Ночь на острове. Мы возвращаемся в город. Трактир «Карась». Мы с Иринкой подбираем бездомного котёнка. Как Матвей Ласточкин делал из меня разбойника.
К ночи на реке поднялся сильный ветер, гнавший по воде волны не многим меньшие чем на море. Небо затянуло тучами, закрывшими звёзды и луну, и вокруг сделалось темно как в бочке из под дёгтя. Мы с воеводой решили в такую погоду назад не плыть, заночевать на острове. Неровен час, волны перевернут лодку.
Артель Матвея Ласточкина состояла из шести человек: его самого, его дочери Иринки, а также четырёх работников. Трое из них Семён, Анисий и Василь были мужиками степенными и неторопливыми. Они молча ели уху, облизывая деревянные ложки, молча хлебали горячий чай вприкуску с сахаром, да и в другое время говорили мало, исключительно по делу. Четвёртый, Андрейка, мой ровесник, был пригож лицом, высок ростом, широк в плечах и пустоголов настолько же, насколько могуч телом.
Андрейка был явно неравнодушен к дочери Матвея Ласточкина, что сразу вызвало во мне неосознанную неприязнь к нему. За ужином он не уставал нахваливать её стряпню, косясь на мелькавшие под юбкой маленькие стройные ножки.
— Ох, и хорошо ты готовишь Иринка. Уха сегодня — ложку проглотить можно. Жинка из тебя выйдет просто золото. Скромна, расторопна, трудолюбива. Не девка, а клад.
— Так что ж ты ждёшь, — засмеялся Семён. — Женись на ней, коль она тебе нравиться.
— Да я хоть сейчас, — воскликнул Андрейка. — Пойдёшь за меня замуж Иринка?
Но девушка только тоскливо посмотрела на своего воздыхателя и ответила:
— И с чего мне идти за тебя замуж. Больно мне надо сидеть в доме затворницей, целый день стряпать, прясть, стирать и света божьего не видеть. А по вечерам вытаскивать тебя из кабаков, и цапаться с твоими потаскухами. Мне и в девках не плохо.
Андрейка сразу нахмурился и буркнул:
— Ишь ты, барыня какая.
— Что Андрейка, получил? — осклабился Матвей Ласточкин. — Иринка у меня такая. Эй пальцы в рот не суй. Враз оттяпает.
Вскоре воевода завалился спать в землянке, Иринку сморило, и она прилегла у костра, положив под голову старый армяк. Остальным не спалось и Семён, большой знаток всяческих сказок решил позабавить полуночников:
Сказ про клад Стеньки Разина, персидскую княжну и город Кир-Углы
Все слышали, как Стенька Разин утопил в Волге персидскую княжну? Кто ж об этом не слышал. Говорят, сделал он это сдуру, по пьяни. Да только не тот человек был Стенька, чтобы по пьяни княжнами куда зря кидаться.
Дело в том, что накануне ему явилось древнее чудище. Голова у того была как у жабы, усищи как у сома, в общем страшилище, да и только.
Однако чудище это не всегда было чудищем. Когда-то, тысячу лет назад, оно было человеком, да не простым, а царём прекрасного города, стоявшего в Жигулёвских горах. Татары зовут Кир-Углы. Царь был молод и храбр. Он мечтал завоевать весь мир и, собрав огромную армию, двинулся в поход. Его воины огнём и мечом прошлись по землям соседей. Разорили города и сёла, истребили столько народу, что везде воцарилось запустение. Некому было ни пахать землю, ни заниматься ремёслами.
Много золота забрал царь у побеждённых и построил себе каменный дворец неописуемой красоты.
Видя, что в одиночку им не сладить с честолюбивым царём, враги Кир-Углы объединились. Говорят, что прямо здесь, под Соколовой горой, там, где сейчас стоит Саратов, произошла решающая битва. Длилась она три дня и три ночи, и поле боя осталось за врагами молодого царя. Сам он бежал и укрылся за крепкими стенами своего города. Кир-Углы был осаждён.
