Глава 1

Будильник задребезжал без четверти четыре. Джой заворочался в своей половине кровати и, зевая, спросил:

— Хочешь, я тоже пойду, Джош?

Я потянулся к тумбочке, нажал на кнопку будильника, включил настольную лампу и снова откинулся на подушку.

Было начало октября, за ночь подморозило, в кровати холодно и неуютно, с недосыпа настроение скверное. Джой вызвался мне помочь, но какой с него прок — три часа разносить газеты, по темным улицам ему не под силу. Он сызмальства был заморышем, хотя упорства и храбрости ему не занимать. Стоит мне сказать, что беру его с собой, и через минуту он будет на ногах.

Но и я промолчал. Он вздохнул и отвернулся, жмурясь от света. То ли это вздох облегчения — мол, можно спать дальше, то ли обиды — я ведь ему даже не ответил. Мне стало стыдно, я встал и накрыл его вторым одеялом. Он свернулся калачиком и сразу уснул.

Я оделся и сел в большое кресло у окна, стараясь не задеть скрипучую пружину в спинке. «Всего пять минут, — уговаривал я себя, — пять минуток посижу, пока не пройдет сонливость».

Я таращил невидящие глаза, пока наконец не стал различать на выцветших обоях пожелтевшие фигурки ковбоев, скакавших на диких мустангах по прямым дорожкам от плинтуса до потолка. Пять лет назад мама разрешила мне самому выбрать обои, мне тогда было столько, сколько теперь Джою, и я настоял на ковбоях и мустангах, хотя маме больше нравились цветочки в горшках и пестрые птички. И вот я сижу в кресле и разглядываю лошадей и лихих наездников, будто важнее дела у меня нет. Конечно, пустая трата времени, но таким образом я гоню одолевающий меня сон.

Наконец я заставляю себя подняться, доставка газет дает гроши, но и они на вес золота. Вот уже восемь месяцев отец без работы. Только вчера уволили по сокращению штатов сестру из конторы, где она прослужила почти год. В нашей семье каждый цент на счету. Работа есть работа, нельзя ее терять, нельзя мне опаздывать…

Я спустился вниз, в кухне было темно, но я разглядел силуэт мамы, стоявшей у плиты.

— Зачем ты встала, ма? — сердито буркнул я. — Сколько раз просил…

Она дотронулась до моего плеча:

— Тише, Джош, отца разбудишь. Он всю ночь проворочался, всего часа два как заснул.

Мама протянула мне чашку с горячим молоком.

— На вот, выпей, а к семи часам приготовлю тебе чего-нибудь на завтрак.

Я уже перерос маму, и ей пришлось встать на цыпочки, чтобы меня поцеловать.

— Я так рада, что мисс Краун попросила тебя сыграть на школьном вечере. Ты — молодчина, Джош!

— Приходи на вечер. В последнее время у нас с Хови стало здорово получаться.

Я знаю. Очень хочется вас послушать, только все равно не смогу, так что уж лучше не говорить об этом. — Она отвернулась к плите и задвигала кастрюлями. — Если хочешь, останься после уроков прорепетировать, Никаких особых дел по дому как будто нет.

Мама дни напролет гладила белье в прачечной на нашей улице. Вообще — то не для нее эта работа. Она прекрасно играна на рояле и раньше давала уроки соседским детям. Но теперь по у кого нет денег на такую роскошь, как музыка. Меня она тоже учила, с шести до тринадцати лет, но когда отца перевели на трехдневную рабочую неделю, пришлось продать пианино. Мама знала, как я люблю музыку, и помогала чем могла — всегда и во всем мама была нам опорой и поддержкой.

Другое дело отец, хотя он тоже сильно любил музыку, и сблизило их — черноволосую восемнадцатилетнюю ирландку и поляка-вдовца, едва не вдвое старше ее.

Его родители, оставшиеся в Польше, были музыканты, настоящие музыканты, но всегда с трудом сводили концы с концами. Отец вырос в бедности и винил в этом моего деда, который предпочитал музыку работе в поле, шахте или на фабрике Отец презирал людей, которые избирают музыку своей профессией.

— Это руки мужчины, Мэри, — говорил он, показывая маме свои ладони. — Они загрубели от работы, на них мозоли и ссадины. Они никогда не порхали по клавишам, зато ты и дети не голодали.

Мама брала меня под защиту:

— Но, Стефан, Джош — тоже рабочий человек. Мальчика, который с десяти лет разносит газеты по морозу, белоручкой не назовешь. Пусть только работа не погубит его таланта. Он способный, Стефан, схватывает все на лету. Мы не должны мешать.

Раньше отец в конце концов соглашался с ней, хотя и ворчал при этом, но без злобы. Потом наступили тяжелые времена, работа стала для всех делом жизни и смерти, и тут уж отец дал волю своему презрению к музыкантам. Мне начало казаться, что он приходит в ярость от каждого моего поступка, любого моего слова.

Год тысяча девятьсот тридцать второй, когда мне стукнуло пятнадцать лет, был невеселым годом. Мало радости жить под одной крышей с ожесточившимся отцом. В отличие от милого и обаятельного Джоя, я не умел нравиться окружающим; я не был тихим и послушным, как Китти. В тот год мы часто ругались с отцом, ссоры становились все свирепее: тяжелые времена не кончались.

А было время, когда отец во мне души не чаял — сын, первенец! Он был добр и с Китти, своей дочерью от первой женитьбы, но не мог скрыть, что я его любимчик, всюду меня водил — в парки, на площадки для игр, катал на аттракционах, закармливал воздушной кукурузой. Брал с собой на фабрику, где его дружки потешались над моим старомодным именем и постным видом.

— Видели бы вы, как этот парень лопает, — хвастал перед ними отец. — Наших с Мори заработков едва хватает ему на молоко и картошку. Какая-то прорва, не знаю, что мы будем делать, когда ему стукнет пятнадцать!

Он и правда не знал: когда мне исполнилось пятнадцать, хороший аппетит детей уже не радовал родителей.

Неприятности начались в тот год, когда появился на свет Джой, а мне было всего пять лет. Брат родился болезненным, он чудом выжил. Мама с отцом выбивались из сил, ночами по очереди дежурили у кровати Джоя, спасая его от приступов удушья. Огромные счета от врачей едва не разорили нас; оба очень устали, а отец не из тех людей, кто умеет мириться с тяготами и неудобствами.

Если я кричал и хлопал дверью, вбегая в дом, а Джой в это время спал, отец давал мне такую взбучку, что мне вскоре стало ясно: он больше ни капельки меня не любит. Китти не так доставалось от него: она была постарше, да и нрав у нее мягче. Она затевала со мной тихие игры, надолго уводила из дому на прогулки, лишь бы я не потревожил младенца. Я очень любил Китти и, конечно, маму, но между отцом и мной словно кошка пробежала. С годами неприязнь росла, я испытывал к отцу безразличие и упорно не желал идти ему навстречу, когда он пробовал вернуть мое расположение.

Впрочем, пробовал он все реже и реже. В 1930 году отца перевели на неполную рабочую неделю, а в тридцать втором он совсем потерял место. В довершение всего лопнул банк, где отец хранил свои сбережения.

Раньше он любил поговорить о том, что ему, дескать, никто не помогал стать на ноги; он, бедный иммигрант, прибывший в Штаты в 1910 году, вырос до сменного мастера, купил уютный домик, за который уже почти все выплачено, катал семью по воскресеньям за город в собственном автомобиле, подарил жене на рождество электрическую швейную машину. Он не умнее других, только лоботрясы, транжиры и тупицы ничего не добиваются в жизни.

Но внезапно оказалось, что его трудолюбию, смекалке и умению жить — грош цена. Он стал таким же неудачником, как те, кого раньше презирал: не мог вносить плату за дом, не мог досыта накормить семью, утратил гордость и уверенность.

Я понимал, что отцу тяжело, но не мог простить ему беспричинных приступов бешенства. Зачем вымещать свои неприятности на ближних? Мама пыталась утешать меня:

— Потерпи, Джош, все переменится. Он хороший и добрый человек, просто отчаяние затмевает его рассудок.

Она ни за что не признала бы, что отец бывает неправ, и твердила:

— Джош, дорогой, ты должен его понять.

В то утро, стоя возле мамы в темной кухне, я поклялся, что постараюсь быть терпеливым, хотя бы ради нее. Она казалась, такой маленькой, согбенной заботами и усталостью; я испытывал к ней величайшую нежность. Поставив пустую чашку на стол, я погладил маму по плечу:

— Отдохни еще часок, ма. Можешь поспать до шести.

Она кивнула, но я знал: она больше не ляжет из-за страха проспать, не приготовить вовремя завтрак. Мама слишком много работает. Меня это беспокоило. По правде говоря, отца тоже тревожило мамино здоровье.

Когда я вернулся, мама и отец сидели за кухонным столом. Он выглядел помятым, взъерошенным, но, против обыкновения, не сердитым. Отец держал маму за руку, и они о чем-то тихо беседовали.

Мама встала, чтобы подать мне обещанный завтрак:

— У нас сегодня яйца!

Тут она заметила, что я дрожу и жмусъ к плите.

— Ох, Джош, ты не надел свитер. Я ведь специально выложила его на стул. По утрам теперь так холодно…

При этих ее словах отец словно с цепи сорвался:

— Что, мама должна тебя одевать? Тебе не три года. У нее и без того полно забот. Совести у тебя нет! Не хватало еще, чтобы ты подцепил грипп. Где мы возьмем деньги на докторов?

В груди у меня закипело, я открыл было рот, чтобы крикнуть ему: «Я хоть зарабатываю семье на хлеб, а ты?», но, заметив мольбу в маминых глазах, осекся. Отец перевел взгляд с меня на нее, поднялся и обнял маму.

— Прости, Мэри, прости, пожалуйста. Мне не следовало его ругать. Я знаю: тебе это причиняет боль. Какая-то злоба во мне сидит…

— Нет, Стефан, ты просто устал и изголодался. Съешь-ка яйцо, а из двух оставшихся я сделаю детям омлет.

— Спасибо, я наелся. Мне пора — хотим с дружками попытать счастья в одной фирме на Вестерн-авеню.

Он взглянул на меня, и мне показалось, что он хочет сказать «прости» так же, как маме. Я резко отвернулся: не нужны мне его извинения! Слишком часто он на меня набрасывается безо всякой причины. Мама любит его и поэтому прощает, а я нисколечко не люблю!

Он вышел, и я повернулся к маме:

— Ма, я не буду есть, мне расхотелось.

Она промолчала, подошла к окну и выглянула на улицу. Я поднялся к себе, доделал уроки и собрался в школу.

Когда я спустился вниз, мама протянула мне кусок хлеба, намазанный маргарином.

— На перемене купи стакан какао и съешь бутерброд. Ты не сможешь хорошо сыграть на вечере, если не будешь есть.

Сказав это, она быстро вышла из кухни, точно боялась, что я заговорю об отце. Стоя у кухонного стола, я разглядывал бутерброд. Интересно, у нее самой есть деньги, чтобы выпить какао в своей прачечной? Хлопнула дверь ее комнаты, Я знал этот звук: часто его слышал, когда был маленький и надоедал ей детскими капризами. Он означал: «Оставь меня, я хочу побыть, одна».

Но сейчас она вряд ли на меня сердится, скорее, ей не хочется, чтобы я ругал отца. Я медленно засунул бутерброд в карман куртки и вышел из дому.

В последнее время школа стала моим убежищем. Учился я хорошо, и учеба была мне не в тягость. Приятелей у меня не много, зато после уроков рояль мисс Краун в кабинете музыки о моем распоряжении. И еще — Хови всегда рядом!

Играл я, пожалуй, получше многих своих сверстников. Это потому, что мама — превосходная учительница и еще оттого, что я люблю музыку больше всего на свете, Я просиживал за роялем часами, подбирая возникавшие в памяти мелодии, иногда спотыкался, фальшивил, но в конце концов нащупывал верный мотив и повторял его до тех пор, пока ноты не начинали журчать, точно ручеек.

Хови разделял мою страсть к музыке, он был на редкость одарен и обладал абсолютным слухом. Он мог напеть любую мелодию и еще что-нибудь присочинить к ней. Нотной грамоты он не знал, зато умел извлекать музыку из пианино, гитары, губной гармошки и даже карманного гребешка. Но его любимым инструментом было старенькое банджо. Он полушутя сознался мне, что где-то стянул его. Как бы оно ему ни досталось, Хови очень дорожил им. Струны пели под его пальцами, и уже после нескольких репетиций мы с ним так сыгрались, что я просто ликовал от восторга. Каждый день после уроков мы запирались с Хови в музыкальном классе, и я забывал все домашние неприятности, отцовскую угрюмость, унылые лица обитателей чикагского Вест-Сайда.

Хови рано узнал, почем фунт лиха, но беды не сломили его. Он был всего на несколько месяцев младше меня, а ростом — не выше Джоя. На худом болезненном лице выделялись большие карие глаза, которые то подергивались печалью, то наполнялись весельем наперекор всему. Родного отца он не помнил, зато у него чисто менялись отчимы, и никому из них не было до него дела. Мать спускала все деньги на виски; если же бывала трезвой, так и сочилась злобой. Хови никогда не жаловался на жизнь, он любил веселье и шутку, у него был какой-то особенный, смешливый рот, всегда готовый расплыться в улыбке. Я, наверно, потому обратил на это внимание, что сам смеюсь редко, рот у меня неулыбчивый и вид обычно хмурый. Словом, Хови был отличным парнем, в классе я дружил с ним одним.

В тот день мы разучивали музыку, которую я сочинил. Мелодия была изменчивой, нестойкой, она звучала по-разному, в зависимости от настроения или погоды, выражала то надежду, то отчаяние. Когда мисс Краун впервые услышала мой опус, лицо ее озарилось светом. Можно было не спрашивать ее мнение — и так ясно, тем более что она сразу предложила нам выступить на школьном вечере.

За окном кончался мягкий, сонный октябрьский день, казалось, во всем мире царит спокойствие и довольство. Старухе-природе все равно, есть ли у людей работа, наедаются ли досыта дети за ужином. Природа делает вид, что детский голод — вещь обычная: навозились, набегались, вот аппетит и разыгрался, ничего тут страшного нет! Если дома ждет вкусный ужин, тогда все в порядке. Когда ешь регулярно, к этому привыкаешь, будто к смене дня и ночи. Раньше я не боялся проголодаться — то был приятный, восхитительный, обычный голод! Но теперь для меня и многих-многих других голод означал совсем иное.

И тут я рассердился на природу за ее беспечность, за равнодушие к нашему беспросветному житью. В порыве бессильной злости я ударил по желтым клавишам, но Хови тотчас привел меня в чувство.

— Джош, какая тебя укусила вошь? — спросил он с добродушной ухмылкой, перебирая струны. — А ну, давай что-нибудь повеселее.

Я невольно улыбнулся и заиграл «диксиленд». За несколько месяцев репетиций мы с Хови хорошо изучили друг друга; он заранее угадывал каждую перемену темпа, знал, когда мне хочется озорничать, знал, когда мне грустно. Веселая мелодия сменялась печальным «блюзом» — я думал о людях, роющихся в корзинах с мусором, греющихся у костров из старых газет…

В класс заглянула мисс Краун. Она казалась очень усталой, ее лицо вытянулось и посерело. Стоя на пороге, она глядела на нас, слегка покачиваясь в такт музыке, улыбалась и утирала слезы. Когда мы кончили, она подошла и прислонилась к роялю.

Хови настоящий клоун — откинул голову на спинку стула и закрыл глаза:

— Господи, какая музыка! Ты потрясающе играл, Джош, да и я тоже молодец!

При этих словах мисс Краун рассмеялась: Хови часто ее смешил.

— Когда слушаешь музыку, забываешь об очередях за хлебом. — Она кивнула мне. — Замечательно, Джош. Очень живо и непосредственно, и Хови тебя прекрасно дополняет. Вы будете иметь большой успех.

Мы не чувствовали под собой ног от радости и стали было благодарить ее за то, что она позволяет нам репетировать, но мисс Краун указала нам на дверь:

— Отправляйтесь домой. Вам пора делать уроки, и мне еще целый час трястись на трамвае. Поторапливайтесь, джентльмены!

Мы знали, что мисс Краун нас любит. Послушать бы еще, она нас хвалит! Ни Хови, ни меня совсем не тянуло домой, однако делать нечего — пришлось уйти, хотя чертовски не хотелось.

На улице мы расстались, уговорившись встретиться вечером на обычном месте у аптеки на углу, если удастся улизнуть из дому. Все зависит, конечно, от отца: будет не в духе никуда не отпустит, но Хови ничего не надо объяснять — он знал, как обстоит дело.

— Приведи с собой Джоя, — сказал он. — Я раздобыл для него головоломку.

Я пожал плечами:

— Он у нас рано ложится.

Не очень-то приятно, когда младший брат ходит за тобой как тень, но Хови опекал Джоя — своих братьев у него не было.

Джой, понятно, был любимчиком в семье, родители дрожали над ним. С годами он окреп, но все же оставался довольно хрупким, особенно по нынешним «тощим временам». Он был смазливый мальчишка с будто нарисованным ротиком и большими серыми глазами под золотистой челкой. Я невольно любовался Джоем, хотя ревность еще жила во мне. С появлением Джоя на свет начался разлад между отцом и мной. Мне следовало поумнеть, но годы шли, а чувства по-прежнему были сильнее рассудка. Нельзя сказать, что я совсем не любил брата, но любил я его не слишком сильно.

А Джой во мне души не чаял. Я принимал это как должное, как еду, как родительский кров, как поддержку мамы. Джой считал меня совершенством: самым сильным, самым ловким, самым умным. Он старался во всем мне подражать, не обижался на мою грубость, позволял командовать и помыкать собой, Может, Джой думал, что старшим братьям так и полагается. Порой, когда я видёл в его глазах выражение беззаветной преданности, мне даже делалось стыдно.

Я наткнулся на него в проулке за нашим домом. В темноте я не разобрал, чем он занят, пока не подошел вплотную. Среди грязи и мусора Джой сидел на корточках над худющей бездомной кошкой, жадно лакавшей из ржавой жестянки. Одной рукой он гладил ее, а в другой держал пятицентовую бутылку молока.

— Она помирала от голода, — промямлил он, чувствуя за собой вину. Джой знал, что молока в доме не хватало. — У нее котята, ей надо их кормить. Ты не злишься?

— Где ты взял деньги? — сурово спросил я.

— Китти дала. Вчера она шла пешком от станции надземки, чтобы сэкономить на трамвае, а пятицентовик отдала мне вместо подарка на день рождения. Честно, Джош, я купил молоко на свои кровные. Кошка так мяукала…

— Китти тоже хороша! — огрызнулся я. — Осталась без работы и швыряет деньги на ветер. А ты, Джой, лучше бы отдал их маме. Отец тебя по головке не погладит, если узнает, что ты купил молоко паршивой кошке.

Джой явно струхнул. Хоть он и любимчик, но и ему в тот год влетало.

— Неужели ты меня выдашь, Джош?

Я покачал головой:

— В доме и так полно неприятностей. Смотри, чтоб больше этого не было! Ни-ко-гда!

Моя суровость в данном случае была оправданна, и все-таки мне стало не по себе. «Чтобы больше этого не было»! Значит, Джой не должен подкармливать голодных животных. Все его преступление в том, что у него доброе сердце.

Когда-то и я жалел бездомных собак и кошек. Просто удивительно, как меняется человек от бедности и голода.

— Ну ладно, Джой, пойдем в дом. — Голос мой заметно смягчился. — Я никому не скажу.

Дома царило уныние. Мама выкладывала варенье картофелины из кастрюли на блюдо. Стаканы с молоком на столе ждали Китти, Джоя и меня. На отцовском месте дымилась чашка с кофе, а на мамином не было ничего. У стула, на котором сидела Китти, стоял отец, мрачный, как туча. Китти плакала.

— Я старалась, — всхлипывала она, — старалась изо всех сил. Ничего так в жизни не желала, как получить это место. Ноги от волнения подкашивались, и вдруг все позабыла, руки так дрожали, что не могла печатать. Поверь, отец, я старалась…

— Видно, недостаточно старалась, моя милая! Не забывай, во что влетело нам твое обучение в школе и потом на курсах секретарш. Завтра снова отправишься на Кольцо и без работы домой не…

Он запнулся и тяжело опустился в кресло. Китти глотала слезы, все это было ужасно.

Никогда отец так не обращался с Китти. Она была дочерью его первой жены, Элжбеты, умершей еще в Польше при родах Китти. Мама часто мне рассказывала, какой запуганной и робкой была Китти, когда по просьбе отца ее привезли в Америку. Отец и мама не пожалели сил, окружили девочку сочувствием, приободрили ее.

— Ты должен понять, Джош, — говорила мама, когда мне казалось, что родители добрее с Китти, чем со мной, — отец тобой гордится. Ты сын, а любому отцу сыновья нужны как воздух. Но он боится дать волю своим чувствам, чтобы не обидеть дочь. Он так усердно притворяется, что иногда кажется, будто она и впрямь ему дороже, но на самом деле это, не так. Характер у него тяжелый…

Но теперь, слыша рыдания Китти, я усомнился, способен ли отец вообще кого-то любить.

Но успел я сесть за стол, как он взялся за меня:

— Где это ты шлялся до ночи? Должен сразу после уроков идти домой и помогать маме!

— Я репетировал, — буркнул я, зная, что этим признанием только подливаю масла в огонь.

— Стефан, — пришла мне на выручку мама, — это я разрешила Джошу задержаться в школе. На будущей неделе вечер, ему надо готовиться.

Отец промолчал, нахохлился и уставился в свою тарелку.

Все точно воды в рот набрали. Джой вяло жевал, не поднимая глаз, — думал, наверно, о том, как взгрел бы его отец, если бы узнал про кошку. И тут я допустил оплошность, которая взбесила отца даже больше, чем взбесило бы сообщение о проступке Джоя. Сделал я это не подумав, оттого, что был голоден. Но ведь и раньше за ужином я часто задавал этот вопрос:

— Ма, картошки больше не осталось?

Отец так и взвился, словно я его ударил:

— Нет, не осталось! Если не наелся, пеняй на себя. Уж не думаешь ли ты, что твой ничтожный заработок дает тебе право есть больше других? Мама весь день гладит, чтобы купить еды на ужин, но она не просит добавки!

— Стефан, Стефан, — вмешалась мама, — до чего мы дошли? попрекать детей лишним куском…

Отец с грохотом отодвинул кресло и, ни на кого не глядя, вышел из кухни. Китти убежала в свою комнату, а Джой выскочил на крыльцо. За столом остались только мама и я. Глаза у нее были сухие — видно, уже все слезы выплакала, — она сидела молча, я глядел на нее и удивлялся.

Еще два года назад она была такой молодой, такой красивой, а теперь казалась старухой, хотя ей всего тридцать шесть. Как у нее хватает сил сносить все тяготы? У меня есть хоть школа, музыка. Мама не знает никаких радостей — целый день гнет спину над гладильной доской, а дома — муж, который отравляет жизнь всей семье.

— Замечательный человек наш отец, я всегда и во всем должен брать с него пример, ведь верно, ма?

— Ах, Джош, ему так сегодня досталось. С половины восьмого утра до пяти вечера простоял он в очереди у ворот фабрики на Вестерн-авеню, целый день ничего не ел, только кофе и хлеб на завтрак…

Но и ты ничего весь день не ела!

Она точно не слышала меня.

— …Он был четвертым в очереди, когда закрыли окошко в отделе кадров. Тебе не понять, Джош, что с ним происходит.

Он всегда нас кормил, одевал, в доме было тепло и уютно. А теперь он загнан в угол, пришел в отчаяние.

— И это дает ему право ненавидеть Китти и меня?

Ты неправ, Джош. Он всегда был ласковым с Китти и под внешней суровостью скрывает любовь к тебе. Знал бы ты, как он гордился…

Теперь я злился на маму почти так же сильно, как на отца.

— Слышал я эти сказки! Только они не заставят меня полюбить дорогого папочку.

Я встал из-за стола и подошел к ней.

Как он говорит с нами! Стоит мне сделать шаг, и он уже рычит. А тебя послушать, так он лучше всех на свете и я должен любить его, чтить, быть терпеливым, верно?

Она выдержала мой взгляд и глаз не отвела.

— Если жена станет на сторону детей против мужа, семья погибнет. Твой отец потерял голову от страха. Но я не покину его, что бы ты ни говорил о нем.

— Тогда мне нет места в этом доме. Я сам о себе позабочусь.

Ее лицо исказила страдальческая гримаса, но я будто затвердел внутри и даже не сочувствовал ей.

— Я уйду, ма, — повторил я.

Она чуть заметно кивнула.

— Джош, мне было бы легче умереть, чем сказать это, но ты вынуждаешь меня. Да, думаю, ты прав. В Чикаго нет ни еды, ни работы. Вам с отцом лучше на время расстаться. Ты сильный, выносливый, смышленый. Может, тебе и повезет.

Вот что сказала мама. Я гнал прочь нахлынувшую жалость к себе — родители от меня отказались, выставили за дверь, в суровый мир, пораженный кризисом. Я остался с этим миром один на один, и если он меня одолеет, никому до этого не будет дела.

Что и говорить, положение незавидное. Но я не испытывал страха. Меня вдруг охватило возбуждение, поскорей бы уйти, порвать все связи с домом, навсегда оставить Чикаго! Я не мог ждать ни секунды, в голове роилось множество планов. Сбежав мимо Джоя по ступенькам крыльца, я помчался по мостовой, не переводя дыхания. Достигнув аптеки, я уселся на кромку тротуара и стал ждать Хови.

 

Глава 2

Хови немного опоздал, потому что с полчаса рылся в груде ящиков на пустыре за продовольственным магазином; он потратил эти полчаса не впустую — опередил крыс, и ему, а но им достался лишь наполовину подгнивший апельсин. Перочинным ножом он отрезал испорченные дольки, а остальное разделил на две части — себе и мне — и теперь улыбался до ушей, радуясь, что может угостить меня таким лакомством.

Я рассказал Хови обо всем:

— Не могу больше. Уйду куда глаза глядят, никогда не вернусь в Чикаго. Не хочу видеть отца… и даже маму. Она во всем с ним заодно. Они будут только рады от меня избавиться, да и я не заплачу…

Хови пожал плечами. Наверное, наши семейные дрязги казались ему пустяковыми.

— Пожалуй, я отправлюсь с тобой, Джош, — сказал он вдруг с такой легкостью, словно я звал его заглянуть в соседний двор.

— Что скажет твоя мама?

В глазах Хови заблестели льдинки:

— Ты что, смеешься надо мной?

— Нет, просто боюсь, что она обратится в полицию и нас вернут.

— Можешь на этот счет не беспокоиться.

Мы помолчали с минуту. Потом я сказал:

— Мы не пропадем, верно, Хови?

Тут от его холодности не осталось и следа. Он весь встрепенулся, будто выключатель в нем повернули.

— Конечно, не пропадем. Знаешь, да мы же богачи, у нас есть наша музыка. Хоть времена тяжелые, а музыка все равно всем нужна. Ведь мы музыканты, Джош. Найдем какой-нибудь ресторанчик или танцевальный зал, и народ так и повалит, чтобы нас послушать.

Я тоже распалился:

— Подадимся в какой-нибудь маленький городок. Чикаго слишком большой и уродливый — мне он так надоел, да и мой старик тут под боком. В провинции дела, наверное, обстоят получше.

— Верно. Айда на Запад или на Юг, там зимы короткие. Всю жизнь мечтал поглазеть на Запад. Поедем в товарном вагоне…

Нас прямо била лихорадка. Сидя на кромке тротуара, мы строили планы, перебивая друг друга. Казалось, любые трудности ножи нам нипочем.

Вдруг во мраке выросла маленькая фигурка. Это был мой брат.

— Что тебе надо? — спросил я хмуро.

— Я поеду с тобой, Джош, — сказал он тихим голосом.

— Откуда тебе известно, что я уезжаю?

— Слышал твой разговор с мамой. Я поеду с вами.

— Даже не мечтай! Ты слишком мал, будешь нам обузой.

— Хови, уговори его, — попросил Джой, и тут я понял, что в конце концов уступлю.

Джой неспроста обратился к Хови — Хови был ему другом. Они часто сидели вместе на школьных ступеньках, греясь на солнышке, и Хови учил Джоя играть на банджо, Иногда Джой пел, а Хови ему аккомпанировал, и лица их светились от удовольствия. Хови, в отличие от меня, был добр и терпелив с Джоем, никогда его не дразнил.

— Почему бы не взять его, Джош? — заговорил Хови.

— Рано ему: силенок у него мало, спутает нам все карты.

— Но ведь он умеет петь… — Хови точно размышлял вслух. — Голос у него приятный и чистый, он почти не фальшивит. Народ охотнее соберется послушать ребенка, чем взрослого певца. Так что Джой себя прокормит.

— Сказал же: он останется, я не беру его, и точка!

— Тогда, Джой, может, нам поехать с тобой вдвоем? А Джош пусть остается и командует кем-нибудь еще.

Хови подмигнул Джою, и мой брат расплылся в торжествующей улыбке. Я страшно разозлился на них обоих, но про себя не мог не признать: если бы художник нарисовал эти исхудавшие лица, озаренные весельем, если бы он смог передать их выражение, мировая вышла бы картина!

Так все решилось, и той же ночью мы с Джоем, крадучись, вышли из дому со старым фибровым чемоданом, в который уложили кое-какую одежонку, рваное одеяло и несколько спичечных коробков. Спичкам я придавал особое значение. Где-то я читал про экспедицию, которая тщательно подготовилась к путешествию, все было уложено, казалось, все учтено. Но она окончилась неудачей только потому, что позабыли такой пустяк, как спички, Я обшарил дом и забрал все коробки, какие попались.

Мы не отдавали себе отчет, на какой серьезный шаг решились. Если я думал о маме и об отце, то только со злостью, и нарочно раздувал эту злость, чтобы в последний момент не струсить. Все мне было нипочем — лишь бы выбраться на свободу.

