Выбраться из оккупированной части Франции – дело трудное и опасное. Попасть обратно – по крайней мере, для двадцатилетней улыбчивой девушки – сущие пустяки.

Спустя несколько дней после прибытия в Сан-Себастьян, после бесконечных совещаний, докладов и отчетов, Изабель уже сидела в поезде, идущем в Париж, на деревянной скамье в вагоне третьего класса и любовалась долиной Луары. Чертовски холодный вагон был забит болтливыми немецкими солдатами и запуганными французами, которые жались на своих местах, не поднимая голов, покорно сложив руки на коленях.

У Изабель с собой были кусок сыра и яблоко, но, хотя она проголодалась, сумочку открыть не решалась. Ей казалось, что она и так обращает на себя внимание в этих вытянутых коричневых штанах и шерстяном жакете. Щеки обветрены и исцарапаны, сухие губы потрескались. Но подлинные изменения произошли внутри. Гордость за выполненное задание, за то, что ей удалось в Пиренеях, изменила ее, Изабель стала взрослой. Впервые в жизни она точно знала, чего хочет.

Она встретилась с агентом М19, они разработали маршрут очередного побега из Оккупированной Зоны. Она была их первым связным – под псевдонимом Соловей. В сумочке под подкладкой спрятаны сто сорок тысяч франков. Хватит, чтобы подготовить безопасные убежища, купить провизию и одежду для сбитых летчиков и тех, кто приютит их по пути. Она пообещала связному Иэну (псевдоним Вторник), что скоро приведет еще английских военных. «Соловей запел». Эта телеграмма Полю стала самым значительным событием ее жизни.

В Париж она прибыла незадолго до комендантского часа. Промозглый осенний город под хмурым серым небом. Ветер резвился в голых ветвях деревьев, гонял мусор по пустым улицам, хлопал навесами.

Она сделала крюк, чтобы пройти мимо своей старой квартиры на авеню де Ла Бурдонне, и здесь на нее неожиданно нахлынула… тоска, наверное. Так близко дом, такой родной теперь, но войти – и повидаться с отцом – нельзя. Запрещено с того момента, как начал функционировать маршрут спасения. Им опасно встречаться. Изабель направлялась на конспиративную квартиру: разномастные стулья, стол, матрас на полу, холодильник, в котором нечего охлаждать. Оставшийся от прошлых жильцов ковер, насквозь провонявший табаком, стены в пятнах плесени.

У входной двери она помедлила, огляделась. Пусто и темно. Изабель вставила ключ, повернула, раздался щелчок – и тут ее охватила тревога: что-то не так. Чужая тень, посторонние звуки, металлическое позвякивание из соседнего бистро, закрытого еще месяц назад.

Она медленно обернулась, вглядываясь в полумрак тихой улицы. Там и сям припаркованы военные грузовики, из окон оставшихся кафе падают на мостовую треугольнички света; внутри можно различить силуэты военных. Во всем когда-то оживленном квартале сейчас запустение и уныние.

На другой стороне улицы, под давно погасшим фонарем, притаилась странная тень, мрачным провалом заметная даже на фоне окружающей темени.

Это он. Она точно знала, хотя не видела его. Да, это его дыхание она различала в тишине. Следит за ней. Ждал ее возвращения, беспокоился.

– Гаэтон, – тихо окликнула она, стараясь, чтобы голос звучал соблазнительно. – Ты уже целый месяц следишь за мной. Зачем?

Тишина. Молчание, ледяное, как ветер.

– Иди сюда, – взмолилась она.

Все так же безответно.

– Ну и кто из нас не готов?

Оно задевало ее, это молчание, до боли, но Изабель понимала причины. Они оба рискуют многим, и любовь сейчас, пожалуй, самая опасная затея.

А может, она ошибается, никого там нет и никогда не было. Никто ее не ждал и не следил за ней. Может, она просто глупая девчонка, тоскующая по мужчине, которому до нее нет никакого дела.

Нет.

Он был здесь.

Зима выдалась еще более суровой, чем прошлая. Разгневанный Бог карал Европу свинцовым небом и снегопадами день за днем. Мороз – жестокое дополнение к мрачной реальности.

