Глава 14. Открытие невежества
Последние 500 лет были свидетелями феноменального и беспрецедентного роста могущества человека. Ничего подобного — ни по скорости, ни по размаху — никогда не было. Если бы испанский крестьянин уснул в тысячном году и проснулся пятьсот лет спустя, когда матросы Колумба грузились на «Нинью», «Пинту» и «Санта-Марию», окружающий мир не очень удивил бы его. Кое-что изменилось в технологиях и этикете, заметно сместились границы, но в общем наш средневековый Рип Ван Винкль чувствовал бы себя в привычной обстановке. Но если бы в кому впал один из матросов Колумба, а проснулся бы под рингтон айфона в XXI веке, он бы оказался в невероятно странном мире. Наверное, он бы сказал себе: «Я попал то ли в ад, то ли на небеса».
В 1500 году во всем мире насчитывалось едва ли 500 миллионов представителей Homo sapiens. Сегодня их семь миллиардов. Совокупная стоимость товаров и услуг, произведенных человечеством в 1500 году, в сегодняшних ценах составляет $250 миллиардов. Сегодня стоимость общегодовой продукции приближается к $60 триллионам. В 1500 году человечество потребляло за день примерно 13 триллионов калорий энергии — сегодня в день уходит 1500 триллионов калорий. (Присмотритесь к цифрам внимательно: население Земли увеличилось в 14 раз, производство — в 240 раз, потребление энергии — в 115 раз.)
Представьте себе, что во времена Колумба перенесли современный боевой корабль. За считаные секунды он мог бы разнести в клочья «Нинью», «Пинту» и «Санта-Марию», а затем так же легко разгромил бы флот любой великой морской державы. Пять современных грузовых кораблей перевезли бы объем товара, для которого в ту пору потребовался бы весь торговый флот мира. Современный компьютер сохранит в памяти все слова и цифры из всех рукописей и свитков всех средневековых библиотек, и еще место останется. В любом крупном банке сегодня хранится больше денег, чем во всех королевствах мира в досовременную эпоху.
В 1500 году почти не было городов с населением более 100 тысяч человек. Жилье строили из глины, дерева и соломы, трехэтажное здание сочли бы небоскребом. Улицы, пыльные летом и слякотные зимой, заполнены пешеходами и всадниками, козами, курами и редкими повозками. Основные звуки в городе — людские голоса и крики животных, стук молотка да визг пилы. На закате город погружается во тьму, лишь изредка мелькнет в глухом мраке свеча или факел. Что бы подумал обитатель такого города при виде современного Токио, Нью-Йорка или Мумбай?
До XVI века ни одному человеку не довелось совершить кругосветное путешествие. Все изменилось в 1522 году, когда корабли Магеллана, преодолев 72,000 километров, вернулись в Испанию. Плавание заняло три года, в нем погибли почти все участники экспедиции, в том числе сам Магеллан. В 1873 году Жюль Верн разработал для своего героя — богатого английского искателя приключений — кругосветный маршрут, который Филеас Фогг мог одолеть всего за 80 дней. Сегодня любой человек со средним достатком может без труда и хлопот облететь вокруг Земли за 48 часов.
В 1500 году люди еще не могли оторваться от земли. Они могли строить башни и взбираться на горы, но воздух принадлежал птицам, ангелам и божествам. 20 июля 1969 года люди высадились на Луне. То было событие не просто историческое — но эволюционного, буквально космического значения. За четыре миллиарда лет эволюции ни один организм не сумел покинуть атмосферу Земли, никто не ступал на Луну лапой и не касался ее щупальцем.
Большую часть своей истории люди понятия не имели о 99,99% организмов на планете — о микроорганизмах. И не потому, что к нам эти существа не имеют никакого отношения. Каждый из нас носит в себе миллиарды одноклеточных, и это не просто попутчики: одни из них лучшие наши друзья, другие — злейшие враги. Одни помогают переваривать пищу и очищают кишечник, другие вызывают болезни, даже эпидемии. Но лишь в 1674 году микроорганизм впервые удалось разглядеть: Антони ван Левенгук поместил каплю воды под самодельный микроскоп и был ошеломлен при виде целого мира крошечных существ, уместившихся в этой капле. В течение следующих 300 лет люди свели знакомство с большим числом этих крошек. Мы научились бороться почти со всеми смертельными заболеваниями, которые они вызывают, поставили микроорганизмы на службу медицине и промышленности. Сегодня мы сами создаем бактерии, которые производят лекарства и биотопливо и убивают паразитов.
Но самый значительный, определяющий момент, последних 500 лет настал в 5:29:45 утра 16 июля 1945 года. В это мгновение американские ученые взорвали первую атомную бомбу (над Аламогордо, штат Нью-Мехико). С этого момента у человечества появилась возможность не только менять ход истории, но и положить ей конец.
* * *
Исторический процесс, приведший человека к Аламогордо и на Луну, называется научной революцией. В результате этого переворота человечество, вложившись в научные исследования, приобрело неизмеримые новые возможности. Мы называем это революцией, потому что вплоть до 1500 года н.э. человечество всего мира глубоко сомневалось в своей способности приобрести новые экономические, военные или медицинские знания. Государства и частные спонсоры финансировали науку и образование, но с целью сохранить имеющиеся возможности, а не развить новые. Типичный правитель досовременной эпохи давал деньги священникам, философам и поэтам в расчете, что они будут воспевать его правление и поддерживать социальную стабильность. Он не ждал от них новых лекарств, нового оружия или каких-то стимулов для экономического роста.
В последние полтысячелетия люди постепенно уверились, что смогут существенно расширить свои возможности, если потратятся на научные исследования. Это была не слепая вера — накопилось множество эмпирических доказательств. И чем больше собиралось доказательств, тем охотнее богачи и властители вкладывали деньги в науку. Мы никогда не добрались бы до Луны, не научились бы менять природу микроорганизмов и расщеплять атом, если бы не эти многовековые усилия. Только за последние десятилетия правительство США, например, инвестировало миллиарды долларов в изучение ядерной физики. Знания, добытые в таких исследованиях, позволили построить атомные электростанции, получить дешевую электроэнергию и развивать промышленность, которая платит американскому правительству налоги, и часть этих налогов вновь направляется на исследования в области ядерной физики.
Почему современное человечество уверилось в своей способности приобретать с помощью исследования новые возможности?
Замкнутый цикл научной революции. Для прогресса недостаточно научных исследований. Нужно взаимодействие политических и экономических институтов, обеспечивающих ресурсы, без которых научное исследование практически невозможно. А научное исследование, получив необходимое финансирование, открывает человечеству новые возможности, которые при правильном применении позволяют в том числе добыть новые ресурсы — и сделать новые вложения в науку.
Как возник союз науки, политики и экономики? В этой главе мы рассмотрим уникальный характер современной науки и попробуем найти ответ. В следующих двух главах изучим формирование связей между наукой, европейскими империями и капиталистической экономикой.