Какими б не были сильными укрепления города, но решимость его врагов была ещё сильней. Так как ни силой, ни хитростью они взять его не могли, то позвали самого знаменитого в те времена колдуна, который жил то ли в Самарканде, то ли в Хиве. Чародей обратился птицей, перелетел через стены города и открыл ворота. Кир-Углы был разорён и сожжён дотла.
Молодого царя взяли в плен и принялись придумывать, как казнить его, да так, чтобы эта казнь была самой страшной, которую видел когда-нибудь белый свет.
Спросили колдуна, и тот сказал:
«Какая б страшная не была б смерть этого человека, погубленных им душ она не воскресит, да горю близких тех людей не поможет. Если хотите наказать его по настоящему, оставьте его жить. И жить долго, целую вечность. Но не просто так. Я превращу его в страшное чудище. Он будет обречён столетиями одиноко прозябать в своём разрушенном городе до тех пор, пока не спасёт на Волге столько же жизней, сколько погубил. А если кого спасти не сможет, то та жизнь вычитается из общего счёта.»
Подумали люди и решили пусть так и будет. Город Кир-Углы был заколдован и стал городом призраком. Только изредка на закате он возникает прямо из воздуха и можно увидеть его разрушенные стены и прекрасный царский дворец.
Ну, так вот, то была присказка, а теперь продолжим сказку. Стенька чудища не испугался. Стеньку Разина вообще ничем испужать было нельзя. Налил он чарку водки и говорит:
«Давай выпьем, коль пришёл».
Выпили.
«Ну, чудище, говори, с чем пожаловал к атаману вольных казаков?»
Чудище ответило:
«Живу я на свете тысячу лет. Тоскливо мне стало одному. Увидел я твою персиянку и полюбил её с первого взгляда. Отдай мне её Стенька. А я тебе за это помогу в трудную минуту.»
Стеньке царевна начала уже надоедать, да и казачки его роптали. Он согласился. Бросил девку в реку, а чудище тут как тут, подхватило её и унесло в свой призрачный город.
Княжна со страху сразу лишилась чувств, и пришла в себя только во дворце. Чудище поначалу не показывалось девушке, боясь напугать её своим видом. Однако со временем персиянка привыкла к облику хозяина призрачного города и перестала бояться его. Они зажили вместе дружно и ладно.
Тем временем царские войска разбили Стеньку Разина. Тот бежал в Жигули, прихватив награбленные сокровища. Он вспомнил обещание чудища, вышел на берег Волги и прокричал тайное слово. Тут же из вод вырвалось сияние и появился Кир-Углы. Вошёл Стенька во дворец и говорит:
— Был у нас с тобой договор. Я тебе девку, а ты мне подсобишь, когда худо станет. Ну, так вот, уже стало. Схорони мои сокровища до поры до времени.
Чудище согласилось. Уговор есть уговор.
Спрятав сокровища в призрачном городе, Стенька отправился бунтовать дальше, но был схвачен и казнён в Москве. После того как палач разделался с Разиным и подручные поволокли на плаху его брата, Фрола Тимофеевича, тот вдруг срывающимся от натуги голосом крикнул: «Слово и дело государево!» И сказал, что знает тайну кладов Разина.
«Молчи собака» — прохрипел уже превратившийся в кровавый обрубок Стенька. Это были последние его слова.
Казнь Фрола была отсрочена. Снарядили воевод со стрельцами на поиски Стенькиных сокровищ. Хитрец Фрол долго водил их по волжским степям. Наконец, воеводы осерчали и побожились, что если клад в самое скорое не будет найден, Фрола предадут ужасной смерти.
И тогда брат Стеньки Разина повёл их в Жигули, надеясь, что там ему удастся бежать. На закате он крикнул тайное слово и предстал перед изумлёнными воеводами город Кир-Углы. Люди не могли оторвать глаз от чудесного города. Улучив момент, Фрол бросился в лес. Бегства этого никто не заметил, и поэтому его не преследовали.
