Мекка. Совершающие хадж паломники семь раз обходят Каабу против часовой стрелки.

 

Глава 9. Вектор истории

После аграрной революции человеческие сообщества становились все сложнее и больше, соответственно развивались и поддерживающие социальный уклад воображаемые конструкции. Мифы и другие формы вымысла чуть ли не с момента рождения приучали человека рассуждать определенным образом, действовать в соответствии с определенными стандартами, хотеть конкретных вещей и соблюдать конкретные правила. Так формировались вторичные инстинкты, позволявшие миллионам незнакомцев успешно сотрудничать. Эта сеть искусственно прививаемых инстинктов называется культурой. Представитель шумерской культуры одевался как шумер, говорил как шумер, ходил как шумер, шутил как шумер, тупил как шумер и на своей шумерской кухне готовил, ел и пил как шумер.

В первой половине XX века историки придерживались убеждения, что каждая культура закончена, гармонична и обладает неизменной сущностью, которая определяет ее раз и навсегда. У любого сообщества имеется собственное мировоззрение и свой социальный, правовой и политический уклад, функционирующий без сбоев — так движутся планеты вокруг Солнца. Согласно этой теории общество, предоставленное самому себе, не подвержено переменам. Оно шагает размеренным шагом в одном направлении, и лишь внешняя сила способна изменить однажды заданную траекторию. Антропологи, историки и политики описывали «самоанскую культуру» или «тасманийскую культуру» так, словно с незапамятных времен верования, нормы и ценности самоанцев (или туземцев Тасмании) существенно не менялись.

Ныне большинство культурологов пришло к противоположному выводу. Каждая культура действительно обладает характерными для нее верованиями, нормами и ценностями, но все они находятся в постоянном движении. Причиной изменений может стать взаимодействие с соседними культурами или какие-то факторы внешней среды, но наблюдается и собственная внутрикультурная динамика. Даже в полной изоляции и в экологически стабильном окружении культура не сохранится в неприкосновенном виде. В отличие от законов физики, которым чужда непоследовательность, всякий установленный человеком порядок несет в себе внутренние противоречия. Культура постоянно стремится эти противоречия снять — так происходит непрерывный процесс перемен.

Например, средневековая европейская аристократия верила и в христианские догматы, и в идеалы рыцарства. С утра аристократ отправлялся в церковь и благоговейно выслушивал проповедь. «Суета сует, — возглашал с амвона священник, — и всяческая суета. Богатства, роскошь и почести — опасные искушения. Отвернитесь от них и следуйте по стопам Христа. Подражайте Его кротости, избегайте неумеренности и насилия, а если вас ударят — подставьте другую щеку». Вернувшись домой в тихой задумчивости, вассал облачался в бархат и шелка и спешил на пир в замок своего господина. Там рекой лилось вино, менестрели воспевали любовь Ланселота и Гвиневры, гости обменивались сальными шутками и изобилующими кровавыми подробностями военными историями. «Лучше умереть, чем жить в позоре! — восклицали бароны. — Когда задета честь, смыть оскорбление может только кровь. Что может быть приятнее, чем видеть, как бегут перед тобой враги, как их прелестные дочери трепещут в страхе у твоих ног?»

Парадокс так и не был полностью разрешен. Но оттого, что все сословия Европы — аристократы, клирики и простонародье — пытались совладать с этим противоречием, культура постепенно менялась. Одним из ответов на противоречие стали крестовые походы. Отправляясь в Святую землю, рыцарь мог разом продемонстрировать и свою воинскую доблесть, и свою набожность. Этот же парадокс породил ордена тамплиеров и госпитальеров, которые опять-таки стремились сочетать идею рыцарства с идеей христианства. Из этого же источника в значительной степени проистекают средневековое искусство и литература, легенды о короле Артуре и святом Граале. Что представляет собой Камелот, если не попытку доказать, что славный рыцарь может и должен быть добрым христианином и лучшие рыцари получаются из добрых христиан?

Другой пример — современный политический строй. Со времен Французской революции в мире постепенно распространялись идеалы равенства и личной свободы. Но эти две ценности опять-таки вступают в противоречие. Равенство можно обеспечить, только ограничив свободу тех, кому повезло больше, чем прочим. А если гарантировать каждому гражданину полную свободу поступать как вздумается, на том равенство и закончится. Политическую историю мира с 1789 года можно представить как ряд непрерывных попыток разрешить это противоречие.

Каждый, кто читал романы Диккенса, знает, что в XIX веке либеральные европейские власти на первое место ставили личную свободу, пусть даже ради этого должников приходилось сажать в тюрьму, а сироты, за неимением лучшего, отправлялись на выучку к карманникам. И любой, кто читал Александра Солженицына, знает, как эгалитарный идеал коммунизма породил жестокую тиранию, норовящую контролировать каждую минуту жизни каждого человека.

Современная американская политика все еще определяется тем же парадоксом. Демократы стремятся к большему равенству, пусть даже придется повысить налоги, чтобы финансировать программы помощи больным, старикам и бедным. Тем самым они покушаются на право человека распоряжаться своими деньгами как вздумается. С какой стати правительство принуждает меня покупать медицинскую страховку, если я предпочитаю потратить деньги на образование для детей? Республиканцы стремятся к максимальной личной свободе, пусть даже разрыв в доходах между богатыми и бедными еще более увеличится и многие американцы останутся вовсе без медицинской помощи.

Средние века так и не смогли примирить идеалы рыцарства и христианства, и современный мир тоже не сумеет вполне объединить свободу и равенство. И это не подлежит исправлению. Такие противоречия — обязательный элемент любой человеческой культуры. Это двигатель креативности, динамического развития нашего вида. Подобно тому как два мотива, сталкиваясь в контрапункте, подвигают вперед развитие музыкальной темы, так и разногласие наших мыслей, идей и ценностей побуждает нас думать, критиковать, переоценивать. Стабильность — это заповедник для тупиц.

Поскольку неразрешимые дилеммы, напряженность, конфликты — соль любой культуры, человек в любой культуре вынужден сочетать противоречивые убеждения и разрываться между несовместимыми ценностями. Это вездесущее состояние, и оно давно получило имя: когнитивный диссонанс. Многие считают когнитивный диссонанс фатальным изъяном человеческой психологии, но на самом деле — это важное свойство человека. Если бы человек не мог сочетать противоречивые убеждения и ценности, то едва ли было бы возможно создание и развитие какой бы то ни было культуры.

Чтобы по-настоящему понять, например, соседа, который ходит в мечеть на углу вашей улицы, не докапывайтесь до фундаментальных ценностей, дорогих сердцу каждого мусульманина, а ищите в исламской культуре «ловушку-22», те точки, где правила сталкиваются друг с другом и стандарты накреняются. Когда вы увидите, как мусульмане разрываются между двумя абсолютными императивами, тогда-то вы и начнете их понимать.

ВЗГЛЯД СО СПУТНИКА

Любая человеческая культура находится в постоянном движении. Случайное ли это движение или в нем есть свои закономерности? Иными словами, есть ли у истории определенный вектор развития?

Ответ: да, есть. На протяжении тысячелетий простые маленькие общества срастались друг с другом, превращаясь в большие и сложные цивилизации, так что в мире становится все меньше мегакультур, а сами они оказываются все крупнее и сложнее. Разумеется, это очень грубое обобщение, справедливое только на макроуровне.

На микроуровне складывается впечатление, что на каждую группу культур, которые срастаются в мегакультуру, приходится одна мегакультура, распадающаяся на части. Золотая Орда захватила почти всю Азию и значительную долю Европы, но вскоре развалилась. Христианство привлекло сотни миллионов верующих — и само раздробилось на бесчисленные секты. Латынь стала общим языком Западной и Центральной Европы — и превратилась затем во множество местных диалектов, из которых потом складывались национальные языки. Но периоды распада на самом деле являются лишь временными отступлениями на неизбежном пути к единству.

Разглядеть направление исторического развития удается лишь с правильно выбранного наблюдательного пункта. Если мы заберемся на облако и окинем взглядом последние несколько столетий, нам трудно будет понять, к единству движется история или к раздробленности. Но если подняться выше и оглядеть тысячелетия со спутника, станет совершенно очевидно, что история неуклонно движется к единству, а разделение христианства и крах Золотой Орды — лишь ухабы на этом пути.

* * *

Самый простой способ определить общее направление истории — посчитать, сколько отдельных миров сосуществовало в разные периоды на планете Земля. Сегодня мы воспринимаем всю планету как единый мир, но почти на всем протяжении истории Земля представляла собой скорее галактику из множества не сообщающихся друг с другом планет.

Возьмем, к примеру, Тасманию, средних размеров остров к югу от Австралии. Примерно десять тысяч лет до нашей эры, когда закончился очередной ледниковый период и уровень моря повысился, остров оказался изолирован от Австралии. На нем осталось несколько тысяч охотников-собирателей, и вплоть до XIX века, когда здесь появились европейцы, туземцы Тасмании не имели контакта с другими людьми. 12 тысяч лет никто в мире не знал об их существовании, как и они не ведали, что на Земле живут и другие люди. Тасманийцы воевали, занимались политическими интригами, строили свое общество, развивали культуру. Но, с точки зрения китайского императора или правителей Месопотамии, тасманийцы с тем же успехом могли находиться на одной из лун Юпитера. Они жили в другом, своем мире.

Европа и Америка тоже на протяжении большей части истории жили изолированно друг от друга. В 378 году н.э. римский император Валент погиб в битве с готами при Адрианополе, его армия потерпела поражение. В том же году армия Теотиуакана разбила войско владыки Тикаля Чак-Ток-Ичака II, который тоже погиб. (Тикаль — город-государство майя, а Теотиуакан был на тот момент крупнейшим городом Америки с 250 тысячами жителями — меньше тогдашнего Рима, но одной с ним «весовой категории».) Между поражением Рима и возвышением Теотиуакана не было никакой связи. С тем же успехом Рим мог находиться на Марсе, а обе Америки — на Венере.

Сколько же разных миров сосуществовало на Земле? В XI тысячелетии до н.э. их насчитывались многие тысячи. К II тысячелетию до н.э. число разных миров сократилось до нескольких сотен, максимум до одной-двух тысяч. К 1450 году н.э. убыль сделалась еще более заметной. В этот момент, накануне европейской колонизации, на Земле еще оставались маленькие изолированные миры вроде Тасмании, но почти 90% людей жили в едином мегапространстве, афроевразийском мире. Большая часть Азии и Европы и значительная часть Африки, в том числе некоторые территории к югу от Сахары, уже были соединены существенными культурными, политическими и экономическими связями. Общению культур способствовало и паломничество. Отправлявшийся в хадж из долины Нигера на Западе Африки встречал в Мекке единоверцев из Восточной Африки, с Балкан, из Центральной Азии, Индонезии и даже из Китая.

Что же до неохваченных афроевразийским единством 10% населения Земли, основная его часть распределялась между четырьмя достаточно крупными и сложными мирами:

1) Мезоамериканский, охватывавший основную часть Центральной Америки и часть Северной;

2) Андский — западная часть Южной Америки;

3) Австралийский — границы этого мира совпадали с границами австралийского континента;

4) Океанийский, объединявший большую часть островов в юго-западной части Тихого океана, от Гавайев до Новой Зеландии.

Земля в 1450 году н.э. Указаны места в афроевразийском мире, где к XIV веку успел побывать мусульманский путешественник Ибн Баттута. Этот уроженец Танжера (Марокко) объехал Тимбукту, Занзибар, юг России, Центральную Азию, Индию, Китай и Индонезию. Маршрут его путешествия иллюстрирует связи внутри афроевразийского мира накануне современной эпохи.

В следующие 300 лет все остальные миры были поглощены гигантом Афроевразии. В 1521 году, когда испанцы завоевали империю ацтеков, он захватил мезоамериканский мир. В то же время откусил кусочек от Океании — Фердинанд Магеллан во время кругосветного путешествия открыл немало островов, — и много времени на окончательное освоение этого мира не понадобилось. Цивилизация Анд рухнула в 1532 году, когда конкистадоры сокрушили империю инков. На австралийском берегу европейцы высадились в 1606 году, а в 1788 году английская колонизация началась всерьез, и первобытный мир туземцев был уничтожен. Пятнадцать лет спустя предприимчивые британцы основали первое поселение на Тасмании, втянув и этот последний из автономных миров в сферу влияния афроевразийской культуры.

Афроевразийскому гиганту понадобилось не одно столетие, чтобы переварить все, что он заглотил, но сам процесс объединения был уже необратим. Ныне все люди Земли живут в единой политической системе (планета разделена на признаваемые международным правом государства), в единой экономической системе (капиталистический рынок проник в самые отдаленные уголки Земли), в единой юридической системе (права человека хотя бы теоретически признаются повсеместно).

Эта единая всемирная культура далеко не однородна. Подобно тому как в едином организме можно выделить различные органы и типы клеток, так и единая всемирная культура включает в себя различные народы и уклады — тут и нью-йоркские маклеры, и афганские пастухи. Но все эти группы тесно друг с другом связаны, и все виды взаимного влияния едва ли удастся проследить. Они по-прежнему ссорятся. А порой даже воюют, но в спорах они пускают в ход одни и те же аргументы, а на войне — одинаковое оружие. Подлинное «столкновение цивилизаций» было бы диалогом глухих, в котором стороны не понимают друг друга. Сейчас Иран и Соединенные Штаты, вступая в конфликт, говорят на понятном друг другу языке национальных государств, капиталистической экономики, международного права и ядерной физики.

Мы все еще продолжаем рассуждать об «аутентичных» культурах, но если под «аутентичностью» понимать результат независимого развития, древние локальные традиции, не испытавшие влияния извне, то таких культур на Земле уже не осталось. За несколько последних веков все культуры под натиском глобальных влияний изменились почти до неузнаваемости.

Характерный пример — «этническая» кухня. В итальянском ресторане мы заказываем спагетти с томатным соусом, в ирландском или польском — блюда из картофеля, аргентинское меню содержит всевозможные говяжьи стейки, индийские повара во все подряд кладут перец чили, а в Швейцарии мы наслаждаемся горячим густым шоколадом и альпами взбитых сливок. Однако все перечисленные ингредиенты отнюдь не «аутентичны». Томаты, перец чили и какао — родом из Мексики, в Европу и Азию они попали лишь после Колумба. Юлий Цезарь и Данте Алигьери не накручивали на вилку пропитанные красным соусом спагетти (впрочем, и вилок в ту пору не было). Вильгельм Телль не угощался шоколадом, а Будда не приправлял еду острым перцем чили. Картофель попал в Ирландию и Польшу всего 400 лет назад. А в Аргентине до 1492 года вам могли предложить стейк разве что из ламы.

Голливуд увековечил образ индейцев с Великих Равнин — храбрых всадников, преследующих караваны бледнолицых. Однако эти всадники защищали не древнюю местную культуру. Они сами были продуктом военной и политической революции, которая пронеслась по равнинам западной Америки в XVII-XVIII веках, когда европейцы завезли в эти места лошадей. В 1492 году в Северной Америке лошадей не было. Ни одной. В культуре сиу и апачей XIX века много привлекательного, но она была результатом глобализации, а не «аутентичной» местной культурой.

Вожди сиу, 1905. Ни сиу, ни другие племена Великих Равнин не знали лошадей до 1492 года.

ГЛОБАЛИЗАЦИЯ

С утилитарной точки зрения, основная стадия глобализации началась в последние несколько столетий. Росли империи, все более интенсивной становилась торговля. Европа укрепляла связи с народами Афроевразии, Америки, Австралии и Океании. Так мексиканский перчик чили попал в Индию, а на аргентинских лугах начали пастись испанские бычки. Но на идеологическом уровне более важные события происходили раньше, в первом тысячелетии до н.э., когда зародилась идея универсального порядка. Тысячелетиями история медленно подвигалась в направлении всемирного единства, но большинство людей еще не было готово принять мысль об универсальном порядке, который правил бы всем миром.

Homo sapiens стал делить людей на «мы» и «они». «Мы» — непосредственное окружение «меня», кто бы «я» ни был, а «они» — все остальные. Никакое общественное животное не способно думать об интересах всего вида. Шимпанзе не тревожится об участи всех шимпанзе, улитка не шевелит рожками, голосуя за депутатов всемирной ассамблеи улиток, ни один альфа-лев не мечтает стать королем-львом, и на улье не висит лозунг «Рабочие пчелы всех стран — соединяйтесь!».

После когнитивной революции Homo sapiens и в этом отношении повел себя необычно. Человек научился сотрудничать с совершенно незнакомыми ему людьми, видеть в них друзей и даже братьев. Но братство не было всеохватывающим. В соседней долине или там, за горой, по-прежнему обитали «они». Когда фараон Менес впервые объединил Египет (около III тысячелетия до н.э.), египтяне отчетливо понимали, что у их страны есть граница, а по ту сторону — «варвары». Варвары — чужаки, угроза, и интерес представляли лишь постольку, поскольку им принадлежала земля или другие необходимые египтянам ресурсы. И любой «воображаемый порядок», какой удавалось придумать людям, игнорировал изрядную часть человечества.

В первом тысячелетии до н.э. сложились три потенциальных миропорядка, впервые позволяющих видеть мир и весь человеческий род как нечто единое, подчиненное общему набору правил. Первым таким порядком стал экономический: всех объединили деньги. Вторым — политический: складывались империи. Третьим — религиозный: возникли мировые религии — буддизм, христианство, ислам.

Первыми заложенное в нас эволюцией жесткое разделение на «их» и «нас» преодолели купцы, завоеватели и пророки. Они провидели грядущее единство человечества. Для купца весь мир — единый рынок, все люди — потенциальные покупатели. Купцы стремились к созданию такого экономического уклада, который годился бы для всех и повсюду. Для завоевателя весь мир — будущая империя, все люди — потенциальные подданные, и потому он пытается установить такой политический порядок, который приняли бы все люди во всех уголках Земли. Что же касается пророков, для каждого из них существует только одна вера и все на свете люди являются потенциальными приверженцами этой веры. Пророки искали такую религиозную систему, которая вдохновляла бы всех и везде.