IGNORAMUS
Люди бились над загадкой вселенной как минимум со времен когнитивной революции. Наши предки не жалели времени и сил, пытаясь распознать законы, управляющие миром природы. Но современная наука принципиально отличается от традиционного знания по трем параметрам.
1. Готовность признать свое неведение. Современная наука строится на латинской заповеди ignoramus — «мы не знаем», то есть исходит из предпосылки, что нам известно далеко не все. Что еще важнее: допускается, что известное нам, принятое за истину, окажется ложным, когда накопится больше знаний. Не существует теорий или идей вне критики.
2. Ключевая роль наблюдений и вычислений. Признав свое неведение, современная наука стремится к новому знанию. Его она добывает, собирая данные опыта и наблюдений и применяя математические методы, чтобы соединить наблюдения в непротиворечивые теории.
3. Расширение возможностей. Современная наука не удовлетворяется созданием теорий. Она использует теории, чтобы приобрести новые возможности, в особенности чтобы развивать новые технологии.
Научная революция не была революцией знания, она была в первую очередь революцией невежества. Великое открытие, которое привело к научной революции, — мысль, что людям неизвестны ответы на самые важные вопросы.
Такие традиции досовременного знания, как ислам, христианство, буддизм, конфуцианство, исходили из убеждения, что всеми нужными сведениями об устройстве мира человек уже располагает. Великие боги, один всемогущий Господь или мудрецы прошлого обладали полноценной мудростью, открытой нам в писаниях и устных преданиях. Простые смертные обретали знания, погружаясь в эти древние тексты и традиции и стараясь их правильно понять. Не допускалось и тени подозрения, что в Коране, Библии или Ведах упущена какая-нибудь тайна вселенной и эту тайну предстоит открыть своими силами созданиям из плоти и крови.
Античные традиции знания признавали только два сорта неведения: во-первых, отдельный человек может чего-то важного не знать. Чтобы приобрести знание, ему нужно попросту обратиться к более мудрому человеку. Нет надобности открывать то, чего никто до сих пор не знал. Например, если в XIII веке крестьянин из Йоркшира хотел выяснить происхождение человеческого рода, он бы положился на христианское предание и обратился с вопросом к своему священнику.
Во-вторых, вся традиция целиком может оставаться в неведении о вещах малосущественных. Великие боги и мудрецы прошлого по определению не беспокоились о незначительных мелочах. Например, если бы йоркширский крестьянин захотел узнать, как пауки ткут паутину, спрашивать священника было бы бесполезно, поскольку в христианском Писании ответа на этот вопрос нет. И это отнюдь не подрывало уважения к христианству: просто в знании о трудах паука нет никакой надобности. Бог, разумеется, прекрасно знает, как делается паутина, и если бы эта информация требовалась для блага человека или для спасения души, она была бы во всех подробностях включена в Библию.
Христианская вера не воспрещала изучать пауков. Но специалисты по паукам — если таковые имелись в средневековой Европе — вынуждены были мириться с маргинальным положением в обществе: их открытия никак не соотносились с вечными истинами христианства. Что бы такой специалист ни выяснил о пауках, бабочках или галапагосских вьюрках, эти знания были пустой забавой, не касавшейся фундаментальных основ общества, политики и экономики.
На деле, правда, все обстояло немного сложнее. В любую эпоху, самую религиозную и консервативную, находились люди, утверждавшие, что есть важные вопросы, оказавшиеся вне поля зрения всей традиции. Но этим людям ходу не давали, их преследовали — или же им удавалось основать новую традицию, и тогда уже они претендовали на монопольное знание. Так, пророк Мухаммед начал с того, что обвинил соплеменников-арабов: те, мол, живут в неведении божественной истины. Очень скоро сам Мухаммед заявил, что знает всю истину, и последователи прозвали его «Печатью пророков»: нового откровения, сверх полученного Мухаммедом, уже не требовалось.
Современная наука представляет собой уникальную традицию знания, ибо признает коллективное невежество в самых важных вопросах. Дарвин не претендовал на звание «Печати биологов» и не утверждал, что решил загадку жизни раз и навсегда. Несколько столетий обширных и разнообразных исследований — и биологи разводят руками: они так и не поняли, каким образом мозг продуцирует сознание. Физики не знают, что вызвало Большой взрыв и как примирить квантовую механику с общей теорией относительности.
В других случаях существует несколько соревнующихся теорий и каждое новое открытие порождает ожесточенный спор между ними. Классический пример — споры о наилучшем управлении экономикой. Хотя отдельные авторы могут считать свой метод самым правильным, каждый финансовый кризис или лопнувший биржевой пузырь вынуждает пересмотреть всю науку целиком; согласно общепринятому мнению, окончательное слово в экономике еще не сказано.
Бывает и так, что все доступные факты убедительно свидетельствуют в пользу конкретной теории и все альтернативы давно отброшены — тогда эту теорию принимают как истину. Однако ученые готовы, если появятся новые, противоречащие этой теории факты, пересмотреть ее или отбросить. Хороший пример — теория дрейфа литосферных плит и теория эволюции.
Готовность признавать свое невежество сделала современную науку более динамичной, любознательной и гибкой, чем все прежние традиции. Существенно расшились возможности познавать мир и изобретать новые технологии. Но появилась серьезная проблема, с которой нашим предкам дела иметь не приходилось: мы признаём, что многого не знаем, что накопленные нами знания ненадежны, и это касается даже тех общих мифов, благодаря которым миллионы незнакомцев могут эффективно сотрудничать. Если факты убеждают нас в сомнительности такого рода мифов, как же сохранить единство общества? Как будут функционировать сообщества, государства и международные институты?
Все современные попытки стабилизировать социально-политический порядок вынужденно сводятся к одному из двух далеких от науки методов.
А. Взять научную теорию и вопреки общепринятой научной практике объявить ее окончательной и абсолютной истиной. Этот метод применяли нацисты (которые провозгласили свою расовую политику продолжением безупречной биологической теории) и коммунисты (убежденные в абсолютности и неопровержимости экономических открытий Маркса и Ленина).
Б. Оставить науку в покое и жить в соответствии с ненаучной абсолютной истиной. Такова стратегия либерального гуманизма, который стоит на догматической вере в уникальное достоинство и права человека — учении, имеющем чрезвычайно мало общего с наукой о Homo sapiens.
Но чему тут удивляться? Ведь и наука вынуждена полагаться на религиозные и идеологические убеждения — в них она черпает оправдания, благодаря им получает финансирование.
Современная культура согласилась признать свое невежество в гораздо большей степени, чем все прежние. Один из существенных факторов, сохраняющих современный социальный уклад, — распространенность почти религиозной веры в технологии и в методы научного исследования. Отчасти эта вера заменила собой религию абсолютных истин.
