Все началось с прихода следователя в Бутырку.

Корпусный шарахнул дубиной в дверь камеры и прокричал: «Ханжин слегка!» Это означало, что выводят куда- то в пределах тюрьмы. Когда вывозили, то говорили «по сезону».

Часы показывали около одиннадцати утра.

Всю ночь мы шмалили анашу и улеглись только после утренней проверки. Полусонный, побрел с вертухаем в следственный корпус.

В кабинете- невысокий мужиченка лет тридцати пяти, чернявенький, с уголечками мелких, как у рыбки гуппи, глазенок. Безвозрастный костюмчик, синяя шерстяная жилеточка, туфли со стоптанными каблуками. На руках шелуха- псориаз.

— Я Ваш новый следователь, — прочмокал чернявенький и уселся за стол.

Это был уже четвертый следователь. Не могу сказать, отчего они так часто менялись. Может характерами с подследственным не сходились. Но этот, с чешуей на граблях, тоже особого расположения не вызывал. Впрочем, мне было не о чем.

— Давайте проясним некоторые моменты Вашего дела, — продолжил чешуйчатый, и принялся выкладывать из портфеля (тогда еще пускали с портфелями) так опостылевшие мне за полтора следственных года папки с бумагами.

Он не начал, а я уже устал.

— Нечего прояснять, — ответил я, — Мне и так все ясно.

— Мне не ясно! — попытался утвердиться следователь.

— Так это Ваши проблемы, гражданин начальник…

Гуппиглазый выскочил из-за стола и заметался из угла в угол, бросая на меня многозначительные, как ему казалось, взоры. Походит- походит, пульнет глазенками, снова ходит.

От этого шастянья начала болеть голова. Говорю ему:

— Конвой вызовите, пойду я…

И тут он заявляет… Хотелось бы воспроизвести дословно эту драматическую арию, но запамятовал. Короче, он подбоченился буквой Фэ, напрягся как- то и уведомил меня, что я- это воплощенное зло. А он, чешуйчатый, благородный борец со вселенским злом, так и сказал «со вселенским», со мной то есть.

Да, видно микроскопических иерархий я демон, раз со мной такого прыща бороться прислали. Даже огорчился чуть и зевнул.

— Пошел ты, — говорю ему, — на хер. Санитар, бля, Солнечной системы.

Рванулся ассенизатор к столу, бумажками зашуршал, руки трясуться, с бодуна стало быть.

— Я раппорт составлю! За оскорбление при исполнении! В карцерах у меня сгниешь!

Нацарапал там что- то… Я еще подумал тогда, что странный он какой- то способ избрал борьбы со вселенским мраком — раппорт.

Когда меня корпусный назад отводил, то обменял мне эту бумаженцию на блок «Мальборо- лайтс». Сигареты ему я уже в кормушку отдал. Заодно и насчет водочки договорились.

Поспал.

Проснулся.

Курнули.

Кирнули.

Снова курнули.

И потянуло на литературные упражнения…

Тогда- то я и составил три письма к следователю, в которых последовательно и доходчиво истолковал, почему он, чешуйчатый, черту душу заложил и при каких обстоятельствах эта закладка произошла. Заодно посоветовал чешую церковным маслом смазывать- пройдет. Три письма, листов по пять в каждом. И направил их официально, через спецчасть.

Поскольку письма оказались зарегистрированными, то следователю ничего не оставалось, как подшить их к делу.

С тех пор этого «борца со мной» я больше не видел. Ознакомление с материалами дела проводил уже пятый по счету пинкертон- престарелый дядечка с добрейшими глазами и с усами как у Вилли Токарева.

От ознакомления и от подписи я отказался.

— Ну и с богом, — ласково сказал Вилли.

И направил дело в прокуратуру.

Прокуратура- в суд.

Суд.

Не могу вспомнить, присутствовал ли Дима Файнштейн на том первом заседании… Он приходил, точно, в пальто, с гитарой, но в тот ли раз? Впрочем, заседание оказалось недолгим.

Ослепительная дама с проседью- судья- прошелестев мантией, воссела на троне, отработанным движением придвинула к себе тома обвинения, мгновенно отыскала нужное и поставленным голосом произнесла:

— Подсудимый, вот здесь письма… Вы это серьезно?

— Вполне.

— Объявляю перерыв на тридцать минут.

Ровно через тридцать минут меня вернули в зал, где матрона в антрацитовой мантии зачитала постановление о направлении меня в стационарное обследование в институт судебной психиатрии имени В. П. Сербского.

Сроков ограничения следствия в ту романтическую пору еще не существовало, поэтому каратели никуда не спешили. В течении пяти бутырских месяцев я ожидал отправки в Институт, или на «Серпы», как принято было именовать данное учреждение в приличном камерном обществе. За этот период произошло множество интереснейших событий: конфликт с грузинскими ворами, трехмесячный первитиновый марафон, воровские «кресты» (при встрече — мочить!), героиновое примирение с ворами, странная будто- бы насильственная смерть одного мудака (чуть не обвинили), конфликт с операми (за то же, за что и с ворами), примирение с операми (1000 $ и часы Tissot), два героиновых передоза, голодовка и освобождение Лени Мотыля- но обо всем этом, если не сломают руки, напишу как- нибудь позже.

И, наконец, в три часа ночи: «Ханжин, с вещами!»

Сборная камера на первом этаже Централа.

Все дураки уже в сборе- восемь харь, моя- девятая.

Если взглянуть навскидку, то никаких внешних отличий этих, отправляющихся на обследование, дуриков от дуриков оставшихся в общих камерах, я лично не обнаружил. Но психиатрия дисциплина тонкая…

За ночь всех обрили налысо. Причем граждан, имевших неудобство заволосеть по всему телу, обрили по всему телу, как карачаевских овец. Правда копыта никому не связывали.