Хови ждал нас в проулке с банджо и узелком под мышкой. Несколько часов мы поспали на скамейке в парке, а на рассвете пошли в столовку Армии спасения. Она только что открылась, и народу пока было мало. Долговязый человек с усталым лицом, покачав головой, дал нам по миске овсянки, но велел больше не приходить: эта еда — для мужчин, которым целый день стоять в очередях на биржах труда, а не для сбежавших из дому детей.

Уже в первый день я убедился, что Хови был прав, когда вступился за Джоя. На углу улиц Рэндолф и Уобаш мы впервые попытали счастья перед публикой. Вернее, пытали счастье Джой и Хови. Оба были небольшого роста и годились на это дело. Русые волосы Джоя хорошо сочетались с большими карими глазами Хови. Я смешался с толпой, наблюдал за их представлением со стороны.

Джой пел, и золотая челка то и дело падала ему на глаза. Голос его не окреп еще, но был нежен и чист, Хови ему аккомпанировал, точно настоящий артист. Пальцы его бегали, по струнам, он то и дело подмигивал Джою. Прохожие останавливались, чтобы поглазеть на них. Кое-кто улыбался, а чьи-то невеселые лица еще больше мрачнели. Многие протягивали руки к перевернутой кепке Джоя, опускали в нее пятицентовики и другие мелкие монетки.

Хови и Джой закончили представление в сумерки. Они набрали семьдесят восемь центов! Мы купили горячих сосисок и буханку хлеба, и еще у нас оставались деньги на завтрак. Мы давились едой и ликовали: можно себе представить, как пойдут дела, когда мы отыщем ресторан или танцевальный зал, где будет пианино! Я буду играть популярные мелодии, Джой — петь. Я недооценивал Джоя. Он утер мне нос.

Давно я так не радовался. На углу улиц Рэндолф и Уобаш мы обрели веру в себя, цена ей — семьдесят восемь центов, но в наших глазах это целое состояние. Как приятно держать в руках заработанные тобой деньги!

Когда стемнело, мы улеглись рядышком под лестницей, ведущей на платформу надземки, и немного поболтали вполголоса, повторяя, будто припев, слова: «Не пропадем, вот увидите, не пропадем!» Так часто твердили одно и то же, что, когда заметили это, весело рассмеялись.

Джой и Хови очень устали. Вскоре они уже спали, прижавшись друг к другу, но я не мог уснуть. Порывы ветра заносили под лестницу клочки старых газет и пыль. Над головой то и дело проносились поезда, но вскоре я привык к грохоту и перестал его замечать.

Какая-то женщина заглянула под лестницу, а потом долго стояла, прислонившись к столбу. Стояла так близко, что я мог дотронуться до нее, но она не заметила нас. По ее лицу текла слезы. Я вспомнил Китти и вздохнул с облегчением, когда женщина наконец поднялась на платформу.

Поздно ночью в ярком свете луны появился полицейский. Увидев нас, он остановился. Я зажмурился, и он решил не будить вас. Постояв немного, он медленно зашагал прочь.

Утром мы плотно позавтракали — дома давно так не ели — и отправились на товарную станцию. У нас оставались деньги на трамвай, поэтому, узнав у прохожих, на какой номер сесть, мы с шиком доехали до железнодорожной станции, денег мы не жалели. Чего там, уедем товарняком куда подальше, потом Хови и Джой дадут еще одно представление, их выручки нам хватит на пропитание, пока не подыщем настоящей работы. У нас оставалась половина вчерашней буханки — съедим ее в дороге.

На товарной станции мы увидели огромное множество стальных путей. Взад и вперед сновали паровозы, тут же грузили вагоны, сцепляли составы — такое вокруг творилось, не описать! Какая-то разношерстная публика — не железнодорожники, а всякие типы, вроде нас, крутились у вагонов, заглядывали в них, ждали сигнала к отправлению.

Заслышав гудок, они прыгали в открытые двери или на буферную площадку, а с нее взбирались на крышу. Если в толпе попадалось приветливое лицо, я осторожно задавал вопросы, пытался выяснить, что к чему, но таких лиц было мало. В тот год все мужчины казались одинаковыми — худые, хмурые, злые. Однако нам все-таки попался один довольно дружелюбный человек. Он сказал мне, что уже пятнадцать лет бродяжничает. Мы признались ему, что пробираемся на Запад, и бродяга без лишних расспросов показал нам нужный состав, добавив, что он уходит в Айову после обеда и на следующее утро будет в Небраске. Нам это подходило: во-первых, Небраска — Запад, во-вторых, далеко от Чикаго.

Я спросил у него про железнодорожную охрану. На самом деле они так жестоки, как пишут в газетах?

— Бывает, — ответил он. — Особенно когда начальство на них давит и грозит увольнением.

Он сам видел, как охранники сбрасывали людей с поезда, но однажды он был свидетелем того, как взбешенная толпа безбилетников столкнула на полотно контролера. А иногда охранники и «зайцы» мирно сидят рядышком, болтают, играют в карты, словно закадычные дружки. Все зависит от случая, как повезет.

— Не опасно ли прыгать на ходу, — спросил я.

— Да, он видел, как подростки, да и взрослые мужчины, гибли по неосторожности. Большие грузы могут накрениться при внезапном толчке или остановке и придавить зазевавшегося «зайца». Некоторые, не рассчитав скорости поезда, прыгали в вагон слишком поздно и лишались ног.

Я перепугался за Джоя. Он хилый, хрупкий, не такой бойкий, как его сверстники. Джой не лазил по заборам, не гонял на велосипеде, как я в его годы; он слишком долго хворал. Хови тоже худерьба и ростом мал, но зато увертлив, он рос в чикагских трущобах, на улицах, запруженных машинами. В Хови я был уверен — он не подкачает, — но беспокоился за Джоя. Лучше не дожидаться отхода поезда. Можно сейчас забраться в незапертый вагон и спрятаться в нем. Если не повезет и охрана обнаружит нас, ничего, поищем другой вагон. Нельзя, чтобы Джой прыгал на ходу, такое не каждому мужчине под силу… Это опасно даже тем, у кого многолетний опыт. Хови со мной согласился.

Мы отыскали вагон, груженный большими мешками с известью, которой фермеры удобряют поля. Среди них можно было легко укрыться от не слишком дотошных сторожей. Нужно лишь немного везения. Мы огляделись по сторонам и шмыгнули в незапертую дверь. В течение целого часа, оставшегося до отправления состава, к вагону никто не подошел. Когда поезд уже набирал скорость, в наш вагон вскочили трое усталых, неприветливых мужчин. Им было не до нас, они и друг с другом не разговаривали. Мы выбрались из Чикаго и через час-другой уже катили мимо ферм и городков, полей с засохшими стеблями кукурузы, обмелевших от летней засухи речушек. Потом сразу стемнело, и только паровозные фары рассекали черноту где-то впереди, далеко от нашего вагона — состав был длиною едва не в милю. Разговор у нас не клеился, каждый думал о своем. Хови было побренчал на банджо, но звуки эти навевали тоску, и я обрадовался, когда он отложил инструмент.

Оставшиеся полбуханки хранились у Джоя. Он достал хлеб, и Хови нарезал его перочинным ножом. Мы ели медленно, пережевывая каждую крошку, чтобы растянуть удовольствие. Джой первый прикончил свою долю, и Хови протянул ему корку от своего куска.

— Ешь, Джой, я не люблю корки, — соврал он, глазом не моргнув. Ну и артист этот Хови!

Дробный стук колес вскоре убаюкал нас. Говорить не хотелось, мы прислонились к мешкам с известью и закрыли глаза. Но тут я вспомнил предупреждение бродяги о тяжелых грузах, вскочил и осмотрел мешки. Уложены они были надежно. К успокоился и уснул.

Лишь забрезжило утро, в вагон вошли два железнодорожных охранника. Один из них пнул меня в голень, не слишком больно, но увесисто, давая понять, что шутить не намерен.

— Эй, вы, вставайте, через четверть часа вам сходить. И смотрите, больше не попадайтесь.

Один из взрослых «зайцев» в углу что-то крикнул охранник, я не расслышал, что именно, но тон у него был свирепый.

— Мы выполняем приказ, приятель. Это наша работа. В вагонах полно безбилетников. Обождите следующий товарный состав, может, с ним вам повезет больше.

Когда поезд остановился, мы сошли. Было холодно и темно, только тускло светили станционные огни. Вдоль всего состава товарных вагонов выпрыгивали мужчины и подростки, словно крысы, покидающие тонущий корабль. Я подал Джою руку, когда он прыгал вниз. У него затекли ноги — спал он в неудобной позе. Он еще не пришел в себя и спросонок не понимал, что происходит. Хови беззлобно ругался, держа в одной руке банджо, а другой помогая Джою.

Пыхтел паровоз, чертыхались люди, копошась у состава. Внезапно со стороны города до нас донесся нарастающий гул. Мы замерли, прислушиваясь, и в предрассветной мгле увидели, что нас надвигается людская стена. В руках у них были дубинки и вилы, и до нас уже долетали злобные выкрики.

— Эй вы, ни с места! — заорал огромный детина, выступая из толпы вперед. — У нас хватает голодных ртов. Сделайте только шаг, и мы забьем вас, как паршивых собак.

С нашей стороны раздался свист, улюлюканье и возгласы гнева.

— Чего вы хотите, — закричал кто-то в ответ, — чтобы мы под колеса бросились?

В ответ раздался дружный хор:

— Да, да, именно этого мы хотим!

Это похоже было на страшный сон. В голове у меня пронеслась мысль: «Джою всего десять лет, такая ругань не для его ушей».

Вдруг рядом с нами оказался тот бродяга, с которым я по знакомился на чикагской товарной станции.

— За мной, ребята. Как только поезд тронется, мы снова в него прыгнем. Больше ничего не остается, Я помогу малышу. И вы держитесь поближе.

Казалось, прошла вечность, пока не раздался гудок и поезд тронулся. Люди бежали рядом с вагонами, готовясь к прыжку. Видно, охрана на все махнула рукой: нельзя же сбрасывать людей под колеса на верную гибель. Бродяга поднял Джоя, как куль с мукой, швырнул его в пустой вагон и закричал мне и Хови:

— Осторожно — встречный поезд!

И верно, прямо на нас мчался пассажирский экспресс, а я от волнения его даже не заметил. Паровозные фары стремительно надвигались на нас, слепя глаза, Я ухватился за половицы вагона, подтянулся и перемахнул внутрь. Это было не трудно: состав пока еще не набрал скорость. Присев на корточки, я протянул руку Хови, но он почему-то замешкался.

— Держи банджо, — закричал он и подал инструмент в мои протянутые руки.

Что случилось потом, я не знаю и не узнаю никогда. Банджо коснулось моих рук, и в тот же миг я увидел, что пассажирский экспресс подкинул тело Хови, как щепку, и бросил его на рельсы.

Я едва не прыгнул вслед за ним. Позади вскрикнул Джой.

— Держите его! Не пускайте! — гаркнул бродяга.

Крепкие руки схватили меня и швырнули на пол, в угол вагона. Я впал в забытье и надолго потерял способность соображать…

 

Глава З

Мы с Джоем сошли с поезда к вечеру. Известие о несчастном случае облетело весь состав, и охрана притихла, в наш вагон они больше не заглядывали. Сошли мы по собственной воле — вагон и поезд неотвязно напоминали о гибели Хови. На крошечной станции никто не обратил на нас внимания. Лицо Джоя опухло от слез, у меня подкашивались ноги, я едва шел. Хотелось есть, но мы оцепенели от горя, и моя предприимчивость улетучилась. Я не мог заставить себя попросить еды и ночлега — боялся наткнуться на враждебность. В тот вечер я ни на что не был годен, то и дело спотыкался и держался за плечо Джоя, чтобы не упасть. Мы немного прошли вдоль путей и присели у полотна на насыпи.

Один из мужчин, сошедших с поезда, остановился подле нас. Он и другие уже успели зайти в станционную лавочку и купить кое-что съестного. В руках у него было с полдюжины консервных банок.

— Мы тут с ребятами надумали готовить ужин, — сказал он. — Пошли с нами, что-нибудь и вам перепадет.

Чистое безумие отказываться от угощения, но Джой отрицательно покачал головой, И я его понимал. Мы были слишком оглушены случившимся, чтобы проводить вечер на людях; хотелось спрятаться куда-нибудь, подальше от чужих глаз, остаться наедине с нашим горем. Я вежливо поблагодарил мужчину и сказал, что мы не можем терять времени.

— А куда вы спешите? В какие края?

Это был уместный вопрос, но я не знал, что ответить, поднял на него глаза и только покачал головой.

— Так я и думал, — сказал он и бросил банку бобов к ногам Джоя. — Ну что же, желаю удачи, мальцы. Проситесь на попутные машины, а к поездам после того, что случилось, близко не подходите. И вот мой совет: возвращайтесь-ка к папам и мамам, ежели они у вас есть!

Он зашагал по шпалам, ни разу не обернувшись. Мы с Джоем смотрели ему вслед, пока он не исчез из виду, потом поднялись на ноги и, сойдя с насыпи, пошли полем. Шли молча, держась за руки. Никогда еще Джой не был так дорог мне. «Мы остались одни, — думал я. — Хови не вернется, надо к этому привыкнуть. Нас теперь двое».

Поле пересекал овраг. Через глубокий, высохший ров, заросший травой и сорняками, был перекинут мостик. Мы решили укрыться во рву от студеного ветра, который хлестал еще сильнее, чем прошлой ночью в Чикаго. Опустив на землю чемодан, одеяло и банджо, мы уселись на ворох опавших листьев. Уже стемнело, над пустынным полем нависло зловещее безмолвие. Внезапно издалека донесся гудок паровоза и перестук колес. Мы вздрогнули. Наверное, теперь всякий раз, заслышав поезд, я буду вспоминать гибель Хови. В ту ночь под мостом мы с Джоем дали волю слезам. Давно я не плакал, с малолетства. Была во мне упрямая жилка — как бы ни было больно, нюни не распускал. Но тут я не мог сдержаться. Наконец я взял себя в руки. Открыв ножом консервную банку, я разделил бобы поровну.

— Надо поесть, Джой, а потом решим, что делать дальше.

После еды нам полегчало. Расстелив одеяло на склоне рва, мы тихо беседовали.

— Может, вернешься, Джой? — спросил я. — Если хочешь, я отвезу тебя на попутных машинах в Чикаго, а потом уйду один.

— Значит, ты домой не пойдешь, даже если мы снова окажемся в Чикаго? — спросил Джой.

Я вспомнил искаженное злобой лицо отца, представил, с каким презрением он меня встретит. Вспомнил мамины слова, что мне и впрямь надо уйти из дому.

— Скорее с голоду помру, все лучше, чем вернуться. Тебе, Джой, они даже обрадуются. А я… я попытаю счастья в одиночку.

— И я с тобой, — упрямо мотнул головой Джой.

Я не показал виду, но его ответ доставил мне искреннюю радость.

— Нам будет гораздо труднее найти работу без… Хови, сказал я, — придется хлебнуть лиха, но, может быть…

Все-таки оставалось «может быть», слабая надежда. Еще двадцать четыре часа назад, под платформой надземки мы были так уверены в себе, в своем успехе. Будущее казалось лучезарным, мы хохотали от счастья. Только вчера это было…

Я спал недолго, неглубоким тревожным сном. Ночью подморозило, а к утру нас разбудили холодные капли дождя. Я достал еще одну куртку для Джоя и помог ему продеть затекшие руки в рукава. Мы собрали наши пожитки и побрели по сырому лугу голодные, оглушенные гибелью Хови. Необходимо добраться до ближайшего городка, там должна быть благотворительная столовка для бедняков, да и работа может подвернуться, вроде той, о какой мы мечтали с Хови. Но вспоминая мужчин, встречавших наш поезд всего несколько часов назад на маленькой станции, я испытывал бессильное отчаяние. Есть ли на земле местечко, где Джою и мне будут рады?

Какую угодно работу: рыть канавы, чистить выгребную яму — совсем не обязательно играть на пианино, лишь бы заработать, на два завтрака!

В это утро городок нам так и не попался, но к полудню мы набрели на ветхий фермерский дом. Такой развалюхи я в жизни своей не видел, даже в районе трущоб, где жил Хови. На обнесенном глинобитным забором дворе валялись горы всякого сора: гниющие доски, разбитая посуда, обломки игрушек, стульев и другой мебели. Единственным живым существом был надменный белый петух. С безразличием поглазев на нас, он зашагал прочь на длинных желтых ногах, Я решил, что хозяева дома, такие же бедняки, как мы, покинули ёго, надеясь найти работу и пропитание в другом месте. Мы вошли внутрь и быстро все оглядели. В доме хоть шаром покати, если не считать ржавой кухонной плиты. Мы ей очень обрадовались, собрали во дворе щепки и старые газеты, и вскоре огонь обогрел нас. Джой припал к плите, чтобы высохла сырая одежонка. Губы его покраснели, и он улыбнулся мне.

— Запах мировой, точно, Джош?

Сквозь неплотно прикрытые дверцы плиты пробивался дым. Действительно, пахло уютом и теплом. Скорбь по Хови отпускала, притуплялась. Я вышел во двор, надеясь отыскать огород, припрятанную картошку или репу. Очевидно, еще летом здесь кто-то жил, раз петух уцелел. Наконец я наткнулся на огород, но не нашел там ни единой картофелины, ни одной репы. Только сорняки и трава. Все съедобное подобрали под чистую. И тут меня осенило — петух! Он оказался чертовски любопытным, этот старый франт. Подойдя вплотную, он изучал меня, позабыв об осторожности. А между тем над ним нависла смертельная опасность. В моем воображении возникло аппетитное видение дымящегося куриного бульона. Я метнулся к нему, и он дал деру. Мы обежали вокруг дома раз, другой; в конце концов ему не повезло — запутался в мотке проволоки, переброшенной через изгородь. Тут я его и настиг, испытав при этом прилив счастья — теперь мы с Джоем хоть на время обеспечены едой! Мы нашли старый таз, согрели нем воду — в горячей воде птицу легче ощипывать. Потом долго варили петуха в том же тазу. Покопавшись в кучах хлама во дворе, Джой отыскал треснутую фарфоровую чашку и подлинное сокровище солонку, на дне которой сохранилась горстка отсыревшей соли, Мы выскребли соль и посолили бульон.

Этот петух был, несомненно, самым жестким из всех своих собратьев. Мы варили его до вечера, пробуя ножом, но и в сумерки он был таким же твердым и неподатливым, как в полдень. Зато бульон получился на славу. Мы пили его по очереди из треснутой чашки. У нашего петуха оказалась нежная печень, и я заставил Джоя съесть ее еще до того, как сварилось остальное мясо. Скудный ужин показался нам пиршеством. Ночью, когда холодный дождь хлестал по окнам, мы наслаждались уютом и покоем под крышей у огня. Конечно, это чужой кров, в любую минуту может нагрянуть хозяин и выставить нас вон. Но что толку беспокоиться раньше времени. Снаружи была непросветная темень, со всех сторон нас окружала голая степь, а мы нежились в тепле, развалясь на мягкой подстилке из одеяла и скатанных куртках вместо подушек. Вскоре Джой заснул. Я долго лежал, глядя в потолок, на дрожащие тени, и думал о том, что народ в стране голодает; о том, что я, в сущности, такой же маленький и беспомощный, как Джой. Мы оба можем погибнуть в один миг, как погиб Хови. Никто об этом не узнает, никто нас не пожалеет, Что ждет нас впереди? Мы потеряли Хови, нам так недостает его! И все же домой мы не вернемся! Не хочу, чтобы отец снова попрекал меня каждым куском… Глядя на спящего брата, я поражался, что раньше он был безразличен мне. В ту ночь я понял, что мальчишка, разметавшийся на одеяле, — моя единственная связь с родом человеческим. Как в последнее утро в родном доме, я нагнулся я поправил одеяло у него на плечах. Он зашевелился во сне, придвинулся поближе, и я наконец заснул.

Утром на завтрак мы разогрели бульон и пили его по очереди из чашки. Тут я заметил во дворе мужчину и женщину. Они шли к крыльцу. Готовясь к худшему, я направился им навстречу. Джой ни на шаг не отставал от меня.

— Вы, я вижу, устроились как дома, — сказал мужчина, поднимаясь на крыльцо. — Сколько вас тут?

Всего двое. Я — Джош Грондовский, а это мой брат. Мы промокли, озябли и зашли сюда переночевать. Мы ничего не трогали.

— Ладно, Бен, — сказала женщина, — не видишь, дети! Оставь их в покое. — Она улыбнулась нам.

Я, по своему обыкновению, не сумел ответить ей тем же, зато Джой расплылся в лучезарной улыбке и сразу понравился женщине.

Мужчина на первых порах был менее дружелюбен:

— Наверняка от родителей сбежали.

Я пожал плечами:

— Дома нечего есть. Мы пробираемся к деду в штат Монтана.

Эта ложь про деда вовремя пришла мне в голову. Кто знает, вдруг мужчина надумает донести в полицию? Впрочем, ему не до нас. Судя по его виду, у него слишком много своих забот, чтобы тратить время на чьих-то детей, сбежавших из дома.

— Представляю, как обрадуется ваш дедушка. Два лишних рта в нынешние времена приведут его в восторг, — съязвил он. — А чем вы будете питаться в дороге, на что надеетесь?

— Я неплохо играю на рояле, может, найду где-нибудь работу. Правда, я хорошо играю, — повторил я, словно убеждая в этом самого себя.

Мужчина скорчил гримасу, давая понять, что я несу вздор.

— Ты хочешь зарабатывать игрой на рояле?

— Да, я надеялся.

— Вот что я тебе скажу, молодой человек. Скорее в Хейдсе выпадет снег, чем ты найдешь здесь такую работу, да и на любую другую у тебя ровно столько же шансов.

Я не ответил. Значит, мои предчувствия сбываются. Его слова отдавались во мне болью, но я знал, что он говорит правду.

— Откуда вы? — помолчав, спросил он.

— Из Чикаго, — ответил я. — Мы в этих краях всего второй день.

— Вот что, либо поторопитесь к деду, либо возвращайтесь в Чикаго. Решайте, куда вам ближе. Здесь дела идут из рук вон плохо. Хуже не бывает, Этот дом — арендаторы съехали на прошлой неделе — и вся поганая ферма не стоят и тридцати о центов. И ферма, и дом, и плита — все вместе!

— Вы хоть ели что-нибудь? — спросила женщина. Она смотрела на Джоя добрыми глазами.

Я знал, что нам может влететь за петуха, но делать было нечего.

— Нам попался цыпленок, мадам, и я его сварил. Надеюсь, он не ваш?

Нет, не наш, — она покачала головой. — Своих кур мы продали или съели. Сейчас нет смысла их держать, яйца никто не покупает. И в городе на базаре за них ничего не выручишь, лучше не возить — пустой перевод бензина. Нет, это, должно быть, цыпленок Хелмсов, Для цыпленка он, впрочем, староват, не так ли? Давайте, я проверну его через мясорубку, а то не прожевать. Приходите, мальчики, к обеду.

Джози! — недовольно воскликнул мужчина.

— Ничего, Бен, мы не обеднеем, если один раз их покормим. Ты прав, им надо возвращаться к родителям, но разок-то мы их покормим. Придумаю что-нибудь из этого петуха, потом у нас есть печенье и патока. Не разоримся, если поделимся с мальчуганами.

— Может, не стоит, — выдавил я. — Нам с Джоем не хотелось бы вас объедать.

— Ладно уж, — проворчал мужчина, — пойдемте. Пара кружков печенья ничего не изменит. Дело в том, что Джози готова кормить каждого встречного. Этого позволить нельзя, но тут она права — с двумя мальчуганами мы можем поделиться.

И мы поплелись за ними к их дому, который оказался ничуть не лучше того, где мы ночевали, только в комнатах еще была кое-какая мебель: несколько стульев в гостиной, колченогий журнальный столик, на нем стопка газет и несколько выцветших фотографий, дряхлый, вылинявший ковер на полу. На стене под стеклом небольшая картинка с цветами, птичками и названием городка в Небраске, выведенным золотыми буквами, рядом, под старинными стенными часами, — портрет кандидата в президенты Франклина Рузвельта, вырезанный из газеты и пришпиленный булавкой к обоям.

Женщина сразу ушла на кухню и занялась готовкой. Мы с Джоем сидели в гостиной и слушали жалобы хозяина на тяжелые времена.

— Этот парень, — он показал глазами на фотографию Рузвельта, — Джози верит ему, а я нисколечко. Все его новые идеи пустая болтовня, сотрясение воздуха. Дело зашло слишком далеко. Ни он, ни кто другой ничего уже не смогут исправить. Мы разбиты в пух и прах. Нам ничего не остается, как сдаться и…

— Бен! — крикнула женщина из кухни. — Не забывай, они же дети. Найди тему повеселей. От твоих причитаний нам лучше не станет.

Но мужчина будто ее не слышал.

— Последнего борова отвез в город, — продолжал он в том же духе, — двести пятьдесят фунтов веса. Знаете, сколько мне за него дали? Девяносто восемь центов, и ни гроша Пришлось отдать, все равно кормить нечем. Лучше уж девяносто восемь центов, чем если он околеет.

Хозяин нервно сжимал в руках сложенную трубочкой газету и, кончив говорить, с отвращением швырнул ее на столик.

— Вот в какой стране вы, ребятки, живете. Страна — банкрот, страна — попрошайка. В нашем округе банки уже отняли у владельцев половину всех ферм. Скоро настанет моя очередь — все добро, нажитое потом, пойдет с молотка.

Джой и я молчали, Да и что сказать? Слова этого отчаявшегося, ожесточившегося человека так напоминали разговоры отца, что мне сделалось не по себе. Впрочем, мужчина и не ждал от нас ничего; ему было все равно, слушаем мы его или нет, просто на душе накипело, хотелось выговориться. Он снова завел ту же пластинку о тяжелых временах, но тут на пороге появилась хозяйка.

— Помолчи, пожалуйста, Бен. Иди-ка мой руки. Да и вы, мальчики, можете сполоснуться, греха не будет, а потом прошу к столу.

Хороший выпал обед. Много печенья, женщина все подкладывала его нам. В течение всей трапезы она не умолкала, не давая мужу вновь сесть на любимого конька. Когда мы поели, она показала пальцем на лежавшее на наших куртках банджо и спросила, кто из нас умеет играть. Рано или поздно это должно было произойти. Я со страхом думал о той минуте, когда придется на нем играть. До Хови мне было далеко, но я все-таки знал несколько аккордов и велел Джою спеть. Нам обоим было не по себе, зато хозяева получили удовольствие. Я заметил, что, когда Джой запел, лицо мужчины смягчилось и подобрело. Он откинулся на спинку стула, его ладонь легла на плечо жены. Когда Джой кончил, хозяева поблагодарили нас и на прощание мужчина протянул пакет с шестью, большими картофелинами.

— Возьмите на первое время, — сказал он, пожимая нам руки, а хозяйка даже обняла Джоя.

На дороге нам попался грузовик. Веселый и добродушный фермер согласился подвезти нас. Значит, не все люди злые, вроде тех, кто с вилами встречал поезд! Мы воспрянули духом — нам стало везти на добряков. Ночь мы спали в тепле, незнакомые люди покормили нас, теперь этот славный фермер с протяжным выговором божится, что мы обязательно найдем работу в ближайшем городке.

— Времена тяжелые, — утешает он нас. — Но и раньше так бывало, все-таки люди умудрялись выжить. Авось и мы не помрем. «Такие парни, как вы, не пропадут, если работы не боятся».

Хорошо встретить человека, не потерявшего надежду. Я так и сказал ему напоследок. Он довез нас до развилки и показал, куда идти дальше.

Пройдя милю с небольшим, мы решили заночевать в лесу, а в городок войти утром — утро вечера мудренее. Само собой, мы боялись города, несмотря на заверения веселого фермера. При мысли о том, что нас там ждет, я снова видел свирепую толпу с вилами наперевес, мне чудились их крики. Дождь прекратился, вечер выдался теплее предыдущего. В лесу можно неплохо устроиться, а встречу с горожанами отложим до утра.

В тот день мы плотно пообедали, поэтому картошку следовало поберечь, но голод вечно напоминал о себе, и мы все-таки решили себя побаловать и испечь одну картофелину на двоих. Я выкопал ямку и развел в ней костер. Мы с Джоем глядели огонь, на синеватые и розовые угли и тихо разговаривали, ожидая, когда картофелина будет готова. Темнота сгустилась, и наш костер стал похож на островок света в море ночи. Когда Джой подкладывал хворосту или сухих листьев, от костра спиралью вился дымок.

В безмолвном лесу мы чувствовали себя в полной безопасности и, услышав чьи-то шаги, не насторожились. А зря!

Нас атаковало четверо или пятеро косматых подростков. Они были старше меня и что-то кричали грубыми, пронзительными голосами, я не разобрал всего, понял только, что они голодны. Джой никогда не имел дела с хулиганами. Он совершил ошибку, вцепившись в пакет с картошкой, будто мог справиться с этой оравой почти взрослых детин, Один из них сбил его с ног, а когда я бросился на помощь, остальные выместили свою злобу на мне. Их, видно, особенно бесило, что у нас есть хоть какая-то еда, в то время как они голодают.

