Волки, шимпанзе и другие животные существуют в двойной реальности. С одной стороны, им знакома объективная внешняя данность – деревья, скалы, реки. С другой стороны, они знают свои внутренние субъективные переживания – страх, радость, желание. Человек же живет в тройной реальности. Помимо деревьев и рек, страхов и желаний в его мире есть мифы – о деньгах, богах, нациях и корпорациях. По мере развития цивилизации боги, нации и корпорации увеличивали свое влияние за счет рек, страхов и желаний. В мире по-прежнему нет недостатка в реках, и людьми по-прежнему руководят страхи и желания, но Иисус Христос, Французская революция и Apple Inc. перекрыли и укротили реки и научились формировать наши сокровенные мечты и тревоги.

Новейшие технологии XXI века обещают породить еще более могущественные мифы, и, чтобы заглянуть в день грядущий, мы должны выяснить, каким образом мифы о Христе, Французской революции и Apple набрали такую мощь. Люди полагают, что они делает историю, но в действительности история вертится вокруг паутины вымыслов. Базовые способности индивида мало изменились с каменного века. А паутины вымыслов неуклонно росли и крепли, продвигая историю от каменного века к веку кремниевому.

Все закрутилось около 70 тысяч лет назад, когда благодаря когнитивной революции Человек Разумный сумел заговорить о вещах, существовавших лишь в его воображении. В последующие 60 тысяч лет люди сплели множество фантазийных паутин, но маленьких и сугубо локальных. Дух высокочтимого предка, которому поклонялось одно племя, был совершенно неизвестен соседнему племени, и ракушки, где-то считавшиеся ценностью, становились бесполезной побрякушкой, как только вы перебирались через ближайший горный хребет. Но легенды о духах предков и драгоценных раковинах давали Человеку Разумному огромное преимущество перед неандертальцами и шимпанзе, так как позволяли эффективно взаимодействовать сотням, а порой даже тысячам особей. Однако, пока люди оставались охотниками-собирателями, по-настоящему массового взаимодействия быть не могло: ни город, ни тем более королевство охотой и собирательством не прокормишь. Соответственно, духи, феи и демоны каменного века были сравнительно слабыми существами.

Аграрная революция, начавшаяся примерно двенадцать тысяч лет назад, обеспечила материальную базу для разрастания и усиления интерсубъективных сетей. Сельское хозяйство дало пищу тысячам людей в многонаселенных городах и тысячам солдат в дисциплинированных армиях. Однако потом интерсубъективные паутины встретились с новым препятствием. Древние земледельцы сохраняли общую мифологию и организовывали массовое взаимодействие, полагаясь исключительно на информационно-обрабатывающие способности человеческого мозга, которые были очень ограниченны.

Земледельцы верили в сказки о небожителях. Они возводили своим любимым богам храмы, устраивали в их честь празднества, приносили им жертвы, выделяли земли, платили десятину, делали подарки. В первых городах древнего Шумера, около шести тысяч лет назад, храмы являлись не только местами поклонения, но и важнейшими политическими и экономическими центрами. Шумерские боги выполняли функцию, которую в наше время выполняют корпорации. Сегодня корпорации – это мифические юридические лица, владеющие собственностью, раздающие кредиты, нанимающие служащих и открывающие экономические предприятия. В древних городах Урук, Лагаш и Шурупак такими же юр-лицами были боги – они распоряжались землей и рабами, давали и принимали займы, платили жалованье и строили дамбы и каналы.

Богатство и власть небожителей неуклонно возрастали, так как они никогда не умирали и не имели детей, которые бы растрачивали их состояния. Увеличивалось число шумеров, которые состояли на службе у богов, брали у них ссуды, возделывали принадлежавшие им земли и вносили в их казну налоги и десятину. Совсем как в сегодняшнем Сан-Франциско, где Джон работает на Google, а Мери – на Microsof, в древнем Уруке один сосед находился в услужении у великого бога Энки, а другой – у богини Инанны. Храмы Энки и Инанны возвышались над Уруком, их священные образы красовались как логотипы брендов на зданиях, утвари и одежде. Энки и Инанна были для шумеров так же реальны, как для нас Google и Microsof. По сравнению с духами, феями и демонами каменного века шумерские боги были несравненно более могущественными существами.

Само собой разумеется, что боги не сами заведовали своим хозяйством, поскольку не существовали нигде, кроме как в человеческом воображении. Повседневной деятельностью руководили храмовые жрецы (Google и Microsof тоже вынуждены нанимать для ведения дел людей из плоти и крови). Но чем больше имущества и власти приобретали боги, тем хуже жрецы справлялись со своей задачей. Служители культа были представителями всемогущего небесного бога либо всезнающей земной богини, но сами они все-таки оставались несовершенными смертными. Они не могли упомнить, какие имения, сады и поля принадлежат богине Инан-не, кому из работников Инанны уже выдано жалованье, кто из пользователей ее земель задерживает арендную плату и каким процентом богиня обложила должника. Вот почему в Шумере, как и везде в мире, даже спустя тысячи лет после аграрной революции сети человеческой кооперации не могли сильно разрастаться вширь. Не было крупных государств, разветвленных торговых связей и универсальных религий.

Препятствие было устранено пять тысяч лет назад, когда шумеры изобрели письменность и деньги. Эти сиамские близнецы, рожденные одними родителями, в одно время и в одном месте, преодолели информационно-обрабатывающую ограниченность человеческого мозга. Письменность и деньги сделали возможным сбор налогов с сотен тысяч людей, организацию сложных бюрократий и образование крупных царств. Шумерским царством управлял от имени богов царь-жрец. В соседней долине Нила люди пошли еще дальше: соединив царя-жреца с богом, они сотворили божество во плоти – фараона.

Египтяне считали фараона не просто божьим наместником, а настоящим богом. Ему принадлежал весь Египет, и все жители должны были слушаться его повелений и исправно пополнять его казну податями. В Египте фараонов, как и в шумерских храмах, бог самолично не хозяйничал в своей бизнес-империи. Одни фараоны правили железной рукой, другие проводили все дни в застольях и празднествах, но и в том и в другом случае практическая административная работа выполнялась тысячами образованных и обученных чиновников. Подобно всем смертным, фараон имел биологическое тело с биологическими потребностями, желаниями и эмоциями. Но биологический фараон мало что значил. Истинным владыкой долины Нила был воображаемый фараон, живший в легендах, которые рассказывали друг другу миллионы египтян.

Пока фараон прохлаждался в своем дворце в Мемфисе, вкушая виноград и забавляясь с женами и наложницами, его чиновники прочесывали царство от Средиземноморского побережья до Нубийской пустыни. Бюрократы пересчитывали подати, взимавшиеся с каждой деревни, вносили их в списки на длинных папирусах и отсылали в Мемфис. Если из столицы приходил письменный приказ поставить рекрутов для армии или рабочих для какого-либо строительства, чиновники находили необходимых людей. Они прикидывали, сколько зерна в царских житницах, сколько дней уйдет на то, чтобы почистить каналы и резервуары, и сколько цесарок и свиней нужно отправить в Мемфис, чтобы гарем фараона хорошо питался. Даже когда бог во плоти умирал и пышная погребальная процессия сопровождала его набальзамированное тело в царскую усыпальницу за пределами Мемфиса, бюрократия продолжала функционировать. Чиновники продолжали исписывать папирусы, собирать подати, рассылать распоряжения и смазывать шестеренки фараоновой машины.

Если шумерские боги ассоциируются у нас с нынешними фирменными брендами, то бога во плоти – фараона – можно сравнить с современными персональными брендами, такими как Элвис Пресли, Мадонна, Джастин Бибер. Подобно фараону, Элвис имел биологическое тело с полным набором биологических потребностей, желаний и эмоций. Элвис ел, пил и спал. Однако Элвиса нельзя сводить к биологическому телу. Как и фараон, Элвис был легендой, мифом, брендом – и этот бренд значил куда больше, чем биологическое тело. При жизни Элвиса его бренд получал миллионы долларов с продажи пластинок, билетов, постеров и прав, но лишь малая доля необходимой работы делалась самим Элвисом. Основная ее часть выполнялась личной армией агентов, юристов, продюсеров и секретарей. Поэтому, когда биологический Элвис умер, для бренда бизнес продолжился. Фанаты до сих пор раскупают постеры и альбомы Короля, радиостанции не перестают выплачивать роялти и более полумиллиона паломников стекается каждый год к его могиле в поместье «Грейс-ленд» в тот Мемфис, что в штате Теннесси.

Бренды не являются современным изобретением. Как и Элвис Пресли, фараон тоже был брендом – для миллионов почитателей его имидж значил гораздо больше, чем сам он в реальности, и после его смерти они еще долго продолжали ему поклоняться

До изобретения письменности мифотворчество сдерживали ограниченные способности человеческого мозга. Не было смысла придумывать слишком сложные истории, которые ни у кого не удержались бы в памяти. Возможность сочинять длинные и сложные истории открыла перед человеком письменность. Истории стали сохраняться не в человеческих головах, а на табличках и папирусах. Ни один древний египтянин не знал всех фараоновых земель, податей и десятин; Элвис Пресли даже не прочитал всех контрактов, подписанных от его имени; ни одна живая душа не знает всех законов и установлений Европейского союза; ни один банкир или агент ЦРУ не отслеживает каждый путешествующий по миру доллар. Но все эти детали где-то записаны, и собрание соответствующих документов закрепляет статус и силу фараона, Элвиса, ЕЭС и доллара.

Таким образом, письменность позволила людям организовывать общества по алгоритмическому принципу. Мы встретились с понятием «алгоритм», когда пытались разобраться в том, что такое эмоции и как функционирует мозг, и определили его как ряд последовательных шагов, который может использоваться для проведения расчетов, решения задач и принятия решений. В дописьменных обществах люди проводили расчеты и решали задачи только в уме. В письменных обществах люди объединены в сети, так что каждый индивид – всего лишь шажок в огромном алгоритме, важные решения принимаются алгоритмом как совокупностью. Такова суть бюрократии.

Взять хотя бы современную больницу. В регистратуре вам вручают медицинскую карту и задают стандартный набор вопросов. Ваши ответы передаются медсестре, которая соотносит их с больничными правилами, чтобы решить, какие вам нужно назначить предварительные обследования. Затем она, скажем, измеряет вам давление и пульс и берет на анализ кровь. Дежурный врач изучает первичные результаты и, следуя строгому протоколу, определяет, в какое вас направить отделение. В отделении проводят более тщательное обследование, предписанное толстыми медицинскими справочниками, – например, с помощью рентгена или МРТ. После этого специалисты анализируют полученные данные, исходя из хорошо известной статистики, и выбирают, чем вас лечить или как дальше обследовать.

При такой алгоритмической структуре, в общем, не важно, что представляют собой регистратор, медсестра или дежурный врач. Их личные качества, политические взгляды и сиюминутные настроения не играют никакой роли. Пока все они соблюдают правила и предписания, существует большая вероятность, что вас вылечат. Согласно алгоритмическому идеалу, ваша судьба находится в руках «системы», а не в руках смертного, занимающего ту или иную медицинскую должность.

То, что верно в отношении больниц, верно и в отношении армий, школ, корпораций, тюрем – и древних царств. Разумеется, Древний Египет технологически значительно уступал современной клинике, но алгоритмический принцип был тем же. В Древнем Египте большинство решений тоже принималось не отдельным мудрецом, а сетью чиновников, связанных воедино папирусами и надписями на камнях. Действуя от лица бога во плоти (фараона), эта сеть перестроила человеческое общество и перекроила мир природы. К примеру, при фараоне Сенусерте III и его сыне Аменемхете III, правивших Египтом с 1878 года до н. э. по 1814 год до н. э., был вырыт колоссальный канал, соединивший Нил с Фаюмским оазисом. Сложнейшая система плотин, шлюзов и вспомогательных каналов отвела часть нильской воды в Фаюм, создав гигантское искусственное озеро, вмещающее пятьдесят миллиардов кубометров воды. Для сравнения – озеро Мид, крупнейшее рукотворное водохранилище в США (образованное плотиной Гувера), вмещает максимум тридцать пять миллиардов кубометров.

Фаюмский проект наделил фараона властью регулировать уровень Нила, предотвращать разрушительные наводнения и насыщать поля драгоценной влагой во время засухи. Вдобавок он превратил Фаюмский оазис из кишащего крокодилами болота, окруженного бесплодной пустыней, в житницу Египта. На берегу нового искусственного озера был возведен новый город Шедит, прозванный греками Крокодилопо-лем. Над ним возвышался храм бога-крокодила Себека, отождествлявшегося с фараоном (статуи того времени иногда представляют фараона с крокодильей головой). В храме содержался священный крокодил Петсухос, считавшийся земным воплощением Себека. Так же как бог во плоти фараон, бог во плоти Петсухос всячески ублажался жрецами, которые снабжали рептилию обильной едой, игрушками и даже наряжали в золотые одежды и обсыпанные драгоценностями короны. Как-никак Петсухос был для жрецов брендом, на котором держались их авторитет и благополучие. Когда Петсухос умер, ему мгновенно нашли достойного преемника, а тушу мертвого земноводного старательно набальзамировали и мумифицировали.

В эпоху Сенусерта III и Аменемхета III у египтян не было ни бульдозеров, ни динамита. У них не было даже железных орудий, рабочих лошадей и колес (примерно до 1500 года до н. э. колеса в Египте широко не использовались). Технологическим новшеством считались тогда орудия из бронзы, но они были очень дороги и редки. Почти все строительные работы выполнялись орудиями из камня и дерева, приводимыми в действие мускульной силой людей. Многие утверждают, что грандиозные сооружения Древнего Египта – все плотины, водохранилища и пирамиды – наверняка построены пришельцами из космоса. Иначе как могла культура, не знавшая даже колес и железа, сотворить подобное?

Правда куда обыденнее. Египтяне сумели соорудить Фа-юмское озеро и пирамиды не благодаря помощи инопланетян, а благодаря великолепным организационным навыкам. При посредстве тысяч грамотных бюрократов фараон собирал десятки тысяч рабочих и в течение многих лет обеспечивал их пропитанием. Когда десятки тысяч трудяг десятилетиями объединяют свои усилия, они и с простейшими орудиями могут воздвигнуть хоть плотину, хоть пирамиду.

Сам фараон, безусловно, и пальцем не шевелил. Он не собирал податей, не чертил архитектурных планов и, уж конечно, не орудовал лопатой. Однако египтяне верили, что только молитвы фараону и его небесному покровителю Себеку способны уберечь долину Нила от губительных наводнений и засух. Они не ошибались. Хоть фараон и Себек не делали ничего, чтобы поднять или понизить уровень Нила, но, когда миллионы людей, движимые верой в фараона и Себека, сообща возводили плотины и рыли каналы – наводнения и засухи отступали. В сравнении с шумерскими богами, не говоря уж о духах каменного века, боги Древнего Египта были настоящими исполинами: они закладывали города, предводительствовали армиями и распоряжались жизнями миллионов людей, коров и крокодилов.

Может показаться странным, что воображаемые сущности наделяются способностью что-то основывать и чем-то распоряжаться. Но мы ведь запросто говорим сегодня, что Соединенные Штаты создали первую атомную бомбу, Китай построил электростанцию «Три ущелья», Google конструирует беспилотный автомобиль. Почему же тогда не сказать, что фараон построил водохранилище, а Себек вырыл канал?

 

Жизнь на бумаге

Таким образом, письменность способствовала возникновению могущественных вымыслов, сплачивавших миллионы людей и менявших окружающую среду. Вместе с тем письменность помогала людям верить в реальность подобных фантазий, так как приучала их воспринимать действительность через посредство абстрактных символов.

Охотники-собиратели проводили дни в лазании по деревьям, поисках грибов и преследовании кабанов и кроликов. Их повседневная действительность состояла из деревьев, грибов, кабанов и кроликов. Земледельцы дни напролет гнули спину в поле – пахали, жали, мололи зерно, а скотоводы занимались домашней скотиной. Их повседневностью было ощущение грязной земли под босыми ступнями, запах тянущих плуг быков и вкус теплого, только что вынутого из печи хлеба. Писцы же чуть ли не все время посвящали чтению, письму и расчетам. Их повседневная действительность состояла из чернильных значков на папирусном свитке, закреплявших за хозяином поле, за быком цену и за крестьянами годовую подать. Писец мог одним росчерком тростниковой палочки решить судьбу целой деревни.

До недавнего времени человечество в массе своей оставалось неграмотным, но облеченные властью администраторы с течением времени все больше и больше привыкали рассматривать действительность сквозь призму письменных текстов. Для этой грамотной элиты – в Древнем ли Египте, в Европе ли XX века – все написанное на листке бумаги было так же реально, как деревья, быки и люди.

Весной 1940 года, когда нацисты вторглись во Францию с севера, многие жившие там евреи попытались выехать из страны на юг. Для пересечения границы им нужны были визы Испании и Португалии. Вместе с толпами других беженцев десятки тысяч евреев осаждали португальское консульство в Бордо в отчаянной попытке получить спасительную бумажку. Португальское правительство запретило своим консулам во Франции выдавать визы без предварительного разрешения Министерства иностранных дел. Однако консул в Бордо Аристидеш де Соуза Мендеш решился ослушаться приказа, пустив тем самым под откос свою тридцатилетнюю дипломатическую карьеру. Пока нацистские танки стягивались к Бордо, де Соуза Мендеш и его помощники проштамповывали и выдавали визы десять дней и ночей без отдыха, прерываясь лишь на короткий сон.

Португальское правительство, не желавшее принимать этих беженцев, поручило своим агентам привезти непослушного консула домой и уволило его из министерства.

Французские, испанские и португальские бюрократы, которых, конечно, мало волновало чье-либо бедственное положение, питали столь глубокое почтение к официальным бумагам, что выданные де Соузой Мендешем вопреки запретам начальства визы их удовлетворили – и из нацистского капкана спаслись тридцать тысяч человек. Аристидеш де Соуза Мендеш, вооруженный только лишь резиновой печатью, провел в одиночку одну из самых грандиозных спасательных операций в новейшей истории.

Аристидеш де Соуза Мендеш, ангел-спаситель с резиновой печатью

Довольно часто отношение к письменному документу как к святыне играло менее позитивную роль. С 1958 по 1961 год коммунистический Китай, следуя задумке Мао Цзэдуна, вознамерившегося быстро превратить страну в сверхдержаву проводил политику Большого скачка. Рассчитывая осуществить амбициозные индустриальные проекты на деньги, вырученные с продажи излишков зерна, Мао приказал удвоить и утроить сельскохозяйственное производство. Из правительственных кабинетов в Пекине его невыполнимые требования спустились по бюрократической лестнице, через провинциальных управленцев, в деревни. Местные чиновники, боясь сказать хоть слово против и желая угодить начальству, составляли отчеты о неслыханном росте урожайности. Пока выдуманные цифры поднимались по ступенькам бюрократической иерархии, каждый чиновник прикладывал к ним руку пририсовывая нолик то там, то сям.

Одна из тысяч спасительных виз, подписанных де Соузой Мендешем в июне 1940 года (виза № 2315, выдана 19 июня 1940)

В результате в докладе, представленном китайскому правительству в 1958 году, валовой сбор зерна был преувеличен на пятьдесят процентов. Уверенное в правдивости докладчиков, правительство продало миллионы тонн риса за рубеж в обмен на оружие и тяжелую технику, предполагая, что в закромах остается достаточно, чтобы накормить население. Итогом был тяжелейший голод и смерть десятков миллионов китайцев.

Между тем восторженные репортажи о китайском сельскохозяйственном чуде разлетелись по всему миру. Успех Китая произвел глубочайшее впечатление на идеалиста Джулиуса Ньерере, президента Танзании. Чтобы модернизировать танзанийский аграрный сектор, Ньерере решил организовать коллективные хозяйства по типу китайских. Когда крестьяне воспротивились его плану, Нье-рере приказал армии и полиции разрушить традиционные деревни и силой переселить сотни тысяч крестьян на новые коллективные фермы.

Государственная пропаганда изображала эти фермы миниатюрными эдемами, однако многие из них существовали лишь в правительственных сводках. В протоколах и отчетах, составлявшихся в Дар-эс-Саламе, говорилось, что такого-то числа обитатели такой-то деревни были переселены на такую-то ферму. На самом же деле, когда крестьяне прибывали на место назначения, там не оказывалось ничего. Ни домов, ни полей, ни инвентаря. Тем не менее чиновники рапортовали президенту о великих свершениях. Так меньше чем за десять лет Танзания превратилась из крупнейшего в Африке экспортера продовольствия в импортера, не способного прокормить себя. В 1979 году 90 процентов танзанийских крестьян жили на коллективных фермах, но производили всего пять процентов сельскохозяйственной продукции страны.

Хотя история письменности знает немало подобных неудач, в глазах правительства возможность более эффективного администрирования обычно перевешивала все издержки. Ни один правитель не устоял перед искушением изменить реальность росчерком пера и, если результатом была катастрофа, спасение, судя по всему, виделось в создании все более объемных меморандумов и издании все большего количества законов, эдиктов и указов.

Письменный язык, вероятно, задумывался как скромный способ описания действительности, но постепенно стал мощным средством ее преобразования. Когда официальные доклады входили в противоречие с объективной реальностью, нередко отступала именно реальность. Всякий, кому приходилось иметь дело с налоговыми органами, образовательной системой или любой другой бюрократической структурой, знает, что истина не так уж и важна. Важно, что написано в отчете.

 

Священные книги

Правда ли, что, когда текст и реальность сталкиваются, реальности иногда приходится отступать? Может, это просто обычный поклеп на бюрократию? В большинстве своем бюрократы, кому бы они ни служили – фараону или Мао Цзэ-дуну, – были разумными людьми и наверняка ответили бы следующим образом: «Наша задача – описывать реальное состояние полей, каналов и зернохранилищ. Если описание точное, то решения, которые мы принимаем, оказываются реалистичными. Если описание неточное, результатом может быть голод и даже бунт. Но на этих ошибках мы учимся. Так что постепенно наши документы становятся все точнее и точнее».

Это верно, но лишь до определенной степени. Существует и противоположная историческая тенденция. По мере того как власть бюрократов крепнет, у них вырабатывается иммунитет к собственным ошибкам. Вместо того чтобы приближать свои легенды к реальности, они начинают подгонять реальность к своим легендам. В итоге внешняя реальность совпадает с их бюрократическими фантазиями, но только потому, что ее принудили к этому. Например, границы многих африканских стран не согласуются ни с линиями рек, ни с горными цепями, ни с торговыми путями, без необходимости разрывают исторические и экономические области и игнорируют местные этнические и религиозные особенности. Одно племя может быть разделено между несколькими странами, а одна страна может включать в себя группы из враждующих кланов. Такие проблемы знакомы многим странам, но в Африке они стоят особенно остро, потому что тамошние современные границы не отвечают желаниям местных этносов. Границы эти были проведены европейскими чиновниками, Африки в глаза не видевшими.

В конце XIX века ряд европейских держав заявили права на африканские земли. Опасаясь, как бы конфликт претензий не вылился в общеевропейскую войну, заинтересованные стороны собрались в 1884 году в Берлине и нарезали Африку, как если бы это был пирог. В ту пору африканская глубинка была для европейцев абсолютной terra incognita. Англичане, французы и немцы располагали подробными картами побережья и прекрасно знали, где впадают в океан Нигер, Конго и Замбези. Однако они имели очень смутное представление о том, где протекают эти реки внутри материка, о племенах и царствах, существовавших на их берегах, о местных религиях, истории и географии. Европейским дипломатам это было безразлично. Разложив почти полупустую карту Африки на отполированном до блеска берлинском столе, они провели здесь и там несколько линий и поделили континент между собой.

Когда же с этой картой европейцы достигли африканской глубинки, то обнаружили, что многие из проведенных в Берлине границ плохо соотносятся с географической, экономической и этнической реальностью. Но во избежание конфликтов между собой оккупанты решили придерживаться договоренностей – так воображаемые, проведенные наобум линии стали границами колоний. Во второй половине XX века, когда европейские империи распались и их колонии обрели независимость, новые государства признали существовавшие колониальные границы, боясь, что альтернативой будут нескончаемые конфликты и войны. Из этой бессмыслицы проистекают многие трудности, с которыми сталкиваются современные африканские страны. Когда зафиксированные на бумаге фантазии европейских бюрократов столкнулись с африканской реальностью, реальность вынудили капитулировать.

Европейская карта Африки середины XIX века. Европейцы имели смутное представление о внутренних территориях Африканского континента, однако это не помешало им поделить его и нанести на карту границы

Наши современные образовательные системы дают массу других примеров, когда реальность пасует перед письменным отчетом. Когда я измеряю длину своего стола – не важно, какой измерительной линейкой или меркой я это делаю. Намерил я 200 сантиметров или 78,74 дюйма, длина стола остается той же. Но когда бюрократы измеряют человека, от выбранной ими мерки-линейки зависит очень многое. С тех пор как в учебных заведениях начали оценивать людей по жесткой балльной шкале, жизни миллионов учеников и учителей в корне изменились. Отметки – сравнительно недавнее изобретение. Охотники-собиратели никогда не получали отметок, и даже через тысячи лет после аграрной революции редко в каких образовательных учреждениях выставлялись баллы. Средневековый сапожник не вручал своему ученику в конце года бумажку с вердиктом: «пять» за шнурки и «три с минусом» за пряжки. В шекспировские времена студенты выпускались из Оксфорда с одним из двух возможных результатов – со степенью или без. Никому не приходило в голову выпустить одного студента с отметкой или баллом 74, а другого – 88.

Жесткую балльную шкалу ввели в регулярное пользование системы массового образования индустриальной эпохи. После того как фабрики и управленческие структуры приноровились думать на языке цифр, за ними последовали школы. Они стали определять достоинство каждого ученика по его средней отметке, а достоинство каждого учителя и директора – по общему среднему показателю школы. Как только бюрократы вооружились этим мерилом, реальность перевернулась.

Изначально на школы возлагалась задача просвещения и образования, и отметки были просто средством измерения успехов. Однако совершенно предсказуемо школы вскоре начали видеть в достижении высоких показателей свою главную цель. Любому ребенку, учителю и инспектору ясно, что навыки, нужные для получения высоких баллов на экзаменах, не имеют ничего общего с глубоким знанием литературы, биологии или математики. Любому ребенку, учителю и инспектору ясно и то, что при необходимости выбирать между первым и вторым большинство школ погонится за баллами.

Сила письменных отчетов достигла апогея с появлением священных книг. Священники и писцы древних цивилизаций привыкали видеть в документах путеводители по реальности. Поначалу тексты рассказывали им о реальности податей, полей и зернохранилищ. Однако по мере того как усиливалась бюрократия, авторитет текстов возрастал. Священники занимались не только переписью божьих владений, но и изложением божьих деяний, секретов и заветов. Сложившиеся в итоге книги претендовали на изображение мира в его целостности, и многие поколения ученых за ответами на все вопросы традиционно обращались к Библии, Корану или Ведам.

Теоретически, если какая-то священная книга неверно истолковывает действительность, ее приверженцы рано или поздно это поймут, и авторитет текста будет подорван. Авраам Линкольн красиво сказал, что невозможно обманывать всех все время. Если бы это было так. На деле прочность сетей человеческой кооперации зависит от тонкого баланса между правдой и вымыслом. Если вы чересчур сильно исказите действительность, то не выдержите конкуренцию с более ясно видящими реальность соперниками. С другой стороны, вам не удастся эффективно организовать толпу без опоры на какой-нибудь выдуманный миф. Если вы будете оперировать неприукрашенной реальностью, без добавления соответствующего ситуации вымысла – за вами никто не пойдет.

Представьте себе: с помощью машины времени мы отправили современного ученого в Древний Египет. Думаете, он сможет захватить там власть, разоблачая неправдоподобные выдумки местных жрецов и рассказывая крестьянам об эволюции, теории относительности и квантовой физике? Конечно, если бы он сумел, используя свои знания, изготовить несколько ружей и пушек, то получил бы некоторое преимущество перед фараоном и богом-крокодилом Себеком. Но чтобы добыть руду, построить доменные печи и произвести порох, ему понадобилось бы много привычных к труду, безропотных крестьян. Полагаете, он сумел бы пробудить в них энтузиазм рассказами о том, что энергия массы равна самой массе, умноженной на квадрат скорости света? Если кто-то действительно так думает, пускай отправляется в Афганистан или в Сирию и попробует.

