Макарьевский монастырь. Описание ярмарки. Крепостной драматург Ефимка Афанасьев. Убийство кормщика Семёна.

Над Волгой возвышался белокаменный монастырь с мощными крепостными стенами и богатыми церквами. Золотые купола его сверкали на солнце так, что на них было невозможно смотреть не щурясь. Из бойниц приземистых башен чернели жерла больших медных пушек. Монастырь этот носил имя святого Макария Желтоводского и издавна служил местом проведения богатейшей на Руси ярмарки.

В центре её, напротив монастырских ворот, находился гостиный двор. Его окружала рубленная стена с башнями и бойницами, отчего торговое место скорее походило на крепость. Посреди Гостиного двора на пыльной площади стояли старинные весы, к которым были приставлены солдат с ружьём и подьячий.

Вокруг площади в невзрачных лавчонках, грубо сколоченных из почерневших от времени досок и крытых рогожей, лежали удивительные сокровища, вид которых нисколько не вязался с окружающей обстановкой. Здесь можно было найти изделия самых прославленных голландских ювелиров, чистейшей воды изумруды и рубины, привезённые из Бомбея и Каликута, жемчуг, собранный ловцами у берегов далёкой и таинственной Аравии и ещё многое, что могло служить украшением роскошных дворцов персидских шахов и индийских раджей. В этом же убогом окружении все эти богатства смотрелись как-то нелепо и неуместно.

От пристаней, переполненных большими и малыми судами с которых торговали рыбой, привезённой из понизовья Волги, широкая дорога вела к воротам монастыря, пересекая вдоль берега всю ярмарку. По ней безостановочно двигалась пёстрая разноязыкая толпа. Надменно вышагивали вельблуды самаркандских и бухарских купцов, вихрем проносились ногайские табуны, скрипели плохо смазанными колёсами фуры с берегов Рейна или Вислы. То и дело попадались коляски с нарядными дамами и кавалерами. Их кучера размахивали бичами и орали во всё горло:

— Разойдись, зашибу!

От главной улицы паутиной развивались узкие переулки торговых рядов. В каждом ряду торговали своим товаром. В одном иконами, в другом хлебом, в третьем рукавицами. И назывались они соответственно Иконным, Хлебным и Рукавичным. В Индийском ряду продавали пряности, распространявшие на пол версты вокруг дурманящий запах, в Дамасском — оружие и доспехи с замысловатым рисунком на тусклой стали, в Бухарском — ковры, ходить по которым было всё равно, что летать по небу.

Железо было свалено огромными грудами на противоположном берегу реки у села Лыскова. Однако наиболее тяжелые отливки так и не снимались с барж. Их перегружали с судна на судно прямо на рейде.

Там же находились склады для стекла и изразцов, и длинные ряды продажных подвод, где мужики торговали необходимой в быту деревянной посудой украшенной затейливой резьбой и раскрашенной в яркие цвета.

Ярмарка кишмя кишела ворьём всех мастей, продажными девицами, нищими и картёжными шулерами. То и дело кто-нибудь вопил, что у него стащили кошелёк и стража срывалась с места в неуклюжей попытке поймать воришку, что почти никогда не удавалось, так как воровская артель отстёгивала служилым немалую мзду. Ночью же творились дела пострашнее. Не проходило и дня, чтобы из Волги не выловили мертвяка с перерезанным горлом.

В Лыскове процветало несколько игорных домов, открытых бывшими в большом уважении в воровском мире людьми. Комендант Макарьева смотрел на столь беспринципное нарушение закона сквозь пальцы и злые языки поговаривали, что он сам инкогнито бывает в этих домах и всё время выигрывает.

Для увеселения публики на ярмарке был устроен театр. Покровительствовал ему, а ещё больше молоденьким крепостным актрисам, некий князь. Его труппа собирала за две недели торгов денег больше, чем за весь последующий год в столицах.

