Перед тем как открыть дверь небольшого домика, в котором она жила, Лоретта тяжело вздохнула. В ее семье не было недостатка в любви, равно как в волнениях, ссорах и несчастьях. Жизнь в доме № 1308 по Карлисл-стрит была подобна цирку. В нем всегда что-то происходило и по крайней мере в трех местах одновременно. Лоретте то и дело приходилось устранять кризисные ситуации (драка между близнецами, кость, застрявшая в горле маленького Рэндолфа, рыдающая малышка и т. п.), переходя от происшествия к происшествию по мере их возникновения. Как в любом цирке, здесь было весело. Но одно дело, размышляла Лоретта, ходить в цирк раз в году, и совсем другое — ежедневно участвовать в его представлениях.

Помимо мамы, в маленьком пятикомнатном доме жило восемь Хокинзов: Вильям, которому было двадцать один год; Арнита, которой было семнадцать; Лоретта — четырнадцать; Эндрю и Гордон — двенадцать и десять; близнецы Кларис и Бернис — по семи лет и маленький Рэндолф, которому шел четвертый год. Кора Ли стала десятым членом семьи.

На первом этаже дома находились гостиная и кухня, а на втором — три спальни. Лоретта спала в одной двухспальной кровати с Кларис и Бернис, которые росли не по дням, а по часам и занимали все больше места. Они постоянно толкали Лоретту своими острыми коленками и локтями, но ей все равно приходилось спать между двойняшками, чтобы они не дрались друг с другом; уж тогда бы Лоретта вовсе не уснула! Мама, Арнита, малышка и Рэндолф спали в просторной передней спальне, каждый в своей кровати — двух больших и двух маленьких, а в третьей спальне помещались трое мальчиков.

Разумеется, Вильям был уже давно не мальчик, а взрослый мужчина. С тех пор как четыре года назад папа ушел от них, он стал единственным мужчиной в доме.

Лоретта не любила вспоминать о том времени: папа и мама каждый вечер ссорились друг с другом. Лоретте иногда казалось, что папа от них и не уходил, а просто место во главе стола, на котором он всегда сидел, однажды вдруг занял Вильям. Вскоре после этого родился Рэндолф. И с тех пор Вильям изо всех сил старался заменить им отца. Он и вправду был для них почти что отцом и уж точно таким, каким должен быть старший брат: высоким, сильным, красивым, добрым, в меру строгим, чтобы его слушались, и в меру ласковым и веселым. Лоретта и представить себе не могла, что бы мама делала без Вильяма. Что бы все они делали без него! Вильям окончил среднюю школу и устроился на хорошую должность в почтовом отделении — руководил сортировкой почты. Арнита тоже работала — домработницей, — но лишь по настроению, большую часть своего заработка тратя на наряды. Так что фактически содержал семью один Вильям.

У Вильяма была тайная мечта: он хотел открыть собственное печатное дело. Но всякий раз, когда он заговаривал об этом, мама сердилась и заявляла: «Только не говори мне, мой мальчик, что ты собираешься купить этот свой станок. Только его мне не хватало, в нашей-то тесноте! И потом, если ты бросишь службу, на что, спрашивается, я буду кормить семейство?»

Напрасно Вильям объяснял маме, что службу он не оставит, по крайней мере в первое время; что печатать будет лишь по вечерам, как до этого ходил на курсы печатного дела. Куда там — мама и слушать не желала! Лоретта понимала, что мама боялась лишиться заработка Вильяма, но всей душой сочувствовала брату. Однако в спорах между мамой и Вильямом Лоретта не любила принимать чью-либо сторону. Все это слишком напоминало ей давнишние споры мамы с отцом. И тогда и сейчас Лоретта любила обоих и обоим желала победы.