Тыкали иголками в руки- брали анализы.

Ошпарили кипятком в бане.

Одного несчастного забраковали- вши. Обмазали смердящей серой и отправили в карантинную камеру.

К девяти утра все было кончено. Кандидаты в сумашедшие сияли как пасхальные яички. Лица выражали покорность и умиление. Таковыми их и загрузили в автозак с институтским уже конвоем. Дом № 5.

Ехали недолго.

Двое успели схлестнуться из- за места у решетки.

Прибыли.

Из машины, по одному, стали переводить в здание института. Крыльцо. Кафель в фойе. Комната с большим, сплошь исцарапанным столом посередине. Позже выяснилось, что то не царапины, а назидательные наставления потомкам, типа: «Не молотите голоса. Не проканает». Что на общедоступный язык можно перевести так: «Не симулируйте слуховые галлюцинации. Не поверят».

Дверь захлопнулась за последним юродивым. И вот тут- то я понял чем эти селекционные дурики отличаются от дуриков вульгарных, то есть обыкновенных…

Граждане натурально преобразились.

— Покурашки- решки- решки черт да- да, черт да- да… — с неожиданным оживлением запричитал солидного объема господин в розовом спортивном костюме, — черт да- да, черт да- да…

Другой, с подбитым в автозаке шнифтом (глазом), ужом скользнул под стол и зашипел оттуда: «Они слышат, они все слышат… Чшш… Чшш… Слышимость- четырнадцать…» При этом подбитый принялся энергично дергать меня за штанину. Пришлось его пнуть. Подбитый отцепился, но шипеть не перестал.

Юноша со скошенным мизерным подбородком, уже признанный невменяемым в Ростове и доставленный в Москву для подтверждения диагноза, решил вовлечь меня в соучастники своего микроспектакля. Подойдя ко мне настолько близко, что пришлось отвернуться от его несвежего дыхания, юноша вымолвил:

— Он уже здесь!

— Да и хуй с ним, — ответил я юноше.

Из дальнейшего монолога выяснилось, что молодой человек состоит в каком- то сакральном сношении с тамплиерами и что их гроссмейстер за что- то преследует юношу, идет можно сказать по пятам, зачем- то попутно убивая таксистов и продавщицу из овощного ларька на станции Миллерово.

Жертва преследования называла гроссмейсера по имени, которого я не запомнил. Но ручаюсь, что это не был гроссмейсер Каспаров.

Тогда я еще не знал, что несколькими этажами выше, в Третьем строгом отделении, обследуются еще несколько жертв загадочного гроссмейстера. Кстати, все пострадавшие- из Ростовской области. Судя по всему, какому- то ушлому казачку удалось закосить на этой, трудной в общем теме, после чего нашествие донских крестоносцев приняло характер эпидемии.

Наконец загрохотал ключ в двери, чокнутые насторожились, дверь приоткрылась, за ней вновь прибывших стали выводить в коридор. Вышедшие не возвращались. Меня вызвали пятым, вслед за розовым господином с покурешки- решки- решками в башке.

Небольшая проходная комната.

Два стола- слева и справа.

Дверь за спиной и дверь впереди.

За левым столом- миссис (обручальное кольцо) с гигантским, не совпадающим по цвету волос, шиньоном. Она потребовала вещи. Я водрузил перед ней свою спортивную сумку и миссис утратила ко мне всяческий интерес.

Интерес обнаружился справа, где, елозя попой по стульчику, примостилась мисс (без кольца) в белом, летами молода, красногрива, как конь Петрова- Водкина, бестия, короче, со шрамиком над верхней губой. Не поднимая очей, бестия буднично вопросила:

— Прямо сейчас приказные или какие- либо еще голоса слышите?

Мне стало даже как- то неловко за то, что вот я, бездарь, серость, примитив, не слышу ни приказных, ни каких- то иных таинственных голосов. Расстроенный, я ответил:

— Никаких голосов, мадмуазель, кроме вашего.

Бестия отложила в сторону шариковую ручку, которой намеревалась фиксировать ответ, и удостоила меня своим темно- зеленым взором.

Кажется между нами вот- вот должно было что- то произойти, какое-то духовное сближение… не знаю… электричество… Но вмешался шиньен:

— Вши, чесотка, понос есть?

Из прохода напротив возникли две корявые бабуськи и поманили меня за собой. Романтично раздавленный, я покорно последовал за чудовищами.

Чудовища приказали раздеться.

Я исполнил.

Ведьмы сложили одежду в мешок и опломбировали его. При мне остались только сигареты, мыло и зубная паста.

Голым прошел через металлоискатель. И оказался в достаточно просторном, выложенном молочным кафелем помещении, в центре которого, как в Риме Петрония, блядь, стояла чугунная ванна с резиновым шлангом вместо душевой трубки.

— Не буду я здесь мыться!

— А мы тебя, милок, скуем и замоем, — проворчали старые суки и подступили вплотную.

И я, знаете ли, поверил что «скуют и замоют».

Минут двадцать сидел я, как последний мудак, в этом корыте и поливал себя из шланга- нужно же было хоть что- то делать- еле текущей струйкой тепленькой воды. Динозаврихи мирно судачили о новом председателе правительства по фамилии Кириенко.

Текущие минуты были такими же отвратительными, как и водичка из резиновой трубочки. Наконец появился шиньон. В руках у нее, квадратиком, лежала больничная одежда… Ярко- оранжевые пижамные штанишки, не сходившиеся в поясе и едва прикрывавшие колени, веселая свежее- зелененькая распашенка в фиолетовый цветочек, трусы цвета северного сияния и растянутая майка- алкоголичка со штампом во всю грудь «ЦНИИ им. В. П. Сербского». Покойницкие тапочки с обрезанными задниками.