Князь был больше в разъездах по заграницам и театром заправлял приказчик Козьма Семёнов, который тоже испытывал слабость к актрисам и нередко наведывался к ним в комнаты, после чего счастливица задирала нос и начинала командовать товарками.

Репертуар театра составляли пьесы великих эллинов Эсхила и Эврепида, благородные трагедии Шекспира и весёлые комедии гишпанского сочинителя Лопа де Веги. Однако наибольшим успехом, как среди благородной публики, так и среди простолюдинов пользовались короткие фривольные пьески крепостного драматурга Ефимки Афанасьева, купленного у захолустного рязанского помещика за немалые деньги.

Публика хохотала на спектаклях Ефимки до слёз и коликов в боку. Героями невероятных и уморительных приключений являлись, как правило, трактирные питухи, бродяги, солдаты, барские слуги, воришки а так же молоденькие девицы-вертихвостки. Дворяне появлялись эпизодически и были полны всяческих достоинств, так как потешаться над благородными господами крепостному драматургу было не положено.

Ефимка писал свои сочинения, просиживая день напролёт в безымянном трактире у Иконных ворот Гостиного двора. Музой крепостному драматургу верно служил грех чревоугодия. На столе, рядом с перьями и чернильницей, всегда стояли миска с варениками или запечённая утка, а в придачу кувшин с клюквенным морсом. За день Ефимка съедал столько, сколько другой человек съесть был не в состоянии. Причём оставался, несмотря на богатырский аппетит, тощим и костлявым как швабра.

Приказчик Козьма Семёнов, изрядный жлоб, оплачивавший из казны театра, а значит из своего собственного кармана всё это обжорство, как-то решил, что крепостной драматург влетает ему в круглую копеечку. Ефимку безжалостно выдрали батогами, запретив переводить казённые деньги в трактире. Ефимка сразу зачах. Сочинения его сделались до зевоты скучными. И в актёров по-летели тухлые помидоры.

Когда одна из таких помидорин случайно размазалась по парсуне приказчика, тот, матюгнувшись, велел ещё раз выпороть Ефимку, потом сам от души добавил ему пару тумаков и отпустил с богом в трактир. Сочинитель залил обиду вином, и вновь принялся за любимое дело.

Стоял жаркий август. Торги подходили к концу. Ярмарка начиналась в день святого Макария 25 июля, хотя многие купцы съезжались на неё гораздо раньше. Торговали две недели, а затем разъезжались, чтобы успеть вернуться домой до осенней распутицы.

Маленький и тихий в другое время года городок, выросший из монастырской слободы, теперь был переполнен людьми. На улицах ходили чуть ли не по головам, а даже самую плохенькую комнатку, кишевшую мышами и тараканами, можно было снять только за немыслимые деньги.

В трактире у Иконных ворот тоже было шумно. Гуляли бурлаки, которым не завтра так послезавтра придётся тащить баржи вверх по реке до Вологды. Ямщики за большим столом у окна пили пиво и обсуждали достоинства какой то упряжи.

Шум, царивший в трактире, отнюдь не мешал творчеству крепостного драматурга. Наоборот, тут нередко можно было услышать такие словесные перлы, какие не то что на трезвую голову, но, даже задрав штоф лучшей канновки, не придумаешь.

Козлинобородый красноносый мужичок клянчил у трактирщика:

— Пантелеич, налей стаканчик, внутри всё горит, помираю.

— А с чего-то я тебе, Семён, должен наливать. Ты со мной ещё за вчерашнее не расплатился.

— Расплачусь, Пантелеич, во те крест расплачусь. Я у господина шкипера полтину вперёд попрошу и расплачусь.

— Ну ладно. Так тому и быть, — смягчился Пантелеич. — Я тебя, Семён, давно знаю. Ты человек честный. И кормщик знатный. Ступай. Малёк нальёт тебе стаканчик.