Через несколько минут они ушли, забрав кулек с картошкой и даже ту картофелину, что мы пекли в золе. Они прихватили также одеяло, запасные куртки, один из них поднял банджо Хови, покрутил его в руках и презрительно швырнул на землю. Когда они скрылись из виду, мы собрались с силами и побрели к шоссе. Джой отделался легким испугом. Зато у меня на лбу был глубокий порез, из него текла кровь, глаза опухли и заплыли. На городской окраине полицейский наорал на меня, пытаясь разузнать, с кем я подрался. Однако он не выгнал нас из города и даже пустил в тюрьму переночевать…

 

Глава 4

Прошло несколько недель, и я заметил, что ни о чем, кроме еды, думать не могу. Надежды найти работу все уменьшались и наконец совсем исчезли. Но вопрос о том, чем бы набить живот, чем утолить голод, неотвязно и неотступно преследовал меня. Раньше у меня было множество интересов; даже в самые трудные месяцы я выкраивал для них время. Я часто мечтал, что буду играть в оркестре, мечтал даже о сольных концертах, об успехе, об овациях. Я и раньше строил с Хови планы побега, нам хотелось побродить по свету, побывать в интересных местах, попасть в разные переделки и выйти из всех приключений героями. Я интересовался спортом, любил школу и учителей, любил книги, иногда ходил с ребятами в кино, причем мы обязательно высиживали по меньшей мере два сеанса. Еще мы тайно интересовались девочками. Меня часто занимали мысли о них: поражала их нежная наружность, их капризная натура. Иногда я заглядывался на светлые кудряшки сидевшей за передней партой девочки, и в голове возникала нежная негромкая мелодия. Когда-нибудь Джош Грондовский сыграет ее своей любимой. Все это в прошлом. Теперь я ни о чем не мечтал, ни на что не надеялся, Думал лишь, как бы не умереть с голоду. Иногда нам с Джоем перепадало по миске жидковатой похлебки в столовке для бедных, при этом нам говорили:

— Больше не приходите, нам своих нечем кормить.

Мы прятались в подъездах, или железнодорожном депо, или городском варке, и короткий тревожный сон прерывался заботой о том, что мы будем есть на завтрак, где можно попросить или даже стянуть съестное. Когда мы совсем ослабели от голода, я не побрезговал и мусорными ящиками. Дома я читал о таких беднягах в газетах, но не мог бы поверить, что сам когда-нибудь на это решусь. Я оставил Джоя в теплом подъезде, а сам зашел в проулок позади ресторана. В мусорных баках уже копошились двое мужчин и женщина. Тут же шныряли крысы, они совсем обнаглели. Люди же делали вид, что не замечают друг друга. Я отыскал смерзшийся ломоть хлеба и две необглоданные косточки от отбивных. Я вымыл их под краном в общественной уборной: потом мы с Джоем отправились на пустырь, развели костер и подогрели еду. Джой ел как ни в чем ни бывало, но меня при каждом глотке тошнило, потому что я вспоминал мусорные баки, крыс и стыдливо прячущих глаза людей. Я поклялся, что больше не пойду на это, но впоследствии много раз нарушал клятву. Ничего другого не оставалось. Лишь одним я мог гордиться: я не позволял Джою ходить со мной на помойки.

Зато, к стыду своему, я становился трусом, если приходилось попрошайничать. Мне труднее было сносить это унижение, чем терпеть голод. И хотя я избавлял Джоя от помоек, ненавистное попрошайничество под дверьми выпадало на его долю. Джой никогда не жаловался; он смирился с тем, что эта роль ему больше подходит.

— Мне это сподручнее, Джош. Я младше тебя, маленьким подают охотнее, чем большим.

Конечно, он был прав. Люди делились последним, едва взглянув на его осунувшееся лицо и большие запавшие глаза. Сам он не придавал значения своей внешности.

— Женщина даже заплакала. Видно, ей действительно стало меня жалко, — рассказывал он как-то вечером, выкладывая передо мной хлеб и яблоко.

Однажды ему подарили старый свитер, в другой раз — теплую шапку. Видимо, у людей не хватало духу прогнать Джоя с порога. Словом, попрошайничество шло значительно лучше, когда им занимался Джой, но я вдруг понял, что похож на трусливого зайца — прячусь за спиной десятилетнего брата! Осознав это, я пересилил себя и стал добывать свою долю. Это было ужасно, я так и не мог с этим свыкнуться. И все же каждый вечер мы отправлялись с Джоем на добычу, ходили по разным сторонам улицы, звонили по очереди в дома. Однажды я постучал, и мне открыла девочка. Я отметил про себя, что она хорошенькая, но засмущался и отвел глаза. Глядя мимо нее, я пробормотал:

— Мне очень неловко, но… я очень голоден.

— Папа, там голодный мальчик, — услышал я ее голосок. — Можно дать ему что-нибудь?

К двери подошел высоченный мужчина и оглядел меня.

— Да, Бетси, конечно. Дай ему жаркого, — сказал он и ушел внутрь дома.

Несколько минут спустя она вернулась с маленькой картонной коробкой, издававшей восхитительный запах. Я хотел взглянуть ей в глаза и сказать спасибо, но не смог. Взяв коробку, я стоял как истукан, от смущения готов был сквозь землю провалиться. Тогда девочка тихо сказала:

— Надеюсь, скоро дела у вас поправятся. Мне стыдно, что у меня есть еда, в то время как мои сверстники голодают.

Никогда не узнаю ее имени и не выясню, так ли она хороша собой, как показалось мне на первый взгляд. Но одно я знаю наверняка: она утолила мой голод, ободрила дух, помогла справиться с отчаянием.

Было много случаев, когда я уже был готов сложить оружие; в холодные ноябрьские дни мне казалось, что нам с Джоем ничего не остается, как выйти в чистое поле и позволить морозу прикончить нас. Но всякий раз в такие минуты кто-то приходил на помощь, судьба как бы говорила нам: «Нет, нет, еще не время», мы находили еду, и кров, и силы, чтобы продолжать борьбу за жизнь. Однажды где-то в Небраске мы набрели на крошечную ферму, и дряхлая старуха пригласила нас в дом. Она покормила нас ужином за маленьким кухонным столиком. На кухне пылала ночь, и из носика медного чайника вырывался пар. Пока мы ели, она задумчиво разглядывала нас.

— Ты куришь? — внезапно спросила она меня.

Я давно разучился смеяться, иначе принял бы это за шутку.

— Если бы у меня были деньги на сигареты, мадам, я бы потратил их на еду и не пришлось бы клянчить у вас.

— Ну ладно, — кивнула она. Тогда можете остаться на ночь. Я спросила, потому что боюсь пожара… — Она с минуту помолчала. — Вам бы не мешало выкупаться, а когда вы ляжете я постираю вашу одежду.

Купание! Знала бы она, как мы о нем мечтали! С того дня, как ушли из дому, мы впервые мылись горячей водой и мылом. Чистые, распаренные, мы влезли в длинное белье, которое осталось от умершего мужа хозяйки, и улеглись в постель, на пуховые перины, гоня прочь мысли о завтрашнем дне. Хозяйка не будила нас, и мы спали почти до полудня. Когда мы проснулись, она вошла, мягко ступая, положила нам в ноги выстиранную и отутюженную одежду и остановилась, глядя на нас.

— Бедные малыши, — сказала она, — видно, вы смертельно устали. — Она подняла шторы и пошла к двери. — Теперь вставайте и одевайтесь во все чистое. Вас ждет завтрак.

Она приготовила нам великолепную еду — горячую овсянку, гренки, какао. Поев, я почувствовал небывалый прилив сил уверенности в себе. Женщине хотелось побольше о нас узнать.

— Родители у вас есть? — спросила она.

Она была хорошей и доброй, не следовало ей грубить, хотя ее расспросы начали раздражать меня. Я долго не отвечал, и она повторила свой вопрос.

— Как будто, — ответил я. Тут же мне стало стыдно, и я поспешно добавил: — Да, да, у нас есть родители.

— Они знают, где вы?

— Не думаю.

— Значит, вы убежали из дому?

— Нет, Мы ушли с их ведома, Во всяком случае, мама знала про меня. Джой решил присоединиться ко мне в последний момент.

— Вы чем-то провинились перед ними?

— Да, у нас был слишком хороший аппетит.

Она покачала головой и тяжело вздохнула.

— Сколько вокруг страданий! Родители теперь, наверно, места себе не находят, — сказала она после долгой паузы.

Я промолчал. Женщина, слегка нахмурившись, все разглядывала нас. Потом подошла к столу, достала из ящика бумагу, конверты, марки и кивком головы подозвала меня.

— Садись и напиши письмо маме, — сказала она, опустив ладонь мне на плечо.

— Извините, по я не могу.

— Ты умеешь писать? Грамоте тебя учили?

Этот вопрос меня разозлил — ведь в школе я был отличником.

Да, — ответил я, — грамоте я обучен, но все равно не могу и не… не буду.

— У тебя скверный характер, мой милый, — сказала она тихо.

— Наверное, вы правы. Мне не хочется платить вам злом за добро, но боюсь, что вы не все понимаете. Мне нечего сказать своим родителям. Нечего. Может, Джой напишет.

Она повернулась к брату:

— Что ты скажешь, Джой?

— Да, я напишу, — ответил он. — Но не стану обещать, что вернусь домой, Я Джоша одного не оставлю.

— Ну хорошо, пусть так. Лишь бы мама знала, что вы живы.

Джой дал мне прочесть, что написал. Он писал, что мы в Небраске, дела у нас идут хорошо. Пусть они не беспокоятся, он будет им иногда писать. Вот и все. Ни намека на то, как нам не самом деле достается. Но старуха права пусть знают, что мы живы. Она дала Джою несколько конвертов с марками и взяла с него слово, что он будет регулярно писать родителям.

После обеда мы с сожалением покинули этот домик, где впервые за долгое время помылись, отдохнули и наелись досыта. Жаль, что нельзя остаться у старой женщины, но мы же знали правило, одна ночевка, одна, ну, в крайнем случае, две кормежки. После этого надо уходить. Оно и понятно. С какой стати кто-то должен нас поить и кормить? Лишних денег сейчас ни у кого нет. Судя по всему, мы попали в полосу удачи. Не успели мы отшагать какие-то три или четыре мили по шоссе, как нас обогнал грузовик. Огромные колеса шуршали по бетонному покрытию. Водитель приветливо помахал рукой, мы в ответ «проголосовали», даже не надеясь, что он остановится. Тут мы увидели, что он сбросил скорость и съехал на обочину. Мы побежали к грузовику, не веря в такое чудо. Водитель оказался худым, темноволосым человеком с усталым взглядом. Он улыбнулся нам и спросил сухим, бесцветным голосом:

— Куда вам?

— Все равно куда.

Он не удивился. В те дни многие брели по дорогам без всякой цели.

— Вы местные?

— Нет, из Чикаго. Мы в дороге с начала октября.

-. А родители?

— Мы сами по себе.

Он вроде как изучал нас и наконец сказал:

— Я везу груз в Нью-Орлеан. Хотите на Юг?

В тот день был лютый мороз. При мысли о южном тепле я даже повеселел.

— А вы возьмете нас? Я бы вам помогал чем мог.

— Деньги у вас есть?

— Ни цента.

Я думал, этим дело и кончится. Ведь нам нечем заплатить ему за проезд, не на что кормиться в пути. Я приготовился услышать: «Тогда ничего не выйдет, ребята», но меня ожидал сюрприз:

— Я и сам не раз бывал на мели, знаю, как это сладко. Подсади малыша и влезай сам.

В кабине было тепло, натруженные ходьбой ноги отдыхали. Спросив, как нас зовут, водитель уставился на дорогу и долгое время ехал молча. Под мерное шуршание колес Джой вскоре стал клевать носом, привалился к моему плечу и заснул. Водитель мельком взглянул на него, и на его губах возникло подобие улыбки.

— Мал еще для таких прогулок, — он скосил на секунду глаза в мою сторону.

— Да, ему всего десять, но упросил меня взять его с собой.

Тут водитель разговорился — спросил, где мы уже побывали и как нам удалось выжить. Он кивал головой в такт моим словам, но казалось, слушает вполуха — все его внимание было поглощено дорогой. После трех часов пути мы снова свернули на обочину.

— Надо малость отдохнуть, — сказал водитель. — Прямое шоссе усыпляет.

Он выпрыгнул из кабины, я последовал за ним, а Джой так и не проснулся. Привалившись спиной к переднему колесу, водитель быстрыми, небрежными движениями свернул самокрутку, словно давно уже курил самодельные сигареты.

— Что у вас стряслось? — отрывисто спросил он, зная, что я пойму, о чем речь.

Он имел в виду причину, по которой мы ушли из дома, но я прикинулся дурачком и промолчал.

— Ты что, не понял? Почему вы убежали?

Я заколебался. Стыдно рассказывать о том, что произошло и нашей семье. Меня с детства приучали думать, что только бездельники не могут прокормиться, что ругаются и бранятся только в неприличных семьях, только там попрекают детей лишним куском. Выходит, что мы с Джоем из такой «неприличной» семьи. А раньше в нашем доме звучали музыка, смех, мы были окружены любовью. Всему этому конец.

— Мне неприятно говорить об этом, — выдавил я из себя.

— Ну и не надо. Просто хотелось выяснить, кого я везу на Юг чтобы полиция не намылила мне шею за помощь малолетним беглецам. Ты сказал, что у вас нет родителей. Это ведь неправда?

Я потупил глаза, потом, решившись, выложил ему все как было: как мы ссорились с отцом, как дела семьи шли все хуже и хуже, как даже мама признала, что мне надо уйти из дома. Он то и дело вздыхал, будто что-то давило ему на грудь. Дослушав меня, он еще раз вздохнул, загасил окурок, но ничего не сказал. Мне показалось, что он хочет переменить тему.

— Сколько тебе лет, Джош? — спросил он внезапно.

— Пятнадцать.

— Так я и думал, кивнул он. — В каком месяце ты родился?

Мне показалось странным, что в зимний холодный день, когда половина человечества голодает, этому взрослому мужчине есть дело до моего дня рождения. Впрочем, как ему угодно, и я ответил таким тоном, словно его вопрос был совершенно уместным:

— В июне, двенадцатого июня.

Он стянул с головы шляпу и убрал черный завиток со лба.

— Почти точь-в-точь, — сказал он. — Мой малыш родился в апреле того же года. Его звали Дэвид.

— Он умер? — вырвалось у меня, и я сразу пожалел об этом.

— Да, умер. Пять лет назад. Ростом он был с Джоя, только плотнее, и смуглый, как маленький индеец. Теперь он был бы уже такой, как ты. Ну ладно, — он отвернулся и открыл дверцу кабины, — нам пора трогать. Путь не близкий.

Долгие часы до самого вечера в кабине было тихо. Джой почти всю дорогу спал, а когда просыпался, сидел, держа руки на старом банджо, и молчал. Водитель все о чем-то думал, а я, отдохнув и успокоившись, предавался мечтам о синем южном небе, о работе, о том, как жизнь наконец улыбнется нам.

К вечеру повалил снег. В сгущавшихся сумерках мы остановились у маленького придорожного кафе. Свет его освещенных окон едва пробивался сквозь круговерть метели.

— Надо бы перекусить, — сказал водитель.

Он спрыгнул первый и протянул вверх руки, чтобы помочь нам. Взъерошив челку Джою, он улыбнулся такой дружелюбной улыбкой, что я почувствовал — ему можно довериться. И все-таки я беспокоился насчет еды.

— Утром одна женщина плотно накормила нас, — сказал я. — На сегодня хватит.

— Пойдем, пойдем! — Водитель зашагал ко входу в кафе.

— У нас нет ни цента! — решил напомнить ему я.

— Я уже это слышал. Я не предлагаю вам бифштексов. Возьмем суп и котлеты. За мной!

В кафе его знали. Официантка назвала его Лонни, повар, жаривший котлеты на кухне, высунул в окошко голову:

— Э, да ты не один.

— Как видишь. Со мной ребятишки из «Города ветров». Едут в Луизиану.

Мы сидели за стойкой и ждали, когда нам дадут поесть, а Лонни тем временем без умолку шутил с нами, с поваром и официанткой. Когда Джой назвал его «мистер», он сказал, что для нас он просто Лонни.

— Так меня зовет племянница. Я говорю ей: из уважения к моим годам называй меня «дядя Лонни», но она ни в какую — ей уже четырнадцать, и она чертовски упряма.

Потом Лонни спросил, умеет ли Джой играть на банджо. Мы сбивчиво рассказали ему о Хови, о наших надеждах найти такую работу, чтобы я мог играть на рояле, а Джой петь и играть на банджо, только ему надо подучиться. Лонни слушал с интересом и так на меня глазел, словно что-то обдумывал. Когда подошла официантка, он спросил:

— Бесси, то старенькое пианино но-прежнему в соседней комнате?

При этом он мотнул головой и сторону двери, за которой, очевидно, была столовая.

— Конечно. Ты что, занялся сбором утиля?

Этот парнишка утверждает, будто умеет играть. Давай послушаем его, пока жарятся котлеты.

— Пожалуйста. — Она сделала мне знак следовать за ней и вошла в соседнюю комнату, — Это, конечно, не «Стейнвей», зато можешь играть сколько душе угодно.

В маленькой пустой столовой было холодно, и пианино действительно годилось на свалку — официантка была права. Но я два месяца не видел инструмента, поэтому даже этой рухляди обрадовался. Поначалу пальцы словно онемели, понадобилось некоторое время, чтобы разыграться. Однако вскоре я уже чувствовал себя довольно свободно, так, будто Хови стоял рядом, а мисс Краун слушала нас с порога. Ко мне возвращалась уверенность, я играл для Лонни и официантки, для повара, для двух-трех других посетителей со всем искусством, на какое был способен. Музыка была простенькая, но им понравилась. Они столпились в дверях и, ежась от холода, слушали, как я играю. Когда я кончил, они захлопали и наперебой стали уверять, что я наверняка найду работу. Джой светился от гордости. Он, видно, поверил, что все наши беды позади. Пока мы ели, официантка протянула Лонни клочок бумаги с чьим-то именем и адресом.

— Лонни, этот человек, Пит Харрис, мой двоюродный брат, — объяснила она. — Вырос он здесь, в Небраске; мы вместе ходили в школу. Теперь он живет на Юге, уже пятнадцать или даже двадцать лет, но нас не забывает. Дело в том, Лонни, что у Пита свои балаганы рядом с Батон-Ружем. Он писал, что едва сводит концы с концами, но иногда все-таки нанимает пианистов. Кто знает, может быть, у него найдется место для этого мальчика. Ты не будешь проезжать Батон-Руж?

— Могу завернуть туда специально, — ответил Лонни.

— Пит — добрый и славный человек. Он всегда готов прийти на помощь тому, кто попал в беду, можешь мне поверить. Он прирожденный артист, еще ребенком устраивал представления. Это его жизнь, я больше он ни на что не годен. Конечно, с этого не разбогатеешь, но он из тех людей, которым есть дело не только до себя, но и до других.

— Эта порода почтя перевелась, — задумчиво заметил Лонни.

— Что верно, то верно. Не знаю, как у него идут дела сейчас, но уверена, он придумает что-нибудь для этого мальчика. — Она кивнула мне. — Скажи ему, что тебя рекомендует Бесси Дженкина, Пит будет рад оказать мне услугу.

Официантка не была красавицей, и голос у нее был хриплый, но в тот снежный вечер она казалась мне прекрасной и доброй волшебницей. Краснея от смущения, я поблагодарил ее за то, что она принимает во мне такое участие. Мы устроились на ночлег в крытом кузове, между большими картонными ящиками, укутавшись в одеяла, которые нам дал Лонни. Часто в последние месяцы мне не спалось от холода и голода, но в ту ночь я не сомкнул глаз из-за охватившего меня волнения, Я вглядывался в темноту и думал о будущем. Оно было неясным, расплывчатым. Я был уверен, что водитель и Джой крепко спят, но вдруг среди ночи с другого конца кузова раздался голос Лонни. Он, видно, понял, что я не сплю.

— Ты злопамятен, верно, Джош?

Я знал, что он намекает на отца.

— Нет, не очень.

— Сам, что ли, никогда не ошибался? Думаешь, детям ошибаться можно, а взрослым нельзя?

Я не ответил. Он долго молчал, я надеялся, что он больше не заговорит, и радовался этому, однако снова услышал его голос:

— Каждый человек ошибается. Я тоже однажды ошибся и до сих пор не могу себе простить. Мой мальчик я говорил тебе, он умер пять лет назад, — ну вот, однажды ночью он пожаловался, что у него болит живот. Мать хотела позвать врача, но я решил, что он либо объелся, либо отравился чем-то. Заставил его выпить несколько ложек касторки. Моя мать всегда так меня лечила, и я сразу поправлялся. Но Дэви касторка не помогла. У него оказался аппендицит. Он его и прикончил…

Было трудно найти нужные слова, Я хотел сказать, что мне жаль Дэви, но так и не собрался с духом. Впрочем, Лонни, кажется, и не ждал ответа, как будто он разговаривал сам с собой.

— Если бы я встретил сегодня твоего отца, я бы пожал ему руку и сказал: «Знаю, брат, что у тебя на душе творится».

Я услышал, как он заворочался в повернулся лицом к борту кузова. Больше он не проронил ни слова.

 

Глава 5

Короткие зимние дни сменялись долгими вечерами, и вскоре мы крепко подружились с Лонни. Он все уверял нас в том, что мне удастся найти работу.

— Даже если у этого Пита Харриса места для тебя не окажется, не горюй — свет на нем клином не сошелся. Я знаю кое-кого в Нью-Орлеане, они нам подскажут. Там, на Юге, музыку очень любят, думаю, подыщем тебе работенку.

Даже удивительно, как сильно я нуждался в поддержке старших. А я-то считал себя взрослым; гордился тем, что, несмотря на трудности, мне удавалось заботиться о Джое, кое-как кормить его и себя. Теперь ко мне вернулось ощущение безопасности, которое покинуло меня еще задолго до того, как мы ушли из дома; это ощущение возникает, когда взрослый человек по отечески заботится о тебе. Зимняя стужа стала нам теперь не страшна, она осталась позади, на заснеженных, обледенелых дорогах Небраски. Исчезли заботы, которые раньше неотступно преследовали нас. Десятилетний Джой и я в свои пятнадцать снова почувствовали себя детьми. Лонни следит за дорогой и сворачивает в нужном месте; Лонни разыщет Пита Харриса и его цирк шапито; Лонни говорит: «Жареный хлеб, три яйца всмятку. Мальчикам молоко, а мне кофе», когда мы останавливаемся, чтобы позавтракать, и еда не омрачается попрошайничеством. Однако я не мог снять с себя всю ответственность. На мятом листке бумаги я тщательно записывал все, что Лонни на нас тратил. Однажды он застал меня за этим занятием и спросил, что я делаю, Я ответил.

— Джош, все это пустяки — пара яиц или там котлета.

— Пусть так, но мне будет приятно, если я смогу с вами расплатиться, когда найду работу.

— Может, ты и прав, — согласился он. — Но не торопись. Сначала устройтесь как следует, а с этим можешь повременить.

Мне понравилось, как он говорит со мной, будто не сомневается, что я найду работу и верну долг. Его тон укрепил мою пошатнувшуюся было веру в будущее.

Впервые мы ощутили южное тепло на границе штатов Техас и Арканзас. Лонни купил хлеба, сыра и бутылку молока, и мы позавтракали под деревом. Джой упивался мягким, свежим воздухом; они с Лонни бегали наперегонки, хохотали, а потом, запыхавшись, сели к «столу», который я накрыл прямо на траве возле грузовика. Когда мы поели, Джой попрактиковался на банджо, а Лонни спел несколько песенок, которые часто передавали по радио. Джой старался подобрать аккомпанемент. Я немного послушал их, а потом, разомлев от еды и теплого воздуха, уткнулся лицом в траву и уснул. Когда я проснулся, они тихо говорили обо мне.

— Значит, ты сильно любишь старшего брата? — услышал я приглушенный вопрос Лонни.

Джой, кажется, слегка смутился. Мы никогда об этих вещах вслух не говорили. Такие разговоры хороши для Китти и мамы, но не для нас, мужчин.

— Да, я люблю его, — не сразу ответил Джой, — очень люблю.

— Уверен, что отец теперь только о вас и думает.

Джой еще дольше колебался, прежде чем ответить.

— Да, — наконец отозвался он, — наверное. Как настали плохие времена, жить с отцом стало невмоготу, особенно когда он потерял работу, И все же отец совсем не такой плохой, как Джош думает.

Ага, пронеслось в моей голове, значит, и Джой туда же! Мама, Лонни и теперь Джой. Все без ума от Стефана Грондовского. Ну и прекрасно! Только пусть держат свои восторги при себе! Меня, наверно, ждут годы лишений, а может, я найду работу и стану делать то, о чем мечтал. Сплошные «может быть», но, что бы ни случилось, одно я знаю наверняка: никогда не вернусь и не подам руки Стефану Грондовскому, никогда не саду с ним за стол. Никогда!

Огромный грузовик снова помчался вперед, отсчитывая мили, и надежда пересилила мой гнев. Воздух делался все теплее, а небо заливал солнечный свет. Мы въезжали в новый, добрый мир, где Лонни поможет мне найти работу, где все у нас наконец наладится. Я не хотел, чтобы мысли об отце омрачали светлые надежды. Вскоре мы уже катили по извилистым дорогам Луизианы, так непохожим на прямые шоссе Среднего Запада. Мы проезжали старинные плантаторские усадьбы, раньше я видел такие только в кино. Вскоре мы въехали в долину Миссисипи, заросшую тенистыми соснами, дубами, магнолиями и кипарисами. С деревьев свешивались гирлянды серого унылого лишайника. В кафе, где мы обедали, мужчины говорили на каком-то странном языке.

— Это испорченный французский, — пояснил Лонни, — здесь на нем говорят повсюду.

Я слегка испугался. Так приятно очутиться в тепле после суровой зимы, но придется привыкать к незнакомым деревьям, болотам, непонятному языку. Балаган Пита Харриса может тоже оказаться чужим и неприветливым, скорее всего, так и будет. Беспризорного подростка, который ищет работу, могут встретить в штыки. За время наших скитаний я то и дело слышал:

— Еще чего захотели! Своим детям едва хватает.

Просить работу почти то же, что попрошайничать. Лонни, конечно, огорчится, если мне откажут…

Лонни несколько раз останавливался, спрашивал дорогу, и к вечеру мы оказались у цели, Балаганы стояли на просторном лугу всего в нескольких милях от Батон-Ружа. Попали мы туда в разгар представления, ярко горели сотни цветных лампочек, громко взрывались петарды, смеялись дети, грохотала музыка на карусели, стоявшей в самом центре площадки. На «чертовом колесе» детишек пристегивали ремнями к сиденью, по круглому треку носились с полдюжины крошечных автомобилей, а над ними извивалась гигантская гусеница, сделанная из брезента. Посетители выигрывали в рулетку жевательную резинку и леденцы. Зазывалы приглашали в шатры гадалок, полюбоваться бородатой женщиной, мужчиной с плавниками вместо рук, дикарем из джунглей Борнео. Мы шли мимо тира и будочек с силомерами. Если собьешь с ног чучело, сделанное из мешка с песком, получишь приз: гипсовую куколку с огромными намалеванными глазами или сетчатый чулок с конфетами. Клоун на высоких ходулях подковылял к нам и шлепнулся на землю перед Джоем. Джой попытался вежливо помочь упавшему, и стоявшие рядом люди рассмеялись. Клоун внезапно вскочил на ноги и притворно стукнул Джоя, словно мой брат был повинен в его падении. Мы ступали по посыпанным опилками дорожкам и восхищались всем, что окружало нас. Я невольно вспомнил, как отец водил меня на аттракционы в Чикаго, давно, когда я был маленьким. И вдруг ощутил грусть и одиночество, но с упрямой решимостью прогнал их прочь. Не желаю думать об отце!

Побродив по балаганам, мы наконец отыскали тент, над входом в который краской было выведено: «Пит Харрис». Мы вошли и увидели, кого искали. Пит Харрис был небольшого роста, довольно толстый, с лицом ни дружелюбным, ни враждебным. Пит и Лонни о чем-то пошептались, мы с Джоем ждали в стороне, делая вид, что разглядываем торопливо шагавших мимо людей. Потом Пит Харрис подозвал нас к своему столу. Он подтвердил, что официантка действительно приходится ему двоюродной сестрой. Видно, он ее любил; мне показалось, что он хочет нам помочь ради того хотя бы, чтобы оказать ей услугу.

Было заметно, что он чем-то сильно озабочен.

— Не знаю, — вздохнул он, вытирая потный затылок большущим носовым платком, — не знаю, долго ли еще продержусь. Времена такие, что людям не до развлечений, каждый цент на счету, а многим и считать то нечего. Вряд ли я имею право кого-то нанимать.

— Понятно, — сочувственно кивнул Лонни. — Компания, где я работаю, каждую неделю увольняет водителей. В любое время очередь может дойти и до меня. Так что я знаю, как дело обстоит. И все-таки хотя бы послушайте, как мальчишка играет. В кафе у вашей сестры все были поражены его искусством. Пит Харрис все вытирал шею и поглядывал на меня исподлобья. Потом взглянул на Джоя, и лицо его немного смягчилось.

— Не робей, приятель, — сказал он, положив руку Джою на плечо. — Потом снова повернулся ко мне. — Хорошо, пошли. Послушать можно, это денег не стоит, а как с работой быть, прямо не знаю.

Он пошел вперед, мы за ним. Пианино стояло за кулисами, вокруг на стульях были разложены причудливые костюмы, пудра, заколки, булавки, ящики, помятые чемоданы, шляпные коробки. Взглянув на Лонни, я увидел, что он волнуется. У Пита Харриса был усталый и недовольный вид. Он нетерпеливо показал на пианино, словно желая скорее избавиться от меня. Я сыграл несколько модных песенок, стараясь делать это с наибольшим блеском. При этом я улыбался, пряча неуверенность и страх, а про себя все время твердил: «Дай мне только шанс, Пит Харрис; ну что тебе стоит, дай только шанс».

Я кончил и повернулся на вертящемся табурете к нему. Глядя не на меня, а на Лонни, Пит Харрис кивнул.

— Недурно, — поджав губы, буркнул он и почесал в затылке.

Лонни с беспечным видом сидел на стуле верхом, лицом к спинке. Можно было подумать, что вся эта затея ему изрядно надоела, но я знал, что это не так.

