1

Закрывая глаза, я часто вижу моего деда — седовласого старика, сидящего в самурайской позе перед семейным алтарем, где на табличках вырезаны имена предков нашего клана Еричико Мацудайра из Такамацу. Эти ежедневные обряды, сопровождаемые длинными изречениями из Конфуция продолжались до тех пор, пока смертельная болезнь не поразила его.

Лежа на смертном одре в окружении всей семьи, дед позвал нас и попросил подойти поближе. Мать подвела меня к умирающему и вложила мою руку в его слабеющую ладонь. Пальцами другой руки дед сжимал рукоять своего драгоценного самурайского меча. С усилием он поднял меч и положил в мои маленькие ручонки, потом, с трудом откашлявшись, произнес: «Тамеи, этот меч отныне твой. Слушай теперь последние слова твоего дедушки». Он закрыл глаза, а затем с торжественностью в голосе продолжал: «Тамеичи Хара! Ты — сын самурая и никогда не должен об этом забывать. Образ жизни самурая таков, что он всегда должен быть готов к смерти. Пойми этот закон правильно. Быть готовым — это не значит искать легкой смерти. Бороться за жизнь до последнего и понимать, что смерть может оказаться рядом. К этому быть готовым я тебя призываю. В этом и состоит истинный дух Бусидо».

Я был тогда слишком мал, чтобы понять все сказанное дедом, но голос, которым умирающий обращался ко мне, произвел на меня незабываемое и почти мистическое воздействие. На следующий год я поступил в начальную школу и всегда был первым, что очень радовало моих родных. В результате я оказался единственный в семье, кому удалось получить образование. Моей мечтой было продолжить учение и получить высшее образование. Помышлять об университете или о колледже было немыслимо, так как расходы были бы не по карману моим родным. Я стал искать высшие учебные заведения, где обучающихся берут на полное государственное обеспечение. Такими в то время были педагогические институты и военные училища. Я ни на секунду не забывал, что был самураем, поэтому сомнений, куда поступать, у меня не было. Я все время помнил последние слова моего деда и понимал, что он, наверняка, одобрил бы мой выбор — карьеру военного.

В марте 1918 года, окончив школу в Такамацу, я подал документы в Военно-морское училище Эта-Дзиме (недалеко от Хиросимы).

Мой дед был кавалеристом, но у меня с детства было неосознанное влечение к флоту. Ведь район Такамацу был колыбелью японского флота, где зарождались и утвердились все его традиции. Внутреннее море имело для Японии то же значение, что и Эгейское — для древней Греции. На берегах Внутреннего моря развивалась и кипела вся жизнь древнего племени Ямато. Даже первое крупное морское сражение в истории страны произошло у берегов Такамацу в 1185 года. Морские силы, собранные у Такамацу, составили ядро флота в сражении при Данно-ура — величайшем морском сражении наших прадедов, зафиксированном древними японскими летописями.

В XIII веке, когда гигантский флот монгольского завоевателя Кублай Хана с двумя сотнями тысяч воинов на борту попытался вторгнуться в Японию с северного Кюсю, флот, собранный в Такамацу, снова сыграл важнейшую роль в уничтожении противника у побережья родной страны.

Знаменитый адмирал Мичиари Коно, родившийся вблизи Такамацу, стал, повествуют исторические хроники, именно тем японским воином, который в критический момент сражения 1281-го года обеспечил победу, захватив флагманский корабль монголов.

Конечно, мое желание посвятить себя морской службе подогревалось древней традицией провинции Такамацу.

В мае я отправился на пароходе в Хиросиму, совершив свое первое путешествие морем, чтобы попытать счастья на экзаменах в военно-морском училище.

В небольшом отеле на окраине города, в дешевом номере я испытал свою первую победу и на поде любви.

Молоденькая горничная отеля легко согласилась признать себя побежденной, но бессонная ночь, проведенная с ней, доставила мне больше чувства досады, чем удовольствия. Голова у меня гудела, все знания, казалось, улетучились вместе с моей невинностью, чувствовал я себя неуверенно и был убежден, что приемные экзамены провалил. В Такамацу я возвращался унылый и разочарованный, но скоро мне вручили телеграмму с извещением о приеме в военно-морское училище. От радости я пустился в пляс, выкрикивая «Банзай» и оглушая себя аплодисментами.

Училище Эта-Дзима — «Аннаполис Японии» — было пределом мечтаний и святыней для миллионов юношей предвоенной Японии. Ежегодно несколько сот абитуриентов с прекрасными аттестатами об окончании средней школы и с не менее прекрасными рекомендациями проходили жестокие конкурсные экзамены и беспощадную систему отбора, чтобы оказаться среди небольшой группы счастливчиков — курсантов училища.

