Или мне кажется, или студенты рады видеть меня после недельной разлуки. Всего неделя, в сколько воды утекло! Возвращение с того света. Эдвард Херман и Ноам Хомский. Как работает пропаганда. Фильтры цензуры. Концентрация медийного капитала, госучреждения как источник информации, мобилизация страха с помощью риторики антикоммунизма. Вопросы?
– А что, разве антикоммунизм в качестве фильтра цензуры еще актуален?
– Спасибо, Карлос, за вопрос. А как ты думаешь? Актуален ли коммунизм и мобилизация страха, связанного с его угрозой?
– Да ну какой может быть страх, если нет уже не то что коммунизма, но даже его призрака, который когда-то по Европе бродил?
В классе смех.
Карлос – классный клоун. Весельчак и балагур родом из латиноамериканского гетто. Стипендию на учебу заработал армейской службой. Бывал и в Афганистане, и в Ираке. От своих однокурсников – отпрысков благополучных семейств Калифорнии и Колорадо – отличается темнотой кожи, обильными наколками, и безудержной болтливостью. Я не возражаю против его классных выступлений. Хорошая возможность для остальных студентов хоть немножко соприкоснуться с реальностью общественного бытия.
– Да, коммунизма нет, – веду я свою линию. – И тем не менее многие считают, что этот фильтр актуален. Мобилизация страха. С помощью чего мобилизуется страх сегодня, когда уже нет так называемой коммунистической угрозы, о которой вашим родителям так долго рассказывали политики и СМИ?
– Ха, ясно с помощью чего! Террористы, диктаторы всякие…
– А поконкретнее можно?
– Да че там конкретнее? Вон Хусейна убили, Ирак разбомбили, а оружия не нашли. А кричали все: «Оружие массового поражения! Оружие массового поражения!»
В классе опять хохот.
– Кто кричал?
– Да кто? Политики, медиа…
– А зачем кричали?
– Ну так чтобы страх этот мобилизовать, о котором эти… Хомский с Германом пишут.
– Зачем?
– Ясно зачем. Чтоб войну народ поддержал…
– А зачем же нужно, чтобы народ поддерживал войну, если политики знают, что нет там никакого оружия?
– А я почем знаю? Интересы у них там какие-то, говорят. Нефть, что ли… Только мне до этих интересов дела нет. Я рад, что из армии свалил. Поездил по белу свету, посмотрел на людей… Они, конечно, совсем другие, и жить бы я там не смог, но и мы им тоже не нравимся. Я думаю так: надо свои границы защищать, а не за чужие соваться.
По мере того, как разогревается Карлос, смех в классе стихает.
– А что это вы больше не смеетесь? – спрашиваю. – Кто-то согласен с Карлосом?
Молчание и спрятанные глаза.
– Что ты думаешь, Николас?
Николас – антипод Карлоса. Родом из состоятельной калифорнийской семьи, на свет он смотрит не через иллюминатор каюты военного эсминца, а из окошка комфортабельного воздушного лайнера. Жизнь знает не по жизни и не по книгам. По журналу «Плейбой». Белокурый красавчик, мечта розовощеких девиц.
– Мне трудно судить. Я не очень-то интересуюсь политикой. Скажу одно: если мой папа узнает, что мы здесь обсуждаем, он мне больше учиться не разрешит.
Хохот. Папа у Ника смотрит исключительно телеканал FOX, который пропагандировал бомбежки Ирака яростнее других американских медиа. Все двенадцать плазм, развешанных в родительском доме Ника, показывают только новости FOX. Так рассказывает сам Николас.
Обвожу взглядом класс. По смеху, улыбкам и понимающим кивкам вижу – не у одного Ника в доме FOX одновременно показывают все домашние кинотеатры. Качаю головой, но улыбаюсь. Когда я только начинала преподавать, Молли – старый опытный профессор – дала мне дельный совет: «Задача у хорошего педагога одна – не отбить у детей желание учиться». Лекции Молли были театральными представлениями – с розыгрышами, постановочными номерами, шумовыми и цветовыми эффектами. Я так далеко не захожу, но уровень смеха и хорошего настроения стараюсь поддерживать. Даже когда обсуждаем пропаганду в мире, где торжествует политический реализм.