Воеводы вошли в город и видят, что лежат возле разрушенных стен разинские сокровища. Навстречу им вышло чудище, а с ним целая армия призраков, состоявшая из душ воинов, которые когда-то полегли при обороне Кир-Углы.
«Что вам здесь нужно?» — спросило чудище у воевод: «Город сей не для людей. А потому уходите от сюда».
Воеводы, хоть и наложили с перепугу в штаны, заносчиво ответили:
«Мы пришли забрать, то, что тебе не принадлежит. Золото, награбленное вором Стенькой Разиным».
«У нас со Стенькой был уговор. Только он может забрать свои сокровища», — ответило чудище.
«Казнили Стеньку в Москве, уже полгода как казнили», — заявили воеводы.
Стрельцы в подтверждение закивали головами.
«Поклянитесь, что Стенька мёртв», — потребовало чудище, и воеводы поклялись.
«Хорошо», — сказало чудище. — «Раз так, забирайте. Мне это золото не нужно».
Армия призраков расступилась, и стрельцы, всё ещё не веря, что им дают без боя забрать клад и уйти, принялись переносить сундуки с золотом в свои струги.
Тем временем Фрол Тимофеевич добрался до мест, где укрывалась жигулёвская вольница. Свистнул он всех на круг и говорит, так мол и так, стрельцы скоро повезут по реке несметные со-кровища. Их много, но если собраться всем вместе, то можно одолеть.
Атаманы послушались Фрола, объединились и устроили засаду у Девьей горы. Напали они на стрелецкие струги, когда те возвращались в Самару, и весь день шла безжалостная битва. В конце концов, воровские казаки одолели стрельцов. Многие служилые люди попали в плен, и разбойники порешили их утопить. Привязали к ногам каждого ядро и бросили в воду.
Тут появилось чудище и принялось одного за другим вытаскивать стрельцов на берег. Когда был вытащен последний из утопленников, счёт спасённых жизней сравнялся со счётом загубленных. Заклятье спало и чудище вновь обратилось в человека.
Молодой царь вернулся в Кир-Углы. Увидела его персиянка и ахнула, так тот был пригож собой.
Царь обнял её и говорит:
«Теперь мы с тобой, наконец, заживём счастливо, как муж с женой. Не надобно мне больше быть правителем мира. Хочу только спокойно быть с тобой до самой старости».
«Давай поедем в Персию. Я очень хочу домой», — предложила княжна.
Царь Кир-Углы согласился.
«Только надо отобрать у разбойников сокровища Стеньки Разина», — сказал он: «Даже малой их толики хватит, чтобы наша жизнь была лёгкой и приятной».
Собрал он свою призрачную армию и сказал им:
«Послужите мне друзья последний раз. Потом вы обретёте покой».
Как увидели разбойнички несущихся на них мёртвых воинов Кир-Углы, так сразу и разбежались во все стороны, побросав добычу. Сокровища были снова перенесены в город.
Однако царь вернулся сильно постаревшим. Когда спало заклятье, он вновь стал простым смертным, и ему было уже тысяча лет. За один день он превратился в глубокого старика. К утру проклятый тысячу лет назад царь Кир-Углы умер на руках у безутешной персидской княжны. Та похоронила его во дворце и осталась одна в призрачном городе.
Кир-Углы и сейчас можно иногда видеть на закате. Те, кто видел, а таких людей я знал, говорят, что возникает он неожиданно на берегу Волги прямо из света, и хоть он давно разрушен, но всё равно нет в этом мире города красивей и величественнее. И до сих пор там хранятся сокровища Стеньки Разина.