Лестница.

На последнем этаже, перед с надписью «III- е клиническое», остановились. Шиньон вскрыла дверной замок ключом- вездеходом и подтолкнула меня через порог.

Коридор. Линолеум. Голые синие стены. Камеры наблюдения. Справа две смежные палаты по двенадцать коек в каждой. Слева палата такой же вместимости. Лакированный письменный стол. За столом- вневедомственный мусор в камуфляже. На столе резиновая палка и чайная кружка в горошек. За спиной камуфлированного еще один выход из отделения. Помещение с телевизором. Сортир. Проход к одиночным боксам изолятора, там же цирюльня, ванна, склад. Типа кухня. Ординаторская. Общий врачебный кабинет- в конце коридора.

Лампы дневного освещения.

В общем, тихо.

Кандидаты в дураки готовятся к полуденному приему пищи и лекарств. Из радиоприемника чуть слышно поет Пугачева:

«Я ведь тоже плохо кончу,

Будет клином свет в окошке.

Перед смертью злобно корчась,

Как ободранная кошка…»

Суровая песенка, однако. Интересно, кто автор текста? Неужто Резника так «Коррозия металла» проперла…

В ординаторской обитала Света- старшая медсестра с испитым лицом и хриплым, прокуренным сопрано. Как- то отстраненно, словно мысли ее были заняты раздумьями над категорическими императивами, Света измерила мое давление, не глядя, занесла показатели в журнал, положила передо мной комплект сырого постельного белья и пропела: «Первая палата, нянечка покажет».

Оказывается, есть и нянечка. И не одна. Четыре.

Когда я входил в палату, дураки как раз рассаживались за длинным общим столом, накрытым на двенадцать персон. Бачок с первым блюдом, черпак в руках долговязого и криво сложенного дегенерата, тянущиеся к нему руки с металлическими мисками…

Кушать расхотелось.

Кровать с не застеленным матрасом находилась в самом углу, возле окна. Добродушная нянечка хлопотала около меня: «Хорошая коечка, хорошая… На этой коечке Андрюша Чикатило ночевал, когда у нас был…»

Прекрасная коечка.

Дураки уже заканчивали второе блюдо, когда я, заправив постель, завалился на нее и достал сигарету…

— Спички есть у кого?

Никто не отреагировал.

Наконец, от трапезного стола отпочковался парень моего, наверное, возраста и присел на край соседней кровати. Его, кстати, спального места.

— Здоров, земляк. Как звать- то?

— Андрей.

— А я Вася Узбек. Может, слыхал?

Я знал кто такой Вася Узбек. Смотрящий за Большим спецом Бутырского централа- тюремное крыло из «Семнадцати мгновений весны», где Мюллер с Исаевым беседовали об армянском коньяке. Я слышал про Васю Узбека разное, но головой качнул отрицательно:

— Нет, не слыхал.

— Ну, будем знакомы…

Узбека привезли тремя сутками раньше меня. Не могу сказать достоверно, какой именно душевный недуг он симулировал, но в бредовых гонках его присутствовало Ташкентское землетрясение 1968- го года, связанные с этим стихийным бедствием травмы детской психики, провалы в сознании, утрата адекватности… До хрена там всяких симптомов, будто ненавязчиво подводящих докторов к установлению невменяемости в момент совершения преступления.

Вася Узбек сильно не хотел в зону. Не смотря на то, что Вася был смотрящим за Большим бутырским спецом- чин примерно равный зав кафедрой- Вася вдохновенно косил, избегая зоны. Видно были на то резоны. Сидел он за разбой с убийством. Вину, впрочем, признал полностью.

Помимо Узбека в палате обнаружились три тамплиера, разумеется из Ростова- на Дону. Еще один мокрушник Слава из Могилева, разыскивался в Белоруссии за двух жмуриков, но в русской столице добавил к тем двум еще троих. По счастливому для Славы совпадению все покойники были при жизни евреями. Слава работал глобальный масонский заговор- раз уж так совпало.

Был еще один Слава- Славик- пытавшийся стащить из магазина спорттоваров одну лыжную палку, пудовую гирю и комплект шестеренок к гоночному велосипеду. Странный набор. Этот, второй Славик, оказал при задержании ожесточенное сопротивление, так что отнять у него гирю не удалось, так он и прибыл на Серпы- с гирей в личных вещах. Молился усердно и пытался сотворить каждому сопалатнику что- нибудь доброе.

Рядом с ним лежал оборотень, человек- автомобиль AUDI. По ночам у него срабатывала сигнализация.

Также- ходок к Черномырдину (с тротиловой шашкой). Далее: двухсоткилограммовый чеченец Леча, за которого уже проплатили, судя по его оптимизму. И два трамвайных ширмача, один из них и оказался тем коряво- долговязым черпальщиком обеденного борща. Оба гнали клептоманию.

В первый институтский день ничего более не произошло. Перед отбоем сопрано Света выдала желающим по колесу реладорма. Узбеку и мне, по его ходатайству, Света наполнила кружки успокоительным компотом- боярышник, пустырник, валериана и мелисса на спирту- грамм по 150 вышло.

Отбой.

Нянечка- грушевидная тетя- уселась в кресло, здесь же, в палате, и всю ночь бдела.

Часа в три сработала сигнализация у человека- AUDI. Узбек, не отрываясь от подушки, швырнул ему в башку тапочек и сигнализация, хрюкнув, отключилась.