В жизни Вильяма было и другое, еще более тревожное для мамы обстоятельство: Вильям хотел жениться на Ширли Тернбо — школьной учительнице и очень милой девушке. Когда Вильям приводил Ширли к ним в дом, мама была с ней как-то чересчур вежлива, словно показывая тем самым, что Ширли ей не нравится, но она не смеет в этом признаться. Желая сгладить мамину холодность, Лоретта старалась быть как можно более приветливой с Ширли, но это не помогло, и вскоре Вильям перестал приглашать Ширли к ним в дом. Мама воспряла духом, но Лоретта знала, что Вильям продолжает встречаться с Ширли.

Впрочем, история с Ширли вызывала у Лоретты меньше сочувствия, чем проблема печатного станка. Самой Лоретте никогда не хотелось выйти замуж (ну, разве что когда она будет совсем старой, лет эдак в двадцать пять или в тридцать, но очень не скоро), и она не понимала, как другие могут хотеть жениться. Когда она станет взрослой, мечтала Лоретта, она будет жить совсем одна в собственной квартире, по крайней мере первое время. Выйти замуж — это значит иметь полный дом детей, которых надо кормить, нянчить; значит, шум, гвалт, склоки, и негде приткнуться, некуда пригласить друзей и даже негде собраться с мыслями…

Ну точь-в-точь как сейчас, подумала Лоретта, входя на кухню. Гордон и Эндрю волтузили друг друга плюшевыми зайцами, близняшки гонялись друг за дружкой вокруг стола, а Рэндолф вопил истошным голосом, сидя на коленях у Вильяма, который смазывал ему йодом ободранную коленку. Мама, стоя у плиты и раскладывая по тарелкам бобы с салатом, выглядела так, словно готова была расплакаться вместе с Рэндолфом.

Одна Арнита сохраняла спокойствие. Она сидела на стуле рядом с мамой и покрывала серебристым лаком свои длинные, овальной формы ногти. Арнита всегда оставалась невозмутимой, словно была посторонним человеком, и то, что происходило в семье, никоим образом ее не касалось. Осуждая поведение Арниты и считая ее эгоисткой, Лоретта все же иногда завидовала своей старшей сестре.

Лоретта пристроилась на стуле рядом с Арнитой. Иногда, когда та бывала в хорошем настроении, она разрешала Лоретте пользоваться своим лаком для ногтей.

— Можно я тоже покрашу после тебя?

Арнита была в плохом настроении.

— Нет, — не взглянув на сестру, ответила она и так низко склонила голову, что ее длинные черные ресницы коснулись щек. Она вытянула вперед руку и чуть помахала ею, любуясь маникюром. — Мала еще для серебристого лака.

— Арнита, — позвала мама. — Слышишь, малышка плачет. Ты можешь подняться наверх и дать ей бутылочку?

— Сейчас не могу, мамочка, у меня ногти не высохли.

— Лоретта! Ну-ка давай! — приказала мама. — А когда вернешься, расскажешь мне, где тебя носило.

Вот тебе и на, подумала Лоретта. А она-то считала, что ей удалось прокрасться на кухню незамеченной.

— Хорошо, мам, — сказала Лоретта и поднялась на второй этаж навстречу пронзительному призыву племянницы. Кора Ли была сухой и тут же перестала плакать, едва Лоретта взяла ее на руки. Она привыкла к своей тете — и знала ее лучше, чем собственную мать. Когда мама или Лоретта брали Кору Ли на руки, она успокаивалась, а когда девочку брала Арнита — плакала еще громче.

Коре Ли уже исполнилось девять месяцев, и для Лоретты она стала слишком тяжелой. Лоретта медленно спускалась по лестнице, осторожно ставя на ступеньку обе ноги и лишь затем нащупывая носком следующую. Собственно, куда ей спешить, думала Лоретта. Мама собирается расспросить ее о том, где она была после школы, и ей придется сказать правду. Пристальный, всевидящий мамин взгляд словно убивал в Лоретте любую ложь. Лоретта никогда не обманывала ее, даже в таких ситуациях, как сейчас, когда правда едва ли могла обрадовать маму.