Карриво, как многие городки в Оккупированной Зоне, превратился в островок отчаяния, отрезанный от внешнего мира. Никаких сведений о событиях в Европе не поступало, а выискивать истину между строк пропагандистских газет ни у кого не было времени – слишком много сил отнимала борьба за выживание. Люди знали одно: с тех пор как в войну вступили американцы, наци стали еще злее и мстительнее.

Морозным утром в начале февраля 1942 года, когда ветви деревьев потрескивали от стужи, а оконные стекла походили на замерзший пруд, Вианна проснулась рано и долго разглядывала просмоленные балки потолка своей спальни. Боль пульсировала в голове, тело покрылось испариной. А когда попробовала вдохнуть поглубже, легкие обожгло и она закашлялась.

Совсем не хотелось выбираться из постели, как, впрочем, и умирать от голода. Продуктовые карточки этой зимой стали практически бесполезны: еды просто не было. Как и обуви, ткани, кожи. Кончились дрова и деньги, нечем платить за электричество. Газ – настолько дорогое удовольствие, что банальное купание превратилось в тяжкий, утомительный ритуал. Они с Софи спали вместе, зарывшись, как щенки, в гору одеял и пледов. За несколько месяцев Вианна сожгла в печке все, что могло гореть, и распродала все ценности.

Еще вечером она натянула почти всю одежду, что еще сохранилась, – фланелевые штаны, шерстяное белье, которое сама связала, старый свитер, шарф, но все равно дрожала, вылезая из-под одеял. Обмороженные ступни коснулись ледяного пола, и она поморщилась от боли. Поверх штанов – шерстяная юбка. Этой зимой она так похудела, что на талии пришлось заколоть булавкой. В темноте она натянула еще пару носков поверх тех двух, что уже на ней, потом завернулась в одеяло и надела перчатки, которые недавно связала из старого одеяльца Софи.

Кашляя, Вианна сползла вниз, окруженная облачками пара от собственного дыхания.

Дверь в гостевую комнату закрыта, капитана нет уже несколько недель. Как ни противно признавать, но сейчас его отсутствие гораздо хуже, чем присутствие. Когда он на месте, дома по крайней мере есть еда и дрова. Капитан не может жить в холодном доме. Вианна старалась есть поменьше – убеждала себя, что ее долг голодать, но не брать пищу из рук врага, – но какая мать позволит страдать своему ребенку? Неужели ради доказательства своего патриотизма она должна морить голодом Софи?

В промерзшей кухне она зажгла керосиновую лампу и, освещая себе путь, вышла во двор. Она двигалась медленно, но все равно запыхалась, взбираясь по обледеневшему склону к сараю. Дважды оскальзывалась и падала на замерзшую траву.

Металлическая дверь обжигала холодом руки даже сквозь перчатки. Пришлось навалиться на нее всем телом, иначе дверь не поддавалась. В сарае Вианна поставила лампу на пол. Подвинуть машину – это, пожалуй, несколько чересчур для нее в нынешнем состоянии.

Но, взяв себя в руки, она все же сняла автомобиль с тормоза, уперлась покрепче в бампер и подтолкнула изо всех сил. Автомобиль медленно, словно в сомнении, двинулся вперед.

Показался люк, Вианна осторожно сползла по шаткой лесенке. За долгие месяцы безысходности, с тех пор как ее уволили и деньги закончились, она распродала потихоньку фамильные ценности: живопись – чтобы прокормить зимой кроликов и цыплят, лиможский чайный сервиз отдала за мешок муки, серебряные солонку и перечницу – за пару тощих синих кур.

Она открыла мамину шкатулку с драгоценностями. Не так давно здесь была целая куча побрякушек и несколько по-настоящему ценных украшений: серьги, серебряный браслет филигранной работы, брошь с рубинами. Теперь остался только жемчуг.

Стянув перчатку, Вианна пропустила между пальцами бусины, гладкие и матовые, как кожа девушки.

Последняя ниточка, соединяющая с матерью – и прошлым семьи.

Теперь Софи не наденет этот жемчуг в день своей свадьбы и не передаст его своим дочерям.

– Зато она будет сыта этой зимой, – громко сказала Вианна. И не поняла, чего больше в ее голосе – горя, тоски или облегчения. Какое счастье, что еще осталось кое-что на продажу.

Она смотрела на жемчуг, ощущала его тяжесть в ладони, от него словно исходило тепло. Но уже в следующее мгновение Вианна натянула перчатку и полезла вверх по лестнице.

