1

Порой Каро ощущал себя пружиной. Сутулая спина — оторопелая и нерешительная, костлявые, усталые конечности, тощая шея с выпирающим, бегающим яблоком, бледное лицо с зачесанными назад редкими волосами, под высоким морщинистым лбом — огромные карие глаза, угрюмые такие глаза с мутным, отрешенным взором, наблюдающим, как собственное тело вдруг начинает скручиваться, постепенно принимая вид пружины, которая извивается, змеится до тех пор, пока превратившиеся в спираль части тела с жалобным скрипом не лягут друг на друга плотным кольцом. Каро и был пружиной, которую с самого рождения сжимала под прессом безжалостных пальцев незримая роковая сила, и теперь, после почти сорокалетнего состояния стиснутости, больше не осталось надежды на разжатие. Даже если бы жестокий пресс исполнился милосердия и дал отпущение Бог знает за какие грехи, сама пружина вряд ли выпрямилась бы, потому что ее металла успела коснуться ржавчина.

Страх и сомнения все чаще и чаще воплощались в образе искалеченной, сгорбленной старухи, чья зловещая тень могла неожиданно возникнуть то в метро, где пихаемый соплеменниками Каро, подобно цивилизованной крысе, сновал по подземным коридорам; то в вонючем служебном туалете, где он нетвердой рукой пытался удержать струю прямо над унитазом; то на унылой кухне, когда покрытые трещинами поблекшие стены, нудно скрипевший антикварный табурет, тусклый свет висевшей под осыпавшимся потолком лампы и тысячу раз знакомый запах тысячу раз разогревавшегося на плите обеда обостряли тягостное ощущение, которое заполняло пустоты души, как пустая темная слизь разварившейся в супе зелени заполняет желудок; даже в ванной, когда самопроизвольно нагревавшаяся-остывавшая вода хлестала по усталому телу, вызывая ассоциации и искаженные образы далеких и близких воспоминаний — витавшие в облаках пара подвижные картинки; а то в постели, когда вместе с засыпавшей женой угасала связывавшая с миром единственная нить, оставляя Каро лицом к лицу с чуждой ему явью. Опиравшийся на посох бледный силуэт входил без приглашения, останавливался за спиной, отчего Каро вздрагивал, замирал и ждал с трепетом в сердце. Он не оборачивался, знал: как ни повернись, тень страха останется за спиной, ее жуткое дыхание будет сверлить затылок. В мозгу назревало смятение, словно возникшие из хаотичного клубка сотни пресмыкающихся бешено струили отвратительно скользкие, влажные тела, жалили друг друга, змеились в попытках выбраться из этой возни, уползти куда-нибудь, и Каро скашивал полные ужаса глаза и поглядывал через плечо... Тень недовольно бурчала на незнакомом, казалось, неземном языке и уходила, чтобы вскоре вернуться снова. «А если наступит день, когда она останется, не уйдет вообще?!» — содрогался Каро, не смея признаться себе, что само это сомнение зарождает мысль о том, что удаляющийся образ неизменно оставляет там, за спиной, что-нибудь вместо себя — зловещий шорох, яростный писк взвившейся для броска загнанной крысы, полыхающие во тьме алчные глаза и голодное, зловонное дыхание не нашедшей падали гиены.

Каро был кротким и терпеливым молчуном — такая ему досталась в наследство природа. Его фамилия начиналась приставкой «Тер-», напоминавшей, что в какие-то далекие времена его предками были лица духовного сословия, что опять же оставило след в его натуре. Каро не выносил своего тихого, безропотного характера и то и дело восставал против собственного «я». Встав у зеркала, он с отвращением разглядывал костлявое, удлиненное лицо, уступчивые, прощающие глаза и роптал: «Ну почему ты такой, черт бы тебя побрал, кому ты такой нужен?! Родился, чтоб извести меня!..» Он даже не удивлялся этим самообращениям, давным-давно смирившись с раздвоением собственной личности. Господствующее, природой данное «я», кроткое и незлобивое, никогда не обсуждало собственную сущность. Протестовало «я» второе, являвшее собой комплекс, сотканный из дисгармоничного слияния внутреннего и внешнего миров. Были и другие комплексы, каждый из которых претендовал на роль главного «я», и все они были настолько упорны, настолько убедительны, что Каро не находил в себе сил игнорировать, обходить их. Так он и жил, уйдя в себя, беседуя с собой, вздоря с собой. В то же время это был разговор с миром, поскольку сам человек со всеми его мыслями, комплексами, эмоциями суть отражение этого мира, воспринимающее и отражающее его существо, каждое восприятие и отражение которого отличается от остальных до степени самодостаточности. Миллиарды разновидностей, воспринимающих-отражающих единую реальность. Но найдется ли кто, видевший это «единое»? И возможно ли узреть его, когда каждый рассматривает его присущим именно ему взглядом, со своей неповторимой точки преломления?! Что же получается: если не дано видеть эту единую реальность, то не с чем и сравнивать?.. А может, такой реальности попросту не существует? «Какая нелепость, Боже мой, какая нелепость! — убивался Каро, но уже через миг становился на иную точку зрения: — Нет, такой нелепости просто быть не может. Единое все-таки существует, просто оно таится под масками коварства и фальши. Но как оно жестоко, иначе не измывалось бы над им же созданными существами». Вопрос этим не исчерпывался, потому что спустя какое-то время те же проклятые загадки вновь поднимали голову, причем настолько упрямо, словно он никогда и не пробовал разгадать их. Они вызывали за собой вереницу новых вопросов, попытки ответить на которые были тщетны, даже смешны, а вечный поиск изнурял, мучил, и не было никого, кто бы мог помочь Каро. Откуда? Этим кем-то мог быть лишь Он, тот, которому покорно служили предки Каро. А может предки были обмануты, может служили чему-то несуществующему? И не сомневались ли они?

Вера Каро была исполнена противоречий и сомнений. Ему очень хотелось верить безоговорочно, безвозвратно, порой он даже бывал уверен, что так оно и есть: «Верю и все тут». Но чуть позже, когда на него вновь наваливалась реальность в своем многоликом коварстве, со звонкими, болезненными оплеухами, давящим человека-пружину прессом, Каро вновь переставал верить. Он страшился своего безверия, чувствовал себя последним грешником, но что он мог поделать, когда увесистые доводы реальности были куда более осязаемыми и убедительными, когда сам он не мог выдвинуть ни единого довода, могущего оградить его от раздиравшего, истязавшего урагана реальности, виденной им реальности, вкушенной им реальности? В этой отрезвляющей круговерти любой контраргумент казался наивным, иллюзорным и смешным. И так — много лет: то верил, то не верил. Веря, он подсознательно чувствовал, что скоро уйдет в безверие, а перестав верить, улавливал приближение момента веры, момента самообмана. Но мгновения самообмана с каждым днем посещали все реже, с каждым днем становились все короче и короче. Каро завидовал людям, верившим безоговорочно, ибо они были спасены, ибо дурман веры одаривал их счастьем. Кругом скорбь и рыдания — они неистово молятся, кругом резня и пожарища — они молятся, все гибнет, летит в тартарары! — они молятся, молятся, молятся... Молятся, обособившись от всего на свете, с сошедшей на лица блаженной улыбкой, абсолютно безучастные к происходящему на свете.

С некоторых пор Каро стал избегать общения с людьми. Кому это нужно? Любые отношения навязывают обязанности, обязанность влечет за собой поступки, а те вызывают побуждение, действие. «Куда же двигаться, если в итоге открываешь лишь иллюзорность и бессмысленность всего, если нет ничего ценного, и неужели достойные могут выйти победителями в этой шумной, суетной, нечистоплотной толкотне?» Так было извечно и так будет всегда; обновляются лишь средства, формы, то есть внешнее обличье, суть же остается прежней, иначе не пришлось бы тысячелетия подряд твердить одно и то же: «Не убий!.. Возлюби ближнего!..».

Последние крохи иллюзий оставляли Каро, образуя глубокие лабиринты безысходности, черные дупла в гнилом древе познания, кишащем омерзительными червями реальности. Натянувшиеся под невыносимой ношей скепсиса и отчаянья нити, связывавшие Каро с жизнью, были предельно напряжены и, не выдерживая, лопались одна за другой. Оставалась последняя ниточка, единственный милостивый дар судьбы — жена. Но не так простодушен был Каро, чтобы поверить в бескорыстность судьбы; он был уверен в том, что за этой милостью кроется подвох, злой умысел, который рано или поздно предъявит счет.

Жена Каро, кроткая, терпеливая и немногословная, как он сам, хорошенькая даже при заметной бледности и худобе, зажав сигарету между длинными, нежными пальцами, выпускала дым из надувшихся, пухлых губок и, глядя в окно печальными глазами, разговаривала не столько с мужем, сколько сама с собой: «Ну за что, Господи?!. За какие мои грехи?!» Kapo тут же догадывался. о чем речь, обнимал худенькие, хрупкие плечи жены и осыпал ее ласками.

— Ну почему так случилось, это же несправедливо! Другие женщины не хотят и рожают, а я... Жизнь стала бы осмысленной, полноценной. Это же невыносимо! До того бессмысленно и грустно... А, Каро? — продолжала она.

— Знаешь, я много думал об этом. Видно, так угодно Богу, раз он не хочет, — успокаивал ее Каро.

— Богу? Но ты же не веришь в Бога, а, Каро?

— Ну почему? — избегал прямого ответа муж.

— Хотя твоя вера тут ни при чем, я сама во всем виновата.

— Какая-такая вина, милая моя, никакой вины тут нет, простая анатомия.

— Не знаю... Но я все равно не теряю надежду. Помнишь, что сказал врач? «Масса случаев, когда бесплодные женщины беременеют через десять, а то и через пятнадцать лет». Помнишь?

— Помню, милая, конечно помню. Наверно, это именно тот случай. Только ты не расстраивайся, — утешал Каро, продолжая гладить начинавшие отливать серебром волосы жены.

Сам Каро давно уже свыкся с мыслью о том, что ему не суждено иметь детей. Более того, после долгих раздумий он пришел к спасительному выводу: так правильнее — им ребенок не нужен. Этой безжалостной мыслью он, разумеется, не делился с женой, чтобы не дополнять ее горя, но сам продолжал думать именно так. «Кем может быть наше дитя, если не похожим на нас кротким, покорным существом, иначе говоря, еще одним несчастным страдальцем, еще одним козлом отпущения, который не в состоянии разобраться в этом хаосе. Новой пружиной, не способной разжаться. Нет-нет, все правильно, такие люди миру не нужны. Но как все это втолковать жене, моей наивной бедной женушке, уверенной в том, что с рождением ребенка все в этом мире изменится?! Моя несчастная малышка!..» — мысленно шептал Каро, нежно целуя печальные глаза, бледные щеки и пухлые губы жены. А та вопросительно смотрела на мужа, пытаясь вникнуть в смысл ласк, и, в конце концов придя к превратному выводу, игриво щурила глазки и многозначительно улыбалась, словно подсказывая, что она бы не прочь... А в Каро уже разгоралась страсть: искаженно толковавшая его ласки и своей загадочной улыбкой намекавшая на постель эта женщина была поистине лакомым кусочком. Каро хватал ее, раздевал донага и крепко сжимал в объятиях такое родное, теплое, горящее желанием тело. Любовные наслаждения обычно продолжались долго, до самого рассвета, когда их усталые, умиротворенные тела сами проваливались куда-то. Каро даже во сне не выпускал жену из своих объятий, а та, захватив коленями одеяло, сжималась котенком и мерно сопела на его груди.

Так и шли они, прижавшись друг к другу, неведомой дорогой бытия, хотя их движение скорее напоминало бег на тренажере: уставали, покрывались потом, задыхались, но вперед ни шагу. Взявшись за руки, они бежали, не успевая перевести дух, а вокруг бурлила безучастная, хаотичная масса людей, железобетона, стекла и бумаги, ржавой жести и всякого прочего мусора. Кругом царили грохот и скрежет, дым и взрывы, надменность и ругань, причитания и вопли, а они все бежали, бежали... А когда выдавались передышки, когда появлялась возможность оглянуться, выяснялось, что они блуждают в той же темной и тревожной безвестности, с той лишь разницей, что прибавилось усталости и недоумения. Но они жались друг к другу и снова бежали. Бег ради бега, до тех пор, пока нелепость движения не сменится столь же нелепой неподвижностью...

 

2

Уже второй день в глазах жены блуждала лукавая улыбка. Обычно бледное лицо покрылось розовой краской. Время от времени она мурлыкала какую-то веселую мелодию, глядя на Каро так, словно желала сказать: «Ну что же ты ничего не спрашиваешь, дурачок? Спроси». Но Каро молчал. «Какой ты у меня непонятливый», — слегка обиженно улыбались глаза жены, не подозревая о том, что Каро уже догадался, просто он настолько растерян, что не представляет собственной роли в новой, нежданной ситуации. Утром третьего дня, когда Каро брился, стоя перед зеркалом, жена не выдержала:

— С сегодняшнего дня бросаю курить. Все! — заявила она и выжидательно взглянула на него.

Каро выключил жужжащую электробритву и вопросительно уставился на нее.

— Я говорю все, бросаю курить, — повторила жена.

— Правда? Сможешь?

— Я обязана.

— Кому?

— Ребенку.

— Ребенку?.. Ты уверена?

— Ага. А ты не верил в мой сон! Я же говорила, что лошадь во сне — к добру.

— Может, все-таки зайдем в поликлинику?

— Мне без поликлиники все ясно. Я чувствую: он есть, он тут, — с этими словами она нежно провела ладонью по животу. — Ты что, не рад? — забеспокоилась она.

— Нет, что ты... Просто неожиданно...

— Я знаю, ты волнуешься за меня, — произнесла жена, — только ты не бойся. Правда, я уже немолодая... И таз узкий... Но я рожу, вот увидишь, рожу преспокойно. Все будет хорошо. А, Каро?

— Все будет хорошо, милая, конечно, я и не сомневаюсь, — ответил Каро и снова включил бритву.

Бритье он завершил уже без помощи зеркала: руки сами довершили привычную работу, пока отупевший взгляд Каро то блуждал по шлепанцам, то, устремившись к потолку, уносил его куда-то вдаль.

Но до того, как выйти из дома с привычно натянутым на глаза кепи и поднятым воротом пальто, он тем не менее почувствовал мимолетное желание взглянуть на себя. Бывало, Каро грезилось, что если разбить зеркало, можно наконец избавиться от себя самого. Увы, мгновенно зарождалась отрезвляющая мысль о том, что его самого нет в этом зеркале, нет...

«— Что за ноша! Нет мне избавления от этого «я».

— Избавления?

— Ну да, да, избавления. Я же разбил отражение, чтобы навсегда закрыть глаза.

— Навсегда? Смешно звучит. Избавления не будет, есть лишь продолжение.

— Зачем оно?

— Ради бесконечного совершенствования.

— Глупость! Иллюзия! Вечность и совершенствование несовместимы. Совершенство окончательно. Мне не нужно ни того, ни другого, я мечтаю лишь об избавлении, неужели я лишен права даже на это?

— Тебе не принадлежит ничего.

— Ловушка какая-то. Водят за нос, не объясняют ни черта.

— Тайна.

— Которая никогда не станет явью?

— И это — тайна.

— Плевал я...

— Плюй не плюй, все равно не доплюешь...»

У газетного киоска Каро очнулся от бредового диалога и пристроился в хвосте очереди. Очнулся он скорее не от столкновения с киоском, а от того, что диалог зашел в тупик: эти внутренние диалоги вечно заходят в тупик, проклятые диалоги о проклятых проблемах. Тупик неизбежен уже потому, что диалог неизменно происходит с самим собой.

Он смотрел на невыспавшихся, не успевших позавтракать людей с блестящими от информационного голода глазами и думал: «Чего они ждут, зачем? Ждут всегда, тысячелетиями, ждут от небес, ждут от недр, ждут от света, от тьмы, океана, леса, ждут от пророков, друг от друга, от политиков, от газет... Неужто не устали?! Тысячелетиями стоят под высохшим деревом и все равно лелеют надежду на то, что безжизненные ветви вот-вот дадут плоды.

Но почему жду я, я-то чего жду?»

— Ждем, дорогой, скоро отцом стану. Кто бы мог подумать! — услышал Каро за спиной.

— Правда? Рад, рад за тебя, — откликнулся собеседник.

«Ну что ты здесь торчишь, что ты каждое утро пристаешь к этой очереди? Или тебе, дураку, кажется, что в один прекрасный день ты развернешь газету, а там все-все расписано? Идиот!» — обругал себя Каро и резко, словно боясь передумать, вышел из очереди.

