Аламогордо, 16 июля 1945 года, 5:29:53 утра. Только что была взорвана первая атомная бомба. При виде атомного гриба физик Роберт Оппенгеймер процитировал строку из Бхагават-гиты: «Ныне я — Смерть, сокрушитель миров»

 

Глава 14. Открытие невежества

Последние 500 лет были свидетелями феноменального и беспрецедентного роста могущества человека. Ничего подобного — ни по скорости, ни по размаху — никогда не было. Если бы испанский крестьянин уснул в тысячном году и проснулся пятьсот лет спустя, когда матросы Колумба грузились на «Нинью», «Пинту» и «Санта-Марию», окружающий мир не очень удивил бы его. Кое-что изменилось в технологиях и этикете, заметно сместились границы, но в общем наш средневековый Рип Ван Винкль чувствовал бы себя в привычной обстановке. Но если бы в кому впал один из матросов Колумба, а проснулся бы под рингтон айфона в XXI веке, он бы оказался в невероятно странном мире. Наверное, он бы сказал себе: «Я попал то ли в ад, то ли на небеса».

В 1500 году во всем мире насчитывалось едва ли 500 миллионов представителей Homo sapiens. Сегодня их семь миллиардов. Совокупная стоимость товаров и услуг, произведенных человечеством в 1500 году, в сегодняшних ценах составляет $250 миллиардов. Сегодня стоимость общегодовой продукции приближается к $60 триллионам. В 1500 году человечество потребляло за день примерно 13 триллионов калорий энергии — сегодня в день уходит 1500 триллионов калорий. (Присмотритесь к цифрам внимательно: население Земли увеличилось в 14 раз, производство — в 240 раз, потребление энергии — в 115 раз.)

Представьте себе, что во времена Колумба перенесли современный боевой корабль. За считаные секунды он мог бы разнести в клочья «Нинью», «Пинту» и «Санта-Марию», а затем так же легко разгромил бы флот любой великой морской державы. Пять современных грузовых кораблей перевезли бы объем товара, для которого в ту пору потребовался бы весь торговый флот мира. Современный компьютер сохранит в памяти все слова и цифры из всех рукописей и свитков всех средневековых библиотек, и еще место останется. В любом крупном банке сегодня хранится больше денег, чем во всех королевствах мира в досовременную эпоху.

В 1500 году почти не было городов с населением более 100 тысяч человек. Жилье строили из глины, дерева и соломы, трехэтажное здание сочли бы небоскребом. Улицы, пыльные летом и слякотные зимой, заполнены пешеходами и всадниками, козами, курами и редкими повозками. Основные звуки в городе — людские голоса и крики животных, стук молотка да визг пилы. На закате город погружается во тьму, лишь изредка мелькнет в глухом мраке свеча или факел. Что бы подумал обитатель такого города при виде современного Токио, Нью-Йорка или Мумбай?

До XVI века ни одному человеку не довелось совершить кругосветное путешествие. Все изменилось в 1522 году, когда корабли Магеллана, преодолев 72,000 километров, вернулись в Испанию. Плавание заняло три года, в нем погибли почти все участники экспедиции, в том числе сам Магеллан. В 1873 году Жюль Верн разработал для своего героя — богатого английского искателя приключений — кругосветный маршрут, который Филеас Фогг мог одолеть всего за 80 дней. Сегодня любой человек со средним достатком может без труда и хлопот облететь вокруг Земли за 48 часов.

В 1500 году люди еще не могли оторваться от земли. Они могли строить башни и взбираться на горы, но воздух принадлежал птицам, ангелам и божествам. 20 июля 1969 года люди высадились на Луне. То было событие не просто историческое — но эволюционного, буквально космического значения. За четыре миллиарда лет эволюции ни один организм не сумел покинуть атмосферу Земли, никто не ступал на Луну лапой и не касался ее щупальцем.

Большую часть своей истории люди понятия не имели о 99,99% организмов на планете — о микроорганизмах. И не потому, что к нам эти существа не имеют никакого отношения. Каждый из нас носит в себе миллиарды одноклеточных, и это не просто попутчики: одни из них лучшие наши друзья, другие — злейшие враги. Одни помогают переваривать пищу и очищают кишечник, другие вызывают болезни, даже эпидемии. Но лишь в 1674 году микроорганизм впервые удалось разглядеть: Антони ван Левенгук поместил каплю воды под самодельный микроскоп и был ошеломлен при виде целого мира крошечных существ, уместившихся в этой капле. В течение следующих 300 лет люди свели знакомство с большим числом этих крошек. Мы научились бороться почти со всеми смертельными заболеваниями, которые они вызывают, поставили микроорганизмы на службу медицине и промышленности. Сегодня мы сами создаем бактерии, которые производят лекарства и биотопливо и убивают паразитов.

Но самый значительный, определяющий момент, последних 500 лет настал в 5:29:45 утра 16 июля 1945 года. В это мгновение американские ученые взорвали первую атомную бомбу (над Аламогордо, штат Нью-Мехико). С этого момента у человечества появилась возможность не только менять ход истории, но и положить ей конец.

* * *

Исторический процесс, приведший человека к Аламогордо и на Луну, называется научной революцией. В результате этого переворота человечество, вложившись в научные исследования, приобрело неизмеримые новые возможности. Мы называем это революцией, потому что вплоть до 1500 года н.э. человечество всего мира глубоко сомневалось в своей способности приобрести новые экономические, военные или медицинские знания. Государства и частные спонсоры финансировали науку и образование, но с целью сохранить имеющиеся возможности, а не развить новые. Типичный правитель досовременной эпохи давал деньги священникам, философам и поэтам в расчете, что они будут воспевать его правление и поддерживать социальную стабильность. Он не ждал от них новых лекарств, нового оружия или каких-то стимулов для экономического роста.

В последние полтысячелетия люди постепенно уверились, что смогут существенно расширить свои возможности, если потратятся на научные исследования. Это была не слепая вера — накопилось множество эмпирических доказательств. И чем больше собиралось доказательств, тем охотнее богачи и властители вкладывали деньги в науку. Мы никогда не добрались бы до Луны, не научились бы менять природу микроорганизмов и расщеплять атом, если бы не эти многовековые усилия. Только за последние десятилетия правительство США, например, инвестировало миллиарды долларов в изучение ядерной физики. Знания, добытые в таких исследованиях, позволили построить атомные электростанции, получить дешевую электроэнергию и развивать промышленность, которая платит американскому правительству налоги, и часть этих налогов вновь направляется на исследования в области ядерной физики.

Почему современное человечество уверилось в своей способности приобретать с помощью исследования новые возможности?

Замкнутый цикл научной революции. Для прогресса недостаточно научных исследований. Нужно взаимодействие политических и экономических институтов, обеспечивающих ресурсы, без которых научное исследование практически невозможно. А научное исследование, получив необходимое финансирование, открывает человечеству новые возможности, которые при правильном применении позволяют в том числе добыть новые ресурсы — и сделать новые вложения в науку.

Как возник союз науки, политики и экономики? В этой главе мы рассмотрим уникальный характер современной науки и попробуем найти ответ. В следующих двух главах изучим формирование связей между наукой, европейскими империями и капиталистической экономикой.

IGNORAMUS

Люди бились над загадкой вселенной как минимум со времен когнитивной революции. Наши предки не жалели времени и сил, пытаясь распознать законы, управляющие миром природы. Но современная наука принципиально отличается от традиционного знания по трем параметрам.

1. Готовность признать свое неведение. Современная наука строится на латинской заповеди ignoramus — «мы не знаем», то есть исходит из предпосылки, что нам известно далеко не все. Что еще важнее: допускается, что известное нам, принятое за истину, окажется ложным, когда накопится больше знаний. Не существует теорий или идей вне критики.

2. Ключевая роль наблюдений и вычислений. Признав свое неведение, современная наука стремится к новому знанию. Его она добывает, собирая данные опыта и наблюдений и применяя математические методы, чтобы соединить наблюдения в непротиворечивые теории.

3. Расширение возможностей. Современная наука не удовлетворяется созданием теорий. Она использует теории, чтобы приобрести новые возможности, в особенности чтобы развивать новые технологии.

Научная революция не была революцией знания, она была в первую очередь революцией невежества. Великое открытие, которое привело к научной революции, — мысль, что людям неизвестны ответы на самые важные вопросы.

Такие традиции досовременного знания, как ислам, христианство, буддизм, конфуцианство, исходили из убеждения, что всеми нужными сведениями об устройстве мира человек уже располагает. Великие боги, один всемогущий Господь или мудрецы прошлого обладали полноценной мудростью, открытой нам в писаниях и устных преданиях. Простые смертные обретали знания, погружаясь в эти древние тексты и традиции и стараясь их правильно понять. Не допускалось и тени подозрения, что в Коране, Библии или Ведах упущена какая-нибудь тайна вселенной и эту тайну предстоит открыть своими силами созданиям из плоти и крови.

Античные традиции знания признавали только два сорта неведения: во-первых, отдельный человек может чего-то важного не знать. Чтобы приобрести знание, ему нужно попросту обратиться к более мудрому человеку. Нет надобности открывать то, чего никто до сих пор не знал. Например, если в XIII веке крестьянин из Йоркшира хотел выяснить происхождение человеческого рода, он бы положился на христианское предание и обратился с вопросом к своему священнику.

Во-вторых, вся традиция целиком может оставаться в неведении о вещах малосущественных. Великие боги и мудрецы прошлого по определению не беспокоились о незначительных мелочах. Например, если бы йоркширский крестьянин захотел узнать, как пауки ткут паутину, спрашивать священника было бы бесполезно, поскольку в христианском Писании ответа на этот вопрос нет. И это отнюдь не подрывало уважения к христианству: просто в знании о трудах паука нет никакой надобности. Бог, разумеется, прекрасно знает, как делается паутина, и если бы эта информация требовалась для блага человека или для спасения души, она была бы во всех подробностях включена в Библию.

Христианская вера не воспрещала изучать пауков. Но специалисты по паукам — если таковые имелись в средневековой Европе — вынуждены были мириться с маргинальным положением в обществе: их открытия никак не соотносились с вечными истинами христианства. Что бы такой специалист ни выяснил о пауках, бабочках или галапагосских вьюрках, эти знания были пустой забавой, не касавшейся фундаментальных основ общества, политики и экономики.

На деле, правда, все обстояло немного сложнее. В любую эпоху, самую религиозную и консервативную, находились люди, утверждавшие, что есть важные вопросы, оказавшиеся вне поля зрения всей традиции. Но этим людям ходу не давали, их преследовали — или же им удавалось основать новую традицию, и тогда уже они претендовали на монопольное знание. Так, пророк Мухаммед начал с того, что обвинил соплеменников-арабов: те, мол, живут в неведении божественной истины. Очень скоро сам Мухаммед заявил, что знает всю истину, и последователи прозвали его «Печатью пророков»: нового откровения, сверх полученного Мухаммедом, уже не требовалось.

Современная наука представляет собой уникальную традицию знания, ибо признает коллективное невежество в самых важных вопросах. Дарвин не претендовал на звание «Печати биологов» и не утверждал, что решил загадку жизни раз и навсегда. Несколько столетий обширных и разнообразных исследований — и биологи разводят руками: они так и не поняли, каким образом мозг продуцирует сознание. Физики не знают, что вызвало Большой взрыв и как примирить квантовую механику с общей теорией относительности.

В других случаях существует несколько соревнующихся теорий и каждое новое открытие порождает ожесточенный спор между ними. Классический пример — споры о наилучшем управлении экономикой. Хотя отдельные авторы могут считать свой метод самым правильным, каждый финансовый кризис или лопнувший биржевой пузырь вынуждает пересмотреть всю науку целиком; согласно общепринятому мнению, окончательное слово в экономике еще не сказано.

Бывает и так, что все доступные факты убедительно свидетельствуют в пользу конкретной теории и все альтернативы давно отброшены — тогда эту теорию принимают как истину. Однако ученые готовы, если появятся новые, противоречащие этой теории факты, пересмотреть ее или отбросить. Хороший пример — теория дрейфа литосферных плит и теория эволюции.

Готовность признавать свое невежество сделала современную науку более динамичной, любознательной и гибкой, чем все прежние традиции. Существенно расшились возможности познавать мир и изобретать новые технологии. Но появилась серьезная проблема, с которой нашим предкам дела иметь не приходилось: мы признаём, что многого не знаем, что накопленные нами знания ненадежны, и это касается даже тех общих мифов, благодаря которым миллионы незнакомцев могут эффективно сотрудничать. Если факты убеждают нас в сомнительности такого рода мифов, как же сохранить единство общества? Как будут функционировать сообщества, государства и международные институты?

Все современные попытки стабилизировать социально-политический порядок вынужденно сводятся к одному из двух далеких от науки методов.

А. Взять научную теорию и вопреки общепринятой научной практике объявить ее окончательной и абсолютной истиной. Этот метод применяли нацисты (которые провозгласили свою расовую политику продолжением безупречной биологической теории) и коммунисты (убежденные в абсолютности и неопровержимости экономических открытий Маркса и Ленина).

Б. Оставить науку в покое и жить в соответствии с ненаучной абсолютной истиной. Такова стратегия либерального гуманизма, который стоит на догматической вере в уникальное достоинство и права человека — учении, имеющем чрезвычайно мало общего с наукой о Homo sapiens.

Но чему тут удивляться? Ведь и наука вынуждена полагаться на религиозные и идеологические убеждения — в них она черпает оправдания, благодаря им получает финансирование.

Современная культура согласилась признать свое невежество в гораздо большей степени, чем все прежние. Один из существенных факторов, сохраняющих современный социальный уклад, — распространенность почти религиозной веры в технологии и в методы научного исследования. Отчасти эта вера заменила собой религию абсолютных истин.

НАУЧНАЯ ДОГМА

У современной науки нет догмы. Но есть общий набор методов, предписывающих собирать эмпирические данные (воспринимаемые хотя бы одним из органов чувств), анализировать и связывать с помощью математических инструментов.

На всем протяжении своей истории люди регистрировали эмпирические наблюдения, но ценность их была невысока, поскольку люди верили, что все действительно нужное знание человечеством уже получено от Иисуса, Будды, Конфуция или Мухаммеда. Из века в век важнейшим способом приобрести знания считалось изучение и исполнение имеющейся традиции. Зачем тратить драгоценные ресурсы на новые наблюдения, если нам уже даны все ответы?