НАУЧНАЯ ДОГМА
У современной науки нет догмы. Но есть общий набор методов, предписывающих собирать эмпирические данные (воспринимаемые хотя бы одним из органов чувств), анализировать и связывать с помощью математических инструментов.
На всем протяжении своей истории люди регистрировали эмпирические наблюдения, но ценность их была невысока, поскольку люди верили, что все действительно нужное знание человечеством уже получено от Иисуса, Будды, Конфуция или Мухаммеда. Из века в век важнейшим способом приобрести знания считалось изучение и исполнение имеющейся традиции. Зачем тратить драгоценные ресурсы на новые наблюдения, если нам уже даны все ответы?
Когда же современная культура признала, что не располагает ответами на многие вопросы, пришлось искать совершенно новые знания. В результате современные методы исследования отталкиваются от заведомой неполноты прежних знаний. Акцент сместился с изучения древних традиций на новые наблюдения и эксперименты и, если новые наблюдения противоречили традиции, предпочтение отдавалось новым наблюдениям. Разумеется, физики, занимающиеся спектральным анализом излучения дальних галактик, археологи, исследующие находки на месте поселений бронзового века, и историки, разбирающиеся в истоках капитализма, не пренебрегают традицией. Они начинают как раз с изучения того, что говорили или писали мудрецы прошлого. Но на первом же курсе университета физиков, археологов и специалистов по социальным наукам учат: они обязаны пойти дальше Эйнштейна, Шлимана и Вебера.
* * *
Наблюдения сами по себе не есть знания. Чтобы разобраться в тайнах вселенной, нужно соединить наблюдения в последовательные теории. Древние люди формулировали теории в форме мифологических сюжетов. Современная наука предпочитает язык математики.
В Библии, Коране, Ведах, работах Конфуция мы не найдем уравнений, графиков и формул. Когда традиционные мифологии и писания излагают общие законы мироздания, они прибегают к нарративу, а не к математике. Так, основная идея манихейства — мир есть поле боя между добром и злом. Злая сила сотворила материю, а добрая создала дух. Люди вовлечены в эту борьбу и должны поддерживать добрую силу против злой. Однако пророк Мани обошелся без математических формул, которые позволили бы предсказать выбор человека, сопоставив силы сторон. Он не вычислял: «сила, действующая на человека, равна ускорению его духа, деленному на массу его тела».
Но именно такими вычислениями заняты ученые. В 1687 году Исаак Ньютон опубликовал «Математические начала натуральной философии», возможно, главную книгу современной эпохи. В этой работе Ньютон представил общую теорию движения и изменения. Величие теории Ньютона заключается в способности объяснять и предсказывать движение всех тел во вселенной, от падающих с дерева яблок до комет, на основании трех простых математических законов:
Каждый, кто желает понять и предсказать движение пушечного ядра или планеты, должен лишь узнать массу объекта, направление движения и то, какие силы действуют на объект, вызывая ускорение. Подставив эти числа в уравнения Ньютона, можно предсказать будущее положение объекта. Это казалось чудом; лишь под конец XIX века ученые натолкнулись на некоторые наблюдения, не укладывавшиеся в законы Ньютона, что привело к очередной революции в физике — появлению теории относительности и квантовой механики.
* * *
Ньютон доказал, что книга природы написана языком математики. Некоторые ее главы достаточно просты и сводятся к четким уравнениям. Но есть страницы и посложнее. Ученые, пытавшиеся свести к аккуратным уравнениям биологию, экономику и психологию, обнаружили в этих областях знания такой уровень сложности, который формулам не поддавался. Но от математических методов никто не отказался, в итоге за последние двести лет развилось новое направление математики, способное справляться со сложными аспектами реальности: статистика.
В 1744 году два шотландских священника-пресвитерианца, Александр Вебстер и Роберт Уоллес, задумали основать страховой фонд, чтобы обеспечить пенсией вдов и сирот священнослужителей. Идея заключалась в том, чтобы все священники вносили небольшую часть своего дохода в фонд, деньги вкладывались в ценные бумаги и, если кто-то из вкладчиков умирал, его вдова получала от фонда дивиденды, на которые могла безбедно жить до конца своей жизни. Но, чтобы подсчитать, какую сумму должен заплатить каждый священник, чтобы фонд мог выполнять взятые на себя обязательства, Вебстеру и Уоллесу нужно было предвидеть, сколько священников будет умирать ежегодно, сколько останется вдов и сирот и на сколько лет вдовы переживут мужей.
Так вот, заметьте, чего эти двое священников делать не стали: они не молились Богу, прося подсказать ответ. И не искали ответа в Священном Писании и в трудах древних богословов. Не затевали философских диспутов. Они поступили как практичные шотландцы: обратились к профессору математики Эдинбургского университета Колину Маклорину. Втроем они собрали данные об умерших священниках, уточнили, в каком возрасте они скончались, и вычислили, сколько примерно священников будет уходить в лучший мир каждый год.
Этот труд опирался на очередной прорыв в области статистики и теории вероятности. Одним из важнейших открытий стал закон больших чисел Якоба Бернулли. Бернулли установил принцип, согласно которому хотя единичное событие — смерть конкретного человека — прогнозировать трудно, зато с большой точностью можно предсказать исход многих схожих событий. Иными словами, Маклорин не мог предсказать, умрут ли Вебстер и Уоллес в ближайшем году, но сумел достаточно верно вычислить, скольких пресвитеранских священников недосчитается Шотландия. К счастью, эти трое располагали уже собранными данными и могли использовать их в подсчетах. Особенно пригодились страховые таблицы, опубликованные еще полувеком ранее Эдмондом Галлеем. Галлей проанализировал записи о 1238 рождениях и 1174 смертях из архива немецкого города Бреслау и составил таблицы, из которых следовало, что, например, вероятность смерти в текущем году двадцатилетнего человека составляет 1:100, а пятидесятилетнего — 1:39.
Опираясь на эти числа, Вебстер и Уоллес подсчитали, что в среднем в каждый год в Шотландии из имеющихся 930 священников в течение 12 месяцев умрут 27, причем 18 оставят вдов. Из тех, кого не будут оплакивать вдовы, у пяти останутся малолетние дети. Также у двоих из тех, кто умрет в браке, останутся дети младше 16 лет от предыдущего брака. Это достаточно подробный и точный прогноз. Затем они вычислили, сколько времени пройдет до смерти вдовы или ее повторного брака (в этом случае выплаты также прекращались). Таким образом Вебстер и Уоллес смогли определить, сколько денег следует вносить участникам фонда для обеспечения своих близких. Платя в год 2 фунта 12 шиллингов и 2 пенса, священник гарантировал своей вдове 10 фунтов в год — солидная сумма по тем временам. Если же это казалось ему мало, он мог поднять планку вплоть до 6 фунтов 11 шиллингов и 3 пенсов в год — и тогда вдова стала бы счастливой обладательницей годового дохода в 25 фунтов.