Три недели беспросветного холода, а Бека по-прежнему нет. Голова опять дико болит и наверняка температура. Кашляя, Вианна все же встала, попыталась завернуться в одеяло, чтобы согреться, – не помогло. Ее всю трясло. За окном завывал ветер, ставни постукивали, замерзшие стекла дребезжали за тяжелыми темными шторами.

Вианна медленно копошилась по хозяйству, автоматически повторяя привычные действия и стараясь не дышать глубоко, чтобы не вызвать нового приступа кашля. Она приготовила Софи скудный завтрак – жидкую водянистую кукурузную кашу, а потом они вдвоем вышли в метель и побрели в город. Снег не прекращался, заметая дорогу, укутывая деревья.

Церковь приютилась на клочке ровной земли, с одной стороны защищенном стеной старого аббатства, а с другой – рекой.

– Мама, с тобой все в порядке?

Вианна плелась, сгорбившись и втянув голову в плечи. Она крепко сжимала ручку дочери и не ощущала ничего, кроме этого перчатка-в-перчатке. Каждый вдох застревал в легких, с трудом пробиваясь наружу.

– Все хорошо.

– Тебе нужно было позавтракать.

– Я не голодна.

– Ха, – фыркнула Софи, вытаптывая тропку в сугробе.

В церкви было почти тепло, во всяком случае, не видно пара от дыхания. Взмывающие ввысь своды смыкаются над головой, словно молитвенно сложенные ладони, удерживаемые великолепными резными балками. Мерцают разноцветными огоньками витражи. Почти все скамьи заняты, но в церкви тихо, никому не хочется разговаривать в такой холод.

Ударил колокол, церковные двери затворились, погасив остатки и без того жалкого дневного света.

Отец Жозеф, добродушный старый священник, служивший здесь, сколько помнила Вианна, вышел к кафедре.

– Сегодня мы вознесем молитвы за всех наших мужчин, которые ушли на фронт. Мы будем молиться, чтобы эта война не затянулась… и чтобы нам хватило сил противостоять врагу и смело заявить, кто мы такие.

Не такой проповеди ждала Вианна. Она пришла в церковь за утешением, за ободрением, которое должно звучать в словах «честь», «долг» и «верность». Но, кажется, сейчас эти идеалы утратили ценность. Как можно верить в идеалы, когда ты болен, страдаешь от голода и холода? Как смотреть в глаза соседям, если берешь еду у врага, пускай и жалкие крохи ее? Остальным же еще хуже.

Она настолько глубоко погрузилась в размышления, что пропустила момент окончания службы. Вианна поднялась, голова закружилась, она ухватилась за спинку скамьи, чтоб не упасть.

– Мама?

– Все в порядке.

Слева по проходу тянулись прихожане – по большей части женщины. Все без исключения исхудавшие, слабые и измученные, как и Вианна, все замотаны в несколько слоев одежды и старых газет.

Софи повела мать к выходу, поддерживая под руку. На пороге Вианна опять закашлялась. Как же не хотелось выходить обратно в ледяную белую стужу.

Но она шагнула за порог (через который Антуан перенес ее на руках в день свадьбы… хотя нет, то был порог Ле Жарден, она все перепутала) прямо в снежную бурю. Плотнее намотала шарф на шею и голову. Наклонившись навстречу ветру, побрела сквозь тяжелый мокрый снег.

Добравшись до сломанных ворот своего сада, она уже едва дышала. Почти в беспамятстве обогнула засыпанный снегом мотоцикл. Вернулся, равнодушно подумала она, теперь Софи наконец-то нормально поест… Пару шагов не дойдя до двери, Вианна начала оседать наземь.

– Мама!

Она слышала голос Софи, успела подумать, что напугала ее, и пожалеть об этом, но ноги просто не держали, она устала… очень устала…

Откуда-то издалека послышался скрип открывающейся двери, вопль дочери «Господин капитан!», а потом стук чьих-то башмаков.

Вианна тяжело рухнула, ударившись головой о мерзлую ступеньку, да так и осталась лежать без движения. Отдохну немножко, потом поднимусь и приготовлю обед для Софи… но из чего?

Потом она куда-то плыла… или нет, летела. Глаза не открывались – она слишком устала, и голова болела, – но она точно чувствовала, что передвигается в пространстве, кто-то баюкает ее. Антуан, это ты? Это ты несешь меня на руках?