Однако та уже успела забыть о Лореттином опоздании. Когда Лоретта вернулась на кухню, мама была поглощена разговором с Вильямом. Переложив ребенка на левую руку, Лоретта открыла холодильник, достала оттуда детскую бутылочку и сунула ее под горячую воду. Арните и в голову не пришло помочь сестре, хотя той даже двумя руками было тяжело держать Кору Ли, не то что одной. Когда Лоретта наконец села, пристроив Кору Ли у себя на колене и дав ей бутылочку, Лореттина левая рука ныла так, точно ее выдернули из сустава. Но она ничего не сказала сестре, лишь молча покосилась на нее. Та сидела на прежнем месте, вздернув красивый профиль, безразличная ко всему, кроме своих наманикюренных ногтей.

— Сегодня я внес тридцать долларов за печатный станок, — сообщил Вильям, усадив Рэндолфа на его высокий стульчик, велев Эндрю и Гордону угомониться и вернув за стол двойняшек, шлепнув одну из них по заду. (Невозможно было установить, которая из девочек напроказила; приходилось шлепать ближайшую, и это оказывало успокаивающее воздействие на обеих.)

— Ну так пойди и забери их обратно, свои тридцать долларов, — ответила мама. — Сколько раз я тебе говорила, у нас нету места для всей этой техники.

— Мама, но я не собираюсь держать его здесь, — возразил Вильям. Видно было, что он тщательно все обдумал. — Фредди Джеймс разрешил мне поставить станок у него в гараже. Пока я не сниму какое-нибудь дешевое помещение.

— Не нравится мне этот твой Фред Джеймс и, между прочим, никогда не нравился, — объявила мама. — До того как он пристроился ремонтировать автомобили, он ведь сидел в тюрьме… Ах, это он тебя взбаламутил! Или это твоя распрекрасная учительша, подружка твоя? Ей-богу, это она, белоручка! Ей, видите ли, мало, что у ее ухажера приличная работа. Ей подавай бизнесмена!

Было бесполезно указывать маме на то, что практически каждый молодой человек из их округи, за исключением Вильяма, бывал в тюрьме. Полицейские вроде Лэфферти имели обыкновение арестовывать саутсайдских парней независимо от того, совершали они что-нибудь плохое или не совершали. Нередко их забирали целыми группами «по подозрению», просто за то, что они стояли на углу. Их держали неделями, а когда наконец приводили к судье и отпускали на свободу, на них уже успевали завести дела.

— Мама, оставь ты Ширли в покое, — попросил Вильям. Голос у него был ровным, но его верхняя губа чуть подрагивала — знак для Лоретты, что Вильям расстроен. — Во-первых, она не белоручка. Она свой человек, и ты бы это сразу поняла, если бы относилась к ней по-человечески. Хотя бы вполовину того, как она к тебе… А во-вторых, да будет тебе известно, что печатный станок — это моя собственная идея. Я еще со школы о нем мечтаю. — Вильям был и вправду расстроен. Он закурил, не кончив ужинать, чего никогда не позволял себе: мама не любила, когда курили за столом. Решив, что и ей теперь дозволено, Арнита потянулась к пачке и тоже закурила.

— Ну вот, воспитываешь детей, стараешься, чтобы они выросли приличными людьми, а они, нате вам — сидят за столом и дымят, как паровозы, — таков был мамин комментарий.

— Мама! — воскликнул Вильям, взмахивая сигаретой. — Я хочу, чтобы ты хоть раз постаралась понять меня. Ведь, чтобы стать печатником, я целых два года ходил на курсы. Если в ближайшее время у меня не будет станка, я забуду все, чему там научился. Я не хочу, чтобы все это пропало даром.

— А я, между прочим, всегда была против того, чтобы ты ходил на курсы. У тебя уже была хорошая работа. Так нет, зачем-то понадобилось еще и на курсы ходить.

В этом была суть маминой жизненной философии: будь благоразумен, обеими руками держись за то, что у тебя есть, и не тянись к большему и лучшему, иначе жизнь, та, которой живут белые, накажет тебя. Знай свое место, даже если оно жалкий угол. В мамином детстве, там, на Юге, где она жила, что-то наверняка сильно напугало ее, раз она так всего боится, размышляла Лоретта.