В последние три тысячелетия люди предпринимали все более амбициозные попытки воплотить это глобальное видение. В следующих трех главах мы поговорим о том, как распространялись деньги, империи и мировые религии и как они заложили основы современного единого мира. Начнем с истории величайшего завоевателя, самого толерантного, умеющего приспосабливаться к нуждам разных людей и потому повсюду обретающего пылких приверженцев. Этот завоеватель — деньги. Люди могут верить в разных богов и повиноваться разным царям, но все они с готовностью пользуются одной и той же валютой. Усама бен Ладен вопреки своей ненависти к американской культуре, религии и политике очень любил доллары. Как удалось деньгам преуспеть там, где потерпели поражение боги и правители?

 

Глава 10. Запах денег

В 1519 году Эрнан Кортес с отрядом конкистадоров вторгся в Мексику, открыв человечеству еще один мир. Жители этих мест ацтеки вскоре заметили, что пришельцы питают величайшую страсть к некоему желтому металлу. Только об этом металле и говорят. Туземцы были знакомы с золотом — мягкое, ковкое, оно легко поддавалось обработке, из него отливали статуи и ювелирные украшения. Золотой песок иногда использовался и как средство обмена, однако расплачивались ацтеки чаще какао-бобами или отрезами ткани, а потому одержимость испанцев казалась им необъяснимой. Что привлекает белых людей в металле: в пищу он не идет, одежду из него не сошьешь, даже на инструмент или оружие не годится — слишком мягок? Когда же туземцы спросили Кортеса, почему испанцы так жаждут золота, он ответил: «Потому что мы страдаем сердечным недугом, исцелить который может только золото».

Кортес солгал, но солгал лишь в том, что поместил недуг в сердце. На самом деле это было подлинное душевное заболевание, эндемичное для афроевразийского мира, откуда были родом испанские завоеватели. Все в этом мире, даже заклятые враги, стремились к одной цели — золоту! Больше золота! За три века до покорения Мексики предки Кортеса и его солдат вели кровавую религиозную войну против мусульманских княжеств Иберийского полуострова и Северной Африки. Последователи Христа и последователи Аллаха десятками тысяч истребляли друг друга, вытаптывали поля и сады, обращали процветающие города в дымные руины — все ради вящей славы Христа или Аллаха.

И постепенно христиане стали одолевать. Свои победы они отмечали не только разрушением мечетей и строительством церквей — они также чеканили золотые и серебряные монеты с изображением креста и благодарностью Богу за помощь в одолении неверных. Но наряду с этими победители чеканили и квадратные мильяры с арабской вязью, провозглашавшей: «Нет Бога, кроме Аллаха, и Мухаммед — пророк Его». Даже католические епископы французских Мельгёя и Агда чеканили эти добросовестные копии привычных мусульманам монет, и богобоязненные христиане охотно ими пользовались.

На другой стороне фронта также господствовала толерантность. Мусульманские купцы расплачивались на территории Северной Африки христианскими монетами: флорентийскими флоринами, венецианскими дукатами, неаполитанскими джильято. Даже мусульманские правители, призывавшие к джихаду против христиан, охотно принимали налог монетами, на которых значились имена Христа и Девы-Богородицы.

ЧТО ПОЧЕМ?

Охотники-собиратели не знали денег. Каждая группа людей добывала на охоте, находила или изготавливала практически все, в чем она нуждалась, от мяса до медицинских снадобий, от обуви до оберегов. Возможно, обязанности распределялись между членами группы неравномерно, однако «товары» и «услуги» перераспределялись с помощью механизма взаимных обязательств. Кусок мяса, отданный даром, предполагал в дальнейшем некую взаимность — например, бесплатную медицинскую помощь. Эти группы людей экономически друг от друга не зависели, со стороны они получали очень немногое, лишь то, чего не водилось в их местах: раковины, краски, обсидиан и т.п., — и тут действовал бартер: «Мы вам красивые ракушки, вы нам — качественный кремень».

Даже с наступлением аграрной революции мало что изменилось. Люди по-прежнему жили небольшими плотными коллективами. Как и группа охотников-собирателей, каждая деревня была самодостаточной экономической общностью, экономические связи сводились к взаимным услугам и обязательствам плюс незначительный бартер с внешним миром. Кто-то хорошо шил обувь, а кто-то поднаторел в целительстве, так что соседи знали, к кому обращаться, если надоело ходить босиком или если заболеешь. Но деревни были маленькими, располагали весьма ограниченными ресурсами и не могли держать ни сапожника, ни врача «на полной ставке».

С образованием городов и царств, развитием транспортной инфраструктуры возникли и новые возможности для специализации. В многолюдных городах появились не только профессиональные сапожники и врачи, но и плотники, священники, юристы и солдаты. Одни деревни славились вином, другие — оливковым маслом, а третьи — керамикой; теперь они обнаружили, что имеет смысл специализироваться на производстве именно этого товара и на него выменивать в других деревнях и городах все, что понадобится. Это же разумно. Почва и климат везде разные, зачем же пить неважное вино со своего виноградника, если можно приобрести напиток повкуснее из тех мест, где и климат, и почва подходят виноградной лозе гораздо лучше? И если в ближайшем овраге можно выкопать глину, из которой получаются более крепкие и красивые сосуды, чем у тех виноделов, то вот и товар для обмена. Специализация к тому же давала виноделам и горшечникам, не говоря уж о врачах и юристах, возможность совершенствовать свое искусство всем на благо. Но тут же возникала и проблема: как наладить обмен товарами между столькими специалистами?

Система взаимных услуг и обязательств перестает работать, когда в нее входит большое количество незнакомых друг с другом людей. Одно дело — помочь сестре или соседу, и совсем другое дело — чужакам, от которых, вполне возможно, ответной услуги никогда и не дождешься.

Можно вновь прибегнуть к бартеру. Но бартер эффективен лишь пока в обмене участвует небольшое количество продуктов. Сложную экономику на нем не построишь.

Чтобы лучше понять возможности и ограничения бартера, представьте себе, что вам принадлежит яблоневый сад на холме и плоды там растут самые сочные, самые сладкие во всем регионе. Вы трудитесь там изо всех сил, и за сезон обувь рвется в клочья. Вы запрягаете ослика в тележку и едете в ближайший город у реки: сосед говорил вам, что на южном краю рыночной площади живет сапожник, который сшил ему крепкие башмаки — вот уже пятый год держатся. Вы находите мастерскую сапожника и предлагаете ему яблоки в обмен на башмаки.

Сапожник в растерянности. Сколько яблок просить в уплату за башмаки? Каждый день к нему являются десятки покупателей, кто с мешком яблок, кто с пшеницей, кто ведет козу или несет материю, и даже у одинаковых товаров качество разное. А кто-то предлагает не материальные вещи, а свои знания: лечит боль в спине или пишет ходатайство на имя правителя. В последний раз сапожник менял башмаки на яблоки три месяца назад, тогда он взял три мешка яблок — или четыре? Опять-таки, то были кислые яблоки из долины, а эти — первосортный урожай с холма. С другой стороны, те яблоки он взял в уплату за женские башмаки-маломерки, а этому покупателю нужны здоровенные, на мужчину. Еще одно соображение: только что случился падеж скота, кожа сейчас в дефиците. Кожевники дерут за сырье вдвое больше готовых башмаков, чем месяц тому назад. Это ведь тоже нужно учесть, верно?

В экономике, основанной на бартере, и сапожнику, и садоводу каждый день приходится заново сопоставлять относительную ценность десятков разных товаров. Если на рынке продается сотня товаров, то в голове нужно держать 4950 ценовых пар. А если товаров 1000, то 499 500 пар! Как с этим справиться?

Дальше — хуже. Даже если вы ухитритесь вычислить цену пары башмаков в яблоках, это еще не гарантирует покупку. Чтобы сделка состоялось, необходимо согласие обеих сторон. А что если сапожник не любит яблоки и голова его в этот момент занята мыслями о разводе? Конечно, садовод мог бы найти адвоката, который любит яблоки, и втроем они бы обо всем договорились. А если у адвоката от яблок подвал ломится, а ему бы постричься?

Некоторые общества пытались решить эту проблему, создав центральную обменную систему: все сдают в нее свои товары и услуги, а в обмен получают из распределителя то, что им нужно. Величайший эксперимент такого рода проводился — и провалился — в Советском Союзе. Проводились и более умеренные, более успешные эксперименты — например, в империи инков. Но большинство обществ придумало куда более простой способ осуществлять обмен среди многих «узких специалистов»: были изобретены деньги.

РАКУШКИ И СИГАРЕТЫ

Деньги изобретались много раз, независимо в разных уголках Земли. Само по себе это изобретение не требует технологических новшеств, это в чистом виде интеллектуальный прорыв. Возникает еще одна интерсубъективная реальность, нечто существующее исключительно в коллективном воображении.

Деньги — это не обязательно монеты и банкноты. Это все, что люди договорились систематически использовать для обмена на товары и услуги, в чем подсчитывают стоимость всех других вещей. Придумав деньги, люди смогли быстро и легко подсчитывать стоимость самых разных вещей (яблок, обуви, бракоразводного процесса), беспрепятственно осуществлять обмен, в удобном виде хранить излишки. Самая знакомая нам форма денег — монета, кусок металла определенного размера и формы, с чеканкой. Но деньги появились задолго до того, как человек догадался чеканить монету. Многие общества достигли расцвета, используя в качестве валюты ракушки, скот, шкуры, соль, зерно, бусы, ткани и долговые расписки. Каури — раковины тропических моллюсков — на протяжении 4 тысяч лет имели хождение по всей Африке, Южной и Восточной Азии и Океании. Вплоть до начала XX века налоги в Британской Уганде собирали ракушками каури.

В тюрьмах и лагерях военнопленных валютой нередко служили сигареты. Даже некурящие охотно принимали сигареты вместо денег, в них рассчитывалась стоимость всех товаров и услуг. Человек, выживший в Освенциме, описывал лагерную систему цен: «У нас ходила собственная валюта, которую признавали все, — сигареты. Стоимость любого предмета определялась в сигаретах... В “обычное” время, то есть когда кандидаты на газовые камеры поступали в лагерь регулярно, буханка хлеба стоила 12 сигарет, трехсотграммовая пачка маргарина — 30, часы — от 80 до 200, литр спиртного — 400 сигарет!»

На самом деле и сейчас монеты и банкноты — не самая распространенная форма денег. Общая денежная масса в мире в 2006 году составляла $473 триллиона, но на долю монет и банкнот приходится менее $47 триллионов. Более 90% всех денег — свыше 400 триллионов на счетах — существует лишь на компьютерных серверах. Для выплаты крупных сумм никто не использует банкноты или монеты. Только член преступной группировки покупает дом за чемодан банкнот. И раз уж люди согласились отдавать товары и услуги в обмен на электронные данные, это даже удобнее блестящих монет и хрустящих бумажек — такие деньги совсем не занимают места, их легче хранить и отслеживать.

Сложная коммерческая система не может функционировать без той или иной разновидности денег. В деньгах быстро определяется сравнительная ценность всех товаров и услуг. В денежной экономике башмачнику нужно знать только стоимость различных видов обуви и нет нужды запоминать соотношение цен между башмаками и яблоками или башмаками и козами. И садовод избавлен от необходимости выбирать среди всех сапожников того, который любит яблоки, — деньги-то принимают все. В этом суть денег: их с готовностью берут все и всегда именно потому, что все и всегда их берут, то есть в любой момент деньги можно будет обменять на любую нужную вещь. Сапожник охотно возьмет деньги в уплату за башмаки, ведь за эти деньги он приобретет то, что ему нужно: хоть яблоки, хоть козу, хоть развод с женой.

Деньги — универсальное средство обмена, которое позволяет людям превращать все что угодно во все что угодно. Мускулы можно поменять на мозги: отслуживший солдат оплачивает армейским жалованием учебу в университете. Владения можно поменять на верность: бароны продавали земли, чтобы платить вассалам. Здоровье можно обменять на правосудие: на свои деньги врач нанимает адвоката или дает взятку судье. Можно даже секс обратить во спасение души: так, в XV веке проститутка, переспав с очередным клиентом, на заработанные деньги покупала индульгенцию.

Наилучший вид денег позволяет людям не только осуществлять обмен, но и хранить свое богатство. Многие ценные вещи невозможно отложить про запас — ни время, ни красота не хранятся. Другие вещи хранятся очень недолго — например, клубника. И даже товары долгого хранения, как правило, занимают много места и требуют особой заботы. Скажем, зерно можно хранить годами, но для этого требуются амбары, и еще как-то нужно уберечь его от крыс, плесени, сырости, огня и воров. Деньги же — бумажные, компьютерные или в виде ракушек каури — решают и эту проблему. Ракушки не плесневеют, не привлекают крыс, не горят в огне, и сложить их можно в любую коробку.

Но мало сохранить богатство — нужно иметь возможность его перемещать. Некоторые формы богатства, такие как земельные угодья, вообще невозможно переместить — они так и называются: «недвижимое имущество». А богатство в форме пшеницы или риса переместить можно, однако в больших количествах — затруднительно. Вообразите, как богатый крестьянин, живущий в стране, которая не знает денег, переезжает в отдаленную провинцию. Его богатство состоит главным образом из дома и рисовых полей. Дом и поля он забрать с собой не может, может только обменять их на несколько тонн риса, но перевозить их через всю страну будет и хлопотно, и дорого. Эту проблему опять-таки решают деньги. За всю эту собственность дадут мешок раковин-каури, который нетрудно унести с собой.

По причине простоты хранения, перемещения и конвертации деньги сыграли решающую роль в возникновении сложных торговых сетей и динамичных рынков. Без денег торговые сети и рынки не могли бы бесконечно расти и усложняться.

КАК РАБОТАЮТ ДЕНЬГИ?

Деньги — эффективный способ хранить и перемещать богатство: обременительное материальное имущество, такое как земля или козы, превращается в компактное и мобильное — например, в раковины каури. Но раковины представляют ценность лишь в нашем коллективном воображении. Их ценность не обусловлена химическим составом, цветом или формой. Иными словами, деньги — не материальная реальность, а психологическая конструкция. Каким-то образом материя тут превращается в фантазию. Но как такое получается?

С какой стати человек меняет плодородное рисовое поле на пригоршню бесполезных раковин? Или вот молоденькая девушка: как она согласилась жарить гамбургеры, присматривать за тремя озорными детьми или продавать страховки в обмен на несколько кусочков раскрашенной бумаги?

Люди идут на такой обмен, доверяя тому, что создано их коллективным воображением. Доверие — вот сырье, из которого чеканится любая монета. Если богатый крестьянин продает все имущество за мешок раковин и уезжает в другую провинцию, значит, он верит, что в тех местах ему охотно отдадут за эти раковины рис, дом и поле. Деньги — это система доверия, и более того: деньги — всеобщая и самая совершенная система взаимного доверия за всю историю человечества.

Доверие это родилось из очень сложного, отнюдь не сразу возникшего переплетения политических, социальных и экономических отношений. Почему я верю в раковины каури, золотые монеты или доллар? Потому что в них верят все окружающие. Окружающие же верят потому, что верю я. И мы все верим в ту или иную валюту, потому что в нее верит наш царь и взимает налоги раковинами или монетами и наш жрец или священник в этой же форме требует десятину. Если у кого-то денег окажется недостаточно, царь бросит должника в темницу, а бог обречет на адские муки. Именно потому что деньги — это доверие, финансовые системы так жестко увязаны с политическими, социальными и идеологическими системами, политические события приводят к финансовым кризисам и фондовый рынок растет и падает в зависимости от настроения брокеров.

Чтобы укрепить доверие к деньгам, можно назначить на эту роль что-то, имеющее несомненную ценность. Первые известные в истории деньги — шумерские ячменные — хороший тому пример. Эта валюта появилась в Шумере примерно в III тысячелетии до н.э., в то же время, в том же месте и при тех же обстоятельствах, когда возникла письменность. Подобно тому как усложнившаяся административная деятельность породила первые письменные знаки, так и интенсивная экономическая деятельность породила первые деньги.

Ячменные деньги — это попросту ячмень, определенное количество ячменных зерен, в которых измерялась цена всех товаров и услуг. Самой распространенной мерой была «сила», примерно литр зерна. Массово производились стандартные сосуды вместимостью в силу, чтобы покупатели и продавцы могли отмерять нужное количество ячменя. Жалование тоже устанавливалось и выплачивалось ячменем: так, мужчина получал 60 сил в месяц, а женщина — 30. Управляющий зарабатывал от 1200 до 5000 сил. Столько ячменя, конечно, даже очень прожорливому человеку не съесть, но за тот ячмень, что не попадал в его утробу, управляющий мог купить много чего другого: масла, коз, рабов или какой-нибудь еще еды.

Сформировать общее доверие к ячменю не так трудно, поскольку зерно обладает очевидной ценностью: его можно съесть. С другой стороны, его трудно хранить и перевозить. Новый прорыв в экономике произошел тогда, когда люди поверили в деньги, не имеющие самостоятельной ценности, но более удобные для транспортировки и хранения. Такие деньги появились в Месопотамии в середине III тысячелетия до н.э. Это был серебряный сикель. Серебряный сикель — не монета, а мера веса: 8,33 грамма. По закону Хаммурапи в случае убийства рабыни аристократ должен был уплатить ее хозяину 20 сикелей серебра — это означало, что он должен отвесить 166 грамм серебра, а не отсчитать 20 монет. И в Библии расчеты по большей части приводятся в весовом серебре, а не в монетах: так, братья Иосифа продали его за двадцать сикелей, то есть те же 166 граммов серебра, потому что он был еще мальчик, а не взрослый мужчина.

В отличие от ячменя, у серебряного сикеля нет безусловной самостоятельной ценности. Его не съешь и не выпьешь, из серебра не сошьешь одежду, оно слишком мягкое и не годится для изготовления орудий труда или оружия — и серебряный плуг, и серебряный меч сомнутся почти так же быстро, как если бы мы сделали их из фольги. Использовать золото и серебро можно было только при изготовлении украшений, корон, иных символов престижа. Это предметы роскоши, которые представители определенных культур отождествляют с высоким положением в обществе. То есть их ценность — сугубо культурная.

* * *

От драгоценного металла установленного веса постепенно пришли и к монете. Первые монеты отчеканил около 640 года до н.э. Алиатт, царь Лидии (западная Анатолия). Это были золотые и серебряные монеты стандартного веса с удостоверяющей надписью: знаки на монете сообщали, во-первых, сколько в ней драгоценного металла, а во-вторых, указывали, какой правитель выпустил эти деньги в обращение и ручается за их подлинность. Почти все современные монеты — потомки монет Лидии.