Власть могущественных человеческих организаций – таких как Египет фараонов, европейские империи и современная школьная система, – держится преимущественно на способности навязывать послушной реальности свои фантастические верования. В этом, например, вся идея денег. Государство раскрашивает ничего не стоящие бумажные прямоугольнички, назначает им цену и затем использует для установления стоимости всего остального. Правительство обязывает граждан платить этими прямоугольничками налоги, поэтому гражданам ничего не остается, как где-то их раздобывать. В результате купюры действительно приобретают ценность, правительственные чиновники утверждаются в своей вере и, поскольку правительство контролирует выпуск бумажных денег, его власть возрастает. Если кто-нибудь возмутится: «Да это просто никчемные бумажки!» и станет вести себя так, будто это действительно просто бумажки, то окажется в абсолютной изоляции.

То же происходит, когда образовательная система объявляет лучшим способом отбора студентов вступительные экзамены. У системы достаточно полномочий, чтобы влиять на формирование критериев поступления в институты и критериев найма как в государственные, так и в частные структуры. Поэтому учащиеся целиком выкладываются для получения хороших отметок. На теплых местечках сидят отличники, стоящие горой за систему, которая их туда протащила. Тот факт, что образовательная система осуществляет контроль за важнейшими экзаменами, усиливает ее власть и влияние на образовательные учреждения, правительственные организации и рынок труда. Если кто-нибудь возмутится: «Ведь диплом всего лишь бумажка!» и поведет себя соответственно – окажется в абсолютной изоляции.

Точно так же работает Священное Писание. Представители религиозного истеблишмента утверждают, что в священных книгах есть ответы на все наши вопросы. Одновременно они давят на суды, правительства и бизнес, чтобы те поступали в соответствии с содержащимися в этих книгах предписаниями. Когда начитавшийся священных текстов человек смотрит на мир, он видит картину и впрямь очень похожую. «В Писании сказано, что мы должны платить Богу десятину, – и действительно, все платят. В Писании сказано, что женщины ниже мужчин и не могут служить судьями, – и действительно, женщины бывают судьями редко. В Писании сказано, что изучающий слово Божье преуспеет в жизни, – и действительно, все хорошие должности занимают люди, знающие священные книги назубок».

Этот умный человек, конечно же, начнет добросовестно изучать священные тексты. Когда он освоит их досконально, его, конечно же, назначат судьей. Когда его судейский срок выйдет, он обязательно выберет себе в преемники знатока Священного Писания, который, как и он сам, носит брюки. И если кто-нибудь возмутится: «Да ведь эта книга всего лишь бумага!» и поведет себя соответственно – он, конечно же, окажется в абсолютной изоляции.

Даже притом что священные книги вводят в заблуждение относительно истинной природы вещей, они способны сохранять власть над людьми тысячелетиями. Например, библейское понимание истории в корне ошибочно, однако оно распространилось по всему миру и многие миллионы людей верят в него. Библия торговала вразнос монотеистической концепцией истории, утверждая, что миром правит единственное всемогущее божество, которое неустанно думает обо мне и моих поступках. Любая моя удача – это, безусловно, награда за мои добрые дела. Любая катастрофа – несомненно, наказание за мои прегрешения.

Древние евреи верили, что их страдания от засухи или вторжение в Иудею вавилонского царя Навуходоносора и изгнание их народа – это наверняка Божьи кары за их собственные грехи. А когда персидский царь Кир победил вавилонян, позволив еврейским изгнанникам вернуться домой и заново отстроить Иерусалим, – они считали, что это всемилостивый Господь внял их покаянным молитвам. Библия не допускает мысли, что засуха, вероятно, была следствием вулканической активности на Филиппинах, что вторжение Навуходоносора диктовалось торговыми интересами Вавилонской империи и что у царя Кира имелись свои, прежде всего политические, причины содействовать евреям. Соответственно, в Библии нет ни малейшей попытки осмысления мировой экологии, вавилонской экономики или персидской политической системы.

Такой эгоцентризм свойственен всем нам в детстве. Дети всех вероисповеданий и культур считают себя центром вселенной и поэтому мало озабочены состоянием и чувствами других людей. Вот почему для них так трагичен развод родителей. Пятилетний ребенок не может понять, что существуют важные причины, никак с ним не связанные. Сколько бы раз мама и папа ни повторяли ему, что они самостоятельные взрослые люди со своими собственными проблемами и желаниями и расстаются по другим причинам, – малыш не в состоянии этого постичь. Он убежден, что все происходит из-за него. Большинство людей перерастает это детское заблуждение. Монотеисты же пребывают в нем до самой смерти. Подобно ребенку, полагающему, что родители ссорятся из-за него, монотеист убежден, что исключительно из-за него персы сражаются с вавилонянами.

Уже в библейские времена некоторые культуры имели гораздо более верное представление об истории. Анимистические и политеистические религии изображали мир как игровое пространство множества самых разных сил, а не единого Бога. Поэтому анимисты и политеисты легко принимали идею о том, что многие события не связаны со мной или моим любимым небожителем и не являются расплатой за мои грехи или наградой за мои благие дела. Греческие историки Геродот и Фукидид и китайский историк Сыма Цянь создали сложные исторические теории, очень близкие к нашим современным представлениям. Они объясняли войны и восстания множеством политических, социальных и экономических факторов. Народ может стать жертвой войны, даже не будучи ни в чем и ни перед кем виноватым. Поэтому Геродот глубоко вникал в политику Персии, а Сыма Цянь очень интересовался культурой и религией степных кочевников.

Сегодняшние ученые согласны с Геродотом и Сыма Ця-нем, а не с Библией. Именно поэтому современные государства придают такое значение сбору информации о других странах и анализу глобальных экологических, политических и экономических тенденций. Когда экономика Соединенных Штатов буксует, даже евангелисты-республиканцы направляют обвиняющий перст на Китай, а не на собственные грехи.

Хотя Геродот и Фукидид понимали ход вещей гораздо лучше, чем авторы Библии, при столкновении этих двух мировоззрений Библия одержала абсолютную победу. Взгляд на историю переняли греки у евреев, а не наоборот. Через тысячу лет после Фукидида греки прониклись убеждением, что, если на них наступает варварская орда, – это, ясное дело, Божья кара за грехи. Каким бы ошибочным ни был библейский взгляд на мир, он оказался лучшей основой для крупномасштабного взаимодействия масс.

Даже сегодня, когда президенты США приносят присягу, они держат руку на Библии. Также во многих странах мира, включая США и Великобританию, свидетели в судах, давая клятву говорить правду, всю правду и ничего кроме нее, кладут руку на Библию. Забавно, что они клянутся говорить правду на книге, в которой полным-полно вымыслов, мифов и ошибок.

 

И работает ведь!

Вымыслы позволяют нам лучше взаимодействовать. Цена, которую мы платим за это, – то, что вымыслы определяют цели этого нашего взаимодействия. У нас могут быть сложнейшие системы кооперации, служащие вымышленным целям и интересам. В результате система может казаться продуктивно работающей, но только с точки зрения ее собственных критериев. Например, мулла скажет: «Наша система работает. Сейчас в мире полтора миллиарда мусульман и больше, чем когда-либо, желающих изучать Коран и подчиниться Аллаху». Вопрос, однако, состоит в том, правильный ли это критерий успеха. Школьный директор скажет: «Наша система работает. За последние пять лет показатели успеваемости выросли на 7,3 процента». Но лучший ли это способ оценивать школу? Чиновник в Древнем Египте сказал бы: «Наша система работает. Нам нет равных в мире по собиранию податей, рытью каналов и строительству пирамид». Спора нет, Египет фараонов подарил миру налогообложение, ирригацию, пирамиды. Но то ли это, что действительно важно?

У людей много материальных, социальных и психологических потребностей. Абсолютно неясно, наслаждались ли древнеегипетские крестьяне бóльшим количеством любви или лучшим социальным положением, чем их предки охотники-собиратели. Но что касается питания, здоровья и детской смертности, то жизнь их была хуже. Документ, относящийся примерно к 1850 году до н. э., времени правления соорудившего Фаюмское озеро Аменемхета III, рассказывает о состоятельном человеке Дуа-Хети, который везет своего сына Пепи в школу, чтобы тот выучился на писца. По пути Дуа-Хети рисует сыну жалкое существование крестьян, чернорабочих, солдат и ремесленников, желая пробудить в нем рвение к учебе и стремление избежать плачевной участи большинства смертных.

По словам Дуа-Хети, жизнь безземельного работника в поле полна тягот и лишений. Едва прикрытый лохмотьями, он трудится весь день под палящим солнцем. Потом являются чиновники фараона и гонят его на принудительные работы. В награду за свой адский труд он получает лишь разрушенное здоровье. Домой он приходит еле живым…

Судьба крестьянина, владеющего землей, немногим легче. Он с рассвета и до заката таскает бадьями воду из реки в поле. Его спина сгибается под гнетом ярма, шея покрывается язвами. Утром ему нужно поливать делянку с луком-пореем, днем – финиковые пальмы, вечером – кориандровое поле. В конце концов он падает и умирает…

Возможно, отец намеренно сгущает краски, но не слишком. Египет фараонов был самым могущественным царством своей эпохи, но обычный крестьянин получил от всего этого могущества только подати и принудительный труд, а отнюдь не больницы и службы социальной защиты.

Это беда не одного Египта. Несмотря на огромные достижения китайских династий, мусульманских империй и европейских королевств, даже в 1850 году средний обыватель существовал не лучше, а то и хуже древнего охотника-собирателя. В 1850-м китайский крестьянин или манчестерский мастеровой работали больше часов подряд, чем их предки охотники-собиратели; работа была физически тяжелее и умственно беднее; пища – намного однообразнее; гигиенические условия – стократ хуже; инфекционных болезней – гораздо больше.

Предположим, вам предложили на выбор две отпускные программы.

Программа «Каменный век». В первый день будете десять часов гулять по девственному лесу и обустроитесь на ночевку в пойме реки. Во второй день спуститесь по реке на каноэ и разобьете лагерь на берегу маленького озера. На третий день будете учиться у местных, как ловить в этом озере рыбу и искать в окрестных лесах грибы.

Программа «Современный пролетарий». В первый день десять часов отработаете, задыхаясь от пыли, на текстильной фабрике, затем переночуете в тесной квартирке. День второй – десять часов на кассе в местном универмаге и ночевка в той же квартирке. Третий день – узнаете у местных, как открыть банковский счет и заполнить заявку на ипотеку.

Какую программу вы предпочтете?

Получается, что, когда мы беремся оценивать ту или иную сеть человеческой кооперации, все зависит от выбранных нами критериев и точки зрения. Мы судим о Египте фараонов по объему производства, по сытости населения или по социальной гармонии? Фокусируем внимание на аристократии, простых крестьянах или свиньях и крокодилах? У истории не один сюжет, а тысячи альтернативных сюжетов. Всякий раз, когда мы решаем пересказать один из них, мы решаем отсечь другие.

Сети человеческой кооперации обычно применяют к себе критерии собственного изобретения, так что неудивительно, что они ставят себе высокие отметки. В частности, сети, служащие воображаемым сущностям, таким как боги, нации и корпорации, обычно оценивают свои достижения с точки зрения именно этих воображаемых сущностей. Религия мнит себя правильной, если блюдет заповеди Божьи до буквы; нация считает себя великой, если продвигает национальные интересы; корпорация процветает, когда зарабатывает много денег.

Поэтому, изучая историю любой сети взаимодействия, желательно время от времени останавливаться и смотреть на вещи с позиции какой-нибудь реальной сущности. Как узнать, реальна ли сущность? Элементарно. Просто задайте вопрос: «Способна ли она страдать?» Когда люди сжигают храм Зевса, Зевс не страдает. Евро, когда падает в цене, не страдает. Не страдает и обанкротившийся банк. Это только метафора. Но когда нечего есть голодной крестьянке, она страдает. Когда корову разлучают с ее новорожденным теленком, она страдает. Это и есть реальность.

Конечно, наша вера в фантазии тоже может стать причиной страданий. Например, вера в национальные и религиозные мифы может спровоцировать войну, в которой миллионы людей потеряют дома, конечности и даже жизнь. Повод к войне вымышлен, но страдания стопроцентно реальны.

Именно поэтому мы должны прилагать все усилия, чтобы отличать фантазию от реальности.

Вымысел сам по себе не плох. Он критически важен. Без общепризнанных мифов о деньгах, государствах и корпорациях не может функционировать ни одно сложное человеческое сообщество. Мы не сыграем в футбол, если единодушно не поверим в придуманные для него правила, не воспользуемся преимуществами рынка и суда при отсутствии сходной мифологии. Но мифы – лишь инструмент. Они не должны становиться нашими целями или критериями. Забывая, что это не более чем вымысел, мы отрываемся от реальности. Мы развязываем целые войны «в интересах корпораций» или «для защиты национальных интересов».

Корпорации, деньги и нации – всего лишь плод нашего воображения. Мы изобрели их ради себя, зачем же мы жертвуем жизнями ради них?

В XXI веке мы создадим такие могущественные мифы и такие тоталитарные религии, какие человечеству и не снились. С помощью биотехнологий и компьютерных алгоритмов эти религии будут не только контролировать каждый наш шаг, но и создавать наши тела, мозги, мысли и целые виртуальные миры, в каждом из которых будут свой ад и свой рай. Распознавать и отделять вымысел от реальности и религию от науки будет намного сложнее. Но уметь делать это становится так важно, как никогда раньше.

 

Вымыслы – фундамент и опоры любого человеческого общества. С течением истории мифы о богах, нациях и корпорациях приобрели такую силу, что возобладали над объективной реальностью. Вера в могучего бога Се-бека, Небесный мандат или Библию вдохновляла людей на сооружение Фаюмского озера, Великой Китайской стены и Шартрского собора. К несчастью, из-за этой слепой веры человеческие усилия часто направлялись на возвеличивание вымышленных сущностей, таких как боги и нации, а не на облегчение жизни реальных мыслящих существ.

Современное общество, на первый взгляд, не имеет ничего общего с Древним Египтом и средневековым Китаем. Что так изменило его – использование достижений науки? Правильно ли будет сказать, что, несмотря на живучесть традиционных мифов, современные социальные системы все больше опираются на объективные научные теории вроде теории эволюции, которых просто не знали в Древнем Египте и средневековом Китае?

На это можно было бы, конечно, ответить, что научные теории – это просто новый тип мифов и что наша вера в науку ничем не отличается от веры древних египтян в великого бога Себека. Однако это сравнение не выдерживает критики. Себек существовал только в коллективном воображении верующих в него. Безусловно, молитвы Себеку скрепляли социальную систему Египта, помогая людям рыть каналы и возводить плотины, которые предотвращали наводнения и засухи. Но сами по себе молитвы ни на йоту не поднимали и не снижали уровень воды в Ниле. Научные же теории – не просто средство объединения людей. Часто приходится слышать: Бог помогает тому, кто помогает себе сам. Это окольный способ сказать: Бога нет, но если вера в Него побуждает нас что-то делать – она помогает. Антибиотики, в отличие от Бога, помогают даже тем, кто сам себе не помогает, – они борются с инфекциями независимо от того, верит в них кто-то или нет.

Таким образом, доиндустриальный мир очень отличается от индустриального. Египетские фараоны и китайские императоры не смогли одолеть голод, мор и войну, несмотря на все старания в течение тысячелетий. Индустриальные общества справились с этим за несколько веков. Не результат ли это вытеснения интерсубъективных мифов объективным научным знанием? И не предвидится ли в ближайшие десятилетия ускорение этого процесса? Поскольку технологии дают нам шанс усовершенствовать человека, победить старость и найти ключ к счастью, не отвлекутся ли люди от вымышленных богов, наций и корпораций и не уйдут ли с головой в расшифровку физической и биологической реальности?

На самом деле все обстоит гораздо сложнее. Да, современная наука поменяла правила игры, но это не была замена мифов фактами. Мифы не утратили власти над человечеством, и наука только укрепляет эту власть. Вместо того чтобы сокрушить интерсубъективную реальность, наука будет предоставлять ей возможность еще большего контроля над объективной и субъективной реальностями. Благодаря компьютерам и биоинженерии разница между вымыслом и реальностью будет стираться – по мере того, как люди будут переделывать действительность, чтобы она соответствовала их любимым сказкам.

Жрецы обожествляли крокодилов, а фараон грезил о вечной жизни. На самом деле священный крокодил был обычной болотной рептилией (правда, разодетой в золото), а фараон – таким же смертным, как самый бедный из его подданных. После смерти его труп мумифицировали, пропитав бальзамами и благовониями, но он от этого не ожил. А в XXI веке ученые и инженеры, вероятно, смогут создать реальных суперкрокодилов и обеспечивать сильным мира сего вечную молодость.

Дальнейшее развитие науки еще больше усилит по крайней мере некоторые мифы и религии. Чтобы понять, каким образом, и осознать вызовы начавшегося столетия, мы должны вернуться к одному из самых чувствительных вопросов: как соотносятся современная наука и религия? Казалось бы, об этом уже миллион раз сказано все, что можно сказать. Однако в действительности наука и религия подобны супругам, которые после пятисот лет визитов к семейным психологам все еще плохо знают друг друга. Он продолжает мечтать о Золушке, она тоскует по прекрасному принцу… и оба не перестают пререкаться из-за того, чья очередь выносить мусор.

 

Демоны и микробы

Большинство недоразумений относительно науки и религии проистекает из ошибочных определений религии. Религию слишком часто путают с суеверием, духовностью, верой в сверхъестественные силы или верой в богов. Религия же не является ни тем, ни другим, ни третьим.

Религию нельзя приравнивать к суеверию: едва ли найдется кто-то, кто назовет свои сокровенные верования «суевериями». Наша вера всегда «истинна», верят всуе только другие.

У сверхъестественных сил тоже мало приверженцев. Почитатели демонов, духов и фей не считают эти существа сверхъестественными. Они – неотъемлемая часть природы: как дикобразы, скорпионы, микробы. Современные медики винят в болезнях невидимые микробы, а жрецы вуду – невидимых духов. В этом нет ничего сверхъестественного: если вы разозлили какого-то духа, дух входит в ваше тело и терзает вас болью. Что может быть естественнее? Лишь те, кто не верит в духов, воспринимают их как нечто не вписывающееся в естественный порядок вещей.

Отождествление религии с верой в сверхъестественные силы подразумевает, что вы способны постичь все известные природные явления без религии. Поняв весь природный мир в целом, вы сможете затем решить для себя, нужна вам или нет какая-нибудь еще «сверхъестественная» религиозная догма. Однако религии практически в один голос твердят, что без них правда о мире вам не откроется. Ни за что не поймете вы истинную причину болезни, засухи или землетрясения, если не вооружитесь их догмой.

Определить религию как «веру в богов» тоже проблематично. Обычно мы говорим, что истый христианин религиозен, потому что верит в Бога, в то время как пламенный коммунист не религиозен, потому что в коммунистическом учении нет богов. Но религия создается людьми, а не богами, и определяется своей социальной функцией, а не существованием богов. Религией является любой всеобъемлющий миф, наделяющий человеческие законы, нормы и ценности надчеловеческой легитимностью. Он освящает человеческие социальные структуры, утверждая, что они есть отражение надчеловеческих законов.

Религия подчиняет нас, смертных, системе моральных установлений, якобы придуманных не нами, которые мы к тому же не можем менять. Правоверный иудей скажет, что это система нравственных законов, исходящих от Бога и донесенных до нас через Библию. Индуист скажет, что законы даны нам в Ведах, а их творцами являются Брахма, Вишну и Шива. Другие религии, от буддизма и даосизма до коммунизма, либерализма и нацизма, утверждают, что так называемые надчеловеческие законы – это законы естественные, и никакие боги к их созданию не причастны. Разумеется, каждая чтит собственный свод естественных законов, открытых и явленных человечеству разными ясновидцами и пророками, от Будды и Лао-цзы до Маркса и Гитлера.

Еврейский мальчик приходит к отцу и спрашивает: «Пап, почему нам нельзя есть свинину?» Отец задумчиво теребит свою длинную бороду и отвечает: «Так устроен мир, Ян-келе. Ты еще мал и не поймешь этого, но, если бы мы ели свинину, Бог рассердился бы на нас, и нам бы не поздоровилось. Это не я придумал. И даже не раввин. Если бы мир сотворил ребе, может, в его мире свинина была бы кошерной. Однако мир сотворил не он – его сотворил Бог. А Бог почему-то сказал, что свинину нам есть нельзя. Потому и нельзя. Понял?»

В 1943 году немецкий мальчик приходит к отцу, офицеру СС, и спрашивает: «Пап, почему мы убиваем евреев?» Отец, любуясь блеском своих отполированных сапог, объясняет: «Так устроен мир, Фриц. Ты еще мал и не поймешь этого, но, если позволить евреям жить дальше, они приведут человечество к деградации и вымиранию. Это не я придумал. И даже не фюрер. Если бы мир сотворил Гитлер, может, в его мире евреи с арийцами жили бы душа в душу. Однако мир сотворил не фюрер. Он просто сумел разгадать законы природы и научил нас им следовать. Если мы ослушаемся этих законов, нам не поздоровится. Понял?»

В 2018 году английский мальчик приходит к отцу, члену британского парламента от либералов, и спрашивает: «Пап, зачем нам беспокоиться о правах каких-то ближневосточных мусульман?» Отец ставит на стол чашку с чаем, на мгновение задумывается и говорит: «Так устроен мир, Уильям. Ты еще мал и не поймешь этого, но все люди, даже мусульмане Ближнего Востока, имеют одно естество, и поэтому у них одинаковые естественные права. Это не я придумал и даже не парламент. Если бы парламент сотворил мир, права человека могли бы запросто находиться в ведении какого-нибудь из подкомитетов, наряду с квантовой физикой и прочим. Но мир сотворил не парламент, и мы вынуждены уважать права даже мусульман Ближнего Востока – иначе кто-нибудь может посягнуть на наши с тобой права, и нам не поздоровится. Иди, Уильям, не мешай».

Либералы, коммунисты и апологеты других современных вероисповеданий не хотят называть свои системы верований «религией», так как отождествляют религию с суеверием и сверхъестественными силами. Попробуйте сказать коммунистам или либералам, что они религиозны, – они сочтут, что вы обвиняете их в слепой приверженности несбыточным мечтам. На деле же речь идет лишь о приверженности некой системе нравственных законов, которые не были выдуманы людьми, но должны тем не менее ими соблюдаться. Насколько нам известно, это есть во всех человеческих обществах. Каждое из них заявляет своим членам, что они обязаны почитать некий надчеловеческий нравственный закон и что нарушение этого закона ведет к катастрофе.

Религии, конечно, отличаются деталями своих мифологий, конкретными предписаниями, а также вознаграждениями и наказаниями, которые они сулят. Так, в средневековой Европе католическая церковь утверждала, что Бог не любит богатых. Иисус сказал, что «верблюду легче пройти сквозь игольное ушко, чем богатому войти в райские ворота». Чтобы помочь богачам попасть в Царствие Небесное, Церковь призывала их не скупиться на пожертвования, пугая тем, что скупые будут гореть в аду. Коммунизм тоже не любит богатых, только грозит им классовыми конфликтами, а не горящей серой после смерти.

Коммунистические законы истории подобны заветам христианского Бога в том смысле, что это надчеловеческая сила, которую людям не перебороть. Люди могут хоть завтра утром аннулировать правило офсайда в футболе, так как они сами его придумали и вольны менять по своему усмотрению. Но законы истории, по крайней мере по Марксу, никто изменить не может. Продолжая накапливать частную собственность, капиталисты неизбежно вызовут классовые столкновения и будут побеждены восставшим пролетариатом.

Если так случилось, что вы коммунист, то, возможно, возразите, что коммунизм и христианство тем не менее очень далеки друг от друга, так как коммунизм прав, а христианство нет. Классовые конфликты действительно неотъемлемы от капиталистической системы, но богачи ведь никаким мукам в аду не подвергаются. Пусть так, но это вовсе не означает, что коммунизм не религия. Скорее это означает, что коммунизм – единственная истинная религия. Последователи каждой религии убеждены в истинности именно своей. Возможно, последователи какой-то из них и правы.

 

Если встретите Будду…

Утверждение, что религия – это инструмент поддержания социального порядка и организации широкомасштабного взаимодействия, вероятно, оскорбит тех, для кого она прежде всего духовный путь. Тем не менее, так же как промежуток между религией и наукой гораздо меньше, расстояние между религией и духовностью гораздо больше, чем мы привыкли думать. Религия – это соглашение, сделка, в то время как духовность – это странствие.

Религия дает полное описание мира и предлагает четко сформулированный контракт с заранее обозначенными целями. «Бог есть. Он велел нам поступать так-то и так-то. Если вы выкажете послушание, то попадете в Царствие Небесное. Если ослушаетесь Его, будете гореть в аду». Предельная ясность этого соглашения позволяет обществу определять общие нормы и ценности, которые регулируют поведение людей.

Духовные путешествия – совсем другое дело. Обычно они ведут людей таинственными путями к неизвестным пределам. Искания, как правило, начинаются с какого-нибудь вечного вопроса вроде «Кто я? В чем смысл жизни?». В отличие от большинства, довольствующегося готовыми ответами, которыми его снабжают власть имущие, духовные искатели так просто не успокаиваются. Они готовы идти за разгадкой вечных вопросов куда угодно, а не только в места, хорошо известные или приятные для посещения. Таким образом, для большинства людей академическое обучение это сделка, а не духовное путешествие, потому что оно ведет к заранее установленной цели, санкционированной старшими поколениями, правительствами, банками. «Я проучусь четыре года, сдам экзамены, получу диплом бакалавра и устроюсь на хорошо оплачиваемую работу». Академическое обучение может превратиться в духовное путешествие, если вечные вопросы, встающие перед вами в процессе познания, направляют вас по неожиданным и неизвестным дорогам, которых вы еще недавно даже не представляли себе. К примеру, студент может начать изучать экономику с мыслью получить работу на Уолл-стрит. Но если то, что он изучает, каким-то чудесным образом подталкивает его отправиться в один из ашрамов в Индии или присоединиться к группе волонтеров, ухаживающих за больными СПИДом в Зимбабве, тогда мы можем говорить о духовном путешествии.

Почему такое путешествие называют «духовным»? Это наследие древних дуалистических религий, которые верили в двух богов – доброго и злого. Согласно дуализму добрый бог сотворил чистые бессмертные души, обитавшие в счастливом духовном мире. Злой же бог – иногда звавшийся Сатаной – сотворил другой мир, материальный. Сатана не знал, как сделать свое детище нетленным, поэтому в мире вещей все гниет и распадается. Чтобы вдохнуть в свое неудачное творение жизнь, Сатана выманил души из их чистого духовного мира и заточил внутри плотских тел. Вот что есть человек – добрая возвышенная душа, заключенная в порочное материальное тело. Поскольку темница души – тело – разрушается и в конце концов умирает, Сатана постоянно искушает душу земными радостями, прежде всего яствами, любовными утехами и властью. Когда тело распадается и душа получает возможность ускользнуть обратно в мир духовности, жажда земных удовольствий вновь заманивает ее внутрь материального тела. Так, переселяясь из тела в тело, душа и существует в погоне за едой, сексом и властью.

Дуализм учит людей разбивать телесные оковы и возвращаться в духовный мир, совершенно нам неведомый, но являющийся нашим истинным домом. Во время этих исканий мы должны отвергать все материальные искушения и соглашения. Отсюда и пошло, что любой путь, в котором мы ставим под сомнение людские обычаи и соглашения и устремляемся к неизведанному, называется «духовным».

Подобные искания в корне отличаются от религий, так как религии стремятся укреплять мировой порядок, а духовность стремится из него вырваться. Зачастую духовные искатели видят свою миссию в том, чтобы подвергать сомнению верования и установления господствующих религий. Дзен-буддизм говорит: «Если встретите в дороге Будду, убейте его». Иными словами: если на духовном пути вы столкнетесь с косными идеями и жесткими законами официализированного буддизма, вы должны избавиться от них.

Духовность для религий – опасный враг. Как правило, служители религий стараются обуздывать духовную пытливость паствы, и многие религиозные системы оспариваются не обывателями, помышляющими о еде, сексе и власти, а духовными правдоискателями, которых не удовлетворяют банальности. Так, протестантский бунт против католической церкви был поднят не атеистами-гедонистами, а набожным монахом-аскетом Мартином Лютером, который хотел ответов на краеугольные вопросы жизни и отказался удовлетвориться лишь церковными обрядами, ритуалами и сделками.