Когда же современная культура признала, что не располагает ответами на многие вопросы, пришлось искать совершенно новые знания. В результате современные методы исследования отталкиваются от заведомой неполноты прежних знаний. Акцент сместился с изучения древних традиций на новые наблюдения и эксперименты и, если новые наблюдения противоречили традиции, предпочтение отдавалось новым наблюдениям. Разумеется, физики, занимающиеся спектральным анализом излучения дальних галактик, археологи, исследующие находки на месте поселений бронзового века, и историки, разбирающиеся в истоках капитализма, не пренебрегают традицией. Они начинают как раз с изучения того, что говорили или писали мудрецы прошлого. Но на первом же курсе университета физиков, археологов и специалистов по социальным наукам учат: они обязаны пойти дальше Эйнштейна, Шлимана и Вебера.

* * *

Наблюдения сами по себе не есть знания. Чтобы разобраться в тайнах вселенной, нужно соединить наблюдения в последовательные теории. Древние люди формулировали теории в форме мифологических сюжетов. Современная наука предпочитает язык математики.

В Библии, Коране, Ведах, работах Конфуция мы не найдем уравнений, графиков и формул. Когда традиционные мифологии и писания излагают общие законы мироздания, они прибегают к нарративу, а не к математике. Так, основная идея манихейства — мир есть поле боя между добром и злом. Злая сила сотворила материю, а добрая создала дух. Люди вовлечены в эту борьбу и должны поддерживать добрую силу против злой. Однако пророк Мани обошелся без математических формул, которые позволили бы предсказать выбор человека, сопоставив силы сторон. Он не вычислял: «сила, действующая на человека, равна ускорению его духа, деленному на массу его тела».

Но именно такими вычислениями заняты ученые. В 1687 году Исаак Ньютон опубликовал «Математические начала натуральной философии», возможно, главную книгу современной эпохи. В этой работе Ньютон представил общую теорию движения и изменения. Величие теории Ньютона заключается в способности объяснять и предсказывать движение всех тел во вселенной, от падающих с дерева яблок до комет, на основании трех простых математических законов:

Каждый, кто желает понять и предсказать движение пушечного ядра или планеты, должен лишь узнать массу объекта, направление движения и то, какие силы действуют на объект, вызывая ускорение. Подставив эти числа в уравнения Ньютона, можно предсказать будущее положение объекта. Это казалось чудом; лишь под конец XIX века ученые натолкнулись на некоторые наблюдения, не укладывавшиеся в законы Ньютона, что привело к очередной революции в физике — появлению теории относительности и квантовой механики.

* * *

Ньютон доказал, что книга природы написана языком математики. Некоторые ее главы достаточно просты и сводятся к четким уравнениям. Но есть страницы и посложнее. Ученые, пытавшиеся свести к аккуратным уравнениям биологию, экономику и психологию, обнаружили в этих областях знания такой уровень сложности, который формулам не поддавался. Но от математических методов никто не отказался, в итоге за последние двести лет развилось новое направление математики, способное справляться со сложными аспектами реальности: статистика.

В 1744 году два шотландских священника-пресвитерианца, Александр Вебстер и Роберт Уоллес, задумали основать страховой фонд, чтобы обеспечить пенсией вдов и сирот священнослужителей. Идея заключалась в том, чтобы все священники вносили небольшую часть своего дохода в фонд, деньги вкладывались в ценные бумаги и, если кто-то из вкладчиков умирал, его вдова получала от фонда дивиденды, на которые могла безбедно жить до конца своей жизни. Но, чтобы подсчитать, какую сумму должен заплатить каждый священник, чтобы фонд мог выполнять взятые на себя обязательства, Вебстеру и Уоллесу нужно было предвидеть, сколько священников будет умирать ежегодно, сколько останется вдов и сирот и на сколько лет вдовы переживут мужей.

Так вот, заметьте, чего эти двое священников делать не стали: они не молились Богу, прося подсказать ответ. И не искали ответа в Священном Писании и в трудах древних богословов. Не затевали философских диспутов. Они поступили как практичные шотландцы: обратились к профессору математики Эдинбургского университета Колину Маклорину. Втроем они собрали данные об умерших священниках, уточнили, в каком возрасте они скончались, и вычислили, сколько примерно священников будет уходить в лучший мир каждый год.

Этот труд опирался на очередной прорыв в области статистики и теории вероятности. Одним из важнейших открытий стал закон больших чисел Якоба Бернулли. Бернулли установил принцип, согласно которому хотя единичное событие — смерть конкретного человека — прогнозировать трудно, зато с большой точностью можно предсказать исход многих схожих событий. Иными словами, Маклорин не мог предсказать, умрут ли Вебстер и Уоллес в ближайшем году, но сумел достаточно верно вычислить, скольких пресвитеранских священников недосчитается Шотландия. К счастью, эти трое располагали уже собранными данными и могли использовать их в подсчетах. Особенно пригодились страховые таблицы, опубликованные еще полувеком ранее Эдмондом Галлеем. Галлей проанализировал записи о 1238 рождениях и 1174 смертях из архива немецкого города Бреслау и составил таблицы, из которых следовало, что, например, вероятность смерти в текущем году двадцатилетнего человека составляет 1:100, а пятидесятилетнего — 1:39.

Опираясь на эти числа, Вебстер и Уоллес подсчитали, что в среднем в каждый год в Шотландии из имеющихся 930 священников в течение 12 месяцев умрут 27, причем 18 оставят вдов. Из тех, кого не будут оплакивать вдовы, у пяти останутся малолетние дети. Также у двоих из тех, кто умрет в браке, останутся дети младше 16 лет от предыдущего брака. Это достаточно подробный и точный прогноз. Затем они вычислили, сколько времени пройдет до смерти вдовы или ее повторного брака (в этом случае выплаты также прекращались). Таким образом Вебстер и Уоллес смогли определить, сколько денег следует вносить участникам фонда для обеспечения своих близких. Платя в год 2 фунта 12 шиллингов и 2 пенса, священник гарантировал своей вдове 10 фунтов в год — солидная сумма по тем временам. Если же это казалось ему мало, он мог поднять планку вплоть до 6 фунтов 11 шиллингов и 3 пенсов в год — и тогда вдова стала бы счастливой обладательницей годового дохода в 25 фунтов.

Учредители прогнозировали, что к 1765 году Фонд попечения о вдовах и сиротах священников Шотландской церкви соберет капитал в 58 348 фунтов. И действительно, в тот год капитал составил 58,347 фунтов — всего на фунт меньше. Это получше пророчеств Аввакума, Иеремии и Иоанна Богослова! Ныне фонд Вебстера и Уоллеса, известный под кратким названием «Шотландские вдовы», является одной из крупнейших страховых и частных пенсионных компаний в мире. Располагая капиталом в 100 миллиардов фунтов стерлингов, фонд охотно страхует не только шотландских вдов, но и любого желающего купить полис.

Вычисления вероятности, подобные тем, которые провели эти два шотландских священника, легли в основу не только актуарного метода расчетов (без которого немыслим страховой бизнес), но также демографии (эту науку основал другой священник, англиканин Роберт Мальтус). Демография в свою очередь послужила краеугольным камнем, на котором возвел свою теорию эволюции Чарльз Дарвин (сам чуть было не ставший англиканским пастором). Хотя не существует формул, описывающих, какой организм разовьется при данных условиях, генетики с помощью вероятностных уравнений вычисляют возможность распространения конкретной мутации в популяции. Сходные вероятностные модели играют ключевую роль в экономике, социологии, психологии, политологии и в других социальных и естественных науках. Даже физики в итоге дополнили классические уравнения Ньютона облаками вероятности — квантовой механикой.

* * *

Достаточно оглянуться на историю образования, чтобы понять, как далеко зашел этот процесс. Большую часть истории математика оставалась факультативным предметом, и даже интеллектуалы редко брались за нее всерьез. В Средние века основу образования составляли логика, грамматика и риторика, математика же обычно преподавалась в рамках арифметики и начал геометрии. Статистику не изучал никто. Царицей наук была теология.

Ныне мало кто занимается риторикой, изучение логики ограничивается философским факультетом, а богословия — семинариями. Но все больше студентов добровольно или вынуждено добираются до высот математики. Привлекательность «точных» наук неумолимо растет, а точными считаются именно те, которые не обходятся без математики. Даже такие области знания, которые традиционно относились к гуманитарным, как лингвистика или наука о человеческой душе (психология), все более полагаются на математические методы и хотят тоже считаться точными. Курсы статистики включены в программу на правах базовых не только на факультетах физики и биологии, но и на психологических, социологических, экономических и политологических.

В перечне обязательных предметов факультета психологии моего университета первым же значится «Введение в статистику и методологию психологических исследований». На втором курсе будущим психологам читают «Статистические методы психологических исследований». Конфуций, Будда, Иисус и Мухаммед сильно удивились бы, если б им сказали, что для постижения человеческой души и ее исцеления первым делом нужно учить статистику.

ЗНАНИЕ — СИЛА

У большинства людей непростое отношение к современной науке, поскольку математический язык не близок нашему уму и к тому же научные открытия зачастую противоречат интуиции и «здравому смыслу». Какая часть населяющих Землю семи миллиардов действительно понимает квантовую механику, клеточную биологию или макроэкономику? И тем не менее престиж науки теперь огромен, ибо она наделяет нас небывалым могуществом. Пусть президенты и генералы не разбираются в ядерной физике, о ядерной бомбе они имеют достаточно ясное представление.

В 1620 году Фрэнсис Бэкон опубликовал научный манифест под названием «Новый органон». В этом трактате прозвучали ставшие знаменитыми слова: «Знание — сила». Основной критерий знания — не соответствие истине, но те возможности, которые это знание дает человеку. Ученые смирились с отсутствием стопроцентно достоверных теорий. Истинность, таким образом, не может служить критерием знания. Главное — есть ли от него польза. Теория, которая наделяет нас новыми возможностями и учит делать что-то новое, — это и есть знание.

За последние столетия наука снабдила нас множеством новых инструментов. Некоторые — интеллектуальные, как те методы, с помощью которых предсказывается уровень смертности и экономический рост. Еще важнее инструменты технологические. Между наукой и технологией установилась столь прочная связь, что их довольно часто смешивают. Нам кажется, будто новые технологии не могут появиться без научного исследования и что в исследованиях мало проку, если они не приводят к появлению новых технологий.

На самом деле такое содружество науки и технологий — явление очень недавнее. До 1500 года наука и техника жили каждая собственной жизнью. И когда в начале XVII века Бэкон предложил их объединить. Это была революционная идея. В XVII-XVIII веках связь крепла, но неразрывный узел завязался лишь в XIX столетии. Еще в 1800 году большинство правителей, решивших укрепить армию, и большинство магнатов, подумывавших о расширении дела, не утруждали себя финансированием исследований в области физики, биологии или экономики.

Не стану утверждать, что до этой идеи не додумался ни один древний владыка. Хороший историк отыщет любой прецедент; но лучший историк напомнит, что такие прецеденты — лишь курьезы, усложняющие общую картину. Подавляющее большинство правителей и предпринимателей до современной эпохи не финансировали изучение природы в надежде получить новые технологии, и большинство мыслителей не думали воплотить свои открытия в замысловатые гаджеты. Правители содержали учебные заведения, которым поручалось распространять традиционные знания и тем самым укреплять существующий порядок.

Время от времени какие-то новые технологии появлялись, но их авторами чаще становились необразованные ремесленники, натыкавшиеся на эти открытия методом проб и ошибок, а не ученые, практикующие систематические научные изыскания. И в начале современной эпохи королевства, церкви, предприятия и армии обходились без исследовательских отделов. Каретник делал кареты из года в год по одной и той же модели. Он не вкладывал часть своего дохода в исследование и создание новых моделей. Постепенно дизайн совершенствовался, но лишь благодаря изобретательности какого-нибудь местного мастера, который никогда не переступал порога университета и вряд ли умел читать.

* * *

Та же тенденция отмечалась не только в частном, но и в государственном секторе. Ныне правительства регулярно обращаются к ученым в поисках решений любых государственных проблем, от энергетики и здравоохранения до утилизации отходов, а в древних царствах это делали редко. Контраст особенно заметен в области вооружений. Когда покидавший пост президента Дуайт Эйзенхауэр произносил речь об угрозе, связанной с растущим военно-промышленным комплексом, одну часть уравнения он пропустил: следовало бы говорить о военно-промышленно-научном комплексе, потому что современная война это научное произведение. Значительную часть изысканий в области науки и технологий инициируют, финансируют и направляют именно вооруженные силы.

Когда Первая мировая война перешла в окопную фазу, обе стороны призывали ученых переломить ситуацию и спасти свой народ. Люди в белых халатах откликнулись на призыв, и из лабораторий хлынул неукротимый поток новых видов чудо-оружия: боевые самолеты, ядовитый газ, подводные лодки и новые, более эффективные пулеметы, пушки, винтовки и бомбы.

Еще более важная роль отводилась науке во Второй мировой войне. Под конец 1944 года Германия уже явно проигрывала, поражение казалось неизбежным. Годом ранее в столь же отчаянных обстоятельствах союзники немцев, итальянцы, сбросили режим Муссолини и капитулировали. Немцы продолжали сражаться, хотя британская, американская и советская армии их серьезно теснили. И держались немецкие солдаты в том числе потому, что верили в немецких ученых: они создадут чудо-оружие, которое переломит ход войны, вроде ракеты Фау-2 или реактивного самолета.

Немецкая баллистическая ракета Фау-2 готова к запуску. Она так и не помогла разгромить союзные войска, однако немцы верили в свое «чудо-оружие» вплоть до последних дней войны.

Пока Германия изобретала ракеты и реактивные самолеты, американский Манхэттенский проект благополучно завершился созданием атомной бомбы. К моменту испытания первой бомбы Германия уже капитулировала, но Япония продолжала сопротивляться, и американские войска готовились к вторжению на острова. Японцы массово клялись умереть, и были все основания полагать, что это не пустые угрозы. Американские военачальники предупреждали президента Гарри Трумэна, что вторжение в Японию обойдется в миллион солдатских смертей и война затянется до 1946 года. Трумэн распорядился пустить в ход новую бомбу. Две недели — и две бомбы — спустя Япония капитулировала и война закончилась.

Однако наука создает не только оружие нападения. Она играет важнейшую роль и в нашей защите. Многие американцы верят не в политическое, а в технологическое решение проблемы терроризма. Вложите побольше долларов в нанотехнологию, говорят они, и США смогут отправить бионических мух-шпионов в каждую пещеру Афганистана, в форты Йемена и североафриканские лагеря боевой подготовки. Чтобы наследники бен Ладена и чашки кофе не выпили без того, чтобы мухи-шпионы не сообщили об этом в штаб-квартиру ЦРУ в Лэнгли. А еще миллионы вложим в исследования мозга, поставим в каждом аэропорту суперсовременный сканер, который будет распознавать опасные мысли... Сбудется ли все это? Кто знает. Стоит ли создавать бионических мух и сканеры для мыслей? Не уверен. Но сейчас, в то время, как вы читаете эти строки, американское Министерство обороны выделяет миллионы долларов на нанотехнологии, лабораториям по изучению мозга, для работы над этими и подобными идеями.