Первую неделю преподавать невыносимо тяжело. Тяжело выстаивать на ногах полтора часа классного времени, еще тяжелее таскать за собой в портфеле лэптоп. Помощник мне не положен, а просить студентов о помощи – себе во вред. Никогда не знаешь, кто потом напишет, что его эксплуатировали в личных целях. Береженого Бог бережет. Тащить самой больно, но гораздо надежнее.
Я очень похудела. В принципе, мне это нравится – всегда хотела сбросить лишние десять килограмм. Но сильно осунулось лицо. Осунулось так, что на факультете меня не узнали. Увидев меня впервые после операционных мук, Мэри расплакалась. И даже угостила кофе. И все. Мэри – факультетский секретарь. Я рассчитывала хоть на какую-нибудь помощь. Нет. Никто мне ничего не предлагает. Никаких замен, никаких помощников, никаких развозок с лекций домой. Ничего. Америка – страна сильных людей. Выкарабкался – хорошо. Не смог – лузер.
Хорошо, что есть Амира с ее алжирскими представлениями о жизни. В первую неделю, когда Лешка снова улетел, она неустанно снабжает меня продуктами и отказывается брать за них деньги. Амира невозможна – с ней не поспоришь. Особенно если дышишь через раз. И хорошо, что есть Паоло, подрядившийся возить меня в университет на своем стареньком «Форде». Правда, получается у него не всегда – иногда у нас совпадает лекционное время – поэтому часто пользуюсь автобусом. Удобно и выгодно – проезд по студенческому билету.
Еще неделя, и я снова начинаю ходить в бассейн. Медленно, по-стариковски захожу в воду, расправляюсь, плыву… Как та Золотая Рыбка в фонтанном бассейне Беверли-Хиллз… Ах, Беверли-Хиллз… Мечты и грезы.
Мечты, впрочем, вполне осуществимы. Лешке подняли зарплату, и в его студии уже заикнулись о возможности подавать документы на рабочую визу. Если получится, Лешка уже не будет зависеть от моего студенческого статуса, и я смогу перебраться к нему на океан. Такая у меня задумка – бродить по океану, писать свои собственные книги и никому не служить. Но выглядит это пока чудом. Даже если прошение о рабочей визе будет одобрено, раньше следующей осени Лешка об этом не узнает. Значит, нужно как-то дотянуть. Варианта два – отложить защиту либо найти работу преподавателя. Если преподавание оформить как практику, учебный статус продлят, и я смогу остаться в США на время работы.
Первый вариант плох тем, что на него нужны деньги. Чтобы отложить защиту на полгода, мне нужно зарегистрироваться на следующий семестр, а это стоит несколько тысяч. Второй вариант хорош всем, кроме одного – работу найти дьявольски сложно. Вернее, найти легко. Сложно сделать так, чтобы тебя на нее взяли.
Просматриваю варианты объявлений о вакансиях. По моей специальности их не так много, и практически все они относятся к началу следующего учебного года. Поиск профессорской работы для свежеиспеченного Ph.D. нелегкое и долгое дело. Основная масса объявлений выставляется в сентябре-октябре. В ноябре-декабре комиссии по поиску кандидатов на должность изучают присланные им документы и выбирают до десяти лучших. Потом интервью по телефону или скайпу. Затем трое финалистов приглашаются на кампус для знакомства, дополнительных интервью, презентаций и лекций. В результате остается один счастливчик, и его имя известно уже в январе-феврале. Лидера гонки извещают о победе, присылается письмо-предложение, дается время подумать. Если выбранный кандидат дает согласие, другим присылаются вежливые письма о том, что им желают всяческой удачи. Подписывается договор, и уже к марту подавляющее большинство университетов знает, кого они взяли на работу на сентябрь.
Объявление на следующий семестр по моей специальности нахожу всего одно. Элитному колледжу гуманитарного направления на северо-востоке страны требуется профессор на весенний семестр. Работа начинается в январе, заканчивается в мае. Аппликационные документы стандартные: письмо о намерениях, транскрипт с оценками, отзывы студентов о прочитанных мною курсах, рекомендательные письма от трех профессоров.
Отлично. То, что нужно. Пишу письмо, прикрепляю транскрипт и прошлогодние отзывы студентов. Они вполне лицеприятны – из шести возможных баллов я набрала 5.4 – неплохо для иностранца, обучающего американцев критическому взгляду на их внутреннюю жизнь. Транскрипт вообще идеален. Все профильные предметы по международным коммуникациям, демократической теории и критическому медиа-анализу на отлично. Как по мне, так я им очень даже подхожу. Особенно учитывая, что мало кто из перспективных докторов наук защищает диссертацию в декабре – основная масса выпускается в мае.