Учредители прогнозировали, что к 1765 году Фонд попечения о вдовах и сиротах священников Шотландской церкви соберет капитал в 58 348 фунтов. И действительно, в тот год капитал составил 58,347 фунтов — всего на фунт меньше. Это получше пророчеств Аввакума, Иеремии и Иоанна Богослова! Ныне фонд Вебстера и Уоллеса, известный под кратким названием «Шотландские вдовы», является одной из крупнейших страховых и частных пенсионных компаний в мире. Располагая капиталом в 100 миллиардов фунтов стерлингов, фонд охотно страхует не только шотландских вдов, но и любого желающего купить полис.
Вычисления вероятности, подобные тем, которые провели эти два шотландских священника, легли в основу не только актуарного метода расчетов (без которого немыслим страховой бизнес), но также демографии (эту науку основал другой священник, англиканин Роберт Мальтус). Демография в свою очередь послужила краеугольным камнем, на котором возвел свою теорию эволюции Чарльз Дарвин (сам чуть было не ставший англиканским пастором). Хотя не существует формул, описывающих, какой организм разовьется при данных условиях, генетики с помощью вероятностных уравнений вычисляют возможность распространения конкретной мутации в популяции. Сходные вероятностные модели играют ключевую роль в экономике, социологии, психологии, политологии и в других социальных и естественных науках. Даже физики в итоге дополнили классические уравнения Ньютона облаками вероятности — квантовой механикой.
* * *
Достаточно оглянуться на историю образования, чтобы понять, как далеко зашел этот процесс. Большую часть истории математика оставалась факультативным предметом, и даже интеллектуалы редко брались за нее всерьез. В Средние века основу образования составляли логика, грамматика и риторика, математика же обычно преподавалась в рамках арифметики и начал геометрии. Статистику не изучал никто. Царицей наук была теология.
Ныне мало кто занимается риторикой, изучение логики ограничивается философским факультетом, а богословия — семинариями. Но все больше студентов добровольно или вынуждено добираются до высот математики. Привлекательность «точных» наук неумолимо растет, а точными считаются именно те, которые не обходятся без математики. Даже такие области знания, которые традиционно относились к гуманитарным, как лингвистика или наука о человеческой душе (психология), все более полагаются на математические методы и хотят тоже считаться точными. Курсы статистики включены в программу на правах базовых не только на факультетах физики и биологии, но и на психологических, социологических, экономических и политологических.
В перечне обязательных предметов факультета психологии моего университета первым же значится «Введение в статистику и методологию психологических исследований». На втором курсе будущим психологам читают «Статистические методы психологических исследований». Конфуций, Будда, Иисус и Мухаммед сильно удивились бы, если б им сказали, что для постижения человеческой души и ее исцеления первым делом нужно учить статистику.
ЗНАНИЕ — СИЛА
У большинства людей непростое отношение к современной науке, поскольку математический язык не близок нашему уму и к тому же научные открытия зачастую противоречат интуиции и «здравому смыслу». Какая часть населяющих Землю семи миллиардов действительно понимает квантовую механику, клеточную биологию или макроэкономику? И тем не менее престиж науки теперь огромен, ибо она наделяет нас небывалым могуществом. Пусть президенты и генералы не разбираются в ядерной физике, о ядерной бомбе они имеют достаточно ясное представление.
В 1620 году Фрэнсис Бэкон опубликовал научный манифест под названием «Новый органон». В этом трактате прозвучали ставшие знаменитыми слова: «Знание — сила». Основной критерий знания — не соответствие истине, но те возможности, которые это знание дает человеку. Ученые смирились с отсутствием стопроцентно достоверных теорий. Истинность, таким образом, не может служить критерием знания. Главное — есть ли от него польза. Теория, которая наделяет нас новыми возможностями и учит делать что-то новое, — это и есть знание.
За последние столетия наука снабдила нас множеством новых инструментов. Некоторые — интеллектуальные, как те методы, с помощью которых предсказывается уровень смертности и экономический рост. Еще важнее инструменты технологические. Между наукой и технологией установилась столь прочная связь, что их довольно часто смешивают. Нам кажется, будто новые технологии не могут появиться без научного исследования и что в исследованиях мало проку, если они не приводят к появлению новых технологий.
На самом деле такое содружество науки и технологий — явление очень недавнее. До 1500 года наука и техника жили каждая собственной жизнью. И когда в начале XVII века Бэкон предложил их объединить. Это была революционная идея. В XVII-XVIII веках связь крепла, но неразрывный узел завязался лишь в XIX столетии. Еще в 1800 году большинство правителей, решивших укрепить армию, и большинство магнатов, подумывавших о расширении дела, не утруждали себя финансированием исследований в области физики, биологии или экономики.
Не стану утверждать, что до этой идеи не додумался ни один древний владыка. Хороший историк отыщет любой прецедент; но лучший историк напомнит, что такие прецеденты — лишь курьезы, усложняющие общую картину. Подавляющее большинство правителей и предпринимателей до современной эпохи не финансировали изучение природы в надежде получить новые технологии, и большинство мыслителей не думали воплотить свои открытия в замысловатые гаджеты. Правители содержали учебные заведения, которым поручалось распространять традиционные знания и тем самым укреплять существующий порядок.
Время от времени какие-то новые технологии появлялись, но их авторами чаще становились необразованные ремесленники, натыкавшиеся на эти открытия методом проб и ошибок, а не ученые, практикующие систематические научные изыскания. И в начале современной эпохи королевства, церкви, предприятия и армии обходились без исследовательских отделов. Каретник делал кареты из года в год по одной и той же модели. Он не вкладывал часть своего дохода в исследование и создание новых моделей. Постепенно дизайн совершенствовался, но лишь благодаря изобретательности какого-нибудь местного мастера, который никогда не переступал порога университета и вряд ли умел читать.
* * *
Та же тенденция отмечалась не только в частном, но и в государственном секторе. Ныне правительства регулярно обращаются к ученым в поисках решений любых государственных проблем, от энергетики и здравоохранения до утилизации отходов, а в древних царствах это делали редко. Контраст особенно заметен в области вооружений. Когда покидавший пост президента Дуайт Эйзенхауэр произносил речь об угрозе, связанной с растущим военно-промышленным комплексом, одну часть уравнения он пропустил: следовало бы говорить о военно-промышленно-научном комплексе, потому что современная война это научное произведение. Значительную часть изысканий в области науки и технологий инициируют, финансируют и направляют именно вооруженные силы.
Когда Первая мировая война перешла в окопную фазу, обе стороны призывали ученых переломить ситуацию и спасти свой народ. Люди в белых халатах откликнулись на призыв, и из лабораторий хлынул неукротимый поток новых видов чудо-оружия: боевые самолеты, ядовитый газ, подводные лодки и новые, более эффективные пулеметы, пушки, винтовки и бомбы.