– Открой дверь. – Чей-то голос, скрип дерева, а потом: – Я сниму с нее пальто. Беги за мадам де Шамплен, Софи.

Вианна чувствовала, как ее опускают на что-то мягкое. Кровать.

Она облизнула пересохшие губы, попыталась поднять неожиданно тяжелые веки. Получилось только со второй попытки, и все равно перед глазами все плыло.

На кровати рядом с ней сидел капитан Бек. Наклонился к самому лицу, держа ее за руку:

– Мадам?

Она чувствовала на щеке тепло его дыхания.

– Вианна! – влетела в комнату Рашель.

Капитан Бек тут же вскочил:

– Она упала в обморок, мадам, и ударилась головой о ступеньку. Я принес ее сюда.

– Благодарю вас, – вежливо кивнула Рашель. – Я позабочусь о ней, герр капитан.

Но Бек все не уходил.

– Она ничего не ест, – сдавленно пробормотал он. – Все отдает Софи. Я видел.

– Так поступают все матери, герр капитан, идет война. А теперь… если позволите….

Она обошла его и присела на кровать к Вианне. Бек растерянно постоял еще мгновение и вышел.

– Итак, ты отдаешь ей все до крошки? – Рашель нежно погладила влажные волосы подруги.

– А что я должна делать?

– Не умирать, – сказала Рашель. – Ты нужна Софи.

Тяжело вздохнув, Вианна прикрыла глаза и провалилась в глубокий сон. Ей снилось, что она лежит на чем-то мягком, а во все стороны расстилаются черные поля. Она слышала, как ее зовут из темноты, как подходят к ней, но двигаться совершенно не хотелось; она спала, спала и спала.

Проснулась она на диване в гостиной, у весело горящего очага. Медленно села, чувствуя ужасную слабость.

– Софи? – еле слышно позвала она.

Из гостевой комнаты высунулся капитан Бек: фланелевая пижама, шерстяной кардиган и почему-то сапоги.

– Добрый вечер, мадам, – улыбнулся он. – С возвращением.

Вианна осмотрела себя – фланелевые штаны, два свитера, носки, даже вязаная шапочка. Кто ее одел?

– Долго я спала?

– Всего лишь весь день.

Он прошел мимо нее в кухню и вернулся с чашкой дымящегося кофе с молоком, ломтем хлеба, кусочком голубого сыра и лепестком ветчины. Молча поставил поднос на столик перед Вианной.

Она не отводила глаз от еды, в животе заурчало. Потом подняла взгляд на капитана.

– Вы ударились головой и могли умереть.

Вианна пощупала шишку на макушке.

– Что будет с Софи, если вы умрете? Об этом вы подумали?

– Вас долго не было. На двоих нам не хватало еды.

– Ешьте, – приказал он, глядя ей прямо в глаза.

Отчего-то ей это было приятно. И стыдно, что ей стало гораздо спокойнее с его возвращением. Когда она все же смогла отвести взгляд, решилась потянуться за едой.

Поднесла тарелку к лицу, вдохнула дымный солоноватый аромат ветчины, смешанный с терпким запахом сыра, – и захмелела, и куда только подевались все благие намерения. Соблазнительные ароматы не оставили ей выбора.

Середина марта, а весной еще и не пахло. Ночью союзники разбомбили к дьяволу завод «Рено» в Булонь-Бийанкур, в пригородах Парижа погибли сотни людей. Парижане – включая Изабель – были нервными и пугливымии. Американцы вступили в войну, и авианалеты стали обычным делом.

Холодным дождливым вечером Изабель катила на велосипеде по грязной разъезженной грунтовке. Мокрые волосы липли к лицу и мешали смотреть на дорогу. Звук в тумане разносился далеко – крики фазанов, которых вспугнуло чавканье шин по грязи, постоянное гудение самолетов над головой, мычание коров за пеленой дождя.

Вдалеке показалась демаркационная линия, словно начерченная на пергаменте неуверенной рукой. Изабель разглядела витки колючей проволоки, натянутой по обе стороны от черно-белых ворот пропускного пункта. У входа, положив винтовку на колени, развалился на стуле немецкий солдат. Завидев Изабель, он поднялся, наставил на нее оружие:

– Halt!