* * * *
Наутро Матвей сказал артельщикам:
— Работали вы братцы не разгибая спины, пора и отдохнуть. Грузите бочки в романовку, повезём их в город. Ставлю всем угощение в «Карасе». Будем гулять, пока хмельное питьё из глотки назад не польётся.
Рыбаки, преисполнившись великой радости, принялись резво перетаскивать в лодку бочки с осетром и стерлядью. Ближе к полудню мы отплыли от острова. Паруса ставить не стали, ветер ещё ночью совершенно утих, и вода стала гладкой как зеркало. До Саратова дошли на вёслах. В Затоне нас дожидались дворовые воеводы. Они настреляли дичи и даже завалили большого кабана, чтобы зеваки не судачили, странно мол, воевода на охоту ездил, а зверя и птицы не добыл.
Мы с воеводой поскакали обратно в город. С Матвеем Ласточкиным договорились встретиться вечером в харчевне «Карась».
Артельщики отвезли бочки со стерлядью на саратовскую пристань, откуда перетащили в рыбный амбар. Затем направились в харчевню, располагавшуюся за Царицынскими воротами. Харчевня была низка и приземиста, сложена из толстых брёвен. Маленькие окна затянуты бычьими пузырями, а из открытой двери тянуло запахом свежесваренных щей.
Подальше харчевни, за воротами, стояли ногайские юрты, а в степи паслись табуны лошадей, которые кочевники пригоняли на продажу. Это был татарский рынок. Здесь же пестрели разноцветными шелками шатры бухарских купцов.
Я пришёл в харчевню в назначенное время. Внутри её было темно. Солдаты, поставленные в караул у ворот, хлебали из глиняных плошек щи, пили квас. Артельщики Матвея Ласточкина сидели на лавках за длинным столом. На столе стояло богатое угощение, а в центре громоздились водочные штофы.
Когда накрывали стол, Матвей шепнул солдатской вдовушке заправлявшей в харчевне:
— Водочки, Афанасьевна, ставь побольше. Сделай так, чтобы мои артельщики неделю пили не просыхая. Воевода заплатит за всё, что они съедят и выпьют, и ещё сверх того.
Афанасьевна понимающе подмигнула:
— Будь спокоен, Матвей Иванович, обурдючу твоих парней как положено.
Иринка подвинулась, освобождая мне место рядом с собой. Артельщики тут же поставили мне чарку, но я наотрез отказался пить, обидев всех работников Матвея Ласточкина. Андрейка, у которого наше с девушкой соседство вызвало приступ ярости, взвился.
— Ишь важный какой сыскался. Пить с нами брезгует. Ты что, барин какой?
— Може и барин, — буркнул я. — Я, между прочим, потомственный дворянин.
— А потомственную рожу тебе не попортить?
Я весь вспыхнул, подавляя желание броситься на обидчика. Знал, коли брошусь, Андрейка мне так вставит, мало не покажется. Боец из меня был неважнецкий, с таким медведем никак не сладить. Андрейка понимал это и поэтому подначивал на драку.
— Умолкни, Андрейка, — велел Матвей Ласточкин. — Ежели ничего путного сказать не можешь, лучше пасть не раскрывай.
Андрейка сразу притих.
Посидев за столом ещё часок, поев и выпив две чарки водки, Матвей Ласточин поднялся и сказал:
— Мне ребята надо с нашим гостем кое-какие дела сделать. А вы отдыхайте. Ешьте, пейте, сколько душе угодно. Я за всё плачу. Артемий, Иринка, идёмте.
Андрейка зло скрипнул зубами. Лицо его раскраснелось от хмельного питья, глаза угрюмо смотрели то на меня, то на девушку.
Мы вышли из трактира и направились обратно к пристаням. По дороге Матвей Ласточкин сказал мне:
— Вижу, Артемий, ты малый толковый, коли не врёшь, как Филину прикладом по бестолковке съездил. Но думаю, не врёшь. Филина ты очень точно описал, а если ты с ним встретился и жив после этого остался, значит, и впрямь говоришь правду. И с кинжалом в рукаве хорошо придумал.