— Что верно, то верно, — сказал он, — Джош лихо управляется с этим ящиком. Уверен, что он понравится зрителям, дело не только в том, что он хорошо играет. Люди любят смотреть, как выступают дети. В его возрасте мало кто так умеет…

— В другое время я бы не задумываясь взял его, — сказал Харрис, — но сейчас такое творится, хуже некуда. — Он опять посмотрел на Джоя. — Тебе, приятель, поди, тоже досталось?

— Это уж точно, несладко нам было, пока не встретили Лонни. — Джой стоял, засунув руки в карманы, и его тонкое лицо казалось очень взрослым. — Только нельзя нам больше быть ему обузой. В конце концов, мы же не его дети.

Все замолчали, в помещении повисла тяжелая, будто свинец, тишина. Джой прав, мы Лонни чужие, нельзя больше есть за его счет, он нам не отец, так что пора и честь знать. Словом, дело обстоит так: если здесь для меня места не найдется, мы с Джоем пойдем дальше одни. Интересно, подают ли нищим в окрестностях Батон-Ружа? Но, к полной моей неожиданности, Пит Харрис сказал, что берет меня на работу. При этом у него был такой вид, словно он поступает вопреки здравому смыслу и это причиняет ему боль.

— Я тебя беру, малыш, — буркнул он, — ты здорово играешь. Если еще научишься зазывать зрителей, от тебя будет прок.

Он помолчал и повернулся к Джою.

— Я буду платить твоему брату пять долларов в неделю плюс еда и ночлег для вас обоих. Ну как, устраивает?

Еще бы! О таком предложении мы и мечтать не могли. На наших лицах, верно, отразилась радость, но лицо Пита Харриса сохраняло прежнее выражение. Он глядел на Лонни и качал головой, Потом повел нас наружу, чтобы показать место, где мы будем спать, К работе я должен был приступить на следующее утро. В палатке на краю луга длинными рядами стояли койки.

— Это мужское общежитие, — сказал Харрис. — Семейные живут в вагончиках на запасных путях, но большинство без семей. Я помещу вас в том конце. Вашими соседями будут два лилипута. Эдвард С. — милейший тип; Блеган криклив и любит посплетничать, как старуха, но вы не обращайте внимания. Утром они вам покажут, где столовая. Потом придете ко мне, и займемся делом.

Он устало вздохнул и протянул Лонни руку:

— Рад был с вами познакомиться, Я позабочусь о мальчиках, пока это в моих силах. Надолго, впрочем, загадывать нельзя…

Лонни пора было в путь. Всю ночь он просидит за баранкой, чтобы наверстать время, потраченное на поиски Пита Харриса. Я поблагодарил его за хлопоты, но он сказал, что все это чепуха.

— Я бы вас не оставил, если бы Харрис тебя не взял, — сказал он, когда мы провожали его до грузовика. — Работа так себе, ну да лучше, чем ничего. Может быть, подвернется что-нибудь поинтереснее — никогда наперед не знаешь.

Мы постояли, прислонясь к большим колесам грузовика, ставшего для нас родным домом. Жаль было расставаться. Лонни протянул мне клочок бумаги с адресом: Лон Бромер, Омаха, штат Небраска. Только теперь я узнал его полное имя.

— Вот где я живу, когда не в рейсе, — сказал он. — Через неделю-другую я снова буду в ваших краях, если, конечно. меня не уволят. А не встретимся, так напишите мне, как идут дела.

— Хорошо, Лонни, обязательно напишем, — обещал я. Он глядел на нас так, словно хотел что-то сказать и не решался. Наконец он заговорил странным, глухим голосом:

— Ребята, я все время буду думать о вас. Если случится беда, сразу дайте мне знать. Все, что смогу, для вас сделаю.

Мы пожали друг другу руки, и он вскарабкался в машину. Трогая с места, он помахал нам, и Джой нашел слова, выражавшие наши чувства:

— Если бы я был ребенком, то, наверно, заплакал бы.

Я не мог выдавить из себя ни звука. Мне не пришло в голову сказать Джою, что он и есть еще ребенок. Проводив Лонни, мы вернулись в общежитие. После долгого дня жесткие кровати показались нам верхом блаженства. Я долго не мог заснуть, пытаясь привыкнуть к мысли о том, как мне невероятно повезло. Пять долларов в неделю на всем готовом — еще неделю назад мы и мечтать об этом не могли. Балаганы, правда, слегка оглушали и пугали меня, ну да ничего. Этот страх не идет в сравнение с голодом и холодом, пережитыми нами в Небраске. И все-таки на первых порах мне будет не по себе среди множества суетящихся людей, чья профессия — потешать зрителей. «Что-то я тебя не пойму…» — сказал я сам себе, и тут сон стал одолевать меня. Навязчивая музыка с карусели постепенно превратилась в шуршание огромных покрышек по бетонному шоссе.

Утром нас разбудили лилипуты. Такие странные человечки со старческими личиками, а ростом не выше пятилетнего ребенка. Один из них забрался на кровать Джоя и принялся колотить его маленькими сморщенными кулачками. Второй, спокойный и уравновешенный, с большим горбом на спине, стоял поодаль и рассматривал нас серьезно и с интересом.

— Вставайте, новички, а то останетесь без завтрака, — проквакал первый.

Он засыпал нас вопросами: как зовут, откуда родом, что мы умеем делать. Вопросы вылетали из него один за другим, а ответов он как будто и не ждал. Услышав, что я играю на пианино, он так и взвился.

— Великолепно! — пронзительно закричал он. — Питу Харрису так же нужен пианист, как нам новые вычеты из зарплаты. Пит Харрис дурак, старый сумасшедший, а ты юный безумец. Поискал бы лучше другую работу, долго ты здесь не задержишься — сборы падают каждый день…

— Блеган, как тебе не стыдно! — резко перебил его второй лилипут. — Пит велел привести мальчиков на завтрак, а лекций им читать не поручал. — Он протянул мне руку. — Меня зовут Эдвард С. Кенсингтон. Не обращайте на Блегана внимания, он еще некоторое время будет вам надоедать, а потом оставит в покое. Так уже бывало.

Действительно, Блеган оказался болтливым и надоедливым, полной противоположностью Эдварду С. Кенсингтону. Он измучил Джоя бесконечными расспросами.

— Почему ты не сидишь дома с мамочкой, милое дитя?

— Я сирота, — отрезал Джой и демонстративно отвернулся от Блегана.

Мы оделись, и Эдвард С. Кенсингтон повел нас к тенту, где помещалась столовая, а Блеган семенил впереди, то и дело оборачиваясь и задавая вопросы, на которые пять минут назад уже получил ответ.

Человек пятьдесят сидело за длинными, узкими столами на деревянных скамьях. Здесь Блеган встретился со своей супругой, которая ночевала в женском общежитии. Они страстно обнялись, уселись рядышком и стали есть кашу из одной Миски, пока вдруг не повздорили ни с того ни с сего, и их резкие, злые голоса разносились по всей столовой. Кое-кто рассмеялся, другие пожимали плечами. Мы старались не смотреть в их сторону, но когда они перевернули миску и забрызгали Джоя кашей, Эдвард С. Кенсингтон отсадил нас на другой край стола, подальше от таких беспокойных соседей.

— Эти двое, должно быть, произвели на вас тягостное впечатление, — сказал Эдвард С. — Но не расстраивайтесь, вы встретите здесь много замечательных людей. Балаганщики — славный народ. Правда, цирковые артисты смотрят на нас свысока, но нас это не задевает. Среди балаганщиков встречаются просто удивительные люди, например, Эмили. Скоро вы ее увидите. Мы все ее очень любим. Несмотря на некоторую чопорность, Кенсингтон нам понравился. Он разрешил называть себя Эдвард С.

— «С.» означает стойкость, — объяснил он, улыбаясь, Джою, — часто у меня сильно болит горб, но я терплю и повторяю про себя свое среднее имя. Ну да ладно, хватит об этом. — Он принялся за еду. — У каждого свое горе, свои болячки. Взять хоть вон того человека, напротив, его зовут Эллсуорт, у него вместо рук плавники. Его кормит с ложечки Горби, шпагоглотатель. Они неразлучны. Оба такие неразговорчивые. Ничего, кроме «добрый день» от них не услышишь. Весьма сдержанные господа. А эта полная женщина — мадам Олимпия. — Эдвард откашлялся, деликатно прикрыв рот ладошкой. — У нее на редкость хороший аппетит. Лучше не просить ее передать какое-нибудь блюдо — переложит все себе на тарелку, а вам отдаст пустой поднос. Мы над ней посмеиваемся. Это, конечно, нехорошо, но в нашей жизни так мало поводов для веселья.

Он положил Джою яичницу с овсянкой.

— Нас хорошо кормят, — продолжал он. — Пит Харрис хочет, чтобы мы были в форме. Он велел Эмили завтракать здесь с нами, потому что знает, что дома она ничего не ест, все оставляет детям. Вообще-то ей не полагается тут столоваться — те, кто не живет в общежитии, получают надбавку к жалованью, на питание. Поэтому кое-кто ворчат, но Пит требует, чтобы она здесь завтракала. Он заботится об Эмили. Она здесь у нас на особом положении.

— Она тоже выступает? — спросил я, чтобы поддержать разговор, хотя, по правде, меня это мало интересовало.

Мой вопрос рассмешил Эдварда С.

— Эмили — звезда нашего представления. Без нее мы давно бы обанкротились. У нее нет никакой специальной подготовки, но она так талантлива, что сама придумала номер, блестящий номер, должен признаться. Сами увидите — скоро она придет.

Я нервничал: зачем только Эдвард С. рассказывает нам о сидящих за столом. Лучше бы помолчал, вдруг соседи услышат и обидятся! Однако он продолжал. Человек в конце стола оказался бывшим кассиром банка, а теперь присматривал за тигром. Считай, ему повезло — ведь многие банки позакрывались! Моложавая женщина рядом с ним раньше была школьной учительницей, но ее уволили, когда стало известно, что она замужем. Начальство сочло, что если в семье один человек работает, этого достаточно. Теперь она крутила колесо рулетки. Эдвард С. не знал, чем занимается ее муж, раньше-то он торговал автомобилями, но теперь их никто не покупает. Дикарь с острова Борнео вел себя как вполне цивилизованный человек и тихо беседовал со своим соседом. Эдвард С. сообщил, что на самом деле он потомок французских поселенцев и никогда не покидал родного штата Луизианы.

— Мы, балаганщики, пестрый народ, — сказал Эдвард С. и тут же радостно воскликнул: — А вот и Эмили! — Он вскочил на скамью и замахал руками, показывая на вход: — Вон, вон Эмили!

Это была высокая женщина в клоунском пестром костюме с накрахмаленным белым рюшем на шее, на ногах — огромные остроносые башмаки из красной кожи, выглядывавшие больше чем на фут из-под широченных штанин. Она направилась прямо к нам и пожала руку сначала Джою, а потом мне.

— Пит мне о вас рассказал. Я вижу, вы в надежных руках. Эдвард С. не даст вас в обиду.

Такой красивой женщины я еще никогда не видел. У меня не хватает слов, чтобы описать ее. Она была похожа на картину из музея. Сгорая от смущения, я разглядывал ее короткие золотисто-рыжие волосы, широкий гладкий лоб, лучистые глаза, длинные густые ресницы. Видно, я слишком долго на нее глазел.

— Ты как будто удивлен, Джош? — негромко рассмеялся Эдвард С.

Джой первый обрел дар речи.

— Не знал, что женщины бывают клоунами, — сказал он, приветливо улыбаясь, — особенно такие красивые.

— Женщинам тоже хочется есть, — откликнулась Эмили. — И детей им нужно кормить. Поэтому, если выпадает случай заработать немного денег фиглярством, они готовы поступиться своей гордостью.

Она намазала кусочек жареного хлеба маслом.

— Надо познакомить тебя с моими мальчиками, — снова обратилась она к Джою. — Старший примерно твоего возраста, ну, чуть помоложе, двум другим — восемь и пять. Когда они приходят на мое представление, то забывают, что я их мама, и кричат мне «Бонго!», как и другие дети.

— Можно, я тоже буду называть вас Бонго? — спросил Джой.

— Да, так лучше. Видишь ли, за воротами никто не знает, что я женщина. Зрители привыкли считать, что все клоуны мужчины. Клоун по имени Эмили может прийтись им не по вкусу.

Голос у нее был как колокольчик. Мне хотелось сесть за рояль и попробовать воспроизвести его.

— Эмили — главная приманка балаганов, — вставил Эдвард С. — Родители приводят детей только ради Бонго.

И ради гусеницы, — возразила Эмили, — и ради карусели. Еще не известно, чему дети отдают предпочтение. — Она повернулась ко мне — Ты будешь зазывалой у входа в балаган, где выступают танцовщицы. Вон эти дамы, за столом слева. Их номер никуда не годится, говорю это тебе на всякий случай Зрители платят десять центов и хотят поглазеть на хорошеньких девушек, а балерины эти, увы, не красавицы, да и танцуют посредственно. Словом, не номер, а мура. Пит это знает. Но а танцовщицам хочется есть. Ведь и я не самый смешной клоун в мире. Тут нет ни одного первоклассного номера. Но Пит не сдается, и мы кое-как барахтаемся на поверхности. Во всяком случае, на пропитание зарабатываем. Многие нам завидуют.

Я знаю, что значит голод, — кивнул я, — поэтому рад любой работе.

Она потрепала меня по руке, ее глаза светились добротой.

— Понимаю, Джош. Пит рассказал мне все, что узнал от водителя грузовика. Пит хочет помочь тебе и Джою.

— Он как будто добрый человек, — сказал я, но думал в тот момент не о Пите Харрисе. Я глядел как зачарованный на ее лицо, позабыв обо всем на свете. Меня внезапно пронзила счастливая мысль: я влюбился!

Когда я пришел в себя, она все еще говорила о Пите Харрисе.

— Он хороший, порядочный человек. Как у каждого, у него есть свои недостатки, однако на него можно положиться. — Она повернулась к лилипуту: — Верно я говорю, Эдвард С.?

Он сложил губы трубочкой.

— Мы оба это знаем, Эмили, и мальчики убедятся в том же, когда ближе с ним познакомятся.

Эмили больше ничего не сказала. Эдвард С. подвинул ей поднос, и она принялась за еду. Одна из танцовщиц подошла и заговорила с ней, Эмили подняла на нее глаза. Женщина с крашеными, жесткими на вид волосами улыбнулась мне:

— Привет, маленький!

Другая посмотрела на нее с упором:

— Флорри, оставь в покое ребенка. Пусть с ним нянчится Пит Харрис и его клоун.

Лицо Эмили оставалось невозмутимым.

— Здесь всякие люди, Джош, — сказала она. — Будь начеку.

Когда Эдвард С., Джой и я кончили есть, она попросила обождать ее.

— Пит велел тебя постричь. Я стригу, как заправский парикмахер, — научилась на трех своих рыжиках, они так быстро зарастают.

Из столовой мы вышли вчетвером. Эмили вела Джоя за руку, а я шел рядом с Эдвардом С. Он делал большие шаги, стараясь не отставать от меня, В палатке Эмили накинула мне на плечи полотенце и уверенно защелкала ножницами. Заодно она постригла и Джоя, а потом, откинувшись на спинку стула, оглядела нас и осталась довольна.

— У вас обоих головы правильной формы. Можешь отправляться к Питу. Он объяснит тебе, что сегодня делать. А мне пора гримироваться.

— Отдохни, Эмили, у тебя усталый вид, — заботливо произнес Эдвард С.

— Уж и не помню, когда я отдыхала. — Она улыбнулась в помахала рукой, поторапливая нас.

— Эмили слишком много работает, — говорил Эдвард С., пока мы шли к Питу Харрису. — Чересчур. Быть клоуном — само по себе чрезвычайно трудно. Потом еще заботы о малышах, вечные думы о завтрашнем дне. — Он покачал головой. — Я за нее боюсь. Она мне очень дорога.

В тот день, третьего декабря, выдалось ясное, теплое утро. В Чикаго такая погода бывает только в мае. Вокруг суетились рабочие, готовясь к открытию балаганов. Ворота распахнутся в одиннадцать часов. Хозяева лавчонок таскали ящики, бочки с лимонадом, расставляли на прилавках коробки с конфетами и розовой халвой, раскладывали куклы и игрушки. Механики проверяли моторы карусели и «чертова колеса». Артисты с костюмами под мышкой шли переодеваться. Кто-то латал одежду, порванную во время вчерашнего представления. Словом, каждый был занят своим делом, кроме нас с Джоем.

Мы застали Пита Харриса за бухгалтерскими книгами. Когда мы вошли, он поднял голову и кивнул:

— Доброе утро, Эдвард С. Я рад, что ты присматриваешь за мальчиками. — Он одобрительно оглядел мою прическу. — Вижу, Эмили над тобой поработала! Теперь совсем другое дело, Эмили можно доверять. Она на все руки мастер. Мне следовало ей платить вдвое больше, да нечем. Чертовски плохие времена. Впрочем, вы это уже слышали, не так ли?

Он дал мне пару узеньких брючек, яркую красно-желтую рубаху, клетчатый жилет с широченной бахромой по краям.

В этом наряде у меня был очень нелепый вид, но Пит сказал, что яркие цвета помогут привлечь внимание зрителей. Потом мы пошли к шатру, где накануне я играл на рояле. Теперь рояль стоял на небольшом возвышении у входа. Моя работа заключалась в том, чтобы громко играть модные песенки и зазывать посетителей посмотреть на выступление танцовщиц. Я должен был нахваливать балерин, их красоту, их костюмы по последней парижской моде. Должен был раскачиваться и подпрыгивать на стуле, словно мне безумно весело, скалить зубы, подмигивать и уговаривать людей расстаться с десятью центами. Эта работа была мне не по душе. Я всегда был робким и застенчивым, именно по этой причине я почти ни с кем не дружил в школе. Вот Хови, тот умел паясничать, а для меня это — сущая пытка. Теперь мне придется валять дурака целый день напролет. Пит Харрис сказал, что мое кривляние так же важно, как громкая и веселая музыка. Я расстроился — не о том я мечтал. Но ничего не поделаешь, работа есть работа. Пять долларов на дороге не валяются. Я и не помышлял от нее отказываться, но, садясь за пианино, попросил Эдварда С. унести Джои. Нечего ему смотреть на меня. Еще я надеялся, что Эмили меня не увидит. В ее присутствии я бы сгорел со стыда.

 

Глава 6

Действительно, номер Эмили был гвоздем программы. Даже те, у кого не было денег на посещение балаганов, приводили своих детей поглядеть на чудачества клоуна Бонго. Никто не слышал, как клоун говорит. Бонго всегда молчал, но слова были и не нужны. Дети хохотали при виде того, как высоченная фигура то и дело плюхалась наземь. Недотепа-клоун попадал из одной беды в другую. Чета Блеганов и Эдвард С. суетились вокруг Бонго, дразнили, заманивали его в ловушку, а потом притворно колотили и щипали, наказывая за простодушие. Детям это нравилось. Эмили объяснила мне, что маленькие зрители как бы видят в лилипутах самих себя и им приятно, что похожие на детей человечки дурачат взрослого клоуна.

Я готов был поколотить маленьких негодников и сказал об этом Эмили, но она только улыбнулась и посоветовала мне вспомнить клоунов, над которыми я сам смеялся в детстве. Она была права. Когда-то и я был таким же злорадным: хохотал, если клоуны падали или попадали впросак. Но это было задолго до того, как я познакомился с клоуном по прозвищу Бонго. Ее работа была трудной и изнурительной. Она ни на минуту не могла отлучиться, все время находилась в толпе, спотыкалась и падала, пытаясь вызвать смех у не очень-то веселых посетителей. После закрытия она забирала своих сонных сынишек из палатки Пита Харриса и устало брела за ворота к вагончику на запасных путях, в котором они жили. Почти всегда она останавливалась подле меня, чтобы пожелать спокойной ночи. Если я кончал раньше, то не уходил, дожидаясь ее. Ее «спокойной ночи» было для меня ежевечерней наградой в конце унылого, безрадостного дня. Она завтракала с нами, а потом шла гримироваться. В течение дня я видел ее редко и издали, но несколько раз случалось так, что посетителей было мало, фонари гасли, и Эмили могла побыть со мной, послушать мою игру. И тогда я импровизировал специально для нее, музыка получалась нежной и грустной. Потом я переходил на мажорные и бравурные ритмы, демонстрируя свое мастерство. Она обычно слушала молча, улыбаясь своим мыслям. Но однажды она наклонилась и тихо сказала мне:

— У тебя талант, Джош; времена сейчас трудные, и все-таки не забывай об этом.

Прошло две недели, и мы с Джоем стали ждать приезда Лонни. Он все не ехал, и мы решили, что его опасения сбылись — он потерял работу. Я взял три доллара из заработанной за две недели десятки, положил их в конверт и отправил Лонни. Джой от себя добавил доллар, который скопил, выполняя разные мелкие поручения. Мм написали Лонни, что это первый взнос в уплату нашего долга. Отправив письмо, мы ощутили радость и облегчение. К Новому году мы купили друг другу подарки. Нам давно уже не доводилось их получать, поэтому мы не утерпели и развернули заветные свертки за несколько дней до рождества. Я купил Джою ярко-голубую рубашку, а в нагрудный карман положил плитку шоколада. Он подарил мне бумажник из искусственной кожи, чтобы хранить в нем заработанные деньги. Мировая вещица! В бумажнике было несколько отделений и карточка владельца, которую я заполнил. В бланке была такая строчка: «В случае несчастья, пожалуйста, известите…», Я хотел было написать «Стефана Грондовского», но передумал и написал «Лона Бромера» и указал его адрес в Омахе. И все же, несмотря на свою злопамятность, по мере приближения рождества, я все чаще думал о доме. Мягкими теплыми вечерами, когда шум в балаганах затихал, я совершал долгие прогулки, размышляя о том, выстраиваются ли по-прежнему очереди у биржи труда в Чикаго, нашла ли работу Китти, как поживает мама. Джой написал родителям, что я нашел работу и что у нас все хорошо. Мы вложили в письмо по доллару. «Джош и я посылаем вам подарок к рождеству», — пояснил Джой. Он спросил, хочу ли я подписаться, и я уже совсем собрался поставить рядом с его именем свое, но раздумал.

— Пожалуй, нет, — буркнул я, и он молча запечатал конверт.

В те дни я много думал об Эмили. Мысли о ней навевали грусть. Я где-то слышал, что любовь делает человека счастливым, но со мной все было наоборот. Я испытывал только горечь боль и безнадежность. Однажды вечером, когда Эмили вела детей домой, я ждал, что она подойдет и пожелает спокойной ночи, но тут заплакал ее младший сынишка. Она нагнулась и взяла малыша на руки, я подбежал и предложил отнести его на закорках. Его головка упала мне на плечо, он зевнул и задремал. Эмили шла рядом, ведя за руки двух старших сыновей. Мы молча брели по шпалам к их дому. Уложив детей, мы с Эмили вышли на крыльцо. Она села на нижнюю ступеньку и стянула с головы шутовской колпак.

— Присядь на минутку, Джош, я давно хотела с тобой поговорить. — Она помолчала, глядя мне прямо в глаза. — Тебя что-то беспокоит в последнее время?

— Да нет, — ответил я, — просто хандра.

— Времена невеселые, верно?

— Мне бы надо радоваться — нашел работу. Я и радуюсь. Вот только… — я не знал, как кончить фразу.

— Ты одинок, Джош, я это поняла. Жаль, что здесь нет твоих сверстников, какой-нибудь девчушки, ходили бы вместе в кино.

Я покачал головой. Мы молчали, глядя в ночное небо. Внезапно, уж не знаю как, у меня вырвалось то, что во мне бурлило:

— Жаль, что вы не моя ровесница.

Не успел я закрыть рот, как меня сковал ужас. Обхватив руками колени, она смотрела на носки своих шутовских башмаков, потом повернулась ко мне с улыбкой.

— Будь я твоей ровесницей, Джош, мне было бы очень приятно твое внимание.

— А так вам это не… неприятно?

Лицо ее сделалось серьезным, она даже слегка нахмурилась.

— Знаешь, Джош, бывают женщины, которым очень лестно услышать такие слова от юноши. Но я не такая.

— Я боялся, что вы поднимете меня на смех, — пробормотал я.

Плохо ты меня знаешь, Я считаю тебя чутким и талантливым подростком, довольно-таки упрямым, но уж только не смешным или глупым. Она склонилась ко мне, будто собиралась поцеловать, но передумала и протянула руку. Мне не хотелось уходить, но и оставаться было нельзя. Я поднялся и постоял, глядя на нее сверху вниз. Она улыбнулась мне, улыбнулась так, как часто улыбалась Джою.

— Спокойной ночи, милый Джош, — сказала она, — спокойной ночи и спасибо тебе.

На следующее утро за завтраком Эмили сказала, обращаясь к Эдварду С.:

— Нам всем необходимо развеяться. Давайте кутнем на рождество. Балаганы будут закрыты, поэтому приходите с мальчиками ко мне. Угощу вас какао и булочками с патокой. Ну что, придете?

На наших лицах отразилась радость.

— Для нас это большая честь, Джош, — сказал мне потом Эдвард С., — Эмили почти никого к себе не зовет. Видно, ты, Джой и я у нее на особом счету.

Мы стали думать, какой рождественский подарок ей сделать. Джой предложил коробку конфет; мне хотелось купить ей какое-нибудь украшение или флакон духов, духи наверняка доставят ей удовольствие. Но Эдвард С. спустил нас с небес на землю.

— Эмили сильно нуждается — на этих мальчишек не напасешься. Надо бы подыскать красивую шкатулку и положить в нее серебро, скажем, десять монеток по десять центов с каждого. Джой надраит их до блеска, и мы попросим кого-нибудь из дам перевязать шкатулку лентой. Вот увидите, мы ей угодим. Эмили сейчас не до конфет и духов. Мы последовали его совету. Конечно, не такой подарок хотелось бы сделать Эмили, но я вынужден был признать, что в словах Эдварда С. есть смысл, У Эмили такая жизнь, что духи ей не пригодятся. Я надеялся, что еще наступит день, когда я сделаю ей подарок, достойный ее.

В рождественский вечер, тщательно умывшись и начистившись, мы отправились к вагончику Эмили. Она встретила нас в дверях, и я впервые увидел ее не в шутовском наряде. На ней было вылинявшее от стирки ситцевое платье, широкое и длинное. Оно очень шло ей. Серьги в ушах делали Эмили похожей на королеву — большие, яркие кольца раскачивались, весело искрясь и сверкая. Эдвард С. и Джой, в отличие от меня, нашли нужные слова. Они сказали Эмили, какая она красивая, как приятно видеть ее в платье, а не в клоунском костюме, какие у нее прекрасные серьги. Она нагнулась и поцеловала их в лоб; потом посмотрела на меня, точно ожидая, что же я скажу.

— Вы хорошо выглядите, Эмили, — промямлил я.

— Спасибо, Джош, — сказала она и меня тоже поцеловала.

И вдруг все в моих глазах померкло. Войдя в вагончик, я увидел за столом Пита Харриса, толстого, маленького, покрытого испариной, веселого и довольного. Младший сын Эмили сидел у него на коленях, двое остальных стояли рядом.

— Привет, привет, джентльмены! — воскликнул он хриплым голосом. — Как дела, Эдвард С.? Привел с собой мальчиков, так-так. Только взгляните на этого пострела. Ты, приятель, растолстел, нагулял мясца.

Он ткнул Джоя пальцем в живот, а мне пожал руку.

— Как живешь, Падеревский?

Эмили, счастливо улыбаясь, стояла за его спиной.

— Пит сделал нам сюрприз: принес жареных цыплят и пирожные; теперь у нас будет настоящий рождественский ужин. Мои сынки вас заждались.

Джой, зардевшись, протянул ей шкатулку:

— Это вам, Эмили, от нас троих.

Эмили развязала ленточку, ее глаза засверкали, а потом затуманились слезами. Она протянула шкатулку Питу Харрису, он одобрительно закивал.

— Отличный подарок, мальчики, — сказал он и перевел взгляд на Эмили, — Угодили они тебе, дорогая?

Он называет ее «дорогая», обращается к вей так, словно она ему принадлежит!

— Эта шкатулка и серьги, подаренные Питом, — лучшие рождественские подарки, какие я когда-либо получала! — воскликнула Эмили.

Значит, это Пит Харрис подарил ей серьги, в которых она похожа на королеву. Я тоже хотел ей подарить что-нибудь в этом роде, а меня заставили принести десятицентовики, которые она потратит на толокно или овсянку для своих сынишек. Эдвард С. словно прочел мои мысли и поспешил объяснить все Эмили:

— Знаете, дорогая, Джош хотел купить вам духи. Вы так прекрасны сегодня, что я даже жалею, что отговорил его. Нам следовало сделать такие подарки, которые бы подчеркивали вашу красоту. Она положила руку на плечо лилипута, но смотрела на меня.

— Нет, Эдвард С., лучшего подарка, чем этот, вы не могли мне сделать, И, тратя монетки на еду или лекарства, я буду говорить себе: «Вот это белые перчатка, их подарил мне Джой; это — кружевной платочек от Эдварда С.; а это капля французских духов из подарка Джоша!»

Ее слова меня немного приободрили. Если бы еще Пит Харрис говорил поменьше, но он и не думал умолкать:

— Ты поступил правильно, Эдвард С. Эмили пригодится каждый цент. Сейчас не время для духов и кружевных платочков, верно, дорогая?

Для духов не время, а для его сережек время! Словом, праздник оказался для меня сплошным мучением, хотя все вокруг веселились и смеялись. В какой-то момент Пит Харрис исчез, но через несколько минут вернулся в парике Санта-Клауса, с белой бородой. Он вручил подарки детям Эмили, не забыл и Джоя — ему достался перочинный ножик, правда, не новый, с инициалами самого Пита Харриса на костяной ручке. Потом мы отправились к балаганам и собрались вокруг пианино. Я играл рождественские гимны, все подпевали. Эмили, ее сыновья и Эдвард С. спели несколько песен на французском языке, они звучали красиво и немного таинственно. Казалось, все так хорошо, но мне было грустно. Я обрадовался, когда наконец все распрощались: мне хотелось побыть одному.