Во времена Лютера Церковь предлагала своим адептам на редкость соблазнительные сделки. Если вы грешили и боялись вечного проклятия, единственное, что от вас требовалось, – развязать кошель и купить индульгенцию. В начале XVI века Церковь нанимала профессиональных «продавцов Божьей милости», которые бродили по городам и весям Европы и торговали индульгенциями. По прейскуранту. Нужен входной билет в рай? Выкладывайте десять золотых. Хотите воссоединиться там с вашими покойными дедушкой Хайнцем и бабушкой Гертрудой? Нет проблем, но это обойдется уже в тридцать золотых. Самый известный из этих продавцов, монах доминиканского ордена Иоганн Тецель, якобы говорил, что, когда монета со звоном ударяется о дно его сундучка, душа усопшего родственника платящего воспаряет из чистилища в рай.

Папа римский, раздающий индульгенции за деньги (из протестантского памфлета)

Чем больше Лютер размышлял, тем больше сомневался и в этой сделке, и в Церкви, которая ее навязывала. Божья милость не покупается. Папе римскому едва ли дана власть отпускать грехи и открывать ворота в рай. 31 октября 1517 года Лютер пришел к церкви Всех Святых в Виттенберге с длинным документом, молотком и гвоздями в руках. Документ содержал девяносто пять тезисов против современных церковных обычаев того времени, включая торговлю индульгенциями. Лютер прибил его к дверям церкви, запустив таким образом протестантскую Реформацию, которая призвала каждого христианина, думающего о спасении, восстать против власти папы и искать иных дорог к небу.

С исторической точки зрения духовный путь всегда трагичен, так как это одинокое странствие, неприемлемое для всего общества. Человеческое взаимодействие требует ясных ответов, а не только вопросов. А те, кто восстает против бессмысленных религиозных структур, часто заканчивают созданием новых структур. Это случилось с дуалистами, чьи духовные искания вылились в религиозные установки. Это случилось с Мартином Лютером, который, после схватки с законами, институтами и обрядами католической церкви, стал писать новые своды законов, основывать новые институты и изобретать новые обряды. Это случилось даже с Буддой и Иисусом. В своем бескомпромиссном стремлении к правде они ниспровергли законы, ритуалы и структуры традиционного индуизма и иудаизма. Но в конечном счете во имя каждого из этих двух лиц было создано больше законов, больше ритуалов и больше структур, чем во имя любого другого лица в истории.

 

Подделывая Бога

Теперь, когда мы лучше понимаем религию, пора вернуться к разбору взаимоотношений между религией и наукой. На эти взаимоотношения есть два противоположных взгляда. Один состоит в том, что наука и религия – заклятые враги, а современная история складывалась в непримиримой борьбе научного знания с религиозным мракобесием. Пробил час, и свет науки рассеял тьму суеверий, делая мир все более светским, рациональным и процветающим. Однако, хотя некоторые научные открытия действительно опровергают религиозные догмы, иногда происходит обратное. Например, по мусульманским догматам, ислам был основан пророком Мухаммедом в VII веке в Аравии, и этому есть достаточно научных подтверждений.

Еще важнее то, что без помощи религии науке не создать жизнеспособных институтов. Ученые исследуют законы, действующие в природе, однако нет научного метода, позволяющего определить, как должны вести себя люди. Наука говорит нам, что человек не может существовать без кислорода. Но допустимо ли казнить преступников через повешение? Наука не знает, как ответить на такой вопрос. Только религия дает нам необходимые ориентиры.

Поэтому любой практический проект, разрабатываемый наукой, полагается и на религиозную интуицию. Возьмем, к примеру, строительство электростанции «Три ущелья» на реке Янцзы. Когда в 1992 году китайское правительство решило ее возводить, физики смогли рассчитать, какое давление должна будет выдерживать плотина, экономисты спрогнозировали, во что обойдется ее строительство, а инженеры-электрики смогли предсказать, сколько электричества она будет производить. Однако правительству пришлось учитывать и сопутствующие факторы. Строительство привело к затоплению более 600 квадратных километров земель с городами и деревнями, тысячами археологических объектов и уникальными ландшафтами и ареалами обитания. Было выселено более одного миллиона человек, и сотни видов животных оказались под угрозой. Судя по всему, плотина стала непосредственной виновницей вымирания китайского речного дельфина. Как бы вы лично ни относились к электростанции «Три ущелья», очевидно, что ее сооружение было не чисто научной, но и этической проблемой. Никакой физический эксперимент, никакая экономическая модель и никакое математическое уравнение не способны определить, что важнее – выработка тысяч мегаватт и приток миллиардов юаней или спасение древней пагоды и китайского речного дельфина. Соответственно, Китай не может функционировать на базе одних лишь научных теорий. Ему необходима какая-то религия или идеология.

Некоторые бросаются в противоположную крайность, заявляя, что наука и религия – никак не соприкасающиеся области. Наука изучает факты, религия рассуждает о нравственных ценностях, и они никогда не пересекутся. Религии нечего сказать о научных фактах, а науке не следует затрагивать религиозные убеждения. Если папа римский верит, что человеческая жизнь священна и, следовательно, аборт есть грех, то биологи не в состоянии это ни подтвердить, ни оспорить. Как частное лицо биолог может сколько угодно полемизировать с папой. Но как ученому биологу в этой полемике нечего делать.

Такой подход может показаться разумным, но он основывается на ложном представлении о религии. Наука действительно имеет дело только с фактами, религия же никогда не ограничивается нравственной проповедью. Религия не способна давать жизненные наставления, не опираясь на хоть какие-то фактологические утверждения. И тут она вполне может столкнуться с наукой. Важнейшими составляющими многих религиозных догм являются не нравственные принципы, а постулаты типа «Бог есть», «за грехи душа несет наказание в загробной жизни», «Библия была написана Богом, а не людьми», «папа римский непогрешим». Все это фактологические утверждения. Многие из самых жарких религиозных споров и большинство конфликтов между наукой и религией разгораются именно вокруг таких утверждений, а не вокруг нравоучений.

Взять хотя бы аборты. Правоверные христиане часто выступают против абортов, между тем как многие либералы за них ратуют. Разногласие это фактическое, не этическое. И христиане, и либералы верят, что человеческая жизнь священна и что убийство – чудовищное преступление. Но они не сходятся в одном фактологическом вопросе: человеческая жизнь начинается в момент зачатия, в момент рождения или где-то между? А в некоторых человеческих культурах даже бытует убеждение, что и рождение – это еще не начало жизни. По верованиям племени къхунг, обитающего в пустыне Калахари, и некоторых групп арктических инну-итов, человеческая жизнь начинается лишь тогда, когда ребенок получает имя. Новорожденному имя дают не сразу. Если семья решает, что младенец ей в тягость (из-за врожденного увечья либо как лишний рот), его умерщвляют. До того как ребенку дали имя, это убийством не считает-ся. Люди таких культур вполне могут соглашаться с либералами и христианами, что человеческая жизнь священна и что отнимать ее – чудовищное преступление, и при этом оправдывать детоубийство.

Когда религии пропагандируют себя, они делают акцент на своих удивительных достоинствах. Но Бог часто прячется в фактологических утверждениях, напечатанных мелким шрифтом. Католицизм изображает себя религией всеобщей любви и сострадания. Замечательно! Кто против? Но почему же тогда не все, живущие на земле, являются католиками? Да очевидно потому, что, читая мелкий шрифт, вы обнаруживаете, что католицизм требует слепого подчинения римскому папе, который «непогрешим», даже когда приказывает своим адептам отправляться в Крестовые походы и сжигать еретиков на кострах. За такими практическими указаниями стоят не только этические суждения. За ними стоит смешение этических суждений с фактологическими утверждениями.

Когда мы спускаемся с небесных высот философии и обозреваем историческую реальность, то видим, что религиозные мифы почти всегда состоят из трех частей:

1. Этические суждения вроде «Жизнь человека священна».

2. Фактологические утверждения типа «Человеческая жизнь начинается в момент зачатия».

3. Смешение этических суждений с фактологическими утверждениями, выливающееся в практические наставления: «Вы ни в коем случае не должны допускать аборт даже через день после зачатия».

Наука не в силах ни опровергнуть, ни подтвердить нравственное кредо религий. Однако ученым есть что сказать об их фактологических утверждениях. Биологи могут более квалифицированно, чем священники, ответить на фактологические вопросы типа: «Имеет ли человеческий эмбрион нервную систему через неделю после зачатия? Чувствует ли он боль?»

Для большей ясности давайте глубже вникнем в один исторический эпизод, нечасто упоминаемый в религиозных рекламных роликах, но сыгравший в свое время громадную социальную и политическую роль. В средневековой Европе римские папы пользовались неограниченной политической властью. Когда бы и где бы ни вспыхивал в Европе конфликт, они тут же заявляли о своем праве вынести вердикт. Дабы обосновать свои притязания на власть, папы постоянно напоминали европейцам о Даре Константина. Согласно легенде, 30 марта 315 года римский император Константин подписал дарственную грамоту, которой отдал западную часть Римской империи в вечное подчинение папе Сильвестру I и его преемникам. Папы хранили этот драгоценный документ в своем архиве и использовали как мощный пропагандистский инструмент всякий раз, как наталкивались на сопротивление тщеславных принцев, непокорных городов и мятежных крестьян.

Жители средневековой Европы относились к древним имперским указам с великим почтением и верили, что чем документ древнее, тем он весомее. К тому же они свято верили, что короли и императоры даны им от Бога. Константин чтился особо, так как именно он христианизировал Римскую империю. Когда желания какого-нибудь нового городского совета вступали в противоречие с актом, подписанным самим Константином, средневековые европейцы не сомневались, что повиноваться надо древнему документу. Поэтому всякий раз, когда папа встречал политическое противодействие, он доставал Дар Константина, призывая к послушанию. Не то чтобы это всегда срабатывало. Но Константинов дар был краеугольным камнем папской пропаганды и средневекового политического устройства.

Вникнув в историю с Даром Константина, мы увидим, что она состоит из трех отдельных частей:

Этическая самоценность древних имперских указов далеко не очевидна. В XXI веке уже почти все европейцы считают, что желания современных граждан главенствуют над диктатом давно почивших монархов. Наука не может участвовать в этом этическом споре, так как его не способны разрешить никакой эксперимент и никакое уравнение. Если бы сегодняшний ученый перенесся на машине времени на 700 лет назад, он не сумел бы доказать средневековым европейцам, что декреты древних императоров не имеют никакого отношения к актуальным политическим баталиям.

Однако легенда о Даре Константина основывалась не только на этическом суждении. В ней содержался и ряд конкретных фактологических утверждений, которые наука вполне способна подтвердить или опровергнуть. В 1441 году Ло-ренцо Валла – католический священник и один из первых лингвистов – опубликовал научное исследование, доказывающее, что Дар Константина – фальшивка. Валла проанализировал стиль и грамматику документа, а также употребленные в нем слова и термины. Он продемонстрировал, что в документе присутствуют слова, которых не было в латыни IV века. Валла предположил, что указ был сфабрикован примерно через 400 лет после кончины Константина. Более того, на документе стоит дата: «30 марта в четвертое консульство Константина и в первое консульство Галликана». В Римской империи, где каждый год избирались два консула, существовал обычай датировать документы годами их правления. Четвертое консульство Константина действительно приходилось на 315 год, но Галликан впервые стал консулом лишь в 317-м. Если бы этот архиважный документ был составлен при жизни Константина, он не мог бы содержать такую ошибку. Это как если бы Томас Джефферсон и его коллеги поставили под Декларацией независимости США дату 34 июля 1776 года!

Сегодня все историки сходятся в том, что Дар Константина – это подделка, которая была изготовлена при папском дворе примерно в середине XIII века. Даже притом что Валла никогда не оспаривал морального авторитета древних имперских указов, его научный анализ пошатнул практическую директиву, обязывавшую европейцев повиноваться папе.

20 декабря 2013 года парламент Уганды принял закон против гомосексуализма, объявивший однополые отношения преступлением и постановивший карать за них разными сроками заключения вплоть до пожизненного. Вдохновителями и сторонниками закона были евангельские христиане, утверждающие, что гомосексуализм запрещен Богом. В доказательство они цитируют Левит, 18: 22 («Не ложись с мужчиною, как с женщиною: это мерзость») и Левит, 20: 13 («Если кто ляжет с мужчиною, как с женщиною, то оба они сделали мерзость: да будут преданы смерти, кровь их на них»). В прошлые века этот религиозный миф обрек на мучения миллионы людей по всему миру. Кратко его можно изложить следующим образом:

Так ли это? Ученые не могут спорить с суждением, что люди должны соблюдать Божьи заповеди. Вы как частное лицо вольны с ним не соглашаться. Никто не запрещает вам верить, что права человека выше авторитета Бога и, если Бог велит нам их нарушать, мы не обязаны Ему подчиняться. Но не существует научного эксперимента, способного разрешить этот спор.

Зато наука может много чего сказать о том фактологическом утверждении, что три тысячи лет назад Творец вселенной предписал представителям человеческого вида воздерживаться от однополых связей. Откуда нам знать, что это утверждение верно? Хотя оно повторяется в миллионах книг, статей и интернет-сайтов, все они полагаются на один источник – Библию. «Если так, – спросит ученый, – кто сочинил Библию и когда?» Заметьте, это фактологический вопрос, а не вопрос ценностей. Правоверные иудеи и христиане убеждены, что по крайней мере книга Левит была продиктована Богом Моисею на горе Синай и с тех пор в ней не прибавилось и не убавилось ни единой буквы. «Однако, – будет настаивать ученый, – как нам это проверить? Папа тоже заявлял, что Дар Константина написан в IV веке собственноручно Константином, в то время как на самом деле он был состряпан четыреста лет спустя в папской канцелярии».

Сейчас существует целый арсенал научных методов, позволяющих установить, кто сочинил Библию и когда. Ученые более века занимались именно этим, и, если кому-то интересно, – их открытиям посвящены целые тома. Если коротко, то большинство серьезных научных работ сходятся во мнении, что Библия – собрание множества текстов, написанных разными авторами спустя столетия после событий, о которых они рассказывают, и что от создания этих текстов до их объединения в Священную книгу прошло очень много времени. Например, царь Давид жил предположительно около 1000 года до н. э., а книга Второзаконие, как считают ученые, была составлена при дворе иудейского царя Иосии где-то около 620 года до н. э., в рамках пропагандистской кампании, имевшей целью усилить власть Иосии. Книга Левит была составлена еще позже, не ранее 500 года до н. э.

А по поводу того, что древние иудеи якобы сохраняли библейский текст в неприкосновенности, ученые замечают, что библейский иудаизм основывался вовсе не на Писании. Это был типичный культ железного века, подобный многим своим ближневосточным соседям. В нем не было синагог, ешив, раввинов и даже Библии. Вместо них были сложные храмовые ритуалы, большинство из которых предусматривало принесение животных в жертву ревнивому небесному богу, чтобы он осчастливил свой народ сезонными дождями и военными победами. Религиозную элиту составляли потомственные жрецы, всем обязанные рождению, а не интеллектуальным достижениям. В большинстве своем невежественные, жрецы были заняты церемониями и ритуалами и не имели времени на то, чтобы корпеть над какими-то писаниями.

В период Второго храма стала постепенно формироваться конкурирующая религиозная элита. Благодаря, в частности, персидскому и греческому влиянию все больший вес приобретали еврейские грамотеи – писцы и толкователи текстов. Эти грамотеи стали в конце концов известны как раввины, а скомпилированные ими тексты получили название – Библия. Авторитет раввинов держался на их личной премудрости, а не на праве по рождению. Столкновение между этой новой грамотной элитой и древними жреческими семействами было неизбежным. По счастью для раввинов, в 70 году н. э., подавляя Великое еврейское восстание, римляне сожгли Иерусалим и его храм. Разрушение храма нанесло сокрушительный удар по жреческим родам, уничтожив их религиозную власть, экономическую подпитку и самый raison d’être. Так перестал существовать традиционный иудаизм – иудаизм храмов, жрецов и богатырей-воинов. На его месте возник новый иудаизм – иудаизм текстов, раввинов и сухарей-книжников. Эти книжники были мастерами толкования. И использовали свой дар не только для объяснения того, как всемогущий Бог допустил разрушение Своего храма, но и для заполнения громадной пропасти между древним иудаизмом, предстающим в библейских историях, и совершенно иным иудаизмом их собственного сочинения.

Таким образом, согласно последним научным исследованиям, выпады против гомосексуализма в книге Левит отражают лишь предрассудки священников и книгочеев древнего Иерусалима. Хотя наука не способна решить, обязаны ли люди соблюдать Божьи заветы, у нее достаточно важных свидетельств, касающихся происхождения Библии. Если политики Уганды полагают, что сила, создавшая космос, галактики и черные дыры, очень огорчается всякий раз, как две мужские особи человеческого рода приятно проводят время вдвоем, то наука вполне способна вывести их из этого заблуждения.

 

Священная догма

По правде говоря, этические суждения не всегда легко отделить от фактологических утверждений. Религии имеют упрямую тенденцию превращать фактологические утверждения в этические суждения, создавая серьезную путаницу и напуская тумана там, где дебаты были бы достаточно простыми. Например, фактологическое утверждение «Бог написал Библию» очень часто преобразуется в этическую директиву «вы должны верить, что Бог написал Библию». Так вера в это утверждение становится добродетелью, а сомнение в нем – страшным грехом.

И наоборот, в этических суждениях часто спрятаны фактологические утверждения, о которых поборники нравственности не удосуживаются упоминать, поскольку считают их безусловно доказанными. Так, в этическом суждении «человеческая жизнь священна» (чего наука не может проверить) может быть скрыто фактологическое утверждение «человеческая душа бессмертна» (с чем наука готова полемизировать). И когда американские националисты заявляют: «Американская нация превыше всего», – это, казалось бы, этическое суждение на самом деле основывается на фактологическом утверждении типа «Америка была форпостом большинства нравственных, научных и экономических достижений последних нескольких веков». Если научному анализу притязание американской нации на верховенство не поддается, то, развернув скрытое в нем утверждение, мы очень даже можем проверить, действительно ли США внесли столь непропорционально огромный вклад в нравственный, научный и экономический прогресс человечества.

Это привело некоторых философов, в частности Сэма Харриса, к убеждению, что наука способна решить любую нравственную дилемму, так как в глубине человеческих ценностей всегда заключены какие-то фактологические утверждения. Харрис считает, что для всех людей существует одна наивысшая ценность – минимум горя и максимум счастья, – а потому все этические разногласия сводятся к фактологическому обоснованию наиболее эффективного пути к максимальному счастью. Исламские фундаменталисты ищут счастья на небесах; либералы верят, что человек тем счастливее, чем больше у него свободы; германские нацисты тешат себя мыслью, что всем будет лучше, если распоряжаться планетой позволят Берлину. По теории Харриса, между исламистами, либералами и нацистами нет этического спора; у них есть фактологическое расхождение во взглядах на пути достижения этой общей цели.

Но даже если Харрис прав и все человечество грезит о счастье, его догадка практически неприменима в решении этических споров, поскольку у нас отсутствует научное определение измерения счастья. Вернемся к электростанции «Три ущелья». Положим, мы соглашаемся с тем, что конечная цель проекта – сделать мир счастливее, но как можно сказать, чтó сделает его более счастливым: производство дешевой электроэнергии или сохранение традиционных жизненных укладов и спасение уникального речного дельфина? Не разгадав загадку сознания, мы не найдем универсального измерителя счастья и горя и не научимся сопоставлять счастье и горе разных индивидов, а тем более разных видов. Сколько генерируется единиц счастья, когда миллиард китайцев наслаждается дешевым электричеством? Сколько вырабатывается единиц горя, когда с лица земли исчезает целый вид речных дельфинов? И вообще, являются ли счастье и горе математическими категориями, поддающимися сложению и вычитанию? Лакомиться мороженым приятно; встретить любовь гораздо приятнее. Можно ли съесть достаточно мороженого, чтобы количество полученного от этого удовольствия сравнялось с тем, что получаешь от любви?

То-то и оно: хотя наука способна привнести в этические споры гораздо больше, чем мы обычно думаем, есть черта, которую она не в состоянии перейти, по крайней мере пока. Без направляющей руки какой-либо религии невозможно функционирование масштабных социальных структур. Даже университеты и лаборатории нуждаются в религиозной поддержке. Религия дает этическое оправдание научным исследованиям и взамен получает право влиять на научные планы и использование научных открытий. Историю науки не понять вне ее связи с религиозными верованиями. Ученые редко обращают внимание на этот факт, но научная революция началась в одном из самых догматичных, нетерпимых и клерикализованных обществ в истории.

 

Охота на ведьм

Наука часто ассоциируется с секуляризмом и терпимостью. Если так, то Европа раннего Нового времени – последнее место, где следовало ожидать научной революции. В дни Колумба, Коперника и Ньютона Европа была первой в мире по концентрации религиозных фанатиков и уровню нетерпимости. Светочи научной революции жили в обществе, которое изгоняло мусульман и евреев, заживо сжигало еретиков, видело ведьму в каждой старушке-кошатнице и каждое полнолуние затевало новую религиозную войну.

Если бы вы попали в Каир или Стамбул в 1600 году, то оказались бы в многокультурной и толерантной столице, где в относительном согласии соседствовали сунниты, шииты, православные христиане, католики, армяне, копты, евреи и даже немногочисленные индуисты. Хотя дело не обходилось без трений и стычек и Османская империя привычно дискриминировала людей по религиозному признаку, в сравнении с Европой это был либеральный рай. Если бы оттуда вы отправились в тогдашний Париж или Лондон, то обнаружили бы города, захлестнутые религиозным экстремизмом, где дозволялось жить лишь пребывающим в лоне господствующей церкви. В Лондоне били католиков, в Париже – гугенотов, евреев давно выдворили, и ни в одну здравую голову не могла бы прийти мысль впустить к себе мусульман. И все же научная революция началась в Лондоне и Париже, а не в Каире и Стамбуле.

Принято представлять историю Нового времени как борьбу науки с религией. Теоретически и наука, и религия превыше всего ставят истину, а поскольку у каждой истина своя, то столкновение неизбежно. На практике же и науку, и религию истина не особо волнует, поэтому они легко могут идти на компромиссы, сосуществовать и даже сотрудничать.

Религия превыше всего ставит порядок. Ее задача – сформировать и поддерживать социальную структуру. Наука превыше всего ставит власть. Она изучает и исследует для того, чтобы в ее власти было исцелять болезни, побеждать в войнах и производить вдоволь продовольствия. Как личности ученые и священники могут придавать огромное значение истине, однако как общественные институты наука и религия предпочитают истине порядок и власть. Поэтому они друг другу под стать. Бескомпромиссные поиски истины – это духовное странствие, которое редко может оставаться в границах религиозной или научной системы.

Следовательно, гораздо правильнее рассматривать современную историю как процесс выработки соглашения между наукой и одной определенной религией, а именно – гуманизмом. Современное общество верит в гуманистические догмы и использует науку не для того, чтобы эти догмы опротестовать, а чтобы воплотить их в жизнь. В XXI веке гуманистические догмы вряд ли будут вытеснены чистыми научными теориями. Однако ковенант, связывающий науку и гуманизм, вполне может разрушиться и уступить место абсолютно иному виду договора – между наукой и некой новой постгуманистической религией. В двух следующих главах мы постараемся разобраться в том, что представляет собой современное соглашение между наукой и гуманизмом. Третья, заключительная часть книги посвящена причинам, по которым это соглашение распадается, и новому договору, который может его заменить.

 

Современность – это соглашение. Мы все заключаем его в миг своего рождения, и оно регулирует наши жизни до нашего смертного часа. Отменить его или выйти за его пределы удается очень немногим. Оно определяет, что мы едим, где работаем, о чем мечтаем, и решает, где мы живем, кого любим и как умираем.

При беглом ознакомлении содержание этого соглашения кажется исключительно сложным, поэтому очень немногие пытаются вникнуть в то, на что они подписались. Таким же образом, когда вы загружаете какой-нибудь софт и видите предложение согласиться на условия соглашения, состоящего из десятков страниц нудного юридического текста, – вы скользите по нему взглядом, идете сразу на последнюю страницу, кликаете «согласен» и забываете об этом. На самом же деле современность – на удивление простая сделка. Ее содержание можно передать одной фразой: «Люди соглашаются отказаться от смысла в обмен на власть».

До современной эпохи большинство культур держалось на вере, что человек – частица некоего грандиозного космического плана. Этот план составили всемогущие боги или вечные законы природы, и человечество не могло его изменить. Космический план наполнял жизнь человека смыслом, но вместе с тем ограничивал его власть. Люди были подобны актерам в театре. Сценарий придавал смысл каждому слову, слезе и жесту – и не позволял ничего, выходящего за его рамки. Гамлет не может убить Клавдия в первом акте или отправиться в Индию и поселиться в ашраме. Шекспир не позволит. Так же и люди – не могут жить вечно, не могут избавиться от болезней и не могут делать все, что им хочется. Этого нет в сценарии.

До нашего времени люди отказывались от власти над своими жизнями из-за веры в то, что их жизни уже имеют определенный смысл. Было важно, проявили ли они доблесть в бою, стояли ли грудью за законного короля, ели ли в пост скоромную пищу и имели ли роман с женой соседа. Это создавало, конечно, некоторые неудобства, но служило психологической защитой при несчастьях. Когда случалось что-то страшное – война, чума или засуха, – люди утешали себя: «Мы все играем роли в великой космической драме, диктуемой богами или законами природы. Нас не ознакомили со сценарием, но мы уверены, что все делается с определенной целью. Даже эта чудовищная война, чума или засуха имеют свое место в заданном свыше порядке вещей. Более того, мы можем положиться на драматурга: он обязательно приведет историю к хорошей и полной значения концовке. Так что в итоге все обернется к лучшему – если не здесь и не сейчас, то в загробной жизни».

Культура современной эпохи отвергает эту веру в великий космический план. Мы не актеры в некой большей чем жизнь драме. У жизни нет ни сценария, ни драматурга, ни режиссера, ни продюсера… Смысла в ней тоже нет. По данным науки, бытие вселенной – слепой и бесцельный процесс, полный шума и ярости, но ничего не значащий. За время своего микроскопически краткого пребывания на нашей крупинке-планете мы побегали, пошумели – и были таковы.

Поскольку нет никакого сценария и люди не задействованы ни в какой великой драме – значит, никакая небесная сила не явится нас выручать в случае злосчастий и не преисполнит смыслом наши страдания. Не будет ни счастливого конца, ни плохого конца, ни вообще какого-либо конца. События просто происходят, одно за другим. Новый мир не верит в замысел. Если у современности и есть девиз, то это: «Дерьмо случается».

Но так как «дерьмо случается» не по сценарию и не в рамках замысла, следовательно, человек не ограничен написанной для него ролью. Мы можем делать все, что хочется, – если будем знать как. Нас ограничивает только наше собственное невежество. Повальные болезни и засухи не посланы свыше – мы можем их искоренить. Войны не являются неизбежным злом на пути к лучшему будущему – мы можем повсюду установить мир. После смерти нас не ждет рай – мы вправе создать рай здесь, на земле. И жить в нем вечно, если только сумеем преодолеть кое-какие технические трудности.

Если мы вложим деньги в научные исследования, то ускорим технический прогресс. Новые технологии стимулируют экономический рост, и развивающаяся экономика вложит еще больше средств в исследования и разработки. С каждым десятилетием будут нарастать продуктовое изобилие, увеличиваться скорости передвижения, совершенствоваться лекарства. В один прекрасный день наши познания станут столь глубокими, а наши технологии – столь продвинутыми, что мы сможем создать эликсир неувядающей молодости, эликсир истинного счастья и любое другое вожделенное снадобье… И никакой бог нас не остановит.

Таким образом, сделка нашего времени представляет собой огромное искушение, соединенное с колоссальной опасностью. Перед нами, почти на расстоянии протянутой руки – всемогущество, но под нами зияет бездна абсолютной пустоты. На практике современная жизнь – это постоянная погоня за властью в лишенной смысла вселенной. Культура нашего времени – самая могущественная в истории; она постоянно исследует, изобретает, открывает что-то, развивается и растет. В то же время она гораздо больше, чем любая из предыдущих культур, страдает от экзистенциальных страхов.

Мы говорили о присущем современности стремлении человека к власти. В следующей главе речь пойдет о том, как человечество использовало свою растущую власть, чтобы вернуть смысл в бесконечную пустоту космоса. Да, мы обещали ради власти отказаться от смысла, но ведь над нами нет никого, кто принуждал бы нас исполнять обещанное. Мы считаем себя достаточно хитроумными, чтобы пользоваться всеми преимуществами Современного Ковенанта, не расплачиваясь за это.