В конторе царило суетливое, отдающее людьми, тоскливое тепло. Так, во всяком случае, казалось в первые минуты. Спустя некоторое время начинаешь чувствовать, что здесь не тепло, здесь царит холод — суетливый, отдающий людьми, тоскливый.

Не успел Каро снять пальто, как сослуживец отметил:

— А вот и Каро. Даже газет не купил, хоть и опоздал на целых десять минут.

Холодный, бесстрастный голос — ни удивления, ни иронии, ни намека, ни злобности, никакого чувства вообще, просто констатация факта. Прибудь Каро верхом на коне, тот же лишенный интонации голос зафиксировал бы: «А вот и Каро. Сегодня он прибыл верхом».

Сев за стол, Каро потер ладонями замерзшее лицо, бросил взгляд на бумаги и, пытаясь сосредоточиться, стал листать их. Мысли витали слишком далеко и никак не соглашались собраться, словно взрывом разнесло сознание, осколки которого разлетелись по лабиринту воспоминаний, ассоциаций, забот, и каждый осколок тащил с собой что-нибудь, убежденный в том, что именно его ноша в состоянии распутать клубок. Мозг напрасно наполнялся негодованием, в котором так же трудно было разобраться, как и в лежащих на столе бумагах, нанесенных на них словах и цифрах. Служебная атмосфера не давала сконцентрироваться мыслям, которые, в свою очередь, мешали работе.

Наконец, улучив миг, Каро тихонько выскользнул из комнаты. Стараясь неслышно ступать по скрипучему паркету, он достиг конца коридора и толкнул ту из двух дверей, черное изображение на которой символизировало мужчину. Нужда не подгоняла его и, тем не менее, перед тем, как устроиться на унитазе, Каро спустил мгновенно сморщившиеся под костлявыми коленями брюки, и кончик потрескавшегося кожаного ремня заскреб по мокрому, в желтых бликах полу.

Так, изолированный в вонючей туалетной камере, вдавив локти в колени и обняв ладонями голову, сидел Каро на клокотавшем унитазе, пытаясь собраться с мыслями. Но даже в этой изоляции в голове продолжали кружиться воспоминания, конкретные и абстрактные заботы, тревоги и страхи, столкновение которых вызывало смутные, вспыхивавшие на миг и тут же угасавшие ассоциации.

Двери туалета были обильно разрисованы порнографическими картинками, исписаны пошлой бранью. «Результат сексуальной озабоченности», — подумал Каро и невольно прочитал вслух: «Хочу поцеловать...», «Мое тело нежно, как женская...», «Поцелуй Д. в задницу». Отвернувшись к стене, Каро уставился на выгравированный скорее всего гвоздем грандиозный член, чей двойник, видимо созданный той же рукой, бесцеремонно смотрел с противоположной стены. Заподозрив, что энергичная рука не поленилась нацарапать такой же член и на задней стене, Каро почувствовал себя окруженным и, не ища далее пристанища для глаз, опустил веки. Он уже не пытался сосредоточить мысли вокруг основного, поскольку улавливал, что они только на первый взгляд кажутся такими бессвязными и разбросанными, на самом же деле так или иначе соотносятся с основным. А это основное, конечно же, подводило к вопросу о беременности жены.

Перед закрытыми глазами возник отец: качаясь, он вошел во двор, мурлыча какую-то песню. «Твой опять под градусом», — хихикнули приятели. «Я не алкаш, — словно пытался оправдаться отец, — я вообще не могу терпеть спиртное. Тьфу! Но я пью. Пью, чтобы общаться с миром. Иначе тяжело, ох как тяжело!..» А вот и мать. Стоит в дверях с присущей женам пьяниц растерянной, жалкой улыбкой на бледном лице, с усталыми, красными от непрестанного шитья глазами. Возник дед. Ревущая вьюга облепила снегом его посиневшее лицо. Деда окружала раскинувшаяся на тысячи километров тайга — темная, холодная, чужая и безучастная. Снег укрыл деда с головой, оставив торчащей на поверхности складку тулупа цвета хаки и выброшенную вперед обледеневшую руку, словно пытавшуюся оторвать собственное тело от снегов и увести его в дальнюю даль, туда, где лежала теплая, солнечная родина... Затем из тьмы выплыл знакомый школьный двор, в углу которого под стеной съежился мальчуган с опухшими от побоев губами и разорванной курткой. Каро почувствовал непреодолимое желание побеседовать с мальчиком, но тот сам хотел спросить о чем-то, и оба молчали, не смея задать друг другу вопрос, на который все равно бы не последовало ответа... А вот безбоязненно шныряющие по старому дому крысы, чей противный писк заставлял Каро жаться к стене в страхе, как бы отвратительные существа не прыгнули на его кровать и не нырнули под одеяло. Каро вспомнил, как однажды голодная крыса укусила спящую бабушку за палец, но тут всплыло лицо жены: она вышла из тьмы, подняла глаза и сказала с улыбкой: «Ты не переживай. Правда, я уже немолода... И таз узкий... Но я рожу, вот увидишь, преспокойно рожу. А, Каро?» — «Ну почему ты так уверена, что этот безвестный непременно будет хорошим? Почему ты уверена, что он будет нужен тебе, мне, миру или самому себе? С чего ты взяла, что он будет благодарен нам? И как он выживет в этом безумном, запутанном, нелепом мире? Сможет ли? Захочет ли... мой и твой ребенок?» — ответил Каро. А жена продолжала твердить свое, словно не слыша мужа: «Вот увидишь, преспокойно рожу, все будет хорошо. Ты ведь полюбишь его, правда, Каро?»

«Может и правда все будет хорошо?» — подумал Каро и открыл глаза. Первое, на что упал взгляд, был нацарапанный на стене член.

Вдруг бешено заколотили в дверь и раздался нетерпеливый голос:

— Ты что, уснул?

Каро очнулся, поспешно натянул брюки, застегнулся и толкнул дверь.

— Понос? — усмехнулся стоявший за дверью.

Каро неопределенно пожал плечами, виновато улыбнулся и вышел из туалета.

Не успел он пройти за стол, как дверь резко распахнулась и в комнату просочился испытующий, недоверчивый взгляд шефа. Взгляд несколько раз прошелся по комнате и застыл на Каро.

— Стоя работаешь? Наверно, лучше получается? — ехидно спросил он.

Каро не издал ни звука, однако сел лишь после того, как шеф удалился, хлопнув дверью.

— Ушел, — констатировал сослуживец.

— В последнее время он ведет себя как-то странно, все ищет, ищет, не пойму чего, — откликнулся другой.

— Мания преследования, — сказал Каро, — ему вечно кажется, что против него плетутся интриги.

Сосредоточиться ему так и не удалось. Содержимое лежавших на столе бумаг механически проецировалось в сознании, затем так же произвольно возвращалось на стол. И так несколько раз. Нелепая возня, бесплодная попытка заставить мозг служить!

Внезапно взгляд просочился через бумаги, пробил стол, затем стену и устремился куда-то далеко-далеко. Нежданность и стремительность воображения унесли Каро к чудесному, укромному заливу и опустили его на золотые пески. Солнце было огромным и ярким, но лучи не ослепляли, не палили, а ласкали нежно и мягко. Все здесь было лишено острых, резких, выпирающих форм, движения были плавны, без нервирующего дерганья, прозрачный воздух был наполнен ароматами и щебетом, а море, изумрудное море посверкивало серебром легких волн. В садах на склоне холма работали голые, здоровые, улыбчивые люди, на полянах ржали свободные лошади, водная гладь лениво покачивала лодки. Из ближайшего леска вышла жена, за которой весело смеясь и крича, семенила целая стайка курчавых ребятишек. «Видишь, сколько здоровых, красивых ребятишек я тебе родила? Хорошенькие, правда, Каро?» — радостно воскликнула жена. Она была безумно счастлива, Каро тоже. Однако, вглядевшись повнимательнее, он вдруг заметил среди ребятишек одного очень бледного, худенького и тщедушного. Лицо ребенка то и дело дергалось в судорогах, словно он заговорщически подмигивал кому-то. На глазах у Каро лицо ребенка стало покрываться отвратительными язвами, изо рта выступила пена, а тело затряслось, как в лихорадке. Жена ничего этого не замечала, продолжая счастливо улыбаться. «Хорошо, что она не видит, пусть не огорчается», — думал Каро, а больной ребенок приближался к нему... Нет, это был уже не ребенок, это была преследовавшая Каро старуха, ее зловещая тень...

Каро закрыл глаза, потер виски, затем стал массировать все лицо. Он вновь распахнул глаза и посмотрел на лежащие перед ним бумаги. Недавние видения сгинули, но из-под бумажных листов упрямо выползала мрачная тень. Каро в ужасе отшатнулся и резко уронил руку на бумажную стопку.

— Муху убил, — объявил бесстрастный голос.

По пути домой Каро свернул в кафе, но задержался ровно настолько, сколько хватило, чтобы выпить в два приема стакан портвейна. Глаза даже не успели свыкнуться с царившей здесь полутьмой, чтобы четче разглядеть обстановку. Впрочем, что нового они могли увидеть здесь? Те же грязные, потрескавшиеся стены, грубо сколоченные стулья и столы, склонившиеся над стаканами лица, не устававшего делать мысленные подсчеты буфетчика, вечно недовольную, хромую ворчливую уборщицу, неприглядное, прокуренное помещение...

Церковь, как и кафе, стояла по пути домой. После кафе Каро обычно не заходил сюда и вообще посещал храм Божий крайне редко, но на сей раз решил нарушить традицию.

Уютная такая церковка, с ухоженным маленьким двориком, во дворике — фонтанчик и несколько замшелых могильных плит.

Здесь царила такая же полутьма, как в кафе, и выражение лиц застывших над свечами людей было таким же отсутствующим, как и у склонявшихся над стаканами алкоголиков.

Каро поставил две свечки, и они загорелись маленьким, робким пламенем.

Опустившись на колени перед поддерживающей купол колонной, высохшая старушка бормотала молитву. В тени колонны ее сморщенное лицо напоминало кору древнего дерева. Закрыв глаза, она молилась, затем, подняв их, выжидательно вглядывалась в икону, гладила, целовала рябой камень и снова, зажмурив глаза, самозабвенно шептала свою молитву. Глядя на полностью отрешенную от реальности старушку, Каро подумал: «Если бы я мог верить так же самозабвенно и неистово! Наверно, хорошо быть фанатиком: даже не подозреваешь, что можешь обмануться. Даже думать об этом не будешь, вообще ни о чем думать не будешь».

Каро поднял глаза к куполу. «Кого ты приведешь, кто этот идущий? Что нового ты мне уготовил? — вопросил он. — Почему ты не оставляешь меня в покое? Стоит мне приспособиться к новой ситуации, как ты создаешь другую. Что за злые козни, за какие грехи?! Неужели ты не можешь быть равнодушным, неужели не можешь оставить меня в покое, забыть?..»

Каро почудилось: что-то шевельнулось под куполом, и тень метнулась куда-то в сторону. «Ты хочешь сказать, что новое несет с собой что-то хорошее? Не могу в это поверить, пройденный путь не дает оснований для оптимизма. Хотя, кто знает, может и правда...» Он взглянул на слабое пламя согнувшихся, потянувшихся друг к другу свечей и повторил: «Может и правда...»

Уже на улице Каро поднял глаза к небу и вновь спросил: «Кого ты приведешь, кто он? Может и правда...»

А небо было темным и безучастным.

 

3

Им уже перестало казаться, что они топчутся на месте, и причиной тому было ожидание, воплотившееся в округляющемся день ото дня животе жены. Нося в себе дитя, она сама стала похожа на ребенка: лицо разгладилось, очистилось, отливало молочной белизной, взгляд стал ясным, безмятежным, а движения, теперь преимущественно подчинявшиеся обострившемуся инстинкту, стали настолько осторожными, настолько заботливыми к собственной особе, что, если бы не беременность, ее можно было бы счесть ужасной эгоисткой.

Бывало, Каро вдруг чувствовал слепую, нелепую ревность к растущему в чреве жены плоду, уже требовавшему долю из того, что Каро до последнего времени считал своим собственным, но, успокоившись, корил и стыдил себя за подобное чувство. Однако слепая ревность именно в слепоте своей не подчинялась ни логике, ни нравственным упрекам и, улучив очередной миг, вновь поднимала голову. В конце концов Каро стал относиться к этому чувству как к естественному явлению, принял его и смирился, а смирившись, кажется, перестал замечать вовсе.

Жена все чаще завершала очередную фразу вопросом «A, Каро?», отчего казалась абсолютно беспомощным ребенком. Слыша этот частично относившийся к нему, но преимущественно абстрактный вопрос, Каро исполнялся жалости, умиления до самой глубины души. Он крепко прижимал к себе жену, нежно ласкал и целовал ее с такой горячностью, словно кто-то собирался отнять ее у него.

В кафе он теперь наведывался лишь изредка, чаще заходил в церковь. Ставил свечку и мысленно повторял свой вопрос: «Что нового ты мне уготовил? Верить ли мне в лучшее? Кто он — грядущий?» И когда бывал особенно упрям, вдруг начинало казаться, что оттуда с ним говорят, говорят глухим шепотом: «Потерпи, придет время — узнаешь». И Каро, так и не отряхнув душевного смятения, выходил из церкви, сжав подмышкой пакет с краснощекими яблоками. Постояв в церковном дворике, он шагал прямо домой.

«Говорят, если беременная женщина ест много яблок, ребенок будет красив, как яблочко. А, Каро?» — улыбалась жена и аппетитно вонзалась зубами в красный плод. «Хочешь, завтра принесу персиков?» — «А что, уже созрели? — удивлялась жена и тут же озабоченно морщила носик. — Нет, персиков не хочу. Наверно, страшно дорогие, да?» — «Будь они хоть трижды дороже...» — «Нет, — повторяла жена после недолгого раздумья, — в яблоках больше витаминов. Ребенка надо вырастить здоровым, знаешь, Каро?» — «Знаю, милая, знаю, ты не беспокойся, все будет хорошо». — «Когда он подрастет, я тоже устроюсь на работу, ты не думай... Главное вырастить его здоровеньким, чтобы все было на месте». — «Все будет лучше некуда, не волнуйся».

Как-то в конце января морозной, звездной ночью Каро вскочил от тяжелого стона жены. Начались родовые схватки.

Позже, в длинном больничном коридоре, он вглядывался воспаленными от бессонницы глазами в лица снующих туда-сюда людей в белых халатах, а в усталых висках тревожно отзывалось глухое эхо: «Потерпи, узнаешь. Потерпи, узнаешь...» Так он до самого рассвета, под тусклым светом пыльных ламп мерил шагами узкие коридоры. Резиновые подметки противно скрипели по грязно-белому линолеуму, не только вызывая чувство отвращения, но и растягивая, продлевая ожидание до бесконечности. Потом...

«Ребенок будет жить».

Всего-навсего три слова, и Каро понял все. Ему стало ясно, что он знал обо всем давно, с той самой минуты, когда жена сообщила, что у них будет ребенок. Нет, раньше, когда она сказала, что бросает курить. Тревога не была напрасной: Каро знал, предчувствовал. Так должно было случиться хотя бы по той простой причине, что иначе и быть не могло. Он попросту обманывал, обнадеживал себя. Человеку свойствен самообман, помогающий выжить, продлить жизнь, чтобы не усомниться в необходимости существования. Давно погрязший в дерьме по самую макушку, человек время от времени вытягивает шею и заявляет себе и миру, что вокруг него сплошное благоухание.

Потому и случилось то, чему было суждено случиться.

Всю ночь на улице выл ветер, разносивший комья мелкого, мокрого, липкого снега, раскачивавший уличные фонари, в мощном порыве просачивавшийся через щели и холодной струей обжигавший спину съежившегося на стуле Каро.

В комнате было тихо. Собравшиеся на панихиду давно уже разошлись. Оставалась лишь уснувшая в кресле старуха, которую Kаpo никак не мог припомнить.

На лице жены застыла мягкая улыбка. Она улыбалась. Глядя на нее, Каро чувствовал, что откуда-то издалека до него доносится знакомый голос: «Вот увидишь, все будет хорошо, я преспокойно рожу. А, Каро?»

С улицы донесся тоскливый лай замерзшей собаки, потом кто-то разъяренно гаркнул: «Пшшол отсюда, ну!..» Старуха пробудилась, зачмокала беззубым ртом и растерянно огляделась по сторонам, пытаясь вспомнить, где она находится. Ее взгляд задержался нa Каро, но так и не стал осмысленным, затем старуха заметила гроб и наконец поняла.

— Бедняжка! — произнесла она и обратилась к Каро. — Ушли, что ли?

— Ушли.

— Давно?

— Давно.

