Одним особенно холодным ноябрьским утром Вианна проснулась в слезах. Опять снился Антуан. Тяжело вздохнув, она осторожно выбралась из-под одеяла, стараясь не потревожить Софи. Вианна спала одетой, в шерстяной фуфайке, свитере с длинными рукавами, шерстяных носках, фланелевых кальсонах (укоротила доставшиеся от Антуана), вязаной шапочке и перчатках. До Рождества еще далеко, а одеваешься уже как капуста. Вианна натянула сверху еще шерстяную кофту, но все равно было холодно.

Она сунула затянутую в перчатку руку в прореху матраса и вытащила кожаный кисет, что спрятал там Антуан. Денег оставалось немного. Скоро придется жить на одно ее учительское жалованье. Пересчитывание денег превратилось в навязчивую идею с того времени, как похолодало. Вианна положила кисет на место и спустилась вниз.

Ну конечно, всегда может быть хуже. Оказалось, ночью замерзли трубы, так что теперь до полудня придется сидеть без воды. На такой случай Вианна оставляла около плиты и у камина ведра с водой для умывания. Газа и электроэнергии не хватало, как, впрочем, и денег на их оплату, поэтому Вианна экономила и то и другое. Крошечного огонька на плите едва доставало, чтобы вскипятить воду, а свет они включали лишь по надобности.

Вианна разожгла камин, завернулась в толстое одеяло и уселась на диван. Рядом стоял мешочек с пряжей, она распустила свой старый свитер, чтобы связать Софи шарф к Рождеству. Единственные свободные минутки удавалось выкроить только ранним утром.

В тишине, нарушаемой лишь шорохами и скрипами старого дома, она сосредоточенно трудилась: спицы мелькали вокруг светло-голубой пушистой нити, создавая то, чего не было прежде. Привычный утренний ритуал успокаивал нервы. Если удавалось совсем отвлечься от реальности, она иногда вспоминала, как мама сидела рядом, учила ее вязать, приговаривая: «Одна лицевая, две изнаночные, вот так… прекрасно…»

Или как Антуан босиком спускался по лестнице и с улыбкой спрашивал, что это она такое вяжет для него…

Антуан.

Медленно приоткрылась входная дверь, впуская облако ледяного воздуха. Изабель – в старом шерстяном пальто Антуана, в высоких башмаках и огромном шарфе, оставлявшем открытыми одни глаза. Увидев Вианну, сестра замерла как вкопанная.

– Ой. Ты уже проснулась. – С откровенно виноватым видом она размотала шарф, повесила пальто. – А я выходила проверить цыплят.

Спицы замерли в полете.

– Ты просто могла бы рассказать мне, кто он, тот парень, к которому ты бегаешь на свидания.

– Кто станет бегать на свидания в такой холод? – Изабель, весело улыбаясь, подскочила к Вианне, потащила ее ближе к огню.

Вианна передернула плечами, внезапно почувствовав, что и в самом деле замерзла.

– Ты, – удивляясь своему неожиданно радостному настроению, фыркнула Вианна. – Ты запросто побежишь на свидание в мороз.

– Ну, тогда это должен быть тот еще парень. Кларк Гейбл, не меньше.

В комнату влетела Софи, прильнула к матери и, уловив настроение сестер, предложила:

– Ура, давайте веселиться!

На краткий счастливый миг Вианна позабыла все тревоги, но тут Изабель сказала:

– Ладно, я, пожалуй, пойду. Займу очередь к мяснику.

– Поешь сначала, – посоветовала Вианна.

– Отдай мою порцию Софи, – отказалась Изабель, натягивая пальто и заматывая шею и голову шарфом.

Вианна проводила сестру, посмотрела, как та растворилась в темноте, потом вернулась в кухню, зажгла керосиновую лампу и спустилась в кладовую, где вдоль стен тянулись длинные полки.

Пару лет назад эти полки ломились под тяжестью копченных в золе окороков, банок с гусиным жиром и связок колбас. Напротив красовался строй бутылок выдержанного винного уксуса, коробки с сардинами, банки джема. А сейчас заканчивался даже кофе из цикория. Последние крупинки сахара поблескивали на дне стеклянного контейнера, а мука нынче на вес золота. Слава богу, хоть урожай овощей они собрали неплохой, несмотря на разор, устроенный в саду беженцами. Все фрукты и овощи, до последнего плода, каким бы крошечным тот ни уродился, Вианна переработала в консервы.

Она достала хлеб из отрубей. Вареное яйцо и тост – не слишком обильный завтрак для растущей девочки, но могло быть гораздо хуже.

– Можно мне еще? – попросила Софи.

– Больше нет, – вздохнула Вианна.