 

Чем банкиры отличаются от вампиров

Современная погоня за властью поддерживается альянсом научного прогресса и экономического роста. На протяжении почти всей истории наука двигалась вперед со скоростью улитки, в то время как экономика находилась в глубоком застое. Конечно, вместе с ростом населения постепенно росло и производство, а отдельные открытия даже приводили иногда к увеличению доходов на душу населения, но это был очень и очень медленный процесс.

Если в 1000 году н. э. 100 крестьян выращивали 100 тонн зерна, а в 1100 году 105 крестьян выращивали 107 тонн зерна, то такой рост не менял ни ритма жизни, ни социополити-ческого устройства. Сегодня все помешаны на росте, а в до-индустриальную эпоху люди не обращали на это внимания. Правители, священнослужители и землепашцы полагали, что человеческая производительность достигла стабильных и предельных величин, что единственный способ обогащения – за счет других и что их внуки будут жить так же, как они сами.

Этот застой во многом объяснялся трудностями с финансовым обеспечением новых проектов. Без достаточного финансирования непросто осушать болота, возводить мосты и строить морские порты – не говоря уже о том, чтобы создавать новые сорта пшеницы, открывать новые источники энергии и прокладывать новые торговые пути. Финансов не хватало, потому что в те дни не был в ходу кредит. Почему? Потому что люди не думали о росте и не верили в возможность роста. А не верили они в возможность роста потому, что в экономике был застой. То есть застой сам себя воспроизводил.

Представьте, что вы живете в средневековом городе, ежегодно страдающем от вспышек дизентерии. Вы решаете создать лекарство. Вам нужны средства, чтобы открыть лабораторию, купить лечебные травы и экзотические химикалии, заплатить помощникам и съездить за советом к известным докторам. Средства нужны также, чтобы прокормить себя и семью, пока вы занимаетесь изысканиями. Но денег у вас недостаточно. Можно пойти к местному булочнику, мельнику или кузнецу и попросить их в течение нескольких лет обеспечивать вас всем необходимым, пообещав, что как только вы изобретете лекарство и разбогатеете, то тут же рассчитаетесь с долгами.

К сожалению, булочник, мельник и кузнец едва ли согласятся. Им нужно кормить свои семьи сегодня, и они не верят в волшебные эликсиры. Они не один год живут на свете и никогда не слышали, чтобы кто-то изобрел новое чудесное снадобье, исцеляющее от гибельного недуга. Нужны продукты – гони монету. А где же ее взять, если вы еще ничего не изобрели и все время трудитесь в лаборатории? Вы бросаете лабораторию, нехотя возвращаетесь к обработке своего клочка земли, дизентерия продолжает косить горожан, никто не пытается создавать новые лекарства и ни один золотой не переходит из рук в руки. Так прозябала экономика и стояла на месте наука.

Этот порочный круг был разорван возрастающей верой в будущее и порожденным ею чудом кредита. Кредит – это экономическая демонстрация доверия. Сегодня, если я хочу разработать новое лекарственное средство, мне ничто не мешает взять заем в банке или обратиться к частным инвесторам и венчурным фондам. Когда летом 2014 года в Западной Африке разразилась эпидемия Эболы, что, по вашему мнению, произошло с акциями фармацевтических компаний, которые занялись поисками препаратов и вакцин, способных ее побороть? Они взлетели до небес. Акции компании Tekmira выросли на 50 процентов, акции BioCryst – на все 90. В Средние века вспышка чумы заставляла людей обращаться к небу и умолять Бога простить им их прегрешения. Сегодня, когда люди слышат о новой убийственной эпидемии, они тянутся к мобильным телефонам и звонят своим брокерам. Для фондовой биржи даже эпидемия это возможность заработать.

Когда достаточно большое число венчурных проектов оказывается успешным, вера людей в будущее крепнет, кредитование набирает размах, процентные ставки падают, доступ предпринимателей к деньгам становится легче – в результате экономика растет. Как следствие этого люди еще больше верят в будущее, экономика продолжает расти, и вместе с ней прогрессирует наука.

На бумаге все очень просто. Почему же тогда человечеству пришлось так долго ждать запуска механизма экономического роста – до современной эпохи? Тысячелетиями люди слабо верили в будущий прогресс не по своей глупости, а потому что это противоречит нашему шестому чувству, нашему эволюционному наследию и тому, как функционирует мир. Большинство природных систем существует в равновесии, и в борьбе за существование этот баланс, как правило, не нарушается – один может преуспеть только за счет другого.

Возьмем пример. Каждый год на предполагаемом лугу вырастает приблизительно одинаковое количество травы. Этой травой кормится популяция из примерно десяти тысяч кроликов, среди которых достаточно неповоротливых или невезучих особей, чтобы обеспечить пропитание примерно сотне лис. Если одна лиса окажется особенно хитрой и упорной и съест больше кроликов, чем среднестатистическая, тогда другие лисы, очевидно, будут голодать. Если все лисы ухитрятся одновременно съесть больше «нормы», кроличья популяция иссякнет, и на следующий год лисам вообще нечего будет есть. При всех возможных колебаниях на «кроличьем рынке», в долгосрочной перспективе лисы не могут рассчитывать на постоянный прирост кроличьего племени.

Разумеется, некоторые экологические реалии гораздо сложнее, и не всякая борьба за существование – антагонистическая игра. Многие животные эффективно взаимодействуют, и некоторые даже дают взаймы. Самые известные в природе заимодавцы – летучие мыши-вампиры. Они тысячными колониями живут в пещерах и каждую ночь вылетают охотиться. Обнаружив спящую птицу или беспечное млекопитающее, вампировые мыши нападают на него и сосут кровь. Но не всем мышам каждую ночь удается найти жертву. Чтобы не зависеть от случая, они ссужают друг друга кровью. Прилетев домой, невезучий вампир просит более счастливого товарища отрыгнуть ему немного краденой крови. При этом вампиры хорошо помнят, с кем делились, поэтому в другой раз, если вернется голодным уже кредитор, он обратится к своему должнику, и тот окажет ему ответную услугу.

Однако в отличие от людей-банкиров мыши-вампиры никогда не взимают процентов: если один вампир одолжил другому сто миллилитров крови, тот вернет ему столько же. Также они не используют займы для финансирования новых предприятий или расширения кровососного рынка.

Поскольку кровь вырабатывается другими животными, вампирам никак не дано нарастить ее выработку. Хотя на кровяном рынке бывают свои взлеты и падения, вампиры не могут рассчитывать, что в 2017 году крови будет на три процента больше, чем в 2016-м, и что в 2018-м предложение снова подрастет на три процента. Вот вампиры и не верят в прогресс. На протяжении миллионов лет эволюции человечество жило в среде, сходной со средой вампировых летучих мышей, лис и кроликов. Поэтому людям трудно верить в развитие, в рост.

 

Чудо-пирог

Давление эволюционного отбора приучило людей видеть мир как пирог неизменного размера. Если кому-то перепадает бóльший кусок, кому-то другому неизбежно достанется меньший. Каким бы процветающим ни был отдельный род или город, совокупное человечество не будет производить больше, чем оно производит теперь. Соответственно, традиционные религии, такие как христианство и ислам, искали способы решить проблему неравенства с помощью имеющихся ресурсов – либо переделом существующего пирога, либо обещанием пирога на небе.

Современная эпоха, напротив, базируется на твердом убеждении, что экономический прогресс не только возможен, но абсолютно необходим. Добрые дела, молитвы и медитации, конечно, весьма утешительны и душеполезны, но с такими бедами, как голод, эпидемии и война, справиться можно только с помощью прогресса. Эта фундаментальная догма может быть выражена очень просто: «Если вам тяжело – значит, у вас нехватка чего-то, а чтобы этого чего-то было больше, нужно его больше производить».

Современные политики и экономисты утверждают, что экономический рост жизненно важен по трем основным причинам. Во-первых, производя больше, мы больше потребляем, повышается наш уровень жизни и мы будто бы становимся счастливее. Во-вторых, поскольку население Земли увеличивается, экономический рост необходим хотя бы для того, чтобы просто сохранять достигнутый уровень. Население Индии, например, ежегодно растет на 1,2 процента. Это значит, что индийская экономика должна каждый год прирастать хотя бы на 1,2 процента, иначе умножится число безработных, упадут заработки и снизится средний уровень жизни. В-третьих, даже если в Индии упадет рождаемость и тамошний средний класс удовлетворится имеющимся уровнем жизни, что стране делать с теми сотнями миллионов своих граждан, которые живут в нищете? Если экономика не растет и размер пирога, соответственно, остается прежним, вы сможете дать что-то бедному, только отняв это что-то у богатого. Это заставит вас принимать трудные решения и, вероятно, вызовет негодование, возмущение и даже насилие. Если вы хотите избежать негодования и насилия, вам нужен бóльший пирог.

Современная эпоха превратила формулу «больше чего-то» в панацею для разрешения всех общественных и личных проблем, начиная с религиозного фундаментализма, включая авторитаризм третьего мира и кончая распадающимся институтом брака. Если бы страны, подобные Пакистану и Египту, сумели обеспечить приличные темпы роста, их граждане оценили бы преимущества личных авто и набитых морозилок и взяли бы курс на земное благополучие вместо следования за дудочкой фундаменталистского Крысолова. В таких странах, как Конго и Мьянма, экономический подъем создал бы процветающий средний класс, который является основой либеральной демократии. И разрушающийся брак был бы якобы спасен, если бы раздраженные супруги имели возможность купить себе дом попросторней (чтобы не конкурировать за компьютерный стол), обзавестись посудомоечной машиной (чтобы не спорить из-за очереди мыть посуду) и дважды в неделю посещать дорогого психотерапевта.

То есть экономический прогресс стал точкой пересечения, местом встречи почти всех современных религий, идеологий и движений. Советский Союз с его сверхамбициозными пятилетними планами был не меньше одержим экономическим ростом, чем американские бароны-разбойники. Подобно христианам и мусульманам, которые верят в рай и не сходятся лишь в том, как туда попасть, капиталисты и коммунисты времен холодной войны одинаково верили в возможность построения рая на земле путем экономического прогресса и ожесточенно спорили только из-за способа.

Хотя сторонники реформации индуизма, правоверные мусульмане, японские националисты и китайские коммунисты заявляют сегодня о своей приверженности абсолютно разным ценностям и целям – все они убеждены, что ключом к реализации их столь разных устремлений является экономический рост. Так, в 2014 году истовый индуист Нарендра Моди был избран премьер-министром Индии в основном благодаря его успешным экономическим реформам в родном штате Гуджарат и широко распространившемуся мнению, что он один способен оживить застойную национальную экономику. Весьма похожая ситуация в Турции, где исламист Реджеп Тайип Эрдоган удерживается у власти с 2003 года. В названии его партии – Партия справедливости и развития – заявлена приверженность экономическому прогрессу, и правительству Эрдогана действительно удавалось в течение больше десятка лет сохранять впечатляющие темпы роста.

В Японии Синдзо Абэ стал премьер-министром в 2012 году с обещанием вытащить японскую экономику из двадцатилетней стагнации. Его агрессивные и весьма необычные методы получили название «абэномика». В соседнем Китае коммунистическая партия, все еще превозносящая марксистско-ленинские идеалы, на самом деле руководствуется знаменитыми максимами Дэн Сяопина: «развитие – единственная правда» и «не важно, какого цвета кошка – черная или белая, лишь бы она ловила мышей». Что означает: добивайтесь экономического роста любыми методами, не боясь огорчить Маркса и Ленина.

Сингапур, как и подобает такому серьезному, деловому городу-государству, идет в этом направлении еще дальше и привязывает министерские зарплаты к национальному ВВП. Когда сингапурская экономика растет, члены правительства получают прибавку, как будто их обязанности ограничиваются только этим.

Одержимость экономикой может казаться само собой разумеющейся, но это только потому, что мы живем в современном мире. В прошлом было не так. Индийские махараджи, османские султаны, сегуны периода Камакура и правители империи Хань в своих властных амбициях редко делали ставку на экономическое развитие. То, что Моди, Эрдоган, Абэ и председатель КНР Си Цзиньпин строят свои карьеры на экономическом росте, свидетельствует о его почти религиозном почитании во всех концах света. Мы вряд ли ошибемся, назвав веру в экономический рост религией, так как теперь она берется решать и многие (если не все) наши этические дилеммы. Поскольку экономический рост – это якобы источник всех благ, он побуждает людей забывать об этических разногласиях и выбирать ту линию поведения, которая максимально ему способствует. В Индии Моди существуют тысячи сект, партий, движений и гуру. Хотя их конечные цели различны, они вместе должны пройти сквозь бутылочное горлышко экономического подъема. Так почему бы не сплотиться на это время?

Кредо «больше чего-то» повелевает индивидам, фирмам и правительствам пренебрегать всем, что может мешать экономическому росту: социальной справедливостью, экологическим равновесием, почитанием собственных родителей. Вожди Советского Союза видели кратчайший путь к росту в государственном коммунизме, поэтому устранению подлежало любое препятствие на пути коллективизации, включая миллионы крестьян, свободу слова и Аральское море. В наши дни принято считать, что расплодившиеся разновидности рыночного капитализма являются гораздо более эффективным способом достижения долговременного роста. Поэтому алчные магнаты, крупные фермеры и свобода слова находятся под защитой, а окружающая среда, социальные структуры и традиционные ценности, мешающие рыночному капитализму, демонтируются, ликвидируются и разрушаются.

Возьмем программистку, работающую на высокотехнологичный стартап и получающую 100 долларов в час. В один прекрасный день ее пожилого отца разбивает инсульт. Нужно помогать ему покупать продукты, готовить и даже мыться. Программистка может перевезти отца к себе и сама ухаживать за больным: уходить утром из дома позже, приходить вечером раньше. Ее зарплата и продуктивность уменьшатся, но отец будет окружен заботой любящей дочери. Или можно нанять мексиканскую няньку, которая за двенадцать долларов в час будет жить у отца и обслуживать его. Программистка останется верна делу и стартапу, ее зарплата не пострадает, и даже нянька с мексиканской экономикой окажутся в выигрыше. Как следует поступить программистке?

У рыночного капитализма ответ очень четкий: если экономический рост требует ослабления семейных уз, отдельного проживания детей от родителей и импорта нянек из далеких стран – пусть так и будет. Однако этот ответ представляет собой скорее этическое суждение, чем фактологическое утверждение. Когда одни люди специализируются на программировании, в то время как другие занимаются стариками, у нас, безусловно, появляется больше компьютерных программ и старики получают более профессиональный уход. Но важнее ли экономический прогресс, чем семейные узы? Позволяя себе подобные этические суждения, рыночный капитализм вступает на территорию религии.

Большинству капиталистов, наверное, не понравится ярлык религии на капитализме. Однако как раз в качестве религии капитализму есть чем гордиться. В отличие от других религий, предлагающих нам пирог на небесах, капитализм обещает чудеса здесь, на земле – и даже выполняет часть своих обещаний. Немалая роль в победе над голодом и эпидемиями принадлежит пламенной капиталистической вере в экономический рост. Капитализм также заслуживает похвалы за вклад в уменьшение насилия и увеличение терпимости и сотрудничества. Тут действуют и дополнительные факторы, но надо сказать, что капитализм внес реально весомый вклад в мировую стабильность, приучив людей видеть в экономике не антагонистическую игру, в которой моя прибыль означает твою потерю, а выигрышную для обеих сторон ситуацию, в которой моя прибыль – это и твоя прибыль. Такой взаимовыгодный подход, может быть, гораздо больше способствовал успокоению народонаселения Земли, чем века христианских проповедей о необходимости возлюбить ближнего и подставлять другую щеку.

Из веры в наивысшую ценность экономического роста капитализм выводит свою первую заповедь: ты обязан вкладывать свою прибыль в увеличение роста. На протяжении истории почти все монархи и церковные бонзы растрачивали свои доходы на великолепные дворцы, пышные карнавалы и ненужные войны. Или же наполняли золотыми монетами железные сундуки, которые запечатывали и хранили в подземельях. Сегодня истинные капиталисты тратят свою прибыль на расширение производства, увеличение штата или разработку новых видов продукции.

Если кто-то не умеет вкладывать деньги сам, то доверяет делать это кому-то, кто умеет. Например, банкирам или венчурным капиталистам. А те уже дают ссуды разным предпринимателям: фермерам – чтобы те засевали зерном новые поля, подрядчикам – чтобы те строили новые дома, нефтяным корпорациям – чтобы бурили новые скважины, военным заводам – для производства новых вооружений. Прибыль от этой деятельности позволяет предпринимателям возвращать долги с процентами. В результате прибавляется не только зерна, домов, нефти и оружия – прибавляется и денег, которые банки и фонды могут ссужать снова и снова. Это колесо никогда не перестанет вертеться – так, по крайней мере, считает капитализм. Нам не дождаться момента, когда капитализм скажет: «Все. Хватит роста. Можно расслабиться». Если хотите узнать, почему капиталистическое колесо никогда не остановится, поговорите часок с приятелем, который накопил сто тысяч долларов и раздумывает, как бы ими распорядиться.

«В банках такие низкие проценты по вкладам, – занудит он. – Не собираюсь класть деньги на сберегательный счет за каких-то полпроцента годовых. Через ценные бумаги, возможно, получится заработать два процента. Мой двоюродный брат купил в прошлом году квартиру в Испании и уже выиграл на этом вложении двадцать процентов! Думаю, может, действительно вложиться в жилье, но все твердят про пузырь на рынке недвижимости. А что ты думаешь о фондовой бирже? Коллега сказал мне, что сейчас самое выгодное – купить паи ETF, ориентированные на растущие экономики типа бразильской или китайской». Когда приятель на секунду умолкнет, чтобы перевести дух, вы спросите: «А почему просто не удовлетвориться этими ста тысячами?» И тогда он гораздо лучше меня объяснит вам, почему капитализм никогда не остановится.

Эти же мысли навязываются даже детям и подросткам – посредством вездесущих капиталистических игр. Досовре-менные игры вроде шахмат подразумевали застойную экономику. Вы начинаете игру с шестнадцатью фигурами и никогда не заканчиваете ее с прибавлением. Иногда пешка может превратиться в ферзя, но нельзя добавлять новые пешки или апгрейдить коня в танк. Игроки в шахматы не думают о вложениях. Многие из современных настольных и компьютерных игр, напротив, построены на инвестировании и росте.

Особенно показательны цивилизационные стратегические игры, такие как «Майнкрафт», «Колонизаторы» или «Цивилизация (Сида Мейера)». Происходит ли действие в Средневековье, в каменном веке или в какой-нибудь воображаемой сказочной стране, принципы всегда остаются теми же – и всегда капиталистическими. Вы собираетесь основать город, королевство или, может быть, целую цивилизацию. Вы начинаете с малого – например, с деревни и прилегающих к ней полей. Они дают вам первый прирост в виде зерна, леса, железа или золота. Теперь ваша задача – разумно вложить полученную прибыль. Вы должны выбрать между средствами непроизводственными, хотя и необходимыми (вроде солдат), и производственными активами (новые деревни, поля и рудники). Выигрышной стратегией обычно является минимальное вложение в непроизводственные первостепенные нужды и максимальное – в производственные активы. Прирост числа деревень означает, что на следующем витке у вас будет более солидный доход, который позволит вам и купить еще солдат (если необходимо), и увеличить инвестиции в производство. Вскоре вы сможете превратить деревни в города, построить университеты, заводы и порты, исследовать моря и океаны, основать свою цивилизацию и выиграть.

 

Синдром ковчега

Но в состоянии ли экономика расти бесконечно? Разве она не забуксует, когда станут заканчиваться ресурсы? Чтобы обеспечить беспрестанный экономический рост, мы должны открыть неистощимый запас ресурсов.

Одно из решений – разведывать и покорять новые земли. В течение многих веков развитие европейской экономики и экспансия капиталистической системы шли в основном за счет завоеваний империями заморских территорий. Однако число земных континентов и островов ограничено. Некоторые предприниматели надеются когда-нибудь освоить новые планеты и даже галактики, но пока современная экономика вынуждена изобретать более простые способы экспансии.

Решение предложила наука. Лисья экономика буксует, потому что лисы не знают, как увеличить число кроликов. Кроличья экономика стагнирует, потому что кролики не способны заставить траву расти быстрее. А экономика человеческая развивается, потому что люди способны находить новые материалы и источники энергии.

Традиционный взгляд на мир как на пирог неизменного размера предполагает, что в мире есть всего два вида ресурсов: сырье и энергия. На самом деле видов ресурсов три: сырье, энергия и знания. Сырье и энергия невозобновляемы – чем больше вы их используете, тем меньше у вас остается. Знание, напротив, накапливаемый ресурс – чем больше вы его используете, тем больше его у вас становится. Кроме того, увеличение объема знаний может обеспечить больше сырья и энергии. Если я вложу сто миллионов долларов в поиски нефти на Аляске и найду ее, тогда у меня будет больше нефти, зато у моих внуков ее станет меньше. Если же я вложу эти сто миллионов в изучение солнечной энергии и открою новый и более эффективный способ управлять ею, тогда энергии будет больше и у меня, и у моих внуков.

Тысячи лет научный путь к росту был блокирован, потому что люди верили: священные книги и древние традиции уже содержат все важные и нужные знания о мире. Корпорация, которая убеждена, что все месторождения нефти на земле уже открыты, не станет тратить время и деньги на дальнейшую разведку. Так же и человеческая культура – она верит, что уже знает все, что нужно знать, и не будет утруждать себя погоней за новым знанием.

Такова была позиция большинства человеческих цивилизаций до современной эпохи. Научная революция освободила человечество от этого наивного убеждения. Величайшим научным открытием было открытие невежества. Когда люди поняли, как мало знают о мире, у них появился сильнейший стимул к получению новых знаний, который разблокировал путь к прогрессу науки.

Каждому следующему поколению наука помогала открывать незнакомые ранее источники энергии, новые виды сырья, лучшие механизмы и более эффективные методы производства. В итоге в 2018 году в распоряжении у человечества находится столько энергии и сырья, сколько не было никогда раньше, и производство продолжает расти стремительно. Изобретение парового двигателя, двигателя внутреннего сгорания и компьютера запустило с нуля целые индустрии. Заглядывая на двадцать лет вперед, мы можем с уверенностью сказать, что в 2038 году будем производить и потреблять значительно больше, чем сегодня. Нанотехнологии, генетическая инженерия и искусственный интеллект произведут очередной промышленный переворот, а супермаркеты станут занимать в наших городах целые кварталы.

В общем, шансы справиться с проблемой нехватки ресурсов у нас достаточно хорошие. Куда более грозной проблемой, дамокловым мечом, висящим над современной экономикой, является экологический коллапс. И научный прогресс, и экономический рост происходят в хрупкой биосфере, и ударные волны от их сверхзвуковых скоростей дестабилизируют экологию. Чтобы обеспечить каждому жителю Земли уровень жизни благополучного американца, потребуется еще несколько планет. Но у нас у всех она одна. Если прогресс и рост приведут к разрушению экосистемы, дорого заплатят не только мыши-вампиры, лисы и кролики, но и Homo Sapiens. Экологическая катастрофа повлечет за собой экономический крах, политические волнения, падение уровня жизни и поставит под угрозу само существование человеческой цивилизации.

Эту опасность можно снизить, замедлив темпы прогресса и роста. Скажем, если в этом году инвесторы ожидают получить по шесть процентов с доходного портфеля, через десять лет они могли бы привыкнуть удовлетворяться тремя процентами, через двадцать лет – одним процентом… А через тридцать лет рост экономики остановится, и мы будем счастливы тем, что уже имеем. Однако религия роста стойко противится такой еретической идее. Она, наоборот, предлагает мчаться еще быстрее. Раз наши открытия расшатывают экосистему и угрожают человечеству, значит, мы должны успеть открыть что-то, что защитит нас. Раз озоновый слой истончается и уже не задерживает лучи, вызывающие у нас рак кожи, – значит, мы должны создавать лучшие солнцезащитные средства и лекарства от рака, а также строить новые косметические фабрики и онкологические центры. Раз все современные производства загрязняют атмосферу и океаны, вызывая глобальное потепление и массовую гибель животных, – значит, мы должны создать для себя виртуальные миры и оборудованные по последнему слову техники убежища, которые обеспечат нас всем необходимым, даже если Земля станет раскаленной, унылой и задымленной, как преисподняя.

Пекин загазован до того, что люди избегают прогулок по улицам, а состоятельные пекинцы платят тысячи долларов за домашние системы очистки воздуха. Супербогатые накрывают защитными конструкциями даже свои придомовые участки. В 2013 году Пекинская международная школа, в которой учат детей иностранных дипломатов и высокопоставленных китайцев, потратила пять миллионов долларов на возведение гигантского купола над принадлежащими ей шестью теннисными кортами и игровыми площадками. Другие школы стараются не отставать, и китайский рынок воздухоочистки процветает. Конечно, большинство жителей Пекина не может позволить себе всех этих дорогих удовольствий, равно как и отдать детей в Международную школу.

Человечество оказалось заложником двойной гонки. С одной стороны, мы чувствуем себя обязанными ускорять темпы научного прогресса и экономического роста. Миллиард китайцев и миллиард индийцев хотят жить не хуже среднего класса Соединенных Штатов и не понимают, почему они должны умерить свои запросы, если американцы и не думают отказываться от своих многолитровых джипов и огромных торговых центров. С другой стороны, человечеству нужно двигаться так, чтобы хотя бы на шаг опережать экологический Армагеддон. Выдерживать эту двойную гонку с каждым годом становится все труднее, так как каждый шаг, приближающий обитателей делийских трущоб к американской мечте, заодно приближает планету к краю пропасти.

Отрадно, что человечество, пользуясь благами развивающейся экономики в течение сотен лет, сумело не довести до экологического коллапса. Жертвой процесса пали многие виды жизни. Люди тоже не раз попадали в экономические кризисы и экологические бедствия, но до сих пор неизменно умудрялись выкарабкаться. Однако никакие законы природы не гарантируют этого в будущем. Всегда ли наука будет способна одновременно спасать экономику от охлаждения и экологию от перегрева? А поскольку скорость развития постоянно увеличивается, размер допустимой погрешности продолжает уменьшаться. Если раньше достаточно было сделать серьезное открытие раз в столетие, то теперь чудеса нужны каждые два года.

Следует также иметь в виду, что экологический апокалипсис будет иметь разные последствия для разных социальных групп. В истории нет справедливости. В бедствие или кризис бедные почти всегда страдают гораздо больше, чем богатые, даже если богатые сами спровоцировали трагедию. Глобальное потепление уже затронуло бедняков в засушливых африканских странах сильнее, чем сытых обитателей Запада. Как это ни парадоксально, именно могущество науки усугубляет опасность, потому что создает у богачей иллюзию вседозволенности.

Посмотрим на ситуацию с эмиссией парниковых газов. Большинство ученых и все возрастающее число политиков осознают реальность глобального потепления и масштабы нависшей над нами угрозы. Однако это осознание пока не внесло значительных корректив в наше поведение. Мы много говорим о глобальном потеплении, но на практике человечество не желает идти на серьезные экономические, социальные и политические жертвы ради предотвращения катастрофы. Между 2000 и 2010 годами эмиссия отнюдь не сократилась. Напротив, она увеличилась на 2,2 процента в год в сравнении с ежегодным ростом на 1,3 процента между 1970-м и 2000-м4. Киотский протокол 1997 года о сокращении выбросов парниковых газов был нацелен лишь на замедление глобального потепления, а не на его остановку, однако главный в мире загрязнитель атмосферы – Соединенные Штаты – отказался ратифицировать этот документ и не предпринял ни малейшей попытки хоть как-то исправить ситуацию – из опасения помешать своему экономическому росту.