Одержимость военными технологиями — от танков до атомной бомбы и мух-шпионов — явление, как ни странно, довольно недавнее. Вплоть до XIX века перевороты в военном деле происходили главным образом организационные, а не технические. При столкновении разных цивилизаций технологическое неравенство порой играло существенную роль, но все равно никто не задумывался о необходимости создавать или углублять такое неравенство. Большинство империй усилилось не из-за технологической изощренности, и о совершенствовании технологий их правители не заботились. Арабы сокрушили империю Сасанидов не благодаря лучшим мечам или лукам. У сельджуков не было технологического превосходства перед византийцами, и монголы не чудо-оружием покорили Китай. Вообще говоря, во всех перечисленных случаях лучшие технологии имелись как раз у побежденных — как военные, так и гражданские.

Наиболее очевидный пример — римская армия. То была лучшая армия своего времени, однако ее превосходство заключалось в эффективной организации, железной дисциплине и почти неиссякаемых людских ресурсах. С технологической точки зрения Рим не имел преимуществ перед Карфагеном, Македонией или империей Селевкидов. У римской армии не было отдела исследования и развития, на протяжении столетий она сражалась примерно тем же оружием. Если бы легионы Сципиона Эмилиана, который во втором веке до н.э. сровнял с землей Карфаген, а затем разбил нумансийцев, перенеслись на 500 лет в будущее, в эпоху Константина Великого, Сципион вполне мог бы разбить и Константина. А теперь представьте себе, что бы произошло с генералом из начальной поры современной эпохи — например, с Валленштейном, который возглавлял в Тридцатилетней войне силы Священной Римской империи, — если бы он повел своих мушкетеров, пикинеров и кавалеристов против батальона американских рейнджеров. Валленштейн был блестящим стратегом, его воины — профессиональными солдатами, но все это было бы бесполезным перед лицом современного оружия.

В Древнем Китае полководцы и философы также не считали нужным создавать новое оружие. Самое важное военное изобретение за всю историю Китая — порох, но, насколько нам известно, порох был изобретен случайно даосским алхимиком, искавшим эликсир жизни. Интересно, как поначалу использовался порох. Казалось бы, открытие даосов должно было превратить Китай во владыку мира — но китайцы применяли гремучую смесь только в петардах. Даже когда их империя рушилась под натиском монгольских завоевателей, император не сообразил организовать средневековый аналог Манхэттенского проекта и спасти свою страну, применив оружие Судного дня. И только в XV веке, через 600 лет после того, как порох был изобретен, на полях сражений появились пушки. Почему прошло так много времени, прежде чем смертоносная смесь была использована в боевых целях? Потому что она появилась в ту пору, когда ни цари, ни ученые, ни купцы не думали, что новые военные технологии могут обогатить казну или спасти государство.

Ситуация начала понемногу меняться в XV-XVI веках, но прошло еще 200 лет, прежде чем правители ощутили наконец необходимость финансировать изобретение и совершенствование нового оружия. Логистика и стратегия все еще оказывали на исход войны гораздо большее влияние, чем технологии. Наполеоновская военная машина, сокрушившая армии всей Европы под Аустерлицем (1805), была вооружена примерно так же, как армия казненного Людовика XVI. Да и сам Наполеон, даром что профессиональный артиллерист, не проявлял интереса к новому оружию, хотя изобретатели наперебой уговаривали его финансировать строительство подводных лодок, летательных аппаратов и ракет.

Наука, промышленность и военные технологии соединились вместе лишь с укреплением капиталистической системы, после промышленной революции. Но, едва эта связь установилась, она стала стремительно преображать мир.

ИДЕАЛ ПРОГРЕССА

До научной революции большинство человеческих культур не знали культа прогресса. Золотой век они помещали в прошлом, улучшений в будущем не предполагали: мир либо находится в застое, либо деградирует. Верность традициям — единственный шанс вернуть славное прошлое, а человеческая изобретательность способна разве что немного усовершенствовать тот или иной аспект повседневной жизни; фундаментальные проблемы мироздания человеку разрешить не дано. Уж если Мухаммед, Иисус, Будда и Конфуций не устранили голод, бедность, болезни и войну, то нам-то на что надеяться?

Многие религии сулили: однажды явится мессия и положит конец всем войнам, голоду и даже смерти. Однако мысль, будто люди могут сами добыть новые знания и создать новые орудия труда, казалась не просто смешной — это была погибельная гордыня. Истории Вавилонской башни, Икара, Голема и множество других мифов объясняли людям, что любая попытка выйти за отведенные человеку пределы неминуемо ведет к разочарованию и катастрофе.

Когда же современная эпоха признала, что нам неизвестно много существенных вещей, и когда к признанию человеческого неведения добавилась надежда, что научные открытия обеспечат нам новые возможности, люди постепенно поверили в возможность прогресса. По мере того как наука решала одну сложнейшую проблему за другой, укреплялась вера в то, что люди смогут преодолеть любые трудности, накапливая и применяя новые знания. Бедность и болезни, войны и голод, старость и сама смерть не должны непременно сопутствовать человечеству. Это лишь плоды нашего невежества.

Знаменитый пример — молния. Многие народы верили, что это молот разгневанного бога, карающий грешников. В середине XVIII века молния привлекла внимание Бенджамина Франклина, и американский ученый осуществил один из самых прославленных в истории науки экспериментов: он запустил во время грозы воздушного змея, чтобы проверить свою гипотезу — Франклин считал молнию всего лишь разрядом электричества. Эмпирические наблюдения вкупе со знаниями о свойствах электрической энергии помогли Франклину изобрести громоотвод и разоружить яростных богов.

Еще один важный пример — бедность. Во многих культурах она рассматривалась как неизбежное свойство грешного мира. В Новом Завете есть такой эпизод: незадолго до распятия какая-то женщина умастила Христа дорогим елеем — ценой в 300 динариев. Ученики Иисуса ругали ее за такую расточительность: лучше бы раздать деньги нищим. Но Иисус вступился за эту женщину и сказал: «...нищих всегда имеете с собою и, когда захотите, можете им благотворить; а Меня не всегда имеете» (Мк. 14: 7). Сегодня все меньше людей на Земле, в том числе все меньше христиан, поддерживают это суждение Иисуса: бедность рассматривается как техническая проблема, с которой можно справиться. По общему мнению, современные открытия агрономии, экономики, медицины и социологии способны устранить бедность.

И в самом деле, многие страны мира уже избавились от крайних проявлений нищеты. На всем протяжении истории общество страдало от двух видов бедности: социальной (относительной), при которой одни люди лишены возможностей, доступных другим, и биологической, или абсолютной, когда сама жизнь человека подвергается угрозе из-за отсутствия пищи и крова. Социальную бедность, вероятно, полностью искоренить не удастся, но для большей части Земли биологическая бедность безвозвратно ушла в прошлое.

До недавнего времени большинство людей жило на грани биологической нищеты, у черты, ниже которой особь получает недостаточно калорий для длительного поддержания жизни. Малейшей неудачи или ошибки в расчетах было достаточно, чтобы столкнуть людей за эту черту, в пасть голода. Природные бедствия и организованные самим человеком катаклизмы низвергали в бездну целые народы, уничтожая миллионы людей. Сегодня подавляющее большинство жителей Земли имеет подушку безопасности. Каждого гражданина от личных несчастий защищает страховка, государственные медицинские полисы и пенсии, множество местных и международных НКО. Если же беда поражает целый регион, обычно ему приходит на помощь весь мир и предотвращает худшие последствия стихии. Страданий, унижений, вызванных нищетой болезней в мире все еще предостаточно, однако почти нигде уже нет угрозы умереть с голоду. Гораздо больше людей рискует умереть от ожирения.

ПРОЕКТ «ГИЛЬГАМЕШ»

Из всех казавшихся неразрешимыми проблем человечества одна продолжает оставаться мучительной, волнующей и насущной: проблема самой смерти. Вплоть до недавнего времени большинство религий и мировоззрений принимали смерть как данность, как неизбежную участь человека. Более того, религии именно из смерти выводили смысл жизни. Попробуйте вообразить себе ислам, христианство или религию древних египтян в мире, где нет смерти. Эти учения помогали людям примириться со смертью и надеяться на загробную жизнь, а не пытаться побороть смерть и жить вечно. Лучшие умы занимались тем, что пытались придать смерти смысл, а не тем, чтобы ее избежать.

Об отношении к смерти говорится в древнейшем из дошедших до нас мифов — шумерском мифе о Гильгамеше. Герой этой истории — самый сильный, самый ловкий человек на свете, царь Урука Гильгамеш, побеждавший в битве любого врага. Однажды лучший друг Гильгамеша Энкиду заболел и умер. Гильгамеш много дней сидел возле трупа и наблюдал за изменениями в нем, пока не заметил, как из ноздрей покойного выползают черви. Гильгамеш пришел в ужас и решил сделать все, чтобы самому не превратиться в труп. Он должен найти способ побороть смерть. Гильгамеш отправился на край Земли, где убивал львов, боролся с людьми-скорпионами и отыскал путь в подземное царство. Там он сокрушил каменных гигантов, которые служили Уршанаби, паромщику, перевозившему мертвых на другой берег, и отыскал Утнапиштима, единственного, кто пережил потоп. И все же Гильгамеш не добился желанной цели. Он вернулся домой с пустыми руками, таким же смертным, как был. Но Гильгамеш обрел сокровенное знание: создав человека, боги назначили ему неизбежную участь — смерть, и человеку нужно привыкнуть жить с этим знанием.

Приверженцы прогресса не разделяют этих пораженческих настроений. Для ученых смерть вовсе не неизбежность, а скорее техническая проблема. Люди умирают не потому, что так назначено богами, но из-за различных технических сбоев: инфаркта, рака, инфекции. А у каждой технической проблемы должно быть решение. Если плохо работает сердце, нужно поставить кардиостимулятор или пересадить новое. Если в организме поселился рак, его нужно истребить химией или облучением. Если размножились бактерии, поможет антибиотик. Да, пока мы умеем решать не все технические проблемы. Но ученые трудятся, лучшие умы человечества не тратят времени на поиски смысла смерти, а исследуют физиологические, гормональные и генетические системы, отвечающие за болезни и старение. Создаются новые лекарства, революционные методы лечения, искусственные органы, которые продлят нашу жизнь, а со временем, быть может, и вовсе прогонят старуху с косой.

До недавних пор никто из ученых не отваживался говорить что-нибудь подобное. «Победить смерть? Чушь! Мы всего лишь пытаемся найти средства от рака, туберкулеза и болезни Альцгеймера», — говорили врачи. О борьбе со смертью не заговаривали, подобная цель казалась недостижимой. К чему порождать неоправданные ожидания? Однако сейчас мы подошли к тому моменту в истории, когда можем говорить откровенно: главный проект научной революции — бессмертие для человечества. Генетики недавно сумели в шесть раз продлить среднюю продолжительность жизни червя Caenorhabditis elegans [73] .

Сколько времени понадобится на осуществление проекта «Гильгамеш» — поиски бессмертия? 100 лет? 500? 1000? Если вспомнить, как мало было нам известно о человеческом организме в 1900 году и сколько знаний мы приобрели в течение всего лишь одного века, появятся основания для оптимизма. Некоторые известные ученые предполагают, что к 2050 году часть людей станут не смертными (бессмертными их не называют, поскольку они все равно могут погибнуть от травмы или болезни, однако они будут «не-смертны» в том смысле, что их жизнь, если не произойдет несчастный случай, может продолжаться бесконечно).

Даже если смерть смерти представляется пока весьма отдаленной целью, мы успели добиться многого, о чем несколько столетий назад не смели и мечтать. В 1199 году король Ричард Львиное Сердце был ранен стрелой в плечо. Сегодня эту рану сочли бы легкой, но в 1199 году не было антибиотиков и не соблюдались элементарные правила гигиены — в рану, саму по себе незначительную, проникла инфекция, и началась гангрена. В Европе на исходе XII века знали один только способ остановить гангрену: ампутировать пораженную часть тела. Но плечо не отрежешь. Итак, гангрена распространилась по всему телу злосчастного короля, и никто не смог спасти Львиное Сердце. Две недели спустя он умер в страшных муках.

Совсем недавно — в XIX веке — лучшие врачи все еще не умели предотвращать заражение и нагноение ран. В полевых госпиталях хирурги отрезали руки и ноги всем раненым подряд, даже тем, кто не так сильно пострадал: опасались гангрены. Ампутации, как и все прочие медицинские процедуры, в том числе вырывание зубов, проводились без наркоза. Первые средства анестезии — хлороформ и морфин — стали регулярно употребляться в западной медицине только с середины XIX века. До эпохи хлороформа четверо солдат удерживали своего раненого товарища, а врач отпиливал пораженную конечность. Наутро после Ватерлоо (1815) перед палатками полевых госпиталей громоздились горы отрезанных рук и ног. В ту пору завербованных в армию плотников и мясников частенько направляли в медицинские отряды, ведь от помощника хирурга как раз требовалось умелое владение пилой и ножом.

За два века после Ватерлоо ситуация радикально изменилась. Таблетки, уколы, сложные операции спасают людей от многих болезней и травм, еще недавно считавшихся смертельными. Мы защищены и от повседневных недугов, и от боли, которая для наших предков была попросту неотъемлемой частью бытия. Средняя продолжительность жизни с 25-40 лет возросла до 67 лет в мире в целом и до 80 лет в развитом мире.

Самое сильное поражение старуха с косой потерпела в сфере детской смертности. Вплоть до XX века каждый четвертый или даже каждый третий ребенок, родившийся в аграрном обществе, не достигал совершеннолетия. Детей косили болезни: дифтерия, корь, оспа. В Англии XVII века 150 из 1000 новорожденных умирали на первом году, а треть детей — до 15 лет. Ныне в Англии умирает на первом году только 5 из 1000 новорожденных и только 7 — до 15 лет.

Чтобы осмыслить значение этих цифр, отложим статистику в сторону и расскажем несколько историй из жизни. Хороший пример — семья английского короля Эдуарда I (1239-1307). Дети, которых родила ему королева Элеанора (1241-1290), естественно, оказались в самых лучших условиях, какие только могла обеспечить детям средневековая Европа: они жили во дворце, у них было вдоволь еды и теплой одежды, хватало дров для камина, не было проблем с чистой водой. В обслуживающей принцев и принцесс армии персонала были прославленные врачи. В придворных хрониках перечислено шестнадцать детей, рожденных королевой Элеанорой с 1255 по 1284 год.