Одна из древнейших монет в истории. Отчеканена в Лидии в VII веке до н.э.

У монет есть два существенных преимущества перед немаркированными слитками. Во-первых, слиток серебра приходилось заново взвешивать при каждой сделке. Во-вторых, мало его взвесить: откуда сапожнику знать, в самом ли деле слиток, предложенный ему в уплату за башмаки, состоит из чистого серебра, а не из свинца, для видимости покрытого тонкой серебряной пленкой? Монеты устраняли эти проблемы. Знаки и надписи указывали точную цену каждой монеты, и сапожнику уже не требовалось держать в мастерской весы. А главное — на монете стояла печать правителя или государственного органа, удостоверявшая ее номинальную стоимость.

Размеры и формы монет история знает самые разные, а вот смысл надписи всегда примерно один и тот же: «Я, великий царь такой-то, лично ручаюсь в том, что этот кусок металла содержит ровно пять граммов золота. Если кто посмеет подделать монету, это приравнивается к подделке моей подписи и наносит ущерб царскому достоинству. Наказание за это преступление будет самым суровым».

Именно поэтому фальшивомонетчиков судили как самых отъявленных злодеев. Их преступление считалось куда более тяжким, чем любое иное мошенничество. Это не просто обман, а государственное преступление, посягательство на власть, привилегии и саму личность властителя — то, что в законах именовалось «оскорблением величества» и каралось мучительной смертью. Люди принимают монету до тех пор, пока верят во власть и честность монарха. Незнакомые друг с другом люди могли без спора прийти к согласию насчет цены римского динария, потому что они доверяли силе и могуществу императора, чьи имя и портрет украшали монету.

Но и власть императора в свою очередь покоилась на динарии. Представим себе, как трудно было бы сохранять Римскую империю без денег — если бы император взимал налоги и платил чиновникам и солдатам пшеницей и ячменем. Практически невозможно было бы собрать ячмень в Сирии, перевезти эти запасы в центральную римскую казну, а оттуда — в Британию, где легионы заждались своего жалованья. Не менее трудно было бы управлять империей, если бы в золотые монеты верили только обитатели Рима, а галлы, греки, египтяне и сирийцы отвергали эту веру, предпочитая раковины каури, бусины из слоновой кости или рулоны ткани.

ЕВАНГЕЛИЕ ОТ ЗОЛОТА

Доверие к римским монетам было настолько сильным, что и за пределами империи люди охотно принимали в уплату динарии. К I веку н.э. римские монеты стали общепринятым средством обмена на рынках Индии, хотя римских воинов и за тысячу километров от этих рынков никогда не видели. Индийцы настолько привыкли к динарию и вычеканенному на нем императорскому профилю, что, когда местные князья взялись сами чеканить монету, они старательно имитировали динарий, вплоть до изображения императора! Слово «динарий» стало общим обозначением монет. Мусульманские халифы произносили это слово на арабский лад — «динары», и динар поныне остается государственной валютой Иордании, Ирака, Сербии, Македонии, Туниса и ряда других стран.

В то время как потомки лидийских монет распространялись по всему Средиземноморью и на берегах Индийского океана, Китай изобрел свою денежную систему: бронзовые монеты и немаркированные серебряные и золотые слитки. Эти две самостоятельные системы имели много общего (обе признавали ценность золота и серебра), а потому между китайской и лидийской зоной были установлены прочные коммерческие, в том числе денежные, связи. Мусульманские и европейские купцы, а также завоеватели постепенно донесли лидийскую систему и евангелие золота до самых отдаленных краев Земли. В итоге весь мир превратился в единую монетарную зону: сначала в обращении были золото и серебро, позднее — считавшиеся надежными валюты, например английский фунт и американский доллар.

Появление единой международной, не зависящей от конфессий и культур монетарной системы привело к объединению афроевразийской зоны, а потом и всей планеты в общую экономическую и политическую зону. Хотя люди продолжали говорить на разных языках, повиновались разным властителям и поклонялись разным богам, в золотые и серебряные монеты уверовали все. Без этой общей веры не сложились бы глобальные торговые сети. На золото и серебро, добытое конкистадорами в Америке, европейские купцы приобретали в Восточной Азии шелк, фарфор и пряности, и это способствовало экономическому подъему как Европы, так и Азии. Почти все золото и серебро из Мексики и Анд проходило через руки европейцев и оседало в кошельках китайских торговцев шелком и фарфором. Как бы развивалась мировая экономика, если бы китайцы не страдали тем же самым «сердечным недугом», что и Кортес с товарищами, и отказались принимать плату золотом и серебром?

Но почему же китайцы, индийцы, арабы, испанцы — представители столь разных культур, почти ни в чем друг с другом не согласные, — разделяли веру в золото? Почему не случилось так, что испанцы поверили в золото, арабы в ячмень, индийцы в раковины каури, а китайцы — в рулоны шелка? Ответ знают экономисты: как только между двумя регионами возникает торговля, цены на импортируемые и экспортируемые товары регулируют спрос и предложение. Чтобы понять, как это происходит, поставим мысленный эксперимент. Представим себе, что на тот момент, когда между Индией и Средиземноморьем устанавливается регулярный обмен, индийцев нисколько не привлекает золото, иными словами, для них оно ничего не стоит. А для жителей Средиземноморья золото — желанный символ высокого статуса, и его цена очень высока. Что же произойдет?

Купцы, возившие товар из Индии в Средиземноморье и обратно, быстро заметили бы разницу в цене золота. Чтобы обогатиться, они стали бы задешево скупать золото в Индии и дорого продавать его в Средиземноморье. Соответственно, в Индии спрос на золото начал бы стремительно расти, то есть поднялась бы и цена, а в Средиземноморье спрос оказался бы удовлетворен, и цена снизилась бы. Довольно быстро и в Средиземноморье, и в Индии установилась бы одинаковая цена желтого металла. Иными словами, вера средиземноморцев в золото передалась бы и жителям Индии. Даже если сами индийцы так и не научились бы использовать золото, самого факта, что в Средиземноморье оно пользуется спросом, было бы достаточно, чтобы повысить на него цену в Индии.

Точно так же вера других в раковины каури, в доллары или электронные цифры укрепляет нашу веру в такую валюту, даже если все остальные убеждения этих людей мы презираем, ненавидим или высмеиваем. Христиане и мусульмане враждовали на религиозной почве, но разделяли общую веру в деньги. Религия требует от нас поверить в нечто, а деньги — поверить в то, что другие люди верят в нечто.

Из века в век философы, мыслители и пророки всячески принижали деньги, видя в них корень всех зол. На самом же деле они являются высшим проявлением толерантности. Деньги требуют большей открытости мышления, чем язык, законы, культурные коды, религиозные убеждения и общественный уклад. Деньги — единственная созданная людьми система доверия, которая перебрасывает мост через любые пропасти и не предполагает дискриминации по религиозному или половому принципу, на основании расы, возраста или сексуальной ориентации. Благодаря деньгам люди, которые знать друг друга не знают и не имеют никаких оснований доверять друг другу, могут эффективно сотрудничать.

ЦЕНА ДЕНЕГ

В основе денег лежат два универсальных принципа:

1. Универсальная конвертируемость: деньги, словно философский камень, могут превращать землю в верность, справедливость в здоровье, грубую силу в знания.

2. Универсальное доверие: деньги играют роль посредника, позволяющим любым двум людям сотрудничать в работе над любым проектом.

Эти принципы помогли миллионам незнакомцев эффективно участвовать в производстве и торговле. Но есть у этих принципов и обратная сторона. Когда все конвертируется во все, а доверие строится на анонимных монетах или ракушках, это разъедает местные традиции, близкие связи и человеческие ценности, а на их место приходит беспощадный закон спроса и предложения.

Человеческие сообщества, в первую очередь семья, всегда основывались на вере в «нематериальные» ценности, такие как честь, верность, нравственность и любовь. Их на рынке не найдешь, не продашь и не купишь за деньги. Некоторые вещи просто нельзя делать ни за какую цену. Родители не должны продавать детей в рабство, набожному христианину следует избегать смертного греха, рыцарь никогда не предаст сюзерена, и вождь не уступит чужакам исконные земли племени.

Деньги всегда пытались ниспровергнуть эти барьеры, просочиться сквозь них, словно вода сквозь щели в плотине. Родители продавали в рабство одного из детей, чтобы накормить остальных. Глубоко верующие христиане убивали, воровали, мошенничали, а на добытые деньги покупали себе отпущение грехов. Честолюбивые рыцари продавали свою лояльность тому, кто больше заплатит, а на эти деньги покупали верность собственных солдат. И вожди продавали родовые земли чужакам, явившимся с другого конца света, — не терпелось присоединиться к глобальной экономике.

У денег есть еще более темная сторона. Они, конечно, формируют доверие между незнакомцами, но доверие вкладывается не в людей, не в общество, не в святыни и ценности, а в сами деньги. Это мы не человеку поверили — соседу или чужому, — мы поверили в монеты, которыми он посверкал перед нами. Закончатся у него деньги — закончится и доверие. По мере того как деньги размывают плотины родства и соседства, религии и государства, мир превращается в глобальный и бессердечный рынок.

Так что экономическая история человечества — штука довольно щекотливая. С помощью денег люди налаживают сотрудничество с далекими и незнакомыми партнерами, но боятся, что деньги разрушат основные ценности и задушевные отношения. То есть одной рукой люди с готовностью уничтожают плотины, которые все еще сдерживали движение денег и всемирную торговлю, а другой рукой возводят новые дамбы, чтобы защитить страну, веру или экологию от разрушительных сил рынка.

Сегодня принято верить в окончательную победу рынка: плотины, возводимые правительствами, священниками или обществом, не смогут сдержать напор денег. Но эта вера наивна: жестокие завоеватели, религиозные фанатики и ответственные граждане ухитряются вновь и вновь одолевать расчетливых купцов и влиять на экономические процессы. Так что не стоит рассматривать процесс объединения человечества исключительно с экономической точки зрения. Чтобы понять, как тысячи раздробленных обществ постепенно слились в нынешнюю всемирную деревню, необходимо учитывать роль золота и серебра, но не следует забывать о не менее важной роли стали.

 

Глава 11. Имперская мечта

Древние римляне поражений не боялись: как и другие великие империи, Рим подчас проигрывал битву за битвой, но в итоге побеждал в войне. Если империя не держит удар, это не империя. Но даже привычным к таким бедам римлянам стало не по себе от новостей из северной Иберии в середине второго века до н.э. Небольшой, затерянный в Пиренеях город Нумансия, населенный туземцами-кельтами, осмелился свергнуть римское владычество. К тому времени Рим безоговорочно господствовал во всем Средиземноморье, победил Македонию и империю Селевкидов, покорил гордые города-государства Греции, обратил в дымящиеся руины великий Карфаген. А чем располагали кельты? Лишь неистовой любовью к свободе и своей суровой земле. И все же они громили легион за легионом и вынуждали римлян с позором отступать.

В 134 году до н.э. терпение римлян лопнуло. Сенат принял решение направить в Испанию Публия Сципиона Эмилиана, своего лучшего военачальника, победителя Карфагена. Под началом у Сципиона была внушительная по тем временам армия из 30 тысяч солдат. Сципион уважал врага: он знал, сколь высок боевой дух и велик военный опыт нумансийцев, а потому предпочел не губить своих солдат в сражении. Он осадил город, построил вокруг него собственные укрепления, прервал связь Нумансии с внешним миром и предоставил голоду делать свое дело. Горожане продержались больше года, пока не закончились припасы. Когда же они утратили надежду, то подожгли город и, по свидетельствам самих же римлян, почти все покончили с собой, только бы не попасть в рабство.

Нумансия стала символом испанской отваги и свободолюбия. Мигель Сервантес, автор «Дон Кихота», написал трагедию «Осада Нумансии» — пьеса завершается гибелью города и видением грядущего величия Испании. Поэты воспевали гордых защитников крепости, художники воспроизводили сцены той войны на холсте. В 1882 году руины Нумансии были объявлены памятником национальной культуры, сюда стекались испанские патриоты. В 1950-х и 1960-х годах наибольшей популярностью в стране пользовались комиксы не про Супермена или Человека-паука, а про Эль Хабато, вымышленного героя древней Иберии, который сражался против римских оккупантов. Поныне в Испании чтут древних нумансийцев как образец героического патриотизма, пример для подражания новым поколениям.

Но патриоты прославляют нумансийцев на испанском языке, на романском языке, потомке сципионовой латыни, и пьеса Сервантеса выстроена по греко-римскому театральному канону (в Нумансии театра не было). Испанские патриоты, восхищающиеся героизмом свои предков, не менее привержены Римскокатолической церкви, глава которой находится в Риме и Господь которой предпочитает, чтобы к нему обращались на латыни. И современное испанское право проистекает из римского, основы испанской политики заложены Римом, испанская кухня и архитектура сохранила гораздо больше римских черт, нежели кельтских. От Нумансии остались только руины. Даже предание о Нумансии сохранилось лишь благодаря римским историкам: это повествование подстраивалось под вкусы римских читателей, любивших истории о свободолюбивых варварах. Победа Рима над Нумансией оказалась столь полной, что победители присвоили даже память о побежденных.

Нам теперь нравятся другие истории: про то, как слабый побеждает. Храбрый свободолюбивый народ продержался больше года в осаде, и все же его стерли с лица земли — нет, по такому сюжету не снимут мини-сериал. Продюсеры будут настаивать на том, что победить должны мятежники, а уж если против исторической достоверности не попрешь, то пусть они одержат хотя бы моральную победу, скажем, внесут существенный вклад в культуру Рима. В реальной жизни такое порой случается, но, увы, нечасто. История несправедлива. Множество обществ и культур прошлого пали жертвой очередной беспощадной империи, и забвение поглотило их. Пали в свое время и империи тоже, но вот они-то как раз оставили богатое и долговечное культурное наследие. Почти все народы XXI века — потомки той или иной империи.

ЧТО ТАКОЕ ИМПЕРИЯ?

Империя — это политический уклад с двумя непременными свойствами. Во-первых, чтобы считаться империей, нужно объединить под своей властью множество разных народов, у каждого из которых есть своя культура и собственная национальная идентичность, а также отдельная территория. Сколько именно народов? Ну уж никак не два-три. Двадцать-тридцать — этого вполне достаточно. Примерно на этом уровне или чуть ниже находится порог империи.

Во-вторых, у империи подвижные границы и ненасытный аппетит. Она готова заглатывать и переваривать все новые народы и территории, не лишаясь при этом своей фундаментальной структуры и самоидентичности. Современное британское государство имеет четкие границы и не может выйти за эти пределы, не изменив свою структуру и самоидентичность. Но 100 лет назад чуть ли не любой клочок земли мог превратиться в часть Британской империи.

В культурном разнообразии и подвижности границ состоит не только отличие империй от национальных государств, но и уникальная роль империй в истории. Именно эти два качества позволяют империям соединять различные этнические группы и климатические зоны под одним политическим колпаком, сплавляя воедино все большие сегменты человечества и планеты Земля.

Подчеркнем: империя определяется в первую очередь культурным разнообразием и подвижностью границ, а не происхождением, формой управления, размерами территории и населения. Не всегда империя возникает благодаря завоеваниям. Афинская Архе сложилась как добровольный военный союз, а империя Габсбургов — благодаря цепочке хорошо продуманных династических браков. И не всегда империей правит единоличный правитель. Величайшая в истории Британская империя дожила до демократического правительства. К числу демократических или по крайней мере республиканских империй относятся Голландия, Франция, Бельгия и Америка, а в древности — Новгород, Рим, Карфаген и Афины.

Не так уж важен и размер. Существуют и маленькие империи. Афинская в пору величайшего своего расцвета заметно уступала современной Греции и по территории, и по численности населения. Империя ацтеков была меньше современной Мексики. Тем не менее это были полноценные империи, в отличие от современной Греции и современной Мексики, потому что в Афинском союзе и в державе ацтеков постепенно сплавлялись десятки, если не сотни разных государственных образований, а в Греции и Мексике — нет. Афины господствовали над сотней с лишним лишившихся независимости полисов; ацтеки, судя по налоговым спискам, правили 371 племенем.

Как удавалось втиснуть столь пестрый человеческий винегрет в пространство, где ныне умещается разве что средних размеров государство? Это происходило потому, что в древности народов на Земле было гораздо больше, но эти народы были малочисленны и занимали небольшие территории. Ныне полоску земли между Средиземным морем и рекой Иордан никак не поделят между собой два народа, а Библия перечисляет десятки народов Палестины, крошечные царства, города-государства.

Именно благодаря империям человеческое разнообразие существенно сократилось. Имперский каток проехался по многим народам (таким, как нумансийцы), стирая уникальные черты и создавая новые, гораздо более крупные сообщества.

ИМПЕРИИ — ЗЛО?

В наше время империи не любят. В политическом словаре хуже «империалистов» только «фашисты». Критика империй обычно строится на одном из двух аргументов:

1. Империи нежизнеспособны. Невозможно долгое время эффективно управлять множеством разных народов. Даже если удастся держать народы в подчинении — это дурно, имперский стиль правления развращает и победителей, и побежденных.

2. Каждый народ имеет право на самоопределение, пусть будет столько независимых государств, сколько в мире народов.

С исторической точки зрения первый аргумент попросту неверен, да и со вторым есть серьезные проблемы.

По правде говоря, империи на протяжении 2500 лет были основной формой политической организации. Два с половиной тысячелетия большинство людей было подданными той или иной империи. И это очень стабильная форма государственной жизни. Как правило, империи с пугающей легкостью подавляли восстания. Разрушить империю может лишь вторжение извне или раскол правящих элит. И наоборот — случаев, когда покоренные народы сами смогли освободиться, не так много. Обычно завоеванные территории пребывают под игом завоевателей сотни лет. Империя постепенно переваривает их, уничтожая культурные отличия.

Так, когда Западная Римская империя в 476 году все же пала под натиском германских народов, нумансийцы, арверны, гельветы, самниты, лузитанцы, умбры, этруски и сотни забытых племен, ранее покоренных римлянами, не вышли на свет из чрева поверженного чудовища, как Иона из пойманного кита. От тех прежних народов ничего не осталось. Потомки людей, которые некогда причисляли себя к тем народам, говорили на тех языках, почитали тех богов и повторяли те мифы, давно уже говорили, думали и верили как римляне.