Эта-Дзима является островком, расположенным на громадном внутреннем рейде военно-морской базы в Куре (недалеко от Хиросимы), поэтому мы жили на этом острове в полной изоляции от всего остального мира.

Через три дня после начала занятий какой-то курсант, остановив меня на дорожке, ведущей в кубрик, по-хамски окрикнул и скомандовал: «Стой!» Когда я выполнил команду, он подошел ко мне вплотную и, кипя от злости, заорал: «Почему мне честь не отдал?» Я не знал, что ответить, так как даже не видел его, пока он меня не окликнул.

Пока я собирался оправдаться, он рявкнул: «Смирно! Я выбью из тебя разгильдяйство!» Его кулаки обрушились на мое лицо...

На следующее утро во время завтрака этот третьекурсник — наш ротный старшина — обнаружил, что форма на мне неправильно застегнута. И еще дюжина ударов обезобразила распухшее лицо новичка. На этот раз взбучка была гораздо сильнее чем накануне. Весь день в голове гудело, а в ушах позванивали печальные колокольчики.

Но подобное обхождение считалось еще гуманным. Обычно первокурсников наказывали так: весь взвод становился в шеренгу, провинившийся, подняв голову, шел вдоль строя и от каждого курсанта получал тычок в лицо или по шее. Буквально все прошли через эту уникальную систему укрепления дисциплины, не знавшую никаких поблажек. Вставали мы в половине шестого под звуки горнов, игравших побудку. Без всякого перерыва на отдых шли занятия в классах, строевая подготовка, продолжавшиеся до самого отбоя в 21:00.

К концу первого года обучения постепенно служба наладилась, прекратились и избиения.

Наиболее выдающейся фигурой из моих сокурсников был Ко Нагасава. Красивый и статный уроженец северной Японии удивительно легко выносил спартанскую дисциплину. Он постоянно удивлял меня, когда после побоев находил в себе силы даже острить, смакуя лиловый цвет синяка или форму опухоли под глазом. Позднее он служил на различных командных и штабных должностях, пережил Тихоокеанскую войну, а в 1954-м году поступил служить в новый флот Японии, став в 1956-м году его главнокомандующим.

Жестокие нравы училища почти три года держали меня в состоянии то нервного стресса, то депрессии. И только на последнем курсе появился некоторый проблеск — он был связан с личностью нового начальника училища — вице-адмирала Кантаро Судзуки, которого я без натяжки считал по-настоящему великим человеком.

Через два дня после вступления в должность начальника училища адмирал Судзуки собрал совещание инструкторов и преподавателей, на котором, полыхая от гнева, строжайше запретил применять к курсантам какие-либо меры физического воздействия. «Училище должно выпускать офицеров флота, а не баранов!» — заявил он.

Адмирал Судзуки провел в училище самые радикальные реформы, значительно повысив интерес курсантов к службе и учебе. По моему мнению, он должен был появиться в Эта-Дзиме гораздо раньше. Но он был слишком большим человеком не только для училища, но и для всего императорского флота. Уйдя сравнительно рано в отставку, адмирал стал министром императорского двора, а чуть позже — в 1945-м году — премьер-министром Японии — последним главой императорского правительства.

После его ухода из училища целая плеяда адмиралов-посредственников постепенно свела к нулю все результаты реформ Судзуки.

Мое поступление в училище по времени совпало с окончанием Первой мировой войны, а 16 июня 1921 года я закончил училище сороковым из ста пятидесяти его выпускников.

В июне 1922 года мне пришлось побывать во Владивостоке. Гавань и сопки напомнили мне окрестности Нагасаки. На этом сходство с Нагасаки прекращалось. Условия, в которых жили русские, были просто ужасающими. То, что мне пришлось увидеть во Владивостоке, было в столь разительном контрасте с увиденным в других городах разных стран, что я был до глубины души потрясен и шокирован. Я понял, что самое страшное для любой нации — это проиграть войну. Конечно, и в мыслях не было, что через 23 года Японию постигнет та же печальная судьба, что и Россию. Благодарение Богу, что за войной не последовала революция.

После Владивостока мы направились в Одомари — порт на самом юге Сахалина, захваченный у России в ходе войны 1904-05 годов.