— И потом, если уж ты хочешь быть печатником, зачем тебе собственный станок? Неужели нельзя работать на кого-нибудь другого?

— Ты сама все прекрасно знаешь, мама. Чтобы устроиться в типографию, надо быть членом профсоюза. А цветных туда не принимают.

Вот почему Вильям как-то сказал Гордону и Эндрю, что они должны окончить колледж, вспомнила Лоретта. В сфере обслуживания — плотниками, сантехниками или электромонтерами — они не смогут работать: их не примут в белые профсоюзы. Девочкам колледж не нужен, они всегда устроятся продавщицами или секретаршами, но парень, если он цветной, может быть либо выпускником колледжа, либо дворником. Среднего ему не дано. Мама любила повторять: «Ну и ладно, пусть дворниками. На ваши колледжи у меня все равно никогда не будет денег». Но Лоретта понимала — Вильям еще и потому хотел завести печатный станок, что надеялся заработать деньги на обучение Гордона, Эндрю и Рэндолфа.

Мама, казалось, готова была расплакаться.

— Если ты, Вильям, бросишь работу на почте, на что мы будем жить?

— На «соцобеспечение», — сердито ответил Вильям. — С твоими девятью детьми тебе в любом случае дадут больше денег, чем я зарабатываю.

Лоретта знала, что подобная мысль ранит маму. Единственной ее гордостью было то, что ей и ее семье никогда еще не приходилось жить на «соцобеспечение».

Мама воздела глаза к небесам, и слеза так и поползла по ее щеке.

— Боже милосердный! — воскликнула мама. — За что ты так тяжко меня караешь?

Вильям тут же вскочил, обнял маму за плечи.

— Послушай, давай больше никогда не говорить об этом. Проживем, мама, не беспокойся. Я обещаю тебе, что не брошу работу.

Мама всхлипнула громче, одновременно краешком передника вытирая слезы. Скоро она перестанет плакать и снова начнет хлопотать по хозяйству, с сухими глазами и упрямым выражением на лице, разговаривая только со своим «господом», потому как «эти дети» ее не понимают. Было самое время переменить тему.

— Мама, — сказала Лоретта, — Кора Ли больше не хочет. Она сыта.

— Тогда давай ее мне, — ответила мама, протягивая к ребенку свои смуглые сильные руки, которые, казалось, были созданы для того, чтобы держать младенцев.

— А почему ты не заставишь Арниту взять свою дочь? — воскликнула Лоретта. Это восклицание вырвалось у нее как бы само собой. Ей вдруг стало обидно, что все в доме делалось так, как хотелось Арните, которая ничем не помогала семье. А Вильям, добрый, хороший Вильям, который трудился на них в поте лица, не мог добиться от мамы даже простого понимания.

— Арнита скоро уходит, — спокойно ответила мама, принимая внучку.

— А почему ты не заставишь ее остаться? — настаивала Лоретта. Ей казалось несправедливым, что Арнита могла потратить пятьдесят долларов на парик, в котором у нее был глупейший вид и от которого никому не было проку, а Вильям не мог приобрести печатный станок, чтобы с его помощью больше зарабатывать для семьи.

Маме никогда не приходило в голову отдать Вильяму должное за то, что он трудолюбивый и целеустремленный, не бездельник и не бандюга какой-нибудь. Должное мама отдавала самой себе: за то, что в течение пяти лет выхаживала сына от полиомиелита. Дескать, он привязал Вильяма к дому и потому он не мог связаться с какой-нибудь дурной компанией, отбиться от рук и попасть в полицию вместе с другими мальчишками. Вильям и сам нередко шутил, что полиомиелит — лучшее из того, что с ним случалось. Когда он наконец поправился, ему было уже поздно заводить дружбу со сверстниками, и все свое свободное время он посвятил наверстыванию упущенного по школьной программе. Он до сих пор прихрамывал, впрочем, едва заметно, зато теперь у него были приличная работа, школьный аттестат и в придачу диплом печатника, в то время как другие саутсайдские юноши его возраста ничего не имели, кроме тюремных приводов. Стоило человеку хоть раз побывать в тюрьме, даже если только «по подозрению», и ничего иного ему не оставалось, как попадать в еще большие неприятности: на работу его все равно никто не брал. Лоретта верила, что ее старший брат может добиться всего, о чем мечтает, в том числе наладить прибыльное печатное дело. Она не понимала, почему мама не разделяет этой ее уверенности.