Однако, чтобы сойти среди разбойников за своего, умной головы недостаточно. Если хочешь жить в волчьей стае, мало выть по-волчьи, надо стать волком. Думать как волк, биться как волк зубами и когтями, убивать как волк.
У нас, до прихода сплавного каравана, самое большее неделя, за которую я должен превратить тебя в заправского татя…
Тут позади нас раздалось жалобное мяуканье, и из высокой травы возле одного из заборов появился грязный, отощавший котёнок. Он скакал на трёх лапках, четвёртую, больную прижимал к себе.
Иринка сразу бросилась к нему.
— Бедненький, ему больно, он плачет! — воскликнула она, осторожно беря его на руки. — Нужно взять его с собой.
— Мы не можем подбирать всех бродячих кошек, — недовольно буркнул Матвей Ласточкин. — Она с детства такая, чуть какую несчастную животину увидит, сразу тащит домой.
— Но тятенька, он же погибнет, если мы ему не поможем. Пожалуйста, можно я его оставлю?
— На острове много рыбьих голов и потрохов. Так что в еде ему недостатка не будет, — поддержал я девушку. — Сказано в писании, не построй храм, а накорми голодного.
Иринка посмотрела на меня с искренней благодарностью.
— Ладно, — сдался Матвей Ласточкин. — Так и быть. Забирайте его. Только учтите, нянчиться с ним будете сами.
— Хорошо, — просияла Иринка. — Я буду ему мамой кошкой, а ты Артемька папой кошаком.
Всю дорогу до острова мы отбирали друг у друга котёнка, чтобы погладить его или почесать за ушком, и боюсь, совсем замучили беднягу.
— Как мы его назовём, — спросила девушка.
— А это он или она?
— Дай я посмотрю.
Котёнок перекочевал в руки Иринке.
— Это она.
— Тогда пусть будет Машка или Катька.
Котёнок свернулся калачиком на руках у девушки.
— Она такая махонькая, прямо как горошина.
— Тогда давай назовём её Горошиной.
Иринка захихикала.
— Какое смешное имя.
Итак, с общего согласия котёнка окрестили Горошиной.
Запах рыбы Горошина учуяла не успели мы пристать к берегу. Она заорала благим голосом, и, когда её опустили на песок, резво поковыляла к вонючей куче рыбных отходов.
В этот вечер Горошина обожралась так, что не смогла дойти до приготовленной ей подстилки и заснула прямо рядом со своим сокровищем. Мы с Иринкой осторожно перевязали ей лапку.
На следующий день Матвей Ласточкин поднял меня спозаранку и мы вышли на песчаный берег, где сушились сети.
— Имать твоего приятеля «писаря» придётся нам вдвоём. Привлекать к этому делу гарнизонных солдат мы не можем. Как уже говорил воевода, среди них наверняка имеются пособники Галани. Воеводские же гайдуки народ конечно бравый, но деликатности в них никакой. Поднимут шум, прославят на весь Саратов, и вместо того чтобы повязать человека, убьют или покалечат.
Я колченогий, от меня тоже толку не много. Так что основное бремя ляжет на тебя. Мы с Иринкой будем на подхвате.
— Не сладить мне, Матвей Иванович, с матёрым татем, — забеспокоился я.
— Сладишь, коли научу тебя правильному мордобою. Набить морду ближнему может любой, у кого мало-мальски работает соображалка, даже если ближний шести саженей ростом, а тебя боженька не наделил богатырским сложением. Ты вот вчера в драку с Андрейкой не полез, забоялся, что не одолеть тебе его.
Я весь покраснел, устыдившись своей трусости, но мой наставник, не обратив на это внимание, продолжил:
— Ну, так ты прав. Чего зря с чёртом ссориться, если не знаешь, как ему хвост прищемить. Сначала научись, а затем ссорься.
