Предложение о работе мне сделали через неделю – 28 ноября. Сначала по телефону, затем официальным письмом. Подписываю. Отправляю обратно. Зарплата не Бог весть что, но не в нашей ситуации крутить носом. Уже пришел больничный счет – пятьдесят две тысячи. Пять тысяч – out of pocket – мне нужно заплатить самой. Почти бегу в международный отдел. Надо продлять учебный статус. Не вопрос – через три дня нужные бумаги будут готовы. Потрясающе. В философском смысле с Максом Вебером я согласна. Бюрократия – это железная клетка, где нет места человечности. Но какой же замечательной мне сейчас кажется эта их клеть!

Защита диссертации назначена на 30 ноября, четверг. Свести профессоров в одну компанию непросто. Все заняты запредельно. Презентации и лекции расписаны на месяцы вперед. Частные встречи тоже. Нужно найти время. Вклиниться. И чтобы время это совпало у всех. Кажется, невозможно, но можно. Заводится специальная электронная страничка, рассылается пароль доступа с просьбой промаркировать все возможные временные промежутки. К концу недели картина ясна – из всего ноября профессоры смогли определиться только с двумя свободными часами, в течение которых все они могли бы собраться вместе.

Через секретаря бронирую комнату, вместе с Амирой закупаю еду-питье. От присутствия на защите моя заводная подружка воздерживается – чтобы лишний раз не встречаться с «этими белыми свиньями». Но обещает обязательно прийти на празднование в местный бар по окончании действа. Туда же приглашены и другие студенты докторантуры моего курса. Всего пять человек. Все они изъявили желание прийти на мою защиту – послушать и посмотреть. Каждому из них все это еще предстоит в мае – я защищаюсь первой.

Утром 30 ноября – перед самой защитой – празднование в баре отменяю. После прочитанных утром новостей. Не могу поверить, что все это происходит в Украине… Разгонять дубинками… Догонять, чтобы свалить с ног… Чтобы бить… Чтобы наслаждаться бессилием жертв… Спасение за стенами монастыря… Факела… Средневековье…

Созваниваюсь с Лешкой. Он тоже в шоке. Молчим.

– Это кошмар, – только и могу произнести я. – Дальше все пойдет как по нотам.

– Что ты имеешь в виду? – напрягается Медведь.

– Я имею в виду то, что будет протест и будет нагнетание. Революция свободы. Героический прорыв. На Запад. Вопреки желанию огромного количества людей.

– Белка, прекрати, – голос Медведя как никогда жесткий. – О чем ты думаешь? О каком прорыве? Избили мирных людей. Студентов. Детей совсем. А ты о прорыве. Какое это сейчас имеет значение?

– Большое. Очень большое имеет значение, – завожусь я. – Если бы этого избиения не было, то его нужно было придумать. Тем, кому так нужно подписать соглашение с Европой и свергнуть тирана, чтобы самим заполучить власть.

– Что ты хочешь сказать? Что это чей-то расчет на возмущение людей?

– Конечно, расчет. Ты разве не знаешь, что в политике все состоит из расчета?

– Ну, и кто это рассчитал?

– Ну, откуда же я знаю, кто? Тот, кому плевать и на несчастных студентов, и на тех, кто не хочет терять связи с Россией из-за союза с Европой.

– Белка, о чем ты говоришь?? Это здесь, в США, могут рассчитывать. А там для того, чтобы кого-то избить, никаких расчетов делать не нужно. Мало ли в милиции людей бьют?

– В милиции – да. Но чтобы вот так показательно, на площади… Увидишь – будет очень большая заваруха. Очень большая.

– Да не будет ничего! Разгонят всех к чертовой матери – на этом все и закончится. Да здравствует диктатура.

– Я думаю, ты ошибаешься, Леша. Но не буду спорить. Поживем – увидим.

С гулом Евромайдана в голове ухожу защищаться.