Изабель замедлила ход, колеса тут же увязли в грязи, и она едва не свалилась, но успела спрыгнуть с велосипеда – прямо в лужу. За подкладкой плаща спрятаны пять банкнот по сто франков и пачка фальшивых документов для летчиков, которые прячутся в доме где-то неподалеку.

Изабель, улыбаясь, пошлепала по грязи навстречу немцу.

– Документы.

Она протянула паспорт на имя Жюльет.

Караульный небрежно пролистал, сунул ей паспорт обратно. По всему видно, как тоскливо ему дежурить здесь, на тихом участке, да еще в проливной дождь.

– Проходи, – угрюмо бросил он.

Изабель сунула паспорт в карман, взгромоздилась на велосипед и поспешила прочь с максимальной скоростью, возможной на таком бездорожье.

Через полтора часа она добралась до предместья городишка Брантом. Здесь, в Свободной Зоне, немецких войск не было, хотя в последнее время французская полиция была опаснее нацистов, так что Изабель держалась настороже.

Веками Брантом считался священным местом, исцеляющим тело и просветляющим души. На земле, опустошенной и обезлюдевшей после Черной смерти и Столетней войны, монахи-бенедиктинцы построили аббатство, защищенное с одной стороны устремленными ввысь серыми утесами, а с другой – широкой рекой Дрон.

На окраине города находилось одно из конспиративных убежищ – тайная комната в заброшенной мельнице, стоящей на клочке земли между рекой и пещерами. Старинные, поросшие мхом деревянные лопасти мерно вращались, каменные стены исписаны антигерманскими лозунгами.

Изабель внимательно посмотрела налево, направо. Вроде бы никого. Она прислонила велосипед к дереву, перешла через улицу, наклонилась к двери, ведущей в подвал, тихонько приоткрыла. Остальные двери были заколочены, это единственный вход в мельницу.

Спустившись в темный пыльный погреб, зажгла керосиновую лампу, предусмотрительно оставленную на полке. Дальше она пробиралась по секретному ходу, которым пользовались монахи, скрываясь от так называемых варваров. Узкая крутая лесенка вела в кухню. Изабель открыла дверь и, миновав затянутое паутиной помещение, продолжала карабкаться выше, в крошечную каморку десять на десять, пристроенную к старой кладовой.

– Она здесь! Больше жизни, Перкинс.

В комнатенке, освещенной единственной свечой, двое мужчин в нетерпении вскочили на ноги. Оба одеты как французские крестьяне.

– Капитан Эд Перкинс, мисс, – представился тот, что повыше. – А эта деревенщина – Иэн Траффорд или как-то так. Он валлиец. А я – янки. Мы оба чертовски рады вас видеть. Чуть не рехнулись в этой дыре.

– Только чуть? – пошутила она. С плаща натекла уже целая лужа под ногами. Больше всего на свете ей хотелось сейчас забраться в спальный мешок и поспать, но сначала дело. – Перкинс, вы сказали.

– Да, мисс.

– Откуда?

– Бенд, штат Орегон, мисс. Мой папаша водопроводчик, а матушка печет лучшие яблочные пироги в четырех округах.

– И какая погода в Бенде в это время года?

– Сейчас, в середине марта? Холодно, думаю. Снег уже не идет, пожалуй, но и солнышка особо нет.

Изабель повертела головой, разминая затекшую шею. Вся эта езда на велосипеде по разбитым дорогам, ночевки на полу не проходят даром.

Она допрашивала летчиков, пока не убедилась, что они и в самом деле те, за кого себя выдают, – два офицера, которые несколько недель дожидаются возможности выбраться из Франции. Удостоверившись, развязала рюкзак и достала припасы. Втроем они уселись на вытертый, погрызенный мышами ковер, свечку поставили по центру. На ужин – багет, клин камамбера и бутылка вина, которую они пустили по кругу.

Янки – Перкинс – болтал без умолку, а валлиец молча жевал, даже «спасибо» не выдавил из себя, принимая бутылку.

– А у вас, наверное, где-то есть муж, который волнуется за вас, – поинтересовался Перкинс. Изабель улыбнулась. Ей теперь часто задавали этот вопрос, особенно парни ее возраста.

– А у вас, должно быть, жена, которая ждет от вас весточки, – в тон ответила она. Она всегда так отвечала.

– Не-а. За таким олухом, как я, девчонки не бегают. А теперь и вообще…

– Что вообще? – нахмурилась Изабель.