Источник: Emission Database for Global Atmospheric Research (EDGAR)

Никакими разговорами о глобальном потеплении и никакими конференциями, соглашениями и протоколами не удается пока сдержать эмиссию парниковых газов. Если внимательно посмотреть на график, то видно, что эмиссия идет на спад только в периоды экономических кризисов и стагнаций. Так, небольшое снижение парниковых выбросов в 2008– 2009 годах было вызвано мировым финансовым кризисом, тогда как подписание Копенгагенского соглашения в 2009 году заметного эффекта не имело. Единственный верный способ остановить глобальное потепление – остановить экономический рост, на что не пойдет ни одно правительство

Более амбициозная цель была поставлена в декабре 2015 года в Парижском соглашении, призывающем не допустить подъема средней глобальной температуры более чем на 1,5 градуса над доиндустриальным уровнем. Однако многие болезненные шаги, необходимые для достижения этой цели, были «благоразумно» отложены до после 2030 года или даже до второй половины XXI века, то есть проблема жизненной важности была ловко переадресована следующим поколениям. Действующие правительства получают скорые политические дивиденды, демонстрируя свою «зеленость». Но тяжелую политическую расплату за снижение эмиссии (и замедление роста) они завещают руководителям завтрашнего дня. При этом далеко не очевидно, что страны – лидеры загрязнения ратифицируют Парижское соглашение. Слишком многие политики и избиратели убеждены, что, пока экономика развивается, ученые и инженеры всегда смогут спасти нас от светопреставления. Что до изменения климата, фанаты экономического роста не просто надеются на чудо – они нисколько не сомневаются, что чудеса будут происходить.

Разумно ли это: строить будущее человечества на предположении, что в один прекрасный день ученые совершат какие-то неизвестные планетоспасительные открытия? Как правило, президенты, министры и руководители корпораций – те, кто правит миром, – очень разумные люди. Почему же они ведут такую рискованную игру? Не потому ли, что ставят на карту не свое будущее?

Даже если случится худшее, и наука не сможет предотвратить потоп – инженеры сумеют построить для высшей касты этакий высокотехнологичный Ноев ковчег. Миллиарды остальных пускай тонут. Вера в этот суперковчег – одна из самых больших угроз будущему человечества и всей экосистемы. Людям, верящим в суперковчег, нельзя доверять экологию планеты по той же причине, по какой тем, кто верит в загробную жизнь, нельзя давать в руки ядерное оружие.

А что же бедные? Почему они не протестуют? Если и когда потоп придет, все тяготы лягут на их плечи. Они же будут первыми, по кому ударит экономический застой. В капиталистическом мире жизнь бедняков улучшается, только когда экономика растет. Поэтому они вряд ли поддержат какие-либо меры, направленные на снижение будущей экологической угрозы, если при этом подразумевается замедление экономического роста. Защита окружающей среды – очень хорошая идея, но те, кому нечем платить за квартиру, куда больше озабочены своими долгами, чем таянием ледников.

 

Крысиные бега

Даже если мы будем нестись с достаточной скоростью и умудримся избежать и экономического коллапса, и экологической катастрофы, сама эта гонка создает огромные проблемы. Для индивидуумов она оборачивается высоким уровнем стресса и напряжения. После нескольких веков экономического роста и научного прогресса жизнь должна вроде бы стать тихой и мирной, по крайней мере в развитых странах. Если бы наши предки знали, какие в нашем распоряжении ресурсы и технологии, они решили бы, что мы наслаждаемся райским покоем, избавленные от всяческих забот и тревог. Но реальность не такова. Несмотря на все наши достижения, мы постоянно чувствуем давление необходимости делать и производить еще больше.

Мы виним себя, своего начальника, условия ипотеки, правительство, систему образования. Но это не их вина. Это условие Современного Ковенанта – сделки, заключенной нами в час нашего рождения. Обитатели доиндустриального мира были как мелкие чиновники при социализме. Они отмечались, приходя на работу, а потом ждали, что кто-то другой сделает все за них. В современном мире никто не сделает работы за нас, поэтому мы не расслабляемся ни днем ни ночью.

На коллективном уровне гонка проявляет себя бесконечными потрясениями. Если раньше социальные и политические системы держались веками, то сегодня каждое поколение разрушает старый мир и строит на его обломках новый. Как верно сказано в «Коммунистическом манифесте», новый мир не может существовать без беспрестанных переворотов в производстве и непрерывных потрясений всех общественных отношений. Все застывшие отношения и освященные веками воззрения сметаются, все возникающие структуры устаревают прежде, чем приобретут окончательную форму. Все солидное и устойчивое исчезает. Очень непросто жить в таком хаотичном мире, и еще труднее им управлять.

Соответственно, перед современностью стоит сложнейшая задача – добиться того, чтобы ни отдельные люди, ни человеческие сообщества не пытались уклониться от гонки, несмотря на напряженность и хаос, которые она создает. Именно с этой целью современность объявляет рост наивысшей ценностью, ради которой дóлжно идти на любые жертвы и любые риски. На коллективном уровне правительствам, фирмам и организациям рекомендуют измерять свой успех в единицах роста и бояться равновесия как чумы. На индивидуальном уровне нас побуждают к постоянному повышению доходов и уровня жизни. Вас не должно устраивать ваше нынешнее положение (даже если устраивает), вы всегда должны стремиться к большему. Вчерашние предметы роскоши становятся сегодняшними предметами первой необходимости. Если раньше вы нормально жили в трехкомнатной квартире с одной машиной и одним настольным компьютером, сегодня вам не обойтись без дома с пятью спальнями, двух авто и кучи айподов, планшетов и смартфонов.

Убедить отдельных людей хотеть большего было совсем не трудно. Люди легко заболевают жадностью. А вот общественные институты, такие как государство и Церковь, трудно сживались с новым идеалом. Тысячелетиями общество старалось обуздывать индивидуальные желания, приводить их к некоему балансу. Давно известно, что человеку всегда мало, но пока пирог не увеличивался в размерах, социальная гармония зависела от сдержанности. Алчность была не в чести. Современная эпоха перевернула мир. Она убедила человечество, что равновесие хуже хаоса и что алчность – отличное качество, поскольку ускоряет рост. Таким образом новое время разожгло в людях тлевшее ранее желание наживаться и разрушило порядки, державшие ненасытность в узде.

Возникшие тревоги и беспокойства в значительной степени снял рыночный капитализм, что стало одной из причин популярности этой идеологии. Пропагандисты капитализма все время нас успокаивают: «Без паники, все будет хорошо. Пока экономика растет, невидимая рука рынка обо всем позаботится». Так капитализм освятил и возвеличил ненасытную и хаотичную систему, которая несется сломя голову никто не понимает куда. (Коммунизм, тоже веривший в экономический рост, полагал, что сможет предотвратить хаос и управлять развитием с помощью государственного планирования. Однако после начальных успехов он в конце концов безнадежно отстал от кавалькады свободного рынка.)

Сегодня обличение рыночного капитализма является непременным пунктом интеллектуальной повестки дня. Поскольку капитализм доминирует в нашем мире, нам следует очень тщательно изучать его недостатки, пока они не привели к глобальной катастрофе. Но, критикуя капитализм, мы не должны закрывать глаза на его преимущества и достижения. До настоящего времени ему сопутствовал поразительный успех – если оставить в стороне возможность будущей экологической катастрофы и мерить успех меркой производства и роста. Пусть мы живем в 2018 году в полном стрессов хаотичном мире, однако мрачные пророчества относительно разгула насилия и наступления конца света не оправдались, а самоуверенные обещания бесконечного роста и глобальной кооперации были выполнены. Хотя случаются и экономические кризисы, и военные конфликты, по большому счету капитализм сумел не только добиться всемирного господства, но и победить голод, эпидемии и войну. Тысячелетиями христианские священники, раввины и муфтии твердили, что люди своими силами никогда не справятся с голодом, мором и войной. Затем пришли банкиры, промышленники и инвесторы, и за двести лет справились.

Итак, Современный Ковенант обещал нам беспрецедентную власть – и сдержал обещание. А как насчет цены? В уплату за власть договор требует от нас отказа от смысла. Как люди справились с этим ужасным требованием? Подчинение ему могло бы означать падение в темную бездну, лишенную этики, эстетики и сострадания. Однако факт остается фактом: человечество сейчас не только могущественно как никогда, оно также миролюбиво и солидарно, как никогда раньше. Как людям удалось достичь этого? Как нравственность, красота и даже сострадание выживают в мире без богов, рая и ада?

Капиталисты и тут приписывают все заслуги невидимой руке рынка. Но рука рынка не только невидима, она еще и слепа и сама не спасла бы из беды ни одного человеческого общества. Даже деревенская ярмарка не может организоваться без помощи Бога, короля или церкви. Когда все продается, включая суды и полицию, доверие испаряется, кредит исчезает и бизнес чахнет. Что же тогда уберегло современное общество от коллапса? Человечество было спасено не законом спроса и предложения, а подъемом новой революционной религии – гуманизма.

 

Современный Ковенант предлагает нам власть на условии, что мы откажемся от нашей веры в космический план, который наделяет смыслом жизнь. Но если изучить этот контракт повнимательнее, в нем обнаруживается избавительная оговорка. Если люди как-то умудрятся найти смысл, не основываясь ни на каком космическом плане, это не считается нарушением договора.

Эта хитроумная оговорка стала спасением для современного общества, так как без наличия смысла невозможно поддерживать порядок. Крупнейшим политическим, художественным и религиозным проектом современной эпохи стал поиск смысла жизни, не происходящего из какого-нибудь космического плана. Мы не актеры в божественной драме, никому нет дела до нас или наших поступков, так что никто не устанавливает пределов нашей власти, – но мы все же живем с убеждением, что наша жизнь исполнена смысла. У нас получилось – сегодня мы не только обладаем бóльшей, чем когда-либо, властью, но и, вопреки ожиданиям, не были ввергнуты в социальную анархию исчезновением из нашей жизни Бога. Испокон веков пророки и философы повторяли: если люди разуверятся в великом космическом замысле, закон и порядок перестанут существовать. Но сегодня наибольшую угрозу мировым законности и порядку несут как раз те, кто продолжает верить в Бога и Его всеобъемлющие планы. Богобоязненная Сирия намного более опасное место, чем светские Нидерланды.

Если нет никакого космического замысла и мы не связаны ни Божьими, ни природными законами, что же тогда предотвращает социальный коллапс? Благодаря чему вы можете преодолеть тысячи миль из Лиссабона в Москву или из Неаполя в Санкт-Петербург без риска попасть в лапы работорговцев, в засаду к разбойникам или под стрелы враждующих племен?

 

Взгляд в себя

Антидотом против существования без смысла и без закона стал гуманизм, новое революционное вероисповедание, завоевавшее мир за последние несколько веков. Гуманистическая религия поклоняется человечеству и отводит ему ту же роль, которую в христианстве и исламе играл Бог, а в буддизме и даосизме законы природы. Если в традиционных религиях великий космический план придавал смысл жизни человека, то гуманизм делает рокировку, полагая, что человеческий жизненный опыт будет придавать смысл космосу. Согласно гуманистической идее, люди должны черпать из своих впечатлений и переживаний не только смысл собственных жизней, но и смысл всей Вселенной. Это первейшая заповедь гуманизма: наполняй смыслом бессмысленный мир.

Таким образом, главная религиозная революция современности заключалась не в утрате веры в Бога, а в обретении веры в человека. На это ушли столетия серьезных усилий. Мыслители писали памфлеты, творцы сочиняли поэмы и симфонии, политики заключали сделки – и все сообща они убедили человечество, что оно способно придать Вселенной смысл. Оценить глубину и значение гуманистической революции позволяет разница между современной и средневековой культурой Европы. В 1300 году обитатели Лондона, Парижа и Толедо не думали, что люди сами могут определять, что есть добро, а что зло; что такое истина, а что ложь; что представляет собой красота, а что уродство. Только Бог создавал и определял добро, истину и красоту.

Хотя признавалось, что люди обладают уникальными способностями и возможностями, но все же они считались невежественными и склонными к греху. Без присмотра и мудрого руководства они никогда не познали бы вечную истину, а тяготели бы к мимолетным плотским утехам и мирским заблуждениям. Вдобавок средневековые мыслители подчеркивали то, что человек смертен – а значит, его мнения и чувства непостоянны. Сегодня мне что-то очень нравится, завтра уже разонравилось, а через неделю я уже умер и похоронен. Следовательно, всякий смысл, который зависит от человеческого мнения, неизбежно хрупок и эфемерен. Абсолютная истина, а также смысл жизни и Вселенной должны поэтому опираться на некий вечный закон, исходящий от надчеловеческого источника.

Этот взгляд и сделал Бога первоисточником не только смысла, но и власти, влияния, авторитета. Смысл и власть всегда идут рука об руку. Тот, кто определяет смысл наших действий и оценивает, хорошие они или дурные, верные или неверные, прекрасные или безобразные, – получает право диктовать нам, что думать и как поступать.

Бог как источник смысла и права был не просто философской теорией. Ему подчинялись абсолютно все аспекты повседневной жизни. Вообразим, что в 1300 году в маленьком английском городишке замужняя женщина воспылала страстью к соседу и отдалась ему. Пока она, крадучись, пробиралась домой, пряча улыбку и оправляя юбку, в уме у нее проносилось: «Что это было? Зачем я это сделала? Хорошо это или дурно? Что это говорит обо мне? Как мне вести себя впредь?» Чтобы разрешить эти вопросы, женщине полагалось пойти к священнику, исповедаться и попросить наставлений. Святой отец не один день изучал Писание, через которое ему было открыто, как Бог относится к адюльтеру. Основываясь на слове Господа, священник выносил безапелляционный приговор: на душе у женщины смертный грех, и если она не искупит вину, то попадет в ад. Поэтому ей следует немедленно покаяться, пожертвовать десять золотых на нужды предстоящего Крестового похода, отказаться на полгода от употребления в пищу мяса и совершить паломничество в Кентербери к гробнице святого Томаса Бекета. И, само собой разумеется, свой ужасный грех она ни в коем случае не должна повторить.

Сегодня все обстоит совершенно иначе. Веками гуманизм внушал нам, что главный источник смысла – мы сами и потому наша свободная воля и является высшим авторитетом. Вместо того чтобы ждать, когда какая-то высшая сущность разъяснит нам, что есть хорошо, а что плохо, мы можем полагаться на наши собственные чувства и желания. С детства нас окружают гуманистические слоганы, советующие: «Слушай себя, будь верен себе, полагайся на себя, следуй голосу своего сердца, поступай как нравится». Жан-Жак Руссо отразил все это в своем трактате «Эмиль, или О воспитании» – библии чувств XVIII столетия. По словам Руссо, свои жизненные принципы он нашел «начертанными природой в глубине своего сердца неизгладимыми буквами. Когда я хочу что-либо делать, мне стоит лишь обратиться за советом к самому себе: все, что я сознаю хорошим, хорошо; все, что я чувствую дурным, дурно…».

Так и современная женщина, желающая понять смысл своей связи с соседом, не будет полагаться на суждение священника или древних книг. Она будет пытаться разобраться в своих собственных чувствах. Если эти чувства неясны, она позвонит подруге, пригласит ее на чашку кофе и изольет ей душу. Если прояснение не наступит, она пойдет к своему психотерапевту и выложит все ему. Теоретически, современный психотерапевт занимает то же место, что занимал средневековый священник, и сопоставление этих двух профессий превратилось в клише. Однако на самом деле их разделяет огромная пропасть. У психотерапевта нет священной книги, которая определяет, что есть добро, а что – зло. Выслушав исповедь женщины, психотерапевт вряд ли возопит: «Ты порочная женщина! Это ужасный грех!» Так же как вряд ли скажет: «Умница! Продолжайте в том же духе!» Что бы женщина ни рассказала, психотерапевт, скорее всего, заботливо спросит: «А какие чувства вы испытываете по поводу произошедшего?»

Книжная полка психотерапевта, конечно, прогибается под тяжестью томов Фрейда, Юнга и тысячестраничного «Диагностического и статистического руководства по психическим расстройствам (ДСР)». Но это не священные книги. ДСР классифицирует жизненные недуги, а не жизненные смыслы. Большинство психологов убеждено, что только чувства должны определять истинный смысл поступков. Поэтому, что бы психотерапевт ни думал об интрижке своей пациентки и что бы ни думали Фрейд, Юнг и ДСР об интрижках вообще, навязывать свои взгляды пациентке доктор не вправе. Он должен помочь ей заглянуть в укромные уголки сердца. Только там она отыщет ответы. У средневековых священников была прямая линия с Господом – поэтому они различали для нас добро и зло. Современные же психотерапевты просто помогают нам наладить контакт с нашими собственными внутренними чувствами.

Это отчасти объясняет значительные изменения, которые претерпел институт брака. В Средние века брак считался таинством, предписанным Богом, и Бог наделял отца правом устраивать судьбы детей в соответствии со своими желаниями и интересами. Следовательно, внебрачная связь являлась дерзким восстанием против власти как отеческой, так и божеской. Она была смертным грехом независимо от того, что чувствовали и думали об этом любовники. Сегодня люди женятся по любви, и именно их личные чувства придают ценность и смысл их союзу. Если тот же чувственный порыв, который бросил вас в объятия одного мужчины, теперь бросает в объятия другого – что тут плохого? Если внебрачная связь дает выход эмоциональным и сексуальным желаниям, не удовлетворенным за двадцать лет вашим мужем, а ваш новый возлюбленный нежен, страстен и чуток – почему не наслаждаться этим?

Постойте, скажете вы. Нельзя же забывать о чувствах других участников драмы. Вероятно, женщине и ее любовнику очень хорошо друг с другом, но, если узнают их обманутые супруги, у всех наверняка надолго испортится настроение. Не исключено, что дело закончится разводом, и тогда их дети будут десятилетиями переживать душевную травму. Даже при условии, что измена никогда не обнаружится, сохранение ее в тайне потребует больших усилий и нервного напряжения и может привести к возникновению и нарастанию раздражения и отчуждения.

Самые интересные дискуссии в сфере гуманистической этики разгораются именно вокруг ситуаций, которые приводят к столкновению человеческих чувств – типа внебрачных романов. Что происходит, когда один и тот же поступок приводит к тому, что кто-то начинает чувствовать себя лучше, а кто-то – гораздо хуже? Как мы соизмеряем эти чувства? Перевешивает ли счастье любовников страдания их супругов и детей?

Неважно, что ответили бы вы на эти вопросы. Гораздо важнее понять аргументы, которые приводят обе участвующие стороны. Наши современники по-разному смотрят на внебрачные отношения, но в любом случае судят их с позиции человеческих чувств, а не с позиции священных писаний и Божьих заповедей. Гуманизм внушил нам: плохо только то, от чего кому-то плохо. Убийство недопустимо не потому, что когда-то Бог повелел: «Не убий», а потому, что несет страшные муки жертве, ее родным, ее друзьям и знакомым. Воровство недопустимо не потому, что в древних текстах сказано: «Не укради», а потому что тот, кого обворовали, чувствует себя плохо. А если поступок никого не задевает, то в нем не может быть ничего дурного. Если в тех же древних текстах сказано, что Бог повелел нам не делать «никакого изображения того, что на небе вверху, и что на земле внизу, и что в воде ниже земли» (Исх., 20: 4), а я люблю лепить всякие фигурки и вреда никому этим не причиняю – что в этом может быть нехорошего?

Той же логике подчинены все сегодняшние споры о гомосексуализме. Когда двое взрослых мужчин занимаются сексом, никому не причиняя вреда, почему это должно считаться неправильным и запрещаться? Это их личное дело, и они вольны поступать в соответствии со своими внутренними чувствами. Если бы в Средние века двое мужчин признались духовнику, что они любят друг друга и никогда не были счастливее, их добрые чувства не смягчили бы оценки священником их поведения. Напротив, отсутствие раскаяния только усугубило бы ситуацию. Сегодня, если двое мужчин живут вместе, им говорят: «Нравится, так живите! Не слушайте никаких священников. Слушайтесь своих сердец. Вам лучше знать, что для вас хорошо».

Любопытно, что в наши дни даже ревнители веры прибегают к подобной гуманистической аргументации, когда хотят повлиять на общественное мнение. Например, в последние десять лет израильское ЛГБТ-сообщество проводит на улицах Иерусалима свои ежегодные парады. И день парада стал уникальным днем гармонии в обычно раздираемом конфликтами городе, так как в этот день верующие евреи, мусульмане и христиане объединяются на почве возмущения гей-парадом. Но самое интересное – их обоснование своего возмущения. Они не говорят: «Эти греховодники не должны устраивать тут шествия, потому что Господь запрещает мужеложство». Любому доступному микрофону или телекамере они заявляют: «Зрелище гей-парада на улицах священного города Иерусалима оскорбляет наши чувства. Геи хотят, чтобы мы уважали их чувства, – значит, должны уважать наши». 7 января 2015 года исламские фанатики расстреляли нескольких сотрудников французского журнала «Шарли Эбдо» за то, что журнал опубликовал карикатуры на пророка Мухаммеда. Многие мусульманские организации заклеймили теракт, однако некоторые не удержались от «но». Так, египетский Синдикат журналистов осудил насилие, но одновременно осудил и журнал – «за оскорбление чувств миллионов мусульман по всему миру». Заметьте: синдикат не обвинил журнал в непослушании Божьей воле. Это мы и называем прогрессом.

Наши чувства придают смысл не только нашим частным жизням, но и социальным и политическим процессам. Когда мы хотим знать, кто достоин править страной, как лучше строить международные отношения и куда вести экономику, мы не ищем ответа в священных книгах. И не ждем указаний от римского папы или от Совета нобелевских лауреатов. В большинстве стран мы устраиваем демократические выборы и спрашиваем людей об их отношении к той или иной проблеме. Мы верим, что избирателю виднее и что свободный выбор личностей и есть высшая политическая власть.

Но как избиратель решает, за что голосовать? Теоретически, ему следует посоветоваться со своими сокровенными чувствами и действовать так, как они подскажут. Это не всегда просто. Чтобы пробиться к своим собственным чувствам, я должен отсеять пустые пропагандистские лозунги, бесконечную ложь беспринципных политиков, назойливую трескотню хитроумных политтехнологов и проплаченные мнения многочисленных экспертов. Только отрешившись от всего этого, я услышу свой реальный внутренний голос. И мой внутренний голос шепчет мне в ухо: «Голосуй за Меркель», или: «Голосуй за Макрона», или: «Голосуй за Чавеса», или кого там он выбрал, и я ставлю галочку или крестик против этого имени в избирательном бюллетене. Так мы узнаём, кто должен управлять страной.

В Средние века это сочли бы крайней глупостью. Изменчивые чувства невежественных простолюдинов вряд ли могли быть прочной основой для важных политических решений. Когда Англию разрывала пополам Война роз, никому не могло прийти в голову положить конец междоусобице с помощью всенародного референдума, в котором каждый высказался бы либо за Ланкастеров, либо за Йорков. Точно так же папа Урбан II, инициируя в 1095 году Первый крестовый поход, не утверждал, что такова была воля народа. Такова была воля Господа. Политическая власть нисходила с небес, она не рождалась в сердцах и умах смертных.

Что верно в отношении этики и политики, верно и в отношении эстетики. В Средние века искусство загонялось в прокрустово ложе заданных мерок. Идеал красоты не отражал пристрастий реальных людей. Скорее человеческие вкусы полагалось приспосабливать к надчеловеческим стандартам. Это и понятно: люди верили, что источником творческого вдохновения являются высшие силы, а не земные чувства. Считалось, что рукой художника, поэта, композитора и архитектора водили музы, ангелы и Дух Святой. Сколько бы прекрасных гимнов ни написал композитор, это никогда не ставилось ему в заслугу по той же причине, по какой не ставилось в заслугу перу. Перо держали и направляли человеческие пальцы, а их, в свою очередь, держала и направляла рука Божья.

Святой Дух в обличье голубя приносит сосуд со святым миром для крещения короля Хлодвига, основателя Франкского королевства (иллюстрация из «Больших французских хроник», ок. 1380). Согласно французскому мифу об образовании страны, сосуд с тех пор хранился в Реймсском соборе, и все последующие короли Франции помазывались на царство божественным миром. Каждая коронация сопровождалась чудом – пустой сосуд наполнялся сам собой. Это было знаком того, что король – Божий избранник и получает Его благословение. Если бы Бог не хотел возведения на трон Людовика IX, или Людовика XIV, или Людовика XVI, сосуд остался бы пустым

Средневековые ученые восприняли теорию древних греков, согласно которой движение светил по небу сопровождается дивной музыкой, пронизывающей всю Вселенную. Человек пребывает в физическом и душевном здравии, когда недра его тела и души вибрируют в унисон с этой дивной музыкой сфер. Поэтому земная музыка должна быть отражением божественной мелодии космоса, а не выражать идеи и чувства композиторов из плоти и крови. Самые прекрасные гимны, песнопения и мотивы приписывались обычно не гению человека, а вдохновению, ниспосланному ему свыше.

Папа римский Григорий Великий сочиняет Григорианские песнопения. Святой Дух, в своем любимом голубином обличье, сидит на правом плече папы, напевая мелодии ему на ухо. Истинным автором песнопений является Святой Дух, тогда как Григорий – всего лишь посредник. Высший источник искусства и красоты – Господь

Время таких взглядов давно прошло. Сегодня гуманисты считают, что источником художественного творчества и эстетической ценности являются человеческие чувства. Музыка создается и оценивается нашим внутренним слухом, которому не нужно ни улавливать ритмы звучания звезд, ни исполнять повеления муз и ангелов. Ведь светила безмолвны, а музы с ангелами существуют лишь в нашем воображении. Современные художники стремятся говорить с собой и своими чувствами, а не с Богом. Неудивительно поэтому, что, оценивая искусство, мы больше не полагаемся ни на какие заданные мерки. Мы и тут обращаемся к нашим субъективным ощущениям. В этике гуманистический лозунг заявляет: «Нравится – делай». В политике он утверждает: «Избирателю виднее». В эстетике гуманизм провозглашает: «Красота – в глазах смотрящего».

Следовательно, возможны очень разные взгляды на то, что называть искусством. В 1917 году Марсель Дюшан приобрел обычный стандартный писсуар, объявил его произведением искусства, назвал «Фонтан», подписал и отправил на выставку в нью-йоркскую галерею. В Средние века никто бы не потрудился даже обсуждать это. Зачем тратить время и слова? Но в нашем гуманистическом мире работа Дюшана признается важной художественной вехой. В бесчисленных аудиториях всех художественных учебных заведений студентам-первокурсникам неизменно показывают фото «Фонтана», и по знаку преподавателя начинается спор: «Это искусство! – Нет! – Да, да! – Рядом не стояло!» Позволив студентам немного попрепираться, преподаватель задает наводящий вопрос: «А что такое искусство? И как мы определяем, произведение искусства перед нами или нет?» После отпущенных на споры минут преподаватель направляет аудиторию в нужное русло: «Искусство – это то, что считают искусством люди, так как красота – в глазах смотрящего». Если люди считают, что писсуар – произведение искусства, значит, так оно и есть. Какой высокий авторитет имеет право сказать им, что они ошибаются? Сегодня копии этого «шедевра» имеются в ряде крупнейших музеев мира, включая Музей современного искусства Сан-Франциско, Национальную галерею Канады, галерею Тейт в Лондоне и Центр Помпиду в Париже (в музейных залах конечно же, не в туалетах).

Эти гуманистические подходы оказали огромное влияние и на экономическую сферу. В Средние века процесс производства контролировали гильдии, не поддерживавшие инициативу и вкусы отдельных мастеровых и потребителей. Гильдия плотников определяла, каким должен быть стул, гильдия булочников – каким должен быть хлеб, а гильдия мейстерзингеров решала, какие песни хороши, а какие нет. Правители и городские советы регулировали доходы и определяли уровень цен. В современном свободном рынке все эти гильдии, советы и правители были заменены новым верховным распорядителем – свободной волей потребителя, его желанием.

Предположим, Toyota решает создать идеальный автомобиль. Она включает в экспертную группу специалистов из разных областей: нанимает лучших инженеров и дизайнеров, собирает умнейших физиков и экономистов и даже консультируется с социологами и психологами. Для подстраховки привлекают также парочку нобелевских лауреатов, оскароносную актрису и нескольких мировых поп-звезд. После пяти лет исследований и конструкторских работ автомобиль готов. Миллионы экземпляров сходят с конвейеров и поступают в дилерские центры по всему миру. Но автомобиль не продается. Означает ли это, что потребители ошибаются и просто не понимают своего счастья? Нет. При свободном рынке покупатель всегда прав. Если покупатели автомобиль не хотят – значит, он недостаточно хорош. И пусть все университетские профессора и все священники говорят, что этот автомобиль идеален, – если потребители его отвергают, судьба его решена. Никто не может указывать потребителям, и горе правительству, которое попытается заставить своих граждан покупать не полюбившееся им авто.