Лоретта так глубоко задумалась, что едва расслышала, как мама сказала ей:

— Оставь Арниту в покое и ешь.

Лоретта уставилась в тарелку с остывшим ужином. Сегодня у них был один из «вегетарианских» вечеров. Как бы экономно они ни расходовали заработок Вильяма, мяса на всю семью они могли купить лишь раз в неделю, да еще рыбу — по субботам и курицу — по воскресным дням. Лоретта ничего не имела против того, чтобы есть на ужин бобы с зелеными овощами, тем более что мама готовила их с говяжьими позвонками, которые придавали кушанью восхитительный вкус мяса. Они должны быть счастливы тем, считала Лоретта, что хотя бы раз в неделю едят мясо. Большинство саутсайдских детей, в особенности те, которые жили на «соцобеспечение», вообще не ели мяса, кроме того тошнотворного, отдающего картоном консервированного мяса, которое раздавали в Центре продуктовых излишков для неимущих. Но Лоретте было обидно есть ужин холодным из- за того, что бездельница Арнита не соизволила заняться собственным ребенком. Это несправедливо, думала Лоретта. Многое из того, что делалось в этой семье, казалось несправедливым.

Лоретта с трудом дождалась, пока мама унесет из комнаты Кору Ли. Ей хотелось поговорить с Вильямом. К счастью, Арнита тоже ушла — докончить туалет перед свиданием, а дети убежали в гостиную смотреть по телевизору свой любимый вестерн. Лоретта с Вильямом остались наедине. Возникла редкая в их доме ситуация, когда можно было поговорить с глазу на глаз.

Лоретта посмотрела на старшего брата. Судя по его отрешенному лицу, в мыслях своих он был далеко от окружавшей его жизни. Мама совершает ужасную ошибку, чересчур боясь потерять Вильяма, вдруг подумала Лоретта. Если она и дальше будет на него давить, она в конце концов добьется прямо противоположного своим желаниям и выживет Вильяма из дому. Чтобы удержать его, надо предоставить ему полную свободу действий. Иначе в один прекрасный день он просто встанет и уйдет, как папа. И что они тогда будут делать?

Грустное лицо брата встревожило Лоретту. Желая ободрить Вильяма, Лоретта спросила:

— Как твой склад, милый брат?

Эту игру в рифмы они придумали еще тогда, когда Лоретта была маленькой, и с тех пор играли в нее вдвоем, не принимая никого из членов семьи. «Склад» считался местом работы Вильяма. Нелепо, конечно, но по ходу игры получалось еще нелепей.

Вильям улыбнулся. Его широкое добродушное лицо растянулось в улыбке, а на щеках и вокруг глаз образовались сотни морщинок, словно веселая рябь на воде, потревоженной камнем.

— В нем водичка, сестричка, — шутливо отозвался Вильям.

— Браток, почини потолок, — моментально отреагировала Лоретта.

Вильям рассмеялся:

— Не могу, сестрица Лу.

— А ты чинил, братец Билл?

— Тебя не победишь, малыш, — признался Вильям. — Сегодня ты явно в ударе. Я всегда говорил, что ты самая умная в нашей семье. Хотел бы я быть таким же умницей, как ты.

— Оставь надежду, брат-невежда, — поддразнила его Лоретта, и оба рассмеялись. Потом Лоретта посерьезнела. — Послушай, Вильям, я сейчас покажу тебе, какая я умница. Я нашла место для твоей печатной мастерской.

— Где? — быстро спросил Вильям, но вслед за этим его лицо снова стало грустным, а веселые морщинки исчезли одна за другой. — А что толку, Лу! — вздохнул он и закурил новую сигарету. — Мама все равно не согласится. Ты же слышала, что она сказала.