Еще более важная роль отводилась науке во Второй мировой войне. Под конец 1944 года Германия уже явно проигрывала, поражение казалось неизбежным. Годом ранее в столь же отчаянных обстоятельствах союзники немцев, итальянцы, сбросили режим Муссолини и капитулировали. Немцы продолжали сражаться, хотя британская, американская и советская армии их серьезно теснили. И держались немецкие солдаты в том числе потому, что верили в немецких ученых: они создадут чудо-оружие, которое переломит ход войны, вроде ракеты Фау-2 или реактивного самолета.
Немецкая баллистическая ракета Фау-2 готова к запуску. Она так и не помогла разгромить союзные войска, однако немцы верили в свое «чудо-оружие» вплоть до последних дней войны.
Пока Германия изобретала ракеты и реактивные самолеты, американский Манхэттенский проект благополучно завершился созданием атомной бомбы. К моменту испытания первой бомбы Германия уже капитулировала, но Япония продолжала сопротивляться, и американские войска готовились к вторжению на острова. Японцы массово клялись умереть, и были все основания полагать, что это не пустые угрозы. Американские военачальники предупреждали президента Гарри Трумэна, что вторжение в Японию обойдется в миллион солдатских смертей и война затянется до 1946 года. Трумэн распорядился пустить в ход новую бомбу. Две недели — и две бомбы — спустя Япония капитулировала и война закончилась.
Однако наука создает не только оружие нападения. Она играет важнейшую роль и в нашей защите. Многие американцы верят не в политическое, а в технологическое решение проблемы терроризма. Вложите побольше долларов в нанотехнологию, говорят они, и США смогут отправить бионических мух-шпионов в каждую пещеру Афганистана, в форты Йемена и североафриканские лагеря боевой подготовки. Чтобы наследники бен Ладена и чашки кофе не выпили без того, чтобы мухи-шпионы не сообщили об этом в штаб-квартиру ЦРУ в Лэнгли. А еще миллионы вложим в исследования мозга, поставим в каждом аэропорту суперсовременный сканер, который будет распознавать опасные мысли... Сбудется ли все это? Кто знает. Стоит ли создавать бионических мух и сканеры для мыслей? Не уверен. Но сейчас, в то время, как вы читаете эти строки, американское Министерство обороны выделяет миллионы долларов на нанотехнологии, лабораториям по изучению мозга, для работы над этими и подобными идеями.
Одержимость военными технологиями — от танков до атомной бомбы и мух-шпионов — явление, как ни странно, довольно недавнее. Вплоть до XIX века перевороты в военном деле происходили главным образом организационные, а не технические. При столкновении разных цивилизаций технологическое неравенство порой играло существенную роль, но все равно никто не задумывался о необходимости создавать или углублять такое неравенство. Большинство империй усилилось не из-за технологической изощренности, и о совершенствовании технологий их правители не заботились. Арабы сокрушили империю Сасанидов не благодаря лучшим мечам или лукам. У сельджуков не было технологического превосходства перед византийцами, и монголы не чудо-оружием покорили Китай. Вообще говоря, во всех перечисленных случаях лучшие технологии имелись как раз у побежденных — как военные, так и гражданские.
Наиболее очевидный пример — римская армия. То была лучшая армия своего времени, однако ее превосходство заключалось в эффективной организации, железной дисциплине и почти неиссякаемых людских ресурсах. С технологической точки зрения Рим не имел преимуществ перед Карфагеном, Македонией или империей Селевкидов. У римской армии не было отдела исследования и развития, на протяжении столетий она сражалась примерно тем же оружием. Если бы легионы Сципиона Эмилиана, который во втором веке до н.э. сровнял с землей Карфаген, а затем разбил нумансийцев, перенеслись на 500 лет в будущее, в эпоху Константина Великого, Сципион вполне мог бы разбить и Константина. А теперь представьте себе, что бы произошло с генералом из начальной поры современной эпохи — например, с Валленштейном, который возглавлял в Тридцатилетней войне силы Священной Римской империи, — если бы он повел своих мушкетеров, пикинеров и кавалеристов против батальона американских рейнджеров. Валленштейн был блестящим стратегом, его воины — профессиональными солдатами, но все это было бы бесполезным перед лицом современного оружия.
В Древнем Китае полководцы и философы также не считали нужным создавать новое оружие. Самое важное военное изобретение за всю историю Китая — порох, но, насколько нам известно, порох был изобретен случайно даосским алхимиком, искавшим эликсир жизни. Интересно, как поначалу использовался порох. Казалось бы, открытие даосов должно было превратить Китай во владыку мира — но китайцы применяли гремучую смесь только в петардах. Даже когда их империя рушилась под натиском монгольских завоевателей, император не сообразил организовать средневековый аналог Манхэттенского проекта и спасти свою страну, применив оружие Судного дня. И только в XV веке, через 600 лет после того, как порох был изобретен, на полях сражений появились пушки. Почему прошло так много времени, прежде чем смертоносная смесь была использована в боевых целях? Потому что она появилась в ту пору, когда ни цари, ни ученые, ни купцы не думали, что новые военные технологии могут обогатить казну или спасти государство.
Ситуация начала понемногу меняться в XV-XVI веках, но прошло еще 200 лет, прежде чем правители ощутили наконец необходимость финансировать изобретение и совершенствование нового оружия. Логистика и стратегия все еще оказывали на исход войны гораздо большее влияние, чем технологии. Наполеоновская военная машина, сокрушившая армии всей Европы под Аустерлицем (1805), была вооружена примерно так же, как армия казненного Людовика XVI. Да и сам Наполеон, даром что профессиональный артиллерист, не проявлял интереса к новому оружию, хотя изобретатели наперебой уговаривали его финансировать строительство подводных лодок, летательных аппаратов и ракет.
Наука, промышленность и военные технологии соединились вместе лишь с укреплением капиталистической системы, после промышленной революции. Но, едва эта связь установилась, она стала стремительно преображать мир.
ИДЕАЛ ПРОГРЕССА
До научной революции большинство человеческих культур не знали культа прогресса. Золотой век они помещали в прошлом, улучшений в будущем не предполагали: мир либо находится в застое, либо деградирует. Верность традициям — единственный шанс вернуть славное прошлое, а человеческая изобретательность способна разве что немного усовершенствовать тот или иной аспект повседневной жизни; фундаментальные проблемы мироздания человеку разрешить не дано. Уж если Мухаммед, Иисус, Будда и Конфуций не устранили голод, бедность, болезни и войну, то нам-то на что надеяться?
Многие религии сулили: однажды явится мессия и положит конец всем войнам, голоду и даже смерти. Однако мысль, будто люди могут сами добыть новые знания и создать новые орудия труда, казалась не просто смешной — это была погибельная гордыня. Истории Вавилонской башни, Икара, Голема и множество других мифов объясняли людям, что любая попытка выйти за отведенные человеку пределы неминуемо ведет к разочарованию и катастрофе.