– Немцы забирают всю нашу еду! – возмущенно выпалила Софи ровно в тот момент, когда из своей комнаты появился Бек, облаченный в серо-зеленую форму.

– Софи! – строго сказала мать.

– Что ж, это правда, юная леди. Немецкие солдаты забирают много французских продуктов, но люди, которые воюют, должны хорошо питаться, разве нет?

– А всем остальным не надо питаться? – угрюмо пробормотала Софи.

– Да, мадемуазель. И мы, немцы, не только берем, мы и угощаем наших друзей. – И он вынул из кармана шоколадный батончик.

– Шоколадка!

– Софи, нет, – возразила Вианна, но Бек уже забавлял девочку, показывая фокус: шоколадка то исчезала, то вновь появлялась в руках. В конце концов он вручил лакомство Софи, которая с радостным визгом тут же разорвала обертку.

– Вы сегодня, – обратился Бек к Вианне, – какая-то печальная.

Вианна промолчала.

Он улыбнулся и вышел. Зарычал мотор мотоцикла, звук постепенно удалялся.

– Вкусная была шоколадка, – облизнулась Софи.

– Вообще-то правильнее было бы съедать по маленькому кусочку каждый вечер, а не запихивать в рот весь батончик сразу. Не говоря уже о том, что приличные люди делятся с другими.

– Тетя Изабель говорит, что лучше быть дерзким, чем покорным. И что если прыгнешь со скалы, то по крайней мере сможешь немножко полетать, прежде чем упадешь.

– О да. Как это похоже на Изабель. Ты порасспроси, как она сломала руку, прыгая с дерева, на которое точно не стоило залезать. Ладно, пойдем в школу.

Они подождали Рашель с детьми на обледенелой обочине и уже вместе пустились в долгий путь по стылой дороге.

– Кофе кончился четыре дня назад, – сообщила Рашель. – Это если ты вдруг удивляешься, с чего я стала такой ведьмой.

– Вообще-то это я была в последнее время вспыльчива, – возразила Вианна. Она ждала, что Рашель начнет спорить, но подруги слишком хорошо знали друг друга и понимали, что за невинным вроде бы заявлением скрывается нечто более серьезное. – Потому что… Мне не дает покоя одна мысль.

Список. Она составила его неделю назад, и с тех пор ничего не произошло. Но тревога осталась.

– Антуан? Голодаешь? Замерзаешь до смерти? – улыбнулась Рашель. – Какие еще мелочи беспокоят тебя на этой неделе?

Прозвучал школьный колокол.

– Мам, пойдем скорей, опаздываем, – потащила ее Софи.

Вианна, не сопротивляясь, поднялась по каменным ступеням. Вместе с Софи и Сарой вошла в свой класс, где дети уже расселись по местам.

– Вы опоздали, мадам Мориак, – лукаво улыбнулся Жиль. – Вам первое замечание.

Дружный хохот.

– Все шутишь, Жиль, – отозвалась Вианна, снимая пальто. – Посмотрим, будешь ли ты веселиться после диктанта.

В ответ на такое же дружное общее «уууу» Вианна не могла сдержать улыбки. Бедняжки мгновенно приуныли, да и, по правде говоря, в такое холодное мрачное утро трудно чувствовать себя иначе. Вдобавок затемнение на окнах почти не пропускало дневной свет.

– О, да ну его, такая холодина! Кажется, нам сейчас нужно поиграть в салочки, чтобы немного разогнать кровь, а?

Одобрительный гул был ответом, и Вианна едва успела подхватить пальто, пока ее не вынесла из класса волна весело галдящей ребятни.

Они только вышли, как послышался шум моторов.

Дети не обратили внимания – последнее время они реагировали только на появление самолетов – и продолжали играть.

Вианна выглянула за угол. Черный «мерседес-бенц» с маленькими нацистскими флажками на капоте подрулил к школьному зданию. Следом за ним – французская полицейская машина.

– Дети! Идите ко мне, скорее.

Из-за угла показались двое. Одного она никогда прежде не видела – высокий, элегантный, несколько декадентской внешности блондин в длинном черном кожаном пальто и блестящих башмаках. Под стоячим воротником – железный крест. Второй ей был знаком – полицейский из Карриво. Поль Желер. Антуан часто приговаривал, что этот парень трусоват и подловат.

– Мадам Мориак, – официально раскланялся французский полицейский.

Ей не понравился его взгляд. Так обычно переглядываются мальчишки, перед тем как начать задирать слабого.

– Здравствуйте, Поль.

– Мы тут из-за некоторых ваших коллег. Но вам не о чем беспокоиться, мадам. Вас нет в списке.

Список.

– Что вам нужно от моих коллег? – пролепетала она чуть слышно.