Снился Андрюша Чикатило… В виде его знаменитого фотоизображения из зала суда. Нянечка недобдела, заснула в кресле и громко, с противным присвистом захрапела- это уже не снилось. Под самое пробуждение долбанули чугунки на минаретах храма Христа Спасителя. Резонанс ударил в бронебойные больничные стекла, вставленные в пазы стальных рам. Стекла ходили ходуном- оттого, наверное, что не одно поколение параноиков брало их на таран тяжелым обеденным столом- впрочем, безуспешно. Такие вот они себе стеклышки завели.

При подъеме заиграла музыка Глинки…

Смеяться не хотелось. Всех, содержащихся на обследовании в Институте, медики называли «испытуемыми». То есть, все, что там происходило, считалось испытанием.

Из тридцати шести- по числу коек- испытуемых, я один не симулировал, не выпускал червей и гномиков из головы на серый коридорный линолеум, не скрывался от гроссмейсера, не утверждал, что на человеческой физиономии начертано «Homo Dei», не топил семитов в больничной уборной, выдавая себя за проросший из могилы мизинец Фомы де Торквемады, и даже не сумел разглядеть в брошенных на параше окурках огни святого Эльма.

Оказалось, я выделялся из массы.

После обязательного посещения окулиста- кто бы знал, что на радужной оболочке глаз отмечены все черепно- мозговые травмы, не соврешь- я наконец- то познакомился с ведущим мое испытание доктором.

Доктора звали Наина Леонидовна. На вид ей было чуть за тридцать. Бледно- матовая, почти фарфоровая кожа. Влажные, прозрачные глаза. Тонкая, подчеркнутая пояском талия. Большая материнская грудь под халатом. Длинные пальцы без колец. Короткая стрижка. Рот сердечком. Если бы не это напомаженное сердечко, я бы сказал, что все, в общем, в моем вкусе…

Села нога на ногу. Чуть- чуть рельефного колена.

Она конечно же ознакомилась с моим обвинением и, естественно, с эпистолами к «спасителю вселенной».

Представилась.

В кабинете неутомительный полумрак. На мониторе компьютера извивались геометрические фигуры.

Мне так не хотелось рассказывать ей об этом мудаке следователе и обо всем, что излагается сухой прозой, о преступлении, об уголовщине… Мне хотелось читать ей стихи. Что я, собственно, и проделал.

— Это ваше? — поинтересовалась докторша, внимательно меня выслушав.

— Да, — соврал я, поскольку продекламированный стих принадлежал не мне, а Эдгару По и назывался «Уллялюм».

— Я тоже знаю одно печальное стихотворение…

И Наина Леонидовна прочла те же самые строки, только на языке оригинала, по- английски.

Мы рассмеялись.

На этом первое свидание завершилось.

Геометрические фигуры на мониторе извились в какой- то витиевато- угловатый кукиш.

Узбека я застал в раздумье. Воссев на койке в позе турка, жертва ташкентского землетрясения ковырялся обгоревшей спичкой в пальцах ног. Завидев меня, он прервал свое занятие, вытер руки снятыми носками и спросил:

— Андрюх, скажи мне, где я щяс был?

— И где же ты был? — я покосился на Васины руки, он перехватил взгляд, взял мыльницу и двинулся к умывальнику, крича оттуда:

— Где я был! Не знаю… Какую- то кастрюлю на башку мне напялили, провода с присосками повтыкали, какую- то хуйню врубили…Вспышки в зенки, мигает, короче, внутри кастрюли…

Вернулся с вымытыми руками и с выстиранными носками, продолжая шепотом:

— Андрюх, если меня не признают- мне пиздец… Я до зоны живым не доеду.

А я не любитель подобных полуоткровений. Или говорил бы все до конца, или молчал бы. Понимаю, промащивает, зечара. Какой- то план обмозговывает, но, положе, помощник ему нужен.

— Слушай, Узбек, я не профессор, диагнозы не выставляю. Если хочешь чего от меня, говори, я послушаю.

Вася впился в меня глазами. Долго глядел.

— Пойдем, братуха, перекурим.

Курили в том учреждении так. Вертухай громко орал на все отделение: «Пер- рекур!» И чиркал спичкой, подняв ее в руке. Дураки молниеносно выскакивали из палат и неслись к нему прикуривать. На огонь успевал первый, иногда двое. Остальные прикуривали уже от их сигарет.

В сортире дымище, как костре Яна Гуса. Кашель. Весь пол в пузыристых лужах плевков. Вытяжной вентилятор на зарешеченном окне даже не виден из- за чада. Но под вентилятором еще можно стоять- глаза не режет.

Отогнав какого- то очередного тамплиера- «пшел отсюда, чепушило!»- Узбек приготовился сообщить мне нечто важное… Но откровения не случилось.

По фамилии меня вызвали в коридор, где уже стояли два конвоира с дубинами. Сопрано Света проинформировала:

— Сейчас к психологу пойдете. Готовы?

— Ну, в общем, готов…

Так и отправились. Дубина спереди, дубина сзади, а посреди- обритый, в оранжевых кальсонах и в зелененькой распашенке, рукава по локоть и выползающие из под рукавов татуировки.

Лестница вниз. Переход. Фойе с пальмой в кадке. Другой корпус- вольный. Лифт. Коридор. Ряд кабинетов. Дверь. «Можно?». Ответ неразборчиво. Женский голос. «Заходи». «Мы нужны?». «Тогда один за дверью останется».

— Здравствуйте. Ваша фамилия?.. Присаживайтесь.

Кажется, она не была с мужчиной года полтора. Издерганная до перманентной истерики- такая манера говорить, будто это именно я не еб ее столь долго.

— Я психолог. Меня зовут… (неразборчиво). Сейчас мы пройдем с вами несколько тестов. Готовы?