Ты, Артемий, главное дурь из головы выкинь и запомни правило — никогда не дерись честно. Бей подло, исподтишка, когда тот, кто стоит перед тобой, этого не ожидает. Твоё дело ни честь молодецкую сохранить, а выжить и победить. Бить нужно, по возможности, первым и удар должен быть таким, чтобы супротивник уже не смог подняться и ответить. И для этого совсем не обязательно иметь косую сажень в плечах и кулаки размером с арбуз.
С этими словами Матвей Ласточкин, казалось легонько, ткнул костяшками пальцев мне под дыхло. От резкой боли я согнулся пополам и, захрипев, повалился на песок.
К вечеру на мне уже не осталось ни одного живого места. Иринка смазывала мои синяки какой то вонючей мазью и вздыхала:
— Бедненький. Тятенька совсем не злой, однако, иногда бывает очень строг. Но это только на пользу.
— Знаю, — прокряхтел я в ответ.
Каждое утро Матвей Ласточкин наставлял меня в премудростях борьбы и кулачного боя. Я научился мгновенно валить человека на землю и вязать его по рукам и ногам, двумя ударами разделываться с любым здоровяком и даже убивать голыми руками.
В остальное время он заботился о том, чтобы моя внешность, речь и повадки соответствовали образу воровского казака. Начал с того, что вытащил из закромов огромную бутыль самогона.
— Бабка Нюра варила, — сказал он. — Хорошая, на травах, не то что водка, которую подают в кабаках. Та дрянь, какой свет не видывал. Только на то чтобы отравиться и годиться.
— Это ещё зачем? — недоумённо спросил я.
— Надо, пей, — строго распорядился Матвей Ласточкин. — Ты когда-нибудь видел непьющего разбойника?
— Не приходилось.
— Верно, я тоже. Ведь разбойнички тоже люди и страшно, им как остальным. Страх же у них великий, так как знают, что рано или поздно не миновать им мучительной смерти в петле или на колесе. А после смерти гореть им вечно в гиене огненной. Вот и заливают они свой страх вином да водкой. Коли ты с ними пить не будешь, непременно вызовешь подозрения. Так что пей.
Я выпил, и это было последнее, что сохранила моя память в тот день. Наутро я проснулся, страдая от дикого бодуна. В поисках воды вышел на улицу и тут же зажмурился от яркого солнца.
— Молока хочешь? — услышал я голос Иринки.
Сама она сидела на пеньке и доила козу. Горошина вертелась рядом и так и норовила залезть в ведро. Я отодвинул её в сторону и бессовестно выпил всё молоко, что успела надоить девушка.
— Что вчера было? Ничего не помню.
— Вы с тятенькой поспорили, кто больше выпьет и при этом останется в здравом уме. После каждой чарки нужно было досчитать до ста.
— И что? Кто победил?
— Ты уже после третьей начал бессвязно бормотать и нести всякую чушь.
— Какую чушь?
— Ну, что я прекрасна, аки солнышко в ясном небе, и ты готов свернуть шею всем волжским ватажникам, чтобы заслужить мою благосклонность. Господи, а слова то какие мудрёные. У вас что в Питербурхе все так говорят?
Я болезненно застонал и схватился за голову. Девушка весело засмеялась.
— А ещё ты звал меня замуж.
— Этого ещё не хватало, — я вспомнил бедолагу Андрейку и как злорадствовал над ним.
— Вот все вы парни такие, — с притворным возмущением сказала Иринка. — Сначала петухом ходите, а как протрезвеете — сразу в кусты.
Тут появился Матвей Ласточкин. Он подошёл ко мне и сунул в руки саблю, позаимствованную у воеводы Бахметьева. Поинтересовался:
— Ты Артемий фехту обучен?
— Ну, так себе, — замялся я. — Батюшка держал пленного шведа. Тот учил нас владеть шпагой. Браться мои сию науку освоили как следует, я же… — последние свои слова я подкрепил безнадёжным жестом и тяжким вздохом.