– Некоторых учителей сегодня уволят.

– Уволят? За что?

Нацист резко хлопнул в ладоши, будто пришлепнул муху:

– Евреи, коммунисты и франкмасоны! – Он ухмыльнулся. – И все прочие, кому не позволено работать в школах, государственных учреждениях и юстиции.

– Но…

Нацист коротко кивнул полицейскому, оба развернулись и молча зашагали к школьным дверям.

– Мадам Мориак? – Кто-то потянул ее за рукав.

– Мама? – всхлипнула Софи. – Они ведь не могут так поступить, да?

– Конечно, могут! – сердито выпалил Жиль. – Чертовы нацистские ублюдки.

Вианна, наверное, должна была одернуть мальчика за неподобающие выражения, но не могла думать ни о чем, кроме списка, который она написала по требованию капитана Бека.

Несколько часов Вианна сражалась с совестью. Она вела уроки, хотя потом и не помнила как. В памяти застрял взгляд, который бросила на нее Рашель, выходя из школы с другими уволенными учителями. Около полудня Вианна попросила другую учительницу взять ее класс, хотя учителей уже сейчас не хватало.

И вот она стоит на центральной площади.

Всю дорогу она думала, что сказать, но стоило увидеть нацистские знамена над ратушей, как ее решимость тут же улетучилась. Немецкие солдаты расхаживали повсюду, разъезжали на роскошных откормленных скакунах или стремительно проносились по улицам в сияющих черных «ситроенах». На другой стороне площади какой-то патрульный засвистел и наставил винтовку на пожилого мужчину, заставляя того опуститься на колени.

Вианна, вперед.

Она поднялась по широким ступеням прямо к дубовым дверям, где юный часовой преградил путь, требуя объяснить, что ей тут надо.

– Я к капитану Беку.

– А. – Солдат открыл дверь, ткнул в сторону лестницы и показал два пальца.

В главном зале толпились люди в форме. Стараясь ни с кем не встретиться взглядом, Вианна поспешила к лестнице под пристальным взором фюрера, таращившегося на нее с огромного, во всю стену, портрета.

На втором этаже она решилась обратиться к военному:

– Мне нужен капитан Бек.

– Сюда, мадам. – Он проводил ее до двери в конце коридора, постучал и любезно отворил.

Бек сидел за роскошным, черным с золотом, столом – наверняка реквизирован в каком-нибудь из окрестных замков. На стене портрет Гитлера и несколько карт, на столе пишущая машинка. В углу в кучу свалены конфискованные радиоприемники, но хуже всего – продукты. Ящики и коробки, груды мясных консервов и головки сыра.

– Мадам Мориак! – вскочил Бек. – Какой приятный сюрприз. Чем могу быть полезен?

– Я по поводу учителей, которых вы уволили.

– Не я, мадам.

Покосившись на приоткрытую дверь, Вианна подошла ближе и продолжила, понизив голос:

– Вы говорили, что этот список – чистая формальность.

– Простите. Правда. Но мне так сказали.

– Эти люди нужны в школе.

– Вы здесь, а это… может быть опасно. – Он подошел к ней вплотную. – Вам не надо хотеть привлекать к себе внимание, мадам Мориак. Не здесь. Есть человек… – Он бросил взгляд на дверь и мгновенно умолк. – Ступайте, мадам.

– Жаль, что вы попросили меня об этой услуге.

– Мне тоже, мадам. – Бек смотрел сочувственно. – А теперь идите. Пожалуйста. Вам не следует здесь быть.

Вианна отвернулась от капитана Бека – и от горы съестного, и от портрета фюрера – и вышла из кабинета. Она спускалась по лестнице, а солдаты провожали ее взглядами, перемигивались, хихикали и наверняка подшучивали над очередной француженкой, окрутившей лихого немецкого парня. Только ступив на улицу, Вианна осознала весь ужас своей ошибки.

Несколько женщин, оказавшихся в этот момент на площади, заметили, как она выходит из логова нацистов.

И среди них была Изабель.

Вианна поспешила к сестре, мимо Элен Рюэль, жены булочника, которая несла хлеб в комендатуру.

– Вышли в свет, мадам Мориак? – язвительно осведомилась Элен.

Изабель уже мчалась навстречу, и Вианна, запыхавшись, остановилась, поджидая.

– Что ты там делала? – возмущенно крикнула Изабель.

– Сегодня уволили учителей. Нет, не всех, а только евреев, франкмасонов и коммунистов. – Она вновь вспомнила, как это было: тишина в классах, в коридоре, замешательство среди оставшихся. Никто не понимал, что делать дальше, как противостоять произволу оккупантов.

– Только? – переспросила Изабель.