Иногда Лоретте казалось, что те годы, которые брат просидел дома, болея полиомиелитом и целиком находясь на попечении у мамы, на всю жизнь сделали Вильяма ее «бедным сыночком». С другими людьми он вел себя как подобает мужчине, но для мамы он навсегда останется маленьким. Без ее разрешения он ничего не может сделать, подумала Лоретта и вдруг рассердилась.

— Вильям! Ты же теперь взрослый мужчина! — крикнула она и ударила кулаком по столу. — Тебе вовсе не обязательно на все спрашивать мамино разрешение. У тебя своя жизнь, и ты должен делать в ней то, что считаешь нужным. А мама пусть привыкает.

Вильям задумался.

— Может быть, ты и права, Лу. Действительно, пора, наверно, дать отпор маминым предрассудкам.

— Ей кажется, что она до сих пор у себя на Юге, на ферме, — вставила Лоретта. — Она не понимает, что мы живем на Севере, в большом городе, и что сейчас другое время.

— Ты права, — повторил Вильям. — Она считает, что здесь Миссисипи, что мы должны работать на хлопковых полях и что меня линчуют, если я осмелюсь открыть собственное дело. Но как ты ей объяснишь, что там и здесь — совсем разные вещи?

— Ты же знаешь маму, — сказала Лоретта. — Она, конечно, старомодная женщина, но она смирится с твоим печатным станком, как только он у тебя будет. Вот увидишь! И я нашла прекрасное место для твоей мастерской. Вильям, я все тебе сейчас расскажу. Но только при одном условии.

Вильям рассмеялся.

— Ну, нет, Лу, никаких условий. Я больше не позволю женщинам в этой семье командовать над собой. Понятно? Зачем выбираться из-под маминого каблука, если потом придется выполнять твои приказы?

Вильям дразнил ее; Лоретта растерялась.

— Перестань, пожалуйста, — попросила она. — Я вовсе не пытаюсь тебе приказывать. Там намного больше места, чем тебе нужно для работы. Если бы ты только разрешил ребятам устроить свой клуб в одной из комнат…

— Каким ребятам? Какой еще клуб? — насторожился Вильям.

— Ну… ребятам моего возраста. Да ты их знаешь! Понимаешь, нам нужно какое-то место, где мы могли бы петь, играть на рояле, слушать пластинки, танцевать. А там уже есть пианино, Вильям! Оно ничье! Мы могли бы на нем…

— Если ты имеешь в виду Джетро Джексона и всю эту шпану, — перебил сестру Вильям, — я не хочу, чтобы ты с ними водилась. Они тебя втянут в историю.

Лоретта не знала, что ответить. Конечно, Джетро и его друзья были шпаной, если быть шпаной означало собираться в компанию, часто драться и изредка стянуть то, что плохо лежит, — так, развлечения ради. Но других ребят, с которыми можно было дружить, попросту не имелось. К тому же, если у них будет собственный угол, рассуждала Лоретта, как знать, может, они и шпаной перестанут быть. Вильям должен принять ее план.

— Да как они меня втянут в историю? — возразила Лоретта. — Ведь ты будешь там каждый вечер. Они побоятся сделать что-нибудь плохое, если ты будешь за ними присматривать.

Вильям покачал головой.

— Я собираюсь работать, а не нянчить вас целый вечер.

— Мы не дети, чтобы нас нянчить! — рассердилась Лоретта. Вильям был ее любимым братом, а она — его любимой сестрой. Но что это за манера — издеваться над ней! Так трудно было иметь взрослые мысли и быть всего-навсего четырнадцатилетней девчонкой, да еще иметь старшего брата и старшую сестру, которые относились к ней как к ребенку. Не хватало еще, чтобы он теперь назвал ее «рыжей», подумала Лоретта.

— Прости меня, рыжик, — улыбнулся Вильям. — Я знаю, что ты и твои друзья — взрослые люди. По крайней мере, считаете себя взрослыми.