«В общем, шансы у меня есть», – думаю я, и оказываюсь правой. Уже на следующей неделе получаю письмо о том, что моей кандидатурой заинтересовались и хотят провести телефонное интервью. В назначенное время раздается звонок. В режиме конференции меня интервьюирует человек десять – все живые и мертвые души факультета, в который я вожделею попасть. «Как бы вы преподавали этот курс? Какие еще курсы вам бы хотелось преподавать? О чем ваша диссертация? Какие дальнейшие исследовательские планы?» Запершись в кабинете Энтони, пытаюсь произвести впечатление на своих будущих коллег. Кажется, все отлично. Не сбилась ни на чем. Теперь как Бог даст. Я сделала все, что в моих силах.
А сил у меня по-прежнему немного. Организм приспосабливается к новым условиям бытия – без накопителя желчи. Приспосабливается с боем. Спазмами давая понять, что замысел Господний был несколько иным. Подавляю внутренний протест с помощью агрессивных препаратов.
Через три дня после интервью приходит письмо от секретаря – меня счастливы пригласить для интервью на кампус. Когда? Как можно быстрее. Возможно ли на этой неделе? На этой неделе?? Все мои внутренности скручиваются от одной мысли о необходимости немедленно куда-то лететь.
– У меня лекция в четверг. Заканчивается в одиннадцать утра. Надо посмотреть рейсы.
– Хорошо, пришлите мне расписание полетов, как только определитесь. Вас встретят в аэропорту. Только учтите – вам придется заплатить за билет самой, а мы потом компенсируем чеком. Годится?
– Да, хорошо, – соглашаюсь я, радуясь, что есть кредитка. По рассказам ребят, которые уже искали работу, знаю, что мало какие университеты и колледжи в наши дни выкупают билеты сразу.
Захожу на билетный сайт. Что?? Полторы тысячи самый дешевый?? Невероятно… Впрочем, что тут невероятного? До отлета остается всего два дня… Звоню секретарю. Спрашиваю, устроит ли их такая сумма, или, может, перенести интервью на несколько дней? Устроит. Главное – привезти все квитанции и чеки. Оплатят все: и такси, и питание в дороге. Ну, и прекрасно.
Вечером сообщаю Лешке, что в четверг лечу. Медведь бледнеет.
– Как?? Ты еще еле ходишь!!
– А что делать? – изображая героику, пожимаю плечами я. – Нам же нужно продержаться до твоей рабочей визы? Разве есть варианты?
Других вариантов действительно нет. Хорошо, что пригласили. Но раз уж приходится лететь, то хотелось бы, чтобы все получилось… Об этом пока боимся думать. Мечтать о новых рубежах будем по мере освоения плацдармов. Вижу себя на болоте, прыгающей с кочки на кочку. Оступишься – засосет. Отгоняю дурные мысли…
Три часа полета пролетают незаметно – распахнув лэптоп, готовлю слайды. Лекцию для студентов и презентацию для профессоров. Закрыв глаза, репетирую сопроводительные речи. Чем ближе подлетаем к Нью-Йорку, тем сильнее нервничаю. Спазмы. Спасаюсь очередной таблеткой и заготовленными орешками. Проверено – помогают. Почему – не знаю. Этого мне никто так и не смог объяснить. Ну, и ладно. Главное, чтобы во время презентаций не стало так же плохо, как случалось на лекциях – когда темнеет в глазах, и нужно переждать пару минут, пока все не вернется в норму. Мои студенты знают, что я сражаюсь с организмом за послеоперационный режим. Не хотелось бы все это объяснять при приеме на работу. Они-то, конечно, люди, но понятие «лузер» в англосаксонской культуре еще никто не отменял. Игра в рулетку. Вылетишь – не пожалеют.
Тащусь по аэропорту. Спасибо дорожной сумке на колесах – дойду. Перед тем как появиться на публике, делаю передышку в туалете. Критически оглядываю себя. Круги под глазами, волосы немного растрепаны, но в целом сойдет. Глядя в зеркало, тренирую улыбку – без нее в Америке никуда. Получается. Ну, поехали.
