В тот четверг вечером, в семь двадцать шесть, весь городок устремил взоры к небесам.
Весь город услышал звук и замер, пытаясь определить его происхождение. Звук оказался раскатами отдаленного грома.
Одновременно всему городу показалось, что с севера прилетел внезапный порыв ветра и овеял ласковой прохладой его обожженный до волдырей лик.
Громовые раскаты надвигались все ближе и ближе, и вот уже засверкали яркие вспышки, беспорядочные змеистые зигзаги, вспарывающие небо.
Жители города подняли лица к небесам и замерли в ожидании.
Дождь, казалось, никогда не начнется. Молнии неистовствовали в бешеной ярости, жаля высоченные громады зданий, затейливо извиваясь над горизонтом. Гром не уступал брызжущей злобе молний, сопровождая их гневным рыком.
И вдруг небеса раскололись, и на город хлынул живительный дождь. Капли, крупные, огромные капли, картечью хлестали по улицам, улочкам, по переулкам и закоулкам, и асфальт и бетон зашипели паром под первыми каплями дождя, и жители города расцвели улыбками и любовались дождем, любовались крупными его каплями — Боже, да какие они огромные, что за чудо! — и любовались, как огромные капли брызгами разбиваются о землю. Улыбки расцветали все шире, и люди в ликовании молотили друг друга по спинам, и казалось, что все станет опять хорошо и прекрасно.
Пока дождь не перестал.
Дождь кончился так же внезапно, как и начался. Он низвергся с небес, словно поток, прорвавший плотину. Дождь шел ровно четыре минуты и тридцать шесть секунд. И оборвался, будто кто-то заткнул брешь в плотине.
Молнии еще полосовали небо, и гром еще откликался сердитым ворчанием, но дождь перестал.
Облегчение, которое принес дождь, долгожданная прохлада не продержалась и десяти минут. По окончании этого срока улицы вновь окунулись в парящий зной, а люди, обливаясь потом, цедили сквозь зубы проклятия.
Никто не любит розыгрышей.
Даже если подшутить решил сам Бог.
Тедди стояла у окна, любуясь несущимися на землю крупными каплями, и вдруг дождь перестал.
Она мысленно выругалась и вспомнила, что давно хотела научить Стива своему языку жестов, чтобы и он тоже знал, когда она ругается. Он обещал навестить ее сегодня вечером, и сейчас ее переполняло ожидание встречи, и она стала думать, что ей надеть к его приходу.
„Ничего" — лучший, наверное, ответ на этот вопрос. Ей понравилась собственная шутка. Надо запомнить. И рассказать ему, как только придет.
Улица вдруг заволоклась грустью. Дождь принес радость и веселье, но теперь дождь перестал, и улица стала мрачно-серой, мрачной, как смерть.
Смерть.
Две смерти, два человека, с которыми он работал и которых хорошо знал. Ну почему, почему он не стал дворником или счетоводом, почему именно полисменом, почему именно он стал полисменом?
Она повернулась к часам: сколько же сейчас времени и сколько же ей еще ждать, когда он придет, сколько же еще ждать, пока она наконец не заметит медленное движение дверной ручки из стороны в сторону и не бросится к двери, чтобы распахнуть ее перед ним. Плоский, бездушный лик часов не принес ей утешения. До той минуты оставались еще часы и часы. Если он, конечно, вообще придет. Если не случится ничего, что опять задержит его в участке, еще одно убийство, еще одна…
Нет, я не должна даже думать об этом.
Нечестно так думать.
Если я буду думать о грозящей ему беде… можно… накликать…
Нет! С ним ничего не случится! Стив смел и силен, Стив умелый и опытный полисмен, Стив сумеет постоять за себя. Но и Риардон был умелым и опытным полисменом, и Фостер тоже, а теперь они оба мертвы. Чего стоят умение и опыт полисмена, если ему стреляют в спину? Чего стоят умение и опыт полисмена против убийцы, затаившегося в засаде?
Нет, нельзя об этом, хватит, перестань.
Убийства кончились, все. Больше убийств не будет. Фостер был последним. Больше никого не убьют, с этим покончено. Все.