То же относится и ко всей прочей продукции. Вот что думает по этому поводу профессор Лейф Андерссон из Упсальского университета. Он работает над генетическим улучшением сельскохозяйственных животных – чтобы получать более скороспелых свиней, более удоистых коров и более мясистых кур. Журналистка газеты «Хаарец» Наоми Дэром предложила ему прокомментировать тот факт, что генетические манипуляции, вероятно, обернутся для животных страшными мучениями. Уже сейчас у «улучшенных» дойных коров такое тяжелое вымя, что они еле ходят, а «усовершенствованных» кур не выдерживают их лапы. Профессор Андерссон высказал свое мнение без колебаний: «Все дело в потребителе и в том, сколько он готов платить за мясо… надо понимать, что невозможно поддерживать нынешний уровень глобального потребления мяса без современной (то есть улучшенной) курицы… если потребители хотят самого дешевого мяса – они его получат… Потребители должны решить, что для них главное – цена или что-то другое».

Профессор Андерссон может спать спокойно, не терзаясь муками совести. Потребители покупают его дешевое мясо – следовательно, он удовлетворяет их нужды и желания, то есть делает благое дело. По той же логике, если некая международная корпорация пожелает проверить, соответствует ли она собственному лозунгу «Не будь злом», ей нужно лишь заглянуть в свой финансовый отчет. Если она зарабатывает кучу денег, значит, миллионам людей нравится ее продукция, поэтому она – носительница добра. Если кто-нибудь возразит и скажет, что, возможно, люди делают неправильный выбор, ему сразу напомнят, что потребитель всегда прав и что человеческие чувства – источник всего смысла и права. Если миллионы людей свободно выбирают продукцию этой компании, кто вы такой, чтобы говорить им, что они обманываются?

В образовательных системах гуманистические идеи также совершили переворот. Поскольку в Средние века источник всего смысла и права находился вне общества, где-то на небесах, образование основывалось на внушении послушания, зубрежке священных писаний и изучении древних традиций. Учитель объявлял перед учениками вопрос, а они должны были запомнить, как на него отвечали Аристотель, царь Соломон или святой Фома Аквинский.

Современное гуманистическое образование, напротив, стремится учить студентов думать самостоятельно. Знать, что Аристотель, Соломон и Фома Аквинский думали о политике, искусстве и экономике, безусловно, полезно; но коль скоро высший источник смысла и права находится в нас, несравнимо важнее знать, что о них думаете лично вы . Спросите преподавателя – в детском саду, школе или университете, – чему он старается учить своих подопечных. Скорее всего, он ответит, что учит детей истории (грамоте, живописи, квантовой физике), однако прежде всего пытается научить их мыслить самостоятельно. Возможно, это не всегда получается, но задача гуманистического образования именно такова.

Перемещение источника смысла и права с небес на землю, к нам, изменило природу всего космоса. Окружающее пространство, прежде кишевшее богами, музами, вампирами и феями, опустело. Внутренний мир – бывший не игравшим роли анклавом грубых страстей – сделался безгранично глубоким и богатым. Ангелы и демоны из реальных существ, бродивших по земным лесам и пустыням, стали обитателями глубин нашей психики. Рай и ад тоже перестали быть реальными местами где-то в заоблачных высях и вулканических недрах и превратились в наши внутренние душевные состояния. Вы переживаете ад всякий раз, как разжигаете в сердце огонь злобы и ненависти, и наслаждаетесь райским блаженством, когда прощаете врагов, раскаиваетесь в дурных поступках и делитесь богатством с бедными.

Когда Ницше провозгласил, что Бог умер, он имел в виду именно это. По крайней мере на Западе Бог стал абстрактной идеей, которую одни принимают, другие отвергают, но которая уже не имеет значения. В Средние века в отсутствие Бога для меня не было бы политического, морального и эстетического авторитета. Я не мог бы определить, что правильно, что хорошо и что прекрасно. Так жить невозможно. Сегодня, наоборот, очень легко не верить в Бога, потому что я ничем не расплачиваюсь за свое неверие. Я могу быть чистейшим атеистом и все же черпать насыщенную смесь политических, моральных и эстетических ценностей из своего внутреннего опыта.

ГУМАНИЗМ В ПЯТИ ИЗОБРАЖЕНИЯХ

Гуманистическая политика: избирателю виднее

Гуманистическая экономика: потребитель всегда прав

Гуманистическая эстетика: красота в глазах смотрящего («Фонтан» Марселя Дюшана на выставке современного искусства в Национальной галерее Шотландии)

Гуманистическая этика: нравится – делай!

Гуманистическое образование: думай самостоятельно!

Если я всерьез верю в Бога, это мой выбор. Если мое внутреннее «я» велит мне верить в Бога – я верю. Я верю, потому что чувствую присутствие Бога, и сердце говорит мне, что он здесь. Но если я больше не буду чувствовать присутствие Бога и сердце вдруг скажет мне, что Бога нет, – я перестану верить. Так или иначе, авторитетом для меня будут мои собственные чувства. Даже когда я говорю, что верю в Бога, правда состоит в том, что куда сильнее я верю в свой внутренний голос.

 

По дороге из желтого кирпича

[156]

Как и любой другой источник права, чувства имеют свои недостатки. Гуманизм исходит из того, что у каждого человека есть единственное подлинное «я», однако когда человек пытается обратиться к нему, то часто получает в ответ либо тишину, либо какофонию спорящих голосов. Чтобы преодолеть эту проблему, гуманизм провозгласил не только новый источник права, но и новый метод доступа к получению истинного знания.

В средневековой Европе главная формула получения знания была такова: Знание = Священное Писание × Логика. Если люди хотели получить ответ на важный вопрос, они читали священные книги и применяли логику для понимания точного смысла написанного. Например, схоласты, желавшие почерпнуть сведения о форме Земли, штудировали Библию в поисках соответствующих указаний. Один обращал внимание на 13-й стих 38-й главы Книги Иова, где говорится, что Господь приказал заре, «чтобы она охватила края земли и стряхнула с нее нечестивых». Раз у Земли есть «края», которые можно «охватить», заключал любомудрец, она есть плоский квадрат. Другой отвергал такое толкование, указывая на 22-й стих 40-й главы Книги пророка Исаии, где Господь «восседает над кругом земли». Это, мол, свидетельство того, что Земля круглая. В реальности это означало, что схоласты в поисках знаний проводили жизнь в библиотеках, читая все больше и больше священных книг и оттачивая логическое мышление, чтобы лучше понимать тексты.

Научная революция вывела совершенно новую формулу получения знания: Знание = Эмпирические данные × Математика. Если мы хотим получить ответ на какой-то вопрос, то должны собрать соответствующие эмпирические данные и проанализировать их с применением математических инструментов. Например, чтобы вычислить форму Земли, нужно начать с наблюдений за Солнцем, Луной и планетами из разных точек мира. Накопив достаточно материала, мы можем с помощью тригонометрии рассчитать не только форму Земли, но и структуру всей Солнечной системы. В реальности это означает, что ученые в поисках знаний проводят жизнь в обсерваториях, лабораториях и исследовательских экспедициях, собирая все больше и больше эмпирических данных и оттачивая свой математический инструментарий, чтобы правильно интерпретировать данные.

Научная формула знания привела к поразительным прорывам в астрономии, физике, медицине и множестве других дисциплин. Но у нее был один большой изъян: она была беспомощна в вопросах ценности и смысла. Средневековые мудрецы могли с абсолютной уверенностью утверждать, что убивать и красть дурно и что целью человеческой жизни является поклонение Господу – ведь так сказано в Писании. Но ученые не выносят этических суждений. Никакие объемы данных и никакие чудеса математики не могут доказать, что убивать нельзя. Однако без подобных оценочных суждений человеческие общества нежизнеспособны.

Один из путей преодоления этой трудности заключался в том, чтобы продолжать пользоваться старой средневековой формулой вместе с новыми научными методами. Когда перед людьми встает практическая проблема – вроде необходимости определить форму Земли, построить мост или вылечить болезнь, – мы собираем эмпирические данные и математически их анализируем. В случае этической проблемы – например, разрешать ли разводы, аборты или гомосексуализм – мы обращаемся к священным текстам. Это решение использовали ранее и используют сейчас многие общества, начиная с викторианской Британии и кончая современным Ираном.

Гуманизм же предложил свою альтернативу. Когда люди обрели уверенность в себе, родилась новая формула этического знания: Знание = Опыт переживаний × Чуткость. Если мы хотим получить ответ на какой-либо этический вопрос, то должны обратиться к опыту своих внутренних переживаний и прислушаться к ним с предельной чуткостью. В реальности это означает, что в поисках знаний мы проводим жизнь, накапливая переживания и впечатления и оттачивая свою чуткость, чтобы понимать эти переживания правильно.

Что именно представляют собой эти «переживания»? Они не являются эмпирическими данными. Они не состоят из атомов, электромагнитных волн, протеинов или чисел. Переживание – это субъективный феномен, сплавленный из трех главных ингредиентов: ощущений, эмоций и мыслей. В каждый отдельный момент мое переживание включает в себя все мои ощущения (жар, удовольствие, напряжение и т. д.) плюс все испытываемые мною эмоции (любовь, страх, злость и т. д.) и все возникающие в моем мозгу мысли.

А «чуткость»? Это, во-первых, внимание к собственным ощущениям, эмоциям и мыслям. А во-вторых, отзывчивость на эти ощущения, эмоции и мысли. Я должен быть открыт для новых переживаний и их влияния на мои взгляды, поведение и даже личность. При этом нельзя, конечно, допускать, чтобы от каждого дуновения ветерка у меня крышу сносило.

Переживания и чуткость укрепляют и поддерживают друг друга. Я не в состоянии переживать, если не обладаю чуткостью, и не в состоянии развить в себе чуткость, пока не приобрету опыт переживаний. Чуткость – не абстрактная способность, которую можно приобрести, читая романы или слушая лекции. Это практический навык, созревающий только в процессе применения.

Возьмем пример с чаем. Я начинаю день с очень сладкого обычного чая и утренней газеты. Эта чашка – мой способ вызвать утренний прилив энергии. Однажды я понимаю, что между сахаром и газетой почти не чувствую вкуса чая. Тогда я уменьшаю количество сахара, откладываю газету, закрываю глаза и пытаюсь сосредоточиться на чае. Я начинаю ощущать его уникальный аромат и вкус. Вскоре я уже экспериментирую с разными сортами чая, черного и зеленого, сравнивая их тонкие вкусы и изысканные ароматы. Через несколько месяцев я отказываюсь от продающихся в супермаркетах марок и начинаю покупать чай в Harrods. Особенно мне нравится Panda Dung Tea с гор Яань в китайской провинции Сычуань. Его получают из листьев чайных кустов, удобренных навозом панд. Так, от чашки к чашке, я повышаю свою чуткость в отношении чая и становлюсь его знатоком. Если бы в начальный период моих чаепитий мне подали Panda Dung Tea в фарфоровом сосуде времен империи Мин, я не отличил бы его от обычного чая в бумажном стаканчике. Некоторые переживания недоступны, пока у вас нет достаточной чуткости. А развить чуткость можно только через переживания.

Это относится к любому другому эстетическому и этическому знанию. Мы не рождаемся с готовой совестью. Идя по жизни, мы раним людей, а люди ранят нас, мы проявляем сострадание, и другие проявляют сострадание к нам. Если мы внимательны, то наша моральная чуткость обостряется, и эти переживания становятся источником ценного этического знания о том, что хорошо, что правильно и кто я на самом деле.

Соответственно, гуманизм смотрит на жизнь как на постепенный процесс внутренних изменений, ведущий от невежества к просветленности путем опыта переживаний. Высшая цель гуманиста – овладеть наиболее полным знанием через широкий спектр интеллектуальных, эмоциональных и физических переживаний. В начале XIX века Вильгельм фон Гумбольдт – один из главных архитекторов современной системы образования – сказал, что цель существования – «перегонка сколь можно более обширного опыта жизни в мудрость». Он также писал, что «в жизни есть только одна вершина – измерить чувством все человеческое». Гуманизм мог бы сделать это своим девизом.

Согласно китайской философии, мир поддерживается взаимодействием противоположных, но дополняющих одна другую сил – «инь» и «ян». Может, в отношении физического мира это и неверно, но в отношении современного мира, созданного договором между наукой и гуманизмом, это так. Любая научная «ян» содержит в себе гуманистическую «инь», и наоборот. «Ян» дает нам силу, в то время как «инь» снабжает смыслом и этическими суждениями. Современные «ян» и «инь» – это ум и эмоции, лаборатория и музей, производственная линия и супермаркет. Люди часто замечают лишь «ян», и современный мир кажется им сухим, механическим, рациональным и прагматичным – как лаборатория или завод. Однако современный мир – это еще и экстравагантный супермаркет. Ни одна из прежних культур не придавала такого значения чувствам, желаниям и переживаниям. Гуманистический взгляд на мир как на череду переживаний стал основополагающим мифом для бесчисленных современных индустрий – от туризма до искусства. Турфирмы и рестораны продают нам не билеты на самолеты, не номера в гостиницах, не экстравагантные блюда – они продают нам новые переживания.

Точно так же фильмы, романы и стихи: раньше в центре большинства из них находилось действие, теперь же они в основном сосредоточены на чувствах. Греко-римские эпопеи и средневековые рыцарские романы представляли собой перечни героических деяний, не чувств. В одной главе доблестный рыцарь вступал в схватку с чудовищным великаном и убивал его. В другой он вырывал прекрасную принцессу из лап огнедышащего дракона и убивал его. В третьей коварный колдун похищал принцессу, но рыцарь отправлялся в погоню, настигал злодея и убивал его. Неудивительно, что героем неизменно оказывался рыцарь, а не какой-нибудь плотник или крестьянин, ведь они подвигов не совершали.

Принципиально важно, что герои практически не развивались внутренне. Ахилл, Артур, Роланд и Ланселот отправлялись на поиски приключений, будучи бесстрашными воинами с рыцарскими взглядами на жизнь, и до самого конца оставались бесстрашными воинами с теми же взглядами. Многочисленность убитых великанов и спасенных принцесс подтверждала мужество и отвагу рыцарей. Но все эти подвиги ничему рыцарей не учили.

Гуманистическая фокусировка на чувствах и переживаниях, а не на действиях преобразила искусство. Вордсворту, Достоевскому, Диккенсу и Золя не было дела до храбрых рыцарей и их подвигов; писателей волновали чувства рабочего люда и домохозяек. Некоторые считают, что лучшим примером этой сосредоточенности на внутренней жизни является «Улисс» Джойса. При помощи 260 тысяч слов Джойс описал один день из жизни дублинцев Стивена Дедала и Леопольда Блума, которые в течение этого дня толком никаких действий, собственно, не предпринимают.

«Улисса» от корки до корки прочли немногие, но та же смена фокуса отличает основную часть сегодняшней массовой культуры. Американский телесериал «Выживший» (Survivor) часто хвалят (или ругают) за то, что он сделал жанр реалити-шоу супермодным. Это было первое реалити-шоу, поднявшееся на верхнюю строчку в рейтинге Нильсена, и в 2007 году журнал «Тайм» включил его в сотню лучших телешоу всех времен. В каждом сезоне двадцать едва одетых участников доставляют на какой-нибудь тропический остров. Там они проходят разного рода испытания и в конце каждого эпизода проводят голосование, в результате которого один из участников выбывает. Последний оставшийся увозит домой миллион долларов.

Публике в гомеровской Греции, Римской империи и средневековой Европе эта идея показалась бы знакомой и очень увлекательной. Начинают двадцать претендентов, в итоге остается – один герой. «Прекрасно! – подумал бы греческий царь, римский патриций или рыцарь-крестоносец, устраиваясь поудобнее. – Мы станем свидетелями захватывающих приключений, смертельных схваток, проявлений героизма и слабодушия! Обожаю коварные удары исподтишка, вспоротые животы и вываливающиеся из них внутренности!»

И что же? Какое жуткое разочарование! Подлые удары и вспоротые животы остаются чистыми метафорами. Каждый эпизод длится около часа. Четверть его отведена рекламе зубной пасты, шампуня и автомобилей. Пять минут занимают серьезные испытания типа: кто забросит в корзину больше кокосов или кто проглотит за минуту больше жуков. Все остальное время герои говорят о своих ощущениях! Он сказал, и она сказала, я почувствовал это, и я почувствовал то.

Если бы рыцарь действительно мог посмотреть это шоу, он впал бы сначала в тоску, а затем в ярость, и разнес бы вдребезги телевизор.

Нам сегодня средневековые рыцари показались бы бесчувственными дикарями. Если бы они появились среди нас, мы отправили бы их к психотерапевту, чтобы он помог им наладить контакт со своими чувствами. Именно это происходит с Железным Дровосеком в «Волшебнике страны Оз». Он идет вместе с Дороти и ее друзьями по Дороге из Желтого Кирпича, надеясь, что великий Волшебник подарит ему сердце. То же со Страшилой и Львом: первый хочет получить мозги, второй – храбрость. В конце путешествия они обнаруживают, что великий Волшебник на самом деле шарлатан и ничего дать им не способен. Зато они делают очень важное открытие: оказывается, что все, о чем они мечтали, уже в них было. Чтобы стать чутким, мудрым или храбрым, не нужен ни волшебник, ни шарлатан. Нужно просто идти по Дороге из Желтого Кирпича, не отворачиваясь от переживаний, встречающихся на пути.

Этот урок усвоили капитан Кирк и капитан Жан-Люк Пикар, пока пересекали галактику на межпланетном корабле «Эн-терпрайз», Гекльберри Финн и Джим, пока сплавлялись вниз по Миссисипи, Уайатт и Билли, пока катили на своих «харлеях» в «Беспечном ездоке», и бессчетное множество других персонажей «роуд-муви», которые покидают свой дом в Пенсильвании (или, может, в Новом Южном Уэльсе), едут в старом авто (или автобусе), переживают душевные встряски, налаживают контакт с собой, изливают свои чувства и в конце концов прибывают в Сан-Франциско (или, скажем, Алис-Спрингс) более добрыми и мудрыми, чем были до путешествия.

 

Правда о войне

Формула Знание = Опыт переживаний × Чуткость изменила не только нашу массовую культуру, но и наше отношение к таким серьезным вещам, как война. На протяжении долгих веков люди, желая узнать, справедлива ли та или иная война, обращались за ответом к Богу, или к Писанию, или к королям, знати и священникам. Мало кто интересовался мнениями и переживаниями рядовых солдат или простых граждан. В центр своих повествований о войнах Гомер, Вергилий и Шекспир помещали императоров, полководцев, выдающихся героев и хотя не скрывали ужасов войны, но с лихвой перекрывали их героизмом и славой. Обычные солдаты появлялись лишь в виде груды тел, поверженных каким-нибудь Голиафом, либо в виде ликующей толпы, несущей на плечах победоносного Давида.

Иоганн Якоб Вальтер. «Битва при Брейтенфельде» (1631)

Посмотрите, например, на изображение битвы при Брейтен-фельде, состоявшейся 17 сентября 1631 года. Художник Иоганн Якоб Вальтер прославляет короля Густава-Адольфа Шведского, приведшего свою армию к убедительной победе. Густав-Адольф возвышается над полем сражения, подобно богу войны. Создается впечатление, будто король руководит войсками, как шахматист пешками. Сами пешки – преимущественно схематичные фигуры либо крошечные точки на заднем плане. Вальтеру не было интересно, что они чувствовали, когда шли в атаку или отступали, убивали или умирали. Они – безликая масса.

Даже когда художники концентрировались на самом сражении, а не военачальнике, они все равно смотрели на поле боя сверху вниз и гораздо больше внимания уделяли коллективным маневрам, чем индивидуальным чувствам. Взгляните на картину Питера Снайерса «Битва на Белой горе».

На ней запечатлено знаменитое сражение, закончившееся победой католиков над мятежными еретиками-протестантами в ноябре 1620 года во время Тридцатилетней войны. Снай-ерс хотел увековечить эту викторию, скрупулезно воспроизведя все боевые порядки, маневры и передвижения войск. Вы легко можете распознать разные полки, их снаряжение и позиции в боевом построении. Куда меньше Снайерса заботили переживания и чувства простых солдат. Как и Иоганн Якоб Вальтер, он показывает нам битву с командного Олимпа богов и властителей, создавая у нас впечатление, будто война это гигантская шахматная партия.

Если вы рассмотрите детали – желательно с лупой, – то поймете, что «Битва на Белой горе» все же сложнее шахматной партии. То, что при беглом обзоре представляется геометрическими абстракциями, вблизи превращается в сцены кровавого побоища. Кое-где вы можете различить лица отдельных солдат, атакующих или убегающих, стреляющих из ружей или пронзающих врагов копьями. Однако смысл этих сцен обуславливается их местом в целостной картине. Когда мы видим, как ядро разрывает солдата, то в нашем восприятии – это часть великого триумфа католицизма. Если солдат сражается на стороне протестантов, то его смерть – это кара за бунтарство и ересь. Если солдат сражается в рядах католиков, то его смерть – благородная жертва во имя правого дела. Высоко в небе над полем брани реют ангелы. Они держат белый стяг, надпись на котором на латыни объясняет, что это за сражение и почему оно было таким важным. Суть надписи в том, что 8 ноября 1620 года Бог помог императору Фердинанду II разбить своих врагов.

Питер Снайерс. «Битва на Белой горе»

Тысячелетиями, когда люди видели войну, они видели прежде всего богов, императоров, военачальников и великих героев. Лишь в последние два столетия короли и военачальники были потеснены с подмостков, и луч софита осветил рядового солдата и его переживания. В военных романах, таких как «На Западном фронте без перемен», и фильмах, таких как «Взвод», появляется юный новобранец, ничего не знающий о себе и о мире, но несущий тяжелое бремя надежд и иллюзий. Он верит, что война дело благородное, цель справедлива, а командир гениален. Несколько недель реальной войны, состоящей из грязи, крови и запаха смерти, разбивают все его иллюзии одну за другой. Если он остается в живых, то возвращается с войны более мудрым человеком, уже не верящим в клише и идеалы, которыми торгуют вразнос учителя, киношники и трепачи-политики.

Парадокс в том, что этот рассказ настолько повлиял на умы, что сегодня его вновь и вновь повторяют даже учителя, киношники и краснобаи-политики. «Война – это не то, что вы видите в кино!» – предупреждают голливудские блокбастеры вроде «Апокалипсиса сегодня», «Цельнометаллической оболочки» и «Черного ястреба». Заключенные в кадр, прозу или поэзию, чувства рядового пехотинца стали высшим военным авторитетом, который научились уважать все. Как в шутке: «Сколько нужно ветеранов вьетнамской войны, чтобы заменить перегоревшую лампочку?» – «Вам не понять, вас там не было».

Художники тоже утратили интерес к полководцам на жеребцах и тактическим построениям. Они стараются передать чувства простого солдата. Посмотрите еще раз на «Битву при Брейтенфельде» и «Битву на Белой горе». А теперь на две картины, признанные шедеврами военной живописи XX века, – «Войну» («Der Krieg») Отто Дикса и «Взгляд на две тысячи ярдов» Томаса Ли.

Отто Дикс. «Война» (1929–1932)

Томас Ли. «Взгляд на две тысячи ярдов» (1944)

Дикс служил сержантом в германской армии в Первую мировую. Ли освещал для журнала Life битву за Пелелиу (1944). Если Вальтер и Снайерс воспринимали войну как военный и политический феномен и хотели, чтобы мы узнали, как разворачивалась баталия, то Дикс и Ли воспринимали войну как эмоциональный феномен и хотели, чтобы мы узнали, каково ее чувствовать. Им не было дела до гения полководцев или тактических ухищрений того или иного боя. Солдат Дикса мог воевать при Вердене, или при Ипре, или на Сомме – не важно где, потому что война – это ад везде и всегда. Солдат Ли – американский джи-ай на Пелелиу, но вы увидели бы точно такой же «взгляд на две тысячи ярдов» и у японского солдата на Иводзиме, и у немецкого в Сталинграде, и у британского в Дюнкерке.

В картинах Дикса и Ли смысл войны не происходит из тактических перемещений или призывов свыше. Если хотите осмыслить войну, не смотрите ни на полководца на взгорке, ни на ангелов в небе. Посмотрите в глаза обыкновенных рядовых. На картине Ли в распахнутых глазах психически травмированного солдата вы прочтете жуткую правду войны. На картине Дикса эта правда почти невыносима, и над полем брани нет никаких ангелов – только гниющий труп, свисающий со сломанной балки.

Так художники, подобные Диксу и Ли, помогли разрушить традиционную иерархию войны. Многочисленные войны предшествующих эпох были не менее страшными, чем войны XX столетия. Однако вплоть до недавних времен даже самые чудовищные страдания людей на войне укладывались в более широкий контекст, придававший им смысл. Пусть война была адом, но она была и воротами в рай. Солдат-католик, проливавший кровь в битве на Белой горе, мог сказать себе: «Да, я страдаю. Но папа и император говорят, что мы бьемся за правое дело, значит, мои страдания не бессмысленны». Отто Дикс использовал противоположную логику. Единственным источником смысла он считал человеческие переживания, и потому у него солдат рассуждал так: «Я страдаю – и это отвратительно – следовательно, война отвратительна. Если кайзер и духовенство все-таки поддерживают эту войну, значит, они не правы».

 

Раскол гуманизма

До сих пор мы обсуждали гуманизм так, как будто это единое гармоничное мировоззрение. На самом деле гуманизм разделил судьбу всякой успешной религии. По мере своего развития и распространения он распадался на несколько конфликтующих течений. Все эти течения считают, что человеческое переживание есть высший источник права и смысла, но толкуют человеческое переживание по-разному.

Гуманизм раскололся на три основные ветви. Ортодоксальная ветвь придерживается убеждения, что любой человек – это уникальная личность с особенным внутренним голосом и неповторимой гаммой переживаний. Каждый человек – уникальный луч света, освещающий мир под оригинальным углом, и это добавляет вселенной цвета, глубины и смысла. Поэтому мы обязаны предоставить каждому человеку максимальную свободу накапливать опыт, следовать своему внутреннему голосу и выражать свою внутреннюю правду. В политике, экономике, искусстве – свободная воля личности везде должна иметь бóльший вес, чем государственные интересы или религиозные доктрины. Чем свободнее индивиды, тем прекраснее, богаче и осмысленнее наш мир. Из-за этой сосредоточенности на свободе ортодоксальная ветвь гуманизма называется «либеральным гуманизмом», или просто «либерализмом».

Именно либеральная политика считает, что избиратель знает лучше, ему виднее. Именно либеральное искусство утверждает, что красота – в глазах смотрящего. Именно либеральная экономика стоит на том, что покупатель всегда прав. Именно либеральная этика советует: нравится – делай! Именно либеральное образование учит нас мыслить самостоятельно, поскольку все ответы можно найти в себе.

В XIX и XX веках, когда общественная значимость и политический вес гуманизма быстро росли, он дал два очень разных побега: социалистический гуманизм, вобравший в себя целый ряд социалистических и коммунистических движений, и эволюционный гуманизм, чьими самыми знаменитыми приверженцами были нацисты. Оба этих течения соглашались с либерализмом в том, что высшим источником смысла и права является человеческое переживание. Оба не верили ни в какую потустороннюю силу или божественный свод законов. Если бы вы, например, спросили Карла Маркса, почему нехорошо заставлять десятилетних детей работать на задымленных фабриках по двенадцать часов в день, он ответил бы, что детям это тяжело и они чувствуют себя от этого плохо. Мы должны избегать эксплуатации, угнетения и неравенства не потому, что так велел Бог, а потому, что от них страдают люди.

Однако и социалисты, и эволюционные гуманисты указывали на изъяны в либеральном понимании человеческого переживания. Либералы считают человеческое переживание индивидуальным феноменом. Но в мире огромное множество индивидов, и их чувства и желания часто несхожи, а иногда и противоположны. Если власть и смысл проистекают только из индивидуальных переживаний, как разрешать противоречия между очень разными желаниями?

15 июля 2015 года к канцлеру Германии Ангеле Меркель обратилась палестинская девочка, беженка из Ливана, чья семья искала пристанища в Германии, но оказалась перед лицом неизбежной депортации. Девочка по имени Рим сказала Мер-кель на беглом немецком: «Это очень тяжело – наблюдать, как кто-то наслаждается жизнью, и понимать, что сам ты не можешь. Я не знаю, что будет со мной завтра». Меркель ответила, что «политика бывает жестокой», и объяснила, что в Ливане сотни тысяч палестинских беженцев и Германия не в состоянии принять их всех. Потрясенная этим строгим ответом, Рим расплакалась. Меркель потрепала огорченную девочку по плечу, но от своих слов не отступилась.