1. Безымянная дочь, родилась в 1255, умерла сразу после рождения.

2. Дочь Екатерина, умерла в возрасте года или трех лет.

3. Дочь Джоанна, умерла в полгода.

4. Сын Джон, умер в 5 лет.

5. Сын Генрих, умер в 6 лет.

6. Дочь Элеанора, умерла в 29 лет.

7. Безымянная дочь, умерла в 5 месяцев.

8. Дочь Джоанна, умерла в 35 лет.

9. Сын Альфонсо, умер в 10 лет.

10. Дочь Маргарита, умерла в 58 лет.

11. Дочь Беренгария, умерла в 2 года.

12. Безымянная дочь, умерла вскоре после рождения.

13. Дочь Мария, умерла в 53 года.

14. Безымянный сын, умер вскоре после рождения.

15. Дочь Елизавета, умерла в 34 года.

16. Сын Эдуард.

Этот Эдуард оказался единственным мальчиком, пережившим опасный детский возраст. После смерти своего отца он взошел на престол Англии под именем Эдуарда II. Иными словами, лишь с шестнадцатой попытки Элеанора справилась с главной обязанностью английской королевы — подарила супругу наследника мужского пола. Мать Эдуарда II, по-видимому, отличалась редким терпением и выносливостью. Супруге короля этих качеств явно не доставало: Изабелла Французская наняла убийц, которые и прикончили Эдуарда II, едва ему исполнилось 43 года.

Насколько можно судить, Элеанора и Эдуард I были здоровой, вполне совместимой парой и не передали детям тяжелых наследственных недугов. Тем не менее десять детей из шестнадцати — 62% — умерли маленькими, только шесть достигло 11-летия, и только трое (18%) дожило до 40 и более лет. Скорее всего, у Элеаноры были также беременности, заканчивавшиеся выкидышами. В среднем королевская пара каждые три года хоронила ребенка, и так — десятерых. Едва ли возможно представить себе такие потери в современной семье.

Независимо от того, насколько результативным окажется проект «Гильгамеш», с исторической точки зрения уже интересно отметить, что большинство современных религий и идеологий поспешили вычеркнуть из своих формул смерть и загробную жизнь. Вплоть до XVIII века большинство религиозных наставников и философов определяли смысл жизни с оглядкой прежде всего на смерть и посмертное существование. В XVIII столетии зародились и далее развивались такие учения, как либерализм, социализм, феминизм: для них смерть превратилась в техническую проблему, а интерес к посмертному бытию исчез вовсе. Что будет с коммунистом после смерти? А с капиталистом? А с феминисткой? В трудах Маркса, Адама Смита или Симоны де Бовуар мы не найдем ответа на подобные вопросы. Единственная современная идеология, сосредоточенная на идее смерти, это национализм. В самые свои поэтические и патетические моменты национализм сулит погибающим за отчизну вечную жизнь в памяти народа. Но это какое-то расплывчатое обещание, даже сами националисты по большей части не знают, как его расценивать.

ПОКРОВИТЕЛИ НАУК

Мы живем в технологическую эпоху. Те проблемы, которые нашим предкам виделись как политические, этические и духовные, мы все чаще называем техническими. Поразительные достижения современной науки в борьбе против молний, бедности и самой смерти превратили нас в пламенных адептов прогресса. Многие люди убеждены, что наука работает на благо человечества и ей можно полностью довериться. Предоставьте ученым делать свое дело, и рай наступит прямо здесь, на земле.

Однако наука не пребывает где-то на высших уровнях духа и морали, вдали от прочих человеческих дел. Как и вся наша цивилизация, она формируется под влиянием экономических, политических и религиозных интересов. Даже если многими учеными движет чистая любознательность и жажда открытий, сама наука — очень дорогое дело. Чтобы вникнуть в работу иммунной системы, биологу требуются лаборатории, пробирки, реактивы, электронные микроскопы, не говоря о кадрах: лаборантах, электриках, слесарях и уборщиках. И экономист, прежде чем приняться за изучение кредитного рынка, должен обзавестись компьютерами, собрать огромную базу данных, приобрести сложные программы для их обработки. Археолог, интересующийся поведением древних охотников и собирателей, должен ездить в дальние страны, проводить раскопки, устанавливать датировки окаменевших костей и артефактов. Все это стоит очень недешево.

Наверное, и в прошлые тысячелетия появлялись на свет люди, которые хотели бы изучить строение человеческого тела, законы экономики или обычаи своих предков, но без финансирования они не особо могли продвинуться в решении подобных задач. За последние 500 лет наука сотворила немало чудес главным образом благодаря готовности различных государственных структур, корпораций, фондов и частных спонсоров вкладывать миллиарды в исследования. Эти миллиарды сделали для картирования вселенной, картографирования нашей планеты и каталогизации животного царства больше, чем Галилео Галилей, Христофор Колумб и Чарльз Дарвин. Если бы эти три гения так и не появились на свет, их открытия совершил бы кто-то другой. Но отсутствие финансов не компенсировал бы никакой блестящий интеллект. Например, если бы не родился Дарвин, мы бы считали автором теории эволюции Альфреда Рассела Уоллеса, который независимо от Дарвина и всего несколькими годами позже выдвинул гипотезу естественного отбора. Но если бы европейские государства не оплачивали географические, зоологические и ботанические исследования по всему миру, ни Дарвин, ни Уоллес не сумели бы собрать те эмпирические данные, на которые опирается теория эволюции, — скорее всего, они даже не предприняли бы таких попыток.

Почему же из государственной казны и из кейсов бизнесменов миллиарды хлынули в университеты и лаборатории? В академических кругах еще сохраняется наивная вера в чистую науку. Ученые полагают, будто правительства и корпорации дадут им деньги на любой проект, какой зародится в их изобретательных головах. Однако едва ли это представление соответствует реальностям финансирования науки.

Как правило, научные исследования получают материальную поддержку потому, что кто-то видит в них перспективу с точки зрения политики, финансов или религии. Например, в XVI веке монархи и банкиры не жалели средств на дальние экспедиции, но при этом не выделили бы и гроша на изучение психологии ребенка. А все потому, что короли и банкиры ожидали от географических открытий прямую выгоду — захватить новые земли, создать торговые империи. А детская психология им к чему?

В 1940-е годы американцы и русские вкладывались в ядерную физику, но отнюдь не в подводную археологию. Они рассчитывали, что ядерная физика создаст мощное оружие — ядерную бомбу, — а подводная археология к военному делу никакого отношения не имеет. Сами ученые не всегда понимают, какие политические, экономические и религиозные интересы управляют денежными потоками. Многие люди науки подлинно руководствуются лишь собственным интеллектуальным любопытством, однако магистральное направление исследований крайне редко задается именно учеными.

Если бы мы решили финансировать чистую науку, независимую от политических, экономических и религиозных интересов, не факт, что нам это удалось бы. Ведь наши ресурсы ограничены. Попросите конгрессмена добавить миллион долларов в Национальный фонд фундаментальных научных исследований, и он вполне разумно возразит: не лучше ли истратить деньги на повышение квалификации учителей или же предоставить налоговые льготы заводу в его округе — предприятие уже на грани разорения. Всякий раз, когда мы распоряжаемся ограниченными ресурсами, приходится решать: что важнее и даже «что лучше?». Эти вопросы не относятся к компетенции науки. Наука объясняет существующие в мире явления, как что работает, что может произойти. Она по определению не берется предсказывать, как и что будет, — этим занимаются религии и идеологии.

Рассмотрим такую ситуацию: два биолога из одного отдела с одинаковыми профессиональными навыками подали заявки на грант для выполнения исследовательских проектов. Каждый просит миллион долларов. Профессор Слагхорн собирается изучить болезнь, поражающую вымя коров и снижающую удой на 10%. Профессор Спроут хочет выяснить, не впадают ли коровы в депрессию, когда от них отлучают телят. Исходя из того, что денег на все не хватит и оба проекта поддержать не удастся, какой же из них выбрать?

Наука ответа не дает, его могут дать лишь политика, экономика или религия. В современном мире преимущественные шансы получить деньги явно имеет Слагхорн — не потому, что с точки зрения науки коровье вымя представляет больший интерес, чем коровья психология, но потому, что молочная промышленность, в интересах которой проводится подобное исследование, располагает большими политическими и экономическими ресурсами, чем борцы за права животных.

Возможно, в индуистском обществе, где корова считается священным животным, или в обществе, где превалируют «зеленые», гонку выиграла бы профессор Спроут. Но пока наше общество ставит коммерческую выгоду от молочных продуктов и здоровье потребляющих эту продукцию двуногих граждан превыше коровьих переживаний, профессору Спроут стоило бы составить заявку на грант с учетом этих требований. Например, она могла бы написать такую преамбулу: «Депрессия приводит к снижению удоя. Если мы вникнем в психологию дойных коров, мы сможем разработать медицинские средства для улучшения их настроения, и это будет способствовать повышению удоев на 10% и более. По моим оценкам, мировой рынок мог бы востребовать психотропные средства для лечения коров на $250 миллионов в год».

Наука не может устанавливать себе приоритеты. Не способна она и решать, как распорядиться своими находками. Например, с чисто научной точки зрения непонятно, что человечеству следует делать со знаниями, которые накопила генетика. Использовать их для лечения рака, вывести расу генномодифицированных суперменов или молочных коров с супервыменем? Очевидно, что либеральное правительство, коммунистическое правительство, нацистское правительство и капиталистическая корпорация используют одни и те же научные открытия в совершенно разных целях и нет научных причин предпочесть один подход другому.

Короче говоря, научные исследования могут развиваться лишь в союзе с религией или идеологией. Идеология оправдывает расходы на исследование, но за это берется влиять на ход научных работ и определять, как распорядиться результатами. А потому, чтобы понять, как человечество пришло к Аламогордо и на Луну, а не в какое-то иное место, недостаточно рассмотреть достижения физиков, биологов и социологов. Нужно принять во внимание те идеологические, политические и экономические силы, которые влияли на физику, биологию и социологию, подталкивая их в определенных направлениях, забывая о других.

Нашего внимания в особенности заслуживают две силы: империализм и капитализм. Именно контур положительной обратной связи между наукой, властью и обществом и был, по всей видимости, основным мотором исторического развития на протяжении последних 500 лет. В следующих главах мы разберем, как это работает. Прежде всего рассмотрим, как соединены в этом двигателе турбины науки и власти, а потом выясним, как они обе связаны с денежным насосом капитализма.

 

Глава 15. Союз науки и власти

Как далеко Солнце от Земли? Ответ на этот вопрос усердно искали астрономы в начале современной эпохи, особенно после того, как Коперник аргументировано предположил, что именно Солнце, а не Земля находится в центре Вселенной. Высчитать это расстояние пытались и астрономы, и математики, но результаты в зависимости от метода получались разные. Надежный способ производить такие вычисления был предложен лишь в середине XVIII века. Раз в несколько лет планета Венера проходит между Солнцем и Землей. Период, когда можно наблюдать прохождение Венеры, будет разным для разных точек на Земле, поскольку меняется угол, под которым наблюдатель видит планету. Если провести наблюдения одновременно на разных континентах, то простейшее тригонометрическое уравнение позволит подсчитать точное расстояние от Земли до Солнца.

Астрономы предсказали очередные прохождения Венеры в 1761 и 1769 годах. В эти годы из Европы в четыре конца света отправлялись экспедиции, чтобы провести наблюдения с максимально удаленных друг от друга точек. В 1761 году прохождение наблюдалось из Сибири, Северной Америки, с Мадагаскара и юга Африки. К 1769 году европейское научное сообщество подготовилось еще основательнее и отправило своих членов даже на север Канады и в Калифорнию, места в ту пору совершенно дикие. Лондонское Королевское общество поощрения естественных наук сочло это недостаточным и для вящей точности результата решило снарядить экспедицию в юго-западную часть Тихого океана.

Королевское общество хотело отправить известного астронома Чарльза Грина на Таити и не жалело для подготовки ни усилий, ни денег. Но раз уж задумали столь дорогостоящее мероприятие, не стоило ограничиваться лишь астрономическими наблюдениями. Грину придали команду из восьми ученых разных специальностей, во главе с ботаниками Джозефом Бэнксом и Даниэлем Соландером. В команду также вошли художники, которым предстояло зарисовать ландшафты новых земель, растения, животных и туземцев. Королевское общество закупило наисовременнейшие приборы и инструменты, а руководил экспедицией капитан Джеймс Кук, опытный моряк и сам известный географ и этнограф.

Экспедиция отбыла из Англии в 1768 году, наблюдала прохождение Венеры с Таити в 1769-м, основательно изучила флору и фауну нескольких тихоокеанских остров и, побывав в Австралии и Новой Зеландии в 1771 году вернулась в Англию. В распоряжение европейцев попали огромные массивы астрономических, географических, метеорологических, ботанических, зоологических и антропологических данных. Эти открытия существенно продвинули целый ряд наук, а удивительные рассказы о южных морях воспламенили воображение европейцев, вдохновляя новые поколения астрономов и натуралистов.

В числе прочих дисциплин благодаря экспедиции Кука существенно обогатилась и медицина. В ту пору моряки, отправляясь в дальний рейс, понимали, что половине из них не суждено возвратиться. И погибали они не от рук свирепых туземцев или пиратов и не от тоски по дому, а от непонятной болезни под названием цинга. Заболевшие становились сонными, угрюмыми, у них кровоточили десны и слизистая. По мере того как болезнь прогрессировала, начинали выпадать зубы, больных лихорадило, появлялись симптомы желтухи, нарушалась координация движений. С XVI по XVIII век цинга унесла жизни примерно двух миллионов моряков. Никто не знал, в чем причина, и, какие бы средства ни применялись, моряки умирали. Надежда забрезжила в 1747 году, когда английский врач Джеймс Линд провел контрольный эксперимент с заболевшими моряками. Он разделил их на несколько групп и каждую лечил по-другому. Одной из групп он назначил цитрусовые — и пациенты быстро выздоровели. Линд не знал, что во фруктах есть то, чего не хватало организмам моряков; но нам теперь известно, что цингу вызывает не вирус и не бактерия, а дефицит витамина С. В ту пору рацион питания на корабле практически не включал в себя продуктов, богатых витамином С, — в дальнем плавании моряки питались галетами и вяленым мясом, а фруктов и овощей, богатых этим витамином, на борт почти не брали.

Королевский флот не впечатлили опыты доктора Линда. Но они убедили Кука, и он решил доказать, что врач прав. Кук взял в плавание большой запас квашеной капусты и приказал морякам на каждой стоянке есть местные овощи и фрукты. Ни один человек из экспедиции Кука не погиб от цинги. В следующие десятилетия «диета Кука» была принята во всех флотах мира и спасла жизни множеству моряков и пассажиров.