Командовал «Касугой» капитан 1-го ранга Мицумаса Ионаи, ставший вторым после адмирала Судзуки человеком, оказавшим на меня огромное влияние, хотя между ним и Судзуки не было ничего общего. Судзуки был жестким, суровым и по-военному прямым человеком. Капитан Ионаи был более мягким и менее открытым. В те годы ему было чуть за сорок. Он как бы сошел со старинной гравюры: высокий, энергичный и красивый моряк.

Мы, молодые офицеры, поначалу были очень удивлены, заметив, что в свободное время командир нисколько не тяготится нашим обществом. Как-то он предложил желающим побороться с ним. Недавно выпущенные из училища, где нас усиленно тренировали всем премудростям дзюдо, мы полагали себя великими мастерами этого вида борьбы. Однако, ни одному из нас не удалось победить командира.

Во время службы на крейсере «Касуга» мне впервые в жизни пришлось побывать на банкете, который дали в нашу честь мэр города и командир военно-морской базы, где мы встали на якорь.

В японском застолье существует так называемый обычай «сухой чашки». Суть его заключается в следующем: если вы хотите высказать кому-то симпатию и уважение, то наливаете полную чашку саке и подносите ее вашему избраннику. Тот, выражая свое уважение вам, выпивает чашку до дна, ополаскивает водой, наполняет саке и в свою очередь подносит вам. По-японски этот обычай называется «кампай».

Я наблюдал, как примерно 40-50 человек, присутствующих за столом, пили «кампай» с капитаном 1-го ранга Ионаи. Он никому не отказывал, ибо нет хуже обиды, чем отказ в «кампае». Когда большинство присутствующих уже с трудом держались на ногах, а некоторые лежали на полу, капитан Ионаи был спокоен и трезв, хотя и выпил саке больше, чем все другие, вместе взятые. Как выяснилось позднее, все оказалось очень просто — до своего назначения на крейсер Ионаи был военно-морским атташе в Москве и натренировался там не только разговаривать по-русски, но и пить водку.

К несчастью для Японии капитан 1-го ранга Ионаи сравнительно мало служил на кораблях, больше проводя времени в штабах различного уровня.

В Японии помнят эпизод, как командующий Объединенным флотом адмирал Исороку Ямамото в 1941 году, желая лично возглавить соединение для удара по Перл-Харбору, предложил передать пост командующего адмиралу Ионаи. К сожалению, Ионаи отказался, но я считаю, что он во всех отношениях на этом посту был бы не хуже, если не лучше Ямамото.

30 марта 1923 года моя служба на крейсере «Касуга» закончилась. Еще во время похода я понял, что мне нужно много учиться, чтобы стать таким же классным офицером, как капитан Ионаи. Поэтому сразу после возвращения в Японию я попросил направить меня в школу для переподготовки офицеров-специалистов. Моя просьба была удовлетворена, и с апреля по март следующего года я прошел ускоренную переподготовку в торпедно-артиллерийских классах на военно-морской базе Йокосуки.

Конец года, совпавший с окончанием теоретических занятий в классах, заставил меня снова поразмышлять о своей будущей карьере. Прохождение службы японскими морскими офицерами двадцатых годов подчинялось нескольким неукоснительным правилам. На штабную работу направлялись офицеры, обнаружившие отличные знания в училище и в офицерских классах. Затем они продолжали образование в Штабном Колледже.

К этой группе принадлежали Ямамото и Ионаи. Офицеры с более скромными показателями в учебе направлялись на линейные корабли и крейсеры. Те, что были ближе к «середнячкам», обычно направлялись на эсминцы, а сами «середнячки» почему-то всегда шли на подводные лодки, пройдя после училища краткий курс специальной подготовки. Тех, что учились совсем плохо, либо убеждали добровольно идти в авиацию, либо распределяли по вспомогательным судам.

Сейчас может показаться абсурдом, что самых нерадивых посылали в авиацию и на подводные лодки. Paзумеется, через 15 лет порядок полностью изменился: в авиацию и в подводники стали направлять лучших из лучших. Один из наиболее известных командиров японской морской авиации в годы войны вице-адмирал Такидзиро Ониси, например, провалил приемные экзамены в Штабной Колледж. Я тоже провалил эти экзамены, и таким образом «обеспечил» себе место службы на эскадренных миноносцах.

После окончания курсов я получил назначение на эсминец, но когда узнал его название, чуть не заплакал от жалости к самому себе.

Моим новым кораблем стал «Хатцюки» — устаревший миноносец низшего разряда водоизмещением 381 тонна, служивший к этому времени уже больше двадцати лет. По современным меркам его и миноносцем-то назвать было нельзя. Правда, он еще выжимал из своих машин 29 узлов — на 10 узлов больше, чем крейсер «Касуга».