– Я не это имела в виду. Хотела сказать, что они уволили не всех. – И Вианна замолчала, устыдившись того, сколь жалко звучал ее голос.

– Но зачем ты пошла в комендатуру?

– Я… думала, что капитан Бек сможет помочь нам. Помочь Рашель.

– Ты просила Бека об одолжении?

– А что оставалось делать…

– Француженки не просят наци о помощи, Вианна. Господи, ну это-то ты должна понимать.

– Я понимаю, – потерянно произнесла Вианна. – Но…

– Но что?

Вианна не в силах была дольше хранить это в секрете:

– Это я составила список имен.

Изабель окаменела. Будто даже перестала дышать. Взгляд ее ударил больнее, чем пощечина.

– Как ты могла?! Ты что, и Рашель записала?

– Я н-н-не знала. Откуда мне было знать? Он сказал, это простая формальность. – Вианна схватила Изабель за руку: – Прости меня. Я правда не знала.

– Тебе не у меня надо просить прощения, Вианна.

Глубочайшее, пронзительное чувство стыда накрыло Вианну. Как она могла быть настолько глупа? И, во имя всего святого, как же ей теперь исправить ошибку? Она взглянула на часы. Уроки вот-вот закончатся.

– Пойдем в школу, – сказала она. – Заберем Софи и Сару, отведем домой. Мне надо кое-что сделать.

– Что бы ты ни затеяла, надеюсь, ты хорошо подумала.

– Пошли, – устало выдохнула Вианна.

На окраине городка стояла маленькая норманнская церковь, часовня Святой Жанны. А за ней, под защитой средневековых стен, располагался монастырь Сестер Святого Иосифа. Монахини содержали сиротский приют и школу.

Вианна ступила на каменные плиты, и шаги эхом разнеслись по церкви. Она тяжело вздохнула, и облачко пара вырвалось изо рта. Вианна сняла перчатки только на секунду, окунуть пальцы в чашу с замерзшей водой. Перекрестилась, подошла к пустой скамье, преклонила колени и, опустив голову, попробовала молиться.

Ей необходима подсказка – и прощение, – но впервые в жизни она не находила слов для молитвы. Неужели можно простить такой глупый, неосмотрительный поступок?

Господь видит ее вину и ее страх, он осудит ее. Вианна печально села на скамью.

– Вианна Мориак?

Мать-настоятельница Мари-Тереза опустилась рядом. Она ждала, что Вианна заговорит первой. Прежде всегда бывало так. С того самого первого раза, когда беременная шестнадцатилетняя Вианна пришла к матушке за советом. Именно матушка утешила Вианну, когда отец назвал ту потаскухой; матушка организовала бракосочетание и убедила отца позволить Вианне с Антуаном жить в Ле Жарден; матушка заверила Вианну, что ребенок – это всегда чудо и что их юная любовь выдержит все испытания.

– Вы, наверное, знаете, что в моем доме поселился немец, – заговорила наконец Вианна.

– Как и во всех больших домах и во всех отелях в округе.

– Он спросил меня, кто из учителей в школе еврей, коммунист или франкмасон.

– Ах, вот как. И ты ему ответила.

– Я дура, да? Изабель так считает, она права?

– Ты не дура, Вианна. И твоя сестра слишком поторопилась осудить тебя. Впрочем, она всегда была поспешна в суждениях.

– Я все спрашиваю себя, а узнали бы они без моей помощи?

– Они уволили евреев отовсюду. Ты разве не знаешь? Мсье Пенуар больше не почтмейстер, и судью Бреза заменили. Мне из Парижа сообщили, что директриса коллежа Севинье вынужденно подала в отставку, как и все евреи-певцы в Опере. Может, немцам нужна была твоя помощь, а может, и нет. Но они наверняка выяснили бы все, что хотели, и без тебя. – Матушка говорила ласково, но строго. – Однако дело вовсе не в этом.

– А в чем же?

– Думаю, когда идет война, мы должны смотреть на многое гораздо глубже. Вопрос не в них, но в нас.

Глаза защипало от слез.

– Я больше не знаю, что мне делать. Всегда обо всем заботился Антуан. Вермахт и гестапо – это для меня чересчур.

– Не стоит думать о них. Думай о том, кто ты такая, чем ты можешь пожертвовать, а что погубит и сломит тебя.

– Да это все меня уничтожает. Мне надо стать такой, как Изабель. Для нее эта война – либо черное, либо белое. Она абсолютно уверена в себе и ничего не боится.

– Изабель тоже столкнется с кризисом веры, как и все мы. Я пережила Великую войну и знаю, что испытания только начинаются. Ты должна быть сильной.

– Благодаря вере в Бога.