Экспедиция Кука имела и другие, отнюдь не столь благие последствия. Кук был не только опытным моряком и географом, но и офицером. Королевское общество взяло на себя значительную часть издержек, но сам корабль был предоставлен Королевским флотом. А еще Королевский флот отправил вместе с Куком 85 хорошо вооруженных солдат и снабдил корабль пушками, мушкетами и боеприпасами. Значительная часть собранной информации — в особенности сведения по астрономии, географии, метеорологии и антропологии — имели несомненную политическую и военную ценность. Обнаружив средство от цинги, англичане получили возможность овладеть океанами и посылать армию на другой край света. Кук заявил права Британской империи на множество «открытых» им земель, в том числе Австралию. Эта экспедиция положила начало британской оккупации Юго-Западного региона Тихого океана, колонизации Австралии, Тасмании и Новой Зеландии, переселению множества европейцев на новые территории — и гибели местных культур, и значительной части местного населения.

Прошло менее ста лет после экспедиции Кука, и европейцы заселили самые плодородные земли Австралии и Новой Зеландии, отобрав их у прежних обитателей. Туземное население сократилось вдесятеро, выжившие подвергались жестокому расовому угнетению. Для аборигенов Австралии и маори Новой Зеландии экспедиция Кука стала началом катастрофы, от которой они так и не оправились.

Еще худшая участь постигла туземцев Тасмании. 10 тысяч лет они существовали в полной изоляции — а через сто лет после «открытия» Кука исчезли все, до последнего человека. Европейские колонисты сначала вытеснили их с земель, пригодных для сельского хозяйства, а потом, не пожелав оставить им даже дикие и глухие части острова, начали систематическую охоту на уцелевших. Немногочисленных пленных загнали в евангелический концлагерь, где благожелательные, но не слишком умные миссионеры попытались наставить их на путь современного мира. Тасманийцев учили чтению и письму, основам христианства и «полезным ремеслам» — как шить одежду и возделывать землю. Однако те не желали учиться. Они все время пребывали в подавленом настроении, перестали рожать детей, утратили интерес к жизни и в итоге обрели единственный выход из мира науки и прогресса — смерть.

Увы, наука и прогресс не оставили их в покое и после смерти. Телами последних тасманийцев во имя науки завладели антропологи и кураторы музеев. Трупы препарировали, измеряли, взвешивали и описывали в ученых статьях. Черепа и скелеты выставляли в музеях. Лишь в 1976 году Тасманский музей согласился предать земле скелет Труганини, последней тасманийки, умершей сотней лет раньше. Английский королевский хирургический колледж не расставался с образцами ее волос и кожи вплоть до 2002 года.

Как правильно назвать экспедицию Кука: научная экспедиция под защитой военных или военный поход, в который прихватили несколько ученых? Это все равно, что спрашивать — стакан наполовину полон или наполовину пуст. И то и другое верно. Научная революция и современный империализм — неразлучные спутники. Такие люди, как Джеймс Кук и ботаник Джозеф Бэнкс, едва ли взялись бы разделить науку и империю. Не видела разницы между ними и несчастная Труганини.

ПОЧЕМУ ЕВРОПА?

Тот факт, что люди с большого острова в северной Атлантике захватили большой остров, находящийся южнее Австралии, — один из причудливых случаев истории. Незадолго до экспедиции Колумба Британские острова, да и вся Западная Европа были всего лишь задворками Средиземноморского мира — задворками, где не происходило ничего существенного. Даже Римская империя — единственная европейская империя до современной эпохи — ресурсы черпала в основном из североафриканских, балканских и ближневосточных провинций. Западные провинции Рима были бедным Диким Западом, откуда почти ничего не поставлялось, кроме руды и рабов. А Северная Европа и была настолько варварской и малолюдной, что покорять ее не считали нужным.

Лишь под конец XV века Европа превратилась в кузницу современных военных, политических, экономических и культурных идей. Между 1500 и 1750 годами Западная Европа набралась сил и овладела «внешним миром», то есть двумя Американскими континентами и океанами. Но даже тогда Европа была не чета державам Азии. Европейцы сумели покорить Америку и добились господства на море главным образом потому, что азиатские державы не проявляли интереса к морям и дальним берегам. Начало современной эпохи стало золотым веком для средиземноморской Османской империи, персидской империи Сефевидов, империи Великих Моголов в Индии и китайских династий Минь и Цин. Все они существенно увеличили свои территории, достигли небывалого демографического и экономического роста. В 1775 году доля Азии в мировой экономике составляла 80%. Одни только Индия и Китай в совокупности производили две трети общемировой продукции. Европа рядом с ними оставалась экономическим карликом.

Центр тяжести сместился в Европу лишь между 1750 и 1850 годами, когда европейцы после ряда войн ослабили могущество азиатских держав и овладели значительной частью Азии. К 1900 году европейцы надежно контролировали мировую экономику и большую часть суши. В 1950-м Западная Европа и Соединенные Штаты в совокупности производили более половины мировой продукции, а вклад Китая сократился до 5%. Под эгидой «белого человека» сложился новый мировой порядок и новая глобальная культура. Сегодня все народы стали вполне европейцами (даже если не хотят этого признавать) по манере одеваться, по образу мышления и вкусам. Риторика их может быть яростно антиевропейской, но почти все обитатели Земли смотрят на политику, медицину, войны и экономику глазами европейцев, слушают музыку, написанную на европейские мотивы, со словами на европейских языках. Даже быстро растущая китайская экономика, надеющаяся в скором времени вернуться на прежний глобальный уровень, строится по европейской производственной и финансовой модели.

Как удалось народам с холодной оконечности Евразии вырваться из глухого угла Земли и покорить весь мир? Большую часть заслуг обычно приписывают европейским ученым. Бесспорно, с 1850 года и далее господство европейцев опиралось главным образом на военно-промышленно-научный комплекс и чудеса технологии. На этой поздней стадии современной эпохи все сколько-нибудь успешные империи поощряли научные исследования в надежде на технологические инновации, и многие ученые большую часть своей карьеры изобретали оружие, лекарства или машины по заказу правительства. Среди европейских солдат, воевавших в Африке, пользовалось популярностью присловье: «Как бы то ни было, у нас есть пулеметы, а у них нет». Не меньшее значение имели и гражданские технологии. Солдаты питались консервами, железные дороги и пароходы перевозили личный состав и боеприпасы, арсенал новых лекарств исцелял солдат, матросов и железнодорожников. Успехи логистики сыграли в покорении Африки даже более важную роль, чем пулеметы.

Но это началось лишь в 1850 году. До тех пор военно-промышленно-научный комплекс находился в зачаточной стадии, плоды научной революции еще не созрели, а технологическая пропасть между европейскими, азиатскими и африканскими державами только намечалась. В 1770 году Джеймс Кук располагал, несомненно, гораздо лучшими технологиями, чем аборигены Австралии, но китайцы и турки были вооружены не хуже. Так почему же Австралию открыл и присоединил к империи капитан Джеймс Кук, а не капитан Вань Чжэнсэ или капитан Хуссейн-паша? И другой вопрос, еще интереснее: если в 1770 году европейцы не имели заметного преимущества перед мусульманами, индийцами и китайцами, то как они ухитрились всего за сто лет так оторваться от всего мира? Почему, когда Британия совершила рывок, Франция, Германия и Соединенные Штаты вскоре последовали за ней, а Китай отстал? Почему разрыв между индустриальными и доиндустриальными странами превратился в глобальный политический и экономический фактор, почему Россия, Италия и Австрия сумели преодолеть этот разрыв, а Персия, Египет и Османская империя — не сумели? Ведь технологии первой индустриальной волны были сравнительно простыми. Разве китайцам или подданным Османской империи так уж трудно было построить паровые машины, наладить производство пулеметов, проложить рельсы?

Первая в мире коммерческая железная дорога открылась в Англии в 1830 году. К 1850 году железные дороги общей длиной в 40 тысяч километров пересекали западные страны вдоль и поперек. Но на всю Азию, Африку и Латинскую Америку приходилось всего четыре тысячи километров! В 1880 году западные страны располагали 360 тысячами километров железных дорог, а во всем остальном мире их было вдесятеро меньше (и то почти все — проложенные британцами в Индии). В Китае первая железная дорога появилась в 1876 году. Длина ее оставляла всего 25 километров, и построили ее европейцы, а в следующем году китайское правительство распорядилось снять рельсы. К 1880 году в Китайской империи не было ни одной работающей железной дороги! Неужели за полвека китайцы не успели понять пользу железных дорог, не могли научиться их строить и пользоваться ими? В Персии первую железную дорогу проложили в 1888 году, она соединяла Тегеран с мусульманскими святыми местами в десяти километрах к югу от столицы. Построили эту дорогу и обслуживали ее бельгийцы. В 1950 году вся железнодорожная сеть Персии имела длину 2500 километров — и это в стране, площадь которой в семь раз превышает размеры Британии!

Проблемой для китайцев и персов стали не сами технические изобретения — их можно было купить или скопировать. Недоставало другого — тех ценностей и мифов, судебного аппарата и социально-политических структур, которые сформировались и развились на Западе. Такое быстро скопировать и усвоить невозможно. Франция и США смогли последовать примеру Британии, потому что основные мифы и социальные структуры у них были те же. Китайцы же и персы не могли нагнать Европу, потому что мыслили и организовывали свою деятельность иначе.

Это объяснение проливает новый свет на события 1500-1850 годов. В ту эпоху Европа еще не имела никаких технологических, политических, военных или экономических преимуществ перед азиатскими державами, но уже копила потенциал, который и проявился внезапно около 1850 года. Паритет между Европой, Китаем и мусульманским миром уже в 1750 году был всего лишь видимостью. Представим себе двух строителей, возводящих башни огромной высоты. Один строит из дерева и глиняных кирпичей, другой пустил в ход сталь и бетон. Поначалу разница в методе не обнаруживается, башни растут примерно с одинаковой скоростью, достигают одной и той же высоты. Но после превышения критического уровня башня из дерева и глины рушится, а башня из стали и бетона продолжает расти, этаж за этажом поднимаясь к небесам.

Какой же потенциал накопила Европа в начале современной эпохи? Что позволило ей под конец этой эпохи овладеть всем миром? На этот вопрос есть два взаимосвязанных ответа: наука и капитализм. Европейцы привыкли думать и вести себя по правилам науки и по правилам капитализма задолго до того, как получили первые технологические плоды такого мышления. Когда началась золотая лихорадка открытий, европейцы сумели воспользоваться нежданным богатством лучше, чем другие цивилизации. Неудивительно, что наука и капитализм стали главным наследием, которое европейский империализм передал постевропейскому миру XXI века. Теперь уже европейцы не правят этим миром, однако наука и капитализм становятся все могущественнее. О победах капитализма мы поговорим в следующей главе. Эта глава посвящена истории любви европейского империализма и современной науки.

МЕНТАЛЬНОСТЬ ЗАВОЕВАТЕЛЕЙ

Современная наука процветала в европейских империях благодаря самим империям. Очевидно, что она очень многим обязана древним научным традициям античной Греции, Китая, Индии и исламского мира. Уникальный характер западной науки стал проявляться лишь в начале Нового времени, одновременно с имперской экспансией Испании, Португалии, Британии, Франции, России и Голландии. В начале современной эпохи свой вклад в научную революцию вносили еще и китайцы, индийцы, представители мусульманской культуры и исконные жители Америки и Полинезии. Догадки мусульманских экономистов учитывались в трудах Адама Смита и Карла Маркса, лекарственные средства американских индейцев были включены в английские медицинские трактаты, данные, полученные при опросах полинезийцев, произвели революцию в западной антропологии. Но вплоть до середины XX века обобщали все эти бесчисленные открытия — и, обобщая, создавали новые научные дисциплины — члены властной и интеллектуальной элиты глобальных европейских империй. И Дальний Восток, и исламский мир порождали столь же пытливые и проницательные умы, как Европа, но между 1500 и 1950 годами в тех регионах не появилось ничего равного физике Ньютона или дарвиновской биологии.

Из этого не следует, будто европейцы генетически предрасположены к науке или что они будут всегда в первых рядах физиков и биологов. Ислам начинался как религия арабов, но был подхвачен турками и иранцами; так и основы современной науки заложили европейцы, но сегодня это многонациональное предприятие. Как же сформировался прочный союз современной науки и европейской экспансии? Технологии сыграли важную роль в XIX-XX веках, но в начале современной эпохи они были еще не столь важны. Важнее оказалось другое: ботаник в поисках новых растений и морской офицер в поисках новых земель прекрасно понимали друг друга. Они оба начинали с признания своего невежества, оба говорили: «Я не знаю, что там, за горизонтом» — и, отправляясь туда, делали открытия. И оба, моряк и ботаник, надеялись, что благодаря новым знаниям станут хозяевами мира.

* * *

С самого начала европейские исследовательские экспедиции были завоевательными походами, а походы — научными экспедициями. Этим европейский империализм отличался от всех прежних экспансий. Раньше строители империй не сомневались, что и без новых знаний прекрасно разбираются в устройстве вселенной, и по мере того, как расширялись их территории, попросту распространяли свое мировоззрение. Так, арабы — приведем лишь один пример, — покоряя Египет, Испанию и Индию, не интересовались, нет ли у покоренных народов каких-то неведомых им знаний. Римляне, монголы и ацтеки жадно захватывали новые земли и приобретали власть и богатство, но знания их не интересовали. Европейские же империалисты, напротив, стремились к дальним берегам в надежде приобрести не только новые территории, но и новые знания.

Джеймс Кук был не первым исследователем такого склада. Схожим образом мыслили испанские и португальские моряки XV-XVI веков. Принц Генрих Мореплаватель и Васко да Гама составили план исследования берегов Африки, чтобы овладеть островами и гаванями. Христофор Колумб «открыл» Америку и тут же установил власть испанского короля над новыми землями. Фердинанд Магеллан совершил кругосветное плавание и попутно застолбил для Испании Филиппины.

Время шло, задачи захватывать территории и приобретать знания все более переплетались между собой. В XVIII-XIX веках почти каждая военная экспедиция, отправлявшаяся в дальние страны, прихватывала с собой ученых, которым предстояло не сражаться, а совершать научные открытия. Когда Наполеон в 1798 году прибыл в Египет, он привез с собой 165 ученых разных специальностей. Помимо прочего, они создали новую научную дисциплину — египтологию — и внесли существенный вклад в изучение религий, лингвистику и ботанику.