«Хатцюки» базировался на Порт-Артуре. Эта база на южном побережье Квантунского полуострова использовалась для защиты государственных интересов Японии в Манчжурии и Северном Китае.

Целый год мы крейсировали вдоль берегов Квантунского полуострова, заходя время от времени в Инкоу и Тендзинь.

В декабре 1924 года я был произведен в старшие лейтенанты и переведен на эсминец «Синае» — корабль водоизмещением 1000 тонн. Служба на нем мало отличалась от службы на «Хатцюки». В течение года мы крейсировали у побережья Манчжурии и Северного Китая.

Наконец, в декабре 1925 года я был назначен штурманом на эскадренный миноносец «Амацукадзе» — корабль первой линии водоизмещением 1300 тонн. Прошло семь лет после поступления в училище. Я уже не был больше желторотым учеником, теперь я — настоящий морской офицер на прекрасном боевом корабле, способном развить скорость 37,5 узлов. Я был преисполнен гордости и восторга, считая, что самое худшее в моей жизни уже позади. Я не мог предвидеть тогда, как жестоко я ошибался.

Названия японских военных кораблей странно звучат для иностранца. В годы войны на Тихом океане наши противники называли японские корабли просто «Мару». Это было в корне неверно, поскольку военные корабли, да и все прочие, принадлежащие правительству, не имеют приставки «Мару». «Мару» всегда означало и означает поныне, что судно является торговым или рыболовным. В японском флоте, как во флотах всех других стран, существует правило присваивать каждому конкретному классу боевых кораблей одну категорию названий. Это значит, что по названию можно определить, к какому классу принадлежит корабль, — является ли он линкором, крейсером, эсминцем и т.д.

Мое назначение на эскадренный миноносец «Амацукадзе» позволило мне, наконец, снова оказаться в родных с детства местах — первый раз за всю службу после производства в офицеры.

До этого времени я жил в условиях жесточайшего режима не имея ни секунды свободного времени для отдыха или каких-либо развлечений. Мне было уже 26 лет, и я занимал должность штурмана новейшего эскадренного миноносца. Мое месячное жалованье составляло 75 иен (37,5 долларов), что для тех дней являлось весьма солидной суммой. Именно тогда я впервые сообразил, что мне впервые предоставляется шанс насладиться всеми удовольствиями молодости.

Однажды вечером в одну из пятниц я и два других (офицера решили провести время в уютном ресторанчике Ива окраине Куре. Мы вызвали трех гейш, каждая стоила иену в час. Они пели и танцевали для нас, следили за полнотой наших чаш и температурой подогретого саке, Оживленно щебетали, создавая за столом волнующую и радостную атмосферу.

Время, разумеется, пролетело мгновенно. К 23:00 нам нужно было возвращаться на корабль. Когда мы уходили, одна из гейш шепнула мне: «Лейтенант, приходите завтра вечером один и вызовите меня снова. Меня зовут Утамару. Пожалуйста, запомните». Эта миловидная гейша была самой молодой и хорошенькой из трех. Я взглянул в ее влажные глаза и кивнул.

Вечером следующего дня я пришел в этот ресторанчик один и вызвал Утамару. Она грациозно танцевала и пела прекрасные песни, ее голос напоминал перезвон хрустальных колокольчиков. Я опустошил несколько чашек саке и был сильно навеселе, но не слишком по этому поводу беспокоился. Впереди было 24 часа, и вся ночь принадлежала мне.

Мой ресторанный счет, включая и ее услуги, составил 10 иен. Через два дня я пришел туда снова, уже ощущая себя серьезно влюбленным. В течение двух недель я прокутил все свое месячное жалование.

Узнав об этом, Утамару встревожилась: «Ты не должен отчаиваться. Сними какую-нибудь скромную комнату в городе, куда бы я могла приходить, и тебе не придется тратить деньги».

Я последовал этому совету на следующий месяц, когда эсминец вернулся в Куре из обычного учебного плавания. Сняв комнату, я пришел снова в этот ресторан, вызвал Утамару и сообщил, что «береговая база» готова. Честно говоря, я очень сомневался, что она придет ко мне.