Стив, поспеши! Скорее, Стив!
Она села лицом к двери, не сводя глаз с дверной ручки, зная, что пройдут еще часы и часы, прежде чем дверная ручка оживет в условном движении из стороны в сторону, и это будет значить, что Стив стоит у ее порога.
Он поднялся с кровати.
В одних трусах пестрой расцветки пошел к комоду забавной утиной походкой. Он был высок ростом и прекрасно сложен. Некоторое время он изучал свой профиль в зеркале, потом посмотрел на часы, глубоко вздохнул и вновь улегся на кровать.
Время у него еще было.
Он лежал и рассматривал потолок, и вдруг ему страшно захотелось курить. Сбросил ноги с кровати, встал и опять направился к комоду, переваливаясь на ходу, как утка, что вовсе не красило такого атлета, как он. Закурил сигарету и снова лег. Попыхивал сигаретой и думал.
Он думал о полисмене, которого убьет сегодня вечером.
Собираясь домой, лейтенант Барнс зашел перекинуться словечком с капитаном Фриком, начальником 87-го полицейского участка.
— Как дела? — поинтересовался Фрик.
Барнс пожал плечами:
— Похоже, во всем городе осталось одно-единственное, о чем можно сказать: „Холодно".
— А? — не понял Фрик.
— Расследование этих убийств.
— О, вот вы о чем. Да, похоже, — согласился капитан.
Фрик испытывал крайнюю усталость. Он уже был не так молод, как прежде, и вся эта суета, и весь этот тарарам его бесконечно утомляли. Ну, убили полисменов, так что тут теперь поделать! Сегодня здесь, завтра на том свете. Нельзя жить вечно, и с собой в могилу ничего не возьмешь. Безусловно, отыскать преступника надо, но зачем же так давить на человека? Нельзя так давить на человека, да в этакую жару, да особенно если он не так молод, как прежде, и безмерно устал.
Говоря по правде, Фрик уже устал, когда ему еще не было и двадцати, и Барнс об этом прекрасно знал. О капитане у Барнса сложилось самое невысокое мнение, но Барнс был сознательным, добросовестным и дисциплинированным полисменом, а сознательный, добросовестный и дисциплинированный полисмен должен время от времени советоваться с начальником, даже если считает начальника полным болваном.
— Вы, я вижу, своих ребят совсем задергали, а? — скорее даже одобрительно спросил Фрик.
— Приходится, — ответил Барнс, подумав про себя, что уж это должно быть ясно и очевидно даже полному болвану.
— Я тут прикинул и думаю, что это не иначе как псих. Накатило, вот он и решил: пойду-ка пристрелю кого-нибудь.
— Но почему именно полисменов? — усомнился Барнс.
— А почему бы и нет? Кто может угадать, что психу взбредет в голову? Риардона он, вероятно, кокнул по чистой случайности, даже не подозревая, что тот полисмен. А как увидел, какая шумиха поднялась, газеты и все прочее, идея ему понравилась, и второй жертвой он выбрал полисмена уже намеренно.
— А откуда он узнал, что Фостер полисмен? Фостер был в штатском, как и Риардон, кстати.
— Может, у него уже были трения с законом, почем я знаю? Но одно точно. Это псих.
— Или уж очень ловкий и умный тип, — возразил Барнс.
— С чего вы взяли? Спустить курок, по-вашему, много ума требуется?
— Нет, для этого как раз ума не требуется, — согласился Барнс. — Если только не сходит с рук.
— Не сойдет, — бодро заверил его капитан.
А про себя тяжело вздохнул. Устал он безмерно. Старость. Вон даже волосы все седые. Не должны старики заниматься распутыванием всяких тайн, да еще в такую жарищу. Мысли Фрика переключились на самую актуальную тему.
— Жарко, а?
— Жарко, — согласился Барнс.
— Собираетесь домой?
— Да.
— Вам хорошо. Хотя я тоже, наверное, скоро пойду. Отправил ребят по вызову — покушение на самоубийство. Надо подождать, как там все обернется. Сообщили, что какая-то дамочка хочет сигануть с крыши. Нет, одни психи кругом, а? — Фрик негодующе покачал головой.