В 1831 году Королевский флот отрядил судно «Бигль» для разведки берегов Южной Америки, а также Фолклендских и Галапагосских островов. Флоту эти сведения требовались для подготовки на случай войны. Капитан корабля, увлекавшийся наукой, решил, что имеет смысл прихватить с собой геолога — пусть исследует всякие месторождения, которые попадутся на пути. Однако профессиональные геологи отказались от этой чести, и капитан вынужден был пригласить двадцатидвухлетнего выпускника Кембриджа Чарльза Дарвина. Дарвин учился на священника, но геология и прочие естественные науки привлекали его больше, чем Библия. Он ухватился за такую возможность, а что было дальше — известно всем. Капитан чертил свои военно-морские карты, а Дарвин собирал данные и обдумывал идеи, из которых вырастет теория эволюции.

* * *

20 июля 1969 года Нил Армстронг и Базз Олдрин высадились на Луне. Несколько месяцев перед полетом экипаж «Аполлона-11» тренировался в пустыне, в «лунном ландшафте» на западе США. В тех местах живет несколько коренных американских племен, и существует история — или легенда — о встрече астронавтов с одним из туземцев.

Однажды к астронавтам подошел старый индеец и спросил, чем они тут занимаются. Они сказали, что готовятся к полету на Луну. Услышав это, старик ненадолго примолк, а потом попросил астронавтов оказать ему услугу.

— Что нужно сделать? — спросили они.

— Люди моего племени верят, — сказал старик, — что на Луне обитают святые духи. Не могли бы вы передать им важную весть от моего народа?

— Какую весть? — спросили астронавты.

Индеец произнес несколько слов на родном языке и заставил астронавтов повторять непонятные им звуки вновь и вновь, пока они не запомнили фразу правильно.

— Что это значит? — спросили астронавты.

— Этого я вам сказать не могу. Это тайна, ее знает только наше племя и лунные духи.

Вернувшись на базу, астронавты нашли знатока индейских диалектов и попросили его перевести тайное сообщение. Когда они воспроизвели эту фразу, переводчик разразился неудержимым смехом, а успокоившись, сообщил им, что заученная ими фраза значит: «Не верьте ни единому слову этих людей — они пришли, чтобы украсть у вас ваши земли».

ПУСТЫЕ КАРТЫ

Менталитет «исследовать и покорять» хорошо иллюстрирован развитием карт мира. Многие народы чертили карты задолго до современной эпохи. Понятно, что подлинных очертаний континентов и островов никто тогда не знал. Никто в Африке и в Евразии не подозревал о существовании Америки, а в Америке не ведали про Евразию и Африку. Но это не мешало людям рисовать карты мира. Зоны неизвестного либо оставляли пустыми, либо заполняли воображаемыми чудовищами и странными существами. Белых пятен на карте не было. Так создавалась иллюзия, будто людям знаком весь мир.

Европейская карта мира 1459 года (Европа в левом верхнем углу). Обратите внимание на огромное количество подробностей: карта выглядит так, будто европейцы знают в мире каждый уголок.

В XV-XVI веках европейцы начали оставлять на картах мира большие белые пятна — это было признаком надвигающейся научной революции, как и европейской экспансии. Пустые карты — мощный психологический и идеологический прорыв. Откровенное признание: огромные территории все еще не разведаны.

Еще более важный прорыв произошел в 1492 году, когда Христофор Колумб отплыл из Испании на запад в поисках нового пути в Индию. По расчетам Колумба, основанным как раз на «заполненных» картах мира, Япония располагалась примерно в 7200 километрах к западу от Испании. Он здорово промахнулся. На самом деле в этом направлении между Испанией и Индией более двадцати тысяч километров и целый неведомый в ту пору материк. 12 октября 1492 года примерно в два часа пополудни экспедиция Колумба наткнулась на этот неведомый материк. Хуан Родригес Бермехо, впередсмотрящий на «Пинте», разглядел с мачты остров, который мы теперь относим к Багамскому архипелагу, и закричал: «Земля! Земля!» Мир изменился навеки.

Колумб думал, что добрался до маленького острова неподалеку от берегов Азии. Он назвал туземцев «индийцами» в уверенности, что высадился именно в Индии — вернее, в Ост-Индии, на Индонезийском архипелаге. За это заблуждение Колумб цеплялся до конца своей жизни. Мысль, что он открыл неведомый континент, попросту не умещалась в его голове, как и в головах многих его современников. На протяжении тысячелетий не только великие мыслители и ученые, но и непогрешимое Писание знали Европу, Африку и Азию. Неужели все авторитеты ошибались? Неужели Библия упустила из виду полмира? Для иллюстрации: представьте себе, что в 1969 году по пути к Луне экипаж «Аполлона-11» натолкнулся на еще одну луну, вращающуюся вокруг Земли, — на спутник, который все наблюдатели ухитрились каким-то образом пропустить. Отказываясь признаться в собственном неведении, Колумб вел себя как средневековый человек. Он был уверен, что знает все в этом мире, и даже собственное невероятное открытие его не переубедило.

Первым человеком современной эпохи оказался Америго Веспуччи, итальянский моряк, участник нескольких экспедиций в Америку в 1499-1504 годах. В период между 1502 и 1504 годами в Европе было опубликовано два сочинения об этих экспедициях. Приписывались эти тексты Веспуччи, и в них говорилось, что открытые Колумбом земли — вовсе не острова у побережья Азии, а целый континент, не упоминаемый ни в Писании, ни географами древности, ни современными европейцами. В 1507 году авторитетный картограф Мартин Вальдземюллер, согласившись с этими выводами, опубликовал новую карту мира, на которой место высадки европейцев впервые обозначалось как особый континент. Нарисовав этот континент, Вальдземюллер задумался о том, как его назвать. Поскольку он ошибочно полагал, что открыл эту землю Америго, то решил назвать новую землю в его честь. Карта Вальдземюллера пользовалась огромным спросом, многие картографы сделали с нее копии, и таким образом распространили имя, которое он дал новооткрытому континенту.

С этого события и началась научная революция. Открытие Америки побудило европейцев ставить реальные наблюдения выше традиций прошлого, а жажда покорить и освоить Америку вынудила их ускорить освоение новых знаний. Чтобы править огромными новыми территориями, требовалось невероятное количество новых сведений о географии, климате, флоре, фауне, языках, культурах и истории этих земель. Христианские сочинения, старые учебники географии и древняя устная традиция тут ничем не могли помочь.

Теперь не только европейские географы, но и ученые всех специальностей стали оставлять на своих картах «белые пятна». Они смирились с тем, что их теории несовершенны, что каких-то важных вещей они не знают.

Карта мира Сальвиати, 1525. Если карта 1459 года сплошь заполнена материками, островами и подробными пояснениями, то карта Сальвиати почти пуста. Взгляд зрителя движется вниз вдоль берегов американского континента и упирается в пустоту. Невольно хочется спросить: «Что за этим мысом?» Но карта не дает ответа. Она словно побуждает поднять паруса и искать разгадку самому.

Белые пятна карты влекли европейцев, словно магнит, и отважные моряки начали быстро их заполнять. За XV и XVI века европейцы успели проплыть вокруг Африки, исследовали Америку, пересекли и Тихий океан, и Индийский, основали колонии и морские базы по всему миру. Они создали первые подлинно мировые империи, и впервые появилась единая мировая торговая сеть. Европейские империалистические экспедиции изменили историю мира: история отдельных народов и цивилизаций превратилась в историю единого, интегрированного человечества.

Мы так много слышали об этих исследовательских и завоевательных походах, что уже не сознаем, насколько они были невероятны. Ничего подобного никогда раньше не случалось. Такие дальние походы, покорение неведомых земель — вовсе не естественное для человека мероприятие. Исторически большинству человеческих обществ хватало местных конфликтов и ссор с соседями, им и думать было некогда об исследовании и завоевании дальних стран. Даже великие империи простирали свою власть лишь на ближайших соседей — в итоге эти империи становились огромными, но лишь за счет соседних территорий. Так, римляне завоевали этрусков, чтобы обезопасить свой город (ок. 350-300 до н.э.). Потом им пришлось овладеть долиной По, чтобы прикрыть Этрурию (ок. 200 до н.э.). Затем они покорили Прованс, угрожавший долине По (ок. 120 до н.э.), Галлию ради безопасности Прованса (ок. 50 до н.э.) и Британию ради безопасности Галлии (ок. 50 н.э.). Путь от Этрурии до Лондона занял 400 лет. В 350 году до н.э. никто из римлян и не помышлял поплыть прямиком в Англию и захватить ее.

Порой честолюбивый правитель или какой-нибудь искатель приключений снаряжал военную экспедицию в дальние страны. Однако и эти кампании, как правило, следовали вдоль торных торговых путей и по землям существующих империй. Например, походы Александра Македонского увенчались не созданием новой империи, но захватом уже существовавшей — Персидской. Самым близким прецедентом для европейских империй современной эпохи можно назвать античные морские империи Афин и Карфагена и средневековую морскую империю Маджапахит, которая господствовала на островах Индонезии в XIV веке. Но даже эти империи редко отваживались отправлять суда в неведомые моря. По сравнению со всемирной авантюрой европейцев древние мореплаватели действовали локально.

Многие ученые утверждают, что экспедиции китайского адмирала Чжэн Хэ в эпоху династии Мин опередили и затмили открытия европейцев. С 1405 по 1433 год адмирал направил семь больших армад из Китая к дальним берегам Индийского океана. В крупнейшем из этих флотов насчитывалось без малого 300 кораблей и 30 тысяч моряков. Они посетили Индонезию, Цейлон, Индию, добрались до Персидского залива, Красного моря и Восточной Африки. Китайские корабли бросали якорь в Джидде и в Малинди на кенийском побережье. Флот Колумба образца 1492 года — три маленьких корабля с экипажем в 120 человек — рядом с такой армадой что три комара рядом со стаей драконов.

Но вот в чем принципиальная разница: Чжэн Хэ исследовал океаны и поддерживал прокитайских правителей, но не пытался завоевать или колонизовать открытые им страны. Более того, эти экспедиции не были тесно связаны с политикой и культурой Китая. Когда в 1430-х годах в Пекине сменилась придворная партия, новые правители резко прекратили морскую разведку. Огромный флот уничтожили, драгоценные технические и географические сведения были утрачены, и никогда более экспедиция таких масштабов не отправлялась из китайской гавани. Китайские правители следующих веков, подражая китайским правителям прежних столетий, ограничили свои интересы и амбиции непосредственным окружением Поднебесной империи.

Корабль Колумба (слева) и — для сравнения — флагманский корабль китайского флота (справа).

Вояжи Чжэн Хэ доказывают, что технологически Европа в ту пору отнюдь не выделялась. Европейцы отличались другим: несравненной и ненасытной жаждой открывать и покорять новые земли. До современной эпохи империи не снаряжали экспедиции для разведки и завоевания дальних стран не из-за отсутствия технических возможностей, а из-за отсутствия интереса. Римляне не пытались завоевать Индию или Скандинавию, Персия не покушалась на Испанию или Мадагаскар, а Китай — на Индонезию или Африку. Большинство китайских правителей не трогали даже близлежащую Японию. И это было понятно: зачем римлянам Индия или китайцам Индонезия? Но в начале современной эпохи европейцы словно подхватили странную лихорадку, гнавшую их к дальним, неведомым странам, заселенным людьми совершенно иной культуры. Им во что бы то ни стало требовалось ступить на берег и тут же провозгласить: «Объявляю эти земли собственностью моего короля!»

ВТОРЖЕНИЕ ИЗ КОСМОСА

Примерно в 1517 году до испанских колонистов на Карибских островах донесся слух о могущественной империи где-то в глубине материка (современной Мексики). Четыре года спустя столица ацтеков превратилась в дымящиеся руины, империя ацтеков была уничтожена, а Эрнан Кортес сделался повелителем обширных испанских владений в Мексике.

Испанцы не остановились ни отпраздновать этот успех, ни перевести дух. Они тут же предприняли разведывательные и завоевательные походы во всех направлениях. Через десять с небольшим лет Франсиско Писарро обнаружил в Южной Америке империю инков, а к 1532 году завоевал ее. Прежние хозяева Центральной Америки — ацтеки, тольтеки, майя — едва ли слышали о существовании Южной Америки и уж точно не предпринимали попыток проникнуть туда. Также и южноамериканские культуры имели самое смутное представление о Центральной Америке. За десять лет испанцы совершили то, с чем местные народы не справились за две тысячи лет.

Империи ацтеков и инков в период испанского завоевания.

Если бы ацтеки и инки проявили больший интерес к окружавшему их миру, в особенности если бы они знали, как испанцы расправились с их соседями, они бы, наверное, оказали испанцам более решительное сопротивление. За годы, отделявшие первое путешествие Колумба (1492) от высадки Кортеса в Мексике (1519), испанцы покорили Карибские острова и основали цепочку новых колоний. Для покоренных народов эти колонии были земным адом. Туземцы оказались под жестокой властью жадных и беспринципных колонистов, которые убивали всякого, кто пытался им мало-мальски сопротивляться. Местное население было обращено в рабство, индейцев заставляли работать в рудниках и на плантациях. Аборигены вымирали от непосильного труда и болезней, завезенных в Америку на испанских парусниках. За 20 лет почти полностью исчезло исконное население Карибских островов, и на замену индейцам испанские колонисты стали завозить рабов из Африки.

Этот геноцид происходил под самым носом у ацтекской империи, но ацтеки ничего не знали о повадках белых людей, пока Кортес не высадился на восточном берегу их страны. Для них появление испанцев было все равно что высадка пришельцев из космоса. Индейцы думали, что им известен весь обитаемый мир и что они владеют большей его частью. Они и представить себе не могли, что за пределами их земель существуют другие люди. Когда Кортес со своими спутниками высадился на солнечном пляже нынешнего Веракруса, ацтеки впервые встретились с неведомой им разновидностью людей.

Ацтеки не знали, как себя вести. Они не понимали, кто эти пришельцы. У них, в отличие от известных ацтекам людей, была белая кожа и обильная растительность на лице. У некоторых и волосы были цвета солнца. От пришельцев сильно пахло. (В гигиене ацтеки значительно превосходили испанцев. Когда конкистадоры входили в город, местные жители назначали им свиту, которая непрерывно жгла благовония. Испанцы сочли это знаком божественных почестей, но в туземных источниках мы читаем, что от белых нестерпимо воняло.)

Еще более странной для индейцев оказалась материальная культура пришельцев. Те явились на огромных кораблях, каких ацтеки и представить себе не могли. Они скакали на высоких, страшных с виду животных, быстрых как ветер. Имели при себе металлические палки, изрыгавшие гром и молнию. И длинные блестящие мечи и непроницаемую броню, против которых местные мечи и копья оказались бессильны.