— Никудышней, значит, был учитель твой швед, — сказал Матвей Ласточкин. — Вот пойдёшь с Галаней на Хвалынь похваляться, выйдет у вас битва с персами, а те рубаки знатные, им голову тебе снести, что курёнку. Нужно, чтобы ты смог от них отбиться и живот свой сберечь. Коли шпагой хоть как-то владеешь, то и саблей быстро рубиться научишься.
— Рассольчику бы сначала, Матвей Иванович, для снятия головной боли, — робко произнёс я.
— Будет тебе рассольчик, коли сумеешь взять его, — ответил Душегуб.
Он привёл меня на небольшую полянку. Посреди неё стоял столб, которому придали грубое подобие человеческой фигуры с поперечной перекладиной, изображавшей руки. Матвей Ласточкин стал за столбом и взял длинную палку. Позади столба он поставил глиняную крынку с огуречным рассолом. Сказал:
— Представь, что это твой самый злейший враг, не дающий тебе опохмелиться. Сделай свирепую рожу и вперёд. Руби супостата почём зря. Только сначала перекинь сабельку из правой руки в левую. В этом вся соль. Супротив левши не устоит даже самый опытный боец.
Я состроил гримасу, вызвавшую у моего учителя глубокое разочарование.
— Да, с боевым духом у тебя неважнецки. Разозлись, как следует и проломи гаду черепушку.
Я зарычал, перекинул, как и было сказано, саблю в левую руку и бросился на столб. Но, вместо того, чтобы стоять и не рыпаться, как и положено столбу, тот больно ударил меня по лбу, от чего я упал на землю и едва не потерял сознание.
— Не попал, — произнёс Матвей Ласточкин. — Давай снова.
Я поднялся на ноги, сообразив, что клинок сабли скользнул мимо столба, и я врезался в него на полном ходу. Мне было больно, и я чертовски разозлился, решив изрубить проклятого деревянного истукана в щепки.
— Вот теперь у тебя парсуна какая следует. Вперёд! — скомандовал Матвей Ласточкин.
— Матвей Иванович, дай опохмелиться, — взмолился я.
— Убей врага и отними у него крынку, — непреклонно ответил мой мучитель.
Я снова устремился на потешного деревянного неприятеля, но проклятый Душегуб ловко отбил палкой моё оружие и, получив ещё один здоровенный шишак, я сполз по столбу вниз.
— Ты как следует разозлился, но слепая ярость в бою до добра не доводит, — продолжал наставлять меня Матвей Ласточкин. — Ты должен быть зол, мысль о том, что ты сейчас намотаешь кишки неприятеля на свой клинок, должна доставлять тебе радость, но упаси бог, чтобы при этом отключалась голова.
Вскоре я начал делать некоторые успехи, и получил наконец желанный огуречный рассол. А по прошествии нескольких дней уже довольно ловко рубился на саблях с Матвеем Ласточкиным, овладев хитрым приёмом с левой рукой.
Ещё пришлось учить меня стрелять. Искусством сим, как уже упоминалось, я владел из рук вон плохо и поначалу беспременно мазал по полену. стоявшему на пеньке в пятидесяти шагах от меня. Матвей Иванович ругался и обзывал меня слепым дураком. Однако, упорство и труд всё перетрут, как любил говаривать мой батюшка. Постепенно мои выстрелы сделались всё точнее и точнее. Через четыре дня, изведя все запасы пороха, бывшие на острове я уже мог всадить пулю в медную полушку.
По вечерам, когда Иринка варила в большом артельном котле кашу, Матвейка Душегуб учил меня, как следует держать себя среди татей и ихним законам.
— Ты говоришь, что прослужил четыре года на полицейском съезжем дворе, — спросил меня он.
— Да.
— По фене болтать научился?
— Какой только дряни на допросах не нахватаешься.
