– Раз, два, три. Раз, два, три. Выше нога. Жеще удар. Тянем носок. Носочек тянем. Раз, два, три. Правое плечо вперед. Прямо.

Рота маршировала на плацу по свежевыпавшему снегу.

– Рота стой, раз, два. Всем разобрать лопаты, совки и убрать снег с плаца и дорожек. К выполнению задачи приступить.

Толкаясь и кидая друг в друга снегом посредством деревянных лопат, мы явно нагуливали аппетит. Уборка была делом скорее смешным, чем тяжелым. Естественно, что уборка снега переходила в игру в снежки с визгами, криками и попытками угодить приятелю в шапку.

Через пару часов на углу плаца образовалась куча метра три высотой, зато асфальт чернел на выскребанных участках.

– Товарищ старший лейтенант, – Тараман стоял перед новым, появившимся в начале января, ротным сияющий, как начищенная армейская бляха, – поставленная задача выполнена. Снег с плаца и дорожек убран. Машину бы надо.

– Зачем тебе машина?

– Загрузим после обеда и вывезем.

– Отлично. Реши вопрос сам, – и ротный ушел.

Довольные и раскрасневшиеся, мы пошли на обед и умяли там все, что было в тарелках. Работа на свежем воздухе непродолжительный период времени только радовала.

– Кто приказал? Кто?! – в дверях столовой стоял начальник штаба полка. – Где тот дебил, что решил весь снег свалить в одну кучу? Я не слышу фамилию! Тараман, это ты, урод?

– Мы после обеда на машину погрузим…

– Хрен ты чего туда погрузишь! Где ты машину возьмешь? Кто тебе позволит?

– Товарищ старший лейтенант…

– В задницу твоего лейтенанта! Слушай приказ: после обеда весь личный состав роты отправляется к этому мамаеву кургану с лопатами и носилками. Понятно?

– Так точно. И куда перенести весь снег?

– Весь снег выложить ровным слоем высотой сорок сантиметров на газоне. Понятно?

– Так точно!

– Выполнять! И… всем приятного аппетита.

Услышав громкий отзыв "Спасибо!", начштаба вышел из столовой, а старшина сел обратно за стол.

– Дебил. Нафига сорок сантиметров?

– А ты хотел бы тридцать восемь с половиной? Радуйся, что цифра точная, не ошибешься.

– Прикалываешься?

– Не сильно. В Коврове духи траву ножницами подстригали, сам видел. В Таманской и Кантемировской дивизиях листики красят…

– Красят?

– Красят, – подтвердил я. – А в Теплом Стане, личной части министра обороны, не просто красят, а привязывают.

– К чему?

– К деревьям. Падают листья осенью, а снега еще нет. Вот солдаты там листики собираются, утюгами выглаживают, ниточками привязывают и красят в зеленый цвет. И продолжение лета обеспечено. И траву красят, когда желтеет. И бордюры белой красочкой раз в неделю. Чтобы скучно не было.

– Дебилизм.

– А то ты не знаешь: чем больше в армии дубов, тем крепче наша оборона.

– Атас, – сказал кто-то из солдат.

– Атас, не атас, а кучу разгребать все равно придется, – поднялся

Стефанов. – Давай, Ханин, поднимай роту и гони к казарме, я вперед пойду, подвал открою.

– Рота, закончить прием пиши. Встать. Строиться перед выходом из столовой. Нас ждет радостный труд по превращению прилагаемой территории к внешнему виду, радующему глаз вышестоящего начальства в лице начальника штаба полка.

Начальство осталось, как всегда, недовольно. Несмотря на то, что через несколько часов снег лежал ровным слоем на газонах по всем периметру плаца и вдоль дорожек, ведущих к столовой, начальник штаба

"рвал и метал":

– Вы дебилы? Вы все тут дебилы в погонах. Смотрю на вас и вспоминаю: как одену портупею – так тупею и тупею.

Напоминать майору о том, что среди стоящих портупею носит только он один, никто не решился.

– Я как сказал снег выложить? Ровным слоем. А это что за кучи?

Этот снег сюда случайно попал или вы его принесли? Значит так: весь снег утрамбовать, сделать ровно и аккуратно. Запомните: в армии все параллельно и перпендикулярно. Бордюры очистить на расстоянии пятнадцати сантиметров от края и выровнять. Понятно? Ханин – ответственный. Выполнять.