Однако, к моему великому удивлению и радости, Утамару появилась в снятой мною комнате уже на следующий вечер. Не было ничего чудеснее, чем остаться с ней наедине. Все остальное казалось совершенно ничего не значащим. В самом деле, я ведь даже не знал, какую огромную жертву принесла Утамару, чтобы прийти сегодня ко мне. Я полагал, что она просто отказалась ради меня от своего обычного вечернего заработка, и дал ей пять иен, чтобы не вводить ее в лишние долги. В действительности же хозяин заявил ей, что если она собирается обслуживать какого-то заказчика вне ресторана, то плата должна быть двойной, то есть две иены в час. Не желая говорить мне об этом, она доплачивала разницу из собственного кармана, и в результате наших свиданий ее долг хозяину рос как снежный ком.

Я ничего не знал об ее отчаянной ситуации, а вскоре начались неприятности и у меня самого. Каждый месяц я тратил свое жалованье до последней монетки, ни о чем особенно не беспокоясь. Я был молод, любил прекрасную девушку и пользовался всеми радостями, которые людям предоставляет молодость.

Как-то октябрьским вечером 1926 года я собрался сойти на берег, но рассыльный неожиданно доложил, что меня вызывает к себе командир эсминца. Когда я прибыл в его каюту, командир бросил на меня такой взгляд, что у меня по спине пробежали мурашки.

«Лейтенант Хара! — сказал он. — Присядьте. У меня к вам серьезный разговор».

Я сел, недоумевая, что за серьезный разговор он хочет со мной вести.

«Вы уже достаточно давно служите, — начал командир, — и, конечно, понимаете, что у нас, на эсминцах, в отличие от крупных кораблей, мы все живем одной семьей. Поэтому я, как командир, должен быть знаком и с вашими личными проблемами, чтобы вовремя дать нужный совет. Вы согласны с этим?»

«Конечно, командир», — отвечал я.

«Хорошо, — продолжал он. — Я не собираюсь вмешиваться в вашу личную жизнь. Вы молоды, не женаты и имеете право наслаждаться своей молодостью. Но вам не кажется, что вы зашли слишком далеко?»

«В чем?» — не понял я.

«В ваших отношениях с гейшей, — пояснил командир. — Я никогда не имел ничего против, если мои офицеры время от времени посещали гейш. И сейчас ничего не имею против. Но жить с гейшей — это уже слишком! Немедленно прекратить! Сколько вам сейчас лет?»

«16 числа будет двадцать шесть», — пробормотал я.

«Почему вы до сих пор не женаты? Вы ведь жених хоть куда! Тысячи самых респектабельных семей почли бы за честь иметь такого зятя, как вы!»

«Конечно, командир, — уныло ответил я. — Но мне кажется, что жизнь младшего офицера не очень приспособлена для брака. Я даже никогда об этом серьезно не помышлял».

«Вы собираетесь и дальше жить с гейшей?» — спросил командир.

«Да, — промямлил я. — Собираюсь».

«Идиот! — Заорал командир. — Никак не думал, что имею дело со слабоумным! Вы, что, рехнулись? Или не понимаете, что вас вышвырнут с флота за сожительство с гейшей? Или вы полагаете, что у нас, в Императорском флоте, терпят такие вещи?»

«Простите, господин капитан 3 ранга, — попытался возразить я, — но моя Утамару, поверьте мне, девушка с хорошей репутацией. Если запрещено с ней сожительство, то я буду просить разрешения жениться на ней».

«Такого разрешения вам никто не даст, а карьеру свою вы погубите окончательно, — отрезал командир. — Вам, наверное, будет интересно узнать, что я получил письмо от хозяина вашей гейши. Вы хотя бы знаете, что из-за вашего легкомыслия эта девушка задолжала заведению уже 2000 иен? Офицер не может вести себя подобным образом! Или меняйте свой образ жизни, или уходите с флота! Мне противно даже с вами разговаривать! Убирайтесь!»

Я выскочил из его каюты потрясенным до глубины души, впав немедленно в состояние глубочайшей депрессии и совершенно не представляя, что делать. Как я ни ломал голову, решить проблему мне было не по силам. Кроме того, нужно было срочно достать денег, чтобы покрыть долг Утамару. Наконец, я решил обратиться за советом и помощью к своим братьям.

Братья ответили быстро, и их резкие письма показали, что они возмущены моим поведением не меньше, чем командир. Но, тем не менее, каждый прислал мне по несколько сотен иен. В сопровождающих письмах каждый добавил, что рассчитывать на большее в деле «ликвидации последствий моей постыдной жизни» я не имею права. Оба предупредили, что отрекутся от меня, если я раз и навсегда не прекращу свое аморальное поведение.