И кстати, не всегда гибель империи приносила свободу ее народам. На опустевшее место вторгалась другая и захватывала то, что уцелело от рухнувшей или сократившейся империи. Особенно заметна эта закономерность на Ближнем Востоке. Нынешняя политическая ситуация в этом регионе — равновесие сил множества независимых государств с более или менее стабильными границами — сложилась впервые за несколько тысяч лет. В прошлый раз такое наблюдалось почти 3 тысячи лет назад, в VIII веке до н.э. С возвышения Новой Ассирийской империи в VIII веке до н.э. и вплоть до падения Британской и Французской империй в середине XX века н.э. Ближний Восток переходил от одной империи к другой, словно эстафетная палочка. И к тому времени, когда палочка наконец выпала из рук европейцев, от арамейцев, аммонитян, финикийцев, филистимлян, моавитян, эдомитян и многих других покоренных ассирийцами народов не осталось и следа.

Правда, нынешние евреи, армяне и грузины утверждают (не без оснований), что происходят от древнего населения Ближнего Востока. Но это лишь исключение, подтверждающее правило, да и сами подобные утверждения не вполне точны. Совершенно очевидно, что политический, экономический и социальный уклад современного Израиля гораздо больше напоминает уклад тех империй, в которых евреи жили последние два тысячелетия, чем законы древней Иудеи. Если бы царь Давид явился в ультраортодоксальную синагогу современного Иерусалима, то был бы абсолютно сбит с толку, видя прихожан в восточноевропейской одежде, говорящих между собой на германском диалекте (идише) и ведущих нескончаемые споры о вавилонском тексте (Талмуде). При Давиде не было ни синагог, ни Талмуда, ни даже свитков Торы.

* * *

Строительство империи начиналось обычно с беспощадного истребления целых народов, а продолжалось жестоким подавлением всех, кто уцелел в кровавой бане. Стандартный набор строителя империи: войны, порабощения, депортации, геноцид. В Шотландии в 83 году н.э. римляне столкнулись с отчаянным сопротивлением местных каледонских племен. В ответ они попросту опустошили страну. Когда же надумали предложить побежденным мир, вождь Калгак заклеймил римлян как «злейших разбойников»: «насилию, убийству и грабежу они дали лживое имя империи. Сотворяют пустыню и называют это миром».

Это не значит, что империя не создает ничего ценного. Отвергать все империи и отрекаться от их наследия значит отказываться практически от всего, что создано человечеством. Имперские элиты тратили доходы с завоеванных территорий не только на армии и крепости, но и на философию, искусство, правосудие и дела милосердия. Многие шедевры культуры появились благодаря жестокой эксплуатации покоренных народов. Богатство и процветание Рима обеспечили Цицерону, Сенеке и Блаженному Августину досуг, возможность думать и писать; Тадж-Махал не был бы построен, если бы Великие Моголы не выжали огромные богатства из индийцев; империя Габсбургов, притеснявшая славян, венгров и румын, платила жалование Гайдну и гонорары Моцарту. И не каледонский историк сохранил для потомства речь Калгака, а римский историк Тацит. Возможно, Тацит выдумал эту речь. Современные ученые подозревают, что Тацит сочинил не только эту речь, но и самого Калгака, сделал его рупором для тех идей, которые сложились у него и других высокопоставленных римлян о судьбе их собственной страны.

Даже если мы постараемся охватить не только культуру элиты и произведения высокого искусства, а сосредоточимся на быте простых людей, мы все равно обнаружим в большинстве современных обществ наследие той или иной империи. Мы говорим, думаем, мечтаем на языках империй, на языках, которые были навязаны нашим предкам мечом. В Азии более миллиарда китайцев говорят и думают на языке империи Хань. Почти все жители обеих Америк, от Аляски до Магелланова пролива, независимо от своего происхождения, говорят на одном из четырех имперских языков: испанском, португальском, французском или английском. Современные египтяне говорят на арабском, считают себя частью арабского мира и полностью отождествляют себя с теми арабами, которые в VII веке захватили Египет, а потом железным кулаком сокрушали любую попытку мятежа. Около 10 миллионов зулусов на юге Африки гордятся славой Зулусской империи XIX века, хотя почти все они происходят от племен, сражавшихся против этой империи и ставших ее частью лишь после кровопролитной войны.

ДЛЯ ВАШЕГО ЖЕ БЛАГА

Первая достоверно известная нам империя — Аккадское царство Саргона Великого (ок. 2250 года до н.э.). Поначалу ему принадлежал всего лишь город-государство Киш в Междуречье. Но за несколько десятилетий Саргон ухитрился покорить не только все города Месопотамии, но и немалые территории за пределами Междуречья. Он хвастал, что завоевал весь мир. Его владения простирались от Персидского залива до Средиземноморья и включали почти всю территорию современных Ирака и Сирии, а также небольшие части Ирана и Турции.

Аккадская империя рухнула вскоре после смерти ее основателя, но с тех пор на мантию императора непременно кто-нибудь претендовал. В последующие 1700 лет примеру Саргона следовали ассирийские, вавилонские и хеттские цари — и все они уверяли, будто подчинили себе весь мир. Наконец около 550 года до н.э. персидский царь Кир Великий установил «имперскую планку» на новом уровне.

Цари Ассирии всегда оставались царями Ассирии. Даже если им казалось, будто они управляют всем обитаемым миром, было очевидно, что заботились они только о славе Ассирии. Кир Великий хвалился не только тем, что правит всеми народами, но и тем, что правит ради блага всех народов. «Мы покоряем вас для вашего же блага», — твердили персы. Кир хотел, чтобы подданные его любили, чтобы сознавали счастье быть вассалами Персидской империи. Самый известный пример реформ, которые Кир осуществлял в надежде обрести привязанность народов, оказавшихся под его властью: он разрешил евреям вернуться из вавилонского пленения на родину, в Иудею, и восстановить Храм. Он даже помог им финансами. Кир не считал себя персидским царем, правящим покоренными иудеями, — он считал себя царем также и евреев, а потому обязан был заботиться об их благе.

Идея править миром во имя блага всех жителей Земли была новой, поразительной, может быть даже противоестественной. Эволюция одарила Homo sapiens, как и всех социальных млекопитающих, ксенофобией. Сапиенсы заведомо делят человечество на своих и чужих. Свои — такие же, как ты да я, они говорят на одном языке с нами, разделяют нашу веру и обычаи. Свои отвечают друг за друга и не отвечают за чужих. Разграничение соблюдается всегда, мы и они не соприкасаемся и ничем друг другу не обязаны. Мы не хотим видеть их на нашей земле и не желаем знать, что происходит на их территории. Да и люди ли они вообще? В Судане живет народ, который называет себя «динка» — это слово буквально значит «люди», а кто не динка — тот и не человек. Злейшие враги динка — племя нуэр. Что означает слово «нуэр» на языке этого племени? «Изначальные люди». А за много тысяч километров от Судана, в ледниках Аляски и северо-восточной Сибири, живут юпики. Знаете, что означает это слово на юпикском языке? Вы уже догадались: «настоящие люди».

В противовес племенной эксклюзивности имперская идеология начиная с Кира была преимущественно инклюзивной и всеохватывающей. Даже если и подчеркивалось расовое или культурное превосходство правящей нации, все же признавалось общее единство человечества, существование фундаментальных правил, действующих везде и всегда, выстраивались взаимные связи и ответственность всех перед всеми. Человечество отныне понималось как большая семья, где привилегии родителей сочетаются со столь же естественной заботой о благе детей.

От Кира и персов новая концепция империи перекочевала к Александру Македонскому и далее к эллинистическим монархам, римским императорам, мусульманским халифам, индийским правителям и даже к советским генсекам и американским президентам. Эта общечеловеческая концепция оправдывала существование империй и уничтожала не только право покоренных восставать, но даже право пока еще независимых народов противиться имперской экспансии.

Схожая концепция империи независимо от персидской модели складывалась и в других частях света — в Центральной Америке, в Андах, в Китае. Согласно традиционному политическому учению Китая, источником всякой законной власти на Земле является Небо (Тянь). Небо выбирает самого достойного человека или наилучшую семью и выдает им «небесный мандат». И этот человек или семья правят Поднебесной на благо всем подданным. Таким образом, законная власть по определению распространяется на всю страну и даже на весь мир: без мандата Неба нельзя править даже отдельным городом, но, получив такой мандат, властитель обязан позаботиться о том, чтобы распространить справедливость и гармонию на весь свет. Мандат небес не выдается одновременно нескольким кандидатам, то есть существование многих независимых государств немыслимо.

Первый властелин объединенной Китайской империи Цинь Шихуанди хвалился, что «во всех шести направлениях вселенной все принадлежит императору... всюду, где есть след человека, нет никого, кто бы не стал подданным императора... его благостыня распространяется даже на быков и лошадей. Нет человека, кому бы это не пошло во благо. Каждый в безопасности под собственной кровлей». На этом основании в китайской политической теории и в китайской историографии имперские периоды описываются как золотые эпохи порядка и справедливости. В отличие от современного Запада, представляющего себе справедливое мироустройство в виде мозаики отдельных национальных государств, Китай рассматривает периоды политической раздробленности как темные века хаоса и несправедливости. Такая концепция не могла не сказаться на истории страны. Всякий раз, когда очередная империя рушилась, господствующая политическая теория побуждала новых правителей не смиряться с существованием жалких независимых княжеств, но добиваться воссоединения. Рано или поздно эти усилия приводили к очередному успеху.

«ОНИ» СТАНОВЯТСЯ «НАМИ»

Империи сыграли решающую роль в процессе слияния множества малых культур в несколько крупных. Идеи и люди, товары и технологии распространяются внутри империи быстрее, нежели через границы политически изолированных друг от друга стран. Зачастую сами же империи сознательно способствуют распространению идей, институтов, норм и обычаев — прежде всего для того, чтобы облегчить жизнь себе же. Непросто управлять страной, где каждый маленький регион располагает собственными законами, особым языком и особой письменностью, сам чеканит монету. Императоры предпочитают стандартизацию.

Вторая, не менее важная цель, ради которой империи активно насаждали единую культуру, — укрепление собственной легитимности. Со времен Кира и Цинь Шихуанди империи оправдывали свою деятельность, будь то строительство дорог или кровопролитие, необходимостью распространять высшую культуру, заботой в первую очередь о благе покоренных, а не завоевателей.

Иные преимущества империи были достаточно очевидными: единое право, налаженная городская жизнь, стандартизация мер и весов. Другие блага — налоги, воинская повинность, культ императора — сомнительны. Но большинство имперских элит искренне верили в то, что они трудятся ради вящего блага всех подданных империи. Господствующий класс Китая относился и к соседним странам, и к покоренным иноземцам как к жарким варварам, которым империя несет свет культуры. Небесный мандат выдавался императору не затем, чтобы он эксплуатировал весь мир, но чтобы он просвещал человечество. И римляне оправдывали свое владычество тем, что приучают варваров к миру, справедливости, цивилизации. Дикие германцы и татуированные галлы жили в темноте и убожестве, пока римляне не отмыли их в публичных банях, не укротили их дерзость законом и не смягчили нравы философией. Империя Маурьев в III веке до н.э. своей миссией считала нести непросвещенному миру учение Будды. Мусульманские халифы получали небесный мандат распространять откровение Мухаммеда — по возможности мирным путем, но если придется, то и с мечом в руке. Испанские и португальские короли клялись, что не богатств взыскуют в Индии и Америке, но желают обратить многие души в истинную веру. Британская империя проповедовала двойное евангелие либерализма и свободной торговли. Советский Союз считал своим долгом ускорить неизбежный исторический переход от капитализма к утопической диктатуре пролетариата. Многие американцы убеждены, что именно моральный долг побуждает их правительство нести странам третьего мира принципы демократии и прав человека, даже если несут их крылатые ракеты и бомбардировщики.

Распространяемая империей культура редко была творением исключительно правящей элиты. Поскольку имперская идея по природе своей универсальна и инклюзивна, имперские элиты не цеплялись фанатически за единственно правильную традицию, но включали в общую концепцию все казавшиеся им подходящими идеи, традиции и нормы. Некоторые императоры пытались очистить культуру и вернуться к корням, но по большей части империи порождали смешанную культуру, многое заимствуя у завоеванных народов. Так, культура имперского Рима была чуть ли не в большей степени греческой, чем римской. В империи Аббасидов смешивались персидские, греческие и арабские элементы. Монголы копировали цивилизацию Китая. В современной империи — США — президент кенийского происхождения заказывает итальянскую пиццу для просмотра своего любимого фильма «Лоуренс Аравийский», британского эпоса о восстании арабов против турок.

Но даже в плавильном котле культур ассимиляция давалась побежденным нелегко. Пусть имперская цивилизация и впитывала в себя множество элементов от каждого из покоренных народов, синтетический итог был все равно чужд подавляющему большинству жителей. Процесс ассимиляции шел трудно и болезненно. Тяжело отказываться от знакомых, любимых местных традиций, и еще больший стресс — принять новую культуру и адаптироваться в ней. Самое же обидное: когда новые подданные усваивали культуру империи, им приходилось ждать десятки, если не сотни лет, пока имперские элиты признавали их за своих. От завоевания до полной ассимиляции целые поколения оставались в подвешенном состоянии: родную и любимую культуру уже утратили, на равных в империю еще не допущены. Культура, в которую они стремятся войти, по-прежнему видит в них варваров.

Представьте себе иберийца из хорошей семьи. Дело происходит через 100 лет после падения Нумансии. С родителями он говорит на родном кельтском диалекте, но выучил также в совершенстве латынь (разве что чуть заметный акцент остался), потому что без государственного языка невозможно управлять своим делом и общаться с властями. Он не отказывает жене в дорогих, богато изукрашенных побрякушках, хотя немного стесняется этой архаической «кельтщины»: он бы предпочел, чтобы супруга наряжалась не как местные, а носила украшения простые и элегантные, как жена римского наместника. Сам он ходит в римской тунике и, разбогатев на продаже скота (в том числе благодаря знаниям в области римского торгового права), выстроил себе виллу в римском духе. И все же, хотя он наизусть знает третью книгу «Георгик» Вергилия, для римлян он — полуварвар. Ему не получить не то что государственной должности — даже почетного места в амфитеатре.

На исходе XIX века тот же урок белые господа преподали сословию образованных индийцев. Известна история о честолюбивом индийце, который до тонкости овладел английским языком, освоил европейские танцы и даже научился и привык есть ножом и вилкой. Положившись на свои безупречные манеры, он отправился в Англию, получил в Лондонском университете диплом юриста, был принят в коллегию адвокатов. Но этого молодого человека, образованного, в хорошем костюме, вышвырнули из поезда в британской колонии Южная Африка, потому что он ехал первым классом, а не третьим, как подобает «цветному». Молодого человека звали Мохандас Карамчанд Ганди, и урок он усвоил крепко.

Но порой процессы ассимиляции, сближения культур рушат барьеры между старой элитой и новыми подданными империи. Победители начинают воспринимать побежденных как равных, побежденные уже не видят в империи чуждую им оккупационную систему. Для обеих сторон «они» превращаются в «мы». После веков имперского правления все жители Римской империи сделались наконец гражданами Рима. Но и задолго до этого окончательного уравнения в правах люди неримского происхождения делали карьеру в легионах и попадали в сенат. Уже в 48 году н.э. император Клавдий принял в сенат нескольких галльских аристократов, заявив при этом, что они «обычаями, культурой и узами брака соединены с нами». Снобы-сенаторы возмутились: как это, недавних врагов впустить в самое сердце римской политической системы?! И тогда Клавдий напомнил им о том, о чем они предпочли забыть: сенаторские семьи по большей части происходили от италийских племен, которые во время оно сражались против Рима, а потом получили римское гражданство. И даже сам Клавдий, владыка Рима, свой род возводил к сабинянам.

Во II веке н.э. Римом правила династия императоров из Иберии, вероятно, с примесью иберийской крови. Именно эта эпоха — Траяна, Адриана, Антонина Пия и Марка Аврелия — считается золотым веком империи. Рухнули все внутренние этнические барьеры. Император Септимий Север (193-211) был отпрыском поселившегося в Ливии карфагенского рода. Гелиогабал (218-222) был сирийцем. Императора Филиппа I (244-249) прозвали «Арабом». Новые граждане с таким энтузиазмом перенимали культуру императорского Рима, что спустя многие столетия после распада империи они все еще говорили на ее языке, сохраняли христианскую религию, пришедшую из левантийской провинции, и следовали законам империи.

Схожий процесс происходил в Арабской империи. В момент ее возникновения, в середине VII века, система управления была основана на жестком разграничении арабской мусульманской элиты и покоренных народов: египтян, сирийцев, иранцев, берберов, которые не были ни этническими арабами, ни мусульманами. Постепенно жители империи усвоили ислам, арабский язык и имперскую культуру, которая была синтезом многих локальных культур. Старая арабская элита взирала на выскочек с величайшей враждебностью, опасаясь утратить свой уникальный статус, однако новообращенные требовали для себя равного положения в империи и в мире ислама. В итоге они своего добились. Египтяне, сирийцы, жители Месопотамии стали считаться «арабами», причем «арабы» (как исконные, из Аравии, так и новые, из Египта и Сирии) подпали под власть мусульман иной, неарабской культуры — иранцев, турок и берберов. В этом и заключался великий успех Арабской империи: она создала культуру, которую с энтузиазмом приняли многочисленные другие этносы и продолжали хранить ее, развивать и распространять еще много веков после того, как сама империя рухнула и этнические арабы утратили власть.

Еще более удачным оказался имперский проект Китая. На протяжении двух тысяч лет пестрый конгломерат этнических и культурных групп — изначальных «варваров» — врастал в имперскую культуру, превращаясь в китайцев-хань (по названию династии, которая правила с 206 года до н.э. по 220 год н.э.). На самом деле китайская империя жива поныне — и в этом ее высшее достижение, — хотя как империя она воспринимается лишь на этнических окраинах, в Тибете и Синьцзяне. Более 90% населения считают самих себя — и другие их тоже считают — китайцами-хань.