– Понимаю, звучит не геройски, но вот я могу выйти из этого заколоченного дома в городе, название которого, мать его, и не выговоришь, и меня запросто пристрелит парень, против которого я лично ничего не имею. Могу сдохнуть, попытавшись проехать через ваши горки…

– Горы.

– По пути в Испанию меня могут расстрелять испанцы или наци. Черт, да я просто могу замерзнуть до смерти в ваших проклятых горках.

– В горах, – настойчиво поправила она, пристально глядя на американца. – Ничего не случится.

Иэн тяжело вздохнул:

– Вот видишь, Перкинс. Эта малышка обязательно спасет нас. – Валлиец печально улыбнулся. – Я так рад, что вы здесь, мисс. Этот малый чуть не свел меня с ума своей трепотней.

– Пускай себе болтает, Иэн. Завтра к этому времени вам потребуются все силы, только чтобы продолжать дышать.

– Это на горках-то? – искренне изумился Перкинс.

– Да, – улыбнулась Изабель. – На горках.

Американцы. Они никогда никого не слушают.

В конце мая весна вернула жизнь, цвет и тепло в долину Луары. Вианна находила утешение в саду. Сегодня, когда она пропалывала грядки и сажала овощи, мимо Ле Жарден проехала колонна грузовиков с солдатами и несколько «мерседесов». За пять месяцев, что в войну вступили американцы, нацисты перестали изображать приличия. Теперь они бесконечно маршировали, разъезжали туда-сюда, устраивали смотры и забивали склады боеприпасами. Гестапо и СС выискивали повсюду саботажников и подпольщиков из Сопротивления. Быть обвиненным в терроризме ничего не стоит – достаточно сплетен. Рев аэропланов над головой теперь не стихает, как и бомбежки.

Сколько раз этой весной к ней подкрадывались в очереди, или когда она шла по городу, или дожидалась почты, и спрашивали, что там передает Би-би-си?

У меня нет радио. Оно запрещено, всегда отвечала она, и это правда. Но всякий раз, когда ей вновь задавали этот вопрос, Вианна вздрагивала от страха. Появилось новое слово: коллабы. Коллаборационисты. Французы, которые выполняют грязную работу для наци, шпионят за друзьями и соседями, а потом доносят на них врагу, докладывают о любых нарушениях, подлинных и мнимых. По их доносам людей арестовывают за малейшие пустяки, и многие из тех, кого отводят в комендатуру, больше никогда не возвращаются.

– Мадам Мориак! – Во двор влетела Сара. Хрупкая, худенькая как тростинка, сквозь бледную кожу проступают вены. – Маме нужна помощь.

Вианна присела на пятки, откинула назад соломенную шляпку:

– Что случилось? Вести от Марка?

– Не знаю, что случилось, мадам. Мама не разговаривает. А когда я сказала, что Ари проголодался и ему нужно сменить штанишки, она только пожала плечами и сказала: «Да какая разница?» Она сидит на заднем дворе и рассматривает шитье, и все.

Вианна живо поднялась, сняла рабочие перчатки, сунула их в карман холщовых штанов.

– Пойду-ка взгляну на нее. Позови Софи, сходим туда вместе.

Пока Сара бегала в дом, Вианна умылась, повязала платок, потом убрала в сарай инструменты и вместе с девочками направилась к соседке.

Трехлетний Ари мирно спал на коврике. Вианна подхватила его на руки, поцеловала в щечку, обернулась к девочкам:

– Давайте вы пока поиграете в комнате Сары, хорошо?

Приподняв занавеску, взглянула на Рашель, сидящую во дворе.

– С мамой все нормально? – заволновалась Сара.

Вианна рассеянно кивнула:

– Бегите, дети, играйте.

Как только девчонки скрылись за дверью, она отнесла Ари в комнату Рашель, уложила в кроватку, накрывать не стала – на улице сегодня тепло.

Рашель сидела в своем любимом деревянном кресле под каштаном. Корзинка с шитьем стояла у ног. На подруге саржевый комбинезон защитного цвета и косынка «в огурцах». Рашель курила самокрутку, а на столе рядом бутылка и пустой стакан.

– Раш?

– Сара сбегала за подмогой, я смотрю.

Вианна подошла, опустила руку подруге на плечо и почувствовала, что ту бьет дрожь.