После рождественской вечеринки я сделался угрюмым и злым. Мне казалось, что произошло непоправимое несчастье. Джой это заметил и старался держаться от меня подальше. Он стал неразлучен с банджо и с каждым днем играл все лучше и лучше. Однажды, когда он пел и аккомпанировал себе, его обступила кучка посетителей. Видно, худенький мальчик разбередил им душу. Так он им понравился, что Харрис велел Джою ходить между балаганами с банджо. Джой начал зарабатывать но нескольку медяков в день, но мне ничего не рассказывал. В последнее время я опять стал резок с ним, и он решил меня не трогать. В те дни я злился на весь свет, дулся безо всякой причины на Джоя; на Эдварда С., потому что мне казалось, что он проник в мою тайну; на Пита Харриса — как он смеет ее любить! Но больше всего я сердился на саму Эмили. Сначала она была доброй и славной, а потом предала меня, позволила старику называть себя всякими нежными словами, приняла от него подарок, который я сам хотел бы ей сделать!. Я стыдился своих чувств, но они были мне неподвластны. Теперь я уже не ждал, чтобы Эмили подошла ко мне и пожелала спокойной ночи; нарочно уходил со своего поста раньше времени. Я расплачивался за это бессонными ночами и угрызениями совести, но врожденное упрямство заставляло меня держаться именно так. За завтраком я специально садился подальше от Эмили, по другую сторону от Джоя и Эдварда С., так что только кивал ей издалека. Я нарочно заводил беседы с супругами Блеган, лишь бы не пришлось говорить с Эмили. Блеганы не замедлили сообщить мне свежую сплетню. Слышал ли я, что Пит Харрис скоро женится на клоуне? Ну и дурак же этот Пит Харрис: рыжий клоун и трое рыжих сорванцов в придачу. Ох уж эти Блеганы! Однажды вечером я все-таки не успел улизнуть. Эмили была одна, Эдвард С. еще раньше уложил детей. Она подошла к моему пианино, как часто делала до рождества.

— Спокойной ночи, Джош, — шепнула она и, ничего больше не сказав, прошла мимо.

Я вскочил со стула и побежал за ней:

— Можно вас проводить?

— Да, конечно, — вид у нее был серьезный. — Мы с тобой давно не разговаривали.

Мы дошли до ее крыльца, она села на ступеньку и пристально посмотрела на меня:

— Ну, что скажешь, Джош?

— Как вы только можете, Эмили! — в отчаянии закричал я.

— О чем ты? — спросила она.

— Сами прекрасно знаете. Как вы можете выйти замуж за Пита Харриса? Как вы только можете?

Она долго молчала, потом взяла меня за руку. От волнения я едва не лишился чувств.

— Джош, много лет назад я увлеклась одним человеком, который меня даже не замечал, Я безумно его любила и ненавидела его девушку, она была старше и опытнее меня. Я вся извелась накануне их свадьбы, но время — лучший лекарь.

Теперь я уже забыла, какой он был и за что и его любила. Помню только, как мучилась и страдала. Мне жаль глупенькую Эмили, какой я была тогда.

— Ну и что? Какое это имеет ко мне отношение?

— Не знаю. — Она глубоко вздохнула. — Сама не знаю, что хочу сказать. Просто думаю вслух.

— А вот о чем думаю я, Эмили. Люди говорят, что у вас с Питом Харрисом роман, это правда?

— Чувствую по тону, что это дело рук либо Флоринды, либо Блеганов. — Она отпустила мою руку и сомкнула ладони у себя на коленях.

— Нет у нас романа с Питом Харрисом, во всяком случае, в том смысле, какой они в это вкладывают. Но я собираюсь за него замуж. Ты должен меня выслушать, Джош, мне необходимо тебе кое-что объяснить.

Сначала голос у нее был холодный, я такого раньше не слышал, но минуту спустя он потеплел и она стала прежней Эмили.

— Пит — хороший человек. Он не очень красив, не слишком образован, у него не бог весть какие манеры. Он не богат и вряд ли когда-нибудь разбогатеет — слишком заботится о других людях. Словом, он совсем не такая уж выгодная партия, зато предан, добр и порядочен. Он знал моего мужа. Мы познакомились несколько лет назад здесь, в Батон-Руже. Когда Карл умер, Пит держался так, словно он его старший брат. Я осталась с детишками без цента, ничего не умела делать, и Пит придумал для меня мою нынешнюю работу. Он заботился о нас, оберегал, разве этого не достаточно? Каких еще доказательств от него требовать?

— Но ведь он старик! — с горечью воскликнул я. — Он слишком стар для вас.

— Питу сорок пять, он всего на пятнадцать лет старше меня, Я старше тебя тоже на пятнадцать лет. Не так уж это важно — пятнадцать лет, если человек тебе дорог, верно?

Я долго ничего не мог ответить.

— Ну хорошо, — наконец пробормотал я. — Считайте, что мы не были знакомы.

Я поднялся, Эмили не шевельнулась.

— Джош, столько в жизни неприятностей, — сказала она очень тихо, но я расслышал каждое слово. — Если мы расстанемся, это причинит нам обоим лишнее горе. Но раз уж ты так решил, ничего не поделаешь. Впрочем, надеюсь, ты еще передумаешь.

Всю ночь я глаз не сомкнул, мучился, что обидел ее. Но мне было горько вспоминать, как она защищала Пита Харриса. На следующее утро, когда мы шли завтракать, я заметил, что Эдвард С. посматривает на меня с сочувствием. Эдвард С. был мудрым человеком. Он наверняка знал обо мне куда больше того, что я ему рассказывал. Я буркнул, что сяду за другой стол, мне, мол, надо поговорить с бывшим кассиром. Эдвард С. ничего не сказал. На самом деле мы с кассиром даже не были знакомы и, кивнув друг другу, съели завтрак в полном молчания. Я слышал, как Джой и Эдвард С. здороваются с Эмили, но не повернул головы. Джой дожидался меня у выхода из столовой.

— Джош, за что ты обидел Эмили? — напустился он на меня. — Эдвард С. тоже огорчен. Как тебе не стыдно?

— Не твое дело, сам разберусь, — ответил я.

Не хотел я этого говорить, но слово — не воробей. Джой посмотрел мне в глаза холодным осуждающим взглядом, на его лице уже не было восхищения старшим братом. Казалось, Джой вот-вот набросится на меня с кулаками.

Такого холодного дня не было с тех пор, как мы очутились в Луизиане. По радио передали, что в Чикаго и на всем Севере страны метели и морозы. Дыхание этих холодов, очевидно, достигло Юга, и люди, не привыкшие к студеным ветрам, очень мучились. Дети бродили по железнодорожным путям, подбирая кусочки угля и щепки, чтобы протопить дома-вагончики. В шатрах не тушили огней, чтобы немного обогреть помещение. В тот день в балаганах было пусто — почти никаких посетителей. Вечером балерины даже не стали выступать — что толку танцевать перед пустым залом. Я освободился раньше обычного и перед сном решил прогуляться по лугу. Устав и продрогнув до костей, я уселся на траву, прислонясь к высокой придорожной сосне, и предался невеселым мыслям. Я вспоминал маму, Китти, вспоминал Хови и мисс Краун. Хотелось снова увидеть Лонни, поговорить с ним. Я поймал себя на том, что думаю об отце, о том, каким он был раньше. Но больше всего я мечтал, чтобы рядом оказалась Эмили, чтобы ей было пятнадцать лет, чтобы она носила серьги — мой подарок и я играл бы ей свою самую заветную музыку. Ветер гудел в ветвях над моей головой. Я ненавидел ветер. Яркое утро, лунная ночь, закатное небо — все это наполнило меня надеждой на лучшие времена. Но только не ветер. Он больно хлестал, завывал или шептал какие-то одному ему известные тайны. Ветер никогда не вселял надежду, не давал никаких обещаний. Когда стемнело, я отправился назад. В небе над балаганами сверкало зарево огней — так мне показалось сначала, но потом я обратил внимание, что не видно вспышек и разноцветных переливов. Похоже было, что зловещее багровое облако нависло над аттракционами.

Меня охватило смутное беспокойство, и я бросился бежать; до меня донеслись сирены и урчание грузовиков. Я почуял горький запах горящей парусины, кожи, целлулоида. Когда я добежал, на аттракционах царило полное смятение. Пожарные машины, полицейские автомобили, карета «скорой помощи», люди с испуганными, бледными лицами, красными от дыма и слез глазами. Половина тентов обуглилась и превратилась в пепел. Среди руин безмолвно высилась карусель, ярко раскрашенные лошадки почернели от копоти. Машины на треке и огромная гусеница превратились в дымящиеся обломки. Мое пианино обуглилось, а от павильона танцовщиц ничего не осталось. Я отыскал Джоя. Он был с Эмили, ее сынишками и Эдвардом С. Они стояли молча у входа в вагончик Эмили. Дети плакали, на лицах Эмили и Эдварда С. было написано отчаяние. Они рассказали мне, что произошло. В одном шатре не выключили масляный отопитель. Что-то загорелось — никто не знал, как это случилось. Ветер подхватил обрывки горящей парусины, и тенты запылали один за другим, ворохи игрушек трещали в огне, как хворост; костюмерная вспыхнула, как спичечный коробок. Джой успел спасти банджо и кое-что из одежды, прежде чем огонь подобрался к общежитию. Теперь от него осталась лишь куча красных углей на земле.

— Пит собирался через несколько недель перевезти балаганы южнее, — сказала Эмили. — А теперь ничего не осталось, нечего перевозить. Не знаю, сможет ли он начать все сначала.

К нам подошла танцовщица Флоринда. Ее лицо опухло от слез, она тяжело ступала.

— Что теперь с нами будет? — заголосила она. — Ответь мне, Эмили. Эдвард С., что с нами будет? Что теперь делать?

— Что придется, Флоринда, — отозвалась Эмили. — Мыть полы, например, или стирать белье, если остались люди, готовые платить за это.

— Но я балерина! — взвизгнула Флоринда.

Все молчали, это напугало и разозлило ее.

— Знаю я, что вы думаете. Мол, мое время прошло, ноги у меня опухают и никто не даст мне работу. Этот юнец, — она показала в мою сторону, — этот молокосос называет меня «мадам», словно мне сто лет! Да, я старею, и Пит Харрис обо мне не позаботится… — Она остановилась на полуслове и затряслась от рыданий. — Ничего я никогда не умела, только танцевать в балаганах. А теперь у меня опухают ноги, и я слишком стара для такой работы. Что же мне делать?

Эмили на секунду закрыла глаза и сжала ладонями виски, потом привлекла Флоринду к себе. Мы все отвернулись.

Примерно через полчаса Флоринда ушла. Эмили поднялась в вагончик, приготовила какао детям, а взрослым кофе. Лицо у нее было теперь другим — пепельно-серым, суровым и непреклонным. Молча, без улыбки, она подала нам чашки. Пожар, истерика Флоринды, охватившие всех страх и волнение словно подменили Эмили. Потягивая кофе, она глядела, не отрываясь, на руины. Эдвард С. преданно положил свою ладошку на ее руку, как бы желая напомнить о себе. Она только кивнула, но не проронила ни слова. Мы сидели хмурые, подавленные, как вдруг, прогромыхав по ступеням, в вагончик вбежал Пит Харрис. В комнате был полумрак, и сначала я его не узнал, но Эмили сразу узнала, она поднялась и спрятала лицо у него на плече. Он обнял ее, прижал к себе.

— Все будет хорошо, крошка, — услышал я его слова. — Мы все восстановим, я тебе обещаю, все-все. Пока ты и мальчики со мной, мне ничего не страшно.

Я наблюдал за ними и прозревал: Пит Харрис добряк, он нежен с Эмили, да и как можно иначе! Я наконец понял, что Эмили никогда уже не будет пятнадцать лет. Никогда. Она почти ровесница моей мамы. Эмили славная, добрая и чуткая. Такой я ее и запомню. И лишь изредка, увидев на какой-нибудь женщине золоченые серьги, может быть, испытаю сладкую тоску, смущение и грусть в память о первой любви…

 

Глава 7

— Здесь, по крайней мере, тепло, — сказал Пит Харрис. — Помню зимы в Небраске — убийственный мороз. Уж если придется снова попрошайничать, лучше делать это в таком климате. В тепле и голод нипочем.

— Да, — отозвался я, — это верно. И все же…

— Ты решил отправиться к тому водителю грузовика? Он вам с Джоем вместо отца, верно?

Так оно и было, но мне не хотелось признаваться, к прикусил губу и промолчал.

— Джош, сам знаешь, я бы рад вам помочь. Может быть, через несколько месяцев удастся начать все сначала. Впрочем, не уверен. Денег в обрез, не знаю, даст ли мне кто-нибудь взаймы. Сейчас я совершенно на мели, а ведь мне надо позаботиться об Эмили в ребятишках. Не хочется бросать вас на произвол судьбы. Когда удастся вновь открыть дело, для вас с Джоем нашлась бы работа. Но на это потребуется примерно полгода.

— Понятно, — ответил я. — Мы в так вам благодарны за все. Не беспокойтесь о нас — мы с Джоем не пропадем. Я скопил почти весь свой заработок, Джой тоже денег не транжирил. У меня в бумажнике восемнадцать долларов.

— Вот как? Этого хватит надолго, если вы будете бережливы. Путешествовать можете бесплатно, на попутных машинах. Пожалуй, лучше всего вам поехать в Небраску, к этому водителю. Видно было, что вы ему полюбились. Только вот сможет ли он помочь? Впрочем, и горе не беда, если рядом близкий человек.

Он достал кошелек и вынул из него два доллара.

— Это для ровного счета, Джош. Не надо меня благодарить — ты эти деньги заработал. Зрители толпились вокруг пианино, слушая твою игру. Ты принес мне пользу. Ну ладно, — он протянул мне руку, — с богом, парень. Братишку береги. Мы крепко пожали друг другу руки. Я уже больше не дулся на Пита Харриса. Многие вещи видел я теперь в ином свете, со многим готов был примириться. Но все же нам необходимо расстаться, чтобы не слышать, как Пит Харрис называет Эмили «крошкой». Придется покинуть эти теплые, приветливые края, добрых, отзывчивых людей. Я понимал, что поступаю глупо. Трудно объяснить причину, но оставаться на Юге я не мог. После обеда я зашел к Эмили попрощаться. Она во-прежнему была белой, как полотно, и голос ее звучал как-то неестественно. Общее наше горе особенно больно ударило по Эмили, но она не жаловалась, не устраивала истерик, как Флоринда. Она испекла для Джоя печенье с патокой, а один из ее сынишек подарил нам мешочек кедровых орехов. Порывшись в связанных в тюки спальных принадлежностях, она достала шерстяное одеяло и настояла, чтобы я взял его. Когда я собрался уходить, Эмили, как и в тот памятный вечер, накрыла мою руку своей ладонью.

— Никогда тебя не забуду, Джош. Желаю всего самого доброго. Ты будешь мне писать?

— Хорошо, — пообещал я, хотя знал, что мне это будет нелегко.

Она протянула мне листок:

— Посылай письма по адресу Пита в Батон-Руже.

— Хорошо, — повторил я, как безмозглый попугай.

Она больше ничего не сказала. Мм молча смотрели друг на друга.

— Я всегда буду думать о вас, Эмили, — выпалил я под конец.

— Спасибо, Джош, — она слегка улыбнулась.

Я отвернулся, но не выдержал и снова поглядел на нее, помахал рукой. В ответ она тоже подняла руку, а потом вошла в вагончик. Вместе с Джоем мы долго искали Эдварда С., но все без толку. Наконец нам попался Блеган, он сунул мне конверт.

— Вот вам от Эдварда С., — сказал он писклявым, детским голоском. — Какой глупец! Забился в угол и ревет навзрыд из-за того, что вы уезжаете. «Господи, — толкую я ему, — нам же лучше. Пока этот дуралей, Пит Харрис, начнет все сначала, нужно подыскать работенку, и лишние конкуренты нам ни к чему». Так ему в сказал. А он все ревет, попросил найти вас и передать это.

Не помню уж, сказал ли я спасибо Блегану. Он отдал мне письмо и умчался прочь, прежде чем я распечатал конверт.

«Дорогие мальчики, — писал Эдвард С., — вы, наверное, никогда не поймете, что значила для такого одинокого человека, как я, ваша дружба, доброта и уважение. Не могу лично проститься с вами, чтобы вы не видели моих слез. Но моя любовь будет вам верной спутницей.

Я сложил листок вчетверо и спрятал в одном из отделений бумажника. Мы вышли в путь уже к вечеру; дважды нас немного подвезли попутные машины — к наступлению темноты мы отъехали всего на двадцать миль от Батон-Ружа. Потом нас подобрал водитель грузовика и провез целых пятьдесят миль на север. В отличие от Лонни, этот водитель рта не закрывал — спешил выговориться, иногда обращаясь непосредственно к нам, но чаще без всякого адреса. Твердил, что в народе нарастает гнев; безработные и голодающие вот-вот поднимутся против власть имущих, которые довели страну до нынешнего хаоса.

— Близится поворотный момент в нашей истории, — ораторствовал он, и голос его становился все громче. — Плюньте в лицо тому, кто утверждает, что в безработице и голоде повинен господь бог. Все напасти от людей. И подлинные виновники скоро пожнут бурю!

Мы слушали и помалкивали, а у него от крика срывался голос.

— Если ничего не изменится, вот увидите — кое-кому несдобровать!

Остановив грузовик в том месте, где нам пора было вылезать, он тяжело опустил руку мне на плечо.

— Не забудь, — сказал он хрипло, — никогда не забывай, как наша система обошлась с тобой и тысячами тебе подобных. Ваше поколение принесли в жертву, сколько детей голодает. Помните об этом, а когда подрастете, постарайтесь покончить с несправедливостью.

Его слова разбередили мне душу. В его голосе и повадках была какая-то одержимость.

Еще через несколько дней мы набрели на группу мужчин, которые варили что-то на костре у железнодорожного полотна. Они пригласили нас отведать жаркого из кролика, шипевшего в старой жестянке: прекрасное жаркое, соли маловато, но горячее и сытное. Покончив с едой, один из мужчин поднялся на ноги и громким голосом обратился к остальным, точно проповедник, Суть его слов была той же, что и у водителя грузовика.

— Это называется «демократия»? — возмущенно вопрошал он. — Люди голодают, бьются в нужде. Но живут они при «демократии». Чего же, мол, еще желать! «Демократия — вот что важно», даже если голодаешь, мерзнешь, если тебя втаптывают в грязь. Я так скажу: если от демократии нет проку, ее надо выбросить на свалку. Вот вы готовы взяться за любую работу, согласны на черствый хлеб и не просите отбивных; вам внушили, будто это страна равных возможностей. Скажите мне: можно ли демократией накормить голодных детишек, дает ли она вам право высоко держать голову, гордиться своей страной? Какая же польза от демократии?

— Никакой, Том! — закричали мужчины. — Ты прав. Демократия нам ни черта не дает, она не для бедных и отверженных.

— Стало быть, вы согласны со мной. Значит, надо ждать перемен. Таких перемен, чтобы тем, кто нами правит, пришлось уносить ноги.

Он еще долго говорил. Постепенно люди стали расходиться кто куда. Один мужчина прошагал часть пути вместе со мной и Джоем.

— В стране зреет недовольство, — размышлял он вслух. — Людям невмоготу терпеть все новые и новые лишения. Они устают, ожесточаются, а ожесточившись, думают, рассуждают, задают вопросы. Этот парень, Рузвельт, которого народ избрал в ноябре, должен поторопиться с ответами. Он вступает в должность через месяц, пусть-ка поломает голову, что дальше делать.

Как бы то ни было, а мы должны плестись вперед. Мы выбивались из сил, иногда я сомневался, удастся ли пройти пешком те мили, которые отделяют нас от цели. Выпадали минуты, когда я спрашивал себя: какого черта было покидать места, где мы могло рассчитывать кое-как устроиться; зачем было отправляться на поиски Лонни? Однако я не делился своими сомнениями с Джоем. Я знал, что до тех пор, пока он верит в мою правоту, он будет стойко сносить все тяготы. Он шагал рядом со мной без жалоб, хотя ноги у него заплетались от усталости.

Так мы и шли день за днем, пока однажды не заметили на дороге машину. Такой автомобиль мы с Хови как-то видели в Чикаго, когда там хоронили крупного гангстера. Это был «Кадиллак», черный, блестящий, с деревянными спицами и сверкающими никелированными частями. Его мотор сыто и самодовольно урчал, он несся, как стрела, по асфальту. Мы с Джоем ахнули от изумления, когда водитель ни с того ни с сего остановился и предложил подвезти нас. Пока он не передумал, мы вскочили на широкую подножку, а с нее — в кабину. Джой устроился на заднем сиденье, а я впереди, на обитой дорогой материей подушке. Водитель оказался совсем юнцом, года на три — на четыре старше меня, румяный, толстощекий, похожий на грудного младенца. Он сообщил, что его зовут Чарли, а фамилия нам ни к чему. Подмигнув, он добавил, что машина собиралась но особому заказу, обошлась «всего-навсего» в семь тысяч долларов и что в ней уйма хитроумных приспособлений. Вскоре стало ясно, зачем мы понадобились Чарли — теперь ему было перед кем похвастать. Все же, по-своему, он был добрым малым — наши натруженные ноги отдыхали.

— На моей работе язык надо держать за зубами, — тараторил Чарли, напыжась. — Слыхали, наверное, как находили трупы в багажниках брошенных автомобилей? И я могу так кончить, братишки, поэтому ни о чем меня не спрашивайте — все равно не отвечу. Я слишком дорожу своей работой, чтобы болтать о ней с первым встречным.

Мы не собирались ни о чем его спрашивать, лишь бы ехать вот так, в тепле и удобстве; рта не раскроем, будем глядеть в окна, пока огромный автомобиль накручивает мили. Однако сам Чарли и не думал молчать, его так и подмывало покрасоваться перед нами, и, забыв об осторожности, он дал волю распиравшему его хвастовству.

— Имеешь ли ты хоть малейшее представление, что за груз в этой машине? — спросил он у меня.

Джой тем временем, свернувшись калачиком, увлекся чтением комикса, валявшегося на заднем сиденье.

— Нет, — ответил я, — ни малейшего представления.

Несколько миль он вел машину молча, только самодовольная усмешка блуждала на его губах. Я знал наверняка, что он пойдет на смертельный риск и откроет мне свои тайны. Он был как малое дитя, такого никто в багажник запихивать не станет, вряд ли хозяева принимают его всерьез.

Наконец он уже не мог больше сдерживаться.

— Послушай, — начал он, — ни за что бы тебе не рассказал, если бы не знал, что за тобой никто не стоит. Не стал бы откровенничать с кем попало, но тебе как будто можно доверять. Верно?

— Конечно, — сказал я, — можешь на меня положиться. Только помни, я ведь ни о чем не спрашивал.

— Знаю, знаю, И правильно сделал — я умею отшить тех, кто сует нос в чужие дела.

Снова мы ехали молча. Я следил за спидометром и готов был держать пари, что не проедем мы и десяти миль, как он выложит мне все секреты. Я оказался прав — он открыл рот на восьмой миле.

— Ну вот что, братишка, под днищем машины привинчен бак, огромный бак, галлонов на сто. Догадайся, что в нем?

Я замотал головой, прикинувшись деревенским простаком, хотя отлично знал, что может быть в потайном баке.

— Молоко? — выпалил я. — Это машина для перевозки молока?

Он хохотал до слез. Видно было, что он гордится своим превосходством над неотесанным мужланом.

— Нет, приятель, не молоко, а виски. Прекрасное, дорогое виски. Его доставили контрабандой в Новый Орлеан. Хочешь еще кое-что узнать? В дверцах машины, под обивкой, спрятаны большие плоские фляги — в них тоже не молоко. — Он подмигнул мне и снова загоготал, его лоснящаяся рожа стала совсем пунцовой. — Конечно, я сильно рискую. Зато и платят мне как надо. — На нем был модный костюм, начищенные ботинки, и он с презрением поглядывал на нелепую одежду, которую выдал мне Пит Харрис, приняв на работу.

— Если я скажу, сколько мне отвалят за одну эту ездку, у тебя челюсть отвиснет. Но и риск огромный.

— Вас могут выследить правительственные агенты?

— Вот именно, братишка, в этом и состоит риск. Проклятые ищейки. Если они за мной увяжутся, знаешь, что я сделаю? Догадываешься?

— Нет, — ответил я, будучи уверен, что сейчас мне все станет ясно.

— Так вот, сэр. Я разгоню свою старушку до девяноста миль в час — у правительства таких быстроходных машин нет, — разгоню ее, а потом сделаю одну штучку — и я чист, как овечка. — Он протянул руку под приборную панель в достал конец шнура, очень крепкого и надежного на вид. — Потяну разок за этот шнур, и все виски прольется на дорогу. Все до капельки. Останутся одни пустые баки. А в законах ничего не сказано насчет пустых баков!

Я поглядел в зеркальце над лобовым стеклом и попытался представить мчащийся вдогонку полицейский автомобиль.

— Часто за вами бывали погони?

Чарли уже забыл, что не велел мне задавать вопросы.

— По правде говоря, еще ни разу. Но когда-нибудь это случится. И поверь, братишка, я ко всему готов.

— А как вы узнаете, что это агенты? — спросил в. Мне и впрямь было интересно.

— Да у меня на них нюх, — небрежно ответил Чарли.

Ответ не слишком внятный, ко я боялся показаться чересчур любопытным.

— Ну и работенка у вас, — я присвистнул, делая вид, что безумно завидую ему.

Чарли остался доволен.

— Еще бы, приятель. Не соскучишься. Ежели хочешь заработать как следует, надо идти на риск. Это дело по мне. Хочешь верь, хочешь нет — я не в бирюльки играю!

— Конечно, я вам верю, — сказал я.

От меня не убудет, если в слегка подыграю Чарли. Зато мы едем по-царски, можно и потерпеть ради этого. Повернувшись, я взглянул на Джоя, он подмигнул мне в состроил рожицу. Этот безмозглый франт просто смешон!

Он вез нас до вечера и всю дорогу хвастался не переставая.

— Знаете, кто мои боссы? — и называл скандально известные имена торговцев спиртным, промышлявших в годы «сухого» закона. — Вот часы — подарок дяди, знаменитого человека!

Работенка досталась Чарли на серебряном блюдечке — его рекомендовал другой родственник, король преступного мира, гроза своих соперников и конкурентов. Чарли мог бы козырять именами до глубокой ночи, во, к счастью, стемнело, и, согласно инструкции хозяев, ему предписывалось остановиться на ночлег в гостинице. Я хотел поблагодарить его и распрощаться, но Чарли и слышать об этом не желал; он повел нас ужинать. Оставив автомобиль у гостиницы, мы отправились в маленькое кафе по соседству. С робостью бедняков мы с Джоем выбрали в меню самые дешевые блюда, а Чарли заказал большущий бифштекс. Я знал, что мне это не по карману, но меня обуяла гордыня, сродни бахвальству Чарли, и я предложил заплатить за него: ведь у меня в бумажнике двадцать долларов! Но Чарли замахал руками:

— Ни за что на свете, братишка! У меня этого добра хватает, а скоро еще больше привалит. Старик Чарли платит за все!

На том я поладили. Поев, мы еще долго сидели за столиком, я и Джой расплачивались за угощение, внимательно слушая россказни Чарли и притворяясь, что нам жуть как интересно. Когда наконец Чарли достал бумажник, оказалось, что у него одни крупные купюры.

— Обидно менять двадцатку, счет-то чепуховый, — сказал он, — но мельче у меня нет. — И он с некоторым раздражением стал рыться в карманах.

И снова меня охватил тот зуд, который недавно побуждал заплатить за всех. Чарли мне совсем не нравился, я надеялся, что никогда больше его не увижу, но меня так и подмывало прихвастнуть; мол, и у меня есть бумажник, в котором водится деньжата, и вообще я ничуть не хуже этого болтливого гангстерского прихвостня.

— Постойте, я вам сейчас разменяю. — Я достал десятку, пятидолларовую бумажку и пять бумажек по доллару.

Чарли не мог скрыть удивления.

— Э, да у тебя неплохо идут дела, братишка!

Помахав своей банкнотой в воздухе, он протянул ее мне, забрал мои доллары и расплатился с официанткой, оставив щедрые чаевые. На улице мы с Чарли расстались и отправились искать ночлег. Во мне стало расти какое-то беспокойство; я заметил, что у Джоя довольно угрюмый вид. И тут я понял, что мне не удастся расплатиться за ночлег, нельзя же, в самом деле, в уплату пятидесяти центов предлагать двадцатидолларовую купюру. Джой словно читал мои мысли. У меня есть пять бумажек в один доллар и еще семьдесят пять центов, — сказал он. Пока что мы расплачивались за все серебром и медяками, которые накопил Джой. Видно было, что он на меня дуется, и поделом мне!

В бедном захудалом квартале мы отыскали подходящий дом. Хозяева пустили нас переночевать за пятьдесят центов. На следующее утро Джой расплатился с ними, а потом заплатил и за завтрак в дешевой закусочной. Почти весь день мы прошагали пешком, только два раза нас подвезли до ближайших городков. Тем временем подморозило, погода заметно портилась. Водитель, пустивший нас в свою машину, сказал, что на Техас надвигается северная стужа. Я поглядел на дырявые ботинки Джоя и вспомнил, о чем думал еще в теплой Луизиане. Прежде чем мы достигнем заснеженных краев, я должен раздобыть для Джоя теплые боты. Водитель ссадил нас в городке, и первым делом мы отправились на поиски обувного магазина. Нам попался не магазин, а сапожная лавка, тусклая, тесная, с закопченным потолком. На полках вдоль стен стояло несколько коробок с обувью. Худой мужчина с кислым видом поднялся нам навстречу. В лавке чем-то отвратительно пахло. Но мне было все равно, лишь бы поскорее купить боты. Стоили они полтора доллара, заодно разменяю свою двадцатку, решил я. Когда я протянул хозяину деньги, он как то гнусно на меня посмотрел.