В этой же парадигме имеет смысл рассматривать и прошедшие за последние десятилетия процессы деколонизации. В современную эпоху европейцы подчинили себе большую часть земного шара под казавшимся им благовидным предлогом — распространения высшей западной культуры. Это им удалось — миллионы, даже миллиарды людей приняли западную культуру или какие-то существенные ее элементы. Индийцы, африканцы, арабы, китайцы и маори заговорили на английском, французском или испанском языке. Они поверили в права человека и принципы самоопределения, приняли такие западные идеологии, как либерализм и капитализм, коммунизм, феминизм и национализм.

В XX веке местные группы, принявшие западные ценности, потребовали равенства с европейскими колонизаторами — ссылаясь именно на эту систему ценностей. Антиколониальная борьба часто шла под знаменами самоопределения, социализма, соблюдения прав человека — все это ценности белого человека. Как египтяне, иранцы и турки приняли и адаптировали имперскую культуру, унаследованную от арабских завоевателей, так и современные индийцы, африканцы и китайцы в значительной степени усвоили имперскую культуру былых западных господ и преобразили ее в соответствии со своими традициями и потребностями.

ХОРОШИЕ И ПЛОХИЕ ПАРНИ

Очень соблазнительно поделить исторических персонажей на положительных и отрицательных, определив всех защитников империй в «плохие парни». Ведь империи строятся на крови, поддерживают свою власть войнами и насилием. Но многое в современной культуре основано на имперском наследии. Если империя — безусловное зло, то кто же тогда мы сами?

Некоторые политические школы и движения пытаются очистить культуру от империализма и получить чистую аутентичную цивилизацию, не затронутую этим грехом. Такие идеологии в лучшем случае наивны, чаще служат лишь прикрытием для грубейшего национализма и ханжества. Допустим, все мириады культур, появившиеся на заре письменной истории, были чисты, не затронуты грехом, не ощущали никаких влияний. Но с тех пор ни одна культура не может утверждать о себе подобного, тем более ни одна культура, сохранившаяся до сих пор. Любая современная цивилизация хотя бы отчасти представляет собой наследие империй, имперской культуры и цивилизации, и никакие академические рассуждения и политические операции не смогут ампутировать это наследие, не убив пациента.

Всмотримся для примера в ту смесь любви и ненависти, которая соединяет нынешнюю независимую Индию с периодом британского правления. Британское завоевание и дальнейшая оккупация обошлись Индии в миллионы жизней, а сотни миллионов подвергались непрестанному унижению и тяжкой эксплуатации. И тем не менее множество индийцев с пылом новообращенных приняли западные идеи, в первую очередь понятия о самоопределении наций и правах человека, и возмутились, когда англичане отказались блюсти свои же принципы и предоставить индийцам либо равные права граждан Британской империи, либо независимость.

Вокзал Чатрапати Шиваджи в Мумбай, изначально — вокзал Виктория, Бомбей. Англичане построили вокзал в неоготическом стиле, который был моден в Англии в конце XIX века. Националистическое правительство Индии изменило названия и города, и вокзала, но не проявило желания снести импозантное здание, хоть его и построили оккупанты.

Современное индийское государство — дитя этой Британской империи. Англичане убивали, мучили, преследовали коренных обитателей субконтинента, но при этом сумели объединить немыслимо пеструю мозаику враждующих царств, княжеств и племен, породить единое национальное сознание и создать в итоге страну, способную существовать как более-менее единое политическое целое. Они заложили основы индийской судебной системы, создали административную структуру, построили сеть железных дорог, обеспечив таким образом возможности экономической интеграции. Независимая Индия сохранила в качестве формы государственного устройства демократию в ее британском варианте. Английский язык остался языком межнационального общения на субконтиненте, языком-посредником, к которому прибегают говорящие на хинди, тамильском и малаялам, чтобы понять друг друга. Индийцы страстно любят крикет и без конца пьют чай — оба увлечения достались им в наследство от англичан. Промышленных чайных плантаций в Индии не существовало до середины XIX века, когда чай начала разводить Британская Ост-Индская компания. Обычай чаепития распространили в Индии высокомерные английские сахибы.

Много ли сегодня в Индии найдется желающих провести референдум за избавление от демократии, английского языка, сети железных дорог, правовой системы, крикета и чая на том основании, что все это — наследие империи? И даже если удастся провести такой референдум, сама эта форма демократического волеизъявления — опять-таки наследие прежних белых господ.

Даже если бы мы напрочь отреклись от имперского наследия в надежде реконструировать и сберечь «аутентичные» культуры глубокого прошлого, с большой вероятностью выяснилось бы, что мы отстаиваем всего лишь наследие более древней, но оттого не менее брутальной империи.

Те, кто хотел бы очистить индийскую культуру от британских искажений, поневоле освящают наследие Великих Моголов и Делийского султаната. Те, кто попытается спасти «аутентичную индийскую культуру» от наслоений этих мусульманских империй, будет возвышать наследие империи Гупта, Кушанской империи и империи Маурьев. Если безумный националист решился бы уничтожать все здания, возведенные британскими завоевателями, в том числе центральный вокзал Мумбай, то как бы он поступил с памятниками мусульманских империй — такими, как Тадж-Махал?

Тадж-Махал — «аутентичный» памятник индийской культуры или чуждое ей наследие мусульманского империализма?

Никто толком не знает, как решать запутанный вопрос о культурном наследии. Какой бы путь мы ни выбрали, первым делом необходимо признать сложность этой проблемы и понять, что примитивное деление на хороших и плохих парней никуда не приведет — разве что мы окажемся вынуждены признать, что сами всю жизнь идем на поводу у плохих парней.

НОВАЯ ГЛОБАЛЬНАЯ ИМПЕРИЯ

Примерно со второго века до н.э. большинство людей живет в империях. Вполне вероятно, что и в будущем люди в основном будут жить в империи. На этот раз империя будет действительно всемирной. Эта перспектива — утопическая картинка единого правительства для всей Земли — быть может, ожидает нас уже за ближайшим поворотом.

В XX веке главенствующим политическим идеалом был идеал национального государства: сувереном и источником всякой власти является народ, а высшая обязанность государства состоит в том, чтобы отстаивать интересы данного национального коллектива. Соответственно, появилась идея, что независимых государств должно быть столько же, сколько в мире народов. Империи остались в прошлом.

В XXI веке национализм стремительно теряет почву под ногами. Все больше людей приходит к выводу, что единственный законный источник политической власти — человечество, а не отдельный народ и что основной целью политики должны быть отстаивание прав и защита интересов всего человеческого рода. В таком случае существование без малого 200 национальных государств — скорее помеха, чем подмога. Раз уж шведы, индонезийцы и нигерийцы имеют равные права, то не сподручнее ли их защищать единому мировому правительству?

Проявившиеся глобальные проблемы, такие как таяние полярных ледников, также ставят под вопрос правомерность существования отдельных национальных государств. Ни одно суверенное государство не сумеет самостоятельно предотвратить глобальное потепление. Китайский мандат неба выдавался императору именно затем, чтобы решать проблемы всего человечества. Ныне кому-то будет выдан мандат человечества, чтобы решать проблемы неба: штопать дыру в озоновом слое, устранять последствия парникового эффекта. И своим символическим цветом всемирная империя вполне может избрать зеленый.

По состоянию на 2013 год мир все еще был политически раздробленным, но реальная автономия национальных государств стремительно сокращалась. Ни одна страна не способна проводить независимую экономическую политику, объявлять и вести по своей прихоти войны и даже осуществлять внутреннюю политику в полной мере самостоятельно. Государства все более открываются влиянию глобальных рынков, международных корпораций и НКО, все более влиятельным становится международное общественное мнение и общепринятая судебная система. Государства вынуждены считаться с мировыми стандартами финансового поведения, экологической политики и правосудия. Мощные потоки капитала, трудовых ресурсов и информации распространяются по миру и преображают его. А значение границ и позиции отдельных государств уменьшается.

Всемирная империя создается у нас на глазах, и править ею будет не отдельное государство или этническая группа — скорее, подобно Римской империи на последней стадии, этот новый мир окажется подвластен многонациональной элите, и склеивать его воедино будут общая культура и общие интересы. Эта империя призывает все больше предпринимателей, инженеров, специалистов, ученых, юристов и менеджеров. Каждый решает для себя вопрос: откликнуться на призыв или замкнуться в лояльности своему народу и государству, — и все чаще выбирает империю.

 

Глава 12. Закон веры

На средневековом рынке Самарканда — города, построенного на месте оазиса в среднеазиатской пустыне, — сирийские купцы перебирали тонкие китайские шелка, свирепые степные кочевники выставляли на продажу светловолосых рабов, захваченных далеко на западе, лавочники набивали себе карманы блестящими золотыми монетами с непонятными надписями и профилями неведомых владык. Здесь, на одном из главных перекрестков Востока и Запада, Севера и Юга, объединение человеческого рода подтверждалось наглядно и ежедневно. Тот же процесс можно было наблюдать в 1281 году, когда войско хана Хубилая вторглось в Японию. Монгольские всадники, одетые в меха и звериные шкуры, скакали между рядами китайской пехоты в бамбуковых шляпах, пьяные корейцы из вспомогательных войск затевали потасовку с татуированными моряками с Южно-Китайского моря, инженеры из Средней Азии, разинув рты, слушали похвальбу европейских авантюристов, и все подчинялись приказам одного полководца.

Тем временем в Мекке, у священной Каабы, объединение рода человеческого осуществлялось иными средствами. Если бы вы пришли в Мекку паломником году так в 1300-м, то, совершая ритуальный обход вкруг главной мусульманской святыни, увидели бы рядом в толпе группу верующих из Месопотамии — одежды развеваются на ветру, глаза горят религиозным экстазом, губы твердят одно за другим 99 имен Аллаха. А там, впереди, выдубленный солнцем патриарх, тюркоязычный обитатель азиатских степей, шагает, опираясь на посох, в задумчивости поглаживая бороду. Справа на черной как уголь коже сверкают золотые украшения — это мусульмане из африканского царства Мали. Запах гвоздики, куркумы, кардамона и морской соли свидетельствует о присутствии братьев по вере из Индии, а может быть, и с таинственных островов еще дальше на востоке.

Сегодня религия часто становится поводом для дискриминации, разлада и раздоров. Но изначально она, как и деньги, и империи, служила объединению людей. Поскольку любое социальное устройство, любая иерархия коренится в воображении, все они уязвимы и хрупки, и уязвимы тем более, чем более разрастается общество. Историческая роль религии заключалась в том, чтобы освятить эти хрупкие структуры авторитетом свыше. Религия учит, что закон — не порождение человеческой прихоти, а ниспослан высшей, абсолютной властью. Тем самым хотя бы самые фундаментальные законы оказываются вне критики, и это обеспечивает социальную стабильность.

Религия — это система человеческих норм и ценностей, основанная на вере в высший, сверхчеловеческий порядок. Подчеркнем два существенных момента.

1. Религия предполагает сверхчеловеческий порядок, который устанавливается не прихотью и даже не общечеловеческим согласием. Футбол — не религия. Хотя в нем есть правила, ритуалы, забавные суеверия, но всем известно, что люди сами изобрели футбол, а ФИФА может в любой момент принять решение расширить ворота или изменить правила офсайда.

2. На основании этого высшего, надчеловеческого порядка религия устанавливает безусловные ценности и нормы. На Западе и по сей день многие верят в привидения, фей и перевоплощение, но из этих суеверий не проистекают никакие правила морали и поведения, а значит, они не складываются в религию.

На деле не все религии реализуют свой потенциал и укрепляют легитимность социальных и политических укладов. Чтобы объединить под своей эгидой большие территории с неоднородным населением, религия должна соответствовать еще двум критериям. Во-первых, она должна предлагать универсальный сверхчеловеческий порядок, истинный для всех и всегда. Во-вторых, она должна стремиться сообщить свои истины каждому. Иными словами, объединяющая религия должна быть универсальной и миссионерской.

Самые известные в мире религии — такие, как христианство, ислам и буддизм, — сочетают признаки универсальности и миссионерства. В результате люди склонны думать, что таковы все религии, но на самом деле большинство древних верований были эксклюзивны и локальны. Люди почитали местных богов и не ставили себе целью обратить весь род человеческий. Насколько нам известно, универсальные миссионерские религии начали появляться только на рубеже нашей эры. Возникновение универсальных религий — одна из крупнейших революций и ключевой — наряду с деньгами и империями — фактор объединения человечества.

МОЛЧАНИЕ ЯГНЯТ

Насколько мы можем судить, древние охотники-собиратели были анимистами, то есть верили, что в мире обитают не только люди, но и множество иных существ — животные, растения, феи, призраки. И система человеческих ценностей и норм принимала во внимание также и интересы этих существ. Например, группа собирателей в долине Ганга могла установить правило: запрещается рубить вон ту развесистую смоковницу, иначе дух смоковницы прогневается и отомстит. Другая группа собирателей, в долине Инда, соблюдала иное табу: нельзя охотиться на белохвостых лис, потому что однажды такая лиса открыла старой ведунье, где найти драгоценный обсидиан.

Эти религии были очень узкими и локальными, подстраивались под местный ландшафт, климат, знакомые явления природы. Как правило, собиратели проводили всю жизнь на территории, не превышавшей несколько тысяч квадратных километров. Чтобы выжить, обитатели каждой долины должны были уяснить сверхчеловеческий порядок, господствующий именно в их долине, и приспособить к нему свое поведение. Бессмысленно было бы навязывать те же правила обитателям других мест. С берегов Инда не посылали миссионеров в долину Ганга уговаривать тамошних жителей пощадить белохвостых лисиц.

Аграрная революция, по-видимому, сопровождалась религиозной революцией. Охотники-собиратели отнимали жизнь у животных, но считали их равными себе. Из того факта, что человек убивал овцу, не следовало, что человек выше овцы, ведь если тигр убивал человека, это не принижало человека по сравнению с тигром. Все живые существа напрямую общались друг с другом и как-то вырабатывали правила жизни в единой для всех экосистеме. Крестьяне же, напротив, подчинили себе животных и растения, управляли ими и уже не могли общаться на равных со своей собственностью. А значит, первым религиозным следствием аграрной революции стало превращение животных и растений из духовных собратьев в немые орудия.

Но из этого проистекала и серьезная проблема. Крестьяне бы и рады полностью контролировать своих овец, но опыт убеждал: их власть ограниченна. Они запирали животных в хлев, кастрировали баранов, выращивали большее число самок, но не могли гарантировать, что самки забеременеют и родят здоровых ягнят, не могли предотвратить падежа скота. Как же уберечь стадо и добиться его роста?

И все больше крестьян находили ответ в том, чтобы обратиться к кому-то выше себя — к могущественным богам. Богиня плодородия, небесное божество и бог-целитель взяли на себя роль посредников между людьми и безмолвными растениями и животными. Древняя мифология в значительной своей части — это договор, по которому люди обязуются вечно чтить богов, получая взамен господство над растительным и животным миром. Об этом же — и первые главы Книги Бытия. На протяжении тысячелетий после аграрной революции религиозный обряд сводился преимущественно к жертвоприношению ягнят, вина и лепешек божественным силам, которые взамен должны были ниспослать обильный урожай и приумножить стада.

Поначалу аграрная революция не сказалась на статусе других объектов анимистской системы верований, таких как скалы, источники, духи и демоны. Однако и они постепенно стали отступать под натиском новых богов. Пока люди жили в тесных пределах нескольких сотен, максимум тысяч квадратных километров, местные духи вполне могли позаботиться обо всех их потребностях. Но с ростом царств и торговли людям понадобилось покровительство кого-то, кто охватывал своим могуществом целое царство или торговый регион.

Из этой потребности родились политеистические религии (от греч. poly — много и theos — бог). Эти религии предполагали, что миром правит группа всесильных богов — богиня плодородия, бог дождя, бог войны. Люди взывали к этим богам, и те, если оставались довольны обрядами и жертвоприношениями, посылали дождь, победу, здоровье.

Анимизм не исчез полностью с приходом политеизма. Демоны, феи, призраки, священные скалы, источники и деревья оказались интегрированы большинством политеистических религий. Этим духам придавалось гораздо меньшее значение, чем богам, но в повседневной жизни простого человека они очень даже пригождались. Пока царь в столице жертвовал богу войны десятки упитанных агнцев, молясь о победе над варварами, крестьянин у себя в хижине ставил свечку духу смоковницы и молил сохранить жизнь заболевшему ребенку.

С появлением великих богов изменился не столько статус овец и демонов, сколько статус Homo sapiens.

Анимизм рассматривает человека наряду со множеством других обитателей Земли, но политеисты видели в мире отражение сложной системы отношений между людьми и богами. Молитвы и жертвоприношения, добрые и злые дела сказываются на судьбе всей экосистемы, полагают политеисты. Страшный потоп может погубить миллиарды муравьев и кузнечиков, сотни тысяч черепах, антилоп, жирафов и слонов лишь потому, что глупые люди прогневили богов. Таким образом, политеизм повысил статус не только богов, но и людей. Менее удачливые члены той же старой анимистической системы утратили сколько-нибудь достойное положение и остались лишь статистами, а то и вовсе декорациями великой драмы, разворачивавшейся между человеком и богами.

ПРЕИМУЩЕСТВА ИДОЛОПОКЛОНСТВА

После двух тысячелетий монотеистической пропаганды большинство жителей Земли воспринимают политеизм как наивное и невежественное идолопоклонство. Это — несправедливый стереотип. Чтобы понять внутреннюю логику политеизма, нужно понять саму идею, на которой основана вера во множество богов.

Политеизм не противостоит концепции единой силы или мирового закона, управляющего вселенной. Многие политеистические и даже анимистические религии почитают высшую силу, которая действует через посредство богов, демонов и священных скал. В классическом греческом варианте политеизма Зевс, Гера, Аполлон и их родичи подчинялись всемогущей и всеохватывающей силе — судьбе. Нордические боги тоже были орудиями судьбы, обреченными погибнуть, когда настанет Рагнарёк («сумерки богов»). Политеистический миф йоруба (Западная Африка) повествует о том, что все боги произошли от верховного божества Олодумаре и остались у него в подчинении. Индуизм признаёт единый принцип, Атман, который контролирует мириады богов и духов, человечество, мир природы и неодушевленный мир. Атман — суть или душа вселенной, а также каждого существа и каждого явления.