Ефимка отправил в рот очередной вареник, запил глотком клюквенного морса и обмакнул перо в чернила. Он сочинял новую пьесу про злоключения купеческого сына, изрядного разгильдяя, приехавшего торговать на ярмарку и проигравшего весь товар и казну карточным шулерам.

Услышав разговор Семёна с трактирщиком, он отложил перо и обратился к кормщику:

— Кто же пьёт один, Семён. Айда ко мне. А чтобы ты не думал, что я просто хочу угоститься за твой счёт, куплю нам на двоих ещё самого лучшего пойла, что подают в этом заведении.

Семён радостно крякнул и уселся за столик крепостного драматурга.

— Был я на днях в театре, — пропустив по первой, сказал кормщик, — смотрел спектаклю, про то, как благородная девица из романтических побуждений бежала из дома и попала в вертеп к разбойникам. Это ты сочинил?

— Я, — ответил Ефимка, закусывая водку вареником.

— Вот честно скажу, животик чуть не надорвал со смеху. Ох и складно ты сочиняешь Ефимий. Как тебе это удаётся, ума не приложу.

— Всё дело в хорошем аппетите, за что и выпьем, — крепостной драматург вновь наполнил оловянные чарки.

После второй выпили по третьей, после третьей по четвёртой и к наступлению темноты оба уже едва вязали языки. Семён не стоял на ногах. Ефимка же, хоть и порядком закосел, но каким то чудом был в состоянии стоять на ногах и более-менее здраво рассуждать.

— Напоил человека, так хоть доведи до пристаней, — сказал трактирщик.

— Доведу, — кивнул головой Ефимка и, поддерживая собутыльника, вышел на улицу.

Они, шатаясь, направились в сторону макарьевского кладбища. Когда вокруг вместо мачт из земли вдруг выросли могильные кресты, Семён слегка очухался и протёр глаза.

— Куда это ты меня привёл, — спросил он, вмиг протрезвев от страха.

Ефимка ничего не ответил, только сунул два пальца в рот и тихо свистнул.

В ответ из темноты возникло страшное чёрное приведение. Кормщик упал на колени и принялся бормотать «Отче наш». Приведение накинуло ему на шею удавку. Степан захрипел и задёргался, пытаясь вырваться. Ефимка схватил его за ноги и держал до тех пор, пока язык убиенного не вывалился изо рта, а из портков полилась моча и экскременты. Ефимка отпрянул и, отползя в сторону на карачках, добавил к греху лишения человека жизни, грех осквернения чьей то могилы блевотиной.

Убийца положил тело на землю. И тут же со всех сторон из темноты полезли другие призраки. Один из них подошёл к Ефимке, разразившемуся к тому времени слезами:

— Сделанного не вернёшь, — произнёс он. — Так что будь мужиком, кончай хныкать.

Ефимка послушно вытер нос рукавом.

— Я сделал, что ты велел барин. Давай обещанное.

— Вот это разговор, — засмеялся помещик Филин, ибо это был он.

Затем вынул из кармана кафтана тугой кошель и вложил его в руку Ефимке.

— Если начнут спрашивать про пропавшего кормщика, тверди, что когда вы шли по улице, он от свежего воздуха малость протрезвел, и сказал, что дойдёт до судна сам.

— А ну как на дыбу подвесят.

— Насчёт этого не волнуйся. Не подвесят, — успокоил парня Филин. — Я обо всём позаботился.

Зажгли фонарь. Фрол, задушивший кормщика, взвалил труп на плечо, и они направились к свежей могиле, в которой накануне похоронили местного плотника, скончавшегося от сифилиса. Могилу раскопали, гроб вскрыли. Там лежало уже начавшее разлагаться тело с уродливым провалившимся носом.

— Скучно небось одному лежать, — усмехнулся Фрол. — Вот тебе приятель.

И опустил в гроб Семёна. Затем могилу закопали, надежно погребя тайну преступления.