– Почему для анализа структуры мифов неолиберализма вы выбрали методологию Роланда Барта? Не кажется ли вам, что дискурсный анализ Эрнесто Лаклау и Шанталь Муфф был бы более уместен? Ведь, насколько я понимаю, по этой методологии, закрытие дискурса – это и есть структура образования мифа?

Это Тина. Яростный критик неолиберализма и подруга Энтони. Ко мне Тина относится с подозрением. Во-первых, дружба с Амирой. Во-вторых, конфронтация с Энтони. В-третьих, в неформальном общении с Тиной я не раз ставила под сомнение искренность ее анти-неолиберальной борьбы. При всем ее антикапиталистическом пафосе во время публичных лекций Тина прекрасно уживается с мужем – биржевым спекулянтом – и за пределами университета ведет вполне комфортную буржуазную жизнь, которую в классе так яростно критикует…

– Почему, анализируя социально-политическое поле постсоветского пространства, вы используете постколониальные исследования? Почему вы считаете, что идеи Франца Фанона, писавшего об Алжире, и Джеймса Фергюсона, исследовавшего Замбию, актуальны для изучения режимов правды внутри бывшего СССР?

Это Томас. В отличие от Энтони и Тины, он не марксист. Лозунги борьбы с неолиберализмом его не заводят. В этом смысле Томас, на мой взгляд, честней многих университетских борцов за всемирное счастье. До пенсии ему осталось недолго, и он честно признается: хочет провести ее не в битвах за Бастилию, а на уютном ранчо в колорадских горах. Под тихую классическую музыку и чириканье птиц. По моим наблюдениям, большинство критических профессоров хотят того же. Просто не могут себе в этом признаться.

– Насколько я знаю, Эдвард Саид не был марксистом и делал акцент не на политико-экономическом анализе, а на исследовании дискурса в стиле Мишеля Фуко. С Джеймсом Фергюсоном ситуация противоположная – у него материалистический анализ социальных трансформаций. Насколько оправдано совмещение этих двух подходов для анализа вашей темы?

Это уже Энтони. Вопрос ритуальный, поскольку мы его не раз обсуждали во время предзащитных встреч. Отвечаю, не напрягаясь. Моя тема. Мне это легко.

Наконец вопросы иссякают. «Молодежь» просят удалиться; «старики» остаются заседать. Оказавшись по другую сторону экзаменационной двери, сдуваюсь, как шарик. В голове гудит Майдан. Скорее бы остаться одной.

Минут через десять дверь отворяется, нас приглашают зайти. Энтони зачитывает решение профессорского коллектива. Единогласно «за». Советуют издавать диссертацию книгой. Поздравляют. Жмут руки. Улыбаются. Радуются… Невероятно. После всех моих ссор с Энтони. После бесконечных споров с Тиной. После того, как моя подружка Амира «настучала» на Томаса в департамент надзора за общественной моралью, обвинив его в сексуальных интригах. После всего этого эти «белые свиньи», эти «мерзкие англосаксы» радуются моей защите и предлагают консультационные услуги по изданию книги! Мои ресницы намокают. Эх, Амира, Амира. Я люблю тебя, Амира. Но напрасно ты так. Жизнь – это все-таки не черно-белая кино.

Ночью мне снится Майдан. Костры и котлы. Викинги в шлемах орков. Флаг Украины, разодранный на две полосы – голубую и желтую. Викинги бросают полосы в котел. Перемешивают, желая получить звезды. Желтые звезды на голубом. Звезды никак не выходят. Выходит месиво – пропитанная грязью кровь. Она заливает собою и синее небо, и колосящиеся поля. Майдановский котел превращается в воронку, засасывающую в себя многоцветие жизни. Грязно-алая воронка. Воронка смерти. Один цвет, одна нация, одна погибель. «Амира! Амира! Нужно сохранить краски!!!» – кричу я, срывая голос, но Амира не слышит меня. Из-под шапки с рогами виден ее хищный оскал. «Остановись, Амира! Остановись! Не убивай! Не убивай!!» Просыпаюсь от собственного крика. Опершись на спинку кровати, смотрю в звездную ночь. Господи, дай нам всем сил пережить и это…