Спорить со старшим офицером о бессмысленности данной затеи перед надвигающимся снегопадом, значило – рисковать датой увольнения в запас, и мы принялись выравнивать снег, приводя его в многоступенчатый вид. Никто не задумывался о том, что эта работа пахнет идиотизмом, закон в армии был прост: бери больше, кидай дальше, пока летит, отдыхай. Проверять нашу работу майор не пришел, наверное, надеясь, что уж в третий раз мы обязательно догадаемся сами о его желаниях.

Вечером на ужине нам дали масло.

– Это в связи с праздником? – вытянул и без того худое лицо

Абдусаматов.

– Замполит сказал, что повысили норму масла, утром пятнадцать грамм вместо двадцати, зато вечером тоже пятнадцать.

– Блин, идею убили. Ведь самое главное в армии, как при строительстве коммунизма – это идея. Утром дали масло – день прошел.

В армии было очень много связано с маслом. "Масло съели – день прошел!" – было даже не выражением и не лозунгом, а смыслом армейской жизни солдата-срочника. Масло отбирали у молодых солдат, маслом же их кормили сто дней до приказа, отдавая дедовские пайки.

Именно масло, а не мясо или хлеб. Масло было символом. Таким же символом, как перевернутые в петлицах знаки войск, показывающие, что служба подошла к концу, или выпрямленные пряжки кожаных ремней, или абсолютно прямая кокарда, которую, стараясь не сломать, били сапогом, приводя в идеально ровное состояние, означающее "прямая, как дорога домой". И в одночасье приказом министра обороны главный символ был уничтожен.

– Пусть это будет наше последнее горе. Завтра снова на полигон.

Утром сводная рота выехала заканчивать подготовку к показательным стрельбам. Через неделю нас, спящих в здании смотровой вышки, разбудил громкий стук в стеклянную дверь.

– Оборзели, сынки, – полковник тарабанил кулаком, одетым в теплую кожаную перчатку, по стеклу. – Кто вам дал право тут спать?

Мы вскочили, одеваясь и протирая заспанные глаза. Полковник зверел, стоя на морозе, пока кто-то не сообразил открыть ему дверь.

– Чувствуешь, чем пахнет, – протянул кулак, все так же одетый в перчатку, полковник.

– Никак нет, – перепугано ответил солдат, моргая глазами.

– Вот!! Совсем нюх потерял. Бегом отсюда.

Быстро собравшись, мы покинули помещение, но через четверть часа мне пришлось вернуться с двумя солдатами, которые несли подносы с горячим чаем в пластиковых стаканчиках и печенье, красиво уложенное на тарелке.

– Значит так, товарищи офицеры, – твердым голосом, не терпящим возражений, хотя все вокруг молчали, чеканил полковник. – На стрельбище во время демонстрации обороны взвода ночью зимой кроме курсантов будут присутствовать также представители иностранных армий и самые высокие чины наших вооруженных сил. Опять же будет присутствовать генерал-полковник Попков и, может быть, сам министр обороны. Так что выложиться надо на пять. Ошибок быть не должно. Я повторяю для тех, кто не понял: ошибок быть не должно, – сделал он нажим на последнее слово, поставив ударение на первое "о".

– Товарищ полковник, разрешите вопрос? – вставил тучный подполковник со значками авиационных войск в петлицах. – Куда должны будут стрелять вертолеты?

– Все, товарищ подполковник, – офицер сделал упор на приставке

"под", – будут стрелять в одном направлении.

– В белый свет, как в копеечку, – буркнул я себе под нос.

– Ты что-то хотел солдат? – все головы повернулись на меня.

– Еще чайку, товарищ полковник?

– Нет! Не мешай. Товарищи офицеры, для стрельбы определяю ориентиры.

И полковник ткнул карандашом в большую карту, лежащую на трех сдвинутых столах.

– Прошу внимания. Ориентир первый – угол леса "Круглого", ориентир два – отдельно стоящее дерево на опушке леса, ориентир три

– отдельно стоящая вышка.

Если вышка, находящаяся в середине поля, была видна со смотровой площадки превосходно, и не было большой сложности определить, какое из пяти стоящих отдельно от леса деревьев является ориентиром, так как большого значения это не имело, то, что же является углом у круглого леса – было для меня вне всяческих границ высшей математики.

– Вопросы есть?

Офицеры молчали.

– Товарищ полковник, – влез я в объяснения, – разрешите вопрос?

Полковник удивленно поднял мохнатые брови и не ответил. Не дожидаясь запрошенного разрешения, я продолжил:

– А как определятся угол леса, который является "круглым"?

– Для дураков объясняю еще раз – это ориентир. Понятно?

– Так точно, товарищ полковник! Понятно, чего тут не понять. Раз у круглого леса есть угол, то чего ж тут не понять. Все понятно.