Выйдя за стеклянные двери, вижу табличку с моим именем. Табличку держит мужчина. Узнаю по фотографии с сайта. Дэвид. Антропология медиа.
– Хай, Дэвид! Я тебя сразу узнала! – излучаю радость.
– Хай! Добро пожаловать! Как долетела? – Дэвид тоже сияет.
Неискушенному в американском академическом этикете может показаться, что Дэвид действительно счастлив меня видеть. Это, конечно, не так. К концу обучения в докторантуре я это прекрасно понимаю. И не возражаю. Лучше ничего не значащая улыбка, чем ничем неоправданная злость. Игру принимаю.
– Все хорошо. Полет был прекрасным.
– Ну, и чудесно. Едем в ресторан – там будут почти все наши.
– Как мило!
«Ресторан? Вот так? Сразу? С самолета? Не отдохнув?» Возмущение, идущее от кишок, наносит голове сокрушительный удар. Голова реагирует искорками в глазах, но снаружи этих искорок не видно. Только радость и распахнутая улыбка. Я смогу. Я сделаю это.
До местечка, где расположен колледж, ехать часа полтора. В машине я немного расслабляюсь. Дэвид оказывается приятным собеседником. Рассказывает о своем исследовании в Австралии – о местном радио, которым пользуются аборигены. Интересно. Говорит, что если проложить прямую линию сквозь земной шар, то она соединит нас и то место, где он живет в Австралии. Кто бы мог подумать? Удивляюсь и смеюсь. Я благодарна Дэвиду. Благодаря его расслабляющей болтовне, в ресторан я вхожу нормальным человеком. Нормальным аппликантом на профессорскую должность – улыбчивой и готовой к общению.
В этом суть ресторанной встречи. После перелета, смены часового и климатического поясов общаться на любые темы легко и непринужденно сможет не каждый. Тот, кто не сможет – кандидат на отсев. Проверяется умение себя вести в стрессовой обстановке, которая, в общем, есть повседневной для академической среды. Когда плохо себя контролируешь, легко выдать реальные чувства. Я боюсь выдать только одно, но важное чувство – я ненавижу идею этого ужина и того, кто ее придумал.
Разговор ни о чем и обо всем. Обсуждение документального фильма какой-то альтернативной компании, свежей статьи в Нью-Йорк Таймс о будущем печатных СМИ, только что вышедшей книги известного медиа-философа… Я не смотрела фильм и не читала книгу. Но я читала другие вещи этого автора и смотрела другие документальные фильмы этой компании. Я могу поддержать разговор. Я его поддерживаю. Я умею общаться. Но Боже, когда же этому общению придет конец?
Ночую в старинном викторианском строении. Гостиный дом, принадлежащий колледжу. Колледж не бедный и не дешевый. Стоимость обучения – пятьдесят четыре тысячи в год. Подавляющее большинство студентов из состоятельных семей – оплачивают учебу сами, без стипендий. Завтра мне предстоит с ними встреча. Нужно спать. Звонить Лешке и спать.
– Белка вызывает Медведя!
– Ну, наконец-то! Слава Богу! – Лешка явно за меня дрейфит. – Как ты?
– Да ты знаешь, тьфу-тьфу, неплохо. На удивление. Даже боюсь сглазить. В полете было не очень, и как только приземлились, тоже нехорошо, а потом, на встрече, как ни странно, уже не хватало.
– На встрече? На какой встрече??
– Да, дорогой, встреча в ресторане со всем факультетом сразу.
– О Господи! Что ж они не предупредили-то?
– Да ладно… Может, и хорошо, что не предупредили… Меньше нервничала…
– Ну, и как? Как встреча?
– Да вроде ничего. Я, конечно, ненавидела каждую минутку, проведенную там… Устала очень. Нужно хорошо выспаться. Завтра в бой.
– Ой… – Лешка вздыхает. – Если бы я только мог пройти это все вместо тебя! Ты – героическая белка. Я горжусь тобой!
Лешка мотает головой, как бы не веря в то, что я это действительно сделала, и я вижу – он таки да, гордится.
– Да подожди ты, – смеюсь. – Ничего я еще не сделала. Еще будет завтрашний день.
– Спи, дорогая. Пусть тебе приснится океан и я.
– Пусть, – легко соглашаюсь.