Принципиальное отличие политеизма от монотеизма заключается в том, что в политеизме высшая сила, которая правит миром, лишена собственных интересов и пристрастий, ее не тревожат мирские желания, заботы и тревоги. Бессмысленно просить ее о победе в войне, о здоровье или о дожде, потому что ей, на ее недосягаемой высоте, все равно, победит то или иное царство или проиграет, будет ли город процветать или зачахнет, оправится больной или умрет. Греки не пытались умилостивить богинь судьбы, и индусы не строили храмы Атману.

Обращаться к этой высшей силе имело смысл лишь тогда, когда человек отрекался от всех желаний и соглашался принять вместе с хорошим и дурное, даже поражение, бедность, болезнь и смерть. Так некоторые индусы — садху, или санья-сины, — посвящали жизнь устремлению к Атману, единению с Атманом в поисках просветления. Они старались увидеть мир с точки зрения этого универсального принципа, осознать недолговечность и тщету всех мирских желаний и страхов с точки зрения вечности. Но большинство индусов — отнюдь не садху. Они глубоко увязли в повседневных мирских невзгодах, которые нисколько не задевают Атмана, а потому индусы обращаются с мольбой к богам, наделенным особыми силами. Именно потому, что их возможности ограничены, Ганеша, Лакшми, Сарасвати и прочие не чужды пристрастий и личных интересов. Люди могут заключать сделки с соответствующим «ограниченным контингентом» и с его помощью выигрывать войны или исцеляться от болезней.

В этом и состоит фундаментальное открытие политеизма: высшая сила вселенной свободна от интересов и пристрастий, так что, если нам требуется помощь для решения наших земных проблем, нужно обращаться к силам подчиненным и не свободным от пристрастий. Таких малых сил сколько угодно: когда начинаешь делить в соответствии с конкретными задачами всеохватывающую власть высшего принципа, появляется множество богов. Вот и политеизм.

Сущность политеизма способствует весьма широкой религиозной толерантности. Поскольку многобожцы верят в существование высшей и беспристрастной силы и одновременно в большое количество сил частных и пристрастных, приверженцы одного бога с легкостью признают существование и могущество других богов. По природе своей политеизм — религия открытого типа, не предусматривающая преследования «еретиков» и «иноверцев».

Даже когда политеистам удавалось завоевать огромную империю, они не предпринимали попыток обратить население в свою веру. Египтяне, римляне и ацтеки не посылали миссионеров в другие страны распространять культ Осириса, Юпитера или Уицилопочтли и не снаряжали ради этого армии. От покоренных народов требовалось безусловное уважение к богам и обрядам завоевателей, ведь именно эти боги и обряды придавали империи легитимность. В то же время никого не принуждали отказываться от местных богов и обычаев. В царстве ацтеков покоренные народы обязаны были возводить храмы Уицилопочтли, однако эти храмы строили рядом, а не на месте жилищ местных богов. Нередко случалось, что имперская элита сама перенимала чужеземных богов вместе с посвященными им обрядами. Так, римляне с удовольствием добавили к своему пантеону азиатскую богиню Кибелу и египетскую Изиду.

Лишь одного бога римляне упорно отказывались признать: бога христиан — монотеистов и миссионеров. Римская империя не предлагала христианам отказаться от их верований и ритуалов, но требовала, чтобы они воздавали честь богам-покровителям империи и гению императора. Это приравнивалось к выражению политической лояльности. Когда же христиане наотрез отказались подчиниться и продолжали отвергать любые компромиссы, римляне стали преследовать эту «подрывную секту». Но делали это без особого усердия. За 300 лет от распятия Христа до момента, когда император Константин провозгласил христианство государственной религией, широкомасштабные гонения на христиан проводились всего четыре раза. Наместники и местная администрация порой тоже проявляли инициативу, но если подсчитать количество жертв всех антихристианских кампаний за три столетия, окажется, что римляне-язычники убили несколько тысяч христиан. Для сравнения: за следующие 1500 лет христиане убивали других христиан миллионами, отстаивая единственно правильное толкование религии любви и милосердия.

Страшную память оставили по себе религиозные войны между католиками и протестантами, опустошавшие Европу в XVI и XVII веках. Обе враждующие стороны признавали божественность Христа и Евангелие милосердия и любви. Однако по поводу свойств этой любви они расходились во мнениях. Протестанты считали божественную любовь настолько всеохватывающей, что Господь воплотился в человеке и отдал свое тело на пытки и казнь, искупив таким образом первородный грех и открыв врата Рая перед всеми, кто исповедует веру в Христа. Католики считали веру необходимой, но недостаточной. Чтобы заслужить рай, христиане должны также участвовать в церковных обрядах и делать добрые дела. Протестанты не принимали концепцию католиков и стояли на том, что она умаляет величие Бога и его любовь: если человек думает, что его посмертная участь зависит от его собственных добрых дел, он преувеличивает собственную значимость и принижает страдания Христа на кресте и любовь Бога к человечеству.

Эти богословские споры привели к такому ожесточению, что в XVI и XVII столетиях католики и протестанты истребляли друг друга десятками и сотнями тысяч. 23 августа 1572 года французские католики, так ценившие добрые дела, напали на французских протестантов, которые большее значение придавали Божьей любви к людям. За сутки в этой резне, запомнившейся под именем Варфоломеевской ночи, погибло от пяти до десяти тысяч протестантов. Услышав эту новость, папа римский возликовал, назначил праздничный молебен и заказал Джорджо Вазари фреску, которая должна была увековечить сцены убийств (теперь это помещение Ватикана закрыто для посетителей). За 24 часа от рук христиан погибло больше христиан — пусть и иной конфессии, — чем за всю историю гонений в Римской империи.

БОГ ЕДИН

С течением времени некоторые приверженцы политеизма так полюбили своих отдельных божеств, что начали отходить от фундаментального принципа многобожия. Они стали верить, что это их бог — единственный, именно он является высшей силой вселенной. Причем этот бог не потерял присущих ему пристрастий и интересов, а значит с ним, вполне вероятно, можно будет договориться. Так зародились монотеистические религии, последователи которых обращаются с просьбами о выигрыше в лотерее, излечении от болезни или победе в войне сразу к высшей силе вселенной.

Первая известная нам монотеистическая религия появилась в Египте около 1350 года до н.э., когда фараон Эхнатон объявил, что одно из младших божеств густонаселенного египетского пантеона — Атон — на самом деле и есть высшая сила, которая правит миром. Эхнатон превратил культ Атона в государственную религию, а поклонение другим богам попытался отменить или свести к минимуму. Религиозная реформа закончилась провалом. После смерти фараона его небесного покровителя забыли и вернулись к прежним богам.

Политеизм вновь и вновь порождал такого рода монотеистические религии, но все они оставались маргинальными, в первую очередь потому, что не в состоянии были сформулировать собственное универсальное послание. Так, иудаизм заявляет, что высшая сила вселенной имеет свои интересы и предпочтения и главный ее интерес сосредоточен на маленьком еврейском народе и никому не известном клочке земли — Палестине. Другим народам эта вера мало что могла предложить и большую часть своей истории воздерживалась от прозелитизма. Эту стадию развития религии можно назвать «локальным монотеизмом».

Великим прорывом стало христианство. Начиналась эта религия с эзотерической иудейской секты, признавшей долгожданного Мессию в Иисусе из Назарета. Но один из первых руководителей секты, Павел из Тарса, подумал: если высшая сила вселенной имеет свои предпочтения и выбрала воплощение и смерть на кресте ради спасения человечества, то об этом следует узнать всем людям, а не только евреям. Благую весть об Иисусе — евангелие — нужно распространить повсюду.

Доводы Павла упали на плодородную почву. Христиане развили широкую миссионерскую деятельность, обращенную ко всем народам. Один из удивительнейших капризов истории: эзотерическая иудаистская секта обратила в свою веру могущественную Римскую империю.

Успех христианства послужил вдохновляющим примером для другой монотеистической религии, которая сложилась в VII веке на Аравийском полуострове, — ислама. Как и христианство, ислам начинался с малой секты в глухом провинциальном углу и сумел — еще быстрее и поразительнее — вырваться за пределы Аравии и покорить огромную империю от Атлантического океана до Индии. С этого момента монотеизм становится главной движущей силой истории.

Монотеисты оказались гораздо более фанатичными и склонными к миссионерству, чем политеисты. Чтобы признать право других религий на существование, нужно допустить одно из двух: либо твой бог не держит в своих руках всю полноту власти над вселенной, либо твоя религия представляет собой лишь одну грань сложной универсальной истины. Поскольку монотеисты были уверены, что обладают всей полнотой знания о едином и единственном Боге, все прочие религии они отвергали с презрением. В последние два тысячелетия монотеисты многократно пытались укрепить свои позиции, насильственно истребляя конкурентов.

Действовали они весьма успешно. К началу нашей эры монотеистов во всем мире можно было пересчитать по пальцам. К 500 году н.э. величайшая империя — Римская — исповедовала христианство как государственную религию, и миссионеры усердно распространяли его в других частях Европы, Азии и Африки. На исходе первого тысячелетия большинство жителей Европы, Западной Азии и Северной Африки были монотеистами, и империи от Атлантического океана до Гималаев считали себя освященными единым Господом. К началу XVI века монотеизм господствовал почти на всей территории Африки и Азии, за исключением Дальнего Востока и южной оконечности Африки, и уже протягивал щупальца и к Южной Африке, и к Америке, и к Океании. Теперь на всей Земле, за исключением опять же Дальнего Востока, исповедуется та или иная монотеистическая религия, и весь мировой порядок покоится на монотеистических принципах.

Но как внутри политеизма сохранялись многие элементы анимизма, так и внутри монотеизма выживал политеизм. Казалось бы, стоит человеку поверить, что высшая сила имеет свои интересы и предпочтения, и вроде бы уже нет смысла угождать подчиненным божкам? Кто станет обращаться к мелкому чиновнику, если открыта приемная президента? Монотеизм действительно отрицает существование иных богов, кроме высшего Господа, и сулит серу и адское пламя всем, кто им поклоняется.

Но между богословскими теориями и историческими реалиями всегда имеется разрыв. Большинство людей оказалось не в силах принять монотеизм полностью. Они продолжали разделять мир на «нас и «их», и высшая сила вселенной казалась им слишком далекой и отчужденной, неотзывчивой на повседневные потребности. Монотеистические религии под грохот фанфар выгнали весь пантеон в дверь, но боги тут же пролезли в окно. Так, культы поклонения пантеону святых, созданному христианством, мало чем отличаются от культов языческих богов.

Как Юпитер оберегал Рим, а Уицилопочтли империю ацтеков, так у каждого христианского королевства появился собственный святой покровитель, помогавший ему справляться с трудностями и побеждать в войнах. Англию защищал святой Георгий, Шотландию — святой Андрей, Венгрию — святой Стефан, Францию — святой Мартин. Города и деревни, профессии, даже недуги — везде свой святой. Милан надеялся на святого Амвросия, а за Венецией присматривал святой Марк. Святой Флориан покровительствует трубочистам, а святой Матфей выручает из беды сборщиков налогов. Страдая от головной боли, следует обратиться к святому Агапию, а при зубной боли нужно не к нему, а к святой Аполлонии.

Христианские святые не просто похожи на старых языческих богов — они и есть эти же самые боги в новом обличии. Например, до принятия христианства верховной богиней ирландских кельтов была Бригид. При крещении страны окрестили и Бригид, которая превратилась в святую Бригитту, поныне самую чтимую святую католической Ирландии.

БИТВА ДОБРА И ЗЛА

Язычество породило не только монотеистические, но и дуалистические религии. Дуализм признает существование двух противоборствующих сил — добра и зла. В отличие от монотеистов, дуалисты считали зло независимой силой, не сотворенной добрым богом и не подчиняющейся творцу. Дуализм превращает вселенную в поле битвы между силами добра и зла и все происходящее объясняет этой борьбой.

Дуализм оказался весьма привлекательным мировоззрением, ведь он дает простой и убедительный ответ на знаменитую Проблему Зла, один из фундаментальных вопросов человечества: «Откуда берется зло? Откуда страдания? Почему с хорошими людьми случаются несчастья?» Монотеистам требуется довольно сложная интеллектуальная эквилибристика, чтобы объяснить, почему всеведущий, всемогущий и благой Бог допускает столько зла и страданий. Лучше всего в качестве объяснения прижилась концепция свободной воли. Если бы не было зла, человек не имел бы нравственного выбора и тем самым не имел бы и свободы воли. Но такой ответ неочевиден и порождает десятки новых вопросов. Так, свобода воли допускает выбор зла. Многие люди и выбирают зло, а дальше в монотеистической системе обычно следует наказание свыше. Но если Бог заранее знал, что данный человек использует свободную волю во зло и будет обречен на вечные муки в аду, зачем Он этого несчастного вообще сотворил? Богословы написали множество книг в поисках ответа на этот вопрос. Одни считают ответы убедительными, другие — нет. Но совершенно очевидно, что с проблемой зла монотеистам совладать нелегко.

А дуалисту это как нечего делать. С хорошими людьми случаются беды потому, что миром не правит всеведущий, всемогущий и всеблагой Господь. В мире рыщет независимая от Бога злая сила. Это зло и творит беды. Простое и убедительное объяснение, даже монотеисты подсознательно склоняются к нему. Огромное количество христиан, мусульман, иудаистов признают могущество злой силы — христиане именуют ее дьяволом, сатаной, — которая может действовать самостоятельно, бороться против Бога и без Божьего соизволения творить всяческие безобразия. Но как может монотеист придерживаться подобных дуалистических представлений? С точки зрения логики они с монотеизмом несовместимы: либо вы верите в единого всемогущего Бога, либо в две противоборствующие силы, ни одна из которых не является всемогущей. Но человек обладает поразительной способностью соединять несовместимое. А потому не так уж удивительно, что миллионы благочестивых христиан, мусульман и евреев ухитряются верить одновременно и во всемогущего Бога, и в самостоятельного сатану.

У дуализма есть свои недостатки. Да, проблему зла это мировоззрение решает легко и просто. Но возникает другая проблема — порядка. Если в мире противоборствуют две силы, то кто установил законы, по которым происходит эта борьба? Например, два государства могут вступить в войну, потому что они существуют в одном пространстве и времени и подчиняются одним и тем же законам природы. Ракета, выпущенная Пакистаном, поразит цель на территории Индии в силу общих для обеих стран законов физики. Но когда Добро сражается со Злом, каким общим законам они подчиняются и кто эти законы им предписал?

Дуалисты объясняют проблему зла, но не справляются с проблемой порядка. Монотеисты разобрались с проблемой порядка, но споткнулись о проблему зла.

Логическое решение у загадки существует: можно предположить наличие единого всемогущего Бога, создателя вселенной — и притом злого Бога. Но никто в истории не решался выдвинуть такую гипотезу.

* * *

Дуалистические религии процветали более тысячи лет. В какой-то момент между 1500 и 1000 годами до н.э. в Центральной Азии появился пророк Зороастр (Заратустра). Его учение передавалось из поколения в поколение и постепенно превратилось в самую известную из дуалистических религий — зороастризм. Зороастрийцы рассматривали мир как общекосмическую битву между добрым богом Ахура-Маздой и злым Ангра-Майнью.

Люди в этой борьбе держали сторону добрых сил. Зороастризм играл важную роль в персидской империи Ахеменидов (550-350 до н.э.), а позднее стал государственной религией в персидской империи Сасанидов (224-651 н.э.). Эта разновидность дуализма оказала существенное влияние почти на все позднейшие религии Ближнего Востока и Средней Азии и породила множество новых вариаций, в том числе гностицизм и манихейство.

В III-IV веках н.э. манихейство распространялось со скоростью лесного пожара от Китая до Северной Африки и в какой-то момент даже соперничало с христианством за популярность в Римской империи. Но манихеи проиграли: душа Рима досталась христианам, а империю Сасанидов, исповедовавшую зороастризм, покорили носители другой монотеистической религии — мусульмане, и дуализм потерял свои позиции. До сегодняшнего дня уцелела только горстка дуалистических общин — в Индии и на Ближнем Востоке.

Как бы то ни было, мощный напор монотеизма не уничтожил дуализм. Иудаизм, христианство и ислам впитали в себя многие дуалистические представления и ритуалы. Среди самых фундаментальных идей этих монотеистических религий мы с удивлением обнаруживаем дуалистические по духу и происхождению концепции. Например, дуалистическое представление о злом боге, который сражается против доброго бога, в Ветхом Завете отсутствует. Оно проникло в иудаизм, христианство и ислам в образе сатаны вместе с представлением о том, что люди должны помогать доброму богу в борьбе против врагов — а это уже крестовые походы и джихад.

Другая базовая концепция дуализма, в особенности важная для гностицизма и манихейства, — жесткое противопоставление души и тела, духа и плоти. Гностики и манихеи считали, что добрый бог создал дух и душу, а все материальное, в том числе тела, — творение злого бога. Человек рассматривался как поле боя между благой душой и грешным телом. Казалось бы, для монотеизма это нонсенс: зачем разделять душу и тело, материю и дух? И с какой стати материя и тело — это грех? Ведь все создано единым благим Богом. Но монотеисты подпадали под обаяние подобных дихотомий, ведь те помогали разрешить проблему зла, и постепенно такие противопоставления превратились в краеугольный камень и христианской, и мусульманской философии. Вера в рай, являющийся царством доброго бога, и ад, где правит его злой «двойник», — тоже дуалистического происхождения. В Ветхом Завете нет и следа подобных представлений, как нет и утверждения, что души людские продолжают жить после смерти тела.

На самом деле монотеизм складывался как пестрая смесь монотеистических, дуалистических, политеистических и анимистических убеждений под объединяющим лозунгом единобожия. Обычный христианин чаще всего верит в монотеистического единого Бога, в дуалистического дьявола, в политеистических святых и анимистические привидения. Исследователи религий называют сосуществование противоречивых и даже взаимоисключающих идей, сочетание ритуалов и практик из разных культур синкретизмом. Возможно, синкретизм и является единственной и величайшей мировой религией.

ЗАКОН ПРИРОДЫ

У всех религий, о которых мы до сих пор говорили, есть одна общая черта: это вера в богов и других сверхъестественных существ. Для жителя Запада, привычного к монотеистическим и политеистическим религиям, это само собой разумеется, однако в действительности история религий не сводится к судьбам богов. В I тысячелетии до н.э. в Евразии начали распространяться религии совершенно иного толка: джайнизм и буддизм в Индии, даосизм и конфуцианство в Китае, стоицизм, кинизм, эпикуреизм в Средиземноморском бассейне. Все эти учения обходились без богов.