Лоретта не умела сердиться на Вильяма — она на него обижалась. Она почувствовала, как сморщилось ее лицо, будто она собиралась заплакать.

Вильям, должно быть, заметил это, так как вдруг смягчил тон:

— О'кэй, Лу. Забудь, что я сказал, ладно? Я знаю, что твои волосы лучше не трогать. Ну, извини меня… Так где находится твое место?

— Представляешь себе церковь преподобной Мэми Лобелл?

— Подходящее здание, — кивнул Вильям. — И совсем рядом. Но у них же каждый вечер службы.

— Теперь уже нет. Церковь переехала. Дом теперь пустой и сдается в аренду. Все, что тебе надо сделать, — позвонить по этому телефону. — Лоретта протянула брату бумажку с фамилией владельца — Вейнстейн — и номером телефона.

— Боюсь, что окажется слишком дорого, — пожал плечами Вильям. Он встал, надел куртку, чтобы выйти на улицу к телефону-автомату. — Ну ладно, попытка не пытка… На-ка, держи. — Из внутреннего кармана куртки Вильям извлек тонкий конверт и вручил его Лоретте. — Пока я хожу, можешь послушать новую пластинку.

Лоретта с нетерпением раскрыла конверт. В нем оказалась пластинка с последней песней «Дакронов» «Если б ты знала, что знаю я» и с другой, быстрой вещью на обороте. Лоретта побежала в гостиную, поставила пластинку на портативный проигрыватель и выключила телевизор. Дети подняли протестующий вой, но, услышав новую музыку, тут же умолкли. Все они предпочитали танцы под новую пластинку чему бы то ни было, даже телевизору, и все превосходно танцевали.

Сначала Эндрю танцевал с Гордоном, а Бернис с Кларис, затем Эндрю стал танцевать с одной из близняшек, а Гордон — с другой; Лоретта танцевала сама по себе. Даже мама, уставшая за день от домашних хлопот и встревоженная планами Вильяма, и та вышла на середину комнаты и принялась танцевать, держа на плече Кору Ли. В их семье мама была лучшим танцором. Она умела так незаметно переступать своими шлепанцами, что казалось, ноги ее стоят на месте, а все тело охвачено плавным движением. Малышка любила, когда бабушка танцевала, и довольно гукала у нее на плече.

Желая продлить блаженство, Лоретта выложила к проигрывателю кипу старых пластинок. В этот момент появился Арнитин кавалер, Джон Хокстер, и стал танцевать с Арнитой, так яростно крутя и разворачивая свою партнершу, что Арнитин парик съехал набок, прикрыв ей один глаз. Лоретта от души хохотала над сестрой. Она взяла за руки своего маленького брата и принялась выделывать с ним то, что Рэндолф называл «танцем», то есть семенить по кругу в такт его скачкам.

Затем вернулся из телефонной будки Вильям. Чуть прихрамывая, он пересек комнату, обнял Лоретту за талию и стал с ней отплясывать. Пластинку уже перевернули, и музыка стала быстрой, но Вильям не отставал: он не ограничивал себя в удовольствиях, несмотря на хромоту. После мамы он был лучшим танцором в семье.

— Сколько они за это хотят? — шепнула ему Лоретта.

— Всего двадцать пять в месяц, — ответил Вильям, едва шевеля губами.

— И ты согласился?

Вместо ответа Вильям крутанул ее за руку, отпустил и, хлопнув в ладоши, приказал:

— Рванем бугалу, сестрица Лу!

Лоретта радостно подчинилась его приказу, принялась раскачивать бедрами и щелкать пальцами.

Вся семья теперь танцевала: Арнита с Джоном Хокстером, Гордон с Кларис, Эндрю с Бернис, мама с Корой Ли на плече. В углу гостиной маленький Рэндолф, рад-радехонек, что его до сих пор не уложили в кровать, весело отплясывал во что горазд. Пол их маленького дома дрожал от топота ног, а потолок звенел их смехом. У них было тесно, и все время не хватало денег, и на ужин были одни бобы. Но иногда, как казалось Лоретте, они были самой веселой семьей в городе.