Даю отбой и тут же отключаюсь. Мне действительно снится океан. Но почему-то без Лешки. Я бесстрашно лечу под парусом навстречу солнцу. Но где же Медведь? Его нет рядом…
Ровно в восемь утра, как договорено, за мной заезжает Дженнифер. Декан факультета. Преподает критический анализ стратегических коммуникаций. Я прочитала содержание курса перед прилетом – мы могли бы найти общий язык.
– Привет!
– Привет!
– Как спалось?
– Чудесно! Просто чудесно! Какой красивый особняк!
Конечно, я не рассказываю Дженнифер о том, что мой желудок подбросил меня с постели на рассвете, и что вот уже часа три как я пытаюсь избавиться от спазмов. В Америке не принято рассказывать о своих проблемах. Кому они нужны? Никакого негатива. Улыбка, напор, уверенность, шарм, успех. Вперед, белка! Только вперед!
После завтрака в милой кофейне с домашней выпечкой Дженнифер отвозит меня на смотрины к провосту – так называется их ректор. Готовлю очередную улыбку. Однако навстречу мне выходит могучий дедуган без намека на желание играть в светские игры. Пожимание руки, приглашение сесть в кресло. Садится напротив и, не медля, приступает к допросу.
– Итак, вы защищаетесь через неделю. О чем диссертация?
– Мифология Просвещения, альтернативная современность, агностическая демократия…
– Вот как? – провост поднимает седые брови. – Мифология Просвещения? Франкфуртская школа? Как именно вы используете их идеи? Что имеется в виду?
– Имеется в виду то, что дискурс неминуемого прогресса, лежащий в основе многих просвещенческих теорий, – не что иное, как мифологическая, но в то же время и идеологическая конструкция. Под прикрытием этого якобы прогрессивного дискурса осуществлялись и осуществляются все колониальные и неоколониальные проекты.
– То есть ваша диссертация о дискурсе колониализма и неоколониализма?
– Да, но не только. Просто эта тема была хорошо разработана именно постколониальными исследователями. Но вера в неминуемый прогресс лежит и в основе любого проекта по модернизации и демократизации не-западных обществ.
– Вы считаете, что эти проекты не имеют права на жизнь?
– Я не ставлю вопрос таким образом. Для меня проблема в другом. Обратите внимание на словосочетание «вера в прогресс». Именно вера, а не рациональные умозаключения, лежит в основе многих модернизационных предприятий. В то время как Просвещение задумывалось как борьба с верой в чудеса. В основе просвещенческих доктрин лежит убежденность в том, что человек – существо разумное. Он должен не верить, а думать и принимать рациональные решения. Этого-то как раз часто и нет. Есть слепая вера в то, что достаточно вступить, например, в Европейский Союз, и наступит процветание и демократический рай.
– Это вы события в Киеве имеете в виду? Евромайдан?
Удивительно. Не успел Евромайдан собраться, а прогрессивное человечество на другом конце океана уже в курсе событий. Хорошо, что утром успела пробежаться глазами по новостям – теперь я тоже в курсе.
– Да, я именно это и имею в виду.
– Так что, по-вашему, демократический рай от подписания соглашения Украины с Евросоюзом не наступит? – провост улыбается впервые.
– Нет.
– Почему вы так уверены в этом?
– Прежде всего, потому что либерализм и демократия – это продукты долгого развития именно западного общества. Это и Реформация, и формирование буржуазии как политического класса и осознание ею своих интересов, и философия Просвещения, и тот же колониализм. Это долгий процесс формирования публичной сферы и выработки демократических механизмов по управлению государством. Это непрекращающаяся рефлексия и рождение определенной политической культуры, цементирующей общество. Все эти метаморфозы заняли около трех столетий. Но это даже не вопрос времени. Это вопрос ингредиентов – истории и культуры. Нельзя сварить то же самое блюдо, пользуясь другими продуктами. Нельзя достичь одной и той же модели современности, имея другую историю и другую культуру. Нужно придумывать что-то свое. Анализировать, учиться, думать, быть открытым к другим мнениям. Что-то заимствовать, что-то отвергать, быть в постоянной рефлексии. Когда же мы говорим о том, что нам нужно просто идти на Запад и строить демократию по западному образцу, мы закрываем дискурс и делаем его мертвым. Результат всегда будет один и тот же – нереализованные планы и разрушенные мечты. А чтобы разрушения не было заметно, будут глушить недовольные голоса. Преследовать еретиков, подрывающим веру. То есть будет происходить возврат туда, откуда пришли – к тоталитаризму и нетерпимости. Но податься тоталитаризм будет уже под другим соусом – якобы демократии. Негативная диалектика, как писали об этом Адорно и Хоркхаймер.