— Еще в курилке приготовился.

— Не поняла, — раздраженно.

— Меня там еще спросили, готов ли я.

— Не надо шутить. Итак…

Ханжин- фамилия с китайскими корням. Точнее в Китае это была даже не фамилия, а прозвище от названия тамошней водки- «ханжа». С нашествием Темуджина, основную часть войск которого составляли, как известно, китайцы, прозвище попало на берега Волги, где и закрепилось в виде фамилии- надо сказать, пренебрежительной поначалу фамилии.

С веками фамилия стала татарской, но за древность весьма уважаемой среди татар. До меня эта фамилия дошла таким запутанным генеалогическим путем, что я не могу достоверно указать на прямого предка, оставившего отцовской линии эту фамилию.

Но на татар, как показала жизненная практика, фамилия производила самое благоприятное впечатление, и не раз этнические татары помогали мне просто потому, что я- Ханжин. А Москва, чего говорить, татарский город. И хотя в анкетах и в протоколах указано что я- русский… думаю, татарин во мне еще как живуч!

Девушка- психолог (ша?), (иня?), хрен с ним, с окончанием, несомненно являлась татарочкой. Точной копией одной моей киевской знакомой по имени Нелли. Но, в отличие от Нелли, на измученного (ую?) психолога фамилия не возымела никакого воздействия. Видимо, ей было уже безразлично, кто ее не ебет- татарин ли, кацап ли, или толомбаец…

Она принуждала меня выполнять какие- то очень странные задания. Подозреваю, что это неизрасходованная эротическая страсть подыскала себе такие чудовищные формы для проявления. Она, не страсть, а психолог (ша?), (иня?), требовала нарисовать счастье… «Нарисуйте счастье». «Нарисуйте обиду». Страх… боль… радость… На листах писчей бумаги. Простым карандашом.

То есть она давала мне такие задания, над которыми серьезно задумался даже Чигорин- основатель школы русской шахматной игры- любивший называть свои шахматные партии как- то так: «Нежный угол» или «Отчаяние!»

Ну, со «счастьем» я еще справился… нарисовал прямоугольник и написал в нем- 100$. Экзаменаторша даже не улыбнулась, напротив- заистерила.

Потом я складывал абстрактные картинки из разноцветных кусочков бумаги.

Потом она требовала, чтобы я хоть что- нибудь рассмотрел в кляксах Роршаха.

Затем она произносила слова, а я должен был повторять их в обратном порядке… Она вымотала меня до изнеможения. И в завершение этой асексуальной оргии бесовка вручила мне два опросника, в одном из которых содержалось пятьсот вопросов, а в другом- триста с чем- то. Ответы подразумевались односложные, либо «да», либо «нет». «Раздражает ли вас вид белого снега?» И тут я начал понимать, как именно совершаются убийства в состоянии аффекта… К счастью, с опросниками меня поместили в коридорный бокс со столиком и привинченной к полу табуреткой. «Возникало ли у вас желание убить кого- либо просто так?»

Томография лысой головы после психологического насилия показалась отдыхом в Евпатории.

Дубина спереди, дубина сзади… Лифт… Пальма… Третье клиническое… Узбек.

— Вась, до завтра твое дело потерпит?

— До завтра… потерпит, — ответил Вась.

Я достал из носка шесть, запечатанных в клочок целлофана, колес реладорма и протянул Узбеку половину.

— Давай поспим. Устал я что- то…

Черт возьми, под утро- там если что- то случалось, то всегда под утро- произошел кипеш. Молодой израильтянин Кеша из третьей палаты, невесть где взял обломок лезвия- готовился ведь! — и порезал себе вены, горло и пузо. В таком раскрасе, голый совершенно, он выскочил в коридор и устроил шаманские пляски, поливая линолеум и стены теплым красным.

Дежурный вертухай шарахнул кулаком по тревожной кнопке и спрятался в ординаторской.

Усмирительная команда примчалась мгновенно, двери в палатах моментально заблокировали и принялись гоняться за обезумевшим танцором Кешей.

Дураки повскакивали с коечек и пребывали в тревожном недоумении. О, эти неожиданные шумы! Но вот что произошло…

В ту ночь в нашей палате, напомню, то были две смежные палаты на 24 чудака, дежурила молодая нянька Ирочка- кучерявенькая овечка с нищетой в глазах, в ярко- желтом свитерочке и полосатых шерстяных носках. Жила она в Орехово- Зуеве, как сама рассказывала, и испытывала к Узбеку очевидную девичью симпатию.

Во время страстного Кешиного танго она не успела выскочить из палаты и осталась заблокированной вместе с полоумными уголовниками. Всякий тюремный кипиш непременно дезорганизуется в хаос. А поскольку тюрьмой является любое место, где сконцентрированы граждане преступных наклонностей, то блокированная палата мгновенно превратилась в тюремную камеру …. с женщиной.

Скорее всего, так бы Ирочка и отсиделась в своем дермантиновом кресле до изловления Кеши, и никто бы не обратил на нее внимание… Но Ирочка испугалась вдруг, кинулась к двери, ей не открыли, она развернулась овечьей мордочкой к испытуемым и, дрожа, проблеяла: «Не надо со мной ничего делать» Так просто, за пол секунды, жертва в желтом взяла и разбудила агрессивный хаос. Оказывается, с ней можно было что- то «сделать»…

Первым на провокацию отреагировал человек- сигнализация, круглый, толстожопый, лопаторожый бандит из гольяновских. Он юркнул из- за спин обступивших полуобморочную Ирочку дураков, оказался точно перед ней, одной клешней схватил ее за шею, а другой принялся стаскивать с себя цветастее штанишки.