Спасибо. Надо бы только пальмы вкопать по краям траншеи.

– Какие еще пальмы?

– Лучше всего африканские. У нас большая часть курсантов из

Конго, Эфиопии, Анголы, Зимбабве, Никарагуа и прочих южных широт.

Снега они в жизнь не видели и никогда больше не увидят, а пальм у них, как у нас снега зимой. Оборона взвода в снегу – им не поможет в будущей командирской жизни, а оборона взвода между пальмами – в самый раз. Еще можно площадки на пальмах прибить.

– Это еще зачем?

– А им с пальм командовать сподручнее. Они случайно спустились, их сразу к нам прислали.

Кто-то прыснул в кулак. Лицо полковника, не ожидавшего такой наглости от сержанта срочной службы, стало красным, как у рака после варки, набрав в легкие побольше воздуха, он заорал мне в лицо так, что мои волосы под ушанкой встали дыбом:

– Вон!! Пошел вон отсюда!!! Кто сюда пустил этого сержанта? Чтобы я его больше тут не видел!!! Никогда не видел!!!

Через три часа, получив очередной выговор от комбата, я сидел в теплой армейской казарме, довольно разглядывая ноги в тапочках.

Каждому солдату в армии положены два куска резины толщиной в полтора сантиметра, к которым приторочены две полосы из кожзаменителя крест накрест. Эти шлепанцы и называются армейскими тапками. Цвет это приспособление имеет черно-коричневый, и чисто черные тапочки считались шиком. Носить такой шик имел право только дед советской армии. Я пошел еще дальше. Армейские тапочки, которые я носил, представляли собой толстые пластиковые подошвы с торчащими внутрь толстыми шипами для массажа стоп. Верх тапочек являл собой две параллельные широкие полосы с регуляторами ширины, в которые входили мои натруженные стертые мозолистые ноги. Шлепанцы имели цвет прибрежной волны, чем уже отличались от армейского образца, а грязно-белые с сине-голубым вставки по краям, полностью выделяли их из общей стандартной массы. Командир взвода регулярно пытался заставить меня выбросить нестандартное яркое обмундирование, но я каждый раз ссылался на то, что старшине нечем заменить.

– Ты не мог не выпендриться? Не мог? – допытывал меня ротный.

– Я же ничего такого не спрашивал…

– А кто сказал, что наши курсанты – обезьяны? Кто? Я еще подумаю, как тебя наказать.

– А меня уже наказали, товарищ старший лейтенант. Я выговор получил. По уставу два наказания не положено.

– Умный, да? Умный? Вот и сиди теперь в роте. Хотя, нет худа без добра, мне в документации надо порядок навести, политзанятия для сержантов на три недели назад написать. Тебе будет, чем заняться. И перестань все время книжки читать.

На три дня я засел за бумажную работу. Исправив все, что только можно было, я начал скучать и пошел в местную библиотеку, где нашел сборник стихов Кедрина.

– Чего читаешь? – застал меня врасплох ротный.

– Книжку.

– Вижу, что не газету. Про что?

Я пожал плечами.

– Стихи.

– Ты стихами интересуешься? – ротный взял у меня из рук сборник.

– У нас скоро конкурс, выступишь.

– Клоуном?

– Стихи читать будешь. Выучишь и прочтешь.

– Чьи? Агнии Барто на армейский лад?

– Да хоть папы Римского.

– А он стихи пишет? Я итальянского не знаю.

Ротный, высоко подняв плечи, тяжело вздохнул, ничего не ответил и вышел из канцелярии.

От продолжения чтения меня прервал замполит четвертой роты.

– Слышь, Ханин, ты же парень грамотный, писать умеешь. Помоги мне.

– А Вас, товарищ лейтенант, разве в училище писать не учили?

– Перестань умничать, у тебя почерк лучше и слог… В общем, мне надо составить письмо родителям солдата.

– Ну, если родителям солдата, тогда давайте.

– Курочкин, иди сюда, – крикнул замполит в дверь, и туда протиснулся худой, глупо улыбающийся солдат, у которого пилотка висела практически на ушах.

Курочкина знала если не вся часть, то уж весь первый батальон однозначно. Не знаю, на каком периоде службы, но его опустили.

Опустили так, как опускают в зоне. Узнал я об этом случайно, когда в один из нарядов три сержанта были мной остановлены перед самым выходом из расположения.

– Мужики, двенадцатый час ночи. Вы куда?

– В четвертую, там "защеканец".

– Кто?