— И не говорите! — в тон поддакнул Барнс.
— Жену с детишками отослал в горы, — вновь внезапно меняя тему, сообщил ему Фрик. — И чертовски рад этому. В таком пекле ни человеку, ни зверю житья нет.
— Это уж точно, — опять не стал спорить лейтенант.
Телефон на письменном столе Фрика вдруг разразился звонками. Капитан, покряхтывая, важно поднял трубку.
— Капитан Фрик у аппарата, — объявил он в микрофон. — Что? Вот как? Но это же прекрасно! Хорошо. — Он аккуратно водрузил трубку на место и доложил Барнсу: — Совсем и не самоубийство, представьте себе. Дамочка решила посушить волосы и свесила их, понимаете ли, с крыши. Нет, но куда нам деваться от этих психов, а?.
— Мда, — неопределенно протянул Барнс. — Ладно, я ушел.
— Держите пистолет под рукой, — посоветовал Фрик. — А то может и вас достать.
— Кто? — удивленно спросил Барнс уже от двери.
— Он.
— А?!
— Псих!
Роджер Хэвилленд был быком.
Именно так, без кавычек. Даже другие „быки“ звали его быком. Он и был настоящим быком в отличие от „быка“, как называют детективов. Хэвилленд был сложен, как бык, пожирал пищу, как бык, мял своих подружек, как бык, он даже храпел во сне, как бык. Настоящий бык.
К тому же Хэвилленд был малым не из приятных.
Было время, когда он был приятным малым, но о той поре забыли уже все, включая самого Хэвилленда. Было время, когда он мог часами допрашивать задержанного и за весь этот период ни разу не приложить руку к физиономии последнего. Было время, только представьте себе, когда Хэвилленд даже мог воздержаться от этаких, знаете ли, словечек! Короче, Хэвилленд некогда был мягким и добрым, кротким и нежным полисменом.
Но однажды с Хэвиллендом приключилось несчастье. Хэвилленд однажды ночью пытался разнять уличную драку. Несмотря на то, что он уже сменился с дежурства и спокойно шел себе домой. Но в то время он, как всякий образцовый полисмен, считал себя на боевом посту все двадцать четыре часа в сутки. Да и драка-то сама по себе была, откровенно говоря, не так уж и крупной, обычная уличная драка. Фактически и не драка вовсе, а так, дружеская потасовка, ну, скажем, более или менее ссора или спор — даже из самопалов не стреляли.
Хэвилленд решительно вмешался и исключительно вежливо попытался убедить сражающиеся стороны разойтись. Он вытащил свой револьвер и произвел несколько выстрелов в воздух над головами распоясавшихся скандалистов, и тогда один из них угодил Хэвилленду обрезком свинцовой трубы как раз по правому запястью. Револьвер выпал из повисшей руки Хэвилленда, и тут-то и приключилось с ним это самое несчастье.
Распоясавшиеся драчуны, которые до этого момента вполне удовлетворялись тем, что расшибали головы друг другу, в один миг сообразили, что наличие головы беспомощного полисмена открывает куда больший простор их изобретательности по части уличных забав. Сразу объединившись и сплотившись на этой основе, они затащили безоружного Хэвилленда в глухой закоулок и принялись обрабатывать его с замечательной быстротой и хладнокровием.
Умелец, специализировавшийся на обрезках свинцовых труб, сломал Хэвилленду руку в четырех местах.
Сложный перелом сам по себе штука крайне болезненная. Тем более болезненная в случае с Хэвиллендом, потому что кости срослись неправильно, и врачам пришлось опять их все переломать и вправлять заново.
Был даже такой период, когда Хэвилленд начал сомневаться, сможет ли он остаться в полиции. А поскольку он только незадолго до того времени был произведен в детективы III категории, открывавшиеся перед ним перспективы представлялись отнюдь не радостными. Рука у него, однако, зажила, как это часто бывает с руками вообще, и Хэвилленд вышел из этой переделки, можно сказать, целее прежнего — если не считать некоторого умственного сдвига.