— А мельче у тебя нет?

— Нет, — ответил я.

Он повертел купюру, сложил ее, потом разгладил ладонью.

— Где ты ее украл? — спросил он.

— Я не крал, я работал в балаганах в Батон-Руже, эти деньги целый месяц копил.

— Складно врешь. Где это видано, чтобы у мальчишки водились такие деньжищи! — Он внезапно подался вперед и выпалил мне в лицо — Выкладывай, где ты их стянул?

— Говорят же вам, не крал я их. Если не хотите продавать боты, отдайте деньги и я пойду в другой магазин.

— Э, нет, как бы не так. — Он отдернул руку с ассигнацией и стал вертеть ее, разглядывая на свет. Мимо входа в лавку по тротуару проковылял человечек, похожий на кролика, и хозяин окликнул его:

— Эй, шериф, зайдите на минутку.

Человек недоуменно выкатил глаза:

— Ты что, Альф? Зачем я тебе понадобился?

— Я прошу вас зайти. Еще не привыкли к новому званию? Впрочем, понятно, ведь вас только на днях избрали.

Человечек очумело замотал головой и нахмурился. Хозяин лавки направился к нему.

— Так вот, шериф, у вас большой опыт, скажите-ка, ведь это фальшивая ассигнация, верно? Посмотрите внимательно и скажите.

Человечек судорожно проглотил слюну, посмотрел на нас с Джоем и снова перевел взгляд на хозяина.

— Как будто бы, вроде ты прав, Альф. Как будто…

— Вы на меня не ссылайтесь, шериф. Скажите ваше мнение, чтобы эти малявки слышали: фальшивые деньги или не фальшивые?

— Гм, гм, пожалуй, фальшивые, Альф. Точно, подделка.

— Ну вот. Это все, что я хотел узнать, Спасибо, шериф. Теперь идите отворяйте тюрьму. Вскоре я вам кое-кого доставлю.

Человечек зашаркал прочь, а хозяин повернулся к нам:

— Вот что, детки, только пикните, и я вас надолго упрячу. Младшего отправят в воспитательный дом, а ты, дружок, и для кутузки годен. Посмотрим, как тебе там понравится. Даю вам последний шанс. Так уж и быть, берите боты, а ассигнация останется у меня. Передам ее в полицию, пусть ищут фальшивомонетчиков. Итак, выбирайте — боты и брысь отсюда или пикнете только и уж тогда пеняйте на себя.

Я знал, что мы беспомощны. Он мог наговорить на нас все что угодно, выдумать любую небылицу, представить хоть дюжину лжесвидетелей, заставить их быть с ним заодно. У меня чесались кулаки отдубасить его, но я вовремя спохватился. Он лжец и вор, но мы у него в руках. Подхватив коробку с ботами, мы вышли из лавки. Джой посерел; наверно, и у меня вид был не лучше. Я лишь разок оглянулся, хозяин, прищурив глаза, смотрел нам в спину с гадкой ухмылкой. Не сказан друг другу ни слова, мы поспешили убраться из городка. Уже на шоссе я взглянул на Джоя и увидел на его щеках слезы. Мм побрели по дороге, на сердце у меня прямо ковши скребли. Наконец я заговорил:

— Я во всем виноват, Джой. Если бы не расхвастался, мы могли бы заплатить за боты мелкими купюрами и у этого негодяя не возникло бы соблазна. Словом, я круглый дурак и заслуживаю такого пинка в зад, чтобы лететь отсюда до самой Омахи.

Джой, смахнув ладонью слезы, улыбнулся.

— Мне-то что обижаться? Ведь ты мне купил боты за двадцать долларов — у кого еще есть такие! — воскликнул он, подражая снисходительному тону Чарли.

Хорошо хоть, мы не разучились смеяться! Нет смысла горевать — потерянного не вернешь, — и я старался думать о чем-нибудь другом. Но время от времени мои кулаки сами сжимались и мне чудилось, как костяшки пальцев врезаются в гнусную рожу хозяина сапожной лавки. Несмотря на случившееся, мы все же были не столь бедны, как в иные времена. У нас оставался кулек с печеньем, который дала нам Эмили, мешочек орехов, а у Джоя набиралось четыре доллара с мелочью. Еще несколько месяцев назад это казалось бы нам огромным богатством. Миль десять мы проехали в грузовике фермера и еще пять отшагали пешком. К вечеру нам повезло: мы нашли подходящее место для ночлега. Это была сельская школа, витки дыма над трубой говорили о том, что в печи оставлен на ночь огонь. Если удастся проникнуть внутрь, мы сможем отдохнуть в тепле до утра. К нашей радости, дверь оказалась не заперта. Засов был сломан, но, видимо, никого это не тревожило. Вскоре мы поняли, в чем дело — внутри не было ничего, представляющего хоть малую ценность: десятка два парт, поломанных, обшарпанных, залитых чернилами, Еще тут был допотопный глобус, несколько обтрепанных учебников и щербатая доска, на которой, очевидно, рукой учителя было написано: «Приведите к общему знаменателю», а остальная часть задачки была стерта. Эта надпись вызвала у меня грустную улыбку, уж и не знаю почему. Класс выглядел неуютным. Представляю, как он надоел ребятам! Из любопытства мы обшарили все столы и парты, но ничего особенного не нашли. Кроме того, мы смертельно устали, поэтому, придвинув две парты к большой печи, мы уселись на них, протянув ноги к теплу. Достав четыре кругляша печенья и пригоршню орехов, мы поужинали, потом поговорили о том о сем, стараясь не касаться унизительного происшествия в сапожной лавке. Вскоре классная комната наполнилась мраком, и мы улеглись прямо на пыльном полу, накрывшись одеялом, которое подарила нам Эмили. Несмотря на заботы и неприятности, мы спали глубоким сном. С первым проблеском утра я проснулся и, тихо поднявшись, подошел к давно не мытому окну. Я долго стоял так, глядя на рассвет, стараясь привести в порядок свои мысли. Необходимо выработать какой-то план, денег Джоя хватит лишь на то, чтобы еще несколько дней не умереть с голоду; если повезет, днем будем ехать на попутных машинах, а ночь коротать где-нибудь в тепле. В конце концов, Небраска не так уж далеко, там мы разыщем Лонни, а Лонни не даст нас в обиду. Но тут мне пришло в голову, что нельзя же в один прекрасный день просто постучаться в дверь Лонни и сказать: «А вот и мы. Усыновите нас, пожалуйста!» Я не ребенок и понимал это. Мы должны каким-то образом доказать Лонни, что сами можем себя прокормить и нуждаемся только в его дружеском участии. Джой беспокойно заворочался и проснулся.

— Завтракать будем? — спросил он.

Какой-то миг я не знал, что ответить, потом сказал, что надо поскорее проваливать. Найдем что-нибудь съестное по пути.

Завтракали мы в следующем городке. Я заставил Джоя съесть яйцо с жареным хлебцем и выпить чашку горячего какао. Сам выпил одно какао, убедив Джоя, что не голоден. Человек, повинный в потере двадцати долларов, должен под тянуть ремень потуже.

Следующие несколько недель мы все больше брели пешком. Подвозили нас изредка, обычно в фермерских грузовиках. Иногда кто-нибудь вез нас целых пятьдесят миль, а раза два или три настоящий праздник — добрые водители угощали нас горячей сосиской или плиткой шоколада. И спали не на улице — то в подъезде какой-нибудь конторы, то в железнодорожном депо, а в теплую ночь — и в стогу сена; несколько раз нас пускали переночевать за двадцать пять центов, по деньги Джоя таяли на глазах, и мы стали беречь каждый цент — еда все-таки важнее, чем ночлег. Ветры дули все сильнее, снег становился глубже, и я беспокоился за Джоя. В штат Канзас мы пришли в феврале, и свирепая стужа легко могла свалить нас с ног — ведь мы недоедали и ослабли в дороге. Как ни странно, но Джой оказался выносливее меня. Ко мне прицепился кашель, который усиливался с каждым днем, и Джой потратил последние десять центов на лекарство. Когда мне бывало совсем невмоготу, Джой ходил просить подаяние один. Борьба за существование давалась нам труднее и труднее. И лишь та мысль, что с каждым днем мы все ближе к Лонни, поддерживала наш дух. Действительно, заветная цель приближалась, но мы платили за это дорогой ценой.

 

Глава 8

Мы достигли штата Небраска в последнюю неделю февраля, вконец уставшие, голодные, без гроша в кармане. Джой пробовал заработать несколько монет пением и игрой на банджо, но его пальцы деревенели на студеном ветру, а прохожие, погруженные в свои заботы, торопились мимо, не обращая внимании на просительные взгляды певца. Лишь однажды ему повезло — добрый мясник, услышав пение Джоя, подарил ему несколько говяжьих костей. Подарок на редкость ценный! Мы отыскали самый невзрачный дом — в нем, должно быть, живут такие же бедняки, как мы. Так и оказалось. Хозяин, дряхлый старик, согласился сварить кости на своей плите за порцию супа. Он был добрый, очень тихий и, кажется, немного не в себе. Ни о чем нас не спрашивал, но нахмурился, когда у меня случился долгий приступ кашля; потом взял мои ветхие ботинки, которые я снял, чтобы просушить у огня, и долго возился с ними, вставляя картонные стельки. Когда мы собрались уходить, он подарил мне пару грубошерстных носков и дрожащим старческим голосом посоветовал не мочить ноги. Мы часто спрашивали у встречных людей дорогу и постепенно все приближались к Омахе. Меня трепала лихорадка, но я не сказал об этом Джою, не сказал и о боли в легких. Он, наверное, думал, что у меня просто дурное настроение, когда я огрызался на его вопросы или же оставлял их без ответа. Знал бы он, как я болен, ну да откуда ему знать — я же ничего не говорил.

Однажды в полдень у железнодорожных путей мы наткнулись на ветхую лачугу из просмоленной бумаги, и Джой спросил женщину, стоявшую на пороге, не даст ли она нам чего-нибудь поесть. Я молча глядел на нее, и мне показалось, что у нее тоже жар. Влажные воспаленные глаза, нездоровый румянец на щеках, худющая, изможденная. Видно, мы выбрали неподходящее для попрошайничества место. Женщина закричала на Джоя, словно он совершил тяжкий проступок:

— Чего ты хочешь? На что рассчитываешь? — голос у нее был пронзительный, дикий. — Что я буду кормить каждого бродягу? Мои собственные дети едят раз в день.

На нее было страшно смотреть, страшно слушать. Глаза безумно блестели. Мы замерли, не зная, что сказать, как поступить, и вдруг она разрыдалась, точь-в-точь как Флоринда, когда у нее случилась истерика на пожаре. Я отвернулся, испытывая и жалость и злость.

— Могли бы просто ответить «нет», и делу конец, — буркнул я. — Все ясно и без подробностей.

Иное дело Джой. Он подошел к ней и тихо заговорил:

— Успокойтесь. Мы же знаем, какие сейчас времена.

Она зарыла лицо в подол фартука, но мы с Джоем, шагая прочь по заснеженной улице, все равно слышали, как она всхлипывает. Эта сцена потрясла нас. Надо бы попробовать снова, в другом месте, но после встречи с обезумевшей от горя женщиной мы не решались больше просить.

Только мы свернули за угол в конце квартала, как я услышал, что она бежит по улице вслед за нами и пронзительным голосом зовет нас. Хотелось помчаться прочь, но мы все-таки дождались ее. Она была без пальто, ледяной ветер раздувал непокрытые волосы.

— Вернитесь, вернитесь! Я грешница, бедняки должны помогать друг другу. Я бы себе не простила потом, что прогнала вас.

Она тянула Джоя за рукав, но обращалась главным образом ко мне.

— Вы должны вернуться, пожалуйста. Ничего, на всех хватит.

Мне не хотелось идти к ней, но и отказаться было как-то неловко; ей так хотелось избавиться от угрызений совести. Ничего не оставалось, как сказать «спасибо» и вернуться к лачуге. Из окон на нас глазели ее дети. На кухне она усадила нас за непокрытый стол рядом со своими шестерыми — мал мала меньше, быстро подняла крышку и долила воды в котелок с супом. Она уже не плакала и, разливая суп в миски, странно приговаривала:

— Даст бог, наедимся как-нибудь, все сыты будем. И мои детишки, и дети другой женщины. Сегодня будем сыты, а до завтра еще дожить надо!

Покинув ее дом, мы поплелись вдоль железнодорожных путей к городской окраине. У насыпи мы набрели на заброшенный сарай и в пустой бочке из-под мазута развели огонь. Я сказал Джою, что нам, пожалуй, стоит отдохнуть денек-другой, прежде чем идти дальше; в душе я сомневался, что найду силы продолжать путешествие. На следующее утро я совсем разболелся и не смог встать. Джой отправился попрошайничать без меня. В одном доме ему привалило счастье: женщина отдала целую буханку хлеба, теплую, румяную, прямо из печи. Когда он вернулся, я плохо соображал, из-за высокой температуры глаза слипались, и все-таки я порадовался, что буханки хватит на несколько дней. Когда я проснулся, Джоя в сарае не было. Пришел он только в сумерки.

— Помнишь женщину, которая накормила нас супом? Ну вот, я отнес ей полбуханки. Она так обрадовалась, просила тебя поблаго… — Тут он осекся, испуганно и удивленно, потому что я пошел на него с кулаками.

— Ты отдал наш хлеб, сопливый дурак! Мы околеваем с голоду, хлеба хватило бы на несколько дней…

— Не забывай, она тоже поделилась с нами последним, — сердито произнес Джой, отодвигаясь от меня.

— Она дала нам миску пустой баланды. Да был бы это бифштекс — все равно, нам хлеб нужнее. Иди назад и отбери его!

Я не сознавал, что говорю. Во мне бушевал безрассудный гнев. Я никого не жалел, никому не сочувствовал. Исхудавшее лицо Джоя стало суровым.

— Можешь орать на меня до посинения, все это без толку. Хлеб мой, и я поступил так, как считал нужным. Отплатил добром за добро.

Джой не знал, как я сильно болен. Если бы он догадывался, не стал бы так говорить со мной. Но ведь он ничего не знал. Не знал он…

Я ударил Джоя. Ударил первый раз в жизни. Когда я был маленьким, я часто ревновал родителей к нему, дулся, но никогда и пальцем не трогал. А за время наших скитаний по дорогам он стал мне самым близким и дорогим человеком на свете. Но в тот момент я забыл все, чему меня учили в детстве. В слепом гневе я ударил мальчика намного младше меня. Того самого, который кормил голодную кошку — казалось, это было сто лет назад; того, кто отдал полбуханки женщине и ее голодным детям. Джой упал, а я застыл, ужасаясь тому, что сделал. Я стоял и глядел на его распластанное тело. Потом он поднялся и снова уставился на меня горящими от негодования глазами. Джой никогда в карман за словом не лез.

— Много я от тебя сносил, Джош, но теперь конец. С меня довольно. Не желаю тебя больше знать! Сам о себе позабочусь, а до тебя мне дела нет.

Он схватил свое пальтишко и банджо; казалось бы, совсем не подходящий момент об этом думать, но я обрадовался, увидев на его ногах боты. Он выскочил из сарая, хлопнув дверью.

Не знаю, сколько времени я простоял неподвижно. Жар вызывал у меня странные видения, голова шла кругом, мысли путались и повторялись. «Нет у меня брата, нет у меня брата, — стучало в мозгу, а потом: — Общий знаменатель, общий знаменатель, привести к общему знаменателю…»

Когда я открыл дверь, сумерки уже превратились в ночь. Я несколько раз позвал Джоя, потом побрел через поле, надеясь наткнуться на него. Половина буханки осталась на полу в сарае возле бочки из-под мазута. Я не знал, где искать Джон, никакого плана у меня не было. Я сбился с пути и брел вслепую. Когда приступы кашля выворачивали меня наизнанку, я прислонялся к забору или дереву, пока не чувствовал, что могу идти дальше. Иногда мне казалось, что я различаю маленькую фигурку, и я бежал к ней напролом, но это оказывался какой-нибудь неподвижный предмет, смутно напоминавший в темноте Джоя.

«Он придет, поостынет и придет», — внушал я себе. После долгих поисков я решил возвратиться в сарай и дожидаться его там. «Извинюсь перед ним. Вымолю у него прощение!»

Но я заблудился. Вокруг была непроглядная темень. Подтаявший днем снег превратился в мелкую речушку, покрытую тонкой корочкой льда. В ботинках хлюпала вода. Не помогали ни картонные стельки, ни грубошерстные носки — подарок старика. Я не нашел ни Джон, ни сарая, и паника охватила меня. Ни единого освещенного окна, ни подъезда, в котором можно было бы укрыться. Я так сильно закашлялся, что потерял равновесие и упал. Попробовал подняться и не смог. «Тут и умру, наверно», — подумал я и смирился с неизбежным концом. Говорят, что в такие минуты вся жизнь проходит перед глазами умирающего, но я запомнил только одно видение: я совсем маленький и чем-то болен, кажется, крупом. Лежу у отца на руках, прислонясь головой к его плечу, он сидит в большом кожаном кресле, которое мама придвигала зимой к плите. Мне хорошо и уютно в его крепких руках, он гладит меня по волосам и напевает старинную польскую песенку времен собственного детства. Я прикладываю ладонь к его груди и чувствую, как вибрирует его глубокий, низкий голос. Это все, что я запомнил. Потом сознание мое потухло.

Некоторое время спустя мне почудились далекие, еле слышные голоса, Я почувствовал, что меня как будто поднимают, стаскивают разбухшие ботинки и носки. Потом куда-то везут, я слышу стук колес по дороге. И снова забытье…

Когда я очнулся, то увидел, что лежу в постели под теплым одеялом. За окном морозный ясный день, в комнате пахнет наваристым бульоном. Тут я зашелся кашлем, по чьи-то руки приподняли мою голову и влили в рот с ложечки сладкое тягучее лекарство. Кашель утих. Не было слышно ни звука, только потрескивали поленья в печи, занимавшей едва не половину комнаты, Я не мог понять, где нахожусь, и был слишком утомлен и слаб, чтобы долго думать об этом. Кто-то сидел возле меня, тот, кто поил меня лекарством. Какой-то добрый человек. К кровати подошла девочка и остановилась у меня в ногах. На ней была просторная рубашка до колен, за ушами тугое каштановые косички, на маленьком забавном личике — веснушки. «Невзрачная девчушка», — подумал я и тут же устыдился: все-таки я очень злой. Девочка пристально разглядывала меня. Лонни, кажется, он приходит в себя. Надо бы дать ему еще бульона. Она сказала «Лонни»! Меня пронзила радость. Я с трудом повернул голову в сторону сидящего у постели человека, и, прежде чем глаза успели разглядеть его лицо, я сжался от страха, боясь, что мне померещилось имя. Но нет, все верно! Рядом с кроватью сидел Лонни, он кивал и улыбался мне:

— Тебе уже лучше, верно, Джош? Ну и напугал же ты нас!

Прошло много времени, прежде чем я смог заговорить. Язык не слушался, казалось, я позабыл все слова.

— Как вы меня нашли? — наконец выдавил я.

— На тебя наткнулась одна супружеская пара в пятидесяти милях к югу от Омахи. Ты лежал на обочине дороги. В твоем бумажнике оказался мой адрес, вот они и сообщили мне. Мы с Дженни привезли тебя сюда, к нам.

Девочка застенчиво улыбнулась. Очевидно, она и есть Дженни. Но не это сейчас важно. Какая-то страшная неосознанная беда стучалась в мое сознание. Я еще не знал, что это, не мог вспомнить, знал только, что это очень большая беда. Я снова перевел взгляд с девочки на Лонни.

Он нагнулся, и его глаза оказались на одном уровне с моими.

— Ты слишком ослаб, чтобы много говорить, но мне необходимо узнать: где твой брат? Где Джой?

И тут все вернулось, будто огромная волна накрыла меня; боль и гнусная злость, заставившая ударить Джоя; гнев и осуждение в его глазах — все вспомнилось мне. Я вспомнил хлюпавшую слякоть в ботинках, вспомнил, как упал, не имея сил подняться… В ужасе я закрыл глаза.

— Скажи мне, Джош, — услышал я снова голос Лонни, — что произошло? А потом можешь спать.

— Лонни, ему трудно говорить. — Голос девочки был полон сочувствия. — Не заставляй его.

— Мне необходимо знать. — Он подошел к печи, зачерпнул из кастрюли супу, передал миску девочке, а сам приподнял мне голову. — Я подержу, а ты его покорми.

Комок подкатил к горлу, я попытался оттолкнуть ложку. Но Лонни и не думал сдаваться.

— Поешь, Джош, тебе станет легче. Кому говорят, поешь!

Пришлось подчиниться. Я съел немного супа, даже не почувствовав его восхитительного вкуса. Лонни оказался прав — бульон словно влил в меня силы. Собравшись с мыслями, я рассказал ему главное, чтобы он понял, что случилось. Лонни иногда перебивал меня вопросами. Он хотел знать, был ли Джой тоже болен, когда мы расстались. В чем он был одет? Я вспомнил про боты, и Лонни немного успокоился. В конце я так устал, что последнюю фразу произнес уже шепотом:

— Если Джой погиб, то и я не хочу жить.

Лонни долго молчал.

— Понятно, — сказал он наконец. Потом добавил совсем другим, звонким и веселым голосом — Да не погиб он! Уверен, у него все в порядке. Джой так нравится людям. Мы отыщем его, даже если придется прочесать всю Небраску.

Он опустил занавеску, и в комнате стало сумрачно.

— А теперь спи, Джош. Тебе надо набраться сил. Не беспокойся, я позабочусь обо всем.

Я поверил ему. Вера в Лонни и усталость притупили на время мое отчаяние. Я заснул, забытье длилось несколько часов.

Когда я открыл глаза, комната была тускло освещена стоявшей на столе керосиновой лампой. Девочка куда-то ушла, а Лонни сидел у печи, подперев голову руками. Я негромко позвал его, он встрепенулся и пересел к кровати.

— Мне лучше, Лонни.

— Вот и хорошо. Ты скоро поправишься. У тебя железный организм.

— Я… долго здесь не пробуду. Не хочу быть обузой.

— Пробудешь столько, сколько потребуется.

— А вы нашли другую работу?

— Да, мне повезло. Конечно, я не разбогател, но моя семья не голодает. В наши дни и это немало.

— Это девочка ваша родственница? — Я вспомнил его рассказ об упрямой девчонке, не желающей называть его «дядя Лонни».

— Да, Дженни — моя племянница. Она с нами с четырех лет; ее родители погибли в автомобильной аварии. Она живет с бабушкой — моей мамой — в соседнем доме. Я за ними приглядываю. У меня больше никого нет.

— Славная девочка. — Мне все еще было стыдно, что сначала я назвал ее про себя невзрачной.

— Это верно, хорошая девчушка. — Он поправил на мне одеяло, разгладил наволочку. — Днем она будет навещать тебя, пока я на работе, да и бабушка тоже. Покормят, дадут лекарство.

Мы помолчали, потом я спросил о том, что не давало мне покоя:

— Лонни, как вы думаете, мы найдем Джоя?

— Обязательно найдем. Он где-нибудь поблизости. Прошло всего три дня, как мы тебя привезли. Его ищут в Омахе, Линкольне и во всех маленьких городках в округе. Этот постреленок от нас не уйдет.

— Я гнусно обошелся с ним. Сам не знаю, что на меня нашло. Джой не догадывался про жар. А я ведь бредил.

— В этом, наверное, все дело.

Лонни задумчиво глядел на меня и кивал головой, будто соглашаясь со своими мыслями. Потом неторопливо завел будильник и собрался в спальню.

— Теперь главное, чтобы ты поскорее поправился. Ни о чем не беспокойся, Джош. Найду я твоего братишку.

Остаток ночи я не сомкнул глаз — все думал о Джое, строил догадки, надеялся. Наступит ли день, когда я снова его увижу? Когда я проснулся, Лонни уже ушел на работу. Вскоре пришла его мать, тихая, робкая старушка с добрыми глазами. Умыла меня, покормила завтраком, дала лекарство. Она почти ничего не слышала и от этого казалась нелюдимой. Покончив с делами, она ушла. Я оставался один до тех пор, пока не появилась Дженни с маленьким радиоприемником. Ее было не узнать: та же просторная рубаха и голубые мальчишеские брючки, но волосы не заплетены, как вчера, в косички, а распущены и перехвачены красной ленточкой. Такие красивые, светло-каштановые кудри. Она поздоровалась, и ее щеки заалели румянцем, скрывшим веснушки. Да она просто хорошенькая! Сам-то я, наверно, похож на бродягу. Я оробел и долго не мог справиться со смущением. Она поставила радио на столик у моей кровати.

— Нам в школе задали послушать первую речь президёнта Рузвельта. Может, и тебе будет интересно?

Я и думать забыл о президентских выборах. Долгие месяцы прошли в неустанных поисках еды и ночлега. Разве то, что происходит в столице, может отразиться на моих делах? Но в тот день, 4 марта 1933 года, я готов был слушать что угодно, лишь бы отвлечься хоть на миг от страшных мыслей о Джое. Когда Дженни нашла нужную станцию, диктор уже начал репортаж из Вашингтона. Несмотря на колючий ветер, вокруг Капитолия собралась стотысячная толпа: усталые, сумрачные лица, и что удивительно — в огромной толпе царила необычная тишина. Диктор рассказывал, что по Пенсильвания-авеню движется процессия. Уходящий с поста президент Гувер ехал в одной машине с вновь избранным президентом Рузвельтом. «Лицо у Гувера — суровое и неулыбчивое, — говорил диктор. — Он не отвечает на приветствия толпы».

— Народ на него сердится, — тихо сказала Дженни. — Его обвиняют во всех несчастьях. Но ведь один человек не мог из творить столько зла. Дело не только в Гувере.

Я замахал руками, чтобы она не мешала слушать.

«Рузвельт как будто погружен в свои мысли, — продолжал диктор. — Они едут молча, новый президент, как и его предшественник, настроен невесело».

Мы долго еще слушали репортаж. Наконец, диктор сообщил, что Рузвельт медленно поднимается на трибуну, опираясь на руку сына.

— Он ведь калека, — шепнула мне Дженни, — правда, мало кто это знает. Сам он никогда об этом не говорит и ведет себя как здоровый человек. В детстве он перенес полиомиелит и не может ходить без посторонней помощи.

Голос диктора зазвенел от волнения: «Военный оркестр сыграл марш в честь президента. Мистера Рузвельта встречает Чарльз Эванс Хьюз, председатель верховного суда, который сам едва не стал президентом в 1916 году…»

— Ты про это знал? — спросила Дженни. — Его уже называли президент Хьюз, а когда подсчитали последние голоса, оказалось, что избран Вудро Вильсон.

Она смолкла, и я снова мог слушать диктора.

«Ветер развевает седины мистера Хьюза, мистер Рузвельт очень бледен; он опускает правую ладонь на Библию…»

Мне передалась приподнятость Дженни. Я услышал незнакомый голос, повторявший вслед за верховным судьей слова присяги:

«Я, Франклин Делано Рузвельт, торжественно клянусь, что буду верой и правдой выполнять обязанности президента Соединенных Штатов; в меру своих сил и возможностей буду соблюдать защищать и отстаивать конституцию — и да поможет мне Бог!»

Дженни делала вид, что не замечает, как я взволнован, Она сидела по-мальчишечьи, верхом на стуле, сцепив пальцы обеих рук на спинке.

— Смотрите же, мистер Рузвельт, — бормотала она. — Я убедила Лонни голосовать за вас. Не подведите меня, покажите, на что вы способны.

«Это день национального очищения», — начал свою речь новый президент. Интересно, о чем сейчас думает мистер Гувер? Я слушал, не понимая всего, но вдруг будто речь зашла обо мне самом: «Единственное, чего надлежит страшиться, это самого страха, страха безликого и беспричинного».

«Нет, господин президент, вы просто не знаете всего, — думал я. — Для страха есть веские причины».

«Народ ждет действий, — продолжал Рузвельт, — действий немедленных, безотлагательных… Мы должны уподобиться хорошо обученной и дисциплинированной армии, готовой идти на жертвы ради общего блага»…

Дженни что-то записывала в тетрадь, готовя заданный на понедельник урок. Мы дослушали речь до конца, потом она выключила радио и подняла на меня глаза:

— Ну, что ты скажешь?

— Я не все понял, но то, что до меня дошло, внушает некоторые надежды. Видно, у него есть план, как помочь людям.

— Когда мы с Лонни говорим о Рузвельте, то всегда спорим. Лонни твердит: «Поживем — увидим», а я в Рузвельта очень верю. Готова поспорить, что от него всем нам будет прок.

У нее был такой забавный вид — лицо серьезное, а сама не то подросток, не то девушка; то дурнушка, то милашка.

— Так хочется ему помочь. Вырасти бы поскорей и стать министром. Я бы себя не щадила, лишь бы народу жить стало полегче. — Она с подозрением посмотрела на меня. — Ты думаешь, я дурочка, да?

— Нет, ничего такого я не думаю. Честное слово!

— Почему ухмыляешься? Кстати, впервые вижу твою улыбку.

— Я от рождения неулыбчивый.

— Точь-в-точь как Лонни. Такой же хмурый, но и его смешат мои рассуждения о политике.

— Твои ровесницы обычно заняты совсем другим.

Она кивнула.

— Знаю. Меня и в классе многие считают чокнутой.

— Наверное, другие девчонки не советуют взрослым, за кого им голосовать.

Она застенчиво улыбнулась.

— Уверен, что Лонни слушается тебя.

— Пожалуй, — согласилась она, поджав губы. — Бабушка говорит, что он у меня на поводу, но это не так. Командовать я не люблю, но мне нравится убеждать.