Наиболее трудной частью этой печальной истории, естественно, был мой последний разговор с Утамару. Она была совершенно спокойна и на прощание сказала:

«Я никогда даже и не мечтала стать невестой или женой морского офицера. Я подчинялась только своим желаниям и чувствам и одна отвечаю за все, включая и то, что влезла в такой долг. И те несколько месяцев, что мы были вместе, навсегда останутся самыми счастливыми в моей жизни».

1 декабря 1926 года я был произведен в капитан-лейтенанты и направлен на курсы командиров эскадренных миноносцев. На эти курсы отбирали тех офицеров, которые по результатам предшествующей службы могли выполнять роль командира.

Курсы находились в Йокосуки, примерно в 300 милях от Куре, и я был рад отправиться туда, так как очень нуждался в перемене обстановки и всей окружающей атмосферы.

В это время начала резко обостряться обстановка в континентальном Китае из-за соперничества между двумя воинственными китайскими генералами: Чан-Кай-ши на юге страны и Чан-Со-линя на севере.

В 1927 году силы Чан-Кай-ши добились заметного успеха, захватив 24 марта Нанкин, но совершив при этом крупную ошибку. Войска Чан-Кай-ши разгромили иностранные консульства и устроили настоящую резню японцев, англичан, американцев и французов.

В мае 1927 года Япония высадила войска на Шентуньском полуострове в Северном Китае, чтобы предотвратить возникновение подобных инцидентов. Однако, это только подогрело антияпонские настроения в Китае.

В это время, окончив курсы, я был назначен командиром минно-торпедной боевой части эсминца «Сусуки» («Степная трава»). На этой должности я прослужил дольше, чем на предыдущих — целых два года.

В конце 1928 года, когда мы стояли в Кобе, я встретился со своим братом Сакуро, который стал убеждать меня поскорее жениться. Я отшучивался, говоря: «Ты же меня хорошо знаешь! Ну какой из меня сейчас жених?». Он серьезно ответил: «Разреши мне подобрать для тебя невесту». Я был уверен, что у него ничего не получится, поэтому легко согласился. Однако, примерно через месяц я получил от брата письмо, в которое была вложена фотография молодой девушки и написано несколько строк, где брат рекомендовал мне ее как самую подходящую для меня невесту.

Девушку звали Чизу Асаяма. Ей исполнилось 22 года. Она была приемной дочерью крупнейшего в Японии фабриканта по выделке кож и производству кожаных изделий. Фото убедило меня, что девушка была очень красива. Брат добавил, что она также была и хорошо образована, закончив высшую школу Очанамицу в Токио. В письме было отмечено и богатое приданое, которое давали родители за невесту — пять больших домов в Камаруке — первоклассном курорте около Йокосуки.

Все это было мне не совсем понятно. Почему столь красивая, богатая, образованная девушка решила выбрать мужем меня — простого морского офицера, не имеющего за душой ничего, кроме униформы и довольно среднего жалованья? Меня мучили подозрения. Дело дошло до того, что я показал письмо своему верному вестовому и попросил высказать свое мнение.

Матрос прочел письмо, выслушал мои сомнения и, понизив голос, сказал: «Хара-сан, у меня брат работает детективом в полиции. Если вы не против, он все про нее выведает».

Я согласился, и месяц спустя, брат моего вестового представил всю подноготную моей будущей жены. В заключении уверенно говорилось, что госпожа Асаяма безупречна во всех отношениях.

Впервые мы встретились в начале марта 1929 года. Наша беседа длилась около часа. Присутствовали родители с обеих сторон, поскольку первая встреча считалась чрезвычайно важной.

На следующий день я известил ее семью о своем согласии на брак. Сразу же после церемонии брака мы совершили «медовое» путешествие. Его длительность составляла одни сутки.

На следующий день я вернулся в Йокосуки один. Моя молодая жена сошла в Ойсо — курортном городке между Атами и Йокосуки, где жили ее приемные родители. Затем у меня началась странная семейная жизнь, когда мне удавалось увидеться с женой один раз в течение нескольких месяцев.

Спустя полгода я был переведен на эсминец «Акикадзе» («Осенний ветер»). Это был новый эсминец водоизмещением 1500 тонн. Я прослужил на нем командиром минно-торпедной боевой части в течение целого года.

8 ноября 1930 года моя жена подарила мне первую дочку, которую назвали Еку. Через месяц после этого я был назначен командиром минно-торпедной боевой части на эсминец «Фубуки». В течение года службы на этом корабле я познакомился, и даже подружился еще с одним, незабываемым для меня человеком. Этим человеком был командир нашей эскадры капитан 1-го ранга Чуичи Нагумо.