– Пидор там. Его в жопу все трахают. Он от удовольствия прям повизгивает. Айда с нами.

– Не, мужики. Я – потомственный лесбиян и предпочитаю исключительно женщин.

– Он так в рот берет…

– Еще откусит. Я лучше как-нибудь перетерплю.

Сержантов спугнул поднимающийся по лестнице дежурный по полку.

Он-то и застукал любителей анального секса во время самого действия.

Не разделяя воодушевление солдат, он отправил всех участников на гауптвахту, и слух о событии быстро покинул территорию части. Через пару дней на курсы "Выстрел" приехал генерал-полковник Попков. Его черная Волга в сопровождении еще трех машин остановилась около здания курсов, из которых выскочил генерал-майор Генералов.

– Товарищ генерал-полковник…

– Генералов, твою мать. Кончай трындеть, веди меня в роту пидарасов!

Оставив полковника Седых, профессионального психолога, генерал-полковник уехал восвояси, а пятно "замыли". Никого из участников гомосексуальной оргии несмотря на то, что статью в уголовном кодексе никто не отменял, не посадили, а тихо разослали по разным воинским частям. Скандал был замят, а Курочкин так и остался в части. Из-за того, что большая часть солдат была на подготовке к учениям, а меньшая закрывала грудью амбразуру в виде постоянных нарядов и мелких обеспечений учебного процесса, то о Курочкине все подзабыли, но лейтенант решил проявить собственную инициативу.

– Значит так, пиши. "Уважаемые родители рядового Курочкина. Ваш сын, Вася Курочкин, был хорошим солдатом, стоял в нарядах, охранял спокойствие нашей Родины. Но однажды он испортился: стал брать у своих товарищей в рот, давать в попу…" Как лучше написать в попу или в задницу?

Я сидел, ошалело смотря на молодого, двадцатидвухлетнего лейтенанта, и не мог выговорить ни слова. Положив ручку на стол, я, собравшись с силой воли, сказал как можно спокойнее.

– Я такое писать не буду.

– Как это не будешь?

– Такие письма родителям не пишут.

– Ты чего охерел? Он чего в жопу не трахнутый? Или в рот он не брал?

Я посмотрел на Курочкина. Солдат стоял спокойно и непринужденно, глупо улыбался.

– Он, урод, стоит и лыбится. Ты видишь, что он лыбится. Пиши.

– Не буду я писать, товарищ лейтенант. Хотите, сами пишите.

– А я прикажу.

Эта фраза выбила меня окончательно из равновесия.

– Да пошел ты знаешь куда? Тебе надо – сам и пиши. Ему еще жить и жить. Может быть, человек сделал ошибку в жизни, так надо его родителей убивать? Пусть своей жизнью живет. Вернется – захочет, сам им все расскажет. А нет – я осуждать не буду. Он из городка, где все друг друга знают. Я такое письмо писать не буду. Все, товарищ лейтенант, мне уйти надо. Извините. Выйдете, пожалуйста, мне канцелярию закрыть надо.

Лейтенант без слов вышел из канцелярии и покинул расположение роты в сопровождении Курочкина. Я никак не мог успокоиться и пошел в офицерский городок просто прогуляться, проветрить голову. Сняв в сберкассе рубль, я направился в детское кафе, где очень хорошо делали кофе. За распитием прекрасного напитка меня и застукал ротный.

– Ты чего тут делаешь?

– Кофе пью.

– А кто тебя отпускал?

– Мне сегодня в наряд по роте, если кофе не попью – опять усну, а так, может быть до утра…

– Ну-ну… посмотрим, как ты не уснешь.

Утром я докладывал ротному.

– Товарищ старший лейтенант, за время Вашего отсутствия происшествий не случилось, за исключением того, что я был пойман дежурным по полку.

– Спал?

– Не. Прилег.

– Значит, спал. И кофе, значит, не помог.

– Я, как боец Брестской крепости, до полчетвертого держался…

– Я подумаю, как тебя наказать.

Эта фраза означала, что наказания в очередной раз не последует, и я спокойно повел оставшихся в роте солдат на завтрак.

Днем все, кто не был на работах по выкапыванию траншеи, уехал на обеспечение учебного процесса, который никогда не прерывался, несмотря на отсутствие личного состава, и в роте, кроме наряда, остался каптерщик.

– Санданян, – крикнул ротный из канцелярии. – Наведи порядок в шкафах.

Санданян, чего-то буркнув, ушел в каптерку. Ротный вышел из канцелярии, подошел к одному из шкафов, где хранились вещевые мешки, и тут же ему на голову свалился какой-то грязный бурдюк.