Некоторые ацтеки сочли испанцев богами, другие — демонами, духами умерших или могущественными волшебниками. Им бы бросить против испанцев все свое войско, но ацтеки колебались, пытались разобраться, вели переговоры. Причин для спешки они не видели, ведь с Кортесом пришло всего 550 испанцев. Какой ущерб могут 550 человек причинить многомиллионной империи?

Кортес тоже ничего не знал об ацтеках, но у него и его спутников было существенное преимущество: ацтеки не обладали опытом, который подготовил бы их к появлению странных на вид и скверно пахнущих чужаков, испанцы же знали, что на Земле живет множество еще неведомых народов. Более того, они уже сталкивались с подобными народами. Никто не мог на тот день сравниться с испанцами в опыте освоения чужих стран, в умении держаться в совершенно необычных ситуациях. Европейский завоеватель, ступая в неведомый мир, чувствовал тот же восторг, что и ученый на пороге открытия. Кортес не знал, куда он попал, и ему это чертовски нравилось.

Итак, высадившись на залитый солнцем пляж в июле 1519 года, Кортес без колебаний начал действовать. Как инопланетянин в научно-фантастическом романе, он заявил растерянным туземцам: «Мы пришли с миром. Отведите нас к вождю». Он сказал, что он — посол великого короля Испании, и просил аудиенцию у правителя ацтеков, Монтесумы II. (Кортес бессовестно солгал. Он руководил самостоятельной экспедицией жадных авантюристов. Король Испании слыхом не слыхал ни об ацтеках, ни о Кортесе.) Местные племена, враждебно настроенные к ацтекам, предоставили Кортесу проводников, запасы еды и даже воинские подкрепления и указали ему путь к столице империи, великолепному городу Теночтитлану.

Ацтеки, не ведавшие об участи туземцев Карибских островов, недооценили угрозу. Они позволили чужестранцам дойти до самой столицы и с почтением проводили их вождя к императору Монтесуме. Посреди аудиенции Кортес подал сигнал, и испанцы стальными мечами перебили телохранителей Монтесумы, вооруженных деревянными дубинками и каменными ножами. Гость захватил хозяина в плен.

Кортес сам себя загнал в довольно сложную ситуацию. Император был его пленником, но со всех сторон горстку испанцев окружали десятки тысяч разъяренных ацтекских воинов, здесь обитали миллионы враждебно настроенных индейцев, а о самом материке испанцы ничего не знали. Несколько сот испанцев могли ждать подкрепления только с Кубы, а та — за тысячу миль.

Кортес оставил пленного императора жить во дворце, изобразив дело так, будто император на свободе, а «испанский посол» — всего лишь почетный гость. Крайне централизованная ацтекская империя оказалась парализована. Внешне все выглядело так, словно власть оставалась в руках Монтесумы, местная элита подчинялась ему, то есть выполняла приказы Кортеса. Тем временем испанцы допрашивали Монтесуму и его придворных, обучали своих переводчиков местным языкам и разослали небольшие отряды во все стороны знакомиться с империей ацтеков и ее обитателями.

В конце концов ацтеки восстали против Кортеса и Монтесумы, выбрали нового императора и прогнали испанцев из Теночтитлана. Однако к тому времени на фасаде империи уже проступили глубокие трещины, и Кортес использовал добытые сведения, чтобы углубить эти трещины и разрушить империю изнутри. Он уговорил одно из подчиненных империи племен присоединиться к нему и свергнуть ацтеков. Это племя, конечно, жестоко обманулось в своих расчетах. Оно ненавидело ацтеков, но понятия не имело, каковы испанцы и что они натворили на Карибах. Индейцы надеялись с помощью испанцев сбросить ненавистное ацтекское иго. Мысль, что место ацтеков займут испанцы, не приходила им в голову. Они полагали, что, если Кортес и его 500 солдат много возомнят о себе, сбить с них спесь окажется нетрудно. Мятежные народы собрали войско из десятков тысяч ополченцев. Во главе этой коалиционной армии Кортес осадил и взял Теночтитлан.

Между тем в Мексику стали прибывать испанские солдаты и поселенцы — и с Кубы, и даже из Испании. К тому времени как местные жители сообразили, что происходит, было уже слишком поздно. Всего за 100 лет со дня высадки в Веракрусе коренное население Америки сократилось вдесятеро. Выжившие оказались под пятой алчного расистского режима, гораздо более жестокого, чем ацтекский.

Через десять лет после авантюры Кортеса на берегах империи инков появился Писарро. Армия у него была еще меньше, чем у Кортеса, — всего 168 солдат! Но Писарро использовал знания и опыт, накопленные в прежних походах, а инки опять-таки ничего не знали о судьбе ацтеков. Писарро будто подражал Кортесу. Он представился посланником испанского короля, испросил аудиенции у правителя инков Атауальпы и захватил его в плен. Затем Писарро быстро покорил парализованную империю с помощью местных племен. Знай племена империи инков, какая участь постигла жителей Мексики, они не стали бы заигрывать с испанцами. Но они ничего не знали.

* * *

Туземцы Америки — не единственные, кому пришлось дорогой ценой заплатить за узость взглядов. Великие империи Азии — Османская, Сефевидов, Моголов, китайская — вскоре прослышали об открытиях европейцев. И не проявили ни малейшего интереса. С их точки зрения, Азия оставалась центром вселенной, и они не видели нужды бороться с европейцами за власть над Америкой или за новые морские пути через Атлантику и Тихий океан. Самые маленькие европейские королевства, такие как Шотландия и Дания, снарядили хотя бы парочку экспедиций в Америку, но ни разу ни разведывательный, ни завоевательный флот не прибыл из исламского мира, Индии или Китая. Первой неевропейской державой, попытавшейся снарядить военную экспедицию в Америку, оказалась Япония. Произошло это в 1942 году, экспедиция захватила два маленьких острова у берегов Аляски — острова Киска и Атту, — убив десять американских солдат и собаку. Ближе к материку японцам подобраться не удалось.

Нет причин утверждать, будто для Османской империи и Китая расстояние до Америки было слишком велико или что у них не хватало технических, экономических и военных ресурсов. Тех ресурсов, с которыми Чжэн Хэ добрался в 1420-х годах из Китая до Восточной Африки, хватило бы и на путешествие в Америку. Китайцев это просто не интересовало. Америка на китайских картах появилась только в 1602 году — и то карту нарисовал европейский миссионер!

300 лет европейцы безраздельно господствовали в Америке, Океании, в Атлантическом и Тихом океанах. Серьезные раздоры случались только между самими европейцами. Богатства, добытые в новых землях, в итоге позволили европейцам затмить великие империи Азии. Когда турки, персы, индийцы и китайцы спохватились, было уже поздно.

* * *

Только в XX веке неевропейские культуры обрели подлинно глобальное видение, и это стало одним из ключевых факторов, приведших в итоге к концу европейской гегемонии. В войне за независимость Алжира (1954-1962) повстанцы одолели французскую армию благодаря существенному численному, технологическому и экономическому преимуществу. Алжирцы победили, поскольку сумели привлечь себе на помощь всемирное антиколониальное движение и потому что сообразили, как использовать в своих интересах мировые СМИ и — не в последнюю очередь — общественное мнение в самой Франции. Та же стратегия помогла маленькому Вьетнаму одолеть американского колосса. Эти партизанские войны доказали, что можно победить и сверхдержавы, если превратить локальную борьбу в вопрос общемирового значения. Интересно, как бы обернулось дело, если бы Монтесума имел возможность манипулировать общественным мнением в Испании и привлек бы себе на помощь кого-нибудь из противников Испании: Португалию, Францию или Османскую империю.

РЕДКИЕ ПАУКИ И ЗАБЫТЫЕ ПИСАНИЯ

И науку, и империю современной эпохи будоражило ощущение, что где-то за горизонтом их ждет нечто важное — только бы не пропустить. Но этим сходство между наукой и империей не ограничивалось. Не только мотивации, но и стратегии строителей империи тесно переплетались с интересами ученых. Для европейцев современной эпохи строительство империи было сродни научному проекту, а создание новой научной дисциплины — проекту имперскому.

Когда мусульмане завоевали Индию, они не привезли с собой археологов для систематического изучения местной истории, антропологов, чтобы вникать в индийские культуры, геологов — разбираться в индийских почвах или зоологов — исследовать индийскую фауну. Когда англичане завоевали Индию, они обо всем этом позаботились. 10 апреля 1802 года началось Великое Исследование Индии. Оно продолжалось шестьдесят лет. С помощью десятков тысяч местных рабочих, ученых и проводников англичане составили подробную карту Индии, разметили границы, измерили расстояния, впервые вычислили точную высоту Эвереста и других гималайских вершин. Англичане не только выяснили, какими военными ресурсами располагают индийские провинции и где находятся золотые рудники, но также потрудились собрать информацию о редких видах пауков, описать красочных бабочек, проследить происхождение исчезнувших языков субконтинента и откопать забытые руины.

Примером подобного ученого рвения стали работы в Мохенджо-Даро — одном из главных городов цивилизации, развившейся в долине Инда. Ее расцвет пришелся на III тысячелетие до н.э., а около 1900 года до н.э. эта цивилизация погибла. Никто из прежних властелинов Индии — ни маурьи, ни гупты, ни делийские султаны, ни Великие Моголы — не удостоили руины внимательного взгляда. Но английские археологи приметили это место в 1922 году, а затем британская команда произвела раскопки и открыла миру первую индийскую цивилизацию, о которой местные жители давным-давно забыли.

Еще одно достижение британской любознательности — расшифровка клинописи. На протяжении трех тысяч лет это была основная форма письменности на Ближнем Востоке. Но в начале новой эры умер последний человек, умевший читать клинопись, и с тех пор, хотя местные жители часто видели клинописные надписи на памятниках, стелах, древних развалинах и битых горшках, разобрать эти странные угловатые черточки они не могли, а насколько нам известно, и не пытались. Европейцы обратили внимание на клинопись в 1618 году: испанский посол в Персии отправился обозревать развалины древнего Персеполиса и увидел там надписи, которые никто не мог ему перевести. Весть о таинственной письменности распространилась среди европейских ученых и возбудила их любопытство. В 1657 году в Европе была опубликована первая прорисовка клинописной надписи из Персеполиса. Затем были найдены и другие надписи, и следующие двести лет западные ученые бились над этой загадкой. Но безуспешно.

В 1830-х английский офицер Генри Роулисон был направлен в Персию обучать армию шаха на европейский манер. В свободное время Роулисон путешествовал по Персии, и местные проводники привели его к древним надписям на отвесной скале в горах Загрос. Монументальная Бехистунская надпись высотой 15 метров и 25 метров шириной была выбита в скале по приказу царя Дария I примерно в 500-м году до н.э. Надпись была исполнена клинописью на трех языках: древнеперсидском, эламском и вавилонском. Это было хорошо известно местным жителям, но прочесть надпись они не могли. В Роулисоне пробудилась научная любознательность — он решил открыть дверь в древний, забытый мир. В случае успеха он сам и другие ученые смогут прочесть множество других надписей и текстов, найденных на Ближнем Востоке.

Первым делом нужно было тщательно скопировать надпись и отослать копию в Европу. Роулисон, рискуя жизнь, забрался на отвесную скалу и переписывал знак за знаком, вися над бездной. Он нанял себе в помощь несколько человек из местных, в том числе курдского мальчишку, который добрался в самые недоступные места, чтобы переписать верхнюю часть надписи. В 1847 году подготовительные работы были закончены: полная и точная прорисовка Бехистунской надписи отправилась в Европу.

На этом Роулисон не успокоился. Как человек армейский он имел множество военных и политических заданий, но каждую свободную минуту пытался посвятить разгадке надписи. Он пробовал один метод за другим и в конце концов смог расшифровать надпись на древнеперсидском: она далась ему легче других, ведь древнеперсидский не сильно отличался от современного, которым Роулисон свободно владел. Так он получил ключ к тайнам эламской и вавилонской надписей. Таинственная дверь распахнулась, и в нее хлынули древние, но все еще живые голоса: гвалт шумерского базара, торжественные воззвания ассирийских владык и пререкания вавилонских бюрократов.

* * *

Другой пример тесной взаимосвязи империи и науки — жизнь сэра Уильяма Джонса. Джонс приехал в Индию в сентябре 1783 года, получив должность в Верховном суде Бенгалии. Он был настолько пленен чудесами новой для него страны, что, не пробыв в ней и полугода, основал Азиатское общество. В задачи этой академической организации входило изучение культуры, истории и общества азиатских стран, в первую очередь Индии. Через два года Джонс опубликовал «Санскритский язык» — основополагающий труд в области сравнительного языкознания.

В этой книге Джонс указал на поразительное сходство санскрита — древнего языка Индии, ставшего священным языком индуистских обрядов, — с греческим и латынью, а также установил параллели всех этих языков с готским, кельтским, древнеперсидским, немецким, французским и английским.

Так, на санскрите «мать» — «matar», на латыни — «mater», а на древнекельтском «mathir». Джонс предположил, что у всех этих языков был общий, ныне забытый предок. Таким образом, он первым указал на то, что потом назовут «индоевропейской языковой семьей».

Работа «Санскритский язык» сыграла столь важную роль в развитии лингвистики не только благодаря дерзкой и точной догадке Джонса, но еще более — благодаря четкой методологии, которую он выработал для сопоставления языков. Переняв его метод, лингвисты начали систематически изучать происхождение и развитие всех мировых языков.

При этом ученые получили максимальную поддержку со стороны империи. Европейские власти полагали, что для эффективного управления нужно знать языки и культуру подданных. Британские офицеры по прибытии в Индию отправлялись на три года в Калькуттский колледж — для изучения индуистского и мусульманского права наряду с английскими законами и языков санскрита, урду и персидского наряду с греческим и латынью, а так же тамильской, бенгальской и индийской культуры наряду с математикой, экономикой и географией. Изучение лингвистики оказалось бесценным подспорьем для понимания структуры и грамматики местных языков.

Благодаря таким людям, как Уильям Джонс и Генри Роулисон, европейские завоеватели смогли хорошо разобраться в устройстве своих империй. Они знали историю и культуру покоренных народов гораздо лучше, чем любые прежние завоеватели или даже чем само местное население. Это знание давало им очевидные практические преимущества. Без таких сведений незначительная горстка англичан едва ли смогла бы управлять сотнями миллионов индийцев, подавлять их и эксплуатировать целых двести лет. В XIX — начале XX века менее пяти тысяч британских чиновников, от сорока до семидесяти тысяч солдат и порядка ста тысяч бизнесменов, слуг, жен и детей удерживали в повиновении миллионы индийцев. Но практические преимущества — не единственная причина, по которой империи взялись финансировать изучение лингвистики, ботаники, географии и истории. Важно было и то обстоятельство, что наука служила идеологическим оправданием империи. В современную эпоху европейцы уверились, что приобретение новых знаний — заведомое благо. Поскольку империи обеспечили непрерывный приток новых знаний, они выглядели позитивно и прогрессивно. И поныне такие науки, как география, археология и ботаника, вынуждены признать, пусть и косвенно, сколь многим они обязаны империям. Ботаники редко вспоминают о страданиях аборигенов Австралии, но добрые слова для Джеймса Кука и Джозефа Бэнкса у них всегда найдутся.