– Да, разумеется, но не только благодаря вере. Боюсь, одной веры и молитвы будет недостаточно. Путь праведности зачастую полон опасности. Готовься, Вианна, это лишь первый экзамен. Пусть он послужит уроком. – Матушка обняла Вианну, и та уткнулась лицом в колючее шерстяное облачение.

Отсранившись, она почувствовала себя гораздо лучше.

Настоятельница поднялась и, взяв Вианну за руку, подвела ее к кафедре.

– Может, выкроишь время на неделе, навестишь ребятишек, позанимаешься с ними? Они любят, когда ты учишь их рисовать. Нынче все живут впроголодь, люди ропщут. Благодарение Господу, у сестер прекрасный сад, а козье молоко и сыр – просто манна небесная…

– Конечно, – согласилась Вианна.

– Ты не одинока, и не ты во всем виновата, – успокоила матушка. – Не бойся просить о помощи, когда нуждаешься в ней, помогай сама, кому можешь. Думаю, именно так мы исполняем волю Божью – перед собой и друг другом – в такие темные времена, как нынешние.

Не ты во всем виновата.

Всю обратную дорогу Вианна размышляла над этими словами.

Она всегда находила утешение в вере. Когда мама впервые начала кашлять и потом, когда кашель сотрясал все ее тело, а на платке оставались кровавые пятна, Вианна всегда молила Господа. Просила помощи, наставления. Способа обмануть смерть, которая уже на пороге. Ей было четырнадцать, и она пообещала Богу все, что угодно, если только он сохранит жизнь маме. Молитвы ее остались без ответа, и тогда она вновь просила его даровать силы, чтобы справиться с последствиями горя – одиночеством, отцовской неприязнью, его угрюмым молчанием или приступами пьяной ярости, с постоянным нытьем и приставаниями Изабель.

Ей хотелось верить, что она не одинока и что в самом деле не виновата в происходящем, но более всего – что ее жизнь действительно развивается по плану Господа, даже если он и не известен людям.

Но никогда прежде эта надежда не была такой жалкой, как сейчас.

Она одинока, и в этом никто не виноват, кроме нацистов.

Она совершила ужасную, чудовищную ошибку. И ничего не исправить. Она не в силах изменить случившееся, но порядочный человек принимает на себя ответственность – и вину – и просит прощения. Кем бы она ни была, каковы бы ни были ее слабости, недостатки и промахи, она намерена остаться порядочной женщиной.

И она знает, что должна сделать.

Знать-то она знала, но, подойдя к дому Рашель, все не могла заставить себя двинуться дальше. Ноги налились свинцом, не говоря уж о сердце.

Глубоко вдохнув, Вианна постучала. Шорох, шаги – ив дверях появилась Рашель со спящим малышом на одном плече и парой рабочих штанов – на другом.

– Вианна, – улыбнулась она. – Заходи.

Вианна чуть не поддалась приступу паники. Ой, Рашель, я просто забежала на минутку поздороваться. Но взяла себя в руки и вошла в дом следом за подругой. Устроилась на своем обычном месте – в удобном кресле у очага.

– Подержи Ари, я сварю кофе.

Вианна осторожно взяла малыша на руки. Он тут же прильнул теснее, и она ласково погладила его по спинке, поцеловала макушку.

– Говорят, Красный Крест доставляет посылки заключенным в концлагерях, – сообщила Рашель, появляясь с двумя чашками кофе. Одну она поставила на стол рядом с Вианной. – А где девочки?

– У нас дома, с Изабель. Наверное, учатся стрелять из ружья.

Рашель расхохоталась:

– Ну, бывают навыки и похуже.

Она швырнула шаровары, болтавшиеся на плече, в корзину с шитьем и села напротив Вианны.

Вианна, зарывшись носом в волосенки Ари, вдыхала чистый детский запах. Подняв глаза, увидела, что Рашель пристально смотрит на нее.

– У тебя тяжелый день? – тихо спросила подруга.

Рашель знала, как горько Вианна оплакивала своих нерожденных детей, как истово молилась о маленьком. Когда Рашель забеременела Ари, между ними возникло напряжение – не всерьез, но все же. Такая радость для Рашель… и одновременно предмет зависти.

– Нет, – ответила Вианна. Она решительно посмотрела в глаза подруге. – Мне надо тебе кое-что рассказать.

– Что?

– Помнишь тот день, когда мы писали открытки? И когда мы вернулись домой, меня ждал капитан Бек?

– Помню. Я еще предложила пойти вместе с тобой.

– Жаль, что не пошла, хотя, полагаю, это ничего бы не изменило. Он просто дождался бы, когда ты уйдешь.

– Он что… – Рашель привстала.