Рассвирепев, старлей начал выкидывать все из шкафа, разбрасывая по расположению. Один вещмешок развязался, и из него посыпались котелки.

– Санданян, японский городовой. Собери все это немедленно.

– Я один не смогу.

– Так возьми наряд в помощь. Ханин, отправь кого-то на кухню, чтобы термос "в поле" отослали, и помоги Санданяну.

Помогать наглому каптерщику мне совершенно не хотелось, да и служил армянин на полгода меньше меня, и я встал чуть поодаль. Но и

Санданян работать один явно не собирался. Он уже давно прописался в роте каптерщиком и дальше столовой из нее не отходил. Рассказывали, что в первые полгода службы командир второго взвода вывез его на стрельбище, где Санданян должен был исполнять обязанности помощника гранатометчика. В задачу будущего бойца со штанами и сапогами входило только два действия: после выстрела вставить новую ракету в

РПГ и, сев рядом, заткнуть руками уши в ожидании следующего выстрела. РПГ – противотанковый гранатомет – выглядел как полая труба с курком и прицелом, и Санданян решил сесть не сбоку гранатометчика, а сзади, чтобы посмотреть в отверстие трубы, куда полетит выстрел. Взводный в два прыжка оказался рядом, увидев, как

Санданян уселся на корточки позади хвостовой части гранатомета. Все произошло за доли секунд. Старлей ударил ногой в плечо солдата, тот рухнул в снег, и в ту же секунду выхлопные газы от выстрела ушли между взводным и дураком в армейской форме.

– Зачэм ударил? – обиделся армянин.

– Жизнь тебе, дураку, спасал. Выхлопные газы из РПГ башку метров на пять сносят. Независимо от того, сколько в этой башке мозгов.

– А что тут случилось? – повернулся к ним ничего не слышавший от звука выстрела гранатометчик.

После этого случая Санданяна больше "в поле" не пускали, сделав каптерщиком до конца службы, что его только радовало.

– Давай, помогай, – не желая наклоняться, нагло посматривая из-под полуопущенных век, вальяжно сказал мне Санданян.

– Ты работай, солдат, работай.

– Ротный приказал, чтобы наряд помогал, а наряд – это ты.

– Ротный тебе задачу поставил, вот и выполняй ее, душара.

Каптерщик приоткрыл глаза шире и схватил меня за рукав.

– Быстро, я сказал, – почти выплюнул он сквозь зубы мне в лицо.

– Отвали, – я дернул руку и тут же ударил армянина в грудь открытой ладонью.

Драку услышал ротный, выскочивший в коридор. Мы месили друг друга в пределах, не дающих возможность посадить себя в дисциплинарный батальон.

– Стоять! Обоим стоять! Что тут происходит? Ханин, дедовщину решил устроить?

– Каптерщик у нас больно бурый, в поле его давно пора, охладиться. Там как раз таких не хватает.

– Это я буду решать, кого куда. Санданян, ты почему полез драться с дежурным по роте? Кто дал тебе право поднимать руку на старшего по званию?

– Он помогать не хочет…

– Ты работать отвык, ара, – презрительно бросил я. – Привык, что

Тараман духов припахивает, а ты вечно филонишь? Сам собирай свои шмотки.

– У, еврей, – с ненавистью в голосе выдавил Санданян.

– Запомни, ара, что говорил армянский царь Давид, запомни и детям передай. Царь Давид перед смертью говорил: "Армяне, берегите евреев, когда добьют их – примутся за нас".

Санданян рассмеялся и протянул руку.

– Молодец. Про царя Давида вспомнил. Правильно вспомнил. Ладно, мир?

– Мир, – я хлопнул его по руке.

– Вот это правильно, – улыбка тронула губы ротного. – Ханин держит мешок, Санданян в него складывает. Так, надеюсь, не подеретесь.

Дня через три нас распределили по точкам стрельбы на время показательного учения. Присутствовали все офицеры части, кто был не в наряде. Я получил личные наставления ротного и комбата, чтобы не высовывался. Да и настроение ожидания не провоцировало меня на новые подвиги. На поле перед траншеями сели три боевых вертолета. Катать нас пилоты отказались, но внутрь давали залезть. Мне это лазание показалось детским ребячеством, и я отказался. Уйдя за палатки, я забрался в УАЗик командира полка и, согревшись в тепле, хорошо потрепавшись с водилой о Москве, где он жил до призыва, уговорил его дать мне покататься. Водила долго припирался, но наконец сдался.

Сошлись на том, что он уйдет попить чайку и "видеть ничего не будет". Остановил мое катание по кругу командир третьей роты.