Общественность отреагировала: на Меркель посыпались обвинения в бессердечии и бесчувственности. Чтобы успокоить критиков, Меркель развернулась на сто восемьдесят градусов, и семья Рим получила убежище. В последующие месяцы Меркель распахнула дверь еще шире, приняв в Германии сотни тысяч беженцев. Но всем угодить невозможно. Вскоре она подверглась яростным нападкам за то, что поддалась сентиментальности и не проявила достаточной твердости. Многие немецкие родители испугались за своих детей, которым разворот Меркель грозил снижением уровня жизни и столкновением с гигантской волной исламизации. Почему они должны рисковать покоем и благополучием своих семей ради абсолютно чужих людей, наверняка даже не поддерживающих либеральные ценности? Обе стороны остро переживают сложившуюся ситуацию. Как разрешить противоречия между чувствами отчаявшихся беженцев и чувствами встревоженных, обеспокоенных немцев?

Либералы вечно мучаются подобными противоречиями. Ни Локк, ни Джефферсон, ни Милль, ни их единомышленники не сумели обеспечить нас быстрым и простым решением подобных головоломок. Демократические выборы – не выход, потому что тогда возникает вопрос: кто должен голосовать – только граждане Германии или еще и миллионы африканцев и азиатов, желающих перебраться в Германию? Почему чувства одной группы должны цениться выше, чем чувства другой? Также неприемлемо было бы решать арабо-израильский конфликт голосованием 8 миллионов израильтян и 350 миллионов граждан Лиги арабских государств. По очевидным причинам израильтяне вряд ли положились бы на результат такого плебисцита.

Человек признает итоги демократических выборов только тогда, когда у него есть что-то общее с большинством избирателей. Если опыт и переживания других избирателей мне чужды и если я уверен, что они не понимают моих чувств и пренебрегают моими жизненными интересами, то пусть против моего голоса будет хоть сто голосов, у меня абсолютно нет оснований принимать такой вердикт. Демократические выборы работают в тех обществах, которые изначально объединены чем-нибудь вроде религиозных верований или национальных мифов. Они являются способом преодоления трений между людьми, которые уже имеют общие взгляды на многое.

Поэтому в целом ряде случаев либерализм слился с вековыми чувствами племенной идентичности, породив современный национализм. Сегодня принято относить национализм к антилиберальным силам, но по крайней мере в XIX веке национализм был тесно связан с либерализмом. Либералы воспевают уникальные переживания отдельной личности. У каждой личности имеются свои особенные чувства, вкусы и влечения, которые он или она вправе свободно проявлять и испытывать, коль скоро эти чувства, вкусы и причуды не задевают кого-то еще. Подобным же образом националисты XIX века, такие как Джузеппе Мадзини, воспевали уникальность отдельных наций. Они делали упор на то, что люди многое переживают сообща. Вы не можете сами с собой танцевать польку и не можете в одиночку изобрести и сохранять немецкий язык. Используя слово, танец и кухню, каждая нация приучает своих представителей к специфическим переживаниям и воспитывает в них присущую только ей чуткость, чувствительность.

Либеральные националисты типа Мадзини призывали к тому, чтобы оградить эти специфические национальные переживания от имперских поползновений подавить их, и лелеяли мечту о миролюбивом сообществе наций, которые вольны проявлять и испытывать свои национальные чувства без вреда для соседей. Это стало официальной идеологией Европейского союза, в чьей конституции 2004 года прописано, что Европа «едина в многообразии» и что разные народы Европы «сохраняют гордость своей национальной самобытностью». Важность сохранения уникальных общих переживаний германской нации позволяет даже немецким либералам выступать против открытия шлюзов, сдерживающих иммиграцию.

Союз либерализма с национализмом, конечно, не решил всех головоломок, а напротив – породил кучу новых. Как сравнивать ценность общих, коллективных переживаний с ценностью переживаний личных? Оправданно ли ради сохранения польки, братвурстов, немецкого языка обрекать на нищету и, возможно, даже на смерть миллионы беженцев? И что делать, когда сущностные разногласия в определении своей идентичности раскалывают саму нацию, как это случилось в Германии в 1933-м, в США в 1861-м, в Испании в 1936-м или в Египте в 2011-м? В подобных случаях демократические выборы не помогут, потому что у противостоящих друг другу партий нет причин уважать их результаты.

И наконец, когда вы танцуете националистическую польку, то несколько маленьких шажков могут привести вас от веры в то, что ваша нация отличается от всех других, к вере в то, что ваша нация лучше всех других. Либеральный национализм XIX столетия требовал от Габсбургской и царской империй уважения к переживаниям немцев, итальянцев, поляков, словенцев. Ультранационализм XX века вел захватнические войны и строил концентрационные лагеря для людей, танцевавших другие танцы.

Социалистический гуманизм пошел совершенно иным путем. Социалисты винят либералов в том, что те замыкают нас на себе самих вместо того, чтобы заставить посмотреть на других. Да, человеческое переживание – источник всяческого смысла, но в мире миллиарды людей, и каждый не менее ценен, чем я. Либерализм обращает мой взгляд внутрь, подчеркивая мою уникальность и уникальность моей нации. Социализм же велит мне прекратить носиться со своими чувствами и обратить внимание на чувства других и на то, как мои действия влияют на чьи-то переживания. Глобальный мир будет достигнут не прославлением исключительности каждой нации, а объединением трудящихся всей планеты; социальная гармония будет достигнута не нарциссическим созерцанием каждой личностью собственных глубин, а признанием каждой личностью приоритета нужд и переживаний других людей над ее собственными желаниями.

Либерал может возразить, что, исследуя свой внутренний мир, личность учится сострадать и понимать других. Однако Ленин и Мао отмели бы подобный довод. Они объяснили бы, что копание в себе есть буржуазный порок потакания себе и что когда я обращаюсь к своему внутреннему «я», то могу легко попасть в ту или иную капиталистическую ловушку. Мои политические взгляды, приязни и неприязни, хобби и амбиции отражают не мое существо. Они являются отражением моего воспитания и моей социальной среды. Они зависят от моего происхождения и сформированы моим окружением и моей школой. Мозги с рождения промыты и у богатых, и у бедных. Богатым внушают презрение к бедным, а бедным – презрение к собственным интересам. Не помогут ни самоанализ, ни психотерапия, потому что психотерапевты работают на капиталистическую систему.

На самом деле самоанализ способен только еще дальше увести меня от верного представления о себе, так как преувеличивает роль личных решений и недооценивает социальные условия. Если я богат, то заключаю, что это результат моих умных и расчетливых действий. Если я прозябаю в нищете, то, видимо, наделал ошибок. Если у меня депрессия, либеральный психотерапевт, скорее всего, обвинит в ней моих родителей и посоветует мне найти новую цель в жизни. На мое же предположение, что в депрессии я, может быть, потому, что заэксплуатирован капиталистами и в существующей социальной системе лишен шанса достичь своих целей, психотерапевт с большой долей вероятности ответит, что я «проецирую» на «социальную систему» – собственный внутренний разлад, на «капиталистов» – неразрешенные конфликты с матерью.

Социализм призывает не тратить годы в разговорах о своей матери, своих эмоциях и комплексах, а спросить себя: «Кто в моей стране владеет средствами производства? Что страна экспортирует и что импортирует? Какова связь между правящими политиками и бизнесом?» Только поняв господствующую социально-экономическую систему и приняв в расчет переживания всех других людей, я смогу по-настоящему понять себя, и лишь совместными усилиями мы сумеем изменить систему. Но покажите мне индивида, который способен принять в расчет и беспристрастно «взвесить» переживания всех представителей человеческого рода?

Именно поэтому социалисты выступают не за углубление самоанализа, а за создание сильных коллективных институтов – социалистических партий, профессиональных союзов, – призванных объяснять нам мир. Если в либеральной политике «избирателю виднее», а в либеральной экономике «потребитель всегда прав», то в социалистической политике «партии виднее», а в социалистической экономике «профсоюз всегда прав». Смысл и право и тут проистекают из человеческого переживания – партии и профсоюзы состоят из людей и работают ради облегчения их жизни, – но все же отдельный человек здесь обязан повиноваться партии и профсоюзу, а не своим личным чувствам и переживаниям.

Эволюционный гуманизм предлагает иное решение проблемы конфликта человеческих переживаний. Стоящий на твердом фундаменте теории эволюции, он утверждает, что конфликт надо приветствовать, а не горевать по поводу его. Конфликт является сырьем для естественного отбора, который движет эволюцию вперед. Просто одни люди совершеннее других, и, когда человеческие переживания сталкиваются, более совершенные люди должны оставлять прочих позади. Та же логика, которая побуждает нас истреблять диких волков и беспощадно эксплуатировать домашних животных, оправдывает угнетение более способными людьми менее способных. Это правильно, что европейцы покоряют народы Африки и что предприимчивые бизнесмены доводят до разорения тугодумов. Если будем продолжать следовать этой эволюционной логике, человечество будет становиться все сильнее и совершеннее и в конце концов произведет на свет сверхлюдей. Homo Sapiens – не венец эволюции, впереди еще длинный путь. Но если во имя прав человека и всеобщего равенства мы не будем давать предпочтения лучшим, то таким образом предотвратим появление сверхчеловека и, возможно, даже спровоцируем деградацию и вымирание вида Homo Sapiens.

Кто же такие эти лучшие люди, предвестники пришествия сверхчеловека? Ими могут быть и целые расы, и отдельные племена, и единичные гении. В любом случае их превосходство в том, что они обладают незаурядными способностями, проявляющимися в создании нового знания, более продвинутых технологий, более процветающих обществ и еще более прекрасного искусства. Переживания Эйнштейна или Бетховена несравнимо ценнее, чем переживания никчемного забулдыги, и нелепо относиться к ним одинаково. Так же и с нациями: если одна из них внесла больший, чем другие, вклад в дело прогресса, то мы вправе ставить ее выше других наций, чей вклад в эволюцию человечества значительно меньше.

Поэтому в отличие от либеральных художников вроде Отто Дикса эволюционный гуманизм утверждает, что военные переживания, опыт войны чрезвычайно полезны и даже крайне необходимы. В фильме «Третий человек» действие происходит в Вене сразу после Второй мировой войны. Размышляя о недавнем конфликте, герой фильма Гарри Лайм говорит: «В конце концов, не так уж это и ужасно… За тридцать лет правления Борджиа Италия пережила войну, террор, убийства и кровопролития, но дала миру Микеланджело, Леонардо да Винчи и Возрождение. В Швейцарии уже пятьсот лет мир и демократия, и что они создали? Часы с кукушкой». Лайм перевирает почти все факты – на заре Нового времени Швейцария являлась, пожалуй, самым кровожадным уголком Европы (ее главным предметом экспорта были наемные солдаты), а часы с кукушкой изобрели немцы. Однако факты не так важны, как сама идея Лайма: опыт войны толкает человечество к новым свершениям. Война предоставляет свободу естественному отбору. Она уничтожает слабых и вознаграждает жестоких, сильных и амбициозных. Война открывает правду о жизни и пробуждает желание власти, славы и завоеваний. Как емко определил Ницше, война – это «школа жизни» и «то, что меня не убивает, делает меня сильнее».

Похожие мысли высказал молодой (21 год) лейтенант британской армии Генри Джонс. За три дня до своей гибели на Западном фронте Первой мировой войны он послал брату письмо, в котором выразил свои чувства:

Задумывался ли ты когда-нибудь о том, что, несмотря на чудовищность войны, она все-таки великое дело? Я имею в виду то, что на войне человек оказывается лицом к лицу с действительностью. Глупость, эгоизм, роскошь и общая ничтожность подлого торгашеского существования, которое ведут девять из десяти людей в мирное время, на войне сменяются жестокостью, но она, по крайней мере, честна и откровенна. Взглянем на это так: в мирное время ты просто живешь собственной маленькой жизнью, занятый мелочами, озабоченный собственным комфортом, денежными проблемами и всякой прочей ерундой, – просто живешь ради себя самого. Не жизнь, а убожество! А на войне, даже если знаешь, что умрешь, – подумаешь, на несколько лет раньше встретишься с неизбежным, – ты знаешь, что отдал жизнь, помогая своей стране.

На самом деле ты осуществил идеал, который, как мне кажется, крайне редко удается воплотить в обычной жизни. Причина в том, что обычная жизнь – это торгашество и эгоизм; если хочешь, как говорят, «преуспеть», то не можешь не замараться.

Лично я очень рад, что мой путь пересекла война. Она помогла мне понять, какая же ничтожная штука эта жизнь. По-моему, война предоставила каждому из нас шанс, как я бы сказал, «выбраться из кокона», стать истинным собой… Говоря о себе, я точно могу сказать, что никогда в жизни не испытывал такого прилива сил, такого вдохновения, как перед началом важной операции вроде апрельской. С возбуждением последних минут перед схваткой не сравнится ничто на этой Земле.

В бестселлере «Черный ястреб» журналист Марк Боуден похоже передает боевые впечатления американского солдата Шона Нельсона в Могадишо в 1993 году:

Его чувства не поддавались описанию… это было сродни озарению. Находясь очень близко к смерти, он чувствовал себя как никогда полнокровно живым. В его жизни бывали мгновения, когда он ощущал касание пронесшейся мимо смерти, как тогда, когда машина на страшной скорости выскочила из-за поворота и чуть не столкнулась с ним лоб в лоб… Сейчас он жил с ощущением, что смерть дышит ему прямо в лицо… Это было состояние абсолютной умственной и физической собранности. Во время боя там, на улице, он не был Шоном Нельсоном, не имел никакой связи с внешним миром, никаких неоплаченных счетов, никаких привязанностей, ничего. Он был просто человеческим существом, живущим от мгновения к следующему, делающим один вдох за другим, с абсолютной ясностью осознавая, что любой из них может стать последним. Шон чувствовал себя изменившимся навсегда.

Адольфа Гитлера военные переживания тоже изменили. И просветлили. В Mein Kampf он рассказывает, как по прибытии его части на линию фронта энтузиазм солдат сменился страхом, с которым они вели жестокую внутреннюю войну, напрягая каждый нерв, чтобы не поддаваться панике. Гитлер говорит, что выиграл эту внутреннюю войну к зиме 1915/16 года. «Наконец-то, – пишет он, – моя воля восторжествовала полностью… Я навсегда обрел спокойствие и уверенность. Теперь Судьба могла посылать мне любые испытания – я знал, что буду сохранять хладнокровие и не потеряю головы».

Военный опыт открыл Гитлеру правду о мире: это джунгли, где действуют безжалостные законы естественного отбора. Те, кто отказывается признавать эту правду, не выживают. Если хочешь чего-то достичь – должен не только понять законы джунглей, но с восторгом их принять. Следует подчеркнуть, что, как и либеральные художники-пацифисты, Гитлер считал священными переживания рядовых солдат. Более того, политическая карьера Гитлера – один из лучших примеров того, как высоко котировался личный опыт простых людей в политике XX века. Гитлер не был старшим офицером – за четыре года войны он не поднялся выше капрала. У него не было ни официального образования, ни профессиональных навыков, ни политического опыта. Он не был успешным предпринимателем или профсоюзным активистом, не имел ни связей в верхах, ни заслуживающих упоминания денег. Поначалу у него не было даже гражданства Германии. Он был нищим иммигрантом.

Когда Гитлер воззвал к немецким избирателям и попросил их о доверии, он сумел выставить только один аргумент в свою пользу: окопный опыт научил его тому, чему никогда не научишься в университете, в армейском штабе или министерстве. Люди пошли за ним и проголосовали за него, потому что отождествляли себя с ним и потому что тоже верили, что мир – это джунгли и все, что нас не убивает, делает нас сильнее.

В то время как либерализм объединялся с более мягкими формами национализма для защиты уникальных переживаний каждого человеческого сообщества, эволюционные гуманисты вроде Гитлера определили отдельные нации в качестве двигателей прогресса и заключили, что этим нациям дозволено поучать дубинкой, а то и уничтожать всякого, кто стоит у них на пути. Следует помнить, что Гитлер и нацисты представляют лишь одну крайнюю форму эволюционного гуманизма. Как сталинские гулаги не перечеркивают автоматически все социалистические идеи и аргументы, так и ужасы нацизма не должны делать нас слепыми ко всему, что бы ни предложил эволюционный гуманизм. Нацизм произошел от соединения эволюционного гуманизма со специфическими расовыми теориями и ультранационалистическими чувствами. Не все эволюционные гуманисты – расисты, и не всякая вера в эволюционный потенциал человечества непременно призывает к созданию полицейских государств и концентрационных лагерей.

Освенцим должен служить кроваво-красным предупреждающим знаком, а не черным занавесом, скрывающим от нас целые сегменты человеческого горизонта. Эволюционный гуманизм сыграл важную роль в формировании современной культуры и, очевидно, сыграет даже более значительную роль в формировании XXI века.

 

Лучше ли Бетховен Чака Берри?

Чтобы удостовериться, что мы поняли разницу между тремя ветвями гуманизма, давайте сравним несколько человеческих переживаний.

Переживание № 1. Профессор-музыковед в зале Венской филармонии слушает вступительные аккорды Пятой симфонии Бетховена. «Па-па-па-ПАМ!» Когда звуковые волны ударяют в его барабанные перепонки, сигналы бегут от них по слуховым нервам в мозг, и надпочечники выбрасывают в кровь адреналин. У профессора учащается сердцебиение, становится глубже дыхание, на затылке приподнимаются волосы и по спине бегут мурашки. «Па-па-па-ПАМ!»

Переживание № 2. 1965 год. «Мустанг» с откидным верхом летит по Тихоокеанскому шоссе из Сан-Франциско в Лос-Анджелес. Молодой мачо за рулем врубает на полную мощь Чака Берри: «Давай, Джонни, давай!» Когда звуковые волны ударяют в его барабанные перепонки, сигналы бегут от них по слуховым нервам в мозг, и надпочечники выбрасывают в кровь адреналин. У мачо учащается сердцебиение, становится глубже дыхание, на затылке приподнимаются волосы и по спине бегут мурашки. «Давай, Джонни, давай!»

Переживание № 3. Конго. В глубине тропического леса пигмей-охотник замер на месте. Из ближайшей деревни до него доносится песня посвящения девушек в женщины: «Йе о-хо. Йе о-йе!» Звуковые волы ударяют в барабанные перепонки, сигналы бегут в мозг, надпочечники выбрасывают адреналин, учащается сердцебиение, становится глубже дыхание, на затылке приподнимаются волосы, и по спине бегут мурашки. «Йе о-хо. Йе о-йе!»

Переживание № 4. Ночь полной луны где-то в канадских Скалистых горах. Волк стоит на вершине холма, прислушиваясь к вою течной волчицы: «У-у-у-ууууу! У-у-у-ууууу!» Звуковая волна – барабанные перепонки – сигналы в мозг – адреналин из надпочечников – чаще сердцебиение – глубже дыхание – шерсть на загривке – мурашки по спине. «У-у-у-ууууу! У-у-у-ууууу!»

Какое из этих четырех переживаний наиболее ценно?

Либералы, скорее всего, скажут, что переживания профессора-музыковеда, молодого мачо и конголезского охотника совершенно равноценны и заслуживают равного уважения. Каждое человеческое переживание привносит в мир что-то уникальное и обогащает его новым смыслом. Кто-то любит классическую музыку, кто-то рок-н-ролл, а кто-то предпочитает традиционные африканские напевы. Тех, кто учится музыке, нужно знакомить со всеми мыслимыми стилями и жанрами, и тогда они смогут зайти в iTunes Store, внести номер банковской карточки и приобрести то, что им по вкусу. Красота – в ушах слушающего, и потребитель всегда прав. А так как волк не человек, значит, его переживания намного менее ценны. Поэтому и волчья жизнь стоит дешевле, чем человеческая. Поэтому совершенно нормально убить волка, чтобы спасти человека. Ко всему прочему, волки не могут участвовать в слушательских голосованиях и иметь банковских карт.

Пример этого либерального подхода – Золотая пластинка «Вояджера». В 1977 году американцы запустили в космос космический зонд «Вояджер-1». Он уже покинул пределы Солнечной системы, став первым рукотворным объектом, бороздящим межзвездное пространство. Помимо новейшего научного оборудования НАСА поместила на его борту позолоченную пластинку, задача которой – представить планету Земля любопытным инопланетянам, если таковые пересекутся с зондом.

На пластинке записана разнообразная научная и культурная информация о Земле и ее обитателях, специально отобранные изображения и голоса, и несколько дюжин образцов музыки со всего мира – все это, предполагается, дает представление о творческих достижениях землян. В музыкальном попурри смешаны без определенного порядка фрагменты классических произведений, включая первую часть Пятой симфонии Бетховена, современные поп-хиты, включая «Джонни Б. Гуд» Чака Берри, и фольклор разных народов, включая песню посвящения конголезских девушек-пигмеек. Хотя на саундтреке есть несколько волчьих завываний, они не входят в музыкальный ряд, а помещены среди шумов ветра, дождя и прибоя. Наше послание потенциальным слушателям с альфы Центавра сообщает, что симфония Бетховена, песни Чака Берри и пигмеев – явления одного порядка, тогда как волчий вой относится к совершенно иной категории.

Социалисты, вероятно, согласятся с либералами в том, что переживания волка мало чего стоят. Но их отношение к трем человеческим переживаниям будет совсем другим. Убежденный социалист объяснит, что истинная цена музыки определяется не переживаниями единичного слушателя, а ее воздействием на переживания многих людей и общество в целом. Как говорил председатель Мао: «Нет такой вещи как искусство ради искусства; искусства, стоящего над классами; искусства, которое обособленно или независимо от политики».

Так что в оценке музыкальных переживаний социалисты сосредоточатся, например, на том факте, что Бетховен писал Пятую симфонию для сливок европейского общества как раз в то время, когда Европа готовилась к завоеванию Африки. В его симфонии отразились идеалы Просвещения, превозносившие высшие классы белого общества и оправдывавшие покорение Африки, в контексте романтического мифа о «бремени белых».

Рок-н-ролл, скажут социалисты, родился в среде угнетенных афроамериканцев, черпавших вдохновение в таких жанрах, как блюз, джаз и госпел. Но в 1950-х и 1960-х годах рок-н-ролл прибрала к рукам господствующая белая Америка, поставившая его на службу потребительству, американскому империализму и кока-колониализму. Рок-н-ролл был коммерциализован и присвоен богатенькими белыми тинейджерами для их мелкобуржуазной иллюзии бунта. Сам Чак Берри прогнулся под давлением капиталистического пресса. Сначала он пел: «Парень цветной Джонни Б. Гуд», но по настоянию принадлежащих белым радиостанций изменил строчку на: «Парень простой Джонни Б. Гуд».

Что до хора конголезских пигмеек, то их песня посвящения – часть патриархальной системы власти, которая промывает мозги и мужчинам, и женщинам, подчиняя их деспотичному гендерному порядку. И если запись подобных песен пробивается на мировой рынок, то служит лишь подогреву западных колониальных фантазий об Африке в целом и африканских женщинах в частности.

Так что же лучше: Пятая симфония Бетховена, «Джонни Б. Гуд» или пигмейская ритуальная песня? Следует ли правительству вкладываться в строительство оперных театров, рок-площадок или выставок африканского фольклора? И чему мы должны учить юных музыкантов в школах и колледжах? Ну, это вопрос не ко мне. Это к партийному комиссару по культуре.

Если либералы ходят на цыпочках вокруг минного поля культурных сравнений, боясь сделать хоть один политнекор-ректный шаг, а социалисты доверяют поиск пути через это поле своей партии, то эволюционные гуманисты радостно бросаются на него, взрывая все мины и наслаждаясь свалкой. Они могут сразу же заявить: раз и либералы, и социалисты выводят зверей за черту и признают, что люди выше волков, – следовательно, человеческая музыка намного ценнее волчьего воя. Но человечество тоже подвластно законам эволюции. Как люди выше волков, так и некоторые из человеческих культур более развиты, чем другие. Существует безусловная иерархия человеческих переживаний, и извиняться тут не за что. Тадж-Махал прекраснее тростниковой хижины, «Давид» Микеланджело совершеннее пластилиновой фигурки, вылепленной моей пятилетней племянницей, а Бетховен талантливее Чака Берри и пигмеев Конго. (Неужели я наконец сказал это?!)

По мнению эволюционных гуманистов, всякий, кто утверждает, что все человеческие переживания равноценны, – либо ненормальный, либо трус. Эти глупость и малодушие приведут к вырождению и гибели человечества, так как во имя культурного релятивизма и социального равенства остановят прогресс. Живи либералы и социалисты в каменном веке, они, вероятно, не видели бы ничего особенного в наскальных рисунках Ласко и Альтамиры и доказывали бы, что не несущие смысла рисунки неандертальцев ничуть не хуже.

 

Религиозные войны гуманизма

Поначалу различия между либеральным гуманизмом, социалистическим гуманизмом и эволюционным гуманизмом казались довольно незначительными. Рядом с громадной пропастью, отделявшей все гуманистические течения от христианства, ислама или индуизма, противоречия между разновидностями гуманизма были пустяком. Раз все мы согласны, что Бог умер и только человеческое переживание наделяет Вселенную смыслом, так ли уж существенно, считаем мы человеческие переживания равными или ставим одни над другими? Когда гуманизм завладел миром, этот внутренний разлад обострился и в конце концов перерос в самую страшную из религиозных войн в истории.

В первое десятилетие XX века либеральные ортодоксы были еще уверены в своей силе. Либералы не сомневались, что, если индивиды смогут максимально свободно выражать себя и слушаться своих сердец, в мире воцарятся беспрецедентные согласие и благоденствие. Возможно, потребуется время, чтобы окончательно сбросить оковы традиционных иерархий, мракобесных религий и изуверских империй, но каждое десятилетие будет приносить новые свободы и достижения, и мы наконец создадим на земле рай. В безмятежные июньские дни 1914 года либералы думали, что история на их стороне.

А к Рождеству 1914-го либералы были уже контужены, и в следующие десятилетия их идеи подверглись атаке и слева, и справа. Социалисты заявляли, что либерализм – это фиговый листок для маскировки жестокой, эксплуататорской, расистской системы. Вместо его хваленой «свободы» надо читать: «собственность». Защита права индивидуума делать то, что подсказывает сердце, в большинстве случаев сводится к обеспечению сохранности имущества и привилегий высшего и среднего классов. Что хорошего в праве жить, где хочется, если ты не в состоянии платить за жилье; учиться тому, что тебя интересует, если ты не в состоянии платить за обучение; путешествовать там, куда тебя тянет, если ты не в состоянии купить машину? При либерализме – ходила острота – каждому предоставляется свобода голодать. Даже хуже: приучая людей видеть в себе обособленных индивидов, либерализм отсекает их от товарищей по классу и мешает им объединиться против угнетающей системы. Таким образом либерализм воспроизводит неравенство, обрекая массы на нищету, а элиту на отрыв от общества.

В то время как либерализм шатался под ударами слева, эволюционный гуманизм атаковал справа. Расисты и фашисты обвиняли либерализм вместе с социализмом в подрыве естественного отбора и направлении человечества к деградации. Они предупреждали: если все будут уравнены в достоинстве и в возможности размножаться, естественный отбор перестанет действовать. Самые выдающиеся потонут в океане посредственностей, и люди, вместо того чтобы эволюционировать в сверхлюдей, напротив – вымрут.

С 1914 по 1989 год между тремя гуманистическими течениями шла убийственная религиозная война, и поначалу либерализм терпел поражение за поражением. Во многих странах одержали верх коммунистические и фашистские режимы. Стержневые либеральные идеи объявлялись в лучшем случае наивными, если не откровенно опасными. Просто дайте свободу личности, и в мире воцарятся согласие и благоденствие? Ну да, конечно.

Вторая мировая война, которую мы сейчас вспоминаем как великую либеральную победу, едва ли воспринималась так современниками. Война началась в сентябре 1939-го со столкновения могущественного либерального альянса с изолированной нацистской Германией. (Даже фашистская Италия предпочитала занимать выжидательную позицию до июня следующего года.) Либеральный альянс имел подавляющее численное и экономическое преимущество. В то время как ВВП Германии составлял в 1940 году 387 млн долларов, ВВП ее европейских оппонентов доходил до 631 млн долларов (без учета ВВП заморских владений Британии, Франции, Голландии и Бельгии). Однако весной 1940-го Германии понадобилось всего три месяца, чтобы нанести либеральному альянсу решающий удар, оккупировав Францию, Бельгию, Голландию, Люксембург, Норвегию и Данию. Соединенное Королевство избежало подобной участи лишь благодаря Ла-Маншу.