Эти религии утверждали, что сверхчеловеческий порядок, который управляет миром, порожден не божественной волей или капризом, а законами природы. Некоторые из этих «натуральных» религий допускали и существование богов, но боги подчинялись законам природы наравне с людьми, животными и растениями. Богам отводилась ниша в биосистеме, подобно слонам и дикобразам, и влиять на законы природы они могли не больше, чем слоны. Ярчайший образец такого мировоззрения — буддизм, который и поныне остается одной из главных религий мира.

Центральная роль в буддизме отведена не богу, а человеку по имени Сиддхартха Гаутама. Согласно буддистской традиции, Гаутама, родившийся около 500 года до н.э., был принцем небольшого гималайского королевства. Юного принца глубоко поразили неизбывные человеческие страдания. Повсюду он видел, как мужчины и женщины, дети и старики не только страдают из-за стихийных бедствий, войны, болезней, но и терзаются тревогой, разочарованием, недовольством. Все это казалось неизбежной участью человека. Люди стремились к богатству и власти, приобретали знания и имущество, рожали сыновей и дочерей, строили дома и дворцы. Но никакие успехи не давали им удовлетворения. Живущие в бедности мечтали о богатстве. Нажил миллион? Хочу два миллиона. Нажил два? Подавай десять. Даже богатые и знаменитые не умеют радоваться жизни. Их терзают бесчисленные заботы и тревоги, пока болезнь, старость и смерть не положат всему этому конец. И тогда все, что человек успел нажить, исчезнет как дым. Жизнь — бессмысленные крысиные гонки. Что же делать и как спастись?

В 29 лет Гаутама тайком, ночью, покинул дворец, расстался и с семьей, и с богатством, и отправился скитаться по свету в поисках выхода из замкнутого круга человеческих страданий. Он побывал во многих ашрамах, сидел у ног гуру, пробовал различные методики, но ни одна не могла освободить его до конца, всегда оставался привкус неудовлетворенности. Гаутама не сдавался. Он решил самостоятельно вникнуть в природу страдания и найти путь полного освобождения. Шесть лет он медитировал о сути, причинах и возможности исцеления человеческих мук. В итоге он пришел к выводу, что страдание порождено не злым роком, не социальной несправедливостью и не прихотью богов. Источник страдания — определенные модели поведения, заложенные в голове.

Гаутама постиг, что сознание человека практически на любой опыт отвечает новым желанием, а желание порождает неудовлетворенность. Если ощущение приятное, сознание хочет еще. Оно требует, чтобы удовольствие не прекращалось, а усиливалось. Если же ощущение неприятное, сознание стремится избавиться от того, что ему досаждает. В итоге сознание никогда не удовлетворено, всегда пребывает в беспокойстве. Это вполне очевидно, когда мы переживаем что-то неприятное, например боль: пока боль не уляжется, мы тревожимся и всячески пытаемся избавиться от нее. Однако и удовольствие не дает нам покоя — мы либо страшимся, что оно вот-вот закончится, либо мечтаем о большем. Люди годами ищут любовь, и почти никто не радуется, найдя: одни тут же начинают опасаться, что объект любви их покинет, другие, напротив, жалеют, что продешевили, можно было найти получше. Есть и такие, что беспокоятся по обоим поводам.

Великие боги могут ниспослать дождь, социальные институты обеспечат правосудие и здравоохранение, счастливый случай превратит бедняка в миллионера, но сложившиеся в сознании стереотипы не меняются, а потому и величайшие цари живут в страхе, всё прикидывая, как бы избежать страданий и скорби, как бы ухватить в этой гонке еще больше счастья.

Гаутама нашел способ разорвать порочный круг. Если научиться принимать вещи как они есть, страдание исчезнет. Если вы почувствуете печаль, но не станете желать поскорее от нее избавиться, то печаль останется, но страдать от нее вы не будете. Напротив, вы обретете в ней сокровище. И если, почувствовав радость, вы не поспешите сделать что-нибудь, чтобы усилить эту радость или продлить, то будете радоваться, не теряя душевного покоя.

Но как убедить сознание принимать и дурное, и хорошее без пытки желанием? Принимать боль как боль, радость как радость, печаль как печаль? Гаутама разработал технику медитации — тренировки сознания принимать реальность как есть, без переживаний. Эти практики помогают человеку полностью сосредоточиться на вопросе: «Что я сейчас испытываю?» — а не на вопросе: «Что бы я хотел сейчас чувствовать?» Такого состояния достигнуть нелегко, но не невозможно.

Чтобы помочь людям сосредоточиться на актуальном опыте, без переживаний и фантазий, Гаутама положил в основу медитационной техники набор этических постулатов. Он велел своим последователям избегать убийств, распутства и воровства, потому что такие поступки пробуждают нечистые страсти (к власти, сексуальному наслаждению, богатству и т.д.). Когда же огонь страстей полностью погаснет, наступит состояние полной удовлетворенности и блаженства, нирвана (буквально значение этого слова — «угасание огня»). Достигшие нирваны полностью избавлены от страдания. Неприятности и боль им еще грозят, но этот опыт не сделает их несчастными. Кто ничего не желает, тот и не терпит страданий.

Согласно буддистской традиции, сам Гаутама достиг нирваны и полностью освободился от страдания. С этого момента он прославляется как «Будда», «Просветленный». Остаток жизни Будда провел, разъясняя ученикам свои открытия и стараясь освободить всех людей от страданий. Суть своего учения он свел к одному закону: страдание возникает из страстей; чтобы полностью освободиться от страдания, нужно перестать желать, освободиться же от желаний можно, лишь научив свое сознание воспринимать реальность как она есть.

Этот закон («закон дхармы») буддисты считают универсальным принципом вселенной. Утверждение «страдание рождается из желаний» верно всегда и везде, как в современной физике всегда и везде верно уравнение Е=mc2. Буддисты — приверженцы этого закона, он для них средоточие всех правил и действий. Боги же в их глазах не имеют особого значения. Первый принцип монотеизма гласит: «Бог существует. Чего он требует от меня?» Первый принцип буддизма формулируется иначе: «Существует страдание. Как избавиться от него?»

Буддизм не отрицает существования богов: есть высшие сущности, дарующие дождь или победу, но они никак не влияют на закон природы. Счастье и страдание — плоды неизменного закона природы, который действует совершенно независимо от богов. Если дух человека освобожден от желаний, никто из богов не сумеет сделать этого человека несчастным, и наоборот: как только в душу проникает желание, все боги вселенной не спасут такого человека от страданий.

Но как монотеистические религии не могли избавиться от следов политеизма, так и древние религии «природного закона» сохраняли культ богов. Буддизм признаёт существование богов и оставляет за ними способность даровать дождь или победу. Высшей целью для человека это учение ставит полное освобождение от страдания и не советует искать промежуточных решений вроде экономического благосостояния или политической власти. Тем не менее 99,99% буддистов не достигают нирваны и, даже если надеются достичь ее в будущем рождении, нынешнюю жизнь кладут на мирские дела. Соответственно, они вынуждены часто обращаться к различным богам — индуистским в Индии, бон в Тибете, синтоистским в Японии.

Более того, со временем буддистские секты создали собственные пантеоны будд и бодхисатв. Это и люди, и нечеловеческие существа, которые могли получить освобождение от страдания, но отказались от этой привилегии из сочувствия и продолжают помогать бесчисленным существам, все еще запертым в беличьем колесе страданий. Буддисты поклоняются не богам, а этим просветленным существам, просят у них помощи не только в достижении нирваны, но и во всяких мирских делах. Так, будды и бодхисатвы в разных районах Восточной Азии хлопочут о дожде, прекращают эпидемии, помогают выигрывать войны, получая взамен молитвы, букеты цветов и благовония, рис и сладости.

ПОКЛОНЕНИЕ ЧЕЛОВЕКУ

Последние три столетия часто называют эпохой секуляризма: религии постепенно утрачивают свое значение. Применительно к теистическим религиям это во многом верно, однако с религиями «законов природы» все обстоит наоборот: именно современная эра стала порой величайшего религиозного энтузиазма, невиданного миссионерского рвения и самых кровавых религиозных войн за всю историю. В современную эпоху появились многие новые религии «законов природы», такие как либерализм, коммунизм, капитализм и нацизм. Эти учения не любят, чтобы их называли религиями: они, мол, идеологии. Но это лингвистические тонкости. Поскольку религией мы называем систему норм и ценностей, основанную на вере в высший, не от человека, порядок, то коммунизм надо считать религией с таким же правом, что и ислам.

Разумеется, между ними есть явные отличия: ислам верит, что управляющий миром сверхчеловеческий порядок установлен всемогущим Творцом, а советские коммунисты вообще в богов не верили. Но и буддизм не слишком-то носится с богами, но тем не менее подпадает под определение религии. Как и буддисты, коммунисты признавали стоящий над человеком естественный и неизменный закон, который управляет нашими поступками. Буддисты называли открывателем такого перво-принципа Гаутаму, у коммунистов в почете были Карл Маркс, Фридрих Энгельс и Владимир Ильич Ленин. Этим сходство не исчерпывается. Как и другие религии, коммунизм имеет собственное святое и пророческое писание: «Капитал» Маркса, который предсказал скорое завершение истории неотвратимой победой пролетариата. У коммунистов есть особые праздники — например, Первое мая и годовщина Октябрьской революции. Есть свои богословы — философы-марксисты, — а в Советской армии служили капелланы-комиссары, следившие за состоянием духа солдат и офицеров. У коммунизма были свои мученики, свои священные войны, свои ереси — троцкизм, например. Советский коммунизм был фанатичной миссионерской религией. Коммунизм не сочетался ни с христианскими убеждениями, ни с буддистскими, преданный коммунист должен был способствовать распространению евангелия от Маркса даже ценой собственной жизни.

Религия — система человеческих норм и ценностей, основанная на вере в сверхчеловеческий порядок. Теория относительности — не религия, поскольку (во всяком случае пока) из нее не проистекают никакие ценности и нормы. Футбол не религия: ведь никто не решается утверждать, что его правила даны свыше. Ислам, буддизм и коммунизм — религии, потому что представляют собой системы человеческих норм и ценностей, основанные на вере в сверхчеловеческий порядок. (Подчеркнем отличие между понятиями «сверхчеловеческий» и «сверхъестественный». Буддистский закон природы и марксистский закон экономики — сверхчеловеческие, поскольку предписаны не людьми. Однако они не «сверхъестественные»).

Некоторым читателям от подобных рассуждений, возможно, становится не по себе. Если вам так легче, называйте коммунизм идеологией, а не религией — не принципиально. Разделим верования на религии, устремленные к Богу, и безбожные идеологии, в основе которых — естественные законы. Тогда, последовательности ради, мы будем вынуждены причислить некоторые разновидности буддизма, даосизма и стоических сект к идеологии, а не к религии. И напротив, отметим, что вера в богов сохранилась во многих современных идеологиях, и некоторые из них — в частности, либерализм — без такой веры имеют мало смысла.

* * *

Полный обзор истории всех современных религий не вместился бы в одну главу, да и не всегда между этими верами удается провести четкие границы. Они столь же синкретичны, как монотеизм и современный буддизм. Как буддист может поклоняться индуистским богам, а монотеист — допускать существование сатаны, так и современный американец запросто сочетает в себе националиста (верит в существование американской нации с особой исторической миссией), приверженца свободного рынка (верит, что открытая конкуренция и эгоистический интерес наилучшим образом способствуют общественному процветанию) и либерального гуманиста (верит, что Творец наделил всех людей неотчуждаемыми правами). О национализме мы поговорим в главе 18; капитализму, самой успешной из современных религий, целиком отведем главу 16, где разберем и основные положения этого кредо, и его ритуалы. А в этой главе мне осталось коснуться гуманистических религий.

Теистические религии сосредоточены на поклонении богам (потому и называются «теистическими», от греческого слова theos — «бог»). Гуманистические религии чтут человека, точнее, Homo sapiens. Гуманист верит в уникальную и священную природу Homo sapiens, в то, что это существо принципиально отличается от прочих животных и других явлений природы. Уникальная природа Homo sapiens для гуманиста драгоценнее всего на свете. Высшее благо — это благо с точки зрения Homo sapiens. Весь мир и все в нем существуют лишь ради этого вида.

Все гуманисты поклоняются человечеству, но понимают его по-разному. Гуманизм расщепился на три соперничающие секты, которые ожесточенно спорят о точном толковании термина «человечество», как прежде христианские конфессии и секты сражались за верное толкование «Бога». Ныне основное течение гуманистов составляют либеральные гуманисты, которые видят высшую ценность в отдельном человеке. Согласно убеждениям либеральных гуманистов, священная человеческая природа пребывает в каждом представителе вида Homo sapiens. Эта внутренняя сущность человеческого индивида придает смысл вселенной и служит первоисточником всякого морального и политического авторитета. Решая любую нравственную или политическую задачу, нужно заглянуть в собственную душу, прислушаться к внутреннему голосу — голосу гуманизма. Основной принцип либерального гуманизма — защищать святость внутреннего голоса от внешних помех, от любого насилия. Заповеди либерального гуманизма в совокупности называются «права человека».

В том числе и по этой причине либералы выступают против пыток и смертной казни. На заре современной Европы считалось, что убийцы нарушают космический баланс и для восстановления равновесия надо их пытать и публично казнить — пусть все видят, как восстанавливается порядок. Современники Шекспира и Мольера сбегались поглазеть на кровавое зрелище в центре Лондона или Парижа. В современной Европе убийство воспринимается как покушение на священную человеческую природу. Ради торжества миропорядка европейцы уже не пытают и не казнят преступников. Они изобретают «гуманные» наказания, таким образом сберегая, а порой и возрождая святость человеческой природы самого убийцы. Почитая человеческую природу даже в убийце, современный гуманизм напоминает всем о святости этой природы, таким образом восстанавливая миропорядок. Оберегая убийцу, мы исправляем то, что было искажено убийством.

Освящая природу человека, либеральный гуманизм не отрицает существования Бога и явно опирается на монотеистические убеждения. Либералистская вера в свободную, священную природу человека — наследие традиционно христианского представления о свободной и бессмертной душе. Стоит вычеркнуть веру в Творца и бессмертие души, и либералам будет весьма затруднительно доказывать святость отдельной человеческой личности.

Еще одна могущественная секта — социалистический гуманизм. Для социалистов носителем человеческого является коллектив, а не отдельная личность. Священным они считают не внутренний голос каждого, но вид Homo sapiens в целом. В отличие от либеральных гуманистов, добивающихся максимальной свободы для каждого человека, социалистический гуманизм стремится не к свободе, а к равенству. Неравенство социалисты считают грехом против святости человеческой природы, поскольку неравенство придает второстепенным свойствам человека большее значение, чем универсальной человеческой природе. Например, если богатые имеют больше возможностей, чем бедняки, это означает, что мы ценим деньги выше универсальной человеческой природы, единой у богачей и бедняков.

Социалистический гуманизм, как и либеральный, покоится на монотеистическом основании. Идея всеобщего равенства — новая версия древнего монотеистического учения о равенстве всех душ перед Богом. Единственная гуманистическая секта, порвавшая с традиционным монотеизмом, — эволюционный гуманизм, наиболее известными представителями которого являются нацисты. От других гуманистических учений нацизм отличается особым пониманием «человечества». Сильное влияние на философию нацистов оказала теория эволюции. В отличие от других гуманистов они не считали человечество универсальным и вечным, но полагали, что этот вид подвержен изменениям и может развиваться либо деградировать. Человек может превратиться в сверхчеловека, а может — и в недочеловека.

Главную свою задачу нацисты видели в том, чтобы уберечь человечество от вырождения, способствовать его прогрессивной эволюции. Именно поэтому нацисты считали необходимым беречь и приумножать арийскую расу, которую считали наиболее продвинутой разновидностью человечества, а вырожденческие разновидности — евреи, цыгане, гомосексуалисты, душевнобольные — должны быть изолированны и даже уничтожены. Нацисты утверждали, что сам вид Homo sapiens возник тогда, когда некая «высшая» популяция древних людей начала развиваться, а прочие, «низшие» (те же неандертальцы), исчезли. Поначалу эти разные популяции были не разными видами, а расами, но развивались независимо друг от друга, каждая по своему эволюционному пути. И это, по мнению нацистов, могло повториться вновь. Homo sapiens, как они утверждали, разделился на расы, каждая из которых обладает уникальными качествами, а лучше всех арийская: ей присущи красота, разумность, трудолюбие и нравственность. Арийская раса потенциально могла развиться в нечто высшее, в сверхчеловека. Другие расы — евреи, чернокожие — это современные неандертальцы, обладающие куда более худшими качествами. Если позволить им размножаться, а тем более заключать браки с арийцами, то своими дурными генами они испортят все население Земли, и Homo sapiens будет обречен на исчезновение.

Нацистский плакат: справа «расово чистый ариец», слева «представитель смешанной расы». Бросается в глаза культ человеческого тела и страх перед тем, что низшие расы могут испортить вид Homo sapiens и способствовать его вырождению.

Биологи опровергли расовую теорию нацизма. Проводившиеся после 1945 года генетические исследования показали, что отличия между разными человеческими линиями гораздо меньше, чем утверждали нацисты. Но эти выводы сделаны уже благодаря новым данным, а состояние науки на 1933 год делало возможными нацистские теории. Западная элита в большинстве своем верила в существование различных по уровню рас и необходимость оберегать и развивать некую высшую расу. Ученые из самых престижных западных университетов, используя признанные тогда научные методы, доказывали, что представители белой расы умнее, нравственнее и способнее, чем негры и индейцы. Политики в Вашингтоне, Лондоне и Канберре считали своей обязанностью предотвращать вырождение белой расы, в том числе ограничивая иммиграцию в «арийские страны» — то есть в США и Австралию — не только китайцев, но и итальянцев.

К радикальным переменам во взглядах привели не только новые научные исследования, но и важные социальные и политические события. Гитлер вырыл могилу не только себе, но и всей расовой теории. Развязав Вторую мировую войну, он вынудил своих противников провести четкую границу между понятиями «мы» и «они». Именно потому, что нацисты превратили расизм в идеологию, на Западе расовая теория оказалась безнадежно скомпрометирована. Хотя и не сразу Превосходство белых оставалось господствующей идеологией в американской политике вплоть до 1960-х. Политику «Белой Австралии», ограничивавшей приток эмигрантов другого цвета кожи, отменили только в 1973 году. Аборигены получили гражданские права лишь в 1960-х, и все равно их не допускали к выборам, потому что считали вторым сортом. Пациентов психбольниц в Швеции принудительно стерилизовали до 1975 года.