— Ну раз так, и я пойду, — простонала она и, навалившись на такую же, как она сама, древнюю клюку, тяжело поднялась с места.

В комнате раздалось шарканье шлепанцев и постукивание клюки. «Наверно, соседка», — подумал Каро, глядя вслед удалявшимся шлепанцам. Щелкнул замок, и шарканье послышалось уже на лестничной клетке, затем удалилось вниз по ступеням и смолкло.

Из-за кухонной двери упрямо выползала тень, удлинялась, раскачивалась и вновь отступала. Каро безразлично взирал на то, что уже не могло устрашить его.

Он погасил свет, но почти тотчас же включил, вспомнив, что не принято гасить свет там, где есть покойник. «Если поздно ночью в окне виден свет, значит там есть покойник, — механически продиктовал мозг, и сразу же последовало трезвое уточнение рассудка: — Или кто-то страдает бессонницей. А может влюбленные. Многие любят заниматься этим при свете. Так что, глядя на освещенное окно, невозможно точно угадать, почему там свет. Впрочем, любое предположение не слишком далеко от истины: от бессонницы, от любви, от чего угодно до смерти всего-навсего несколько стремительных шагов. Стремительных и нелепых».

Связанные с женой далекие и близкие воспоминания теперь уже не различались ни в пространстве, ни во времени, они кружились вокруг Каро, окутывая его знакомым шепотом, теплыми прикосновениями. Они сжимали горло, душили горем, наполняли глаза слезами.

Время от времени горе отпускало, отступало, уступая место тупому, лишенному каких-либо эмоций состоянию. В такие минуты, как это ни глупо, голову забивали неуместные, бессвязные, дурацкие мысли, обрывки услышанных где-то анекдотических историй, служебные будни, какие-то связанные с похоронами детали и прочая дребедень. И снова огромной, свинцовой, холодной волной набегало горе. По комнате вновь кружили образы и глухие отзвуки знакомых голосов, снова ужасный спазм сжимал горло, и слезы катились из глаз, а из-за кухонной двери вытягивалась зыбкая тень, на улице выли ветер и псы, со скрипом качался ронявший желтые блики фонарь, и клинок света надрезал комья снега...

Каро вновь поглядел на жену. Она продолжала мягко улыбаться в окружении черных ленточек и мертвых гвоздик. Неyжели это его жена? Нет, это всего лишь куколка, в которой до последнего времени жила женщина, теперь уже пустая куколка, которую будут постепенно разъедать тлен и черви. Где же теперь та женщина? Может, она действительно выпорхнула из куколки и теперь свободно парит вместе с остальными? А может она, как остальные, обманута и ее больше нет?..

 

4

Приняв соответствующую мзду, энергичная, деловая акушерка передала Каро три адреса.

В условиях полного отсутствия сведений об адресатах Каро начал поиск с наиболее близкого к собственному дому, хотя в подобных случаях человека не покидает сомнение, что в итоге выбор падет на последнюю точку, именно ту, которой он, исходя из целесообразности поиска, избегает в самом начале.

Именно так и случилось. Первые две няни не внушали доверия вовсе не потому, что были молоды. Просто они были слишком уж нежными, ласковыми и культурными. Каро это не устраивало, — он все обдумал и решил загодя.

«Ой, какой хорошенький, какой пухленький карапуз! Я уверена, что мы полюбим друг друга, — сказала первая, студентка вечернего отделения. — Не так ли?» — добавила она, обратившись уже к младенцу, шепелявя подобно ребенку и нежно погладив малыша по щеке, отчего тот заплакал. Вторая, инфантильная дама с романтичным взглядом, выразила уверенность в том, что Врежик станет братиком ее Сусанночке. «Бедное дитя, я постараюсь заменить ему мать», — завершила она.

В поисках третьей няни Каро направился в заводской район, где долго петлял по кривым, узким улочкам. Наконец он остановился против огороженного домика с единственным окошком, на треснувшей стене которого был выведен нужный номер.

Едва Каро толкнул скрипучую дверь на ржавых петлях, как навстречу ему с диким лаем выскочил маленький терьер с торчащими кверху ушами и короткой шерсткой. Лай был таким свирепым, что пес хрипел и задыхался, но укусить тем не менее не решался.

— На место, Бибик! — раздался из дома сиплый голос, затем в дверях возникла особа лет пятидесяти с папиросой в ярко-красных губах. — Кому говорят, на место, старый хрыч! — пригрозила она снова, и пес, недовольно урча, удалился. — Входи, — позвала она.

Каро сел на тахту у стола, в центре которого стояла до краев наполненная окурками пепельница. Женщина погасила свой окурок и иронично поглядела на Каро, державшего на коленях младенца.

— Этого буду нянчить? — наконец спросила она.

— Этого, — отозвался Каро с натянутой улыбкой: «Неужели откажет?»

— Мамаша, небось, сбежала, — вульгарно захохотала хозяйка, обнажив желтые зубы.

— Скончалась. При родах.

— Ну-у? Дай-ка сюда. Даже держать не умеешь, — она взяла ребенка, пару минут подержала на руках, затем положила в кроватку с высокими металлическими прутьями в самом темном углу комнаты.

— Пусть полежит, пока мы потолкуем. Насчет платы знаешь?

— Знаю, согласен.

— Еще бы не согласен! — усмехнулась хозяйка. — Хоть я женщина одинокая, это не значит, что до самой ночи буду торчать с твоим отпрыском. Устаю. Не слишком приятное дело целый день слышать писк.

— Нет-нет, этого не будет.

— А ты что, не мужик? Может, когда душе захочется сладкого... — снова развязно захохотала она. Успокоившись, хозяйка кивнула на ребенка. — Как назвал?

— Врежиком.

— Ну что, Врежик, — не унималась она, — разрешим твоему отцу иногда ходить налево, а? Но плату повысим, а то как же! Он будет гулять, а я — бесплатно слушать твой писк? Не пойдет! — Она повернулась к Каро — Пару раз в месяц можно, но чтобы предупреждал заранее. У меня тоже своя жизнь имеется.

— Да, конечно, но не думаю... — Каро запнулся, услышав где-то совсем рядом противный писк. У стены он заметил попавшую в капкан огромную крысу с выпученными красными глазами. Наверно, она томилась давно: сил на сопротивление пружине уже не оставалось, она лишь слегка содрогалась и пищала. При всей своей ненависти к крысам Каро пожалел умиравшее в муках животное. Словно почувствовав это, крыса из последних сил двинула лапками, размазывая кровь по полу.

— Утром попалась, — равнодушно уронила хозяйка.

— Вы бы выбросили ее.

— Пускай попищит, чтобы подружкам неповадно было. Бибик у меня уже старый и беззубый. Будь он помоложе, они бы и близко к дому не подходили: разорвал бы за милую душу.

Лежавший за дверью пес понял, что речь идет о нем, и вошел в комнату. Порычав на крысу, он взял ее беззубым ртом и встряхнул.

— Убери ее, Бибик, джентльмен боится крыс. Унеси, — приказала хозяйка, и Бибик поволок крысу вместе с капканом во двор.

— Хороший пес, — сказал Каро, облегченно вздохнув.

— Скоро другого приведу, этот уже списанный. Большого пса. Кобеля, — при последнем слове лицо хозяйки изменило свое выражение. Затем, сощурив глаза, она глубоко затянулась. — Молоко будешь носить ежедневно, я не нанималась бегать за ним.

— Конечно, ежедневно.

— Пеленки, полотенце, все такое...

— Да-да, завтра же все принесу, вы не беспокойтесь.

— Мне-то чего беспокоиться? И вообще называй меня на ты. Терпеть не могу этих штучек. Домашней водки выпьешь, виноградной?

— Выпить, что ли?

— А как же, выпей.

За все это время ребенок не издал ни звука.

— Молчит, чтобы я подумала, будто он послушный, — расхохоталась хозяйка, ставя на стол бутылку и стаканы, хлеб с сыром и зеленый лук.

Каро закусил сыром, а хозяйка прикурила погасшую папиросу.

— Ну, мы пойдем, до завтра, — сказал Каро после недолгой паузы.

— Спешишь? Может, выпьем еще?

— Нет, достаточно, у меня еще уйма дел. Спасибо.

— А что, водка делу помеха? Хотя тебе виднее. Ребенка не забудь.

— Утром приедем.

— Приезжай, приезжай. Ты не думай, буду нянчить первый сорт, все чин чинарем. Я детей не люблю, но нянчить буду любо-дорого. Я знаю, что тебе нужно.

— Что?

— А чего ты так испугался? — расхохоталась она. — Иди спокойно, все будет в ажуре.

Попыхивая папиросой, она проводила Каро с насмешливой улыбкой на ярко накрашенных губах.

 

5

Суббота. Территория вокруг церкви забита машинами.

Каро вошел в притвор без прежнего благоговения: независимая походка, руки в карманах.

— Нельзя, сынок, вынь руки из карманов, — одернул стоявший на паперти горбатый старик.

Каро удивился тому, что старик в состоянии замечать что-либо, поскольку его спина была настолько сгорблена, что, казалось, он может видеть лишь землю или в лучшем случае обувь стоящих рядом прихожан. Чтобы не огорчать старика, Каро покорно вынул руки. «Умница, сынок, да поможет тебе Бог», — промолвил несчастный калека и платком вытер пот с раскрасневшегося лица. Каро на миг почувствовал себя виноватым перед этим кривым, обездоленным существом, виноватым в том, что спина у него самого прямая, в том, что он может без усилий глядеть на небо, на солнце, видеть человеческие лица.

— Обнажи голову, сынок, так нельзя, — вновь раздался загробный голос старичка, обращенный к очередному прихожанину.

Каро отвернулся и вошел в церковь. Присел на край скамьи у дальней стены. Через некоторое время, тяжело вздыхая, вошел старичок и уселся рядом. Каро видел, как он беззвучно шевелит губами. «Молится. Молится, вместо того, чтобы ругаться».

Перед алтарем стояла разодетая пышная дама, восхищенно разглядывавшая икону. Выражение ее лица было насквозь фальшивым. От блеска украшавших ее уши, грудь и пальцы драгоценностей померкло, потускнело пламя свечки в ухоженных руках. Вздохнув, она опустила глаза, поставила свечку и подошла к стоявшему поодаль мужчине, взглядом оценщика рассматривавшему подвешенную под куполом огромную люстру. Женщина взяла его под руку и парочка торжественно проплыла к выходу. «Когда я ставлю свечку, душа просто умиротворяется, — донесся до Каро голос женщины, более громкий, чем это было необходимо. — Может, дадим нищему десятку, пусть помолится за наших деток?»

За скамьей раздался до омерзения знакомый писк. Каро резко повернулся с исказившимся от отвращения лицом. Из темной щели торчала наглая, острая крысиная морда. Принюхавшись, крыса смело вынырнула из своего укрытия и побежала вдоль стены.

«Крысы овладели храмом твоим, Господи. Крысы и мещане. Ты — покровитель мещан и грабителей, которые с утра пораньше начинают разорять мир, разрушать природу, обманывают, обворовывают ближних, а вечером приходят в твой храм очиститься, получить благословение, чтобы завтра спокойно продолжать начатую работу. И ты радостно берешь их под крылышко. А ты помоги этому несчастному калеке, почему бы тебе не помочь ему или другим таким же кротким? Ты же проповедуешь любовь и кротость. Где награда за эту кротость? В царстве твоем? Нет никакого твоего царства. Вот оно все, что есть. Твои речи лишь дурачат наивных. Довольно! Перестань сбивать с толку своими небесными законами; наша жизнь должна идти по нашим законам. Есть ты или нет тебя, от этого ничего не меняется. Ты сам по себе, мы сами по себе. Не желаю больше верить. Его я не принесу тебе в жертву, пусть он растет по нашим земным законам. Я сломаю в нем все, что от тебя. Пусть он будет зубастым, пусть научится кусаться, чтобы урывать свой кусок, чтобы его не били по голове, чтобы он не приползал в твой храм вымаливать помощь и оставаться с носом. Оставь в покое меня и его».

Из церкви Каро вышел облегченный, словно сбросил с себя непосильную ношу. Но спустя некоторое время его охватило такое чувство, будто все кругом наполнено иронией и насмешкой над ним. Чувство все обострялось и обострялось: черви сомнения грызли душу, и недавнее облегчение как рукой сняло. Растерянно шел он по улице, и с каждым шагом все кругом вырастало до исполинских размеров, а сам он уменьшался и сжимался. Пространство приняло форму церковного купола, на который он смотрел изнутри. Темный, безбрежный купол, под которым искрились крошечные огоньки, а на Каро надвигались невероятных размеров удлинившиеся лица со звериным оскалом, с мутными, наводящими ужас глазищами, жестокие и злые лица с бранью на устах.

Ноги стали ватными. Каро с трудом переставлял их, словно брел по талому снегу. Он вышел на центральную улицу, где шум и суета окончательно отрезвили его, вывели из кошмарного оцепенения. Но реальность была не менее кошмарной, поскольку Каро был не в состоянии уловить логическую нить, с помощью которой мог бы объяснить смысл и цель именуемой реальностью крикливой суеты. Нелепым было все, и каждый стремился урвать от этой нелепости свой кусок.

«Все чуждо, — думал он, продолжая идти по улице, — все невозможно. Но он должен суметь, он не должен чувствовать себя изгоем, он должен участвовать, жить, углубляться, чтобы не видеть того, что вижу я, чтобы мрачная, ужасающая нелепость не витала над ним и не давила грубым каблуком на горло».

 

6

После рождения ребенка Каро почти перестал заходить в кафе. Стакан-другой вина от случая к случаю, конечно, не повредил бы, но после второго стакана трудно удержаться от искушения нырнуть поглубже в сладостный дурман самозабвенья. Если бы не сын, ему и терять было нечего. Опасность потерять самого себя не пугала Каро по той простой причине, что он себя еще и не обрел и даже не питал надежды на это. Но ребенок был, и этот ребенок требовал заботы.

Даже в тот вечер, когда Каро вышел с работы и направился к остановке, у него и в мыслях не было заглянуть в кафе.

Недалеко от остановки трое парней у кинотеатра безжалосто избивали кого-то. Несчастный уж не сопротивлялся, он просто сжался в комок и прикрыл лицо руками. Даже когда он упал, избивавшие не остановились: они продолжали бить свою стонавшую, лежавшую в кровавой луже жертву. Парни озверели от вида крови. Один из них несколько раз сильно ударил лежащего ботинком по голове. «Убьют!» — мелькнуло в голове Каро.

— Убьете, звери! — крикнул он и подбежал.

— Не суйся, а то морду расквашу! — пригрозил один из подонков и грубо толкнул Каро, пытавшегося оттащить его. Потеряв равновесие, Каро отлетел в сторону и ударился спиной о стену. Из толпы раздались женские крики, и парни пустились наутек. Лежавшего без сил юношу подняли и посадили на ступеньки подъезда. Кто-то посоветовал вызвать скорую. Отряхивая пыль с пиджака Каро, какой-то зевака напутствовал: «Тебе что, больше других надо? Пусть убивают друг друга, какое тебе дело?»

«И то правда, какое мне дело? Не мне менять этот жестокий мир. Да его просто невозможно изменить. Тысячелетиями наивные люди пытались изменить что-нибудь, а мир, как назло, с каждым днем становится все безжалостнее и безумнее», — думал Каро, входя в кафе.

Первый стакан он осушил прямо у стойки. Густое красное вино мгновенно согрело нутро, разлилось по всему телу, и пока Каро со вторым стаканом в руке искал свободное место, вино обволокло мозг сладостным дурманом. Нервное напряжение постепенно спадало.

Прислонившись плечом к стене, уронив голову на стакан, за столиком дремал один из завсегдатаев кафе в своей неизменной помятой и засаленной шляпе. Грязный ворот его рубахи был разорван, а верхняя пуговица потертого пиджака застегнута на нижнюю петельку. Каро отвернулся от пьянчуги и поднял глаза к окну, снаружи возвышавшемуся над асфальтом лишь на треть, что давало возможность видеть лишь ноги прохожих, а чуть поодаль — колеса автомобилей, которых было неизмеримо больше, чем ног. Вино ли было причиной, или затянувшийся пост, а скорее всего все вместе, но мелькавшие мимо окна женские лодыжки воспаляли воображение Каро.

Алкаш очнулся от дремы, облизнул потрескавшиеся губы, поглядел гноящимися глазами на пустой стакан и приуныл. Заметив недопитый стакан Каро, он тяжело вздохнул и прикрыл локтем нацарапанную на столе памятку «Здесь пил Серик». Неприкрытой оставалась лишь дата, которую Каро так и не смог разо-брать. «Ну что ты всем интересуешься, что ты копаешься во всем! На что тебе!» — раздраженно спросил он себя и осушил стакан. Алкаш снова тяжело простонал.