Когда же современная эпоха признала, что нам неизвестно много существенных вещей, и когда к признанию человеческого неведения добавилась надежда, что научные открытия обеспечат нам новые возможности, люди постепенно поверили в возможность прогресса. По мере того как наука решала одну сложнейшую проблему за другой, укреплялась вера в то, что люди смогут преодолеть любые трудности, накапливая и применяя новые знания. Бедность и болезни, войны и голод, старость и сама смерть не должны непременно сопутствовать человечеству. Это лишь плоды нашего невежества.
Знаменитый пример — молния. Многие народы верили, что это молот разгневанного бога, карающий грешников. В середине XVIII века молния привлекла внимание Бенджамина Франклина, и американский ученый осуществил один из самых прославленных в истории науки экспериментов: он запустил во время грозы воздушного змея, чтобы проверить свою гипотезу — Франклин считал молнию всего лишь разрядом электричества. Эмпирические наблюдения вкупе со знаниями о свойствах электрической энергии помогли Франклину изобрести громоотвод и разоружить яростных богов.
Еще один важный пример — бедность. Во многих культурах она рассматривалась как неизбежное свойство грешного мира. В Новом Завете есть такой эпизод: незадолго до распятия какая-то женщина умастила Христа дорогим елеем — ценой в 300 динариев. Ученики Иисуса ругали ее за такую расточительность: лучше бы раздать деньги нищим. Но Иисус вступился за эту женщину и сказал: «...нищих всегда имеете с собою и, когда захотите, можете им благотворить; а Меня не всегда имеете» (Мк. 14: 7). Сегодня все меньше людей на Земле, в том числе все меньше христиан, поддерживают это суждение Иисуса: бедность рассматривается как техническая проблема, с которой можно справиться. По общему мнению, современные открытия агрономии, экономики, медицины и социологии способны устранить бедность.
И в самом деле, многие страны мира уже избавились от крайних проявлений нищеты. На всем протяжении истории общество страдало от двух видов бедности: социальной (относительной), при которой одни люди лишены возможностей, доступных другим, и биологической, или абсолютной, когда сама жизнь человека подвергается угрозе из-за отсутствия пищи и крова. Социальную бедность, вероятно, полностью искоренить не удастся, но для большей части Земли биологическая бедность безвозвратно ушла в прошлое.
До недавнего времени большинство людей жило на грани биологической нищеты, у черты, ниже которой особь получает недостаточно калорий для длительного поддержания жизни. Малейшей неудачи или ошибки в расчетах было достаточно, чтобы столкнуть людей за эту черту, в пасть голода. Природные бедствия и организованные самим человеком катаклизмы низвергали в бездну целые народы, уничтожая миллионы людей. Сегодня подавляющее большинство жителей Земли имеет подушку безопасности. Каждого гражданина от личных несчастий защищает страховка, государственные медицинские полисы и пенсии, множество местных и международных НКО. Если же беда поражает целый регион, обычно ему приходит на помощь весь мир и предотвращает худшие последствия стихии. Страданий, унижений, вызванных нищетой болезней в мире все еще предостаточно, однако почти нигде уже нет угрозы умереть с голоду. Гораздо больше людей рискует умереть от ожирения.
ПРОЕКТ «ГИЛЬГАМЕШ»
Из всех казавшихся неразрешимыми проблем человечества одна продолжает оставаться мучительной, волнующей и насущной: проблема самой смерти. Вплоть до недавнего времени большинство религий и мировоззрений принимали смерть как данность, как неизбежную участь человека. Более того, религии именно из смерти выводили смысл жизни. Попробуйте вообразить себе ислам, христианство или религию древних египтян в мире, где нет смерти. Эти учения помогали людям примириться со смертью и надеяться на загробную жизнь, а не пытаться побороть смерть и жить вечно. Лучшие умы занимались тем, что пытались придать смерти смысл, а не тем, чтобы ее избежать.
Об отношении к смерти говорится в древнейшем из дошедших до нас мифов — шумерском мифе о Гильгамеше. Герой этой истории — самый сильный, самый ловкий человек на свете, царь Урука Гильгамеш, побеждавший в битве любого врага. Однажды лучший друг Гильгамеша Энкиду заболел и умер. Гильгамеш много дней сидел возле трупа и наблюдал за изменениями в нем, пока не заметил, как из ноздрей покойного выползают черви. Гильгамеш пришел в ужас и решил сделать все, чтобы самому не превратиться в труп. Он должен найти способ побороть смерть. Гильгамеш отправился на край Земли, где убивал львов, боролся с людьми-скорпионами и отыскал путь в подземное царство. Там он сокрушил каменных гигантов, которые служили Уршанаби, паромщику, перевозившему мертвых на другой берег, и отыскал Утнапиштима, единственного, кто пережил потоп. И все же Гильгамеш не добился желанной цели. Он вернулся домой с пустыми руками, таким же смертным, как был. Но Гильгамеш обрел сокровенное знание: создав человека, боги назначили ему неизбежную участь — смерть, и человеку нужно привыкнуть жить с этим знанием.
Приверженцы прогресса не разделяют этих пораженческих настроений. Для ученых смерть вовсе не неизбежность, а скорее техническая проблема. Люди умирают не потому, что так назначено богами, но из-за различных технических сбоев: инфаркта, рака, инфекции. А у каждой технической проблемы должно быть решение. Если плохо работает сердце, нужно поставить кардиостимулятор или пересадить новое. Если в организме поселился рак, его нужно истребить химией или облучением. Если размножились бактерии, поможет антибиотик. Да, пока мы умеем решать не все технические проблемы. Но ученые трудятся, лучшие умы человечества не тратят времени на поиски смысла смерти, а исследуют физиологические, гормональные и генетические системы, отвечающие за болезни и старение. Создаются новые лекарства, революционные методы лечения, искусственные органы, которые продлят нашу жизнь, а со временем, быть может, и вовсе прогонят старуху с косой.
До недавних пор никто из ученых не отваживался говорить что-нибудь подобное. «Победить смерть? Чушь! Мы всего лишь пытаемся найти средства от рака, туберкулеза и болезни Альцгеймера», — говорили врачи. О борьбе со смертью не заговаривали, подобная цель казалась недостижимой. К чему порождать неоправданные ожидания? Однако сейчас мы подошли к тому моменту в истории, когда можем говорить откровенно: главный проект научной революции — бессмертие для человечества. Генетики недавно сумели в шесть раз продлить среднюю продолжительность жизни червя Caenorhabditis elegans [73] .
Сколько времени понадобится на осуществление проекта «Гильгамеш» — поиски бессмертия? 100 лет? 500? 1000? Если вспомнить, как мало было нам известно о человеческом организме в 1900 году и сколько знаний мы приобрели в течение всего лишь одного века, появятся основания для оптимизма. Некоторые известные ученые предполагают, что к 2050 году часть людей станут не смертными (бессмертными их не называют, поскольку они все равно могут погибнуть от травмы или болезни, однако они будут «не-смертны» в том смысле, что их жизнь, если не произойдет несчастный случай, может продолжаться бесконечно).