Ирочка превратилась в жену Лота- или кто там из них окаменел, не помню- она даже не пыталась сопротивляться. Только глазищи расширились на пол- лица.

И в это время Узбек врубился в происходящее… «Э, землячок!»- это оборотню. Тот полуобернулся и Узбек своротил ему челюсть локтевым ударом. И тут произошло непредвиденное. На Узбека двинулись человек девять- тамплиеры, трамвайные карманники и кореша их из смежной палаты. Вася толкнул няньку в улог и встал перед ней, в глазах у него сверкнули черти- лучшее состояние в жизни! Как же пропустить такой момент…

Я оглянулся, рядом стоял двухсоткилограммовый Леча. Он мне кивнул, я ему подмигнул. Приготовившиеся к атаке умственно отсталые оказались между нами и Узбеком.

По большому счету, на этих девятерых хватило бы одного Лечи… Чеченец просто выдергивал их за головы, как морковку, и пиздошил об стены. Узбек рубился локтями и головой- башкой в нос, локтем в скулу- захватывающе! А я сломал борщераздатчику колено и, в общем, остался доволен собой. Это удар такой, с шагом. В рожу отвлекающий каулак бросаешь, а сам, чуть пригнувшись, переводишь массу тела себе на ногу и долбишь своим коленом по колену противника. Перелом почти гарантирован, если верно себя расположишь. Тогда получилось. Satisfaction. Ведь если имеешь возможность сломать какому- нибудь хуесосу, не важно, какому именно, допустим, колено, то как этой возможностью не воспользоваться! А что потом рассказывать… Как у хуесосов комментатором служил?

Все быстро завершилось.

Кешу изловили и изолировали.

Всех в палате, не разбираясь, угомонили палками.

Меня и Узбека заперли в карцере «до выяснения». Ирочка принесла нам сигареты и спички, сказав, что все почти уже выяснилось, скоро нас вернут в палату. На Узбека она теперь смотрела как паломница на божество. Божество сконфузилось… и отпустило пару пошлостей. Нормально.

Там- то, в том тесном карцерочке, Узбек поделился со мной своими, надо сказать, местами чрезвычайно запутанными, размышлениями.

Коротко, по порядку.

Узбек действительно родился в Ташкенте и действительно пережил во младенчестве знаменитое землетрясение 1968- го года. Отец его, тоже Вася и тоже Узбек, был известным налетчиком. В 1982- м отца расстреляли в Новочеркасской исполнительной тюрьме по шумному тогда делу братьев Сиволгиных. Тогда к вышаку приговорили практически всю банду- 11 человек из 13.

Узбека- джуниора воспитала сестра отца- ташкентская бандерша по прозвищу Аля- Аляска. Жизненный путь юноши, таким образом, оказался предопределен.

Дальше… первая судимость, вторая и так- по всем пунктам… это не интересно. Здесь важны детали, ньюансы, мизансцены, а на изложение деталей у рассказчика не было времени.

Короче, его почти короновали в «законные», без пяти минут был уже новый вор Вася Узбек… Но в процедуру вмешался давний, с воркутинских лагерей, недруг- реальный вор Костя Энциклопедия, сокращенно- Циклоп, чтоб не произносит эту стремную «педию». Суть в том, что Циклоп приподнял на сходняке одну историю. А именно, как- то Узбек сотоварищи угнали со стоянки в Бибирево камаз- шаланду, груженую… капустой, обыкновенной белокочанной капустой. Перепутали грузовики. Но не бросили груз, а наняли старушек, которые эту капусту и толкали вразвес на Дорогомиловском рынке. Камаз, кстати, тоже сбыли калмыкам. Тогда смеялись…

А на сходняке Циклоп подвел к тому, что Узбек оказался рыночным барыгой и, стало быть, недостоин… вопрос отложили. Узбек- под сомнением. Биография в пятнах. И вася решил нанести ответную гадость- прояснить блатующим массам некоторые туманности в преступной карьере самого Кости Циклопа. Доказательства он решил добыть путем эмпирики.

План был на столько шатким, насколько землетрясение 1968-го расшатало мозги Васи Узбека. А встряхнуло таки существенно.

У циклопа была родная сестра. Сестра какое- то время назад состояла в браке с бакинским аферистом Япетом. У Япета тоже была родная сестра, которая являлась супругой начальника уголовного розыска в Бауманском районе Москвы. У начальника Бауманского угро имелся брат, проживающий под Винницей. Вот этот брат, по информации Узбека, завозил в Москву опиюху, добытую из жирного западноукраинского мака. А торговали этой наркотой многочисленные дальние родственники Япета, где бухгалтерией ведала родная сестра Циклопа, передавая ему же выручку, которой тот делился с начальником угро, чьи оперативники крышевали наркоторговые точки и усаживали на нары менее организованных конкурентов.

Вася Узбек решил открыть глаза воровскому сообществу на то, что Циклоп фактически руководит сетью наркоточек. То есть барыжничает, и не какой- то там белокочанной капустой, а самым презренным в воровской среде товаром- ширевом.

Дальше- чистое безумие. Путем наружного наблюдения Узбек вычислил хатенку, где сестра передавала бабло Циклопу. Там, как говорится, Вася и решил их накрыть…

— Слушай, узбек, а что на дензнаках написано, что они за торговлю маком получены?

— То- то и оно… — взгрустнул узбек, — я то думал, что накрою их нежданничком, а эта дурра, под стволом, весь расклад на диктофон даст…

— Ну?!

— Вот и «ну»… Завалил ее Циклоп.

— Сестру?