– Марк?

Рашель помотала головой:

– Слава богу.

Рашель потянулась за бутылкой, плеснула себе в стакан и осушила его одним глотком.

– Они выпустили новое предписание, – выговорила она с трудом. Медленно разжала левую руку, показывая скомканные клочки желтой ткани, вырезанные в форме звезды. На каждом черная надпись ЕВРЕЙ. – Мы должны носить это. Пришить к верхней одежде – на три предмета верхней одежды, которые нам позволены, – и всегда носить это в общественных местах. Мне пришлось купить их на свою продовольственную карточку. Может, не надо было регистрироваться. Если мы не будем носить эту метку, последуют «суровые санкции». Не знаю, что это означает.

Вианна тяжело опустилась на стул.

– Видела в городе плакаты, где евреи – это такие грызуны и паразиты, от которых надо избавляться, они хапуги, которые хотят завладеть всеми богатствами мира? Мне-то что, но… но как быть с Сарой? Ей ужасно стыдно и горько… одиннадцатилетним и без того нелегко живется, Вианна.

– Не пришивай.

– Если поймают, сразу арестуют. А про меня всем известно. Я же зарегистрировалась. А еще… Бек. Он знает, что я еврейка.

Подруги молчали, и Вианна знала, что обе думают об арестах в Карриво, о людях, которые внезапно «исчезают».

– Тебе нужно перебираться в Свободную Зону, – тихо сказала Вианна. – Отсюда всего четыре мили.

– Евреям не выдают Ausweis, а если меня поймают…

Верно, бежать рискованно, особенно с детьми. Если Рашель задержат при пересечении границы без Ausweis, ее посадят в тюрьму. Или казнят.

– Мне страшно, – прошептала Рашель.

Вианна взяла подругу за руку. Они смотрели в глаза друг другу, и Вианна пыталась найти слова, хоть как-то обнадежить, но сказать было нечего.

– Дальше будет только хуже.

Вианна думала так же.

– Мама?

Во двор вышли Сара и Софи. Девочки выглядели смущенными и напуганными. Они понимали, какие настали времена, и страхи у них теперь стали совсем иными. У Вианны сердце сжималось, когда она замечала, как изменила девочек эта война. Всего три года назад это были обычные дети, которые смеялись, играли, шалили, не слушались родителей. Сейчас у них даже походка стала другой – острожной, как будто в любой момент под ногами разорвется бомба. Обе худые, и созревание их задерживается из-за плохого питания. Волосы у Сары все еще густые, но она нервно теребит и дергает их во сне, так что там и сям виднеются проплешинки. А Софи никуда не выходит без своего Бебе. Плюшевый бедолага так обтрепался, что начал рассыпать клочья ваты по всему дому.

– Да, – отозвалась Рашель. – Идите сюда.

Девочки робко приблизились, так крепко вцепившись друг в друга, что казались одним целым. Их дружба, как у Рашель и Вианны, наверное, оставалась единственным, во что можно верить. Сара присела в кресло к Рашель, а Софи, выпустив наконец подружку, прижалась к Вианне.

Рашель посмотрела на Вианну. Один короткий взгляд, вспышка горя и тоски. Как рассказать своим детям о таких вещах?

– Эти желтые звезды, – начала Рашель, показывая уродливые лоскуты с черными отметинами, – мы теперь всегда должны носить их на одежде.

– Но… зачем? – нахмурилась Сара.

– Мы евреи, – объяснила Рашель. – И гордимся этим. Ты должна помнить, что мы гордимся этим, даже если люди…

– Наци. – Прозвучало жестче, чем хотелось Вианне.

– Наци, – подтвердила Рашель. – Они хотят заставить нас чувствовать себя… неловко.

– Надо мной будут смеяться? – Сара готова была расплакаться.

– Я тоже буду носить такую, – заявила Софи.

Сара посмотрела на подружку с надеждой.

Рашель нежно привлекла дочь к себе, приобняла за плечи:

– Нет, детка. Это то, что вы с лучшей подругой не можете делать вместе.

Вианна видела страх, недоумение и смущение в глазах Сары. Она старалась быть хорошей девочкой, быть сильной и улыбаться, но в глазах стояли слезы.

– Хорошо, – пролепетала она.

И это было самым печальным словом, которое Вианна слышала за три года печали и горя.