Даже если смерть смерти представляется пока весьма отдаленной целью, мы успели добиться многого, о чем несколько столетий назад не смели и мечтать. В 1199 году король Ричард Львиное Сердце был ранен стрелой в плечо. Сегодня эту рану сочли бы легкой, но в 1199 году не было антибиотиков и не соблюдались элементарные правила гигиены — в рану, саму по себе незначительную, проникла инфекция, и началась гангрена. В Европе на исходе XII века знали один только способ остановить гангрену: ампутировать пораженную часть тела. Но плечо не отрежешь. Итак, гангрена распространилась по всему телу злосчастного короля, и никто не смог спасти Львиное Сердце. Две недели спустя он умер в страшных муках.
Совсем недавно — в XIX веке — лучшие врачи все еще не умели предотвращать заражение и нагноение ран. В полевых госпиталях хирурги отрезали руки и ноги всем раненым подряд, даже тем, кто не так сильно пострадал: опасались гангрены. Ампутации, как и все прочие медицинские процедуры, в том числе вырывание зубов, проводились без наркоза. Первые средства анестезии — хлороформ и морфин — стали регулярно употребляться в западной медицине только с середины XIX века. До эпохи хлороформа четверо солдат удерживали своего раненого товарища, а врач отпиливал пораженную конечность. Наутро после Ватерлоо (1815) перед палатками полевых госпиталей громоздились горы отрезанных рук и ног. В ту пору завербованных в армию плотников и мясников частенько направляли в медицинские отряды, ведь от помощника хирурга как раз требовалось умелое владение пилой и ножом.
За два века после Ватерлоо ситуация радикально изменилась. Таблетки, уколы, сложные операции спасают людей от многих болезней и травм, еще недавно считавшихся смертельными. Мы защищены и от повседневных недугов, и от боли, которая для наших предков была попросту неотъемлемой частью бытия. Средняя продолжительность жизни с 25-40 лет возросла до 67 лет в мире в целом и до 80 лет в развитом мире.
Самое сильное поражение старуха с косой потерпела в сфере детской смертности. Вплоть до XX века каждый четвертый или даже каждый третий ребенок, родившийся в аграрном обществе, не достигал совершеннолетия. Детей косили болезни: дифтерия, корь, оспа. В Англии XVII века 150 из 1000 новорожденных умирали на первом году, а треть детей — до 15 лет. Ныне в Англии умирает на первом году только 5 из 1000 новорожденных и только 7 — до 15 лет.
Чтобы осмыслить значение этих цифр, отложим статистику в сторону и расскажем несколько историй из жизни. Хороший пример — семья английского короля Эдуарда I (1239-1307). Дети, которых родила ему королева Элеанора (1241-1290), естественно, оказались в самых лучших условиях, какие только могла обеспечить детям средневековая Европа: они жили во дворце, у них было вдоволь еды и теплой одежды, хватало дров для камина, не было проблем с чистой водой. В обслуживающей принцев и принцесс армии персонала были прославленные врачи. В придворных хрониках перечислено шестнадцать детей, рожденных королевой Элеанорой с 1255 по 1284 год.
1. Безымянная дочь, родилась в 1255, умерла сразу после рождения.
2. Дочь Екатерина, умерла в возрасте года или трех лет.
3. Дочь Джоанна, умерла в полгода.
4. Сын Джон, умер в 5 лет.
5. Сын Генрих, умер в 6 лет.
6. Дочь Элеанора, умерла в 29 лет.
7. Безымянная дочь, умерла в 5 месяцев.
8. Дочь Джоанна, умерла в 35 лет.
9. Сын Альфонсо, умер в 10 лет.
10. Дочь Маргарита, умерла в 58 лет.
11. Дочь Беренгария, умерла в 2 года.
12. Безымянная дочь, умерла вскоре после рождения.
13. Дочь Мария, умерла в 53 года.
14. Безымянный сын, умер вскоре после рождения.
15. Дочь Елизавета, умерла в 34 года.
16. Сын Эдуард.
Этот Эдуард оказался единственным мальчиком, пережившим опасный детский возраст. После смерти своего отца он взошел на престол Англии под именем Эдуарда II. Иными словами, лишь с шестнадцатой попытки Элеанора справилась с главной обязанностью английской королевы — подарила супругу наследника мужского пола. Мать Эдуарда II, по-видимому, отличалась редким терпением и выносливостью. Супруге короля этих качеств явно не доставало: Изабелла Французская наняла убийц, которые и прикончили Эдуарда II, едва ему исполнилось 43 года.
Насколько можно судить, Элеанора и Эдуард I были здоровой, вполне совместимой парой и не передали детям тяжелых наследственных недугов. Тем не менее десять детей из шестнадцати — 62% — умерли маленькими, только шесть достигло 11-летия, и только трое (18%) дожило до 40 и более лет. Скорее всего, у Элеаноры были также беременности, заканчивавшиеся выкидышами. В среднем королевская пара каждые три года хоронила ребенка, и так — десятерых. Едва ли возможно представить себе такие потери в современной семье.
Независимо от того, насколько результативным окажется проект «Гильгамеш», с исторической точки зрения уже интересно отметить, что большинство современных религий и идеологий поспешили вычеркнуть из своих формул смерть и загробную жизнь. Вплоть до XVIII века большинство религиозных наставников и философов определяли смысл жизни с оглядкой прежде всего на смерть и посмертное существование. В XVIII столетии зародились и далее развивались такие учения, как либерализм, социализм, феминизм: для них смерть превратилась в техническую проблему, а интерес к посмертному бытию исчез вовсе. Что будет с коммунистом после смерти? А с капиталистом? А с феминисткой? В трудах Маркса, Адама Смита или Симоны де Бовуар мы не найдем ответа на подобные вопросы. Единственная современная идеология, сосредоточенная на идее смерти, это национализм. В самые свои поэтические и патетические моменты национализм сулит погибающим за отчизну вечную жизнь в памяти народа. Но это какое-то расплывчатое обещание, даже сами националисты по большей части не знают, как его расценивать.
ПОКРОВИТЕЛИ НАУК
Мы живем в технологическую эпоху. Те проблемы, которые нашим предкам виделись как политические, этические и духовные, мы все чаще называем техническими. Поразительные достижения современной науки в борьбе против молний, бедности и самой смерти превратили нас в пламенных адептов прогресса. Многие люди убеждены, что наука работает на благо человечества и ей можно полностью довериться. Предоставьте ученым делать свое дело, и рай наступит прямо здесь, на земле.