— Как только я дверь высадил, костя решил, что это фэйсы ломятся… Короче, братуха, тут его воровская жизнь на кону стояла. Дала бы сеструха расклад мусорам- пиздец Циклопу. Под пику пошел бы. Вот он и шмальнул. Я, честно, охуел… Заскакиваю в хату, а там жмуриха на паркете. И Циклоп- не в себе.

— И что дальше?

— Ушел он.

— Как?

— В дверь…

— А ты?

Стою и на дурру эту дохлую смотрю…

— И все?

— Все. Жмуриху на меня повесили. Нет проблем, я ж там был… с целью ограбления, короче, и прочая ебурлень легавая… Сам начальник Бауманского угро меня и брал. Теперь если я на дурдом не соскочу, в лагере меня вальнут… Понимаешь, братуха… И Циклопа я отсюда не достану.

Расчет у Узбека был такой. Попытаться изобразить невменяемость в момент совершения преступления- с противогазом на башке он мокруху признал. И отправиться в спец- лечебницу закрытого типа на станцию Столбовая. Там, по словам Узбека, у него главврач должник карточный, так что обеспечение изоляции и выписку максимум через год он полагал делом решенным. А вот если профессионалы из кабинета в конце коридора сочтут его симулянтом…

Вот здесь начиналось отчаяние.

Дело в том, что до своего убытия из клинических стен испытуемый не знал, признали его невменяемым или нет. И только оказавшись в тюремной дурхате, счастливчик понимал: все! Признали! Ура! Занавес.

Хотя, не вполне ясно, чему здесь радоваться… психушка, интенсивная терапия- убийственная фармокология, несколько иньекций и- овощ. Разве что заранее обо всем позаботиться, проплатить на месте пока «лечить» не начали… Уйти в побег прямо из Института Узбек намеревался в том случае, если ташкентский катаклизм не растрогает сердце профессора. «Уйти». Институт, конечно, не Бутырский централ- и стены пониже, и охрана пожиже. Для безумца всегда есть шанс. Но как понять, признали или нет?

— Тогда на прорыв пойду. Я просчитал, все. Только помощник мне потребуется…

— Что сделать нужно?

— Братуха, уходить лучше всего днем, когда движуха по больничке идет, народ тусуется, лепилы шастают туда- сюда… Но ключ- вездеход надо достать. Ключ такой у мусора дежурного есть. И у Светки, старшей сестры. Со Светкой проблем нет. После обеда зайду в ординаторскую, в жбан ей дам, платырем смотаю- примерно час никто ее не хватится. Но сразу после этого нужно мусора отвлечь, чтоб я смог за дверь нырнуть. Халат белый у Светки отберу…

— Просто мусора отвлечь? И все?

— Это, братуха, самый важный момент. Сто процентов чтоб он от двери отошел, в сортир или в палату, чтоб вообще двери не видел, понимаешь…

— А мочкануть мусора нет желания?

Узбек поднял на меня глаза свои безумные и очень серьезно спросил: «Зачем?»

— Чтоб назад пути не было.

— Может… со мной подашься?

— Нет. Но мусора отвлеку.

— Потом тяжеловато тебе придется… Понимаешь ведь.

— Должен будешь.

Осталось выяснить главное: признают или нет? «Думай, вася». До комиссии Узбеку оставалось около двух недель. Мне же показалось, что если б Вася не Ташкентом врачебные головы морочил, а рассказал бы психиатрам вот всю эту натурально клиническую историю, начиная от камаза с капустой… всех этих Япетов и прочих… коварную месть… Я почему- то думаю, что Узбека без сомнения отправили бы поправляться на станцию столбовая, где спец интенсивный имени доктора Яковенко.

«Думай, Вася, думай».

А меня Наина Леонидовна на рандеву вызывает, правда, на этот раз в присутствии профессора. Судя по суровости конвоирских гримас, беседа пойдет об утреннем происшествии…

Черт, не самая удачная форма изложения.

Сам себе начинаю подыгрывать.

Проще надо.

Наручники- мало ли что. Коридор. Кровь израильтянина уже смыта. Палаты разблокированы. Усмиренные испытуемые смотрят в телевизор, «в телевизор». Идет передача о животных. Кабинет за пределами отделения. Наина: «Снимите наручники». Профессор: «За что вы избили людей?»

— Это не люди.

— За рукоприкладство вы будете возвращены в СИЗО.

— Я в сумашедшие не стремлюсь.

— Куда же вы стремитесь?

— В никуда.

— Наина Леонодовна, — это врачу, — он у вас всегда такой агрессивно- возбужденный?

— Андрей… — это Наина, — что произошло в палате?

— драка.

— Это нам известно. — профессор.

— Чего же спрашиваете?

— Кто напал на медицинского работника?

— Я.

— Неправда.

— Зачем тогда спрашиваете?

— Андрей, — опять Наина, — скажите честно, вы предпочитаете колонию или больницу?

— Колонию.

— Почему же вы стремитесь в больницу?

По радио Валерий Леонтьев душевно завывал о том, что только дельтаплан ему поможет. Я думал, что Леонтьев сдох давно, вместе с Аннней Вески и пионерской зорькой. А вот он- поет. Начало реставрации.

— Профессор, хотите откровенно?

— Сделайте одолжение.

— Вот послушайте. Я родился в городе, где когда- то родился Ленин. В этом городе все имени Ленина: улицы, парки, стадионы, кинотеатры, дома- музеи, заводы, трамвайные депо, трудовые коллективы… к столетию этого гражданина центральную, самую красивую часть города- венец- сравняли с землей и воздвигли на этом месте гигантское бетонное капище, что- то вроде мемориала вождю мирового пролетариата. Школа, куда я пошел учиться, прежде была гимназией, где учился Ленин. И в октябрята меня принимали именно за той партой, за которой сидел Ленин. Вовочка Ульянов тогда еще. После обряда октябрин нас строем повели на площадь имени, как вы понимаете Ленина, где стоял памятник Ленину… И я бежал к этому Красному Перуну с букетом цветов- такое жертвоприношение.