— Озверели, — кивнув на окно, сказал Каро. Вино вызвало желание говорить. — Сейчас на улице били одного, чуть было не прикончили. Втроем.

Алкаш молчал.

— Выпьешь? — наконец догадался Каро.

— Неси, — незамедлительно ответил тот, повернувшись к Каро обросшим, помятым лицом.

Каро принес два стакана вина и четыре сосиски с каплей горчицы на тарелке. Сосед дрожащей рукой поднял стакан, наклонил голову и, вопреки ожидаемому, стал пить медленно и брезгливо. Наконец он сделал глубокий вдох, потер лицо и произнес:

— Били, говоришь? Правильно, бьют. Всегда били. Ну и что?

— Безжалостными стали, дальше некуда. Наверно, появилось что отбирать друг у друга.

— Тебе только кажется. Всегда было, что отобрать. И ты отбирай.

— А почему ты сам не такой?

— Отбирал, потом устал.

— Человечество вообще устало, постарело. Злая, старая, кусачая старуха.

— При чем тут старость? Где ты видел такую старость? — Сосед кивнул в окно. — Смотри, как бегают.

— Агония.

— Ах! — оборвал его пьянчуга. — Может, еще по одной?

Каро принес еще два стакана. Отпив, они вдруг вспомнили о сосисках и стали есть.

— Так я и не смог привыкнуть к этой гадости, — сказал алкаш, аппетитно жуя сосиску. — Сыра нет, что ли?

— Не знаю, не спросил.

— Так и быть, сегодня обойдемся этим. — Сосед сделал еще несколько глотков, озабоченно посмотрел на остатки вина и посоветовал: — Не забивай голову чепухой. «Человечество, старость, агония...» Живи, как живется. Как я.

— А если не живется?

— Пей. Да-да, посвяти себя пьянству, — ответил сосед. — А если и на это не способен, лучше повеситься, — рассмеялся он, довольный собственным остроумием.

— Если бы я повесился, тебе никто не дал бы вина.

— И то верно. Значит не вешайся. — Алкаш с сожалением сделал еще глоток.

— Не жалей, я принесу еще.

— Да? А я этому золотому человека советовал повеситься!... — Он допил портвейн и протянул Каро пустой стакан. — Сказано — сделано.

— За мной не заржавеет.

— И не горюй. Он — наверху, он все видит.

— Нет его, нет ни наверху, ни внизу.

— Как это? Не будь ребенком. Без него никак невозможно. Есть!

— Ладно, допустим, есть. Только кому какая от этого радость? Кому он облегчил боль? Ну и что из того, что он есть? Кому он нужен? Он сам по себе, мы сами по себе. — Каро допил, взял пустые стаканы и направился к стойке, сопровождаемый презрительной улыбкой пьянчуги.

По мере приближения вечера кафе становилось все более многолюдным. В зале стоял гул, состоявший из голосов мужчин, беседовавших за столиками. Каро любил этот гул, этот неназойливый звук, умиротворявший его душу. Именно этот гул — при всей трудности, а порой и просто невозможности общения с людьми. Невозможно жить с людьми, в то же время невозможно жить без них. Тягостное, изнуряющее состояние! Каро с радостью записал бы на магнитофон этот шум и слушал бы дома долгими одинокими вечерами.

— Ты меня извини, но я вот что скажу... — Алкаш уже успел опорожнить полстакана. Налитые кровью глаза посветлели, морщины слегка разгладились, а землистое лицо стало багровым.

— Говори, что хочешь, — равнодушно согласился Каро.

— Скажу, только ты не обижайся.

— Не буду.

— Ты, наверно, трусливый человек. Только не обижайся, нечего. Трусость не предосудительна: есть люди смелые, а есть трусливые. Кому как Бог положит, так он и проживет до конца.

— Значит, созданное им изменить невозможно?

— Изменить? — Алкаш расхохотался. — Да нет же. Как изменишь, если это Богом положено? Скажешь тоже...

— Ты ведь сам — раб Божий, а меня зовешь трусом.

— Ну! — изумился сосед, — Вера не рабство.

— А что же еще? Наш способ избежать ответственности.

— Нет, приятель, я был прав: вешайся, у тебя нет другого выхода.

— Ладно, я пошел, — Каро с такой силой двинул громко скрипнувший стул, что все взоры обратились к нему.

— Ты куда? — поинтересовался алкаш.

— Вешаться. Ты же сам посоветовал.

— Эй! Эй, ты! Я пошутил, нечего тебе вешаться. Сядь, выпьем еще по стаканчику, потолкуем. Повеситься всегда успеешь.

— Нет, я опаздываю, — Каро взглянул на часы. — Мне сына надо забрать.

— Сына? Ну раз есть сын, значит ты не имеешь права вешаться.

— Значит не стоит?

— Нет, конечно. Кто поднимет твоего сына? Дай рубль, я выпью еще. Иди и живи себе преспокойно.

Каро протянул алкашу рублевку и пошел к выходу.

— Ты заглядывай, посидим, поговорим, — крикнул вдогонку алкаш.

«Дорого мне обходятся эти разговоры с тобой», — подумал Каро и вышел из кафе.

Собираясь пересечь улицу, Каро вдруг явственно почувствовал ее за спиной. Он осторожно посмотрел через плечо: упавшая на землю тень здания стремительно отступила и скрылась на противоположной стороне. Каро злорадно усмехнулся.

Светофор открыл зеленый глаз. Каро сошел с тротуара и тут же отступил, заметив, как какая-то машина бешено несется на него, не сбавляя скорости.

— Куда ты несешься, безумец? — пробормотал он. — Куда вы все несетесь, безумцы? Куда вы опаздываете, что вы все время ищете?

Держась за ледяной металлический поручень автобуса, Каро вдруг с изумлением почувствовал, как заговорщическим шепотом говорит его внутренний голос — вместо него самого, втайне от него: «Прости меня, Господи, прошу тебя, прости, не гневайся на меня...»

«Кто тебя просил извиняться за меня, трус?! — яростно пресек Каро. — За что ты извиняешься, перед кем?»

Голос испуганно осекся. Но спустя какое-то время, воспользовавшись поднявшимся в автобусе шумом, он зазвучал вновь — уже тише и предательски: «Прости, Господи, прости меня неразумного... неразумного...»

Каро выругался матом, и когда дал слово обматерить и Бога, голос смолк окончательно. «Ушел в подполье, — усмехнулся Каро, — теперь вынашивает план нового заговора».

Переулок, где стоял дом, был таким узким, что машины не могли въехать в него. Это и нравилось Каро. Не видевшая асфальта каменистая почва, потрескавшиеся стены приземистых домов, кирпичные кровли, кроны выглядывавших из дворов тутовых деревьев и собачий лай вызывали в нем приятные ассоциации. После шумной, нервирующей городской суматохи эта безмятежная атмосфера казалась ему особенно близкой.

Старый пес уже давно не встречал Каро своим недовольным урчанием. Теперь навстречу гостю, радостно скуля, выскакивал тупомордый глуповатый боксер, которого также звали Биби в честь прежнего стража, чьи старые косточки покоились в могилке под сливовым деревом в дальнем углу двора. Могилу Каро вырыл сам по просьбе хозяйки. Вернее, хозяйка лишь сообщила, что песик подох и надо бы вырыть могилку, но при этом так выразительно посмотрела на Каро, что тому не оставалось ничего, кроме как предложить свою помощь.

«Дурень несчастный, никуда не годится», — временами жаловалась на нового пса хозяйка. Это «никуда не годится» звучало как-то многозначительно, и Каро начинал подозревать, что в обязанности пса входит не только охота на крыс и охрана дома...

Дружески помахивая коротеньким, как сарделька, обрубком, Биби-второй выскочил во двор и передними лапами налег на калитку. Каро вошел в дом и тут же остановился в оцепенении: сидя на тахте, хозяйка давала ребенку грудь.

— Чем ни кормила, не угодила. Вот и решила... — оправдывалась она, но спрятать высохшую, отвислую грудь с темным и крупным, как маслина, соском не спешила, хотя ребенок уже отпустил ее и повернулся к отцу.

«Так-то, Врежик, — мысленно обратился Каро к сыну, — живешь в ожидании чего-то прекрасного, а жизнь вдруг подсовывает тебе что-нибудь увядшее и безжизненное».

Потом произошло самое неожиданное. В неосознанном порыве, не отдавая себе отчета, Каро подошел к хозяйке и схватил ее за грудь, растекшуюся в его ладони жидкой и вязкой массой.

— Ой! — удивилась женщина, схватила ребенка, уложила в кроватку и села на прежнее место, вопросительно глядя Каро прямо в глаза.

А Каро уже горел желанием — хмельным, слепым и безудержным, безразличным в выборе, неподотчетным никакому чувству, скотским.

Пес с любопытством наблюдал за происходящим и время от времени жалобно скулил. Ребенок заливался плачем.

Женщина бубнила что-то, спиной к Каро, и было неясно, то ли она обращается к нему, то ли говорит сама с собой. Каро не чувствовал, нравится ей или нет. Но когда более или менее внятная речь женщины перешла в стон, когда хозяйка подладилась под движения Каро и стала сама подсказывать свои желания, а стоны смешались с безадресной бранью, его страсть распалилась до предела, приближая развязку...

— Теперь-то ты прояснил себе истинное лицо своего отца? — расправляя подол платья, обратилась к ребенку хозяйка и обернулась к псу. — Такие дела, Бибик.

Каро боялся подумать о чем-нибудь. С красным лицом он сидел на краю тахты и курил. Повиснув на прутьях кровати, ребенок делал тщетные попытки завладеть вниманием отца.

Хозяйка принесла водки.

— Выпьем, что ли?

— Нет, сегодня я перебрал, — ответил Каро, спихивая вину за случившееся на вино.

— Ладно, не пудри мозги, мы тебя раскусили. Пей. — Она наполнила стаканы. — А я-то думала, ты уже разучился заниматься этим, уж очень ты скромный и культурный. Иной раз даже задумывалась, есть у тебя причиндал или нет. — Она вульгарно расхохоталась над собственной шуткой и дружески похлопала Каро по плечу. — Оказывается, с тобой еще очень даже можно...

Выпив, хозяйка поинтересовалась:

— Не проголодался? Может, разогреть обед?

— Я сыт, — ответил Каро и налил снова.

— Может, в качестве наказания повысить плату? — снова расхохоталась хозяйка.

— За водку?

— Не придуряйся. Не за водку, за то самое.

— Повышай.

— Ладно уж, не скисай, скряга, я пошутила. Давай, пей на посошок.

Закрыв бутылку, хозяйка убрала ее в шкаф.

— Хватит, а то не довезешь наследника.

— Пойду, — облегченно сказал Каро.

— Хочешь, останься, а? Поздно ведь. Если останешься, можем выпить еще.

— Пойду.

— Струсил, струсил! — расхохоталась хозяйка, но было в ее смехе что-то горькое, жалкое. Кто знает, может она представляла себя в мрачной темноте накатывающейся ночи — одинокую и покинутую. Она подошла к псу и погладила его. Бибик мотнул головой и увильнул, но потом, словно пожалев, вернулся и стал лизать хозяйкины воги. — Ревнует, ей-богу, ревнует, представляешь?! — радостно воскликнула она.

Каро подозвал пса, но тот враждебно оскалился, зарычал и выбежал вон.

— Точно, ревнует, — повторила хозяйка. — Бибик! — крикнула она, но пес не появился.

— Давай еще по одной, — на сей раз предложил сам Каро.

— Давай, — простонала хозяйка и подошла к шкафу.

Из висевшего на стене маленького приемника раздавалась модная в старые добрые времена песенка. Мелодия подхватила Каро, пронесла через десятилетия и оставила одного в маленьком городке, по узеньким улочкам которого промчалось его босое, полуголое, полуголодное детство.

«Интересно, какой была эта женщина во времена, когда эта песня звучала на каждом шагу? Наверно, была симпатичной девушкой», — подумал Каро, исподтишка взглянув на хозяйку. Взглянул и замер: хозяйка, эта вульгарная женщина, молча плакала, уронив голову на руки. Черная тушь вперемешку со слезами текла по впалым щекам и собиралась в уголках губ. Проведенная помадой черта проходила заметно выше природной линии верхней губы, и обильно на-крашенный рот словно символизировал соотношение взлелеянных желаний, грез и реально полученного от жизни.

«Жаль ее, — продолжал думать Каро. — Жаль нас всех, всех без исключения — добрых, злых, гуманных, убийц... Всех. Ибо ни один из нас не виновен в том, что он именно такой, какой есть на самом деле».

Выпитая залпом водка приятно обожгла нутро.

— Пора отдавать Врежика в ясли, — неожиданно для себя выпалил Каро.

— Ну раз пора... — грустно отозвалась хозяйка.

Улица была пустынна, когда Каро, обняв уснувшего на его руках Врежика, подошел к пахнувшему мочой подъезду. Пятнадцать бетонных ступенек, затем налево по лестничной клетке и снова те же пятнадцать бетонных ступенек.

Каро вставил ключ в замочную скважину и толкнул дверь, распахнувшуюся в темную пустоту. Сплошная тьма и распахнутые двери — обманчивое, иллюзорное средство осмысления пустоты. А под тоскливо скрипящей дверью набухал, вытягивался тенью страх, покачивался, удлиняясь, и шептал зловеще: «Taк ты и не научился жить. Ты чужд этому миру, как и мир тебе. Что ты будешь делать, как ты будешь жить?» — «Но ведь от меня не зависит ничего. Каким меня изваяла жизнь, таким я и получился. Ну что мне поделать?» — стонал Каро. — «Не знаю. Обсуждения — не моя стихия, я соткан из реальности».

«Неужели пустота порождает страх? — подумал Каро, входя в комнату. — А может страх создает пустоту...»

Ему приснилась жена. Язвительно смеясь, она тыкала пальцем в женщину с отвисшими грудями и сморщенным задом. От этого смеха Каро и пробудился. Он сел на постели, прикурил сигарету, потом укрыл Врежика, захватившего коленями одеяло, вспомнил, что так же спала жена, поцеловал чему-то улыбавшегося во сне ребенка и снова лег.

«Как жаль нас, всех без исключения, от камня, дерева и собаки до человека, от убийцы до гуманиста...»

 

7

Ни к яслям, ни позже к детскому саду Врежик так и не смог привыкнуть, приспособиться. Каждое утро он мечтал лишь о чуде, которое избавит его от сада. Даже на улице, вложив свою маленькую ручонку в огромную отцовскую ладонь, он не терял надежды на чудо. И лишь провожая из окна печальным взглядом удалявшуюся отцовскую спину, окончательно убеждался в том, что чудо и на сей раз обошло его стороной.

Он не любил запаха детского сада, не любил здешних обедов, не любил свою постель, в которой необходимо было спать по приказу воспитательницы, не любил саму воспитательницу, не любил медсестру, не любил детей, по любому поводу учинявших драки, не любил ходить строем, не любил петь и танцевать вместе со всеми, не любил сломанных игрушек, не любил выкрашенную в белый цвет комнату с высокими потолками, скрипучие половицы в коридоре, не любил детсадовское здание и даже прилегавшие к нему улицы. Врежик любил свой дом, любил сидеть на полинялом коврике и строить дома из кубиков, собирать вокруг себя маленьких кукол и беседовать с ними либо забраться на диван к отцу, устроиться рядом и болтать, болтать. «До чего похож на меня, — думал Каро, вспоминая собственное детство. — Но я выкурю себя из него, он не должен стать таким, как я, он должен суметь, другого выхода нет».

Он растил Врежика в ежовых рукавицах, был строг и неуступчив, но сын не верил ему, подсознательно чувствуя, что отец вовсе не такой, каким хочет казаться, и даже когда Каро пребольно драл ему уши, Врежик смотрел на отца заплаканными глазами с каким-то недоверием, словно хотел сказать: «Ну что ты лжешь, я же вижу, ты вовсе не такой!..»