Однако наука не пребывает где-то на высших уровнях духа и морали, вдали от прочих человеческих дел. Как и вся наша цивилизация, она формируется под влиянием экономических, политических и религиозных интересов. Даже если многими учеными движет чистая любознательность и жажда открытий, сама наука — очень дорогое дело. Чтобы вникнуть в работу иммунной системы, биологу требуются лаборатории, пробирки, реактивы, электронные микроскопы, не говоря о кадрах: лаборантах, электриках, слесарях и уборщиках. И экономист, прежде чем приняться за изучение кредитного рынка, должен обзавестись компьютерами, собрать огромную базу данных, приобрести сложные программы для их обработки. Археолог, интересующийся поведением древних охотников и собирателей, должен ездить в дальние страны, проводить раскопки, устанавливать датировки окаменевших костей и артефактов. Все это стоит очень недешево.
Наверное, и в прошлые тысячелетия появлялись на свет люди, которые хотели бы изучить строение человеческого тела, законы экономики или обычаи своих предков, но без финансирования они не особо могли продвинуться в решении подобных задач. За последние 500 лет наука сотворила немало чудес главным образом благодаря готовности различных государственных структур, корпораций, фондов и частных спонсоров вкладывать миллиарды в исследования. Эти миллиарды сделали для картирования вселенной, картографирования нашей планеты и каталогизации животного царства больше, чем Галилео Галилей, Христофор Колумб и Чарльз Дарвин. Если бы эти три гения так и не появились на свет, их открытия совершил бы кто-то другой. Но отсутствие финансов не компенсировал бы никакой блестящий интеллект. Например, если бы не родился Дарвин, мы бы считали автором теории эволюции Альфреда Рассела Уоллеса, который независимо от Дарвина и всего несколькими годами позже выдвинул гипотезу естественного отбора. Но если бы европейские государства не оплачивали географические, зоологические и ботанические исследования по всему миру, ни Дарвин, ни Уоллес не сумели бы собрать те эмпирические данные, на которые опирается теория эволюции, — скорее всего, они даже не предприняли бы таких попыток.
Почему же из государственной казны и из кейсов бизнесменов миллиарды хлынули в университеты и лаборатории? В академических кругах еще сохраняется наивная вера в чистую науку. Ученые полагают, будто правительства и корпорации дадут им деньги на любой проект, какой зародится в их изобретательных головах. Однако едва ли это представление соответствует реальностям финансирования науки.
Как правило, научные исследования получают материальную поддержку потому, что кто-то видит в них перспективу с точки зрения политики, финансов или религии. Например, в XVI веке монархи и банкиры не жалели средств на дальние экспедиции, но при этом не выделили бы и гроша на изучение психологии ребенка. А все потому, что короли и банкиры ожидали от географических открытий прямую выгоду — захватить новые земли, создать торговые империи. А детская психология им к чему?
В 1940-е годы американцы и русские вкладывались в ядерную физику, но отнюдь не в подводную археологию. Они рассчитывали, что ядерная физика создаст мощное оружие — ядерную бомбу, — а подводная археология к военному делу никакого отношения не имеет. Сами ученые не всегда понимают, какие политические, экономические и религиозные интересы управляют денежными потоками. Многие люди науки подлинно руководствуются лишь собственным интеллектуальным любопытством, однако магистральное направление исследований крайне редко задается именно учеными.
Если бы мы решили финансировать чистую науку, независимую от политических, экономических и религиозных интересов, не факт, что нам это удалось бы. Ведь наши ресурсы ограничены. Попросите конгрессмена добавить миллион долларов в Национальный фонд фундаментальных научных исследований, и он вполне разумно возразит: не лучше ли истратить деньги на повышение квалификации учителей или же предоставить налоговые льготы заводу в его округе — предприятие уже на грани разорения. Всякий раз, когда мы распоряжаемся ограниченными ресурсами, приходится решать: что важнее и даже «что лучше?». Эти вопросы не относятся к компетенции науки. Наука объясняет существующие в мире явления, как что работает, что может произойти. Она по определению не берется предсказывать, как и что будет, — этим занимаются религии и идеологии.
Рассмотрим такую ситуацию: два биолога из одного отдела с одинаковыми профессиональными навыками подали заявки на грант для выполнения исследовательских проектов. Каждый просит миллион долларов. Профессор Слагхорн собирается изучить болезнь, поражающую вымя коров и снижающую удой на 10%. Профессор Спроут хочет выяснить, не впадают ли коровы в депрессию, когда от них отлучают телят. Исходя из того, что денег на все не хватит и оба проекта поддержать не удастся, какой же из них выбрать?
Наука ответа не дает, его могут дать лишь политика, экономика или религия. В современном мире преимущественные шансы получить деньги явно имеет Слагхорн — не потому, что с точки зрения науки коровье вымя представляет больший интерес, чем коровья психология, но потому, что молочная промышленность, в интересах которой проводится подобное исследование, располагает большими политическими и экономическими ресурсами, чем борцы за права животных.
Возможно, в индуистском обществе, где корова считается священным животным, или в обществе, где превалируют «зеленые», гонку выиграла бы профессор Спроут. Но пока наше общество ставит коммерческую выгоду от молочных продуктов и здоровье потребляющих эту продукцию двуногих граждан превыше коровьих переживаний, профессору Спроут стоило бы составить заявку на грант с учетом этих требований. Например, она могла бы написать такую преамбулу: «Депрессия приводит к снижению удоя. Если мы вникнем в психологию дойных коров, мы сможем разработать медицинские средства для улучшения их настроения, и это будет способствовать повышению удоев на 10% и более. По моим оценкам, мировой рынок мог бы востребовать психотропные средства для лечения коров на $250 миллионов в год».
Наука не может устанавливать себе приоритеты. Не способна она и решать, как распорядиться своими находками. Например, с чисто научной точки зрения непонятно, что человечеству следует делать со знаниями, которые накопила генетика. Использовать их для лечения рака, вывести расу генномодифицированных суперменов или молочных коров с супервыменем? Очевидно, что либеральное правительство, коммунистическое правительство, нацистское правительство и капиталистическая корпорация используют одни и те же научные открытия в совершенно разных целях и нет научных причин предпочесть один подход другому.
Короче говоря, научные исследования могут развиваться лишь в союзе с религией или идеологией. Идеология оправдывает расходы на исследование, но за это берется влиять на ход научных работ и определять, как распорядиться результатами. А потому, чтобы понять, как человечество пришло к Аламогордо и на Луну, а не в какое-то иное место, недостаточно рассмотреть достижения физиков, биологов и социологов. Нужно принять во внимание те идеологические, политические и экономические силы, которые влияли на физику, биологию и социологию, подталкивая их в определенных направлениях, забывая о других.
Нашего внимания в особенности заслуживают две силы: империализм и капитализм. Именно контур положительной обратной связи между наукой, властью и обществом и был, по всей видимости, основным мотором исторического развития на протяжении последних 500 лет. В следующих главах мы разберем, как это работает. Прежде всего рассмотрим, как соединены в этом двигателе турбины науки и власти, а потом выясним, как они обе связаны с денежным насосом капитализма.
