Суббота. Территория вокруг церкви забита машинами.

Каро вошел в притвор без прежнего благоговения: независимая походка, руки в карманах.

— Нельзя, сынок, вынь руки из карманов, — одернул стоявший на паперти горбатый старик.

Каро удивился тому, что старик в состоянии замечать что-либо, поскольку его спина была настолько сгорблена, что, казалось, он может видеть лишь землю или в лучшем случае обувь стоящих рядом прихожан. Чтобы не огорчать старика, Каро покорно вынул руки. «Умница, сынок, да поможет тебе Бог», — промолвил несчастный калека и платком вытер пот с раскрасневшегося лица. Каро на миг почувствовал себя виноватым перед этим кривым, обездоленным существом, виноватым в том, что спина у него самого прямая, в том, что он может без усилий глядеть на небо, на солнце, видеть человеческие лица.

— Обнажи голову, сынок, так нельзя, — вновь раздался загробный голос старичка, обращенный к очередному прихожанину.

Каро отвернулся и вошел в церковь. Присел на край скамьи у дальней стены. Через некоторое время, тяжело вздыхая, вошел старичок и уселся рядом. Каро видел, как он беззвучно шевелит губами. «Молится. Молится, вместо того, чтобы ругаться».

Перед алтарем стояла разодетая пышная дама, восхищенно разглядывавшая икону. Выражение ее лица было насквозь фальшивым. От блеска украшавших ее уши, грудь и пальцы драгоценностей померкло, потускнело пламя свечки в ухоженных руках. Вздохнув, она опустила глаза, поставила свечку и подошла к стоявшему поодаль мужчине, взглядом оценщика рассматривавшему подвешенную под куполом огромную люстру. Женщина взяла его под руку и парочка торжественно проплыла к выходу. «Когда я ставлю свечку, душа просто умиротворяется, — донесся до Каро голос женщины, более громкий, чем это было необходимо. — Может, дадим нищему десятку, пусть помолится за наших деток?»

За скамьей раздался до омерзения знакомый писк. Каро резко повернулся с исказившимся от отвращения лицом. Из темной щели торчала наглая, острая крысиная морда. Принюхавшись, крыса смело вынырнула из своего укрытия и побежала вдоль стены.

«Крысы овладели храмом твоим, Господи. Крысы и мещане. Ты — покровитель мещан и грабителей, которые с утра пораньше начинают разорять мир, разрушать природу, обманывают, обворовывают ближних, а вечером приходят в твой храм очиститься, получить благословение, чтобы завтра спокойно продолжать начатую работу. И ты радостно берешь их под крылышко. А ты помоги этому несчастному калеке, почему бы тебе не помочь ему или другим таким же кротким? Ты же проповедуешь любовь и кротость. Где награда за эту кротость? В царстве твоем? Нет никакого твоего царства. Вот оно все, что есть. Твои речи лишь дурачат наивных. Довольно! Перестань сбивать с толку своими небесными законами; наша жизнь должна идти по нашим законам. Есть ты или нет тебя, от этого ничего не меняется. Ты сам по себе, мы сами по себе. Не желаю больше верить. Его я не принесу тебе в жертву, пусть он растет по нашим земным законам. Я сломаю в нем все, что от тебя. Пусть он будет зубастым, пусть научится кусаться, чтобы урывать свой кусок, чтобы его не били по голове, чтобы он не приползал в твой храм вымаливать помощь и оставаться с носом. Оставь в покое меня и его».

Из церкви Каро вышел облегченный, словно сбросил с себя непосильную ношу. Но спустя некоторое время его охватило такое чувство, будто все кругом наполнено иронией и насмешкой над ним. Чувство все обострялось и обострялось: черви сомнения грызли душу, и недавнее облегчение как рукой сняло. Растерянно шел он по улице, и с каждым шагом все кругом вырастало до исполинских размеров, а сам он уменьшался и сжимался. Пространство приняло форму церковного купола, на который он смотрел изнутри. Темный, безбрежный купол, под которым искрились крошечные огоньки, а на Каро надвигались невероятных размеров удлинившиеся лица со звериным оскалом, с мутными, наводящими ужас глазищами, жестокие и злые лица с бранью на устах.

Ноги стали ватными. Каро с трудом переставлял их, словно брел по талому снегу. Он вышел на центральную улицу, где шум и суета окончательно отрезвили его, вывели из кошмарного оцепенения. Но реальность была не менее кошмарной, поскольку Каро был не в состоянии уловить логическую нить, с помощью которой мог бы объяснить смысл и цель именуемой реальностью крикливой суеты. Нелепым было все, и каждый стремился урвать от этой нелепости свой кусок.

«Все чуждо, — думал он, продолжая идти по улице, — все невозможно. Но он должен суметь, он не должен чувствовать себя изгоем, он должен участвовать, жить, углубляться, чтобы не видеть того, что вижу я, чтобы мрачная, ужасающая нелепость не витала над ним и не давила грубым каблуком на горло».