— Феня волжских ушкуйников мало отличается от фени городских воров. Но различия всё же есть. Ушкуйники ведь кто — по большей части беглые всех мастей, а ещё рыбаки и бурлаки. И разговор у них потому отдаёт рыбой. Белугой у них величают большое судно — бус или досчатник, осетром — расшиву, коломенку и мокшану — щукой, а романовке или косной и вовсе почтения нет — карасём кличут. Когда они идут кого то грабить — говорят псалмы петь или зипуна добывать, а, прыгнув на палубу купца, кричат «сарынь на кичу», то бишь брысь на корму и лягай мордой вниз.
Матвейка Душегуб научил меня языку ушкуйников и тайным знакам, по которым тати узнают друг друга. Большую часть науки я схватывал налету, только, когда начал горланить песни. Горошина забивалась в угол и до вечера не вылезала оттуда. Впрочем, сам Матвей Ласточкин моими вокальными данными остался доволен.
— Хрипотцы, пропитости в голосе не хватает, — сказал он. — Ну да это дело наживное.
И продолжал:
— Слушай Артемий и постарайся запомнить всё, что я скажу. Атамана ушкуйники выбирают. Избранному они затем подчиняются беспрекословно, но не как холопы господину, а как младшие братья старшему. Есаулов, сотников и десятников назначает атаман. Если вся ватага или часть её недовольна им, то недовольные должны собраться вместе, избрать одного человека из своих, который идёт к атаману и говорит ему: «Выслушай, батя, братьев казаков. Не со злом мы пришли к тебе, а за справедливостью». Затем воровские казаки выкладывают свои претензии. Если атаман не признаёт их, то из числа ватаги выбираются три человека — судьи, наиболее сведущие в воровских законах. Они должны разрешить спор. Если атаман отказывается признать их решение, то проводятся выборы. На них либо выбирается новый атаман, либо переизбирается старый, тем самым подтверждая свою правоту.
Ограбив кого-то, добычу собирают вместе и делят: атаман получает одну четверть, вторую четверть делят между собой есаул сотники и десятники, а прочие две четверти достаются рядовым ушкуйникам. Если кто будет уличён в том, что не отдал в общий хабар, даже сущую безделицу, то тому казаку привязывают к ногам ядро и топят в реке.
Если казак был ранен в бою, к его доле прибавляется десятая часть, если он потерял руку — третья, если ногу, то половина. Если кто-нибудь, спасая раненного товарища покинет поле боя, то он не получает своей доли, но спасённый, если конечно выживет, должен будет отдать ему половину своей.
По окончании очередного урока Матвей Ласточкин заставлял меня напиваться в дребедень и драться с ним на кулаках. Я перестал бриться и постепенно перешёл из человеческого состояния в свинское, взгляд мой сделался угрюм и злобен, голос совершенно изменился, стал грубым и хриплым. Я научился выпивать за вечер штоф водки и, будучи вдрызг пьян, держать размашистый удар кулаком.
Горошина тем временем быстро поправлялась. Она уже могла наступать на лапку, хотя всё ещё хромала. В еде она была ненасытна, так что нам иногда даже приходилось запирать её в землянке, чтобы она не померла от обжорства. Ночью она забиралась спать либо ко мне либо к Иринке, а спозаранку будила нас потыкавшись носиком в лицо и требовательно мяукая. Хлопот с ней, наверное, было не намного меньше, чем с человеческим ребёнком и мы с Иринкой и вправду начали ощущать себя кошачьим семейством. А что было, когда мы попытались её помыть! Она визжала как резанная и пустила в ход очень острые когти, расцарапав нам все руки.
К концу недели на остров пожаловал воевода Бахметьев. Он осмотрел меня с ног до головы и всплеснул руками.
— Свят, свят, свят. Сущий разбойник. Хоть сейчас на виселицу, — по-доброму пошутил он. И сообщил. — Сплавной уже близко. Будет в Саратове послезавтра.