* * *

11 декабря на торжественную церемонию посвящения в доктора наук прилетает Лешка. Первая встреча после моей операционной эпопеи. Прямиком из аэропорта он успевает как раз к началу. Я в черном балахоне, на голове у меня симпатичный берет с золотистой кисточкой. Мне нравится этот наряд. Нравится церемония. Нравятся оркестр, университетские знамена и профессора, выстроенные в торжественный ряд. Удивляюсь собственным эмоциям – я не любитель торжеств. Но это другое. Перед глазами проносятся болезни и больницы, Лас-Вегас и Лешкина гора, Олег Нестерович и Настя… Какая долгая дорога… К знаменам, к победному маршу, к гордому Лешке – мужу ученой супруги – с цветами в руках! Стоя на сцене, ищу его глазами. Вот он, мой дорогой Мишутка. Мой самый преданный друг. «Спасибо тебе, Лешка. Ничего не было бы возможно без твоей любви». Так я написала на первой странице своей диссертации. Улыбаюсь со сцены. Мишутка расплывается улыбкой в ответ. Мы одни в этом огромном зале, наполненном знаменами и торжественным маршем побед. Это наши знамена, наша виктория. Все поровну, все на двоих. «В горе и в радости, в богатстве и в бедности, в болезни и в здравии, пока смерть не разлучит нас».

Вечером после инаугурации, держась за руки, гуляем по Болдеру. Последний вечер в Колорадо.

– Ты помнишь, как мы мечтали о том, чтобы в этом ресторане покушать?

– А что, уже не мечтаем?

Смеемся. Ресторан дорогой, итальянский – с белыми скатертями. Даже если бы были лишние деньги, мы бы туда не пошли. Мы с Лешкой любим поуютнее – чтобы навязчивый белый передник с салфеточкой наперевес не портил влюбленную атмосферу.

А вот наш местный ликерс-стор. Некоторые студенты бывают здесь чаще, чем в библиотеке. Особенно людно в пятницу вечером. Студенческий поток в несколько шеренг. Отметилась здесь как-то и я. В одну из своих одиноких вечерних прогулок во время Лешкиной работы на горе почувствовала, что замерзла. Заскочила ухватить пятьдесят грамм, чтобы проглоченного тепла хватило добежать до дому. В самом ликерс-сторе пить, конечно же, запрещено. Как, впрочем, запрещено пить и на улице. Расчет был на то, что уже стемнело, и никто не увидит, как я быстренько заглотну горящую жидкость в свои еще не пострадавшие от операции внутренности. Перейди на другую сторону улицы, я осторожно отвинтила крышечку миниатюрного сосуда и осторожно влила его содержимое в свое промерзшее горло. Не успев проглотить, увидела, как из ликерс-стора через дорогу ко мне бросился человек. Оглянулась. Никого. Я, он и темнота, обволакивающая нас морозным туманом.

– Что это, по-вашему, вы тут делаете?? – загремел на меня охранник.

– Ой, простите… – улыбнулась ему я. – Просто замерзла очень. Нужно было согреться.

– Вы что, не понимаете, что везде работают камеры?

– Где?? – оглянулась я. – И на улицах тоже??

Охранник молчит, свирепо на меня пялясь. Видно, как вздымается его грудь и раздуваются ноздри – возбужденный чувством собственной значимости, он дышит не по-человечески часто. «Маньяк», – диагностирую я, но на всякий случай еще раз изображаю улыбку.

– Прошу прощения. Была неправа. Больше не повторится.

Кажется, охранник разочарован. Эх, ему бы Амиру! Вот бы была схватка между двумя борцами, каждый из которых убежден в собственной правде! Но я не Амира. Изображая добродушие, провожаю взглядом странного стража трезвости из царства алкоголя. Фух, пронесло. А ведь мог бы вызвать полицию! Потом бы читала о себе в студенческой прессе…

Лешка про эту историю знает. Качает головой. Ему даже представить страшно заметку в местной газетенке. «Без году недели доктор наук замечена пьющей в общественном месте. Какой неприглядный урок для учеников! Лишить ее всех званий и регалий!» Жутко такое представить и мне…

– Леш, а помнишь мою самую любимую новость из местной газетенки?