– Нет, нет, – торопливо ответила Вианна. – Совсем не то. Он сидел за столом, перебирал какие-то бумаги. Он… попросил меня составить список имен. Хотел знать, кто из школьных учителей еврей или коммунист. – Она помолчала. – Он еще спрашивал про гомосексуалистов и франкмасонов, можно подумать, люди распространяются вслух о таких вещах.

– И ты сказала ему, что не знаешь.

Мучительный стыд вынудил Вианну отвести взгляд, но все же она выговорила:

– Я назвала ему твое имя, Рашель. Вместе с остальными.

Рашель замерла, краска схлынула с ее лица, и глаза как будто сделались еще темнее.

– И они нас вышвырнули.

Вианна, судорожно сглотнув, кивнула.

Рашель поднялась и вышла, не обращая внимания на жалобные пожалуйста, Рашель, прошу тебя, намеренно сторонясь. Хлопнула дверь спальни.

Время тянулось мучительно медленно, в невысказанных молитвах, затаившемся дыхании, под тихий скрип стула. Вианна, не отводя взгляда от крошечных черных стрелок, поглаживала малыша в такт тикающим на камине часам.

Наконец Рашель вернулась. Волосы взлохмачены, щеки пылают – то ли от страха, то ли от злости. А может, от того и другого одновременно. Глаза заплаканы.

– Прости, – выдавила Вианна, поднимаясь навстречу. – Прости меня.

Рашель подошла вплотную, глаза ее блеснули, но гнев тут же уступил место смирению.

– Весь город знает, что я еврейка, Вианна. Я всегда гордилась этим.

– Да, понимаю. Именно это я себе и твердила. Но все равно я не должна была помогать ему. Прости. Ни за что на свете я не желала бы причинить тебе боль. Надеюсь, ты это знаешь.

– Ну конечно знаю, – тихо сказала Рашель. – Но, Ви, ты должна быть осторожнее. Бек молод, симпатичен, вежлив и дружелюбен, но он – нацист, а они все опасны.

Такой холодной зимы, как в 1940-м, еще не бывало. Снег валил день за днем, укутывая поля толстым покрывалом; на поникших ветвях деревьев поблескивали сосульки.

Но каждую пятницу Изабель вставала задолго до рассвета и разносила «террористические прокламации», как называли их нацисты. На прошлой неделе листовки сообщали о военных действиях в Северной Африке и взбудоражили французов информацией о том, что дефицит продуктов зимой вызван вовсе не британской блокадой, как утверждала немецкая пропаганда, а конфискацией нацистами всего, что произвела Франция.

Вот уже несколько месяцев Изабель расклеивала листовки, но, откровенно говоря, никакого эффекта не замечала. Многие жители Карриво по-прежнему поддерживали Петена. Хуже того – им попросту было наплевать. Много, пугающе много горожан смотрели на разгуливающих по их улицам немцев и думали: какие юные, совсем мальчики – и спешили по своим делам, не поднимая головы, чтобы не нарваться на неприятности.

Нацисты, естественно, видели листовки. Некоторые французы откровенно стремились заслужить расположение оккупантов – и для начала вручали им листки, которые находили в своих почтовых ящиках.

Изабель знала, что немцы разыскивают авторов и тех, кто разносит прокламации, но пока они не слишком усердствовали. Особенно в эти снежные дни, когда все вокруг только и говорили, что о бомбардировках Лондона. Наверное, немцы понимали, что печатного слова недостаточно, чтобы обратить вспять ход войны.

Сегодня они спали втроем в кровати Вианны. Софи комочком свернулась у нее под боком, с другой стороны дочку согревала Вианна. За последний месяц они перетащили в кровать все одеяла, пледы, теплые тряпки, что нашлись в доме. Изабель тихо лежала, наблюдая, как воздух от ее дыхания собирается в крошечные морозные облачка.

Она представила, каким ледяным будет пол даже сквозь толстенные шерстяные носки. Сегодня днем ей ни минуты больше не будет так тепло, как сейчас. Но все же Изабель, стиснув зубы, выскользнула из-под груды одеял. Софи недовольно забормотала сквозь сон и перекатилась поближе к матери.

Едва ноги коснулись пола, голени пронзила острая боль. Поморщившись, Изабель поковыляла к двери.

Спуск по лестнице показался бесконечным, так сильно болели ноги. Проклятые обморожения. Этой зимой от них страдали все. Возможно, от недостатка масла и вообще жиров в пище, но Изабель понимала, что в ее случае причина еще и в дырявых носках и башмаках, расползающихся по швам.