Нацисты не ненавидели человечество. Они боролись против либерального гуманизма, прав человека и коммунизма именно потому, что восхищались человеком. Они верили в огромный потенциал человека — как вида. Но, следуя логике Дарвина, полагали, что нужно дать естественному отбору отсеять непригодные экземпляры и оставить для размножения лучшие. По их мнению, либерализм и коммунизм мешали эволюции, поскольку помогали выжить слабейшим, причем не только выжить — они предоставляли ему равные возможности для размножения. В море гнилого либерализма самых пригодных человеческих особей захлестнет море хилых дегенератов. Человечество с каждым поколением будет вырождаться, пока не вымрет.

В 1942 году немецкий учебник биологии в главе «Человечество и законы природы» разъяснял, что высший закон природы обрек все живые существа на беспощадную борьбу за выживание. После рассказа о том, как растения борются за территорию, как жуки сражаются за самку и т.п., учебник провозглашает:

«Борьба за существование жестока, но это единственный способ поддержать жизнь. В это борьбе отсекается все непригодное для жизни и остается все, что способно выжить... Эти естественные законы неотменимы, все живое подтверждает их самим фактом своего существования. Они неумолимы. Кто им противится, исчезнет без следа. Биология говорит нам не только о животных и растениях, но и указывает законы, которым мы должны следовать в своей жизни, укрепляет волю жить и бороться в соответствии с этими законами. Смысл жизни в борьбе, и горе тому, кто согрешит против этих законов».

Далее следует цитата из Mein Kampf: «Тот, кто противится железной логике природы, борется против принципов, которым он обязан своим существованием как человек. Бороться против природы значит навлечь на себя гибель».

Нацистская карикатура 1933 года. Гитлер представлен в образе скульптора, творящего сверхчеловека. Очкастый либерал напуган той жестокостью, которая требуется для создания сверхчеловека. Опять-таки обратите внимание на эротическое прославление человеческого тела

* * *

На заре III тысячелетия будущее эволюционного гуманизма туманно. В течении шестидесяти лет после окончания войны против Гитлера казалось недопустимым соединять понятия гуманизма и эволюции и предлагать биологические методы превращения Homo sapiens в сверхчеловека. Ныне подобные проекты снова вошли в моду. Никто не заговаривает об уничтожении низших рас или больных людей, но многие хотели бы использовать накопленные знания о природе человека для создания сверхчеловеков.

Одновременно ширится пропасть между заповедями либерального гуманизма и новейшими открытиями биологии. Не замечать эту пропасть уже невозможно. Либеральная система — и политическая, и юридическая — основана на убеждении, что каждый индивидуум обладает священной внутренней сущностью, неделимой и неизменной, которая и придает смысл миру и является источником любого морального и политического авторитета. Это отголоски традиционной христианской веры в свободную и вечную душу, пребывающую в каждом. Однако за последние двести лет эта вера изрядно поколебалась. Ученые, изучающие работу человеческого организма, душу в нем не отыскали. Поведение человека определяется скорее гормонами, генами, синапсами, чем свободной волей, — теми же факторами, которые определяют поведение шимпанзе, волков и муравьев. Наша судебная и политическая система пытается замести неприятные истины под ковер. Но как долго продержится осыпающаяся стена, которой мы отгородили департамент биологии от департамента законов и политических наук?

 

Глава 13. Секрет успеха

Торговля, империи и всемирные религии постепенно сплотили всех жителей всех континентов в тот глобальный мир, в котором мы обитаем. Процесс экспансии и объединения не был линейным или безостановочным. Но в целом переход от множества малых культур к нескольким большим и наконец к единому всемирному обществу был, вероятно, неизбежным результатом развития человеческой истории.

Называя этот результат неизбежным, мы тем самым не утверждаем, что глобальное общество непременно должно было получиться таким, каким получилось. Вполне возможно вообразить другие варианты. Почему самым распространенным языком оказался английский, а не датский? Почему в мире два миллиарда христиан и миллиард с четвертью мусульман, но всего сто пятьдесят тысяч зороастрийцев, а манихеев и вовсе нет? Если отмотать ленту истории на 10 тысяч лет назад и запустить этот процесс заново — обязательно ли опять произойдет упадок дуализма и укрепление монотеизма?

Такой эксперимент не в наших силах, а потому ответа мы не получим. Однако кое-какие подсказки нам может дать изучение двух важнейших свойства истории.

1. ЛОВУШКА «ОБРАТНОЙ ПЕРСПЕКТИВЫ»

Каждая точка в истории является развилкой. Из прошлого в настоящее идет одна-единственная пройденная дорога, но от этого момента в будущее их — мириады. Некоторые из этих дорог широкие и ровные, они удобно размечены, и потому, скорее всего, именно по ним и пойдет человечество. Но случается, что история — или тот, кто делает историю, — сворачивает «не туда».

В начале IV века н.э. Римская империя могла выбирать из множества религий. Могла и дальше цепляться за традиционный и весьма разнообразный политеизм. Но император Константин, оглядываясь на столетие разрушительной гражданской войны, подумал, что единая религия с четко сформулированной доктриной сумеет объединить этнически пестрое царство. Он мог выбрать на роль национальной религии любой из современных ему культов — манихейство, митраизм, поклонение Изиде или Кибеле, зороастризм, иудаизм и даже буддизм. Почему из всех богов он предпочел Иисуса? Что-то привлекло его лично в христианском богословии или какие-то параметры этой религии делали ее наиболее подходящей для его целей? Константину было откровение или кто-то из ближних советников подсказал, что христианство быстро распространяется и лучше бы вскочить в этот поезд, пока не поздно? Или все дело в том, что мама крестилась, и Константин понимал, что ему не будет покоя, пока он не последует ее примеру? Историки могут рассказать, как христианство овладело Римской империей, но не сумеют объяснить, почему была реализована именно эта возможность.

В чем разница между рассказом о «как» и объяснением «почему»? Первое означает реконструкцию последовательности событий, которые ведут из одной точки в другую. Объяснить же «почему» — значит найти причинно-следственные связи и установить, почему состоялась именно эта цепочка событий, а не любая из других.

Некоторые ученые предлагают детерминистское объяснение таких событий, как расцвет христианства. Они пытаются свести человеческую историю к действию биологических, экологических или экономических сил. И настаивают, что некий географический, генетический или экономический фактор римского Средиземноморья сделал возвышение монотеистической религии неизбежным. Большинство историков к таким гипотезам относится скептически. Такова особенность академической истории — чем лучше знаешь конкретный исторический период, тем труднее объяснить, почему все произошло так, а не иначе. Те, кто обладает лишь поверхностным знанием об этом времени, обычно не замечают других возможностей, кроме той, что в итоге реализовалась, и рассказывают упрощенные сюжеты, о том, что иного исхода просто не могло быть. Кто разбирается в эпохе, осведомлен и о множестве путей, которыми история почему-то пренебрегла.

На самом деле те, кто по идее должен был лучше всего разбираться в ситуации, — люди, жившие в ту эпоху, — они как раз в ней совершенно не разбирались. Римлянин эпохи Константина видел будущее как в густом тумане. Железный закон истории: то, что задним числом кажется неизбежным, в свое время вовсе таковым не выглядит. Взять хотя бы сегодняшний день. Вышли мы из глобального экономического кризиса или худшее еще предстоит? Будет ли Китай и дальше расти такими же темпами, пока не превратится в сверхдержаву? Утратят ли Соединенные Штаты гегемонию? Подъем монотеистического фундаментализма — предвестие будущей бури или легкая рябь, не имеющая значения в долгосрочной перспективе? Нас ждет экологическая катастрофа или технологический рай? Убедительные доводы можно привести в пользу и той, и другой, и третьей версии, а точно не может знать никто. Но пройдут десятилетия, люди оглянутся и скажут, что ответ был очевиден.

Особенно важно понимать, что порой реализуется как раз та альтернатива, которая современникам казалась наименее вероятной. В 306 году, когда Константин взошел на престол, христианство было всего лишь одной из восточных сект, и того, кто предсказал бы превращение его в государственную религию империи, подняли бы на смех — как поднимут сегодня на смех того, кто решится утверждать, будто в 2050 году государственной религией США станет кришнаизм. В октябре 1913 года большевики в России представляли из себя маленькую радикальную партию. Ни один здравомыслящий человек не предположил бы, что через четыре года они завладеют страной. В 600 году н.э. еще более нелепым показалось бы пророчество, что группа кочующих в пустыне арабов вскоре захватит территории от Атлантического океана до Индии. И действительно, если бы византийская армия отразила первый натиск арабов, ислам, по всей вероятности, остался бы локальным культом горстки посвященных, и ученые без труда объясняли бы, почему откровение, посетившее немолодого купца из Мекки, не имело шансов широко распространиться.

Разумеется, возможно не все. География, биология, экономика накладывают свои ограничения. Но внутри этих ограничений остается пространство для самых неожиданных событий, не обусловленных никаким законом.

Подобный вывод разочарует многих читателей, привыкших к детерминизму в истории. Детерминизм нас устраивает, поскольку уверяет, будто наш мир и наше мировоззрение — естественный и неизбежный продукт истории. Естественно и неизбежно жить в национальных государствах, строить экономику по капиталистическим принципам, пылко отстаивать права человека. Отказать истории в детерминизме — значит согласиться, что национализм, капитализм и права человека мы исповедуем ныне просто по стечению обстоятельств.

Но историю невозможно объяснить с позиций детерминизма, ее невозможно предсказать, потому что она хаотична. Слишком много сил взаимодействуют одновременно и так сложно переплетаются, что достаточно малейшего изменения мощности этих сил и характера их взаимодействия — и результат будет совершенно иным. Более того, история — хаотическая система второго уровня. Хаос первого уровня не реагирует на предсказания относительно себя. Так, погода есть хаотическая система первого уровня. Миллионы факторов влияют на нее, и все же мы можем построить компьютерную модель, которая будет учитывать все больше факторов и выстраивать все более точные прогнозы.

Хаос второго уровня реагирует на предсказания о себе, и потому в точности его развитие невозможно предсказать. Например, рынок — хаотическая система второго уровня. Что произойдет, если мы разработаем компьютерную программу, которая со стопроцентной точностью будет предсказывать завтрашние цены на нефть? Цены тут же отреагируют на пророчество, и пророчество не сбудется. Если текущая цена находится на уровне $90 за баррель, а непогрешимая компьютерная программа предсказывает повышение до $100, трейдеры кинуться скупать нефть, чтобы нажиться на разнице цен, и в результате цена подскочит до $100 уже сейчас, а не в ближайшем будущем. А что случится в ближайшем будущем? Этого никто не знает.

Политика тоже хаотическая система второго уровня. Многие люди критикуют советологов, которые не сумели предсказать революции 1989 года, бранят специалистов по Ближнему Востоку, проглядевших Арабскую весну 2011 года. Но ругают их несправедливо: революции по определению непредсказуемы. Предсказуемая революция не происходит.

Почему так? Представим себе: сейчас 2010 год, какой-то гений политических наук с помощью некоего компьютерного кудесника разработал программу предсказывающую революции. Эти двое предлагают свои услуги египетскому президенту Мубараку, получают солидный гонорар и предупреждают Мубарака, что по их прогнозу в ближайший год Египет ждет революция. Как отреагирует Мубарак? Наверное, понизит налоги, раздаст народу миллиард и на всякий случай приведет в боевую готовность тайную полицию. Эти профилактические меры сработают — год пройдет, а революция так и не случится. Мубарак потребует деньги обратно. «Ваш алгоритм не работает! — заявит он ученым. — Лучше бы я себе еще дворец построил, чем бессмысленно деньги потратил». «Но революция потому и не произошла, что мы вас предупредили», — скажут в свое оправдание ученые. «Так вы из тех пророков, чьи предсказания не сбываются? — ухмыльнется Мубарак и велит охране их схватить. — Я мог бы десятки таких набрать на каирском базаре — причем за гроши».

Так зачем изучать историю? В отличие от физики и экономики, история не берется давать точные предсказания. Мы изучаем ее не затем, чтобы выяснить будущее, но чтобы расширить свои представления, понять, что нынешняя ситуация сама по себе не так уж естественна или неизбежна. А значит, и сейчас перед нами множество дорог, гораздо больше, чем мы полагали. Например, вникая в подробности завоевания Африки, мы приходим к выводу, что в расовой иерархии нет ничего естественного или неизбежного и при другом стечении обстоятельств мир сейчас выглядел бы иначе.

2. СЛЕПАЯ КЛИО

Мы не можем объяснить причины, по которым история делает тот или иной выбор, но одну важную вещь мы можем отметить: руководствуется она при этом отнюдь не интересами людей. Нет никаких доказательств того, что в очередной исторический промежуток людям жилось лучше, чем в предыдущий. Нет доказательств того, что процветали и распространялись непременно те культуры, которые благоприятствовали людям, а другие варианты исчезали. Нет доказательств, что христианство было более удачным выбором, чем манихейство, или что Арабский халифат лучше Сасанидской Персии.

Доказательств, что история работает на пользу человека, нет, потому что у нас нет даже шкалы для объективного измерения такой пользы. В разных культурах благо определяется по-разному, а объективных параметров для сопоставления нет. Победители всегда считают верным свое определение блага, но с какой стати верить победителям? Христиане скажут, что победа христианства над манихейством пошла человечеству на пользу, но те, кто не разделяет христианскую веру, не обязаны соглашаться с этим утверждением. Мусульмане считают, что переход Сасанидской империи под власть ислама — благо для человечества. Но это очевидно лишь тому, кто стоит на позициях ислама. Кто-то считает, что всем стало бы лучше, если бы обе эти религии потерпели крах и были забыты.

Значительное число ученых считает культуру своего рода ментальной инфекцей, паразитом, который поселяется в организмах людей. Биологам такие паразиты хорошо известны — например, вирусы. Они живут в теле своего носителя, размножаются, передаются от одного живого существа к другому, кормятся за счет своего «хозяина», отнимают силу, порой даже убивают его. Паразиту от носителя требуется одно: чтобы тот продержался до передачи его другому носителю, а там пусть хоть умрет. И точно так же поселяются в головах людей культурные представления. Они размножаются, передаются от человека к человеку, ослабляя своих носителей, а порой даже убивая. Некая идея — например, вера в заоблачный христианский рай или коммунистический рай на Земле — побуждает человека положить все силы на распространение этой веры, пусть даже ценой своей жизни. С этой точки зрения, культура — не заговор одних людей для эксплуатации других (как склонны утверждать марксисты), а заражение ментальными паразитами, которые заводятся случайно и сами эксплуатируют всех, кто заразится.

Этот подход иногда называют «меметикой». Данная концепция предполагает, что эволюция культур подобна эволюции видов. Но если биологическая информация передается с помощью репликации генов, то культурная — с помощью репликации культурно-информационных элементов, получивших название мемов. Укрепится и восторжествует та культура, которая успешно репродуцирует свои мемы — а на пользу носителям или за их счет, это совершенно не важно.

Большинство гуманитариев относятся к меметике свысока, но привечают ее родного брата — постмодернизм. Постмодернисты называют кирпичи культуры несколько иначе — не «мемы», а «дискурсы». Но и они полагают, что культуры размножаются сами собой, не заботясь о благе человечества. Например, в глазах постмодернизма нацизм — смертоносная чума, которая пронеслась по миру в XIX и XX веке, порождая войны, угнетение, ненависть и геноцид. Вирус национализма притворяется полезным для человечества, но на самом деле печется лишь о собственном процветании. Как только этим заражается одна страна, соседняя его тут же подхватывает. Людям от этой болячки выгоды как от чумы и холеры — но вирус знай себе размножается.

Сходные рассуждения звучат и в сфере социальных наук, уже под эгидой теории игр. Теория игр объясняет, как в системе со многими участниками ухитряются распространиться взгляды и типы поведения, вредоносные для всех игроков. Знаменитый пример — гонка вооружений. Многие государства, вовлеченные в гонку вооружений, разорялись, но так и не добивались изменения баланса сил. Пакистан покупает самолеты нового поколения — Индия тоже. Индия создает ядерное оружие — Пакистан не отстает. Пакистан наращивает флот — Индия отвечает ударом на удар. В результате баланс сил сохранен, а миллиарды долларов потрачены не на здравоохранение и образование, а на оружие. Как же индийцы и пакистанцы этого сразу не поняли? Конечно, они все понимали. Но динамику такого состязания не переломишь. «Гонка вооружений» — тип поведения, который, словно вирусная инфекция, передается от страны к стране, не принося блага никому, кроме самого себя: в терминах эволюции благо для любого вида есть выживание и размножение. (А ведь гонка вооружений, как и гены, не обладает сознанием — она не пытается выжить и размножиться; все происходит само в результате мощной внутренней динамики.)

Как это ни называй — теория игр, постмодернизм, меметика — исторический вектор отнюдь не направлен на процветание человечества. Нет никаких причин считать, что наиболее успешные культуры были лучше для Homo sapiens. История, как и биологическая эволюция, не заботится об индивидууме. А люди в свою очередь обычно слишком невежественны и слабы, чтобы повлиять на ход истории себе во благо.

* * *

История шагает от развилки к следующей, по загадочным причинам выбирая то один путь, то другой. Примерно в 1500 году н.э. история совершила самый, пожалуй, судьбоносный выбор, сказавшийся на участи не только человечества, но и всего живого на Земле. Мы называем этот выбор научной революцией, и началась она в Западной Европе, на огромном полуострове — западной оконечности Афроевразийского материка, прежде не игравшей выдающейся роли в истории. Почему научная революция началась именно здесь, а не в Китае и не в Индии? Почему она началась посреди второго тысячелетия нашей эры, а не парой веков раньше или позже? Мы не знаем. Ученые выдвигают различные гипотезы, но по-настоящему убедительной среди них нет.

У истории огромный горизонт возможностей, многие из которых никогда не реализуются. Вполне возможно представить себе историю, в которой еще много поколений жили бы без научной революции, так же как можно представить себе историю без христианства, без Римской империи и без золотых монет.