Походы в кукольный театр, кино или цирк были редкостью. Каро особенно избегал цирка, где дрессированные животные выступали в абсурдной, слишком далекой от естественного состояния роли. Цирк искажал правду, представлял реальность как бесконечную цепь игр и развлечений, как гармоничное, задушевное сосуществование вечно добрых, радостных, счастливых существ. Другое дело — содержащиеся за прутьями клеток дикие звери зоопарка. До чего это похоже на жизнь! И хотя клеток в природе вроде бы не существует, но как они символизируют реальность! Каро никогда не упускал случая сходить с сыном в зоопарк. Он старался выбирать часы, когда звери получают пищу. Когда обезьяны устраивали шумные потасовки из-за плодов, когда свирепый лев демонстрировал торчащие из пасти огромные клыки, давая понять, что никому не уступит прижатый мощными лапами кусок мяса. Когда яростно рычащий волк грыз обглоданную кость, когда пищавшая от ужаса мышь тряслась перед змеей, зловеще поднимавшей для броска треугольную голову. Когда гриф окровавленным, изогнутым клювом разрывал на мелкие кусочки схваченную острыми когтями падаль, время от времени бросая жестокий, ледяной взгляд на застывших по ту сторону вольера людей. Звери и люди смотрели друг на друга через прутья, и звери, наверно, думали, что люди заперты, подобно им, и были недалеки от истины. Возомнившие себя вольными существа глядели на арестантов, даже не подозревая, что разница между ними лишь в размерах клетки.

Однажды им удалось стать свидетелями того, как гигантский питон глотает кролика. Кролик уже наполовину исчез в удивительно эластичной пасти чудовища, когда отец с сыном подошли к сетке. Обычно избегавший жестоких сцен мальчик попытался схитрить и на сей раз, сказав, что хочет в туалет, но отец намеренно сжал его руку, не давая улизнуть.

Врежик любил торчать у вольера с попугаями, подбирать их разноцветные перышки, сидеть у искусственного озера, населенного лебедями и утками, обожал гладить подходившего к прутьям пятнистого оленя. Но Каро вечно торопил его, чтобы больше времени провести у клеток с хищниками. Запертая в вонючих клетках неумолимая, жестокая сила, стальные мышцы, готовые разорвать любое существо, отточенные клыки, горящие диким блеском глаза, привычные к убийству когти...

— ...Какие красивые пятнышки!

— Это гепард, самое быстроногое существо на свете.

— Зачем ему быстрые ноги, а вдруг детеныш отстанет?

— Как зачем? Чтобы поймать лань.

— А зачем ее ловить?

— Чтобы задушить.

— Зачем ее душить, она хорошая.

— Чтобы съесть. И сам съест, и своему детенышу даст, чтобы скорее вырос.

— Пусть не растет.

— Так не пойдет, ему надо вырасти. Раз родился, значит имеет право на жизнь.

— А когда вырастет, тоже будет душить лань?

— А как же!

— А разве нельзя не душить?

— Нельзя. Он же питается мясом. Таким его создала природа, он ни в чем не виноват.

— Природа гадкая.

— Не знаю. Но суть в том, что гепард не может есть капусту, он питается мясом.

— Не люблю гепарда. Как хорошо, что мы не душим ланей.

— Душим. Мы же режем кур, овец, коров, свиней, лишь бы иметь мясо.

— Я не режу. И ты не режешь.

— Мы не режем, но другие с утра до вечера режут для нас. У людей существует разделение труда: один строит дом, другой сажает деревья, третий печет хлеб, а кто-то другой режет животных.

— А я хожу в детский сад...

— ?..

— Я больше не буду есть мясо.

— Будешь. Надо есть, чтобы вырасти сильным.

— Не хочу быть сильным.

— Станешь слабым — съедят тебя.

— Кто съест — гепард?

— Люди, люди съедят, те, которые сильные.

— Не съедят. Люди не едят людей.

— Еще как едят. Для этого существует множество особых, человеческих способов. Вырастешь, узнаешь.

— Пойдем к ланям.

— Гляди, какие могучие лапы у тигра.

— Я люблю ланей, они никого не едят.

— Едят. Вместе с сеном они слизывают тысячи муравьев и мошек. И вообще, кто тебе сказал, что растения ничего не чувствуют? Растения — это тоже форма жизни. Только ты не думай, что они живут мирно, не трогают друг друга. Есть растения, пожирающее насекомых.

— А насекомые?

— То же самое.

— Едят друг друга?

— А ты как думал? Все на свете кусаются, дерутся, рвут на части, пожирают, чтобы выжить. Под водой, на земле, в воздухе. Таков закон жизни. Надо быть сильным, жестоким, неуступчивым, иначе пропадешь. Вот, смотри, крокодил...

— Не хочу, он уродливый.

— При чем тут уродство? Что ты вбил себе в голову? Если измерять жизнь красотой и уродством, истина исказится. Зато крокодил хитрюга: незаметно подплывает к берегу и, сидя в засаде под водой, подстерегает свою жертву, а потом — ап! — тащит под воду.

— Не хочу крокодила.

— Зато я хочу. Не бойся, трусишка. Посмотри, а потом купим мороженое.

— Не хочу мороженое.

— Не ври. Пошли...

 

8

Когда Вреж стал ходить в школу, забот у Каро поубавилось. Школа находилась неподалеку от дома, и мальчик ходил туда самостоятельно. Нельзя сказать, что он полюбил школу, но, в отличие от детского сада, безропотно выполнял свои обязанности.

Утром рано отец с сыном выходили из дома, шли до ближайшей остановки, откуда Каро ехал на службу, а Врежик, согнувшись под тяжестью ранца, направлялся в школу.

В третьем классе он влюбился в свою синеглазую одноклассницу с косичкой, и школа стала для него радостью жизни. По утрам, когда отец засиживался за завтраком, Вреж нетерпеливо сновал по квартире, ропща и поглядывая на часы. Случалось, он самостоятельно выходил из дома, так и не дождавшись отца. А по вечерам только и делал, что искал повод поболтать с отцом о девочке-синеглазке. Каро слушал влюбленного сына, хмурился и думал о том, что даже в этом вопросе тот похож на него. И на мать. Каро вспоминал историю о том, как жена влюбилась в детском саду, как носила конфеты любимому мальчику, отдавала ему любимые игрушки, гладила его кудряшки и даже ласково укусила за палец. Так и Врежик, глядя в окно, рассказывал отцу о своей подружке, а однажды вслух размечтался о том, чтобы вместе с ней учить уроки.

Каро усмехнулся:

— Она плохо учится? Ей надо помочь?

— Да нет же, она отличница, — заступился за подружку Вреж.

— Значит, ты сам болван?

— Просто вместе заниматься приятнее.

— Не болтай глупостей, лучше серьезнее относись к урокам. Дай-ка сюда дневник...

С тех пор Вреж избегал говорить с отцом о подружке, но безмолвные, длившиеся часами грезы у окна продолжались. Каро искал повод оторвать сына от грез. «От мечтательности до онанизма всего шаг», — рассуждал он, но Вреж не спускался со своих небес ни за уроками, ни за обедом, ни за уборкой книжного шкафа.

Каждый вечер Каро проверял домашние работы сына.

— Опять ты выучил математику хуже литературы и ботаники.

— Я все выучил.

— Но математику хуже.

— Я не нарочно, так само собой получается. У меня же по математике четверка, вполне хватит.

— Мне бы хотелось, чтобы была пятерка. Сейчас век математики.

— Постараюсь.

— Старайся. Мечтаешь день и ночь. Лучше работай над собой. В этой жизни мечтатели достигают не слишком многого. И не вешай носа. Отец тебе желает добра. Я же тысячу раз повторял: жизнь любит сильных.

— От математики становятся сильнее?

— Конечно. Не отводи взгляд. Подними голову, подними и смотри мне в глаза. Сильный должен уметь не отводить взгляд и смело смотреть человеку в глаза. Пусть тот первым опустит взгляд. Понял?

— Понял, — Вреж с трудом поднял голову и поглядел на отца многозначительным, красноречивым взглядом, в котором еще продолжал тлеть огонек недоверия и надежды на то, что отец все же не тот, за кого себя выдает. Сын буравил отца взглядом, надеясь проникнуть в глубины его сердца, отыскать там истинное.

— Молодец! — похвалил Каро и, не выдержав испытующего сыновнего взгляда, отвернулся к окну. — Иди сюда. Смотри, какая большая, сильная собака, — позвал он, глядя на улицу.

— Охотничья? — присоединился к отцу сын.

— Нет, королевский дог. Как ты думаешь, он уложит волка из зоопарка?

— Не знаю. Наверно. Такой огромный...

— Большой-то он большой, но я сомневаюсь в его победе. Холеное животное, выросшее в домашних условиях. А волк остается волком. Помнишь, как ты копировал его вой?

— Не помню.

— Вот так, слушай: ууууу!.. — выл Каро. — Ну как, похоже?

— Похоже, — смеялся Вреж.

— Ну-ка, давай вместе. Ууууу!..

— Ууууу!..

Так и выли в окно отец с сыном, первый озабоченно, а второй — заливаясь радостным смехом: «Ууууу!..»

Бывало, по ночам Каро подходил к спящему сыну и подолгу простаивал в его изголовье. Сын, как обычно, улыбался во сне, образовавшейся на щеке ямочкой напоминая мать. Каро наклонялся, осторожно гладил курчавую голову сына, целовал. Сердце сжималось, он задыхался от боли. «Несчастный ребенок! Я, в сущности, отжил свое, а твоя жизнь еще впереди. Как ты выживешь?» Слезы наворачивались на глаза, и вдруг его охватывало яростное желание разбудить сына, крепко прижать к себе, целовать безудержно, просить прощения: «Смотри, сынок, вот он я — настоящий!» Но уже в следующий миг он одергивал себя и отходил от кровати. Каро ложился, закрывал глаза, стараясь направить мысли в иное русло, чтобы сон был безмятежен, чтобы отпустили кошмары, на пике которых в последнее время все чаще и чаще возникало напоминающее пса омерзительное существо, раскрывающее вонючую пасть и вонзающееся в горло желтыми клыками. Каро задыхался, но оторваться от чудовища не мог...

 

9

Изредка Каро сознавался себе, что жизнь не такая уж гадкая штука, во всяком случае, порой может быть приятной и даже привлекательной. Такие мысли согревали душу Каро в минуты, когда он оставался наедине с природой, когда спускался в прохладное ущелье, оставив за спиной лай околоточных сторожевых собак, и садился на речном берегу. Только здесь в нем пробуждалось чувство того, что он не оторван от жизни, что тысячами нитей связан не только с видимой средой, но и со Вселенной, с бесконечностью, с сущим, даже с безвестностью. Именно здесь ему начинало казаться, что он не просто нераздельная, но и необходимая частица окружающего мира. Эту сказку ему навевали журчание речки, бежавшей по зеленому ивовому тоннелю, шелест ветвей, листвы и трав, монотонное жужжание насекомых, удалявшийся и приближавшийся сорочий гомон, качавшиеся на отвесных краях ущелья деревья, выглядывавшее из их крон солнце, изрезанная ветками голубая лента небес и плывущие по ней птицы. Каро разувался, закатывал штанины, опускал ноги в мягкий мох, ложился на траву и устремлял взгляд ввысь. Две загадки — лицом к лицу. И вдруг Каро начало казаться, что там, за световыми годами, кружится такая же планета, где в таком же ущелье, в той же позе лежит подобное ему существо, думает о том же, что и он, чувствует то же, что и он. Каро свистнул в знак приветствия, убежденный в том, что тем же свистом оттуда приветствуют его. Пройдет время, их уже не будет, и тогда где-нибудь в космосе встретятся эти два свиста.

«И все же жизнь обладает какой-то особенной прелестью, — подумал лежавший на траве Каро. — Почему же я не научился жить? Не научили? Помешали? А может, причина в наследственности? Или все вместе? Не знаю, но факт остается фактом: жизнь не состоялась. Если бы мне второй раз была дарована возможность, тогда, наверно... Но второго раза не бывает, мой «второй раз» — это Вреж». Вспомнились сказанные сыну слова: «Если хочешь полюбить жизнь, если хочешь, чтобы и она тебя полюбила, ты должен присутствоватъ в ней каждой клеточкой, ты должен ухватиться за все, должен обладать ею. А для этого нужно держаться подальше от проповедей лжеморали и пустых идей, потому что единственная истина — в самой жизни, в твоих собственных желаниях и воле». Взгляд сына не давал оснований думать, что он понимает слова отца, но чувствовалось, что мальчик пытается вникнуть в них.

Откуда-то доносился шум пирушки — отдаленные голоса, почти ничем не отличавшиеся от нудного мушиного жужжания и потому не нарушавшие общего умиротворения, не мутившие душу.

И все же какая-то точка на самом дне мозга — сосредоточенная и осмотрительная, готовая бить тревогу — была направлена на человеческие голоса. Больная страхом к людям маленькая мысль, готовая в любую минуту разбухнуть и стать доминирующей.

«Если бы можно было жить в этом ущелье, если бы можно было остаться здесь навсегда!..»

Но ведь и здесь те же темные и зловещие ночи, а бездомные собаки голодны и жестоки, затаившиеся под камнями змеи стремительны и коварны, скрипучие стволы готовы рухнуть в любую минуту...

«Если бы я мог, как свист, устремиться ввысь и обрести свое место в космосе», — думал Каро и чувствовал, как в нем растет ненависть к собственной плоти, а всего несколько минут спустя уже видел свое тело разбившимся о камни, видел брызги мозга, свернувшуюся в траве кровь, и эта картина наполняла его необъяснимым блаженством.

 

10

Выйдя из кафе и стоя на краю тротуара, он наблюдал за вечерней суматохой города.

А тень, укрывшись за стеной, подстерегала его.

Хаос улицы всегда производил на Каро впечатление нелепого, бессмысленного, хотя он четко осознавал, что любой из участвующих в этом хаосе элементов преследует в своем движении определенную цель. Но не было — а может, она просто была неизвестна — основной, общей сути, собирающей вокруг себя все и вся, выводящей движение из состояния абсурда. А если сам абсурд и есть суть? Если Его не существует, вполне возможно, что так оно и есть: абсурд — суть, а значит, суть отсутствует. А если Он тем не менее существует, как в таком случае объяснить происходящее? Может, и впрямь неизъяснимы дела Господни?! А если ключ к обманчивости кроется именно в «неизъяснимости»? Неизъяснимы потому, что их нет? Что же в таком случае скрывается за «изъяснимостью»? Что за детские игры заводит Великий, Господь, Неизъяснимый, Абсолют, Автор и Творец всего сущего? Представить ученого, автора сложнейших открытий, бросившего все и проведшего остаток дней играя в жмурки... Может, Господь впал в детство, лишился рассудка?!. Горе тому миру, чей Господь свихнулся и оставил все на самотек! «Да нет, вероятнее всего Его просто нет. Нет и все», — уже в который раз заключил Каро, но не смог окончательно задушить скепсиса, закатившегося в глухой уголок души, затаившегося там, чтобы в удобный миг снова появиться со своими неизменными доводами.

А тень неторопливо ждала, скрывшись за стеной, и стоявший на краю тротуара Каро ощущал затылком ее присутствие, чувствовал, как она, удлиняясь, выползает из-под стены, затем сжимается, отступает и скрывается снова. Напряжение достигло своего пика: Каро дрожал всем телом. Вдруг он резко повернулся, сорвался с места и помчался навстречу тени. Заметив это, тень тоже сорвалась с места и скользнула по асфальту. На безлюдной улочке гулко отдавался звук шагов Каро, а бежавшая впереди тень, злорадно усмехаясь, то нарочно сбавляла шаг, то резко вырывалась вперед.

Прикованный взглядом к асфальту, Каро не заметил, как кончилась безлюдная улица и он очутился в самом центре широкого, освещенного проспекта. Сделав свое дело, тень незамедлительно смешалась с другими и пропала. Едва Каро поднял глаза, как заметил, что на него несется целая колонна ослепляющих прожекторов. От растерянности он застыл на месте, не сумев сориентироваться сразу, но уже в следующий миг, опомнившись, рванул к тротуару.

Тяжело дыша, он стоял под деревом, наблюдая за тем, как вниз по улице грохочут бронемашины, громадные ракетные установки, набитые солдатами грузовики, волокущие за собой незачехленные пушки. Ужасающий грохот, скрежет впивающихся в асфальт гусениц, зловещие силуэты глядящих в небо ракет и артиллерийских стволов вызывали в нем тревогу и смятение. «Неужели началось?» — испугался Каро и вдруг увидел под гусеницами раздавленные человеческие тела, размозженные головы, остатки прилипших волос и мозгов, услышал стрельбу и взрывы, стенания и вопли. Повернувшись на крик, он увидел окровавленные мечи и копья, отравленные стрелы, гигантские булавы, топоры, палицы и камни, окровавленные кровожадные рты и пальцы... Каро побежал. Перед ним мелькали снопы сине-желтых лучей, в фокусе которых горели, испепелялись человеческие тела, извивались задыхавшиеся от газовых отравлений люди, гибли от белокровия дети... И вновь окровавленные рты, руки по локоть в крови, глаза кровопийц...