Она хотела бы разжечь камин – душу бы продала за минутку тепла, право, – но у них кончался запас дров. К концу января они начали выдирать доски из стен сарая и жечь их в печке, а заодно старые ящики, поломанные стулья и вообще все, что смогли отыскать. Изабель вскипятила себе чашку воды и медленно выпила, прислушиваясь, как тепло заполняет желудок, обманывая его пустоту. Потом сгрызла черствую корочку хлеба, сунула под одежду новую партию листовок, надела пальто Антуана, башмаки и перчатки, на голову и шею намотала шерстяной шарф. Но стоило оказаться на улице, как дыхание перехватило от мороза. Отмороженные пальцы ныли и пульсировали при каждом шаге, руки мгновенно застыли, даже в перчатках.

На улице было странно тихо. Перебравшись через глубокие сугробы, Изабель отодвинула створку ворот и оказалась на белоснежной дороге.

Из-за холода и снегопада у нее ушло целых три часа на работу (на этой неделе в листовках говорилось о бомбежках Англии – боши сбросили на Лондон 32 000 бомб только за одну ночь). Занялся рассвет, жиденький, как постный бульон. В очереди к мяснику Изабель стояла первой, но вскоре подтянулись и остальные. В семь утра жена мясника подняла ставни и отперла дверь.

– Осьминог, – объявила она.

– А мяса нет? – разочарованно протянула Изабель.

– Не для французов, мадемуазель.

Очередь недовольно заворчала; те, что стояли ближе, предпочли бы мясо, а дамы из конца очереди понимали, что им не достанется и осьминога.

Изабель со свертком в руках вышла из магазина. Ну хоть что-то. Консервированного молока больше нет, ни по карточкам, ни на черном рынке. Ей еще повезло – два часа в очереди вознаграждены кусочком камамбера. Прикрыв драгоценную добычу тряпицей, Изабель ковыляла со своей корзинкой по улице Виктора Гюго.

Из кафе, забитого немецкими вояками и французскими полицейскими, доносился запах кофе и свежевыпеченных круассанов. В желудке предательски заурчало.

– Мадемуазель. – Полицейский коротко кивнул, показывая, что ему надо пройти. Она посторонилась. Полицейский приклеил объявления на стекло давно закрывшейся лавки.

РАСПОРЯЖЕНИЕ ВЛАСТЕЙ

РАССТРЕЛЯНЫ ЗА ШПИОНАЖ: ЕВРЕЙ ЯКОБ МАНСАР, КОММУНИСТ ВИКТОР ЯБЛОНСКИ, ЕВРЕЙ ЛУИ ДЕВРИ.

И еще одно.

РАСПОРЯЖЕНИЕ ВЛАСТЕЙ

С НАСТОЯЩЕГО ВРЕМЕНИ ФРАНЦУЗЫ, АРЕСТОВАННЫЕ ЗА ЛЮБОЕ ПРЕСТУПЛЕНИЕ ИЛИ НАРУШЕНИЕ ПОРЯДКА, СЧИТАЮТСЯ ЗАЛОЖНИКАМИ.

ПРИ СОВЕРШЕНИИ ВРАЖДЕБНЫХ ДЕЙСТВИЙ ПРОТИВ ГЕРМАНИИ ЗАЛОЖНИКИ БУДУТ РАССТРЕЛЯНЫ.

– То есть они будут расстреливать французов просто так, ни за что? – возмутилась Изабель.

– Не нужно так переживать, мадемуазель. Эти предупреждения не касаются таких очаровательных барышень, как вы.

Изабель с ненавистью смотрела на полицейского. Он еще хуже, чем немцы, он казнит своих. Вот поэтому она ненавидит вишистское правительство. Что хорошего в самоуправлении для половины Франции, если это превращает их в нацистских марионеток?

– Вам дурно, мадемуазель?

Какой заботливый. А что будет, если она назовет его предателем и плюнет в рожу? Руки сжались в кулаки.

– Все в порядке, спасибо.

Изабель проводила взглядом полицейского. Тот уверенно пересек улицу, поправил шляпу, идеально сидящую на коротко стриженной голове. Немцы в кафе радостно приветствовали его, хлопая по спине, потащили в свою компанию.

Изабель с отвращением отвернулась.

И заметила сверкающий металлом велосипед у задней стены кафе. Насколько проще стала бы ее жизнь, если бы можно было каждый день ездить в город, а не ходить.

Обычно за велосипедом присматривал кто-то из солдат, но в это мрачное снежное утро на террасе за столиком никого.

Не делай этого.

Сердце бешено колотилось, ладони вспотели. Она огляделась. Женщины, стоявшие в очереди у мясной лавки, ничего вокруг не замечали, погруженные в свои мысли. Окно кафе запотело, за ним едва различимы мужские силуэты.

Так уверены в собственной безопасности.