– Ханин, у тебя права есть?

– Так точно, товарищ капитан, и еще масса обязанностей.

– Я про водительские права спрашиваю.

– На БМП.

– А УАЗик похож на БМП?

– Немножко. Тоже зеленый и тоже в армии.

– Вылезай быстрее, если еще не понял.

Я вылез из машины, перетаптываясь с ноги на ногу.

– Еще и в валенках залез. А если валенок с педали слетит? Вали отсюда, пока не огреб. Я сам на место поставлю.

Капитан забрался в кабину машины и начал наматывать точно такие же круги вокруг палаток. Я понял, что мне тут больше ничего не светит и, пиная куски слипшегося снега, пошел к палатке, где бросил свой гранатомет. На показательные учения я получил место гранатометчика на крайне правом фланге. К тому моменту я обеспечивал, в основном, три учебные точки: пулеметную, снайперскую и гранатометную. Последняя мне нравилась больше всего. Обучением занимался полковник Зарубин. Офицер специально не выделял себя, но выделялся многим. Когда в молчаливом споре с Герой мы пристреляли снайперскую винтовку так, что из нее можно было сбивать трехкопеечную монету на расстоянии двухсот метров, Зарубин попросил передать ему оружие. Стоя, он прижал нелегкую винтовку к плечу и нажал на спусковой крючок. Звонкий звук, разошедшийся далеко по полю показал, что полковник попал по коротенькому металлическому столбу стоявшему метрах в ста от нас. Это показывало, что полковник имеет высокий класс пулевой стрельбы. Но сошлись мы с Зарубиным совершенно на другом. Однажды он принес на полигон фотоаппарат "Зенит ЕТ", к которому был пристегнут фотоэкспонометр. Пока я объяснял курсантам через переводчика правила безопасности при стрельбе из РПГ, Зарубин щелкал экспонометром, поворачивая его во все стороны.

– Восемь на двести пятьдесят или шестнадцать на сто двадцать пять, – громко сказал я, посмотрев на солнце.

Полковник еще раз щелкнул прибором.

– А ты откуда знаешь?

– По освещению. Я бы ставил восемь.

– Ты в этом понимаешь?

– Немножко, как любитель.

– Слушай, сержант. Давай я тебе дам Зенит, а ты меня с курсантами сфотографируешь. Лады?

Фотогазета, которую сделал полковник, стала украшением стенда курсов "Выстрел". Зарубин специально водил меня посмотреть. Газета расстроила только одним – меня на ней не было. Но зато во время обеспечения учебного процесса по стрельбе из РПГ Зарубин просто требовал, чтобы я там присутствовал, отпуская всех офицеров нашей роты, "чтобы не мешали".

Вот это умение мне и следовало продемонстрировать, сбив мишени танков на правом фланге. Помощником мне был выделен Прохоров, который кроме выстрелов тащил на себе еще и автомат с запасом патронов на пару магазинов, так как его помощь мне, в общем-то, и не требовалась.

Уже в три часа мы сидели в окопе.

– Хаким, не спи, замерзнешь, – пнул я узбека.

– Я не сплю. На солнышке хорошо.

– Ты мне только не усни, а то потом не разбудим.

– Не боись, сержант, только вот яйцам холодно. Как бы не отвалились.

– Не страшно, потом из сапог вытащишь. Все оружие уберите в землянку.

– Чего его убирать? Будет обстрел – уберем. А сейчас дай погреться.

Объяснять узбеку, что именно под солнышком на снегу и замерзают, я уже не стал, просто пиная время от времени солдат, которые пытались вздремнуть. Часам к пяти начало темнеть. Я проверил подсветку оптического прицела. Батарейка еще давала свет, но надежды на ночной прицел не было никакой.

– Чего ты переживаешь? – потягиваясь, спросил Прохоров. -

Выпустишь весь заряд в поле, и фиг с ним.

– Жалко. Слишком просто так-то. Зачем тогда окопы копали, снаряды на себе тащили?..

– Не бери в голову, замок. Пусть у начальства голова болит. Они за это зарплату получают.

– И то верно.

Начальства рядом с нами не было. Может быть, оно было в центре окопа, а, может быть, оно предпочитало оказаться ближе к генеральскому корпусу на вышке, мы не знали. Ожидание закончилось, когда вдоль окопа, смешно перепрыгивая через снег, пробежал лейтенант Мальков.

– Приготовиться, приготовиться. Ханин, ты отвечаешь за все, что тут произойдет. Понял?