Уронив голову на грудь, он брел домой, чувствуя, что тень снова неслышно плывет за ним. До него долетало глухое перешептывание, словно тень была не одна, а ползла в окружении целой свиты, строящей козни, расставляющей ловушки, в одну из которых Каро суждено попасть. Наивность! Он уже попался. Просто каждая из ловушек скрывает в себе вторую, та — еще одну. Бесконечная череда ловушек. К чему ни притронься — бесконечность, и чем бесконечнее, тем бессмысленнее, тем смутнее, тревожнее, страшнее.

Закрывая за собой входную дверь, Каро не был уверен, что тени не просочатся через дверные щели. Скорее это бреши в его сущности, а не дверные щели. Тени в нем самом, ракеты и гусеницы — в нем самом, топоры и палицы — в нем, все, все в нем, и, выступая из него, они выступают против него самого, а значит, он и есть свой враг. Но не он же созидал себя! От него ничего не зависит, потому что даже в тех случаях, когда высшим усилием воли он совершал что-либо вопреки собственной натуре, впоследствии догадывался, что и это не от него, что и это было рассчитано и расчерчено наперед. Собственной воли не существует, есть лишь очертания Внешней воли в человеке, именно ее и воображаешь своей.

Вреж спал, как всегда, запихнув одеяло между ног, с просунутой под подушку рукой. Каро осторожно расправил одеяло, укрыл плечи сына и вгляделся в отроческое лицо с первым пушком, прыщами и не оформившимися чертами.

Зажав в зубах сигарету, Каро сел на постели с пепельницей в руке. Клубы дыма въедались в глаза. Каро жадно выкуривал одну сигарету за другой... Голова закружилась, и вся домашняя утварь заплясала перед глазами. Наверно, перепил. Желтый свет настольной лампы качнулся, подобно лунному отражению на всколыхнувшейся водной глади. Старомодная лампа на толстой мраморной подставке напомнила об отчем доме: сидящего за письменным столом деда, время от времени механически подносившего к губам пустую кофейную чашку, мать, в ожидании мужа уснувшую в ободранном кресле, а из кухни раздавалась заунывная песня бабушки, мывшей посуду после ужина. Каро погасил лампу. Чем сладостнее воспоминания, тем они печальнее и болезненнее. Некогда живых людей, разговаривавших, певших, действовавших, уже нет, словно и не было. А были ли они? Чего стоит пробуждаемая лампой память, которая сгинет, уйдет вместе с Каро в ничто?! Оставшиеся на пожелтевших, пыльных архивных листках имена, — что они могут рассказать, а если и расскажут, кому это интересно?!

Вслед за лампой Каро погасил и сигарету, поставил пепельницу на стул и лег, укрывшись одеялом так, чтобы из-под него выглядывал только нос. Человек, мечтающий изолироваться от мира. А дышать-то надо...

Миг погружения в сон превращался в жевательную резинку: надувается, лопается, сжимается и снова надувается. В ушах стояло лязганье гусениц: усиливалось — спадало, усиливалось — спадало...

И снова Каро очутился под деревом на краю тротуара. Одна из бронемашин подъехала к нему и фыркнув остановилась. Открылся люк, из которого выскочили двое военных и подошли к Каро. «Карапет?» — поинтересовались они в унисон. «Так точно», — испуганно пролепетал Каро. «Что же ты, мерзавец, сачкуешь? Или ты не военнообязанный? А может, ты лучше других?» — «Вы ошибаетесь, я свое уже отслужил». «Врешь! В документах ясно указано, что не служил. Нас не проведешь. Пошли». Военные подхватили Каро под руки и поволокли к бронемашине, а тот вырывался, крича: «Отпустите, я уже служил, клянусь!.. Проверьте в военкомате!.. Вы на мой возраст посмотрите!..» — «Молчать! Симулянт, мерзавец!» — «Отпустите, не хочу, я уже служил!» — не переставал кричать Каро, но его никто не слушал. И спустя мгновение, постриженный под ноль, он уже стоял в одной шеренге с такими же, как он. «Направу, шагом арш! — гаркнул сержант с клинообразными зубами и чрезмерно высоким, напоминавшим кирпичную стену лбом, убеждавшим в том, что такой лоб не всегда может служить признаком высокого ума. — Выше ногу, еще выше! Не пойдет. На месте! Кругом! Шагом арш! Раз, раз, раз-два-три! Раз, раз, раз-два-три! Кому сказано, выше ногу! Еще выше! Эй, ты, черножопая салага, что ты там бубнишь под нос? Может, тебе что-то не нравится? Материшься, сука?! Выйти из строя!» — «Я не матерюсь...» — «Выйти из строя, сказано! Ко мне бегом арш! Значит, так: после занятий берешь на себя сортир. Выскоблишь так, чтоб блестел, как кошачьи яйца. Слышал? На место, бегом! Правое плечо вперед! Запевай! Петь громче, не слышу ни хрена! Эй, черножопый, ты что впустую открываешь-закрываешь пасть? Петь!» — «Я не умею, у меня нет слуха». — «Что, возражать?! Значит, так: завтра опять будешь драить сортир. Ясно? Так. Отряд, смирно! Правое плечо вперед, раз-два, раз-два!..» Отряд зашагал через большую грязную лужу, и в тот же миг раздался приказ: «Слева — взрыв!» Отряд развернулся тылом к «взрыву» и лег ничком в лужу. «Эй, черножопый, ниже голову, не то снесет осколком». Лежа в грязной воде, Каро материл сержанта, а тот гоготал, надрывая живот, и не спешил отдавать новый приказ. «Опасность миновала, — наконец изрек он, — встать, салаги!» Не успели солдаты вытереть вымазанные в грязи лица, как грянул новый приказ: «Слева — взрыв!» Отряд снова бросился в лужу. «Товарищ сержант, вы бы легли тоже, бомба не выбирает». — «Кто сказал? Чей это голос? Жду две минуты. Не сознаетесь? Ладно, вашу мать!.. Встать! Семикилометровый марш-бросок при полном снаряжении. Вперед! Не отставать, не отставать!» Отряд побежал, и Каро оказался в сырой, вонючей казарме среди двухэтажных кроватей. «Раздеться, пока догорит спичка в моей руке. Смирно! Раздеться! Так, так. Не пойдет, лопухи, не уложились. Одеться. Пробуем снова. Смирно! Раздеться! Ни хрена не умеете. Одеться!.. Раздеться!.. Одеться!.. Не пойдет, один не успел. Снова. Смирно! Раздеться! Спать! И чтоб ни звука». Дрожа от холода, Каро съежился под тонким одеялом. Он уже было задремал, когда снова раздался омерзительный, скрипучий голос сержанта: «Эй, черножопый, сортир вылизал?» — «Так точно», — ответил Каро сравнительно мягко, избегая лишних неприятностей. «Плохо вылизал», — убежденно заявил сержант. «Лучше невозможно» — «Что, снова возражать?! Марш в сержантскую, там поговорим. Марш! — Каро сполз с кровати и стал одеваться. — Не слышу голоса. Почему?» — ехидно спросил сержант. «Чего вы хотите, не пойму» — «Кажется, я отдал приказ. Как надо отвечать?» — «Слушаюсь» — «Правильно, да поздно. Пошли». В сержантской, где резались в карты, дым стоял коромыслом. В углу расположилась целая батарея пустых бутылок, а на столе стояла одна недопитая. «Бутылку видишь?» — один из сержантов кивнул на стол. «Вижу» — «Последняя. Усек?» Каро молчал. «Деньги есть?» — снова заговорил сержант, думая, что Каро не понял. «Нет», — не солгал Каро. Сержант медленно повернулся к дружку: «Этот, что ли, не подчиняется уставу?» — «Этот», — оскалился последний. «Темную ему», — и в тот же миг кто-то сзади накинул на Каро одеяло, тем самым лишив возможности сопротивляться. Били чем попало — кулаками, сапогами, ремнями, палкой...

Каро пробудился. Тело болело так, словно его действительно избили. С трудом дотянувшись до сигареты, он закурил и ощутил страшную вонь во рту. Каро достал из холодильника бутылку с мацуном и сделал несколько глотков. Постель сына была пуста. Каро оделся и выскочил из дома.

Он обнаружил Врежа у гаражей. Опустившись на колени, тот гладил черного пятнистого щенка, тощего и грязного.

— Откуда ты его взял?

— Сам пришел. Я услышал визг за дверью и вышел. Бедный щенок, — Вреж ласкою погладил собаку по голове.

— Что ты раскис, что ты его гладишь? Отпусти, пусть идет себе, — велел Каро и вдруг явственно услышал летящий откуда-то издалека знакомый голос: «Сынок, ну что ты ежедневно приводишь беспризорных щенков? Соседи жалуются. Ты бы хоть в сарае держал их...» — Гони его прочь! — крикнул Каро, заглушая летящий издалека голос.

— Он же хороший.

— Раз лижет руку, значит, уже хороший? Подлизывается, чтобы ты приютил его. Гони его и иди умываться, завтракать пора!

— Жалко же, давай возьмем...

— Не быть тебе человеком. «Жалкий, красивый, хороший...» Сам ты жалкий. Брось, тебе говорят!

Увидев, что сын даже не шелохнулся, Каро впал в ярость. Вернувшись в дом, он схватил большую сумку, запихал туда щенка и приказал:

— Пошли!

— Куда! — испугался Вреж, увидев побледневшее, исказившееся лицо отца.

— Куда надо. Пошли.

Отец с сыном спустились по каменистой тропе в ущелье. Будь утро солнечным и теплым, Каро, наверно, глядел бы на гревшихся под солнцем ящерок, слyшал радостное щебетание птиц и соответствующее настроение заставило бы его отпустить щенка. Нависшие над ущельем тучи напоминали отару сгрудившихся овец. Мелкий дождь хлестал по лицу, покорный порывам пронизывающего тело, то и дело меняющего направление ветра, а на дне ущелья пенилась отливавшая ледяной сталью река.

— Хорошее — плохое, доброе — злое, красивое — уродливое!.. Забудь об этом, такого не существует, это лишенные смысла слова, они придуманы, чтобы дурачить и без того наивных людей! — кричал Каро, не столько преодолевая вой ветра, сколько заглушая внутренний голос. Вреж молча и сосредоточенно смотрел на сумку, из которой доносился жалобный скулеж. — Помнишь, как у нас под окном собаки разодрали кошку, помнишь ведь? Этот станет таким же, каким бы он ни казался красивым и жалким. И будет прав, иначе не выживет. Просто ему нужно немного времени, чтобы вырасти и осознать собственную сущность. Совесть — это ружье, стреляющее в своего хозяина. Едва пожалеешь, он сядет тебе на голову, будет отнимать и требовать, а если не дашь — перегрызет тебе глотку. Лучше сам перегрызи ему глотку. Законы совести и добра не действуют, это блеф. Действует лишь закон силы. Бей, души, отнимай, иначе ты нуль, иначе всегда будешь получать по своей наивной башке. Разум дан тебе не для совести, а для того, чтобы умело владеть. Если бы разум был подспорьем для совести, то люди не разоряли бы моря, реки и леса, они бы не пожирали все попавшее под руку, не убивали бы друг друга с такой жестокостью...

— Выпусти его, он же скулит.

— Пусть скулит! Пойми, сын, мне не всегда быть рядом с тобой. Может случиться так, что ты завтра же, да-да, завтра же останешься один. В жизни всякое бывает. Как ты выживешь?

— Скулит...

— ...И чтоб я больше не слышал этих слов: красивый, жалкий... Напрягай мышцы, точи зубы, давай волю разуму, чтобы он был готов к борьбе. Остальное — сплошной обман. Не поддавайся.

— Отпусти его, жалко.

— Опять ты за свое?

— Скулит же.

— Скоро не будет, недолго осталось.

— До чего?

— Не отставай.

Они пошли вдоль берега и, когда достигли рухнувшего дерева, Каро сперва достал из сумки веревки, а потом уж скуксившегося от страха щенка и привязал его к толстому суку. Щенок метался с визгом, пытаясь вырваться, тянулся к Каро и лизал руки своего безучастного мучителя.

— Вот и все, — наконец произнес тот.

Вреж вопросительно смотрел на отца и плохо скрываемая ненависть в его взгляде возбуждала Каро.

— Возьми камень! — приказал он.

Вреж замер в напряжении, сдерживая готовые брызнуть слезы.

— Я сказал возьми камень.

Сын поднял с земли небольшой камешек.

— Большой! — заорал Каро и, видя, что сын не намерен подчиниться ему, сам выбрал камень побольше и сунул в руку Врежа. — А теперь бей.

— Не буду, — упорствовал Вреж.

— Бей, говорю тебе, бей, размазня!

Даже не целясь, Вреж бросил камень далеко в сторону.

— Мимо, — произнес он сдавленным голосом и опустил глаза.

— Хитришь? Смотри, как это делается.

Каро поднял из грязи большой камень, замер на миг, затем резко размахнулся и швырнул. Камень попал в спину щенку, с истошным визгом повалившемуся на землю. Сделав над собой усилие, щенок вскочил и метнулся в сторону. Натянув веревку, он тщетно пытался перегрызть ее и визжал все громче. Наконец, понял, что усилия напрасны; он прижался к дереву и затрясся всем своим сжавшимся в комок тельцем. Каро поднял новый камень и насильно вложил в ладонь сыну. Резкие порывы ветра и косой дождь хлестали по лицу. Каро подтолкнул сына и неестественно срывающимся голосом завопил:

— Вперед! Бей его, если не хочешь погибнуть в этой проклятой жизни! Я только сегодня смог сделать это, сегодня, когда уже слишком поздно! Тебе нельзя опаздывать, сынок! Бей! Бей, тебе говорят!

Вреж замер на месте, зажав в руке холодный, мокрый камень. В состоянии невменяемости Каро схватил другой и, прицелившись, бросил его. Камень с глухим стуком опустился на голову щенку, из ушей которого тотчас потекли струйки крови. Его визг вселял страх и ужас, и не было в этом визге попытки разжалобить человека. Это уже был визг осужденного, полный отчаянья и боли. Каро напоминал одержимого: его лицо смертельно побледнело, взлохмаченные волосы прилипли ко лбу, под которым горели обезумевшие, выпученные глаза. Голова судорожно дергалась, рот исказился, а истерический голос выкрикивал бессвязные слова:

— Смирно! Бей, тебе говорят! Никаких возражений. Перед тобой враг!

Смешавшись с выкриками Каро и щенячьим визгом, свистел ледяной ветер.

Вреж еще крепче сжал камень, обжигавший руку и упрямо требовавший от него действия. Он несколько раз бросил взгляд на сжавшийся, судорожно дергавшийся, окровавленный комок и вдруг напрягся всем телом, плотно сжал губы и издал громкий звериный крик. Размахнувшись, Вреж изo всех сил бросил камень, затем поднял второй, за ним третий...

По замершему, истерзанному телу щенка еще текли тонкие струйки крови. По мышцам Каро электрическим зарядом прошла отрезвляющая дрожь. Он отвел взгляд от убитого им существа, стал лихорадочно тереть ладонями лицо и потянулся за сигаретой. Дождь погасил ее, и Каро попытался прикурить снова. Дрожавшие руки не подчинялись ему, Каро плюнул и бросил сигарету.

А Вреж уже не плакал. Он посерьезнел, собрался и внимательно наблюдал за отцом, не смевшим поднять глаза. Во взгляде сына не было ни враждебности, ни жалости. Глаза мальчика просто изучали отца, словно видели его впервые.

— Пошли, — наконец твердым голосом сказал Вреж и не оглядываясь пошел вверх по тропе.

— Пошли, — шепотом произнес Каро и последовал за сыном.

Поднимаясь по обрыву, Каро поскользнулся, упал и со стоном медленно пополз вниз. Вреж даже не оглянулся, хотя понял все. Ухватившись за куст, Каро с трудом удержался над обрывом, кое-как подтянулся и, с трудом догнав сына, пошел рядом.

Прижавшись к телефонной будке у подъезда, дрожала от холода тощая, грязная дворняга. Заметив приближавшихся к ней людей, дворняга вскочила с места и, поджав хвост, метнулась в подворотню. Вреж бросил на отца уничтожающий взгляд и тот заморгал часто-часто, уже в который раз опустил глаза, и рука, найдя спасительный выход, стала счищать грязь с плаща.

 

11

Выпив в кафе пару стаканов вина, Каро бесцельно зашагал по улицам. Домой идти не хотелось. В душе боролись странные, противоречивые чувства. Ему то хотелось ласки, чтобы кто-нибудь приласкал его, шептал ему умиротворяющие, отрывающие от действительности, порождающие равнодушие слова, уносящие обратно в прошлое, в зародышевое состояние, в неорганику и превращающие в камень, ибо именно камень всегда умиротворен, равнодушен, он всегда прав и даже, может быть, знает истину. А то хотелось обратного: чтобы всюду его проклинали и отовсюду гнали с побоями. Выходит, его желания полярны, а может, он просто ничего не хочет? Да нет же, человек не в состоянии не желать. Даже не желая ничего, он желает не желать. Напасть какая-то!..