Тут я рассмеялся и сам удивился — давно не слышал собственного смеха. Дженни была довольна.

— Тебе, видно, получше.

— Тебе спасибо!

Она покрылась густым румянцем, но держалась просто, без кокетства. С минуту молчала, уставясь на меня, а потом сказала:

— В ту ночь, когда мы с Лонни ехали за тобой, он сказал мне, что ты ровесник покойного Дэви.

Я считал, что мне не стоит говорить на эту тему, и промолчал, но она продолжала:

— Я так любила Дэви и тетю Элен. Она была мне вместо мамы. После смерти Дэви она так и не смогла оправиться. И меня как будто меньше стала любить, да и с Лонни у них что то приключалось. Бабушка мне ничего не говорит, а у Лонни я, конечно, не спрашиваю. Не мое это дело. Но я часто вспоминаю тетю Элен, и мне ее очень-очень жаль.

Мы проговорили с ней до самого вечера. Когда случались приступы кашля, она давала мне лекарство и подкладывала дрова в печь. Дженни была младше меня на год с лишним. Иногда она казалась ровесницей Джоя, а порой рассуждала совсем как взрослая. Мы два раза сыграли в шашки, В первой партии она разбила меня в пух и прах, а во второй явно поддавалась. Потом читала мне вслух газету, ее голос вдруг стал нравиться мне. Я слушал с закрытыми глазами и незаметно задремал, а когда проснулся, она возилась у плиты, готовя ужин. Я следил за ней и сравнивал с Эмили. Конечно, Дженни совсем не красавица, но в ней было много дружелюбия и доброты. Уж не влюбился ли я?

— Дженни, ты когда-нибудь носишь серьги? — спросил я. Нет, что ты, они мне не идут! — ответила она, не повернув головы.

Ну вот, все ясно. Девушка, которую я полюблю, должна обязательно носить серьги.

Но тут я вспомнил про Джоя, и все остальные мысли и заботы отступили на задний план.

 

Глава 9

Я хоть и выздоравливал, но плохо спал по ночам: мысли о Джое причиняли мне боль. Я старался думать о других вещах, убеждал себя, что, конечно же, Лонни отыщет Джоя, что дела у нас пойдут на лад, мм найдем надежное пристанище. Я пытался строить планы на будущее, но из этого ничего не получалось. Воспоминания упорно преследовали меня, навевая тоску и одиночество. Я вспоминал Джоя и Хови на углу улиц Рэндолф и Уобаш в Чикаго. Джой пел, слегка фальшивя, а Хови играл на банджо и беспечно подмигивал Джою, у обоих был такой вод, точно они вышли погулять и пошалить перед сытным ужином, который ждет их в родительском доме. Память скакала галопом: вот Джой подмигивает мне с заднего сиденья «Кадиллака» Чарли; а вот вручает Эмили шкатулку с десятицентовиками; его горящие гневом глаза в тот последний вечер…

Когда Лонни возвращался домой, я встречал его вопрошающим взглядом; Лонни понимал меня без слов. И всякий раз грустно качал головой. Он проверил все места заключения — Джой легко мог угодить туда за бродяжничество, связался с полицейскими участками в радиусе пятидесяти миль, но пока еще не напал на след.

— Может, он доехал на попутных машинах до Чикаго и вернулся домой? — однажды высказал предположение Лонни. — Множество грузовиков идет отсюда в Чикаго. На месте Джоя каждый здравый человек поступил бы именно так, а у Джоя голова варит. Может, это и есть ответ.

Но я в такую возможность не верил. Конечно, я не мог утверждать, что Джой по-прежнему меня любит, и все-таки был убежден, что он тоже ищет меня; он бы не отправился домой, на Джоя это непохоже. Лонни, однако, настаивал на том, чтобы проверить все варианты, я дал ему наш домашний адрес, и целый вечер он корпел над письмом.

Дженни помогала мне побороть уныние, она навещала меня каждый день после школы. К трем часам я с нетерпением ждал, когда хлопнет входная дверь в соседнем доме. Сбросив школьную форму и переодевшись во что-нибудь, что было ей больше по душе, она появлялась, тоненькая, проворная, в мальчишеской одежде, с развевающимися волосами. Она вбегала в кухню, где я лежал, либо с горячими булочками, которые только что испекла бабушка, либо с крекером, намазанным арахисовым маслом.; мы ели вместе, запивая молоком или оставшимся от завтрака какао. Она приставала ко мне с расспросами, заставляла рассказывать о наших с Джоем приключениях. Ей хотелось все знать про Китти, Хови, Эдварда С. Она пододвигала стул к моей кровати, садилась на него верхом и жадно ловила каждое слово. Однажды, сидя вот так, она слушала меня и задумчиво барабанила пальцами по спинке стула. Когда я замолчал, она внезапно соскользнула со стула и уселась по-турецки на пол, так что ее лицо оказалось на одном уровне с моим.

— Джош, почему ты тогда спросил меня о серьгах?

— Не знаю, так просто, — ответил я. В своих рассказах я ни разу не упоминал Эмили.

— Неправда. Ты знал какую-то красотку, которая носила серьги, не отпирайся!

— Верно, только вы совсем разные. Она взрослая женщина, работала в балаганах в Луизиане.

— Ты ее любил, Джош?

Я ответил не сразу.

— Наверное, точно не знаю. Может, мне просто было одиноко.

Она нервно скомкала край одеяла, свисавшего с кровати, потом расправила складки и снова скомкала одеяло в кулаке.

— Мужчины, то есть мальчики, любят только хорошеньких девчонок, верно, Джош?

— Я в этом мало разбираюсь, Дженни. Но тебе не стоит беспокоиться насчет своей внешности.

Она тяжело вздохнула.

— Сегодня я примеряла серьги в мелочной лавке. Я была права — у меня в них очень глупый вид.

Она казалась совсем еще ребенком. Надо быть добрым с ней, так же, как Эмили была со мной.

— Не нужны тебе серьги, Дженни. Ты хорошая, милая — и красивая тоже. Серьги носят только взрослые женщины.

Она сильно покраснела, румянец залил не только лицо, но и шею до воротничка рубашки. Я видел, что она смутилась — это была уже не та бойкая девчушка, которая рассуждала о перевыборах, Герберте Спенсере, правительственной программе помощи беднякам. Желая ее подбодрить, я протянул ей руку. Когда наши пальцы встретилась, она поднесла мою ладонь к своей щеке. Потом Дженни вдруг выбежала из кухни и вернулась только вечером с бабушкой. Они пришли готовить ужин. Надо сознаться, ужин всегда получался лучше, когда бабушка помогала Дженни. В тот вечер все было особенно вкусно; Лонни говорил за столом больше обычного, и даже бабушка изредка улыбалась. Показав на Дженни пальцем, она сказала мне:

— Если эта девчонка тебе надоест, только скажи — я ее из дому не выпущу.

Лонни быстро взглянул на меня, потом перевел глаза на Дженни. Мы оба как в рот воды набрали и от бабушкиных слов стали пунцовыми. Дженни принесла с плиты кофейник, чтобы снова наполнить чашку Лонни. Он обнял ее и привлек к себе. Она нагнулась и чмокнула его в лоб. Оставшись с Лонни вдвоем, мы еще долго говорили о Джое. Что будем делать, если в Чикаго его не окажется? Уверенность Лонни передалась мне, его слова вселили в меня надежду.

— Нет никаких оснований считать, что он умер от голода или холода. Слава богу, нигде не обнаружен труп русоголового мальчика — я запросил почти все города Небраски. Вряд ли Джой смог уйти далеко на запад. Если бы он решил оставить наш штат, то пошел бы только в Чикаго, домой.

— А что, если он подался обратно на Юг? Ему ведь нравился Пит Харрис, и Эдвард С., и… Эмили.

— Я связался с Харрисом, — ответил Лонни. — Если Джой у них объявится, Харрис тут же даст мне знать. Он не на шутку всполошился, услышав, что Джой исчез.

— Вы что, звонили с междугородной в Батон-Руж? — изумился я.

Лонни тратит на нас слишком много денег. Смогу ли я когда-нибудь расплатиться с ним?

— Ну и что, пустяки. Мы найдем мальчика, чего бы это ни стоило.

Весь вечер я просидел в большом кресле-качалке. Лонни придвинул качалку к плите, а сам уселся верхом на стул.

— Дженни тоже любит так сидеть, — улыбнулся я и спохватился: не собирался говорить о ней, само собой вышло.

— С меня берет пример. С детства подражает мне, точно обезьянка, да и мой малыш делал то же. — Он нагнулся и закрыл задвижку в плите. — Пора ей носить платья и сидеть на стуле, как подобает женщине. Ведь взрослая уже. Надо будет с ней поговорить.

— Очень смышленая девочка, — сказал я как-то нетвердо, потому что думал в тот момент о других ее достоинствах, вспоминал прикосновение ладони к ее гладкой щеке.

Лонни подался вперед, оперся подбородком на спинку стула.

— Ты ей как будто нравишься, верно, Джош?

— Не знаю, может быть. Знаю только, что она мне нравится. Вы не сердитесь?

Он глубоко вздохнул. Я уже раньше заметил, что Лонни иногда вздыхает так, будто ему что-то давит на грудь. Однако, когда он заговорил, голос у него был веселый.

— Да нет, все в порядке, я не сержусь. Вы уже оба в таком возрасте, когда влюбиться ничего не стоит. Так оно и должно быть, никуда от этого не деться. Помню, я впервые разрешил Дэви самому перейти улицу по дороге в детский сад. Знал, что рано или поздно это должно случиться, однако натерпелся страху. — Он помолчал с минуту, а затем продолжал: — Ты парень правильный, Джош. Будь это не так, я бы не позволил Дженни проводить здесь столько времени.

— Понимаю.

— Ты больше чем на год старше ее. Она еще не дружила с мальчиками, а ты, наверное, уже имеешь в этих делах какой-то опыт.

Я потупился.

— У меня никогда не было знакомой девушки. Я всегда их боялся, а Дженни почему-то совсем не боюсь.

— Ну а та женщина — с серьгами?

— Это Дженни вам рассказала?

— Да, вскользь обмолвилась. Спросила, не дам ли я ей денег на дешевенькие серьги. Джош, мол, знал одну красавицу, которая их носила.

Я промолчал.

— Тебе не хочется говорить о ней? Ну и не надо. — Он улыбнулся и встал со стула. — Пора в постель — ты еще не окреп.

Следующие несколько дней мало отличались друг от друга, только Дженни теперь навещала меня в платье и сидела на стуле так, как, по мнению Лонни, должны сидеть юные леди. Мы говорили о многом, но ни словом больше не обмолвились о любви, о серьгах и других щекотливых вещах.

Каждый день я караулил почтальона, Я знал свою вину и чувствовал, что не заслуживаю письма — сам-то долгие недели упрямо отказывался писать родным. Но ради Джоя я готов был смирить гордыню: важно узнать, есть ли у них сведения о нем. Я все больше склонялся к предположению Лонни, что Джой мог отправиться домой, и надеялся, что это подтвердится.

«Они, наверно, никогда меня не простят, — думал я. — Ну и пусть, переживу, лишь бы Джой был цел и невредим, лишь бы знать, что он сыт, в тепле, под крышей».

Письмо принесли дождливым утром, когда я был дома один. Оно было адресовано Лонни, я сразу узнал мамин почерк. Я вертел конверт в руках и видел комнату в родном доме, маму за столом, видел, как она пишет это письмо…

Первой пришла Дженни, а Лонни вернулся лишь к ужину. Мы стояли, не дыша, пока он надрывал конверт. В нем оказалось еще одно письмо, Лонни передал его мне, а сам стал читать вслух то, что было адресовано ему.

У родителей не было вестей от Джоя с того времени, как мы покинули Батон-Руж. Мама писала, что каждый день ждет письмеца от нас, но как будто мрачная бездна поглотила обоих сыновей. Она благодарила Лонни за меня и просила сразу дать ей знать, если мы отыщем Джоя. Часть письма Лонни прочел не вслух, а про себя, потом медленно сложил листки и, покачав головой, сунул их в карман пиджака.

Когда я раскрыл мамино письмо ко мне, Лонни ушел из кухни и увел Дженни. Оставшись один, я долго не решался начать читать. Кто знает, что в этом письме?!

Наконец я включил лампочку, свисавшую с потолка, и развернул убористо исписанный листок. В самом начале мама уверяла, что по-прежнему меня любит; ей не будет покоя и счастья, пока мы с Джоем не вернемся домой. Потом она писала об отце: я, мол, его не узнаю — от забот и, волнений он стал на вид глубоким стариком. Он нашел какое-то место — работа временная, неприбыльная, но и на том спасибо, а то от вынужденного безделья отец едва не рехнулся. Китти устроилась машинисткой в конторе; она шлет мне привет, просит отыскать Джоя и вместе возвращаться домой. «Сестра так тебя любит, Джош! И она, и мы с отцом страдаем, когда от вас нет вестей». Дальше мама писала о своей работе, и вышло у нее это так смешно, что я невольно заулыбался — в прежние времена мама часто шутила, смеялась и умела рассмешить всех. «Мой дорогой мальчик, твоя мать водит компанию с подозрительными элементами, Я откликнулась на объявление в газете и теперь даю уроки музыки жене одного чикагского гангстера. Это скромная и красивая молодая женщина, но у нее никаких способностей к музыке. По-моему, ей одиноко, и она напугана. Она ко кие привязалась и платит за мое общество, а не за преподавание. Она очень щедра и великодушна. Она нашла мне еще пять учеников, так что дела наши поправились…» В конце письма говорилось: «С того дня, как вы ушли из дома, отец ни одной ночи толком не спал. Прошу тебя ради нас обоих простить его и постараться понять все, что произошло».

Я перечитывал письмо третий раз, когда Лонни и Дженни вернулись в кухню. Дождь за окном усилился, свинцовые капли барабанили в стекла. Лонни зажег керосиновую лампу и уселся в кресло-качалку возле плиты. Он ненавидел яркую лампочку без абажура, свисавшую с потолка, предпочитая ей старую керосиновую лампу. Она давала мягкий, приятный свет, но ночь была такой пасмурной, что даже домашнее тепло и уют не могли развеять уныния. Дженни включила радио, которое в последнее время не уносила из кухни, чтобы я мог слушать его днем, когда оставался один. Играл оркестр, женский голос пел дурацкую песню о том, что жизнь похожа на вазу с черешней. Дженни с минуту слушала, потом, сморщив носик, нашла другую станцию. Мы развалились в креслах, не очень-то прислушиваясь к передаче. Но внезапно одна фраза приковала наше внимание. Мужской голос сказал: «…беспризорные дети на дорогах…» Мы навострили уши. «…Это все растущая армия, — говорил диктор. — Зимой по стране бродят сотни беспризорников, главным образом мальчиков-подростков. Изредка попадаются и девочки. Среди этих бродяжек много таких малышей, что диву даешься, как они еще живы. Эта малолетняя армия рекрутируется во всех концах страны. В городах, где безработный отец не может прокормить их. На фермах, где семьи разоряются из-за низких закупочных цен. Беспризорные дети не знают, куда идти и зачем. Бредут без цели, стучатся в чужие двери, где их могут встретить подаянием или бранью, устраиваются на ночлег в пустой таре или в песчаных пещерах. Они прыгают в товарные вагоны, при этом десятки гибнут или становятся калеками; путешествуют на попутных машинах, попрошайничают, воруют, дерутся из-за куска хлеба. Они голодают, одеты в лохмотья, часто болеют от недоедания и недосмотра. Им бы жить в теплых и уютных домах, ходить в школу. Вместо этого в дождь и стужу они бредут по дорогам, каждый день подвергая себя смертельной опасности… Сегодня у нас, в пригородах Омахи, от сильного ветра и проливного дождя рухнула крыша заброшенного амбара, и дубовые перекрытия придавили четырнадцатилетнего подростка. Мальчика доставили в больницу. Врачи считают его состояние критическим. Вызванная на место происшествия полиция обнаружила, что в последние три дня в амбаре укрывались от непогоды еще восемь детей, пятеро из них, по свидетельству врачей, страдают различными формами истощения. Среди них — двоюродные братья двенадцати лет из Де Мойна, штат Айова; десятилетний мальчик из Чикаго, который, по описанию репортера, похож на русоголового ангела. Старое банджо заменяет ему арфу…»

Я не издал ни звука, дикий вопль ушел внутрь.

— Господи, — воскликнул Лонни;— это же Джой!

Прошла минута, и я снова начал различать слова диктора:

«…вызвало сочувствие многих жителей Омахи, открывших двери своих домов несчастным детям. Эту ночь несколько маленьких бродяг проведут в тепле, окруженные заботой. Но таких счастливчиков всего горстка. Сотни других заночуют в поле, на дорогах, в лачугах городской бедноты. Они будут рыться в мусорных ящиках, жечь костры, чтобы согреться. Со времен крестоносцев не было столько страждущих детей. И все это происходит в Соединенных Штатах Америки в год 1933 от рождества Христова!»

Лонни уже надевал пиджак.

— Поеду на радиостанцию. Они должны звать адрес. Я его разыщу, пусть на это уйдет вся ночь или даже целая неделя.

— Можно, я с вами? — попросился я.

— Не говори глупостей, Джош! — рассердился Лонни. — Хочешь снова заболеть? Еще не известно, в каком состоянии Джой. Придется выхаживать вас обоих.

Он поспешно вышел, и за шумом дождя мы различили урчание мотора его старенькой машины. Дженни опустила руку мне на рукав.

— Джош, не обижайся на Лонни. Таким же он был, когда ты отыскался. Тоже накричал на меня, когда я стала приставать к нему с расспросами…

Я опустился в кресло, почувствовав вдруг смертельную усталость.

— Мы доставляем ему одни неприятности и расходы.

Дженни села рядом со мной на скамеечку у плиты. Керосиновая лампа давала призрачный, неяркий свет.

— Как тебе хочется, чтобы я говорила или помолчала? — спросила она.

— Помолчим, — попросил я.

— Может, хочешь побыть один?

— Нет, оставайся, ты мне нужна, Дженни.

Она кивнула, и мы долго сидели рядом, боясь шевельнуться. Потом пришла бабушка и принялась гладить. Рубахи лежали в большой корзине, которую Лонни захватил из прачечной по дороге с работы, Глажкой рубах бабушка зарабатывала немного денег, шедших в общий котел. Ей могло не понравиться, как мы с Дженни сидим, рука в руке, но она ничем этого не показала.

— Помнишь, когда Дэви был жив, вы вот так же сидели с ним у плиты? — сказала она Дженни.

Дженни кивнула и улыбнулась глухой старушке, потом повернулась ко мне:

— Знаешь, она права. Мы с Дэви, бывало, точно так сидели. Особенно если одного из нас или обоих до этого наказывали. Мы сидели рука в руке, уставясь перед собой. Лонни и тете Элен это действовало на нервы. Думаю, что мы именно к этому и стремились, хотели их позлить.

— Ты очень любила Дэви?

— Просто обожала. Он был старше меня, и мне казалось, что он всегда и во всем прав. Конечно, если не задевал меня. Иногда мы ссорились, правда, довольно редко, но случалось, даже дрались.

Потом мы оба смолкли. Я следил за тем, как бабушка снимала горячий утюг с плиты и медленно водила им взад и вперед по белым рукавам, тщательно утюжила манжеты. Дождь, упорствуя, все хлестал по окнам. Казалось, Лонни отсутствовал целую вечность; я не знал, что и думать. Может, произошла ошибка, вдруг судьба жестоко подшутила над нами и оказался еще один русоголовый мальчик из Чикаго, не расстающийся со старым банджо?

Мы ждали, томительно тянулись часы. В девять Дженни вспомнила, что мы не ужинали, она подогрела суп, и мы втроем немного поели. В десять они с бабушкой развесили рубашки — каждую на отдельную вешалку — в спальне Лонни: назавтра их сложат и отвезут в прачечную. Потом бабушка накинула на плечи шаль и кивнула Дженни:

— Пора, голубка. Дядя Лонни может задержаться. Тебе время ложиться.

Она подошла ко мне и, к полной моей неожиданности, нагнулась и поцеловала в лоб.

— Я молилась за твоего братишку с того самого дня, как ты здесь появился. И сегодня помолюсь за него.

А я еще думал, что она суровая и нелюдимая!

Когда они ушли, я принялся вышагивать из угла в угол, как маятник, останавливался у окна, вглядывался в темноту, потом возвращался к скамейке, где мы сидели вместе с Дженни. Меня знобило, но не от холода. Я все-таки подкинул угля в плиту и набросил одеяло на плечи. «Лишь бы снова не разболеться, — думал я. — Лонни и так хватает хлопот. Пора мне самому о себе позаботиться. Нельзя болеть — теперь мой черед выхаживать Джоя». Наконец к дому подъехала машина и остановилась почти вплотную к задней двери. Весь дрожа, я прилип к окну, стараясь хоть что-нибудь разглядеть в темноте. «Пожалуйста, ну пожалуйста», — твердил я вслух, а у самого зуб на зуб не попадал. Потом я услышал шаги Лонни на пороге и распахнул перед ним дверь. Он вошел, неся Джоя на руках.

— Джош, этот вот молодой человек утверждает, что знает тебя!

Голос у Лонни был веселый и радостный — не без причины! Он опустил Джоя в большое кресло и откинул одеяло. Я увидел высохшее тельце в теплой, чистой пижаме и белых шерстяных носках. Брата трудно было узнать. От Джоя остались только большие серые глаза и копна русых волос, падающих на лицо. Существуют неписаные правила, которым люди определенного возраста обязаны подчиняться. Пятнадцатилетнему парню нельзя взять десятилетнего братишку на руки, как это сделала бы мама; ему не пристало говорить вслух сокровенные вещи, нельзя открыто выражать любовь; нельзя признаваться в угрызениях совести. Правила отношения пятнадцатилетнего подростка к младшему брату всего этого не допускают. Джой должен это понимать. Он знает толк во всяких таких тонкостях. Поэтому я просто протянул ему руку.

— Привет, Джой! — только и сказал я.

Он улыбнулся своей прежней улыбкой.

— Привет, Джош, — ответил он. — Чертовски рад тебя снова видеть!

Мы пожали друг другу руки. Я отвернулся, чтобы он не заметил моих слез. Слезы тоже против правил!

 

Глава 10

Мы уложили Джоя в постель, он издал глубокий вздох и почти тотчас заснул. Сидя на краешке кровати, я разглядывал спящего брата и никак не мог поверить, что все это наяву, что долгий кошмар позади. Лонни опустился на стул напротив меня и глядел куда-то вдаль, словно тоже только что очнулся от страшного сна.

— Ну и вечерок, — сказал он наконец, откинув голову на спинку кресла и закрыв глаза.

— Нелегко было его найти?

Да не в этом дело. У полиции был список семей, взявших к себе беспризорников. Джой попал к одной зажиточной паре, и они не желали с пим расставаться. Его искупали, накормили, одели в теплую ночную пижаму. Они послали за доктором и сделали для него все что могли, поэтому вначале встретили меня в штыки. Женщина, миссис Артур, даже пустила слезу. Я заколебался, подумал, может, они правы, может, нельзя его трогать, пока он такой слабый. Но сам Джой все уладил. Он решительно заявил, что поедет со мной к брату — тут не может быть двух мнений. Слабый, а такой шум поднял, испугавшись, что я могу уехать без него. Я подошел к плите и налил Лонни кофе, он благодарно кивнул.

— Потом приехал врач и осмотрел мальчонку. Он сказал, что лучше мне забрать его с собой — иначе Джой не успокоится.

Я невольно пожалел Артуров. Джой пробыл у них всего несколько часов, но они успели к нему привязаться.

— Господи, хорошо-то как! — Лонни медленно потягивал кофе. — Она мне предлагали поужинать, но я отказался — не до того мне было.

Я взглянул на прозрачную руку Джон, лежавшую поверх одеяла.

— Лонни, как вы думаете, он поправится?

— Конечно! Доктор сказал, что ему нужна только пища, покой и любовь. Нельзя давать ему слишком много еды в один присест, лучше кормить его почаще.

— Хорошо бы сообщить нашим, подумал я вслух.

— Они уже знают, — отозвался Лонни. — Пока Джоя собирали в дорогу, я съездил на почту и дал телеграмму твоим родителям, а другую — Питу Харрису: «Джоя нашли. Все в порядке». Надеюсь, твой отец сегодня уж уснет — впервые за столько месяцев!

— Да уж наверно! — Я про себя тоже порадовался за отца. Допив кофе, Лонни поднялся и стал расстегивать рубашку.

— Пожалуй, мне пора на боковую, иначе завтра просплю на работу. Ты уж за ним приглядывай.

— Еще бы! — Я поднял на него глаза.

Сколько Лонни сделал для нас за последние месяцы! Сначала помог найти работу и пристанище, потом, когда все пошло насмарку, спас нам обоим жизнь.

— Лонни, — сказал я, — ну и задали мы вам хлопот.

Он чуть заметно улыбнулся:

— Я об атом не жалею. Спокойной ночи, Джош.

Он привернул керосиновую лампу и затворил за собой дверь.

И вот снова, казалось, целую вечность спустя, мы с Джоем вдвоем. Я знал, что нельзя спать в такую ночь. Буду сидеть и глядеть на Джоя. Лишь бы не уснуть, я должен стеречь его. Мне еще не верилось, что все это наяву. Он проснулся примерно через час, я согрел молоко и напоил его. Сев на кровать, я подставил ему спину, чтобы он прислонился к ней. Пил он жадно, а когда допил, поднял руку и потянулся к моей руке.

— Вот я и нашел тебя, — шепнул он.

Я крепко сжал его руку, она была такой тонкой, хрупкой, маленькой. Какое чудо, что он уцелел и я вновь вижу его!

— Расскажи мне, Джой, что с тобой было, — попросил я. — Хоть немного, если не очень хочешь спать.

Он колебался, на лице его отразилась боль — очевидно, вспомнил тот вечер, когда мы поссорились.

— Ну ладно, — наконец вымолвил он. — Я вернулся в сарай. Всю ночь и весь следующий день ждал тебя, но ты не пришел, и тогда я решил добираться домой.

Тут он надолго замолчал.

— Джой, если тебе трудно, не рассказывай. Завтра успеется.

— Нет уж, доскажу. Стал я искать попутные машины в Чикаго, но тут опомнился, понял, что нельзя тебя бросать, и повернул в Омаху. Я был уверен, что ты здесь.

— Почему же ты сразу не пришел к Лонни?

— Представляешь, адреса у меня не было, а фамилии не мог вспомнить. Слышал ее один-единственный раз, когда Лонни прощался с нами в Батон-Руже. Ломал голову, но так и не мог вспомнить. Вот я и заблудился — в Омахе много людей по имени Лонни.

— Хватит, Джой. Спи теперь.

Он покачал головой.

— Должен сказать тебе еще одну вещь. Джош, я не знал, что у тебя был жар в ту ночь. Мне рассказал об этом Лонни, когда вез сюда. Теперь я понимаю, что ты бредил и нес неизвестно что.

— Это меня не извиняет. Я вел себя низко, Джой. И все же верно — я был болен и плохо соображал.

— Должно быть, в последний вечер дома с отцом творилось то же самое, когда он на тебя напустился.

Едва произнеси последнюю фразу, он зарылся в одеяло и тут же уснул. Но я еще долго сидел, не шелохнувшись, разглядывая тени на стенах. Внезапно я понял со всей ясностью, что меня гложет: впервые за эту зиму мне захотелось домой. Тоска во близким застала меня врасплох. Я не мог думать ни о чем, кроме отца, его бессонных ночей — теперь я звал, что такое бессонные ночи; его горьких угрызений совести — я узнал, как они горьки! Я помнил хмурые взгляды, жестокие слова. Помнил, как еще недавно ненавидел его. Но слова Джоя что-то перевернули во мне. Ведь и я сам прошел сквозь тот ад, что выпал на долю отца. Наверно, я повзрослел и научился иначе смотреть на вещи. Мне открылось новое чувство — чувство сострадания. Только не надо обольщаться, не стоит тешить себя надеждой, что мы с отцом сможем теперь легко ужиться. Слишком мы похожи друг на друга. Помню, как он извинялся перед мамой за свои вспышки гнева.

— Мэри, это Грондовский сидит во мне, — говорил он, виня в своих слабостях и пороках нашего деда, которого недолюбливал.

Я тоже часто оправдывал свои поступки наследственностью. Но сейчас мне пришло на ум, что обоим Грондовским — и отцу и мне — пора перестать винить во всем своих предков. Не лучше ли разобраться в самих себе, научиться себя обуздывать?

Я долго ворочался, никак не мог уснуть; мысли хороводом кружились в голове. Казалось невероятным, что желание вернуться в родной дом внезапно так завладело мной. Как легко было доехать на попутных машинах до Чикаго, когда мы были здоровы. А теперь Джою понадобится несколько недель, чтобы прийти в себя; я по-прежнему кашлял, быстро уставал даже от хождения по дому. Кроме того, мы задолжали Лонни. Так что надо поправляться, искать работу, чтобы расплатиться с ним до нашего отъезда. Важнее дела для меня не было. Это заслуга Стефана Грондовского — он научил сыновей отдавать долги; как бы я ни сердился на отца, честности у него не отнимешь.

Однако мы оба еще больны и пока не можем позаботиться о себе. Если бы прошел кашель, Лонни мог бы мне подыскать работу здесь, в Омахе. Или, может, отвезти Джоя в Чикаго, а самому вернуться к Питу, когда снова откроются балаганы? Быть может, уже летом… Столько всяких «бы», что у меня стучало в висках.

В два часа ночи Джой проснулся. Я покормил его супом — котелок стоял на плите и до сих пор не остыл; в шесть утра я встал, чтобы разогреть ему кашу, но тут пришла бабушка, заставила меня лечь и сама покормила Джоя завтраком, добродушно причитая над ним.