– Про то, как колорадская бабушка на горном ранчо побила медведя кабачком?

– А, да, это тоже было круто. Но я имею в виду ночные танцы в пиццерии! Помнишь? Пекарь развлекал официанток тем, что плясал для них голым, засунув за крайнюю плоть кусочки солями!

Я хихикаю; Лешка кривится.

– Фу, мерзость. Не напоминай. Что, если бы мы съели эту пиццу??

– А ты думаешь, мы никогда ничего подобного не ели?? Столько психов вокруг!

Лешка останавливает меня, разворачивает к себе, закрывает мой рот своей медвежьей лапищей. Он не хочет о психах. Он хочет о нас. Я не против. Мы целуемся посреди болдерского тротуара. Бегущие по своим делам люди ловко нас оббегают, стараясь не зацепить. Протянув руку за Лешкину спину, я нарушаю возвышенную напряженность момента и щипаю его за задницу. Не успевает Лешка отреагировать, как мы тут же слышим: «Я видела это! Видела!!» Огибая нас, по заснеженной клумбе, прокладывает себе путь велосипедистка – разбитная бабуля лет за сто. Одна варежка на руле веломашины, другая вскинута в приветственном: «Go! Go!» Мы с Лешкой хохочем и тоже машем руками. Мы любим тебя, Болдер. Любим вас, болдерчане. Мы будем по вам скучать…

* * *

Утро 12 декабря начинается с совсем других картинок, сантиментов и новостей. Смотрим BBC. Попытка «Беркута» очистить центр Киева от баррикад. Милиция оттесняет митингующих со стороны Михайловской, Институтской, Европейской площади… Какие родные названия… Какие неузнаваемые картинки… Штурм городской администрации… Вода в двенадцатиградусный мороз… Отступление – наступление…

– Война… – произношу я, не отрываясь от лэптопа с новостями BBC во весь экран.

– Белка, какая война?? Прекрати нагнетать! – Лешка вскакивает с постели, пытаясь на ходу запрыгнуть в носок.

– А что это, если не война, Леша? Одни украинцы против других… Конечно, это еще не война, но это ее начало.

– Какое начало? О чем ты? Одни украинцы против других? А может, Украина против зарвавшейся банды?? – Лешка взвивается, как кобра, которой наступили на хвост.

– Леша, это очень опасно – называть тех, кто поддерживает Майдан, Украиной. Украина большая и разная. В ней есть много людей, у которых разные взгляды. А ты делаешь вид, что их нет…

– Ты хочешь сказать, то в Украине есть много простых людей, любящих Януковича???

Лешка шипит змеей, готовый к броску. Глаза его стреляют коктейлями Молотова, и я стараюсь быть осторожной – чтобы не загореться от летящих в меня снарядов.

– Нет, я сомневаюсь, что Януковича и его окружение любят многие простые люди. Но еще больше, чем Януковича, многие люди на Востоке не любят идею европейской интеграции. По одной простой причине – ухудшение отношений с Россией. Ты знаешь, сколько предприятий в одном только Харькове работает на российский рынок? Что будет с людьми, если Россия закроет границу? Но дело не только в этом. Есть еще проблема языка. Почему люди должны говорить на неродном языке? Ради чего? Ради государства? Так ведь само по себе государство не может быть важнее людей. Функция государства в том, чтобы защищать интересы людей, в нем живущих. Всех людей – не только одну половину.

– Белка, о чем ты?? При чем здесь язык?? Ты что, не умеешь говорить по-украински? Это что, для тебя проблема?