Ему захотелось съездить на кладбище, посетить могилы родителей и жены, но в тот же миг он усмехнулся собственной наивной сентиментальности: кладбище имеет к ним такое же отношение, что и телеграфный столб, улица или вообще что-либо. Там есть лишь одинокие, пыльные могильные плиты, под которыми ничего нет. Ни родителей, ни жены там нет, их нет вообще.

Зайдя в случайное кафе, Каро пропустил еще стаканчик вина и снова побрел по улицам, удивляясь тому, насколько незнакомым и чужим может казаться город, в котором родился и вырос.

Каро резко остановился у телефонной будки. Затаившаяся в нем или неожиданно вселившаяся в него сатанинская сила подняла голову. Kaк он ни пытался отделаться от этой силы, ничего не выходило. Не в состоянии сопротивляться дальше, Каро распахнул дверь и вошел в будку. В душе теплилась надежда на то, что телефон окажется неисправным или в кармане не найдется монеты, но в трубке раздавался непрерывный, ровный зуммер, а в ладони уже лежала заготовленная заранее пригоршня «двушек». «Забыл блокнот», — заговорила в нем последняя надежда, но в тот же миг непослушная рука нащупала во внутреннем кармане записную книжку.

Каро прикрыл платком трубку, хотя кому бы пришло в голову, что автором такой грязной брани может быть Каро, пусть даже схожи голоса?!

Каро запихнул блокнот обратно в карман, но не успел выйти из будки, как в памяти всплыл еще один номер. Каро стал набирать его, и тут до него дошло, что он набирает собственный номер. «Себя можно обругать и без телефона», — подумал он, выругался мысленно и выскочил из будки. Вышел раскрасневшийся, съежившийся, виноватый. Зачем он сделал это, как он мог?! Вся его сущность протестовала. Но ведь сделал, и это уже неопровержимый факт. В ушах звенела собственная брань, перемежавшаяся изумленными восклицаниями друзей и знакомых.

Двое пьяных у гастронома переругивались диким матом. По всему чувствовалось, что назревает драка. Каро свернул с дороги и направился к ним.

— Эй, придурки, чего разорались, вы не в пустыне! — бросил он, подойдя к пьяным.

— Чего?! — изумился один из них.

— Откуда он взялся? — спросил второй.

— Если хотите убить друг друга, найдите себе тихое место и убивайте. А сдохнете оба — тем лучше.

— Видно, тебя давно не били. Сейчас организуем.

«Ну же, начинайте, чего вы ждете?» — мысленно попросил Каро. От первого удара он закачался, но устоял на ногах. Второй удар повалил его наземь. Как сквозь туман видел он обрушивавшиеся на него грязные подметки. Боли Каро не чувствовал, только ощущал привкус крови во рту. Где-то рядом раздался женский крик: «Милиция! Милиция!..» Пьяные оставили его и убежали во тьму. «Помирились, — усмехнулся Каро, глядя вслед бежавшим бок о бок пьяным. — Моя кровь примирила их. Но ведь через каких-то полчаса они снова почувствуют жажду крови и, если не найдут кого-нибудь вроде меня, изобьют друг друга. И пусть...»

— Вы живы?

Каро поднял взгляд и заметил испуганные женские глаза.

— Жив, — ответил он, поднявшись. Ему показалось, что лицо женщины, кроме жалости, выражает и разочарование, ведь картина, вопреки ожиданию, была не столь ужасна.

— Может, вызвать скорую?

— Спасибо, ничего страшного, — Каро отряхнул грязь с одежды.

— Я видела все. Если вы обратитесь в милицию...

— Вряд ли.

— Я готова дать показания.

— Нет, не буду.

— Неужели вы все спустите этим подонкам?

— Они не единственные на этом свете. И не всегда подонком оказывается бьющий. Часто бывает наоборот.

— Легко отделались. Когда они стали бить вас ногами, я решила, что вас искалечат, если не убьют, — женщина изучала Каро пристальным взглядом.

И вновь Каро заметил скрытое сожаление, которого сама женщина, возможно, не осознавала.

— Спасибо, — попрощался Каро и услышал за спиной: «Скоты, чуть не убили человека».

Улицы постепенно пустели. Рядом с мощной серой колонной, поддерживающей здание гостиницы, стояла девушка. Неоновый свет бара придавал ей вид манекена. Стройная, высокая, с ниспадающими на плечи волосами, в длинном, широком плаще стояла она, и Каро почему-то показалось, что под плащом скрывается абсолютно нагое тело. Это впечатление как-то согрело его, наверно, по той причине, что по ассоциативной логике, его от этого молодого, стройного тела разделял один-единственный плащ. Едва их взгляды встретились, как девушка многозначительно кивнула. От неожиданности Каро растерялся, но ответить улыбкой на улыбку все же успел. Девушка кивнула снова, намекая на что-то. Каро утвердительно кивнул головой.

— Деньги есть? — негромко спросила девушка, приблизившись к нему.

— Есть, но...

— Какое еще «но»! Тут неподалеку есть одно местечко, не самое роскошное, но вполне... Пошли?

— Пошли, — они зашагали рядом.

— Хочешь, я пойду впереди?

— Чего ради?

— А ты смелый. Да, пока не забыла: надо будет заплатить хозяину.

— Заплатим.

— Заплатишь?

— Естественно.

Каро начало казаться, что у него изо рта вот-вот выпрыгнут вставные зубы: уж слишком молода была девушка.

— До утра оставить не смогу, — сказал сухонький старичок с выпученными жабьими глазами. — Два, от силы три часа, не больше.

— Не знаю... — девушка вопросительно взглянула на Каро.

— Ничего не поделаешь, — согласился Каро, хотя ему абсолютно не хотелось домой.

— Завтра пожалуйста, а сегодня не смогу, — покаялся старичок. — Ну я пошел, не буду мешать, — многозначительно улыбнулся он. — В серванте есть полбутылки вина, можете допить, если захотите. — И вышел, аккуратно прикрыв за собой дверь.

В соседней комнате раздалось шарканье его шлепанцев, затем заскрипело то ли кресло, то ли диван и, наконец, воцарилась тишина.

В скудно обставленной комнате стояла просторная кровать, отделенная от убогого старомодного буфета маленьким столиком.

— Хоть бы телевизор включил, — усмехнулся Каро.

— Думаешь, будет подслушивать? Ну и пусть себе подслушивает, это его маленькие радости, — рассмеялась девушка.

— Забыл заплатить, — вспомнил Каро.

— Успеешь, спешить некуда. Все равно не выпустит, пока не заплатишь.

— Не боится?

— Неприкосновенное лицо: инвалид войны, герой.

— Герой... — произнес Каро с горечью. — Мы все герои, жить — это уже героизм. И подлость.

— Странный ты какой-то. Случайно не философ? — Девушка стала раздеваться, и Каро увидел, что тело под плащом вовсе не голое.

— Может, поговорим немного? — Каро чувствовал себя полностью скованным.

— Из меня никудышный собеседник. Но послушать могу. Чего ты тратишься на разговоры?

— Не помешало бы познакомиться.

— А-а! — девушка пренебрежительно махнула рукой. — Поболтать можно и в постели. Ты не против? Под одеялом куда теплее. — На ней остались только узенькие трусики и лиф. — Снять или позже? — поинтересовалась она.

— Как хочешь.

— Хотеть должен ты. Одни любят раздевать собственноручно. А когда я начинаю ломаться, вообще сходят с ума. Недавно один тип всю меня искусал, как бешеная собака. Кое-как успокоила. Ну так как?

— Пока не надо.

— Вина принести?

— Если не трудно.

— Ей-богу, странный. Лампу погасить или ты любишь при свете?

— Погаси.

— Ты пока разденься и прыгай в постель, а я принесу вино.

Маленькие упругие девичьи ноги ступали мягко и бесшумно.

— Я тоже сделаю пару глотков, — девушка налила вина в единственный стакан, а сама выпила из горла, нырнула под одеяло и прижалась к Каро. Ее упругое тело покрылось мурашками. — Что будем делать? Ну? — сверкнули в темноте ее большие озорные глаза.

— Люби меня, — попросил Каро.

— С удовольствием. Как мать, как любовница или как дочь? — звонко рассмеялась девушка.

Из соседней комнаты послышался скрип.

— Все вместе, все сразу... Можешь?

— Ну и дела! Попробую, — девушка погладила Каро длинными, чувственными пальцами. — Губа распухла... Били?

— Били.

— Бедняга. Но ты ведь тоже врезал ему по морде?

— Нет, — простонал Каро, и вдруг из его глаз хлынули горячие слезы.

— Что-нибудь серьезное?

— Все нормально.

— Что же ты плачешь?

— Просто так. Сердцу захотелось. Давно не плакал. Ты куда?

— За платком.

— Не надо, вытри руками.

Девушка еще крепче прижалась к Каро и нежно просунула бедро между его ног.

— Кажется, ты уже хочешь.

— Хочу.

— Иди ко мне.

— Нет, ты ко мне.

— Изнасиловать? — рассмеялась девушка.

— Угадала.

— Странный мужчина.

Постепенно действительность стала отступать и наконец растаяла, сгинула вовсе. Осталась лишь девушка: обрамленное пышными волосами красивое лицо, приоткрывшийся рот, полуприкрытые глаза, здоровая кожа, тугие груди, гибкое тело. «Истинную цену молодому телу может знать только стареющая плоть», — успел подумать Каро.

...Потом, когда они уже одевались при свете лампы, Каро взглянул на девушку и с удивлением обнаружил, что еще недавно казавшиеся пленительными, соблазнительными линии теперь уже не говорили ему ни о чем.

— Наверно, любовные игры лесбиянок очень красивы, — неожиданно для себя сказал Каро.

— Мне до лампочки. Но могу организовать, есть такая парочка. Платишь и смотришь сколько влезет, никаких проблем.

— Если заплачу, они покажут, как ходят в туалет? — раздраженно спросил Каро.

— Нет ничего легче. Зря ты злишься. На свете все продается, и это, наверно, не так уж плохо.

Каро открыл ее сумочку, бросил туда деньги и закрыл снова.

— Обанкротился? — пошутила девушка, причесываясь перед зеркалом и краешком глаза наблюдая за действиями Каро.

— Почти половина зарплаты, — отозвался Каро безо всякого желания вызвать к себе жалость.

— Не густо зарабатываешь. Только не грусти, все равно ни на что приятнее этого не потратил бы.

— Я и не жалею Ты спросила, я ответил.

Девушка oбернулась и улыбнулась Каро. Она была по-прежнему очаровательна, по-прежнему совершенна, пленительна, желанна.

«Какую ловушку придумал Господь! — подумал Каро. — Космический блеф. Если бы он не подбросил нам этот сладкий пирог, мы бы, наверно, не выполнили бы заложенную в нас программу, потому что ни черта не смыслим в ней». Он подошел к девушке и обнял ее. Желание вновь охватывало его.

— Время вышло, — мягко отстранила его девушка.

— Ты обычно стоишь у гостиницы?

— Что, следующую зарплату тоже хочешь растранжирить?

— А на что приятнее этого можно ее потратить? — пошутил Каро и они захохотали вместе.

— Деньги героя оставь на столе, — напомнила девушка.

— Сколько?

Она взяла у Каро несколько бумажек и швырнула на стол.

Падал мокрый снежок и таял, едва коснувшись земли.

 

12

Со дня убийства внутреннее состояние Врежа менялось день ото дня. Он постепенно становился замкнутым и молчаливым, избегал смотреть в глаза отцу. Даже в беседе с ним отводил взгляд, стараясь поскорее закончить разговор и нетерпеливо переминаясь с ноги на ногу, при этом его лицо страшно напрягалось, не умея скрыть отвращение. Но бывало и так, что он подолгу исподтишка смотрел на отца, и выражение его лица то и дело менялось: гнев, недоумение, удивление, враждебность. Случалось, после долгого пронизывающего взгляда он вдруг срывался с места и бросался в объятия Каро. Изумляясь столь неожиданным эмоциональным порывам, Каро бывал бессилен отвести ласки сына и сам крепко прижимал его к себе. Однако чаще всего, измерив отца долгим взглядом, Вреж просто выбегал из дома с выражением брезгливости на лице. Каро был готов ко всему: его устраивало быть самым ненавистным для сына существом, лишь бы тот стал сильным, научился бороться, драться, выживать. Каро рассчитывал на то, что в один прекрасный день сын поймет его, но состояние резко менявшегося на глазах Врежа тем не менее удручало и тревожило. Правда, Каро надеялся, что эти явления связаны с переходным возрастом, но беспокойство все равно не покидало его душу.

Борьба живущих в сыне двух «я» была непримиримой и беспощадной: ни одно из них не могло достичь окончательной победы. Оба «я» настолько резко и быстро сменяли друг друга, что еще не устоявшаяся нервная система подростка не выдерживала такого напряжения — он был на грани срыва. Однажды Вреж вернулся домой, весь вымазанный в грязи, с побледневшим лицом и исцарапанными руками, бросился на диван в стал нервно грызть ногти.

— Я тебе тысячу раз говорил, оставь эту мерзкую привычку. Что за вид у тебя! Пойди умойся, — рассердился Каро.

Не шелохнувшись, словно ничего не слыша, Вреж продолжал грызть ногти, но вдруг вскочил с места и бросился к отцу. В глазах Врежа стояли слезы.

— Что случилось?

— Ничего, — равнодушно ответил Вреж, отпустил отца, вытер слезы и снова принялся грызть ногти, забравшись на диван. Через некоторое время, не глядя на отца, он произнес ледяным голосом: — Я убил ее.

— Убил? — испугался Каро. — Кого?

— Старухину кошку Мне хотелось погладить ее, а она исцарапала меня. Я схватил ее, бросил в мешок и убил в ущелье. Веревка еще на месте...

Не завершив рассказа, Вреж вскочил и с истерическим плачем выбежал на кухню. Спустя несколько минут он вернулся в комнату:

— Так ей и надо! Я и остальных прибью. Всех старухиных кошек переловлю и прибью, — выкрикнул он, сверкнув горящими жестокостью глазами, и выскочил за дверь.

Вернулся он через несколько часов с каким-то горшком.

— Что это ты притащил? — пригляделся Каро.

— Кактус. Из магазина. Смотри, расцвел.

Вреж часами просиживал у своего кактуса, любуясь его большим желто-красным цветком. Но спустя всего два дня Каро обнаружил в мусорном ведре безжалостно растоптанное растение...

Привычка разговаривать во сне не покидала Врежа и с возрастом проявлялась все чаще. Его слова были невнятны, но отдельные фразы можно было разобрать. В последнее время он часто произносил имя какой-то Сусанны. Однажды Каро поинтересовался, кто такая Сусанна. Вреж густо покраснел, затем его лицо резко побледнело, он напрягся и выпалил: «Не твое дело!»

Начиная со дня убийства изменилось и состояние Каро. На нем непосильным бременем лежал грех. Неопределенное, загадочное, не зависящее от сознания чувство греха Каро ощущал в себе всю жизнь, но теперь на смену этому ощущению пришел грех, сотканный из конкретного материала.

А однажды произошло нечто странное. Каро проходил мимо фотоателье. Из стекла большой витрины на него смотрели фотографии. Мимо таких витрин Каро обычно проходил совершенно равнодушно, но тут какая-то невидимая сила заставила его повернуться и посмотреть. А с цветной фотокарточки на Каро смотрел щенок с бантом на шее. Каро содрогнулся от поразительного сходства. Те же черные и белые пятна, одно ухо торчком, второе отвисло, короткие, широкие и кривые лапы, длинный, остроконечный хвост... Слегка прищуренные влажные глаза умоляюще смотрели на Каро. Бежать! — было первым желанием Каро. Нет, это не выход: фотокарточка останется на витрине и будет ежедневно взывать к нему. Каро толкнул дверь и вошел в ателье.

— Можно купить у вас фото щенка?

— Вряд ли. На витрине — единственный экземпляр, — подумав, ответил фотограф.

— Удачный снимок.

— Да ну... Это мой сынишка балуется. Забавный пес, правда?

— Да, очень. Ваш?

— Нет, сам не знаю, откуда он его взял.

— А негатив не сохранился?

— Бог знает, куда я его затерял. Скорее всего выбросил. Да вам-то на что?

— Дело в том, что у моего сына был точно такой щенок. Сын очень любил его. А вот на днях пропал: либо украли, либо...

— Ясно. Ладно, бог с ней с витриной. Раз такое дело — уступаю.

Фотограф вытащил фотокарточку, вложил ее в конверт и протянул Каро.