Джой поправлялся на глазах. Дженни стала его сиделкой, и порой я замечал смешливый огонек в глазах брата; он исподтишка подмигивал мне в то время, как Дженни хлопотала над ним, кормила его, читала книжки. Она баловала его сверх всякой меры. На третий день пришла миссис Артур, та женщина, что взяла Джоя к себе из полицейского участка. Она мне понравилась: на ней было красивое платье, и от нее пахло весенними цветами. При виде Джоя она всплеснула руками и всплакнула у его постели. Придя в себя, она заговорила со мной.

Ты его брат? Ты Джош? — спросила она.

— Да.

— Джой мог бы некоторое время пожить у нас — я бы с радостью выходила его, но он так рвался к тебе.

Она поглядела на меня сердито, хотя и улыбалась при этом.

— Я вам очень признателен, мадам, за все, что вы сделали для Джоя.

Ее лицо немного смягчилось.

— Мистер Бромер нам рассказал, что выпало на вашу долю в эту зиму. Ты как будто неплохо играешь на рояле?

— Да… как будто, — ответил я.

— Ты долго учился музыке?

— Со мной занималась мама, пока года два назад не пришлось продать пианино.

Она вздохнула и стала разглядывать свои перчатки, точно желая сказать: знаю я цену этим занятиям с собственной мамой! Но тут вмешался Джой:

— Если бы вы слышали, как мой брат играет, миссис Артур, вам бы все стало ясно. Он прямо настоящий пианист!

Она снисходительно улыбнулась Джою.

— Что же, была бы рада в этом убедиться. Может быть, когда ты поправишься, вы оба и племянница мистера Бромера навестите меня, и мы послушаем игру Джоша. Ну как, согласны?

Джой довольно закивал головой, Я же не разделял его восторгов. Мне показалось, что миссис Артур из тех женщин, которые не переносят, когда их любимую музыку подвергают хоть малейшей импровизации или исполняют в непривычном темпе. Все же я поблагодарил ее за приглашение.

— Конечно, я с удовольствием сыграю для вас, — сказал я, про себя надеясь, что случай не представится.

Она привезла Джою книги, игры, всякие лакомства и одежду, якобы оставшуюся от ее теперь уже взрослых детей, но подозрительно новую на вид. Захватила она и старую куртку Джоя, знаменитые боты ценою в двадцать долларов, перочинный ножик с инициалами Пита Харриса на рукоятке. И банджо Хови, тщательно упакованное в большой картонной коробке, точно миссис Артур знала ему цену.

Следующие несколько дней, когда мы с Джоем оставались одни, я брал перо и бумагу и принимался за письма. Прежде всего я написал домой. «Дорогая мама… — начал я, потом подумал и добавил: — и отец». Я рассказал им, как нашелся Джой, как быстро он поправляется, как хорошо нам живется у Лонни. Я не сознался, что скучаю по дому, что собираюсь вскоре вернуться вместе с Джоем. Не мог так прямо все написать! Еще упомянул о Дженни и отдельно послал горячий привет Китти.

Затем сочинил письмо Эдварду С., а Эмили оставил под конец. Как к ней обращаться, стала ли она уже миссис Харрис или еще нет? Подумав, я вывел на конверте: «Питу Харрису для Эмили». О чем же ей написать? Оказалось, это не трудно. Я исписывал страницу за страницей, рассказывая все по порядку, делясь пережитым — и горем и радостью.

Шла вторая половина марта. Мы жили дружно и счастливо в доме Лонни, и я почти избавился от тоски по дому, которая одолевала меня сначала. Все хлопотали вокруг Джоя, забота о нем сплачивала нас. Лонни был очень веселым и радостным в эти дни. Всякий раз он приносил что-нибудь особенное к ужину: устрицы — их очень любила бабушка; мороженое — его обожал Джой. Однажды вечером, когда кашель у меня совсем прошел, Лонни повез меня и Дженни в кино, а Джой остался дома с бабушкой. В утешение он получил от Лонни большой пакет воздушной кукурузы. Лонни считал нас троих своими детьми. По вечерам он просил Дженни читать вслух, мы сидели вокруг стола и слушали. Лонни с Джоем забирались на старую кушетку, и рука Лонни покоилась на плече Джоя. Я заметил, что бабушка, стоя у гладильной доски, наблюдает за Лонни. В ее глазах были слезы.

Я набирался сил и все чаще задумывался над тем, где бы найти работу, дармовой хлеб не лез мне в горло. Лонни понял, что мне не сидится без дела.

— Конечно, конечно, Джош. Буду искать, авось что-нибудь и подвернется. Только не надо торопиться. Ты потерял за зиму восемь килограммов. Я не позволю тебе переутомляться, пока не наберешь силенок.

Как-то вечером снова приехала миссис Артур. Она спросила Лонни, можно ли ей завтра забрать Джоя, меня и Дженни к себе пообедать. Лонни улыбнулся.

— Вы уверены, что хотите позвать всех троих, а не одного вашего любимца? — спросил он, указывая на Джоя.

Миссис Артур оказалась милой женщиной, понимающей шутки.

— Джой — моя первая любовь, — ответила она в тон Лонни, — но остальные мне тоже по душе. Я хочу послушать игру Джоша. Посмотрим, верно ли то, что говорит о нем младший брат.

Я тщательно отутюжил старые брюки, полученные от Пита Харриса, а Лонни одолжил мне приличную рубашку. Джой вырядился в подарки миссис Артур. Дженни надела свое лучшее платье из голубого ситца и перехватила волосы голубой бархатной ленточкой. Ее наряд вызвал наши одобрительные возгласы, от похвалы щеки ее зарделись, веснушки исчезли и она еще больше похорошела.

Миссис Артур заехала за нами в одиннадцать часов. Она держалась очень просто, по-дружески; и нам было с нею легко, мы быстро освоились. Жила миссис Артур в фешенебельном квартале, не то что Лонни. Дом оказался роскошным, но меня притягивало одно — огромный рояль в гостиной. Я подошел к нему, как зачарованный, не замечая, что все смотрят на меня и улыбаются.

— Джош, мы оставим тебя здесь на некоторое время, — сказала миссис Артур. — Ты, наверное, хочешь немного поупражняться. В твоем распоряжении целый час, пока мы не сядем за стол.

Никогда еще я не играл на таком превосходном инструменте. Возникавшие из-под моих пальцев звуки привели меня в такое волнение, что, забыв обо всем на свете, я заиграл сначала негромко, а потом увлекся и дал волю своим чувствам. Я сыграл мелодию, которую сочинил когда-то для Эмили, а потом пустился импровизировать. Вся история, приключившаяся со мной и Джоем, проходила перед моим взором. Я забыл, где я, забыл, что меня могут услышать. Играл и видел, как несут труп Хови по железнодорожным путям; вспомнил девочку, отдавшую мне жаркое. «Мне стыдно, что у меня есть еда, в то время как мои сверстники голодают», — говорила она. Играл и как бы заново испытывал страх, голод, холод, разлуку с Джоем и, наконец, радость и признательность всему миру за то, что мне вернули веру в будущее. Только кончив играть, я увидел, что миссис Артур, Дженни и Джой стоят рядом. Я встретился взглядом с Дженни, ее большие глаза смотрели печально.

— Я не знала тебя, Джош, — почти шепотом сказала она.

Миссис Артур пристально и задумчиво меня разглядывала.

— Ты импровизировал, ведь верно? — наконец спросила она.

— Да, — ответил я, решив, что ей моя игра не понравилась.

— И никто, кроме мамы, тебя музыке не учил?

— Нет, но она прекрасный учитель.

— Я не сомневаюсь, Джош. — Она все так же задумчиво глядела на меня. — Ты бы хотел найти работу как пианист, верно?

— Вы даже не представляете, как сильно мне этого хочется.

— Ну что же, — она перевела взгляд на Джоя, чье лицо светилось гордостью за меня, — ну что же, надо подумать, Джой. Может, и удастся что-нибудь сделать для твоего брата.

Обед я помню смутно, хотя, конечно, накормили нас очень вкусно, подавали на тонком фарфоре — Дженни потом прожужжала бабушке все уши. Миссис Артур была весела и приветлива, Джой и Дженни непринужденно болтали с ней. Только я один помалкивал. Казалось, я грежу наяву, и приходил в себя, лишь когда остальные начинали подтрунивать надо мной. Миссис Артур все время улыбалась.

— Даю слово, Джош, я найду тебе работу.

В тот день мечта, родившаяся когда-то у нас с Хови, начала осуществляться. Не прошло и недели, как миссис Артур снова посетила нас.

— Джош, вчера вечером мы с мужем беседовали с управляющим одного модного ресторана. Его фамилия Эриксон, он приятель мужа. Мы убедили его, что посетителям понравится, если по вечерам в его заведении будет играть музыка. Он и тебе поможет, и сам не прогадает. Я ему все о тебе рассказала. Он считается с моим музыкальным вкусом и дал согласие тебя послушать. Завтра я заеду и отвезу тебя к нему.

Долгий кошмар уступил место волшебной сказке. Мистеру Эриксону понравилась моя игра. Жалованье, которое он мне назначил, казалось королевским во сравнению с пятью долларами в неделю, которые платил мне Пит Харрис. Миссис Артур поехала со мной в магазин и купила мне подходящий костюм и ботинки. Она настаивала, что это ее подарок, но я записал все цены, чтобы расплатиться с ней из первых заработанных денег. Попрошайничество оставило во мне незаживающую рану, которая начинала ныть даже при самых невинных подношениях.

Работа в ресторане пришлась мне во душе. Здесь не нужно было дурачиться и паясничать, как в балаганах. Я был опрятно одет, никто надо мной не потешался, публика вежливо заказывала полюбившиеся песенки. Только одно мне не нравилось, но я не решался говорить об этом вслух. Мистер Эриксон вложил в меню отпечатанный в типографии листок, озаглавленный «Наш беспризорник с большой дороги». В этом листке посетители могли прочесть все о Джое и обо мне; о том, что мы ушли из дома, потому что родители не могли нас прокормить. В листке подробно рассказывалось, как мы попрошайничали, мерзли и голодали. Мне было стыдно. Наши беды выставляли напоказ, как плавники бедного Эллсуорта или слоноподобную мадам Олимпию, как горб Эдварда С. Кенсингтона. Но не то было время, чтобы проявлять излишнюю чувствительность. Работу днем с огнем не сыщешь, и я не имел никакого права роптать. Я ничего не рассказал о злополучном листке ни Джою, ни Дженни, только однажды вечером открылся Лонни. Его губы сжались, глаза посерели, но он промолчал. Спустя некоторое время мистер Эриксон решил выпустить перед публикой и Джоя. В газетах и по радио писали и говорили о мальчике, похожем на ангела, с банджо вместо арфы. Посетители хотели увидеть младшего «беспризорника». Я долго репетировал с Джоем, помогая ему подобрать аккомпанемент к старым балладам и современным песням. И вот Джой встал рядом со мной на эстраде, он пел и брал звонкие аккорды на старом банджо Хови. От публики не было отбоя: хрупкая внешность Джоя и врожденный артистический дар сразу принесли ему успех. Посетители ресторана охотно прощали ему, если он фальшивил. В зале раздавался сочувственный смешок, когда он вдруг пускал петуха; Джой обезоруживал всех своей улыбкой, и зал разражался аплодисментами. Джой не придавал особого значения тому, что с первого взгляда нравился людям. Для него это было чем-то естественным: мол, чего уж тут ликовать? Но для меня наш успех был просто чудом, и я никак не мог к нему привыкнуть. Я часто просыпался ночью, и в первый момент мне казалось, будто я ночую в поле или железнодорожном депо какого-то захолустного городка и мне только что приснился волшебный, несбыточный сон. Наши дела шли неплохо. По вечерам я играл для хорошо одетых, счастливых людей, имеющих достаточно денег, чтобы обедать в ресторанах. А в конце недели нам вручали чек — скоро мы расплатимся с долгами и еще кое-что останется на черный день.

Мы регулярно посылали часть денег домой, а все остальное отдавали Лонни. Он принимал их молча, но я чувствовал, что наши деньги не идут в общий котел, не тратятся на каждодневные хозяйственные нужды.

— Мы должны вам эти деньги, Лонни, они ваши. Мы не хотим сосать вас, как пиявки.

— Пойми же, иногда люди делают что-то, не рассчитывая на плату, — сухо ответил Лонни. — Хорошо, я потрачу часть этих денег на лекарства и всякие непредвиденные расходы. Сделаю это, чтобы пойти вам навстречу. Мне нравится ваша щепетильность. Но не рассчитывайте, что я возьму с вас за еду и ночлег. Я рассказывал о своем сыне, ты должен понять, какие чувства я испытываю к тебе и Джою.

Он вертел в руках деньги, которые я ему вручил.

— Вам они еще пригодятся, когда вы вернетесь в Чикаго, — добавил он.

Он первый заговорил вслух о нашем возвращении в Чикаго. При мысли об отъезде у меня возникали смешанные чувства: тоска по дому, ощущение вины и даже страх.

Однажды почтальон принес письмо, адрес на конверте был написан красиво и аккуратно, точно каждую букву выводили отдельно. Я сразу узнал почерк Эмили и открыл конверт осторожно, чтобы не повредить моего имени, начертанного ее рукой. Она писала о том, какую радость и облегчение испытали Пит, Эдвард С., ее сыновья и она сама, когда узнали, что Джой нашелся и что я поправился после воспаления легких. «Мальчики, вы пробыли с нами всего несколько недель, — писала Эмили, — но мы успели к вам сильно привязаться. Мы вас не забываем, думаем о вас и желаем всего самого хорошего». Эмили передавала приветы от Пита и Эдварда С., писала о том, как Пит готовит к открытию балаганы, с которыми он летом переедет на Север. О своем замужестве она упоминала лишь вскользь. «Мальчики рады тому, что у них снова есть отец, Пит — добрый и отзывчивый человек». И больше ни слова. Интересно, подумал я, ну а сама она счастлива? Я от души желал ей этого. Потом, как и Лонни, она заговорила о нашем возвращении в Чикаго: «Джош, я очень тебя прошу, возьми своего братишку и поезжайте домой. Помирись с отцом хотя бы ради мамы. Родители иногда могут быть неправы — я хорошо это знаю. Но потом они места себе не находят, раскаиваясь в совершенных ошибках. Твои родители достойны уважения, Джош; они не могли бы воспитать таких замечательных ребят, как вы с Джоем, если бы были дурными людьми. Еще раз тебя прошу — пожалуйста, поезжай домой!»

Я играл в ресторане шесть вечеров в неделю, днем приходилось по многу часов репетировать, и на разговоры с Дженни времени не оставалось. Только в выходной день мы совершали вместе далекие прогулки, говоря о том о сем, а иногда сидели дома, греясь у плиты, как, бывало, сидела она с сыном Лонни. Весна в этом году запоздала, но с каждой неделей становилось теплее, и воздух делался мягче. Однажды, когда мы с Дженни вышли на прогулку, нас обволокла туманная изморось, такая мелкая, что, казалось, и зонта не нужно, но все-таки кончики ее локонов намокли и прилипли к щекам.

— Дженни, ты мне очень нравишься, — сказал я, густо краснея.

— Я догадывалась об этом. Помнишь, ты сказал, что я могу не подражать Эмили и не носить сережек…

— Я полюбил тебя с тех самых нор, Дженни, и буду любить всегда, до самой смерти.

Она не сразу ответила. Остановилась, заглянула мне в лицо. Мы как раз вошли в парк.

— Джош, у нас с Лонни был разговор о тебе. Он считает, что вам с Джоем надо возвращаться домой, и я не должна тебя удерживать, хотя я… я так привязалась к тебе. Мне будет ужасно одиноко, когда вы с Джоем уедете. Но нужно слушаться Лонни. Он помог тебе выпутаться из беды. Ему виднее, что для нас лучше.

Она, конечно, была права, но во мне все так и кипело при мысли, что придется расставаться с Дженни.

— Не знаю, как и быть. Я разрываюсь на части, не пойму, где же выход.

Она положила руки мне на плечи.

— Я вернусь к тебе, Дженни, — шептал я, — вернусь, вот увидишь! Помирюсь с родителями и сразу назад.

— Да, конечно, Джош, — сказала она, — я буду ждать.

Я заметил, что она не очень-то верила в мое обещание. Дженни потеряла родителей, двоюродного брата, тетю, которая была ей второй матерью. Ей трудно поверить в то, что любимые люди оставляют ее не навсегда.

Последующие дни были томительными и суматошными. Мне казалось, что я искренне люблю Дженни, но я понимал, что мы слишком молоды для женитьбы, чем обычно кончается дело у влюбленных. Впрочем, от этого наша любовь не становилась менее пылкой. Как-то вечером я мечтательно глядел в окно. Вошел Лонни и молча встал рядом со мной, словно ожидая, что я заговорю первый.

— Вы знаете, что мы с Дженни любим друг друга?

— Да, знаю, — ответил он.

— Только не думайте, что это детская забава.

— Нет, я не из тех, кто смеется над такими вещами. Возраст тут ни при чем. Только вот что я хочу сказать: твоим возвращением домой жизнь еще не кончается. Здесь тебе повезло с работой. В Омахе вы приобрели друзей, которые готовы снова прийти на помощь, если в Чикаго ничего не выйдет. А что касается Дженни, то время покажет, крепко ли ваше чувство. Ты всегда будешь дорогим гостем в моем доме. Захочешь повидаться с ней — милости просим!

Он улыбнулся мне, и я сразу успокоился. Суровая зима кончалась. У меня возникла надежда на будущее. В тот вечер я играл для посетителей ресторана мистера Эриксона с легким сердцем. На душе у меня было радостно.

Мистер Эриксон попросил меня, чтобы я помог Джою разучить новые песни. Думая над тем, какие мелодии могут поправиться посетителям, я вспомнил старинную польскую песню «Горец, ест тебя тоска». Раньше ее часто напевал отец. Она звучала в моих ушах в ту страшную ночь, когда я думал, что умру. Видимо, мне врезалось в память выражение отцовского лица, когда он разучивал со мной слова. «Эта песня о тоске во дому», — говорил он. Я знал, что отец скучает во своей родине, Польше. Теперь я понял, что можно тосковать не только во холмам Польши, во даже во унылому в мрачному чикагскому Вест-Сайду.

Мы репетировали с Джоем по утрам, когда ресторан был еще закрыт. Он выучил слова на польском языке и подобрал мягкий и нежный аккомпанемент на банджо.

— Красивая песня, верно, Джош? — вздохнул Джой.

— Еще бы. Я ее с детства люблю.

— Мне от нее делается грустно. Увидеть бы маму и отца…

Он провел по струнам. Звуки были такими же печальными, как в ту ночь в товарном вагоне, когда Хови побренчал немного, а потом отложил банджо в сторону.

— Ты хочешь домой? — спросил я через некоторое время.

Джой кивнул, не глядя на меня.

— Если и ты поедешь, — сказал он.

Все точно сговорились!

— Так и быть, поедем.

В тот день я поговорил с мистером Эриксоном, рассказал, что с нами творится, и как мы решили поступить. Он дал мне рекомендательное письмо и назвал чикагские рестораны, куда мне следует обратиться. Мы пожали друг другу руку, и я поблагодарил его за все, что он для нас сделал.

В тот вечер Артуры пригласили Лонни, Дженни и бабушку поужинать в ресторане, где мы с Джоем выступали. Когда публика вызывала нас на «бис», я обвел взглядом зал и сделал то, чего никак от себя не ожидал. «Сегодня мм с Джоем споем для вас польскую песню, — торжественно объявил я. — В ней говорится о тоске по дому. Вы, жители Омахи, были добры к нам, и мы никогда вас не забудем. Но теперь нам пора в путь. „Беспризорники с большой дороги“ слишком долго бродили по свету, и теперь их тянет домой».

Мы спели отцовскую песню, и публика долго рукоплескала нам.

 

Глава 11

Хотя мы уже попрощались с Артурами, миссис Артур все-таки захотела еще раз увидеть Джоя до нашего отъезда. Лонни повез Джоя к ним в последний вечер, так что мы с Дженни смогли побыть наедине. Мы сидели на заднем крыльце, а бабушка тем временем хлопотала на кухне. В ту ночь небо усеяли яркие звезды, воздух был теплый, пахло весной. Даже не верилось, что еще недавно дули ледяные ветры, о которых и вспоминать-то страшно. Все наши мысли и разговоры сводились к близкой разлуке.

— Знаешь, ведь Чикаго совсем недалеко, несколько часов поездом.

— Да, верно. — Дженни подалась вперед, поставив локти на колени, зарыв подбородок в ладони.

— Хочешь, чтобы я вернулся, Дженни?

— Еще бы!

— Надеюсь, ты меня не забудешь. Конечно, Лонни прав. Если тебя будут приглашать куда-то другие ребята, ты не должна отказываться…

— Да, да, конечно. — Мне показалось, что она согласилась слишком поспешно.

— Иногда я думаю, Дженни…

Но тут она, судорожно глотнув, перебила меня:

— Послушай, Джош, ты легко можешь довести меня до слез, но я постараюсь не заплакать. Мне страшно расставаться с тобой. Этот дом опустеет, потому что… мне кажется, что я люблю тебя, но…

— Тебе только кажется? — рассердился я. Значит, ты не уверена, Дженни?

— А ты был уверен, что любишь Эмили?

Я взял ее руку и сжал в своей, обдумывая ответ.

— Это совсем другое дело, — наконец произнес я.

— Вот встретишь девушку без веснушек, она не будет такой дурнушкой, и серьги ей будут к лицу, и снова — «совсем другое дело»?

— Это Лонни тебя так настроил! — сказал я.

— Ничего подобного. Я сама до всего дошла, потому что есть вещи, которые ни ты, ни Лонни не можете понять. Ведь я же женщина и…

Я громко рассмеялся:

— Дженни, тебе ведь всего четырнадцать!

Она запнулась и спрятала лицо в ладони.

— Конечно, я еще многого не понимаю, просто напускаю на себя. Я хотела бы быть уверенной и в тебе и в себе, но не могу. Не могу.

Мы долго сидели вместе, и каждый думал о своем. Вернулись Лонни с Джоем. В девять часов, когда Дженни пора было идти к себе, я бесстрашно поцеловал ее в щеку прямо на глазах у Лонни.

На следующее утро, еще до того, как рассвело, мы отправились на вокзал. Перед отъездом из дома мы попрощались с бабушкой; Джойустроился на переднем сиденье машины рядом с Лонни, а мы с Дженни сели сзади. Молчали, видимо, у всех на душе было так же тяжело, как у меня. На этот раз у нас с Джоем были билеты до самого Чикаго. С полным правом мы сядем в вагон на виду у проводника и кондуктора; нас ждут удобные диваны, обитые зеленой шерстью, за окном замелькают телеграфные столбы. На этот раз путешествие обойдется без синяков и шишек. И все же один вид вагонов и паровозные гудки до сих пор вызывали в нас дрожь. Я видел, как Джой зябко поежился при виде огромных колес паровоза. Мм томились на перроне, дожидаясь последних прощаний и желая, чтобы все уже было позади.

— Знаете, — словно прочел наши мысли Лонни, — залезайте-ка в вагон и устраивайтесь. Не надо откладывать это до последней минуты.

Мы подошли к нашему вагону. Джой попрощался с Дженни, и мы оба принялись было благодарить Лонни, но тот и слушать не стал.

— Смотрите, приятели, не забывайте нам писать, — сказал он и посмотрел на меня с легкой усмешкой. — Ты задержись и попрощайся с Дженни, а мы с Джоем войдем в вагон и устроим ваш багаж.

Мы постояли с Дженни рядом несколько минут. Еще не рассвело. Мы говорили, наверное, то же самое, что говорят все влюбленные перед долгой разлукой, когда расстаются на годы, а то и навсегда. Я очень хотел, чтобы она не расплакалась, и она сдержалась.

— Прощай, Дженни, — наконец шепнул я и вскочил в вагон.

Мы с Джоем уселись на свои места, и через несколько минут поезд тронулся. Мы помахали друзьям в окно, а потом долго никто из нас не произнес ни слова.

Через час рассвело, и солнце осветило степь. За окном заиграли краски: свежевспаханная почва, зеленые побеги, леса, ручьи, голубое небо. Мы видели эти места зимой, но теперь не узнавали их. Ни льда, ни снега, ни завывания метели. Только вдруг мы заметили фигурку, устало плетущуюся вдоль полотна: мой ровесник, рассчитывающий на подаяние в ближайшем городке. В другом месте группа людей грелась у костра, кто-то замахал кофейником над головой. На станциях были расклеены плакаты: «Только Рузвельт прав». Один плакат был кем-то изорван в клочья, зато на другом кто-то надписал: «Да поможет ему Господь!»

Иногда мы обгоняли товарные составы, В открытых дверях теплушек стояли люди, другие сидели на крышах, болтая ногами. Среди них могли быть и те, кто ехал вместе с нами на Запад в ту ночь, когда мы покинули Чикаго: бродяга, который подсаживал Джоя в вагон, или тот мужчина, что подарил нам банку с бобами.

На платформе какой-то станции мы увидели мальчишку в белой куртке. Он нес к поезду бутерброды, молоко и кофе.

— Хочешь есть? — спросил я Джоя.

— Просто умираю от голода, сказал он и, спохватившись, посмотрел на меня сконфуженно. — Как глупо вышло, — пробормотал он. — Такими словами не бросаются.

И правда, его слова резали слух. Еще недавно, когда он действительно голодал, ничего подобного я от него не слышал.

Мы поели не торопясь, со вкусом. В вагоне было немного пассажиров, мы сняли ботинки и положили ноги в одних носках на соседний диван. Джой съехал на самый краешек сиденья, чтобы его ноги оказались вровень с моими.

— Ты подрос, Джой, — сказал я ему, — несмотря ни на что!

Он довольно улыбнулся: я редко его хвалил. Прошел кондуктор и шутливо щелкнул Джоя по носу компостером.

— Ездили на каникулы? — спросил он нас.

Мы с Джоем переглянулись.

— Да, пожалуй, так можно сказать, — ответил я.

Но кондуктор не очень-то нами интересовался, просто спросил из вежливости. Кивнув, он прошел дальше. Женщина, сидевшая через несколько рядов от нас, остановила его, и мы слышали, как он ответил:

— Будем в Чикаго примерно через два часа, мадам.

При этих словах я невольно вздрогнул. Родители могли так отвыкнуть от нас, что мы им покажемся чужими. Придется заново узнавать друг друга. Мы будем скучать по Лонни, бабушке и Дженни. С мамой, конечно, будет просто. С ней можно обо всем поговорить, все рассказать: о том, как я работал в балаганах, как играл в ресторане в Омахе. Расскажу ей о Дженни, а может быть, даже и об Эмили. Китти тоже будет интересно. Она настоящий друг, на нее можно положиться. Известить ли мне мать Хови? Как она отнесется к известию о гибели сына? Больше всего я боялся встречи с отцом. Каким он будет теперь, что мы скажем друг другу? И снова мне вспомнилось, как давным-давно он укачивал меня на руках, сидя у камина. Обязательно расскажу ему об этом: пусть знает, что в самые тяжелые минуты я думал о том времени, когда мы с ним ладили…

От волнения я места себе не находил.

— Не знаю, Джой, что нас ждет, ведь в Чикаго по-прежнему плохие времена.

Но Джой был спокоен.

— После всего, что с нами было, мы нигде не пропадем, — сказал он уверенно и откинулся на спинку дивана.

— Ты прав, — я выдавил из себя улыбку.

Не мог же я показать этому птенцу, что мне страшно!

Вскоре вдоль полотна потянулись унылые, ветхие кварталы, которые даже весеннее солнышко не красило. Дома тесно жались друг к другу, заводские трубы напоминали узловатые руки рабочих, грозно поднятые к небу; дым струился не из всех. Поезд замедлил ход, пассажиры засуетились, потянулись за чемоданами и сумками.

— До остановки еще полчаса, — объявил кондуктор, но его никто не стал слушать. Все хотели быть наготове, чтобы не мешкая выбраться из вагона. Только мы с Джоем сидели тихо. Теперь даже мой самонадеянный братец немного струхнул: я видел, как он побледнел. Наконец поезд медленно и величественно въехал под прокопченную крышу. Так обычно ведут себя поезда, прибывающие на конечную станцию. Солнечный свет пробивался на крытые перроны узкими полосками.

— Чикаго! — крикнул кондуктор и напомнил, чтобы мы не забывали своих вещей.

Поезд остановился.

— Как ты думаешь, нас встречают? — тихо спросил Джой, робко глядя на меня.

— Наверное, — ответил я, чувствуя, что меня мутит от страха.

Не спеша мы сошли на перрон. Пассажиры, неся чемоданы, шагали к зданию вокзала. У его дверей стояли встречающие, выглядывая в толпе прибывших родственников или знакомых. Я сразу заметил маму и рядом с ней — Китти. Еще через секунду я увидел отца, всего в нескольких метрах от нас, он впился взглядом в двери соседнего вагона. По старой привычке я сразу разозлился на него: «Конечно же, мама и Китти должны ждать в отдалении, а бог и хозяин всегда впереди». Он еще не заметил нас, и мы успели разглядеть, как он изменился за эту зиму. Раньше он был такой большой и крепкий, а сейчас стал худым, сутулым, щеки ввалились. Страдания оставили неизгладимый след на его лице. И я устыдился своих мыслей. Грех злиться на него, вон он как ждет, чтобы мы с Джоем появились в дверях вагона. «Не придирайся к бедняге, — сказал я себе. — Ты и сам не сахар, разве не так?»

Мы подошли к нему, и я тронул его за рукав:

— Здравствуй, отец, рад тебя снова видеть.

Он вздрогнул от неожиданности, потом узнал нас, и его лицо озарилось. Левой рукой он притянул к себе Джоя, а правой крепко пожал, мне руку.

— Здравствуй, сын, — сказал он, — я тоже рад…

Он быстро наклонил голову и отвернулся также, как я отвернулся от Джоя в ту ночь, когда Лонни отыскал его.

Правила теже — сыновья не должны видеть отцовских слез.