Из-за нас, с горечью подумала она.

На этой мысли последние сомнения исчезли. Прижав покрепче к груди корзинку, Изабель потихоньку двинулась по обледеневшей булыжной мостовой. С этой секунды, с самого первого шага, очертания мира вокруг размылись и время замедлилось. Здания превратились в огромных белых великанов, снег слепил глаза, все, что она видела, – мерцание серебристого руля и два темных колеса.

Есть только один способ. Все решает скорость. Не смотреть по сторонам, не замедлять шаг.

Где-то залаяла собака. Хлопнула дверь.

Изабель шла, не сворачивая; еще пять шагов до велосипеда.

Четыре.

Три.

Два.

Она ступила на тротуар, вцепилась в велосипед, прыгнула в седло.

Изабель мчалась по брусчатке, багажник дребезжал и лязгал на неровностях дороги. Чуть не свалившись, она свернула за угол и ожесточенно завертела педали.

Вильнув в знакомый переулок, спрыгнула с велосипеда и постучала в дверь. Четыре раза.

Дверь отворил хмурый Анри.

В полумраке маленькой комнаты светила одна-единственная керосиновая лампа на поцарапанном деревянном столе. Анри готовил колбаски, начиняя их фаршем и салом. Готовые связки развешены по стенам. Комната провоняла мясом, кровью и табачным дымом. Изабель втащила велосипед и закрыла дверь.

– Привет, – буркнул Анри, вытирая руки полотенцем. – Назначено совещание, о котором я ничего не знаю?

– Нет.

Анри заглянул ей за спину:

– Это не твой велосипед.

– Я угнала его. Прямо у них из-под носа.

– Это же велосипед Алена Дешампа! Он все бросил и вместе с семьей сбежал в Лион в самом начале оккупации. Я видел недавно, как на этом велике разъезжал какой-то эсэсовец.

– СС? – Восторженный энтузиазм Изабель несколько поугас. Про зверства СС ходили жуткие слухи. Вероятно, надо было обдумать как следует…

Анри подошел так близко, что она чувствовала тепло его тела.

Они никогда не оставались наедине, тем более так близко друг к другу. Впервые она рассмотрела его глаза – не карие и не зеленые, а серо-коричневые, как туман в чаще леса. А над бровью шрам – или рана была чудовищная, или зашили паршиво, – и она впервые задумалась, что за жизнь парень вел прежде, что привело его к коммунистам и в это подполье. Ему, пожалуй, не было и тридцати, но выглядел, скажем прямо, гораздо старше, как человек, переживший страшное горе и все потерявший.

– Надо его перекрасить, – сказал он.

– У меня нет краски.

– У меня есть.

– А ты…

– Поцелуй.

– Поцелуй? – переспросила она, выигрывая время. До войны подобные игривые шуточки были обычным делом. Мужчины заглядывались на нее, всегда. Изабель мечтала вернуть те времена, хотела пофлиртовать с Анри и чтобы он заигрывал с ней, но – увы – сейчас одна мысль о романтических отношениях вызывала глубокую печаль. Как будто поцелуи больше ничего не значили, а флирт – и того меньше.

– Один поцелуй, и я сегодня же перекрашу твой велосипед, а завтра ты его заберешь.

Она шагнула к нему, потянулась губами к губам.

Они прильнули друг к другу, словно и не было между ними нескольких слоев зимней одежды и листовок. Он сгреб ее в объятия и поцеловал. На один прекрасный миг она вновь стала Изабель Россиньоль, горячей девчонкой, о которой мечтают мужчины.

Но вот поцелуй закончился, Анри отстранился, и ей стало пусто. Досадно.

Надо было что-то сказать, пошутить или, может, притвориться, что испытала что-то невероятное. Прежде, когда поцелуи означали нечто большее – или меньшее, – она именно так и поступила бы.

– У тебя кто-то есть. – Анри пристально разглядывал ее.

– Нет, никого.

– Врешь. – Анри нежно коснулся ее щеки.

Изабель вспомнила, как многим обязана Анри. Это он привел ее в Свободную Францию, дал ей шанс, поверил в нее. Но когда они целовались, она думала о Гаэтоне.

– Я ему не нужна, – призналась она. Впервые она рассказала правду другому человеку. Признание удивило ее саму.

– В другое время я бы заставил тебя его забыть.

– А я дала бы тебе шанс.

– Синяя, – после паузы сказал он.

– Синяя?

– У меня есть синяя краска.

– Годится, – улыбнулась она.

И позже, днем, когда она стояла в очередях за крохами еды, когда собирала хворост в лесу и тащила его домой, она вспоминала этот поцелуй.

И единственная мысль крутилась в голове, снова и снова. Если бы только.