Германия была разбита только после того, как либеральные страны объединили усилия с Советским Союзом, вынесшим на себе основную тяжесть конфликта и заплатившим значительно более высокую цену: в войне погибли 25 миллионов советских граждан, что несравнимо с полумиллионом британцев и полумиллионом американцев. Огромная заслуга в победе над нацизмом принадлежит коммунизму. И по крайней мере на какое-то время коммунизм стал большим бенефициаром войны.

Советский Союз вступил в войну коммунистическим изгоем, а вышел из нее одной из двух мировых сверхдержав и лидером растущего интернационального блока. К 1949 году Восточная Европа стала советским сателлитом, Коммунистическая партия Китая выиграла гражданскую войну, и Соединенные Штаты охватила антикоммунистическая истерия. Революционные и освободительные движения всей планеты с надеждой смотрели на Москву и Пекин, тогда как либерализм начал отождествляться с расистскими европейскими империями. Когда колонии отпадали, там обычно устанавливались либо военные диктатуры, либо социалистические режимы, не либеральные демократии. В 1956 году первый секретарь ЦК КПСС Никита Хрущев уверенно пообещал либеральному Западу: «Нравится вам или нет, но история на нашей стороне. Мы вас похороним!»

Хрущев искренне в это верил, а вместе с ним и возрастающее число лидеров третьего мира и интеллектуалов мира первого. В 1960-х и 1970-х годах во многих западных университетах слово «либерал» было ругательным. В Северной Америке и Западной Европе росли социальные волнения, поддерживаемые левыми радикалами, старавшимися расшатать либеральный миропорядок. Студенты Кембриджа, Сорбонны и Народной Республики Беркли листали Маленькую красную книжицу председателя Мао и вешали над кроватями портреты Че Гевары. В 1968 году эта волна протестов и бунтов прокатилась по всему западному миру. Мексиканские силы безопасности расстреляли несколько десятков студентов в печально известной Резне Тлателолько, римские студенты сражались с полицией в Битве Валле Джулия, убийство Мартина Лютера Кинга привело к многодневным волнениям в сотне американских городов. В мае студенты завладели улицами Парижа, президент де Голль бежал на французскую военную базу в Германии, а состоятельные французские граждане тряслись в постелях от ночных кошмаров с гильотиной.

В 1970 году в мире насчитывалось 130 независимых стран, и лишь в тридцати из них были либеральные демократии, в основном забившиеся в северо-западный угол Европы. Индия была единственной значительной страной третьего мира, ставшей после освобождения на либеральные рельсы, но даже она дистанцировалась от либерального блока и склонялась к Советам.

В 1975 году либеральный лагерь потерпел самое унизительное из своих поражений: вьетнамская война завершилась победой северовьетнамского Давида над американским Голиафом. Вслед за этим коммунизм молниеносно распространился на Южный Вьетнам, Лаос и Камбоджу. 17 апреля 1975 года «красные кхмеры» взяли под контроль столицу Камбоджи Пномпень. Через две недели весь мир наблюдал по телевизору, как вертолет эвакуирует последних янки с крыши американского посольства в Сайгоне. Многие были уверены, что американская империя рушится. В июне Индира Ганди объявила в Индии чрезвычайное положение, и казалось, что крупнейшая демократия в мире находится на пути к тому, чтобы превратиться в еще одну социалистическую диктатуру.

Либеральная демократия все больше напоминала закрытый клуб стареющих белых империалистов, которым нечего предложить остальному миру или даже собственной молодежи. Вашингтон называл себя лидером свободного мира, но его союзниками были по преимуществу деспотичные монархи (король Саудовской Аравии, король Марокко, шах Ирана) либо военные диктаторы (Черные полковники в Греции, генерал Пиночет в Чили, генерал Франко в Испании, генерал Пак в Южной Корее, генерал Гейзель в Бразилии, генералиссимус Чан Кайши на Тайване).

Несмотря на поддержку этих монархов и генералов, НАТО катастрофически уступало в численности военному Варшавскому договору. Чтобы достичь паритета в обычных вооружениях, западным странам, очевидно, пришлось бы списать либеральную демократию и свободный рынок в архив и стать тоталитарными государствами, постоянно готовыми к войне. Либеральную демократию спасло ядерное оружие. НАТО приняло доктрину Взаимного гарантированного уничтожения, согласно которой ответом на любую, даже неядерную, атаку СССР будет массированный ядерный удар. «Если вы на нас нападете, – пугали либералы, – мы позаботимся, чтобы никто не ушел живым». За этим чудовищным щитом либеральная демократия и свободный рынок ухитрились удержать свои последние бастионы, и жители Запада стали наслаждаться сексом, наркотиками и рок-н-роллом, а также стиральными машинами, холодильниками и телевизорами. Без атомных бомб не было бы ни Te Beatles, ни Вудстока, ни переполненных супермаркетов. Но тогда, в середине 1970-х, казалось, что, несмотря на ядерное оружие, будущее принадлежит социализму.

И вдруг все переменилось. Либеральная демократия выбралась из мусорного бака истории, почистила перышки и… завоевала мир. Супермаркеты оказались сильнее гулагов. Блицкриг начался с Южной Европы, где в Греции, Испании и Португалии авторитарные режимы пали, уступив место демократическим правительствам. В 1977 году Индира Ганди отменила чрезвычайное положение, восстановив демократию в Индии. В 1980-х демократические правительства пришли на смену военным диктатурам в Восточной Азии (в Южной Корее и на Тайване) и Латинской Америке (в Бразилии и Аргентине). В конце 1980-х – начале 1990-х либеральная волна переросла в настоящее цунами, которое погребло могучую Советскую империю и породило мысли о близком конце истории. После десятилетий поражений и неудач либерализм одержал безусловную победу в холодной войне, выйдя из гуманистических религиозных войн триумфатором, хотя и сильно потрепанным.

Когда Советский Союз распался, либеральные демократии восторжествовали не только в прежде коммунистической Восточной Европе, но и во многих бывших советских республиках, таких как страны Балтии, Украина, Грузия и Армения. Даже Россия сегодня притворяется демократией. Победа в холодной войне дала распространению либеральной модели новый толчок, особенно в Латинской Америке, Южной Азии и Африке. Некоторые либеральные эксперименты завершились страшным провалом, однако число историй успеха впечатляюще. Индонезия, Нигерия и Чили, например, десятилетиями управлялись военными правителями, но теперь являются функционирующими демократиями.

Если бы заснувший в июне 1914-го либерал проснулся в июне 2014-го, то чувствовал бы себя достаточно комфортно. Люди снова верят, что надо только дать индивидам побольше свободы, и в мире воцарятся согласие и благоденствие. Весь XX век кажется одной большой ошибкой. Далекой весной 1914 года человечество набирало скорость, двигаясь по либеральной магистрали, когда вдруг свернуло куда-то вбок и заехало в тупик. Потребовались восемь десятилетий и три чудовищные мировые войны, чтобы выбраться на магистральный путь. Эти десятилетия, конечно, не были потрачены впустую; они подарили нам антибиотики, атомную энергию и компьютеры, а также феминизм, деколонизацию и свободный секс. Кроме того, сам либерализм извлек из пережитого урок и теперь менее самодоволен, чем был столетием раньше. Он позаимствовал некоторые идеи и институты у своих социалистических и националистических противников – в частности, обязательство обеспечивать широкие массы образовательными, медицинскими и социальными услугами. Однако ядро либеральной программы практически не изменилось. Либерализм по-прежнему превыше всего чтит личные свободы и по-прежнему твердо верит в избирателя и потребителя. В начале XXI века это все, что у нас есть.

 

Электричество, генетика и радикальный ислам

Сегодня не существует серьезной альтернативы либеральному союзу индивидуализма, прав человека, демократии и свободного рынка. Социальные протесты, прокатившиеся по западному миру в 2011 году – вроде «Захвати Уолл-стрит» или Движения 15-М в Испании, – не были направлены ни против демократии, индивидуализма и прав человека, ни против базовых принципов рыночной экономики. Как раз наоборот – протестующие обвиняли правительства в том, что те не хранят верность этим либеральным идеалам. Они требовали по-настоящему свободного рынка, а не контролируемого «слишком большими, чтобы лопнуть» корпорациями и банками. Они требовали по-настоящему представительных демократических институтов, которые будут служить интересам обычных граждан, а не богатых лоббистов и могущественных групп давления. Но жизнеспособной модели управления миром, которая могла бы стать альтернативой этим гибельным фондовым биржам и нещадно критикуемым парламентам, сегодня нет. Хотя любимым занятием западных академиков и активистов является поиск изъянов в либеральной программе, пока они не сумели придумать ничего лучше.

Пожалуй, самым серьезным сегодня вызовом является китайский. Несмотря на либерализацию политики и экономики, Китай – не демократическая страна и не чисто рыночная, что не мешает ему быть экономическим гигантом XXI века. Однако этот экономический гигант отбрасывает очень маленькую идеологическую тень. Никто, похоже, не знает, во что сейчас верят китайцы – включая самих китайцев. Теоретически Китай остается коммунистическим, на практике – совсем нет. Некоторые китайские мыслители и лидеры разыгрывают возврат к конфуцианству, но это не более чем благопристойный фасад. Идеологический вакуум делает Китай исключительно восприимчивым к новым технорелигиям, исходящим из Кремниевой долины (о которых мы поговорим в следующих главах). Но на укоренение этих техноре-лигий, с их верой в бессмертие и виртуальные Эдемы, уйдет не меньше одного-двух десятилетий. Поэтому в настоящее время Китай не выдвигает реальной альтернативы либерализму. Для обанкротившейся Греции, разочаровавшейся в либеральной модели и ищущей ей замены, подражание китайцам – не вариант.

А как насчет радикального ислама? Или фундаментального христианства, мессианского иудаизма и реформированного индуизма? Если китайцы не знают, во что верят, то религиозные фундаменталисты очень даже знают. Более чем через столетие после того, как Ницше объявил о Его кончине, Бог, кажется, возвращается. На самом деле это мираж. Бог умер  – просто нужно какое-то время, чтобы избавиться от тела. Радикальный ислам не является серьезной угрозой либеральной программе, так как фанатики хоть и полны рвения, но не понимают мира XXI века и не в состоянии сказать ничего разумного о новых опасностях и возможностях, происходящих от современных технологий.

Религия и техника без передышки танцуют искусное танго. Они толкают друг друга, опираются друг на друга и не могут далеко разойтись. Техника зависит от религии потому, что у каждого изобретения – множество потенциальных применений, и инженеры нуждаются в каком-то пророке, который делал бы принципиальный выбор и указывал направление. В XIX веке инженеры изобрели локомотив, радио и двигатель внутреннего сгорания. Но, как показал XX век, одни и те же изобретения работают и на фашистские общества, и на коммунистические диктатуры, и на либеральные демократии. Без религиозных убеждений локомотивы не знают, в какую сторону ехать.

С другой стороны, технологии часто устанавливают рамки и пределы нашим религиозным фантазиям: как официант, который ограничивает наши желания, вручая нам меню. Новые технологии устраняют старых богов и порождают новых. Поэтому аграрные божества отличались от духов эпохи охотников-собирателей, а фабричные рабочие воображали рай не так, как крестьяне. И революционные технологии XXI века тоже скорее создадут новые религиозные течения, чем оживят верования Средних веков. Исламские фундаменталисты могут сколько угодно повторять мантру «Ответ в исламе», но религии, утрачивающие связь с технологическими реалиями современности, лишаются способности даже понимать задаваемые жизнью вопросы. Что случится с рынком труда, когда искусственный интеллект превзойдет человека в решении большинства когнитивных задач? Как станет влиять на политику огромный класс экономически бесполезных людей? Что будет с человеческими взаимоотношениями, семьями и пенсионными фондами, когда нанотехнологии и регенеративная медицина превратят прежние 80 в новые 50? Что произойдет с обществом, когда биотехнологии сделают возможным получение дизайнерских детей и создадут беспрецедентную пропасть между бедными и богатыми?

Вы не найдете ответа ни на один из этих вопросов ни в Коране или законах шариата, ни в Библии или «Беседах и суждениях» Конфуция, – поскольку никто из жителей средневекового Ближнего Востока или Древнего Китая ничего не знал о компьютерах, генетике или нанотехнологиях. Радикальный ислам обещает якорь устойчивости в мире технологических и экономических штормов – но, чтобы маневрировать в бурных волнах, нужны скорее карта и руль, а не только якорь. Поэтому радикальный ислам может притягивать тех, кто рожден и воспитан в его лоне, но молодым испанским безработным и неуемным китайским миллиардерам он ничего не может предложить.

Да, сотни миллионов людей остаются приверженцами ислама, христианства и индуизма. Однако в истории цифры сами по себе мало что значат. Историю часто делают маленькие группы дальновидных новаторов, а не оглядывающиеся назад и цепляющиеся за прошлое массы. Десять тысяч лет назад люди в подавляющем большинстве были охотниками-собирателями, и только горстка первопроходцев на Ближнем Востоке занялась земледелием. Но будущее было именно за сельским хозяйством. В 1850 году более 90 процентов жителей Земли были крестьянами, в деревушках на берегах Ганга, Нила и Янцзы никто не слышал о паровых котлах, железных дорогах и телеграфе. Но судьба этих крестьян уже была определена в Манчестере и Бирмингеме кучкой инженеров, политиков и финансистов, запустивших промышленную революцию. Паровые котлы, железные дороги и телеграф активизировали производство продуктов питания, текстиля, транспортных средств и вооружений, обеспечив индустриальным странам перевес над традиционными аграрными обществами.

Даже когда промышленная революция достигла берегов Ганга, Нила и Янцзы, человечество все еще продолжало верить в Веды, Библию, Коран и Конфуция больше, чем в паровые двигатели. В XIX веке – как, впрочем, и сегодня – не было недостатка в священниках, мистиках и гуру, утверждавших, что им одним ведомо средство от всех напастей, включая принесенные промышленной революцией. Например, между 1820 и 1880 годами Египет (поддерживаемый Британией) вторгся в Судан и попытался его модернизировать и вовлечь в новую международную торговую сеть. Это привело к дестабилизации традиционного суданского общества, массовым возмущениям и восстаниям. В 1881 году местный религиозный лидер Мухаммад Ахмад ибн Абдуллах провозгласил себя Махди (мессией), посланным восстановить на земле Закон Божий. Его сторонники разгромили англо-египетскую армию и обезглавили ее командующего, генерала Чарльза Гордона, чем глубоко потрясли викторианскую Британию. Затем они установили в Судане исламскую теократию, которая продержалась до 1898 года.

В то же время в Индии Даянанда Сарасвати возглавил движение за возрождение индуизма, проповедуя принцип безусловной правоты Ведических писаний. В 1875 году он основал «Общество благородных» («Арья-Самадж»), призванное нести в народ ведическое знание. Даянанда порой толковал Веды в неожиданно либеральном ключе – например, он говорил о равенстве мужчин и женщин задолго до того, как эта идея приобрела популярность на Западе.

Современник Даянанды папа Пий IX придерживался гораздо более консервативного взгляда на женщин, но, подобно Даянанде, глубоко почитал надчеловеческий авторитет. Пий внес ряд корректив в католическую доктрину и утвердил новый догмат о папской непогрешимости, согласно которому папа никогда не ошибается в вопросах веры (эта средневековая идея стала скрепляющей католической догмой в 1870 году, через одиннадцать лет после опубликования Чарльзом Дарвином «Происхождения видов»).

За тридцать лет до того, как римский папа открыл в себе неспособность делать ошибки, одного китайского грамотея по имени Хун Сюцюань посетила череда религиозных видений. В этих видениях Господь поведал Хуну, что тот – не кто иной, как младший брат Иисуса Христа. Затем Господь облек Хуна божественной миссией. Он поручил ему изгнать маньчжурских «демонов», правивших Китаем с XVII века, и учредить на земле «Небесное государство великого благоденствия» («Тайпин тяньго»). Призыв Хуна разжег воображение миллионов бедствующих китайцев, разоренных поражениями Китая в Опиумных войнах и наступлением современной промышленности и европейского империализма. Хун повел их против маньчжурской династии Цин, и восстание тайпи-нов вылилось в продолжавшуюся с 1850 по 1864 год самую кровавую войну XIX столетия. Погибло по меньшей мере двадцать миллионов человек, что значительно больше, чем в Наполеоновских войнах или в Гражданской войне в США.

Люди продолжали следовать религиозным догмам Хуна, Даянанды, Пия и Махди в то самое время, когда мир наполнялся заводами, железными дорогами и пароходами. Несмотря на это, большинство из нас не воспринимает XIX век как век религии. Говоря о провидцах XIX столетия, мы скорее вспомним Маркса, Энгельса и Ленина, чем Махди, Пия IX или Сюцюаня. И не зря. Пусть в 1850 году социализм был всего лишь периферийным течением мысли – очень скоро он набрал силу и изменил мир куда кардинальнее, чем самопровозглашенные мессии Китая и Судана. Если вы дорожите национальными службами здравоохранения, пенсионными фондами и бесплатными школами, то благодарить за них должны Маркса и Ленина (и Отто фон Бисмарка), а не Сю-цюаня или Махди.

Почему Маркс и Ленин преуспели там, где Махди и Сю-цюань потерпели неудачу? Не потому, что социалистический гуманизм философски изощреннее исламской и христианской теологии – просто Маркс и Ленин досконально изучали технологическую и экономическую реальность своего времени, а не копались в старинных манускриптах и пророческих снах. Паровые машины, железные дороги, телеграф и электричество, открывая беспрецедентные перспективы, создавали вместе с тем проблемы, каких раньше не было. Переживания, нужды и чаяния нового класса городских пролетариев разительно отличались от переживаний, нужд и чаяний библейских крестьян. Ища способы удовлетворить эти нужды и чаяния, Маркс и Ленин стремились разобраться в том, как устроен паровой двигатель, как работает угольная шахта, как железные дороги формируют экономику и как электричество влияет на политику.

Однажды Ленина попросили охарактеризовать коммунизм одной фразой. «Коммунизм есть советская власть, – сказал он, – плюс электрификация всей страны». Без электричества, без железных дорог, без радио не может быть коммунизма. Вы не смогли бы установить коммунистическое правление в России XVI века, так как коммунизму необходима концентрация информации и ресурсов в одном центре. Принцип «от каждого по его способностям, каждому по его потребностям» осуществим только тогда, когда производимая продукция может легко собираться и распределяться по обширной территории, а трудовая деятельность может отслеживаться и координироваться в масштабах целой страны.

Маркс и его последователи хорошо понимали новую технологическую реальность и новые человеческие переживания, поэтому предложили адекватное решение новых проблем индустриального общества и высказали оригинальные идеи относительно того, как извлечь выгоду из беспрецедентных возможностей. Социалисты создали для дивного нового мира дивную новую религию. Они пообещали спасение через развитие техники и народного хозяйства, явив таким образом миру первую технорелигию и поменяв основу идеологического дискурса. До Маркса люди определяли себя и размежевывались с другими на основании представлений о Боге, а не о способах производства. После Маркса разногласия во взглядах на технические средства и экономическую систему стали более важными и разделяющими, чем дискуссии о душе и загробной жизни. Во второй половине XX века человечество чуть не уничтожило себя в споре о способах производства. Даже самые ярые противники Маркса и Ленина приняли их точку зрения на историю и общество и стали гораздо больше думать о технологиях и производстве, чем о Боге и рае.

В середине XIX века таких проницательных, как Маркс, было мало, поэтому быструю индустриализацию провели всего несколько стран. В итоге эти несколько стран и завоевали мир. Многие общества не успели понять, что происходит, и опоздали на поезд прогресса. Индия Даянанды и Судан Махди продолжали думать только о Боге, вместо того чтобы заняться паровыми двигателями, поэтому оказались захвачены и порабощены промышленной Британией. Лишь в последние годы Индия сумела существенно сократить экономический и геополитический разрыв между собой и Британией. Судан все еще отстает.

В начале XXI века поезд прогресса снова отправляется в путь. По всей вероятности, это последний поезд, отъезжающий от станции под названием Homo Sapiens. Тем, кто опоздает, второго шанса не представится. Чтобы занять место в этом поезде, нужно понимать возможности технологий XXI века – в частности, компьютерных алгоритмов и биотехнологий. Эти возможности несравнимо больше, чем у пара и телеграфа, и будут использованы не только на производство еды, текстиля, автомобилей и вооружений. Главными продуктами экономики XXI века станут тела, мозги и интеллект, и пропасть между теми, кто научится создавать тела, мозги и умы, и теми, кто не научится, будет шире, чем пропасть между Британией Диккенса и Суданом Махди. И даже шире, чем пропасть между сапиенсами и неандертальцами. В XXI веке те, кто успел занять места в поезде прогресса, обретут божественные способности созидания и разрушения, а те, кто остался на станции, будут обречены на вымирание.

Социализм, очень своевременный сто лет назад, не смог идти в ногу с новейшими технологиями. Леонид Брежнев и Фидель Кастро продолжали держаться за идеи, сформулированные Марксом и Лениным в эпоху паровых двигателей, и недооценили потенциал компьютеров и биотехнологий.

Либералы же, напротив, сумели приспособиться к информационной эпохе. Это частично отвечает на вопрос, почему хрущевское предсказание 1956 года не исполнилось, почему либеральные капиталисты похоронили марксистов, а не наоборот. Если бы Маркс на время вернулся к жизни, он, скорее всего, посоветовал бы своим стойким последователям уделять больше времени изучению интернета и человеческого генома, чем чтению «Капитала».

Радикальный ислам находится в куда худшем положении, чем социализм. Он пока не смирился даже с промышленной революцией, поэтому неудивительно, что ему нечего сказать о генной инженерии и искусственном интеллекте. Ислам, христианство и другие традиционные религии остаются в обществах важными игроками. Однако их роль сейчас в основном сводится к реагированию. В прошлом они были серьезной созидательной силой. Христианство, например, распространило недопустимую ранее мысль, что все люди равны перед Господом, и таким образом повлияло на политические системы, социальные иерархии и даже отношения полов. В Нагорной проповеди Иисус пошел еще дальше – заявив, что кроткие и гонимые любимы Господом превыше всех, он перевернул пирамиду власти с ног на голову и обеспечил идейную поддержку многим поколениям революционеров.

Помимо социальных и нравственных реформ, христианство инспирировало важные экономические и технологические новации. Католическая церковь создала в средневековой Европе наиболее изощренную административную систему, первой начала использовать архивы, графики, каталоги и другие способы обработки данных. Ватикан был чем-то вроде европейской Кремниевой долины XII века. Церковь учредила первые в Европе экономические корпорации – монастыри, – которые в течение тысячи лет возглавляли европейскую экономику и внедряли передовые управленческие и сельскохозяйственные методы. Монастыри были первыми учреждениями, которые начали использовать часы и, вместе с кафедральными школами, веками оставались важнейшими центрами обучения, заложившими основы первых европейских университетов в Болонье, Оксфорде и Саламанке.

Сегодня католическая церковь продолжает принимать поклонение и подношения сотен миллионов верующих. Но она и прочие монотеистические религии давно превратились из силы созидания в реакцию на раздражения. Они заняты охранением тылов, а не генерацией новых технологий, передовых экономических методов или прорывных социальных идей. Сейчас они в основном возбуждаются по поводу технологий, методов и идей, предлагаемых другими движениями. Биологи создают противозачаточные таблетки – и папа римский не знает, что с этим делать. Компьютерщики развивают интернет – и раввины спорят, можно ли ортодоксальным евреям туда ходить. Феминисты призывают женщин быть хозяйками собственных тел – и многомудрые муфтии обсуждают, как противостоять подобной ереси.

Попробуйте назвать самое значительное открытие, изобретение или идеологическое творение XX века. Это очень непросто, потому что список кандидатов, включающий научные открытия (в числе которых антибиотики), технические изобретения (в числе которых компьютеры) и теории (в числе которых феминизм), бесконечен. А теперь попробуйте назвать самое значительное открытие, изобретение или теорию XX века, за которым стояла бы традиционная религия вроде ислама или христианства. Это еще более трудно, но по другой причине: выбирать практически не из чего. Какое изобретение священников, раввинов и муфтиев могло бы быть упомянуто в одном ряду с антибиотиками, компьютерами и феминизмом? Поразмышляйте над всем этим и ответьте, где, по-вашему, начнутся большие перемены XXI века: в Исламском государстве или в Google? Да, Исламское государство знает, как разместить жуткие ролики в Yo u Tu b e, но если не принимать во внимание индустрию пыток, то какие изобретения пришли в последнее время из Сирии, Афганистана или Ирака?

Для миллиардов людей, среди которых много ученых, священные писания по-прежнему остаются источником морального авторитета. Однако они перестали быть источником способности к созиданию. Вспомните, например, о признании наиболее прогрессивными ветвями христианства гей-браков и рукоположения женщин. Что послужило толчком к этому признанию? Нет, не чтение Библии, Блаженного Августина или Мартина Лютера. К нему привело знакомство с текстами вроде «Истории сексуальности» Мишеля Фуко или «Манифеста киборга» Донны Харауэй. Но истинные христиане – даже самые прогрессивные – не могут признаться в использовании в своей этике Фуко и Харауэй. Поэтому они возвращаются к Библии, Блаженному Августину и Мартину Лютеру и проводят тщательные изыскания. Они с предельным вниманием перечитывают страницу за страницей, предание за преданием, пока наконец не обнаруживают искомое: какую-нибудь максиму, притчу или заповедь, которая, если ее творчески интерпретировать, означает, что Бог благословляет гей-браки и не возбраняет рукополагать женщин в сан. Затем все притворяются, будто идея восходит к Библии, хотя на самом деле она идет от Фуко. Библия сохраняется как источник авторитета даже притом, что уже не является источником вдохновения.

Именно по этой причине традиционные религии не могут предложить реальной альтернативы либерализму. В их священных книгах нет ни слова о генной инженерии и искусственном интеллекте, а священники, раввины и муфтии в большинстве своем ничего не понимают в последних достижениях биологии и информатики. Ведь, если вы хотите осмыслить эти достижения, у вас один путь: прекратить зубрить древние тексты и посвятить свое время чтению научных статей и проведению лабораторных экспериментов.

Это не означает, что либерализм может почивать на лаврах. Да, он вышел победителем из религиозных войн гуманизма, и на сегодняшний день у него нет жизнеспособных соперников. Но сам его успех, возможно, содержит в себе семена его разрушения. Торжествующие либеральные идеалы побуждают человечество добиваться бессмертия, блаженства и божественности. Подогреваемые желаниями потребителей и избирателей, которые всегда правы, ученые и инженеры со все большим рвением работают над этими либеральными проектами. Однако в процессе работы ученые и инженеры могут ненароком вскрыть и врожденные дефекты либерального мировоззрения, и реальную слепоту потребителей и избирателей. Когда генная инженерия и искусственный интеллект раскроют весь свой потенциал, либерализм, демократия и свободные рынки могут так же выйти из употребления, как кремниевые ножи, ленточные магнитофоны, ислам и коммунизм.

Эта книга началась с предсказания, что в XXI веке люди постараются обрести бессмертие, счастье и божественность. Это предсказание не отличается особой оригинальностью или дальновидностью. Оно лишь отражает традиционные идеалы либерального гуманизма. Поскольку гуманизм давно возвел жизнь, эмоции и желания человека в ранг священных ценностей, совершенно естественно, что гуманистическая цивилизация захочет одарить людей максимальным долголетием, максимальным благоденствием и максимальным могуществом. Но третья, заключительная часть книги покажет, что попытка реализовать эту гуманистическую мечту подорвет ее собственные основы, высвободив новые, постгуманистические технологии. Гуманистическая вера в чувства позволила нам вкушать плоды Современного Ковенанта, ничем не расплачиваясь. Нам не нужны никакие боги – они ограничивают нашу свободу действий и навязывают смыслы. Нас всеми необходимыми смыслами снабжает свободный выбор потребителей и избирателей. Что же произойдет, когда мы поймем, что потребители и избиратели никогда не свободны в выборе, и когда появится технология, с помощью которой можно будет рассчитать, скорректировать или перехитрить их чувства? Если вся вселенная держится на человеческом опыте переживаний, что будет, когда этот опыт, эти переживания станут еще одним продуктом с заранее заданными свойствами, не отличающимся по сути от любого другого в современном супермаркете?