– Я умею. И говорю, когда нужно. Как и по-английски. Но мой родной язык русский. Я вижу на нем сны, я на нем думаю, я на нем мечтаю. Язык – это ведь не просто набор символов. Это – возможность реализовать себя, свои таланты. На чужом языке реализовывать их значительно сложнее. Ты думаешь, я не предпочла бы писать свои научные статьи по-русски? Я вынуждена писать их по-английски, иначе я бы была вышвырнута из глобальных научных сетей. То, что мир так устроен, очень несправедливо. Это наследие колониализма и победы евроатлантизма в холодной войне. Но еще более несправедливо, когда мое родное государство запрещает мне реализовывать себя на родном языке. К тому же оно и себя этим существенно обедняет…

– Да при чем здесь вообще все это?? Майдан не против русского языка. Он против Януковича и его банды.

– Да, но «против Януковича» на языке Майдана означает и «за евроинтеграцию». А последнее означает и «против России», и «против русского языка». И это то, против чего Восток будет протестовать. Будет конфронтация. Будет война. Да она уже есть! Ты разве не слышишь, как называют тех, кто противится Майдану? Рабами, колорадами, быдлом.

– Белка, ты прекрасно знаешь, что так называют не весь Восток, а тех, кто митингует за деньги.

– Лешенька, даже тех, кого нанимают за деньги, не стоит называть быдлом. Это тоже «народ», как бы этого кому-то не хотелось. Видя в людей скотов, демократию не обустроишь. Демократия – это власть народа, разного народа – и образованного, и не очень. Представление людей быдлом – признак тоталитарного мышления. К тому же ты обманываешь сам себя. Называют не только тех, кого нанимают за деньги. Называют всех, кто не согласен с Майданом. Всех. Просто потому, что нашим зацикленным и ограниченным евроинтеграторам сложно представить – как может разумное существо любить Россию и не хотеть в Европу. Отсюда вывод – те, кто любят Россию и не хотят в Европу, – тупой скот, который не жалко и принести в жертву. Именно с такой риторики начинается любой геноцид. Для того чтобы уничтожить тутси в Руанде, понадобилось назвать их тараканами. Человеку трудно начать убивать, пока он не назовет свою жертву насекомым, животным, либо еще какой-нибудь дрянью, недостойной жить на белом свете.

– Белка, ты бредишь?? Какой геноцид?? – Лешка срывается на крик. Первый крик. Первая бомба, разрыв которой по незнанию путаешь с летней грозой.

– Нет, не брежу. Я говорю то, что знаю. В чем разбираюсь. Чему меня учили в университете и чему я учу студентов. Большие войны начинаются с маленьких слов. То, что сейчас происходит в Украине, – начало войны.

– Белка, ты поражаешь меня…

Лешка смотрит на меня так, как будто никогда не видел.

– Ты согласна с тем, что Янукович – мерзавец?

– Да, с этим я согласна.

– Ты согласна, что Украина достойна лучшего?

– Мы все достойны лучшего. Для человека нормально так думать.

– Почему же ты тогда не за Майдан?

– Потому что, Лешенька, я знаю, чем это закончится. Войной, экономическим коллапсом и большими человеческими жертвами.

– Ну почему? Почему ты так уверена в своей правоте??

– Потому что нельзя одну часть народа считать рабами и быдлом и при этом обустраивать демократию. Это нонсенс. Шизофрения. Нельзя кричать, что мы идем в Европу, но при этом рисовать у людей на лбу «раб» и ставить на колени. Это Европа тридцать третьего года. Туда мы и идем. Ты это поддерживаешь, Леша?

Я лежу в постели, и мне очень больно. Мне больно, что мой дорогой Мишутка меня совсем не понимает. Еще больнее от того, что он не чувствует боль людей, униженных и оскорбленных Майданом. Это мои люди. Мой народ. Мой Восток. Моя Украина. Украина моей бабушки и моего дяди. У меня нет другой Украины. Я не могу это предать. Я не могу быть с Майданом. Я не могу быть с Лешкой. Мои глаза наполняются слезами, и Лешка тут же сбавляет тон.

– Белочка, – садится он рядом со мной на кровать и, поглаживая мою лапку, увещевает: – Ты все преувеличиваешь. Ну, кто-то что-то делает не совсем правильно. Это пройдет. Так, наверное, всегда бывает во время революций. Все будет хорошо – вот увидишь.