И вот такая обработка детского сознания, скажите, это в порядке вещей, так ведь, профессор? Люди лишены разума вот таким методом, это ведь нормальные, здоровые люди? Так, профессор?

— Я не ставлю коллективных оценок. Каждый случай индивидуален, — профессор усмехнулся, но погасил усмешку, — вас- то что именно беспокоит?

— Вы говорите, каждый случай индивидуален, — профессор усмехнулся, но погасил усмешку, — вас- то что именно беспокоит?

— Вы говорите, каждый случай индивидуален… Послушайте, все мальчики у меня во дворе носили одинаковую стрижку: подбритый затылок, а впереди такой длинный чубчик. А меня так не стригли. У меня были обыкновенно подстриженные волосы и мальчики смеялись: «Ну и битлы ты отпустил!». Я злился…

Когда мы играли в войну- все мальчики играют в войну, потому что дети чувствуют настоящее- так вот, когда мы играли в войну, профессор, я хотел быть немцем… В пять, в шесть, в семь лет я хотел быть врагом этих мальчиков… Еще я был бледнолицым, истребляющим политически близких к идеологии КПСС индейцев. Это протест, ставший образом жизни.

Враг моего врага- друг мне, так ведь? А друг моего врага- кто?

— Тоже враг…

— Нет. Друг моего врага- это источник информации.

Книжку «Как закалялась сталь» я перечитал раз двести… Я учился художественной, творческой ненависти. А знаете, что такое творческая ненависть? Это разрушение… В смысле приобретения опыта- это саморазрушение. Потому что всему мы можем научиться только у себя, только через себя, профессор. Разрушая, мы освобождаем колоссальное количество незадействованной прежде энергии… Мы поднимаем крышку саркофага, а там, профессор… там жизнь! Там другой, бурлящий мир, а ты не мертвечина, как уверяли нас пионервожатые, не аморальность, а иная мораль. Караваджо, с точки учительницы литературы, был аморальнейшим типом, но взгляните на его полотна и вы увидите, во что ему удалось преобразовать свою ясность…

— Ясность!?

Конечно, профессор, ясность. Сознательное пренебрежение принципами господствующей морали- это показатель очевидно поумневшего и начинающего освобождаться человека. Это уничтожение букетиков у подножия чугунной болванки- вождя…

Представьте, убийца вашей, например, бабушки, на протяжении всего вашего впечатлительного детства втолковывает вам, что бабушка была так себе человек, вредная бла старушка, отжила свое, надо было ее шлепнуть… А дату ее убийства вы теперь станете отмечать с радостью, переходящей в ликование, и жрать карамель с мандаринами, и выходить во двор с транспарантом: «Моя бабушка- мразь!»

Но это же не фатазии, профессор, это мое, да и ваше тоже, подростковое воспитание…

И вот я- преступник. Преступником я стал в детстве, когда играл бледнолицего гитлеровца. Преступник, потому что смог вымести из собственной башки все те, возложенные к подножию Большого пастуха жертвоприношения в виде кровавых гвоздик и кровавых же пионерских ошейников. И смена идола не смутила меня и не ввела в заблуждение… просто я стал еще злее. Надо ли объяснять, какие эмоции вызывают во мне все эти прислужники изваяний… какие эмоции вызвал во мне этот гаденыш- следователь, объявивший себя освободителем московских тротуаров от таких как я…

К ужину меня и Узбека выдворили из карцера. Заведующий отделением, тоже профессор, похлопал Узбека по плечу, одобрительно будто…

В палате состоялась торжественная встреча. Чеченец Леча, которого миновали разбирательства, восседал за столом, выстроив перед собой хоровую группу из четырех мальчиков. Мальчики были местами подбитые, в пластырях, в зеленке, один даже с перебинтованным черепом.

Едва мы вошли, Леча дирижерски взмахнул руками и густым грудным голосом пропел: «Что- то море не споко- й- но…» Дураки хором подхватили: «За волной бежит волна…» И дальше уже всей палатой:

«По волнам несется шху- у- на,

Шхуна Черная звезда…»

Чем все закончилось?

Все просто.

До последнего мгновения Узбек был убежден, что его признали невменяемым. Убеждение было основано на том, что его признали невменяемым. Убеждение было основано на том, что за несколько дней до комиссии профессор показывал Васю Узбека студентам… Водил по нему указкой, демонстрировал слайды, употреблял множество латинских терминов, снова водил указкой… «Вот здесь у испытуемого был мозг, но его вытрусило большим ташкентским землетрясением»- так слышалось Узбеку.

На самом деле профессор демонстрировал будущим психиатрам классического симулянта.

Васю увезли из Серпов за неделю до меня.

Дальнейшая его судьба мне не известна.

А я…

Я вот — сижу в одиночной камере, пишу автобиографические юморески, потому что делать, в общем- то, больше нехера… Если кто- то, конечно, воспринимает подобный юмор. За окном декабрь, белые мухи и несколько часов до Нового года. У меня ксть чай, сигареты и несколько плиток присланного Ланой шоколада. Из- за двери слышно радио. Знаменитым козлетоном Михаил Боярский сообщает радиослушателям о том, что возле ног его- ап! — сели какие- то тигры… Но мы же понимаем, что нет возле его ног никаких тигров… Да и самого Боярского тоже нет. Он сдох давно, сразу вслед за Валерием Леонтьевым, вместе с этой, у которой бородавка на роже, с Анней Вески.