Когда я учился в офицерских классах в Йокосуки, капитан 1-го ранга Нагумо был там преподавателем. Он тогда только что вернулся из Соединенных Штатов, где проходил годичную стажировку.

В те дни я вряд ли мог себе представить, что Нагумо, став уже вице-адмиралом, будет командовать огромным авианосным соединением нашего флота во время нанесения ударов по Перл-Харбору и Мидуэю. После катастрофы у Мидуэя карьера Нагумо практически закончилась, и его действия критиковали все, кто мог. Но в моей памяти он навсегда останется блестящим и агрессивным морским офицером и в то же время добрым и сердечным человеком.

.Несмотря на помощь капитана 1-го ранга Нагумо, мне не удалось выдержать приемных экзаменов в Штабной Колледж. Вместо этого я был назначен в этот колледж... преподавателем. Это произошло в сентябре 1932 года.

Три года после женитьбы я работал над одним очень интересным проектом. Кое-кто об этом знал, но в общих чертах, потому что в подробности я никого не посвящал. Мне пришлось выполнить тысячи сложнейших расчетов и вычислений, и в итоге удалось математически доказать полную несостоятельность доктрины применения торпедного оружия, принятой в Императорском флоте.

В результате я создал новое наставление. Когда я обнародовал свои результаты, это вызвало настоящую сенсацию в Императорском флоте.

Я горжусь созданной мною новой доктриной использования торпедного оружия больше, чем всеми другими достижениями в течение моей долгой службы на флоте, включая и мои действия в годы Второй мировой войны.

Подробно мою теорию очень трудно объяснить, не используя аппарат математики. Очень упрощенно ее, однако, можно рассказать.

В течение многого времени я изучал торпедное оружие и тренировался в его использовании почти с религиозным фанатизмом. Почти три года моей Библией было наставление по использованию торпедного оружия. Практически каждую неделю наш дивизион выходил на учебные стрельбы. После трех лет интенсивной практики я стал сильно сомневаться в своих способностях, так как поразить цель учебной торпедой мне удавалось крайне редко.

Поначалу я винил в этом свою собственную некомпетентность и постоянно работал над совершенствованием своих теоретических и практических знаний. Я уже мог, лишь глянув в бинокль, точно определить расстояние до цели и ее скорость. Проверяя эти данные по приборам, я убеждался в том, что не ошибся, но количество попаданий от этого не увеличивалось. Тогда и возникли сомнения в правильности доктрины использования торпед.

Так началась моя работа по пересмотру всех компонентов торпедного залпа. По мере продолжения своих исследований я проверял их на учебных стрельбах и убедился, насколько выше становится результативность попаданий. В итоге я получил репутацию самого меткого «торпедника» во всем флоте. Капитан 1-го ранга Нагумо заинтересовался моими опытами, поддержал меня и своим авторитетом добился, чтобы новая теория была принята командованием в 1932 году.

Мое наставление революционизировало всю торпедную доктрину флота. В течение одного года после внедрения нового наставления все показатели результатов стрельб на флоте значительно улучшились.

Все это совпало с появлением новых прекрасных, быстроходных эсминцев, которыми гордился весь флот. Нам больше не приходилось беспокоиться о численном превосходстве американцев, настолько наша материальная часть была лучше и эффективнее. Так мы считали, не учитывая, конечно, многих, не известных нам тогда, фактов. Мы не учитывали, в частности, секретных разработок американцами новых видов электронного оружия, а равным образом — растущей воздушной мощи Соединенных Штатов. А это были решающие факторы, повлиявшие на исход Второй мировой войны.

15 ноября 1933 года я был произведен в капитаны 3-го ранга. К этому времени я был уже отцом двух дочерей. Прошло уже 12 лет после моего выпуска из училища, и я, наконец, почувствовал себя настоящим офицером флота.

Период с 1931 по 1937 годы был для Японии временем постоянных внешних конфликтов и внутренних потрясений, которые в итоге и вылились в войну на Тихом океане. Мне, конечно, трудно правильно оценить весь этот фатальный процесс сползания к крупной войне, поскольку я был занят своей службой и много времени находился практически в изоляции на борту корабля.

Тем не менее я могу коротко описать основные события, которые, шаг за шагом, вели Японию по дороге к большой войне.

18 сентября 1931 года японская армия была втянута в инцидент с войсками Чан-Кай-ши вблизи Мукдена. Война тут же распространилась на всю Манчжурию.

15 мая 1932 года примерно два десятка молодых офицеров армии и флота ворвались в резиденцию консервативного премьер-министра Тсуеши Инукаи и убили его.