— Сколько? — поинтересовался тот.

— Ни копейки. Вашему сыну — от моего. Презент.

— Так не пойдет.

— Почему не пойдет, уважаемый? Неужели мы такие мелочные, что не можем подарить хотя бы фотокарточку?

— Я не то имел в виду...

— Значит, берите.

— Спасибо вам, до свидания.

— Всех благ.

Он и сам не понимал, для чего ему было нужно спускаться в ущелье, чтобы сжечь карточку. Привычной тропинкой он спустился к реке, но приблизиться к трупу щенка не посмел. Остановился в какой-нибудь полусотне шагов и уже не мог заставить себя идти дальше. Он сел на камень, достал из внутреннего кармана конверт и исподтишка глянул в сторону дерева. Каро прикурил сигарету и той же спичкой подпалил конверт. Докурив, он еще раз опасливо поглядел туда и быстрым шагом поднялся по тропе.

Вечером Каро снова вспомнил о фотографии и подумал о том, что разница все-таки есть, и разница существенная: у того щенка хвост был не таким остроконечным, а пятна были крупнее...

По ночам, когда Вреж спал или, во всяком случае, притворялся, что спит, Каро брал целлофановый пакет с объедками, которые он покупал у уборщицы кафе, и выходил из дома. Ночные улицы кишели голодными дворнягами. Каро кормил их, не в состоянии отделаться от обострявшегося с каждым днем чувства, что собаки догадываются обо всем и ищут удобного случая расправиться с ним. По мере усугубления собственной подозрительности Каро становился более осторожным. Он стал бросать объедки издалека или просто оставлял их под деревом, а сам наблюдал в стороне: ему во что бы то ни стало хотелось видеть, как едят собаки. Эта картина доставляла ему странное удовлетворение.

Чем осторожнее становился Каро, тем подозрительнее и неприязненнее относились к нему собаки. Дело дошло до того, что, когда однажды он дрожащей рукой швырнул объедки сгрудившимся у помойного ящика собакам, те, точно сговорившись, бросились на него с яростным лаем. Каро дал деру. Уже дома, когда он во всех подробностях вспоминал случившееся, ему показалось, что он сорвался с места еще до того, как собаки ринулись на него. Хорошо, что подъезд был недалеко. Собаки не решились войти туда, но долго еще лаяли, обложив его.

Утром Каро поделился с сослуживцем:

— По ночам улицы кишат одичавшими собаками. Они же могут растерзать кого угодно. О чем только думают городские власти?

— Если надеяться на власти, то и пропасть недолго, — ответил сослуживец. — Главное при встрече с собаками — не бояться. Когда боишься, от тела исходит специфический запах, раздражающий собак.

— Ты считаешь, что дело только в этом? — горько усмехнулся Каро и с того дня перестал кормить собак. Правда, он изредка бросал объедки какой-нибудь появившейся под балконом дворняге, но даже это не могло заглушить страха и порожденной страхом ненависти.

 

13

Допив пиво, Каро развалился в кресле и тупым, бесстрастным взглядом наблюдал, как один за другим лопаются оставшиеся на дне бутылки пузырьки. С каждым лопнувшим пузырьком в нем словно разрубался очередной узелок напряжения, и онемевшее тело постепенно погружалось в сладостную дрему. Но тут сквозь дурман просочилось брошенное ледяным голосом Врежа: «Тебя вызывают в школу». Каро с трудом заставил себя встать, умыться и выйти из дома.

Проходя мимо аварийного здания недалеко от школы, он услышал над головой резкий свист, и полуметровый арматурный прут, стукнувшись о тротуар, отскочил и пребольно ударил его по ноге. Каро задрал голову и успел заметить мелькнувшую тень.

— Эй, — простонал он вверх, — так и убить можно!

— Ох уж эти строители! — поддержал его пожилой прохожий. — Напиваются с утра пораньше. Я сам видел.

Каро отряхнул штанину и заковылял дальше.

Специфический запах школы пробудил в нем давно угасшие воспоминания. Вспомнились одноклассники, драки из-за девочек, щель в двери женской раздевалки, куда он втихомолку подглядывал после уроков физкультуры, вспомнились узкие школьные коридоры со скрипучими половицами, грубо обструганные парты и недовольный голос учителя: «Только и знаешь, что кашляешь. Надоело. Если болен, сиди дома».

— Ну наконец, — вздохнула учительница, увидев Каро. — Сколько можно вызывать?

— Сколько?

— Значит, он вам не передавал? Видите, какой... А мне лжет, что вы страшно заняты... Здравствуйте. Садитесь.

— Здравствуйте, — Каро сел. — Вообще-то я действительно бываю занят... Что-нибудь серьезное? — поинтересовался он.

— Даже не знаю, с чего начать... Ваш сын со странностями, вы не находите? В нем что-то не так.

— Разве? Честно говоря, я не замечал ничего такого. Плохо учится?

— С учебой, конечно, тоже плохо. Простите, но я бы сказала, что он стал каким-то слабоумным. Прежде был не таким, учился отлично.

— Помню. Растут, меняются. Особенно мальчики.

— Я собственно, хочу поговорить с вами не об уроках. Есть более серьезная проблема. Речь идет о поведении

— Ну, переходный возраст...

— У всех переходный возраст, но никто не выкидывает таких фокусов, как он. Если человек вешает на доску дохлую крысу, это объясняется не одним только переходным возрастом. А эта его любовь!..

— Какая еще любовь?

— Ваш сын влюблен в свою одноклассницу. Такая тихоня, скромница, отличница.

— Знаете, в его возрасте я тоже был влюблен. Ничего страшного.

— Я тоже была влюблена. Дело не в этом.

— А в чем?

— Видите ли, влюбленность вашего сына какая-то патологическая, не совсем нормальная, что ли. У него садистские замашки: то укусит ее до крови, то ущипнет до синяков, то таскает за волосы. Хорошо еще, что она не жалуется родителям. Только мне и рассказывает. Рассказывает и плачет.

— Надеюсь, вы пресекли это.

— Да, он перестал ее трогать, но бросает такие взгляды... Ну не знаю, передать просто невозможно. Что-то дикое и патологическое в этих взглядах.

— Парень рос без матери.

— Знаю. Оставим это. Послушайте, что произошло позавчера. Одна из девочек кормила в живом уголке раненого скворчонка. Вреж подошел к ней, вырвал из рук птицу и на глазах у всех преспокойно свернул ей шею. Представляете? Тельце скворчонка бьется в судорогах, разбрызгивая кровь, девочки кричат, теряют сознание... Это ужас какой-то! Ребята хотели избить его, но не решились, до того свирепо он смотрел на них. Я, конечно, спросила потом, зачем он это сделал, а он мне отвечает: «Омерзительная птица, только и знает, что пожирает мошек и червей. Теперь пора свернуть шею ей самой». Сказал и убежал. Я догнала его в коридоре. Смотрю — плачет. Я его пожалела, обняла, успокоила, мол, главное раскаяться. И вдруг этот нежный комочек вырывается из моих объятий, бросает на меня ненавидящий взгляд и орет: «Я ни о чем не жалею, только этого не хватало! Я и эту колючую тварь, — это он о ежике, — прикончу!»

— Странно. Я поговорю с ним.

— Не знаю... Сомневаюсь, что это поможет. Простите, но мне кажется, что его надо показать врачу... Психиатру. Что-то нарушено в его нервной системе. Вы не обращали внимания, как он время от времени вдруг без видимой причины бледнеет и трясется всем телом? Вы случайно не бьете его?

— Нет, что вы! Просто я много работаю, а заниматься им некому.

— А дедушки, бабушки?

— Их нет. Умерли еще до его рождения. Мы одиноки.

— Понимаю вас. Но и вы меня поймите, войдите в мое положение. После случая с птицей все настроились против Врежа, никто с ним не хочет разговаривать. Возможно, со временем мне бы удалось сгладить этот конфликт, но... Он болен. Я боюсь его. Вчера я предупредила, чтоб он больше не появлялся в школе, пока не придете вы... Одним словом, думаю, вам придется забрать его из этой школы.

Каро понурил голову и не мог произнести ни слова. Что он мог сказать? Так они и молчали. Учительница заговорила первой:

— Я не могу... У меня просто нет морального права... Он совершенно не поддается воспитательным мерам. — Ее лицо покрылось розовой краской. И вдруг взглянув на часы, она воскликнула: — Ой, опаздываю!

— Вас проводить?

— Нет-нет, — испугалась она, — меня ждут на улице. И все-таки покажите его...

— Психиатру?

— Да. До свидания.

— До свидания.

— Держите меня в курсе всего. Но в школу пусть пока не приходит.

— Ясно, — произнес Каро, чувствуя, как тяжело учительнице говорить все до конца. Каро вышел из школы, но направился не домой. Ему не хотелось встречаться с сыном. Не мог. Пока нечего было сказать. Входя в кафе, он вдруг ясно осознал, что ему просто нечего сказать сыну — ни теперь, ни позже, ни когда-либо. Даже видеть его не хочет. Боится. А потом вдруг понял, что ему нечего сказать вообще никому, а в первую очередь — себе самому.

Взяв бутылку, он отыскал глазами самый темный уголок, устроился и налил в стакан приторного, как сироп, вина. Из своего темного угла, как из засады, смотрел он в прокуренный зал. В едком дыме, подобно теням, двигались силуэты пьяниц, и в каждом из них жила неохватная, с космос, трагедия. В каждом без исключения. Многие просто не чувствуют, не понимают этого, но Каро сознавал, что неохватность трагедии может, превратившись в маленький комок сверхплотного вещества, приютиться в уголке души, а в нужную минуту выйти оттуда, разползтись и поглотить все под собой, затем все вокруг, наконец — всю неохватность и хохотать над оплеванной иллюзией счастья, показывать на бездонный, пустой и темный космос и хохотать: «Смотри, наивное дитя, неужели можно быть счастливым здесь, неужели я позволю?! Где оно — твое счастье, в какой галактике? А может, в «черных дырах»? Так лети, оторвись от земли, лети и ищи! Ха-ха-ха!..»

— Устроился поглубже, чтобы никто не обнаружил?

— Угадал, именно для этого.

— Так мне садиться?

— Садись, если приспичило, — недовольно отреагировал Каро.

— Может, угостишь винцом? — Алкаш присел.

— Кончилось, — Каро кивнул на пустую бутылку.

— А денег нет?

— Нет.

— Ну да, так я и поверил. Скупость тебе не к лицу.

— Зато тебе к лицу. Можешь обшарить мои карманы. Ты бы сам угостил хоть раз.

Алкаш призадумался, затем со вздохом поднялся с места и вскоре вернулся с двумя стаканами вина. Руки дрожали, но он так и не пролил ни капли.

— Взял в долг, — сказал алкаш, усевшись. — Завтра отдам. Смотри, не плати, я сам достану где-нибудь и заплачу.

— Спасибо.

Вино показалось Каро не сладким и не горьким, просто не имеющим вкуса.

— Сладкое. Я больше люблю сухое, — сказал алкаш и добавил; — Нашел?

— Нет, — ответил Каро, даже не вникая в суть вопроса, ибо о чем бы его ни спросили в данную минуту, такой ответ был бы самым верным. — Я пошел, — отрезал он.

— Помешал тебе. Может, мне пересесть?

— Сиди уж. Далеко, близко — никакой разницы.

— Ладно, иди. Только смотри, не плати за вино, я сам откуда-нибудь достану.

—  Не беспокойся, заплачу.

На улице было еще темно. От растаявшего снежного покрова остались лишь грязные клочья под стенами. Каро бесцельно брел по улице и не сразу догадался, что ноги сами ведут его в сторону церкви. Иллюзорный порыв, воздающий должное памяти! Церковь не вдохновляет, не говорит ни о чем. Что говорить? Кто будет говорить? Ему самому тоже не о чем говорить в церкви. Кому говорить? Его нет среди пылающих свеч, вызывающего рвоту запаха ладана, фанатиков с воздетыми кверху глазами. Его нет в этом лжехраме. Сюда Его водворило людское желание, подогретое воображением. Впрочем, Он всегда там, куда его водворяют. Чего стоит не имеющий пристанища Абсолют, место которому отыскивает распаленное, болезненное воображение?!

По железнодорожному мосту медленно полз товарный состав. И вдруг Каро с диким воплем сорвался с места и бросился под мост. Он кричал, что было силы, кричал так самозабвенно, что не заметил, как удалялся поезд, и последний вопль зазвучал уже в гулкой тишине. В окнах дома напротив возникли лица любопытных. Каро втянул голову в плечи и стремительно зашагал прочь.

Так и бродил он по улицам, растерянный, ничего не понимающий или слишком много понявший в этой жизни. Бродил и чувствовал, как меняется на глазах все вокруг: отчуждающийся мир, отчуждающийся город, незнакомые улицы. Люди застыли каждый на своем месте, каждый в той позе, в какой его застал миг оцепенения, и каждая из оцепеневших марионеток словно предлагала что-то. «Мне ничего не нужно», — повторял Каро, но оцепеневшие фигуры игнорировали его отказ, словно не веря тому, что на свете может существовать человек, которому ничего не нужно, или миг, когда человеку не нужно ничего. Но вот одна из марионеток качнулась, задвигалась и указала на едва различимую тяжелую деревянную дверь. Каро толкнул ее. Вопреки ожиданию, дверь поддалась достаточно легко. Там, за дверью открылась новая улочка — мощеная, узкая и темная. По обе ее стороны были расставлены друг за другом металлические клетки, в которых сидели звери и люди, кричавшие что-то, да так громко, что ничего нельзя было разобрать. А может, они просто безмолвно разевали свои пасти... Попадались пустые клетки, чьи распахнутые дверцы словно приглашали войти внутрь. Не устояв перед искушением, Каро вошел в первую же пустую клетку, захлопнул за собой дверцу и наконец вздохнул облегченно: «А здесь совсем даже неплохо». Но уже в следующий миг он вздрогнул от ужасного шума: кругом кричали, выли, мычали, стенали. Каро изумленно заметил, что он кричит тоже. По земле потекла струя крови. Из соседних клеток выскочили диковинные звери с окровавленными пастями и пытались перегрызть прутья клетки, в которой сидел Каро. А самые старые, чьи искрошенные клыки были не в силах справиться с металлом, пытались дотянуться до Каро своими омерзительными, страшными когтями. Среди зверей мелькали человеческие лица. Каро прижался спиной к задней стенке клетки и замер от ужаса. А количество нападавших все росло. Дикие вопли, красные пасти, желтые клыки, брызги слюны, зловоние глоток, кривые когти!..

Наконец Каро удалось выйти из состояния полного оцепенения. Он метнулся к двери, распахнул ее и побежал. Каро спотыкался, падал, поднимался и бежал снова, уклоняясь от тянувшихся к нему из клеток когтистых лап.

Наконец клетки остались за спиной и ужасный вой стих, но ноги не останавливались, продолжая бег. Реальность уступила место хаосу, смешались времена, иллюзорное и ощутимое, логическое и чувственное, разум и подсознание, и обезумевший Каро несся через это кошмарное измерение.

«Всякая система превращается в кошмар, если движешься быстрее или медленнее заданного ею ритма», — донесся назидательный голос.

Сместился угол преломления света, нарушились очертания предметов, бросало то в жар, то в холод. Вот снова та же улица марионеток, обитатели которой уже находились в движении. Каро увидел веревочки, дергавшие их сверху, снизу, с боков, и почувствовал, как он сам делает точно такие движения. Желая сорваться с веревок, он побежал быстрее. Веревки напряглись, натянулись, но не оборвались. «Остановись, раб Божий, куда ты несешься, очертя голову?!» — донесся голос.

— Суть ищу, суть! — завопил Каро, не сбавляя скорости.

«Ищи что-нибудь другое».

— Нет, ничего другого мне не нужно!

«Несчастный, неужели бесконечность может иметь суть?»

Голоса постепенно угасали и вместе с ними исчезали марионетки. Но город по-прежнему оставался чуждым, а улицы и люди — незнакомыми. «Наверно, лучше, когда все чуждо. Я не связан ни с кем и ни с чем, никому и ничему до меня нет дела. У меня нет ничего: ни дома, ни сына, ни прошлого, ни будущего... Меня не ждут, и я не жду никого. Чудесно!» — мысленно кричал Каро, продолжая свой безумный бег по полнейшему абсурду и желая раствориться в этом абсурде, самому превратиться в абсурд и смеяться, смеяться так, чтобы лопнуть от смеха!..

Возникшая из тьмы пара ослепивших его фар выскочила, как из засады. Каро очнулся, но остался стоять, как стоял, посреди улицы: уклоняться было поздно и бессмысленно. И возможно ли уклониться от этого?

КОНЕЦ