Есть такая древняя поговорка, которая утверждает: „Паршивая овца все стадо портит".
С народной мудростью не поспоришь, и тот специалист по свинцовым трубам, безусловно, многим крепко подпортил. Может быть, даже всему городу. Хэвилленд стал быком, именно так, без кавычек, настоящим быком. Он крепко усвоил урок. И впросак больше никогда не попадет.
В словаре Хэвилленда выражение „сломить сопротивление преступника" имело только буквальное значение, а главную смысловую нагрузку несли первое слово и все от него производные.
И потому Хэвилленд нравился мало кому из арестованных.
Он, впрочем, нравился мало кому и из своих коллег-полисменов.
Сомнительно, чтобы Хэвилленд, если уж на то пошло, нравился даже самому себе.
— Жара! — проревел он сейчас над ухом Кареллы. — Только этим мозги и заняты.
— У меня, по-моему, даже мозги потеют, не говоря уже обо всем остальном, — пошутил Карелла.
— А вот я тебе сейчас как скажу, что ты сидишь на льдине посреди Ледовитого океана, и, увидишь, сразу станет прохладнее!
— Не становится что-то, — прислушался к себе Карелла.
— Осел ты упрямый потому что! — заорал Хэвилленд. Орал он всегда. Он орал даже тогда, когда говорил шепотом. — Ты просто не хочешь, чтобы тебе стало прохладно. Ты хочешь, чтобы тебе было жарко. Так тебе легче делать вид, что ты работаешь!
— Так ведь я и вправду работаю, — слабо возразил Карелла.
— А я вот домой иду! — рявкнул Хэвилленд.
Карелла машинально взглянул на часы. Десять семнадцать.
— Это еще что такое?! — взревел Хэвилленд.
— Ничего, — смутился Карелла.
— Ладно, четверть одиннадцатого. Так у тебя из-за этого такой кислый вид, что ли?
— Да никакой у ліеня не кислый… — запротестовал было Карелла.
— А мне плевать, какой у тебя вид! — прорычал Хэвилленд. — Я ушел домой!
— Иди, бога ради. Я подожду смену.
— Ох и не нравится мне твой тон! — прогремел Хэвилленд.
— С чего вдруг?
— Намекаешь, что я, такой-сякой, ухожу, не дождавшись смены?
— Это уж как тебе совесть подскажет, брат мой, — постным голосом произнес Карелла.
— А ты хоть знаешь, сколько я часов отбарабанил, а?
— Ну, сколько?
— Тридцать шесть! Так спать хочу, что в любую канаву готов завалиться и не просыпаться до самого Рождества!
— Насчет канавы поосторожнее, — предупредил Карелла. — Отравишь все городское водоснабжение.,
— Пошел ты! — рыкнул Хэвилленд и расписался в журнале „Приход-уход“.
Он уже был на пороге, когда Карелла окликнул его:
— Эй, Роджер!
— Чего еще?
— Смотри, чтобы тебя там не убили!
— Пошел ты! — с чувством отозвался Хэвилленд и исчез за дверью.
Он одевался быстро, но спокойно, без суеты. Натянул темносиние носки, черные брюки, чистую белую рубашку, завязал золотисто-черный полосатый галстук. Достал ботинки. На их каблуках была вытиснена торговая марка „О’Салливэн".
Надев черный пиджак, он подошел к комоду и выдвинул верхний ящик. Там, поверх носовых платков, лежал его пистолет 45-го калибра, отливавший смертоносным вороненым блеском. Вставил новую обойму и положил пистолет в карман пиджака.
Потом направился к двери, по-утиному переваливаясь на ходу, в последний раз внимательно осмотрел комнату, выключил свет и вышел в ночь.
В одиннадцать тридцать три Стива Кареллу сменил детектив по имени Хэл Уиллис. Карелла ввел его в курс самых неотложных дел, оставил на связи и спустился по лестнице на первый этаж.
— Спешишь к подружке, Стив? — окликнул его дежурный сержант.
— Угадал, — ответил Карелла.
— Мне бы твои годы!