Лешка наклоняется и целует меня. Впервые я не растворяюсь от его поцелуя. Я думаю, и на душе моей горько от этих дум. «Какой же ты добрый и наивный, Лешка. Как горько тебе будет, когда развеется эта наивность. Как горько будет нам всем…»

* * *

Новый год встречаем в пригороде Лос-Анджелеса – прибрежном городке Хермосе. Лешка сделал нам царский подарок. Переехал из комнаты в отдельный апартамент. Только он и я – никаких соседей. И все это на четвертой улице от океана. Если не сидеть, а стоять, то с нашей террасы видна водная гладь. Да, террасы! У нас теперь есть терраса! На ней традиционный для американцев гриль, два пластмассовых кресла, два лежака. И – главное!! – есть небольшой котел, где можно жечь поленья!! Всей этой утвари уже много лет. Окна в комнате не открываются вообще; окно в кухню, наоборот, закрыть невозможно. Ну, и кого это способно огорчить? Кого угодно, только не нас с Лешкой. Четыре улицы до океана! Запах его так силен, что проснуться утром трудно – действует как усыпляющий наркотик. Встать с постели тоже тяжело – в комнате по-океанскому влажный зимний холод. Утром стены нашего жилища покрыты крупной росой, и только пару часов газового обогрева дают температуру, пригодную для расслабленной жизни. Тысяча сто в месяц. За эти деньги в отдаленных районах можно снять вполне приличное жилье. Но кому нужно что-то пусть даже трижды приличное вдали от океана? Точно не мне. Лешка знает это. Ожидает реакции. Немного трусит – а вдруг все-таки не то??

Я отказываюсь верить… Это… наше?? Мы здесь сможем жить?? И даже курить на террасе?? Невероятно. В Америке уже не курят практически нигде. Да и я, в общем, уже давно не курю. Но если с бутылочкой хорошего вина – а в Калифорнии они все неплохие – да еще рядом с горящим поленом… Оглядываюсь на Лешку. Он стоит с чемоданами позади меня, ожидая реакции.

– Ты мой герой, Лешка… – расчувствовавшись, произношу я. – Костер… Терраса… Океан… Ты сделал это! Боже, как я люблю тебя, Лешка!

Я вижу, как счастлив Мишутка моим счастьем, как горд он тем, что подарил мне его. Я прижимаюсь к Медведю, обнимая. Отстраняюсь, пораженная мыслью:

– Лешка, ты только представь… Ведь если бы не ты, мы никогда бы не увидели Калифорнии. Никогда, понимаешь??

Смотрю на Лешку не мигая.

– Ну, почему никогда? – тупит взор голливудский скромняга. Его довольство собой в этот момент приобретает космические размеры. – Приехали бы как туристы…

– Тур-ристы??? Мы – ту-ур-ри-и-и-с-стты-ы-ы???? Обзор достопримечательностей??? Покупка сувениров??? Хождение за экскурсоводом гуськом???? Нет, дорогой! Мы – не туристы!!! Мы – аборигены, живущие в хижине у океанской лагуны и добывающие огонь из камня!!! Мы – неандертальцы!!! Дикие и страстные!!! Не испорченные прогрессом!!!!! Сейчас я тебе покажу!!!

Набрасываюсь на Лешку, душа его в поцелуях.

Лешка падает на застеленную к моему приезду постель, занимающую большую часть комнатного пространства. Я прыгаю на него сверху. Я – счастливая дикарка, дождавшаяся своего охотника в холодной пещере у еле тлеющего огня! Сейчас мы разведем костер пожарче и будем жевать хобот экологически чистого мамонта. «Наши зубы остры, не погаснут костры – эту ночь мы вдвоем проведем…» Хорошо, что нет питекантропов-соседей. Лешка, ну хорошо же!!!!!