– Так точно, товарищ лейтенант. За снег и воду, и за свободу…

– Кончай.

– Не с кем…

– Достал уже. Давай всех в укрытие.

И взводный убежал, не начав даже слушать мое объяснение на тему невозможности достать что-либо в открытом поле. В укрытие мы не пошли. Ночь накрыла поле почти внезапно. Мертвая тишина стояла вокруг. На черном небе светились яркие звезды, и мы, прижавшись спинами к стенкам окопов, слушали тишину, которую разрезал громкий рокот вертолетов.

– "Вертушки" пошли, – тихо сказал Прохоров.

– Афганец, блин, нашелся.

Последняя фраза потухла в грохоте выстрелов. Пулеметы вертолетов лупили в сторону леса зелеными трассерами. Авиаобстрел выглядел потрясающим, но желания высоко высунуться из траншеи не было.

Вертолеты пошли на второй круг, и мы увидели три приближающиеся махины и пулеметные очереди у нас над головами на высоте нескольких метров. Это было красивое, хотя и пугающее зрелище. Я представил себе, как пацаны моего возраста в это самое время сидят не на учениях, а в Афганистане. Там, где уже положили десятки, сотни, тысячи ни в чем не повинных мальчишек. Они возвращались искалеченными бессмысленной войной. Войной за политику, за вранье, за то, что называли престижем Родины. Мне было обидно за них и немножко стыдно, что я в общем-то валяю дурака, обучая тех, кто может завтра стать нашими врагами.

– В укрытие! – заорал я, когда вертолеты стали уходить в сторону.

– Все бегом в укрытие, вашу мать, или вниз лечь. Вниз, уроды, если домой на дембель хочется!!

– Бляха-муха! – завизжал Прохоров. – Я автомат на бруствере оставил.

Он кинулся к нише, откуда должен был стрелять со своего "калаша", я буквально ломанулся за ним и, падая, схватил его за ватную штанину. Прохоров поскользнулся и рухнул передо мной в окоп, задев меня валенком по носу. Боевые машины пехоты, бронетранспортеры загрохотали орудиями и застрекотали спаренными пулеметами вокруг, создавая оружейную канонаду современного боя. И БМП, и бэтээры, и танки находились в специальных индивидуальных окопах в метре-полутора за нашей спиной.

– Пусти, а если автомат заденет, – орал Прохоров.

– Хрен с ним, автомат – не башка. Спишут.

Трассер пуль из БМП шел низко. Куда ниже положенного. Может быть, наводчик-оператор не видел цели, а, может быть, просто палил куда попало, но мы, сев на дно окопа, вжимались в него все ниже и ниже, видя, что трассер пуль быстро и неукоснительно приближается к нам.

Было желание не просто вжаться в дно окопа, а утонуть в нем, слившись с ним воедино. Сознание понимало, что попасть не должны, но желудок прижался к позвоночнику, как было когда-то перед экзаменами.

– Копец, – тихо прошептал Прохоров, и я его шепот прочел по губам.

– Не дрейфь, прорвемся.

Трассер прошел у нас над головами, отошел метра на четыре в сторону и начал двигаться в обратном направлении. Пули засвистели у нас над головой, врубаясь в бруствер, вырывая из него кусочки земли и снега, которые тут же сыпались в траншею прямо перед нами. И в этот момент земля у нас за спиной дернулась, толкнув нас к противоположной стенке траншеи, а затем мы услышали страшный грохот.

Это стреляли танки. Мы сидели в окопе прямо перед танком, и снаряды этого страшного оружия боя летели у нас над головами в сторону леса, сотрясая все вокруг себя. При каждом выстреле создавалось ощущение, что стреляют не то тобой, не то в тебя, и сейчас ты полетишь вместе с этим снарядом в направлении выбранных умными полковниками ориентиров. Выстрелы бронетехники внезапно утихли, и в тот же миг в небо взлетели две зеленые ракеты, рассекая темноту и выплевывая желтые искры и сопровождающие их дымы. Небо тут же осветилось от количества выпущенных бело-желтых осветительных ракет. Я вскочил на колени и затем, опершись на гранатомет поднялся во весь рост:

– К бою!!

Солдаты, похватав оружие и боеприпасы, бросились к своим местам, начиная стрелять. Вскинув на плечо гранатомет, я, запустив туда первый выстрел и встав на изготовку, включил прибор ночного видения.

Батарейка, как я и предполагал, на двадцатидвухградусном морозе умерла своей смертью, не дав мне и шанса воспользоваться военно-научным прогрессом, но меня это уже не печалило.