— Да брось ты! — утешил его Карелла. — Тебе же не больше семидесяти!
— День в день! — с добродушным смешком согласился сержант.
— Ладно, спокойной ночи, — пожелал ему Карелла на прощание.
— Всего, Стив!
Карелла вышел из здания участка и зашагал к своему автомобилю, оставленному в двух кварталах прямо под знаком „Стоянка запрещена".
Сменщик Хэнка Буша объявился в одиннадцать пятьдесят две.
— Думал, ты уже никогда не появишься, — упрекнул его Буш.
— Я и сам так думал.
— А что случилось? — насторожился Хэнк.
— Слишком жарко бегать-то!
Буш недовольно поморщился, подошел к телефону и набрал свой домашний номер. Некоторое время он ждал, слушая гудки. Наконец трубку подняли:
— Алло?
— Элис?
— Да, слушаю, — ответила она и почему-то замолчала и после паузы спросила: — Хэнк, это ты, что ли?
— Я уже иду, малышка. Сделай милость, приготовь кофе со льдом, а?
— Хорошо, конечно.
— У нас там очень жарко?
— Очень. Может, захватишь мороженого где-нибудь по дороге?
— Обязательно.
— Хотя нет. Не надо. Иди прямо домой. Обойдемся кофе со льдом.
— Добро. Пока, малышка!
— Пока, милый.
Буш повесил трубку и обернулся к сменщику:
— Ну чтоб тебя до девяти не сменили, мерзавец ты этакий!
— Жара ударила ему в голову, — сообщил тот ближайшему шкафу.
Буш раздраженно фыркнул, расписался в журнале и вышел на улицу.
Он ждал, затаившись в густой тени.
Потной рукой он сжимал в кармане пиджака ореховую рукоятку пистолета 45-го калибра. Он знал, что его черный костюм сливается с темным провалом входа в неосвещенный переулок, но все же немного нервничал и слегка боялся. Как бы то ни было, отступать ему все равно нельзя.
Он услышал приближающиеся шаги. Широкие, твердые шаги. Походка спешащего мужчины. Он выглянул за угол. Так и есть.
Так и есть, тот самый.
Пальцы покрепче стиснули рукоятку пистолета.
Полисмен приближался. Человек в черном резко шагнул из переулка. Полисмен встал как вкопанный. Они были почти одного роста. Уличный фонарь на углу очертил на асфальте их четкие тени.
— Спичка найдется? — спросил человек в черном.,
Полисмен всматривался в него несколько секунд и вдруг потянулся рукой к заднему карману. Человек в черном уловил это движение, вывернул из пиджачного кармана и молниеносно вскинул свой пистолет. Оба выстрелили одновременно.
Человек в черном ощутил тупой удар в плечо, но его пистолет задергался в руке, как живой, и, казалось, сам по себе стрелял раз за разом, раз за разом. Полисмен судорожно схватился за грудь и рухнул на тротуар. Его „детективз спешиэл“ с лязгом отлетел на несколько футов.
Человек в черном попятился прочь и повернулся, готовый бежать.
— Сукин ты сын! — услышал он за спиной хриплый, с болью и мукой голос.
Он крутанулся на каблуках. Полисмен уже поднялся на ноги и бросился к нему. Он хотел было вскинуть пистолет, но опоздал. Полисмен навалился на него, молотя здоровенными ручищами, как цепами. Человек в черном отчаянно отбивался и, улучив момент, сумел вырваться. Полисмен одной рукой вцепился ему в волосы, а другой махнул по лицу, полосуя ногтями щеку.
Человек в черном выстрелил. Полисмен согнулся пополам и упал лицом в шершавый бетон.
Человек в черном дотронулся до ноющего плеча, оно теперь сильно кровоточило. Он грязно обругал полисмена и подошел к нему вплотную, и кровь из раны на его плече капала на безжизненное тело, распростертое у его ног. Он вытянул руку с пистолетом и спустил курок. Голова полисмена дернулась и замерла.
Человек в черном бросился бежать.
Полисменом, оставшимся лежать на тротуаре, был Хэнк Буш.