Провост слушает меня, не перебивая. Думает. Наконец, произносит:
– То есть выхода нет? Да здравствует тоталитаризм?
– Нет. Конечно, не «да здравствует». Но для того, чтобы это «не да здравствует» состоялось, не нужно питаться иллюзиями и верить в мифы. Их нужно деконструировать. Нужно думать. Понимать общественные процессы. Нужны грамотные, образованные элиты. Образованные в философском и социологическом – не прикладном – смысле. Они должны понимать, что общество – это не табула раса. История и культура имеют значение. Одни и те же понятия – справедливость, равенство, братство – могут интерпретироваться совершенно по-разному в разных общественных контекстах.
Выхожу из кабинета и понимаю, что полчаса, проведенные там, у меня не было желудка. Теперь он снова со мной. Дает о себе знать острой болью. Я бледнею, и Дженнифер видит мою конвульсию.
– Что-то не так?
– Да нет, все в порядке, – улыбаюсь. – Просто душно немножко было в кабинете. Провост сказал, что придет послушать мою лекцию.
– Да-а?
Кажется, Дженнифер удивлена.
Перед лекцией мне дают время на подготовку, и я использую его, чтобы прийти в себя. Глотаю таблетки. Жую орешки. Пью воду. Господи, дай мне сил выдержать!
Все проходит гладко. Рассказываю о медиа фреймировании и его воздействии на восприятие аудиторий. Показываю слайды с классической работой Роберта Энтмана. Анализ того, как американские медиа совершенно по-разному конструировали два абсолютно идентичных случая. И советский военный самолет, и американский военный корабль сбили пассажирские лайнеры по ошибке. Однако в первом случае в медийном освещении превалировали слова «агрессия» и «атака»: во втором не было никакой агрессивной атаки, а была просто «трагическая ошибка». В завершение лекции даю документальное видео о том, как с помощью такого фреймирования формировалось общественное мнение, поддерживающее холодную войну. Фильм снят американской альтернативной кампанией, озвучивает голливудский актер Шон Пэн. «Война делается легко».
Посреди лекции провост уходит, и мне кажется, что это плохой знак. Наверное, он реакционер и не любит фильмы, критикующие внешнюю политику США. Хотя как в таком случае он возглавляет элитный колледж, воспитывающий те самые критически мыслящие элиты, о которых мы с ним говорили? Ладно, посмотрим. Как будет, так будет. Я не могу врать ради того, чтобы понравиться. Не могу притворяться ради того, чтобы получить работу.
В аэропорт меня отвозит Линда. Она исследует политически-экономические аспекты альтернативных – незаангажированных – медиа. То есть медиа, которые освещают те аспекты реальности, которые игнорируют корпоративные СМИ. Меня тоже интересует альтернативная публичная сфера. Рассказываю о том, что альтернативные медиа в бывшем СССР, критикуя местные власти, практически никогда не критикуют Запад и неолиберализм. Линда поражена. Какое разное понимание альтернативности! Расстаемся чуть ли не друзьями. Обнимаемся напоследок – еще одна ничего не значащая деталь. Легкое объятие с непременным похлопыванием по спине не означает пылкости чувств. Но и враждебности за этим жестом тоже нет. Мелочь, а хорошо.
От заката на закат. В Нью-Йорке уже темнеет, а в Денвере еще день. К закату поспею. Хорошо! Хорошо, что все закончилось. Хорошо, что я выстояла. Хорошо, что желудок не подвел. Все хорошо. Теперь хорошо бы получить хороший результат. Но его я узнаю не раньше, чем через пару недель. Есть еще другие кандидаты. Что-то подсказывает, что все получится, но я стараюсь об этом не думать. Я сделала все, что смогла. Теперь как Бог даст. Самолет разгоняется. Закрываю глаза. «Господи Иисусе Христе, помилуй мя». Отрываемся от земли, летим. Спасибо, Господи! Расслабляюсь.