* * *

По набережной Хермосы могу бродить часами. Мне нравится заглядывать в огромные окна прибрежных домов. Они очень красивые. Особенно нравятся «испанцы» – черепичные крыши, беленые стены, деревянные перегородки, цветы. Как в Беверли-Хиллз: много-много цветов. За ними смотрят трудолюбивые южане – поливают, пересаживают, стригут. Как муравьи, они перемещаются туда-сюда с лопатами, ведрами и тележками. «Наверное, попасть на такую работу в богатый дом тоже непросто, – думаю я, рассматривая низкорослых трудяг. – Наверняка и здесь в ход идут рекомендации от тех, кто уже служит». Вот и все отличие от старых недобрых колониальных времен – рекомендательные письма. В остальном мало что изменилось. Белое и черное. Непересекающиеся миры.

Вечерами, когда Лешка возвращается с работы, мы гуляем вместе. Ругаться по поводу Майдана постепенно входит в привычку. Спорить с Лешкой сложно. Как блоха, он спасается от моих хлопков, перепрыгивая с одного на другое, и это меня страшно злит. Говорю о том, что нельзя не считаться с теми, кто не хочет терять связи с Россией – рассказывает, что Янукович тоже ни с кем не считался. Да, согласна. Но ведь Майдан против Януковича? Тогда почему используется его метод? Ответ – революция без этого невозможна. Все хорошее будет потом. Когда? Когда поубиваете инакомыслящих граждан? Вы же памятники Ленину сносите. За что? За то, что он был вождем тоталитарного режима? Тогда почему делаете то же самое, что делали большевики – уничтожаете неугодных? Почему говорите о «врагах народа» от имени народа, о котором вы не имеете ни малейшего представления? Может, нужно было выслушать этот народ, а потом кричать, что Украина стремится в Европу? Что это, как не тоталитаризм – затыкание рта миллионам сограждан. Миллионам?? Лешка возмущен. Не может быть, чтобы миллионам. Наверняка противников евроинтеграции значительно меньше. Я не спорю, а просто спрашиваю. Во-первых, почему не провести референдум? Во-вторых. Если даже окажется, что противников Евромайдана меньшинство, их разве можно убивать? Так ведь не убивает никто! Убивают, Леша, убивают. Пока только словами…

Разговоры из пустого в порожнее. Лешка не слышит меня. Он не понимает, о чем я. Он не жил на Востоке. Он не учился тому, чему училась я. Я не могу переубедить его; он не может изменить меня. Оказывается, мы разные. В этом смысле мы типичные представители западного мира – того, что на умном языке зовется «сложным дифференцированным обществом». Обществом, в котором люди давно уже не находят общего языка. Что хорошо для радикальных феминисток, плохо для тех, кто отстаивает ценности патриархальной семьи; что хорошо для защитников животных, плохо для любителей вкусно закусить мясом; что хорошо для «зеленых», плохо для тех, кто привык к «цивилизационным» благам в виде ненужных предметов бытия. Западный мир научился управлять этой разностью взглядов. От демократии репрезентативной к демократии консенсусной и оттуда до демократии радикальной – принимающей конфликт разностей как неизбежный и необходимый. Как с этим конфликтом жить, не подавляя друг друга – центральная проблема западной политической мысли.

Итак, открытие: мы с Лешкой разные. По логике Майдана, он должен написать у меня на лбу «раб» – я против протеста, который, прикрываясь демократической маской, на самом деле не есть ни демократичный, ни народный. По логике консенсусной демократии, мы с Лешкой должны суметь договориться. По логике демократии радикальной, мы договориться не можем. Но мы можем принять разность друг друга и с этим жить. Споря, но не убивая друг друга. При этом написание «раба» на лбу исключается. Исключается обзывание друг друга «быдлом». Исключаются «тараканы», «колорады» и прочие насекомые. Исключается возможность уничтожения друг друга. Признается, что разные люди мир могут видеть совершенно по-разному. Я думаю… Наверное, мы с Лешкой сможем. Сможем не сорваться, сможем остаться людьми. Мы сможем… Сможем ли?