В марте 1933 года Япония вышла из Лиги Наций, когда этот орган обвинил нашу страну в агрессии против Манчжурии.

В декабре 1934 года Япония уведомила США и Англию в денонсации соглашения по ограничению военно-морских вооружений.

В августе 1935 года крайне правый экстремист подполковник Сабуро Айдзава ворвался в кабинет начальника одного из управлений военного министерства генерал-лейтенанта Тецудзана Нагата и зарубил его мечом.

26 февраля 1936 года группа безответственных офицеров из первой гвардейской дивизии предприняла попытку совершить военный переворот.

Я к тому времени получил под командование свой первый эсминец. Затем, в 1934-35 годах мне пришлось побывать даже судьей военно-морского суда, что дало мне возможность изучить законы и основы юриспруденции. А во время мятежа я снова находился в строю, командуя эсминцем «Нагацуки» («Полная Луна»)...

7 июля 19377 года начался так называемый Китайский Инцидент, произошедший на мосту Марко Поло вблизи Пекина. Армия пыталась локализовать конфликт, но острые антияпонские настроения среди китайцев сразу же распространили его и на несколько других районов.

23 августа того же года я получил свое первое крещение огнем при самых невероятных для командира эсминца обстоятельствах.

Орды Чан-кай-ши вели наступление на Шанхай, где жили тысячи граждан Японии. Для защиты их жизни и имущества в городе находилась бригада японской морской пехоты. Морские пехотинцы доблестно сражались против значительно превосходящих сил противника, но их силы таяли. Тогда последовал приказ на четырех эсминцах доставить в Шанхай из Нагой армейские подразделения.

К этому времени я получил в командование эсминец «Амагири» («Небесная Дымка»). Это был корабль самого последнего проекта водоизмещением 2370 тонн.

«Амагири» принял на борт около 300 вооруженных до зубов солдат. Ими, как сардинами в банке, были надбиты все свободные площади эсминца. Под покровом ночи отряд из четырех эсминцев выскользнул из Нагой и за двое суток покрыл расстояние в 1000 миль до Шанхая.

Под прикрытием темноты мы проникли в Шанхайский порт и поставили эсминец у стенки железнодорожного причала в Вусунге. Солдаты быстро и бесшумно перебрались с палубы на стенку. Неожиданно с верхних этажей затемненного здания, находящегося примерно в 50 метрах от причала, ударили пулеметные очереди. Шесть 127 мм орудий «Амагири» яростно грохнули в ответ по невидимому противнику.

Хотя нам и не удалось добиться полной внезапности, высадка десанта позволила отбросить китайцев от японского квартала. В ноябре я привел «Амагири» обратно в Японию и через месяц был назначен командиром только что построенного новейшего эсминца «Ямагумо». Пока на суше шли бои, я продолжал крейсеровать в китайских водах, пытаясь по скупым сообщениям прессы следить за обстановкой в мире.

В середине 1938 года состоялась конференция в Мюнхене. В Европе росла мощь Адольфа Гитлера.

В ноябре я был произведен в капитаны 2-го ранга, но до марта 1939 года продолжал выполнять скучные и монотонные задачи по блокаде китайских вод.

3 сентября 1939 года в Европе вспыхнула Вторая мировая война, а Японию продолжали потрясать правительственные кризисы. В январе кабинет возглавил мой бывший командир, столь почитаемый мною Мицумаса Ионаи. Ионаи был убежден, что если Япония присоединится к странам Оси, она будет втянута в тотальную войну. Он прилагал титанические условия, чтобы противостоять заключению знаменитого Тройственного пакта.

Однако потерявшие голову армейские генералы были твердо уверены, что страны Оси вскоре выиграют войну, и вся добыча будет поделена между Германией и Италией. Увидев, что им никак не удается побудить Ионае присоединиться к странам Оси, они просто решили свалить его кабинет, вынудив подать в отставку военного министра. По старой японской конституции военным министром мог быть только генерал действительной службы. И когда в середине 1940 года ушел в отставку генерал Шунроку Хата, ни один генерал не принял предложение Ионаи занять этот пост. Таким образом, 21 июля 1940 года пал и кабинет Ионаи.

В сентябре 1940 года новый кабинет, возглавляемый принцем Коноэ, заключил Тройственный Пакт с Германией и Италией. В течение целого года принц Коноэ мужественно боролся с агрессивным шовинизмом армейских генералов и американским экономическим давлением. Но генералам удалось свалить и кабинет принца, вынудив его уйти в отставку в октябре 1941 года.