Осветительные ракеты в небе разрывались ежесекундно, и свет от них был как днем. Я прицелился и нажал на спусковой крючок. Ракета, вылетев из пасти РПГ, поразила мишень. Я явно видел, как она угодила в самый центр щита, который тут же рухнул. "Да не потащу я обратно выстрелы", – подумал я, помня, с каким трудом я волок на передовую тяжеленные выстрелы и гранатомет. "Хватит и того, что мне, дедушке этого дурдома, РПГ назад переть", – и с этой мыслью я запихнул в ствол оружия второй, из шести уложенных в ряд в окопе, выстрелов.

Последующие четыре выстрела я вложил в то же самое место, стараясь попасть в подъемник мишени, который больше не поднимал щит в исходное положение. Последним выстрелом я уложил пулеметную мишень, которую никак не мог сбить пулеметчик правого фланга. Больше, чем стрелять на этих стрельбах из гранатомета, мне хотелось стрелять именно из пулемета, держать трассирующую линию направления огня. Еще обучая солдат в ковровской учебке, я очень обрадовался приказу дать направление для стрельбы молодым солдатам. Я очень гордился тогда, перематывая синей изолентой попарно четыре длинных пулеметных магазина с трассирующими патронами. Линию из пулемета я держал четко и ровно, а солдаты старались все вместе стрелять из автоматов в том же направлении. Мне казалось, что я ведущий и только благодаря мне эти солдаты могут стрелять из своих "калашей". Это тешило мое мальчишеское самолюбие в отличие от стрельбы из одноразового ручного гранатомета "Муха" на тех же, учебных стрельбах. Из двух выстрелов в направлении бетонной плиты улетел только один, второй дал осечку, и был тут же передан саперам.

– Прекратить стрельбу! Стрельбу прекратить! – Мальков уж бежал сзади нас. – Разряжай, разряжай, я сказал. Всем собрать оружие, оставшиеся боеприпасы и бегом к вышке. Спектакль окончен.

Около вышки, громко прокричав "Служим Советскому Союзу!" на обычное объявление благодарности, мы начали залезать в грузовики.

– Стоять, воины, – комбат уже успел где-то набраться и стоял, покачиваясь и сложив руки в замок за спиной. – Глухие что ли?

Стоять! Мне тут человек двадцать нужно. Гераничев, отбери лучших, отличившихся бойцов.

Никто и не сомневался, что я окажусь среди тех "героев", которых отобрал взводный. Складывалось ощущение, что несмотря на жену и ребенка он питает ко мне самые теплые чувства и просто жить без меня уже не может. Спать я сбежал в домик операторов.

– Слышь, сержант, – разбудил меня утром старший оператор, – ты случаем не знаешь, кто стрелял из гранатомета с правого фланга?

– А что?

– Точное попадание. Даже слишком точное, – задумчиво проговорил оператор.

– Я стрелял.

– Ты? Ну, ты мудак…

– Почему? Попал же.

– Пальцем в жопу ты попал. Ты же подъемник к чертям собачьим расколошматил! От него одни воспоминания остались.

Мне стало немного грустно, понимая, что, если сейчас ребят заставят чинить этот ящик, то работы у них будет до дембеля.

– Почините?

– Нечего там, земеля, чинить. Ты его в хлам раскалашматил.

Ворошиловский стрелок, блин.

– Так поставь новый, – обрадовался я. – Есть новый?

– Есть. А кто его тащить до точки будет?

– Зачем тащить? Мою машину возьмем и…

Такой план сразу привел ребят в лучшее расположение духа. Переть на себе многокилограммовый тяжелый ящик на морозе по снегу не было никакого желания, а боевая машина пехоты сразу решала эту проблему.

– Вытаскивай свой подъемник, а я пока машину заведу.

Стоило мне только опуститься в люк механика-водителя, как рядом с

БМП нарисовался Гераничев.

– Ты куда собрался?

– Подъемник в поле отвезти.

– Это БМП, а не телега для подвозки. Марш оттуда.

– Я так комбату и скажу, – вылезая на броню, прокомментировал я руководство к действию.

– Комбату? Это он приказал?

– Нет. Я сам придумал, – сказал я чистую правду, понимая, что проверять приказ лейтенант все равно не пойдет, да и комбат уже свалил, перекинув работу на младшего по званию.

– Хабибулаев повезет. Он водитель, а не ты. А тебе я другую задачу поставлю.

Задачи Гераничев ставить любил. И не только любил ставить, но и требовал их неукоснительного выполнения, пользуясь для этого не только уставом, но и всеми другим доступными ему, как офицеру армии, средствами.