Приобретенное империями новое знание давало им также возможность, хотя бы теоретическую, облагодетельствовать и завоеванные народы, принести им свет прогресса, медицину и образование, проложить каналы и железные дороги, обеспечить справедливость и процветание. Империалисты утверждали, что их расползшиеся государства — не орудие эксплуатации, а, говоря словами Киплинга, «бремя белых».

Несите бремя белых, —

И лучших сыновей

На тяжкий труд пошлите

За тридевять земель;

На службу покоренным

Угрюмым племенам,

На службу к полудетям,

А может быть — к чертям {8} .

Иными словами, получается, европейцы распространили свою власть на весь мир из альтруистических побуждений, ради блага неевропейских народов.

Конечно, слова нередко расходились с делами. Бенгалию, богатейшую провинцию Индии, англичане захватили в 1764 году. Новые властители заботились только о собственном обогащении. Они проводили чудовищную экономическую политику, в результате которой через несколько лет в Бенгалии разразился Великий голод. Проблемы начались в 1769 году, в 1770 достигли катастрофического размаха, а закончилось бедствие только в 1773 году. Умерло около 10 миллионов бенгальцев, треть населения провинции. Но это несчастье отнюдь не подорвало веру Уильяма Джонса и его коллег в прогресс, которым англичане облагодетельствовали Бенгалию.

На самом деле факты не укладываются полностью ни в сюжет угнетения и эксплуатации, ни в миф о «бремени белого человека». Европейские империи были достаточно обширны и разнообразны, чтобы в них происходило и то и другое — появлялись основания и винить их в смерти, несчастьях, несправедливостях, и рассуждать о том, как много колонии получили под их управлением. Благодаря союзу с наукой европейские империи смогли действовать с таким размахом, причем в масштабах всей Земли, что их уже не назовешь ни хорошими, ни плохими: они создали тот мир, в котором мы живем, и те идеологии, посредством которых мы их оцениваем.

Однако наука и сама выступала рука об руку с империей в не слишком благовидной роли. Биологи, антропологи и даже лингвисты вывели доказательства превосходства европейцев над всеми иными расами, а значит, их права (если не долга) править миром. Так, Уильям Джонс утверждал, что все индоевропейские языки происходят от единого предка. Ученым понадобилось уточнить, кто же говорил на древнейшем языке. Выяснилось, что первые носители санскрита, которые 3000 лет назад вторглись в Индию из Средней Азии, именовали себя Arya. Говорившие же на древнеперсидском называли себя Airiia. Европейские ученые пришли к выводу, что носители праязыка, от которого произошли санскрит и персидский, а также греческий, латынь, готский и кельтский, назвали себя ариями. Случайное ли это совпадение, что основатели могущественных империй — индийской, персидской, греческой и римской — все были ариями?

Затем английские, французские и немецкие ученые соединили лингвистическую теорию о строителях империй ариях с дарвиновской теорией выживания сильнейшего и получили вывод: арии представляли собой не только языковую, но и биологическую общность — расу. И не просто расу, а господствующую расу высоких, светловолосых, голубоглазых, трудолюбивых и разумнейших существ, которые явились из северных туманов и заложили повсюду в мире основы культуры. К сожалению, покорившие Индию и Персию арии смешались с местным населением, утратив светлокожесть и светловолосость, а заодно и рациональное мышление вместе с прилежанием. Индия и Персия в итоге выродились. В Европе же арии сохранили расовую чистоту, и потому-то европейцы сумели покорить мир, и они единственные достойны им править — только ни в коем случае нельзя повторять ошибку и смешиваться с низшими расами.

Подобные расистские теории долгое время воспринимались академическим сообществом вполне всерьез — это теперь они стали табу как для ученых, так и для политиков. На смену расизму в имперской идеологии пришел «культурализм». Если такого слова еще нет — значит, пора его придумать. Люди все еще героически сражаются против расизма, не замечая, как сместилась линия фронта. Среди нынешних элит рассуждения о сравнительных достоинствах разных человеческих групп теперь почти всегда формулируются в терминах исторического различия культур, а не биологического несходства рас. Мы уже не говорим: «Это у них в крови». Мы утверждаем: «Это в их культуре».

Так, правые партии, противящиеся иммиграции мусульман в Европу, всячески избегают расистских формулировок. Спичрайтеры Марин Ле Пен прекрасно понимают, что лишатся работы, если предложат лидеру Национального фронта откровенно заявить с экрана телевизора: «Мы не хотим, чтобы расово неполноценные семиты разбавили арийскую кровь и подорвали нашу цивилизацию». Вместо этого французский Национальный фронт, голландская Партия свободы, Альянс за будущее Австрии и иже с ними твердят, что западная культура, сложившаяся в Европе, отличается демократическими ценностями, толерантностью и гендерным равноправием, а мусульманская культура Ближнего Востока несет иерархическую политику, фанатизм и притеснение женщины. Поскольку эти культуры несовместимы и многие иммигранты не хотят или не могут адаптироваться к западным ценностям, их не нужно пускать в Европу, иначе они станут источником внутренних конфликтов и приведут к упадку европейскую демократию и либерализм.

Эти культуралистские заявления подкрепляются данными научных исследований в области гуманитарных и социальных наук. Не все историки и антропологи разделяют подобные теории и одобряют их политическое применение. Но в то время как биологам легко разоблачать расизм, историкам и антропологам оспорить культурализм не так-то просто. Биологи могут доказать, что генетические различия между живущими на Земле народами ничтожны, так что научных оснований для расизма нет. Но историки и антропологи не возьмутся утверждать, что столь же ничтожны и различия между культурами — в конце концов, если все человеческие культуры одинаковы, с какой стати государство платит историкам и антропологам за изучение иных цивилизаций?

* * *

Так наука и империя помогли друг другу. Ученые обеспечили империализм практическими знаниями, идеологическим оправданием и технологиями — без такого подспорья европейцы едва ли смогли бы овладеть миром. Империи отплатили ученым защитой и информацей, поддержкой самых странных и фантастических проектов, распространением научного способа мышления повсюду, до самых дальних уголков Земли. Без поддержки империи современная наука едва ли смогла бы уйти так далеко. Почти все научные дисциплины в начале своего существования обслуживали империю и ее рост. Значительной частью своих открытий, коллекций, даже знаний и стипендий они обязаны щедрой поддержке офицеров, капитанов и губернаторов.

Но это, разумеется, не полная картина. Науку поддерживали не только империи, но и другие институты. Европейские империи росли и процветали не только благодаря науке. За стремительным взлетом наук и империй стоит еще одна мощнейшая сила. Зоркий наблюдатель различит фрак и цилиндр капиталиста, стоящего в тени с чековой книжкой наготове. Если бы деловые люди не почуяли возможность хорошо заработать, Колумб не отправился бы в Америку, Джеймс Кук не добрался бы до Австралии, а Нил Армстронг не сделал бы тот маленький шажок по поверхности Луны.

 

Глава 16. Кредо капитализма

Деньги были абсолютной необходимостью для строительства империй и развития науки. Но являются ли они целью этих «предприятий»? Или всего лишь опасной потребностью? Осмыслить истинную роль экономического фактора в современной истории не так-то просто. Толстые тома написаны о том, как деньги помогали основывать и разрушать государства, как они открывали перед человечеством новые горизонты и обращали миллионы людей в рабов, как двигали вперед промышленность и приводили к гибели сотен видов животных. Тем не менее 500 лет современной экономики подытоживаются одним словом: рост. К добру или к худу, так сказать, во здравии и в болезни, современная экономика росла, словно тинейджер, когда поперли гормоны. Она ест все, что под руку подвернется, и прибавляет в размерах не по дням, а по часам.

Тысячелетиями масштабы экономики оставались примерно одинаковыми. То есть объем продукции увеличивался, но в основном благодаря демографическим процессам и освоению новых земель. Производство на душу населения было стабильным. Но современная эпоха все изменила. В 1500 году в мире производилось товаров и услуг эквивалентно сумме в $250 миллиардов, ныне — около $60 триллионов. Важнее другое: в 1500 году на душу населения приходилось в среднем $550 годового дохода, а сейчас на каждого, вплоть до грудных детей, приходится $8,800 в год.

Чем объяснить этот ошеломительный рост?

Экономика — штука очень сложная. Давайте упростим задачу — разберем несложный воображаемый пример.

Сэмюэль Алчни, ушлый делец, основал банк в Эльдорадо, штат Калифорния.

А. А. Хитрин, застройщик из того же Эльдорадо, только что завершил первый крупный проект и получил наличными миллион. Он помещает эту сумму в банк Алчни. Теперь у банка имеется капитал в миллион долларов.

Тем временем Джейн Макпекарь, жительница того же Эльдорадо, находит неплохую нишу для бизнеса: в ее части города нет приличной пекарни. Джейн отлично готовит, но денег у нее нет и не на что приобрести помещение, установить печи и мойки, закупить ножи и формы. Она обращается в банк, излагает Алчни свой план и убеждает его, что в эту идею стоит вложиться. Алчни дает ей кредит на миллион, зачисляя на счет Джейн в банке эту сумму.

Макпекарь нанимает подрядчика Хитрина и поручает построить и оборудовать пекарню с магазином. За эту работу он тоже берет миллион.

Джейн расплачивается банковским чеком, который Хитрин депонирует на свой счет в банке Алчни.

Сколько теперь денег на счете у Хитрина? Верно, два миллиона. А сколько денег в сейфе банке наличными? Ну да — тот же один миллион.

На самом деле все еще интереснее. Как это обычно бывает у строителей, на полпути Хитрин предупреждает миссис Макпекарь, что из-за непредвиденных проблем и расходов сумма контракта возрастет до двух миллионов. Миссис Макпекарь этому отнюдь не рада, но уже не может оставить затею. Она снова идет в банк, упрашивает мистера Алчни предоставить ей дополнительный заем, и он переводит на ее счет еще миллион. Джейн перекидывает эти деньги на счет Хитрина.

Сколько теперь денег у Хитрина? Целых три миллиона. А сколько денег реально находится в банке? Все тот же единственный миллион, который и был там изначально.

Современное банковское право США позволяет повторить эту операцию еще семь раз. У подрядчика может накопиться на счете десять миллионов, даже если в сейфе банка хранится всего один. Банкам разрешено давать в кредит по десять долларов на каждый доллар, которым они реально владеют, то есть 90% наших банковских счетов не покрываются купюрами и монетами. Если бы все держатели счетов банка Barclays одновременно потребовали свои деньги, банк бы лопнул (разве что государство пришло бы ему на помощь). И то же самое относится к Lloyds, Deutsche Bank, Citibank и всем прочим банкам мира.

Выглядит словно гигантская финансовая пирамида, верно? Однако если это мошенничество, то тогда вся современная экономика — мошенничество. На самом деле это вовсе не обман, но проявление удивительной способности человеческого воображения. Банки и экономика в целом выживают и процветают благодаря нашей вере в будущее. Этой верой и покрывается основная часть банковских счетов.

В примере с пекарней разницу между суммой на счете подрядчика и суммой, которая реально находится в банке, покрывает сама пекарня: мистер Алчни кредитовал Джейн Макпекарь в расчете, что ее предприятие принесет прибыль. Еще не выпечено ни одной булочки, однако миссис Макпекарь и мистер Алчни рассчитали, что через год батоны, торты, рулеты и пирожные будут продаваться тысячами, и тогда миссис Макпекарь вернет заем с процентами. Если мистер Хитрин потерпит до тех пор, Алчни сможет выдать ему все деньги, даже наличными. Итак, вся затея держится на вере в воображаемое будущее: предпринимателя и банкира — в работающую булочную, подрядчика — в платежеспособность банка, опять-таки в будущем.

Мы уже видели, какая изумительная вещь деньги: они подменяют собой тысячи самых разных предметов и позволяют превратить все что угодно в почти что угодно другое. До современной эпохи эта способность денег была ограничена. Чаще всего деньги представляли и конвертировали только то, что присутствовало в настоящем. Это существенно сдерживало рост, поскольку возникали проблемы с финансированием новых предприятий.

Вернемся к нашей булочной. Могла бы Макпекарь построить ее, если бы деньги были выражением только материальных предметов? Никоим образом. В настоящем она располагает только мечтами, ничего материального у нее нет. Единственный способ построить пекарню — отыскать подрядчика, который согласится работать бесплатно, а деньги получить через несколько лет, когда пекарня начнет приносить прибыль. Где же найти такого самоотверженного подрядчика! Итак, несостоявшийся предприниматель зашел в тупик. Нет пекарни — нет и пирожков. Нет пирожков — нет денег. Нет денег — не на что нанять подрядчика. А нет строителей, нет и пекарни.

Тысячи лет человечество пребывало в этом тупике. Экономика не развивалась. Выход нашли только в современную эпоху, когда сложилась новая система, основанная на вере в будущее. Люди согласились выражать мнимые предметы, которых на данный момент еще нет, особым видом денег — «кредитом». Кредит дает нам возможность строить настоящее за счет будущего, исходя из предположения, что в будущем у нас заведомо появится намного больше ресурсов, чем в настоящем. Когда в настоящем стали что-то делать, привлекая доходы будущего, открылось множество новых, невиданных возможностей.

* * *

Если кредит такая замечательная штука, почему никто не изобрел его раньше? Изобретали, конечно. В той или иной форме кредит действовал во всех известных нам цивилизациях как минимум с Древнего Шумера. Беда прежних эпох заключалась в том, что никто не знал, как правильно пользоваться кредитом. Люди не хотели ни предоставлять большие кредиты, ни брать их, потому что не надеялись на лучшее будущее. Обычно они думали, что лучшее время осталось в прошлом, а будущее может оказаться хуже настоящего. Говоря экономическим языком, люди полагали, что совокупный объем богатств ограничен, а возможно, и убывает. Следовательно, не имелось оснований рассчитывать, что через десять лет у царства, у всего мира или у отдельного человека средств прибавится. Бизнес воспринимался как игра с нулевым результатом. Разумеется, доходы какой-то пекарни могли и вырасти, но только за счет убытков соседней пекарни. Если Венеция процветает, то беднеет Генуя. Если король Англии обогатился, значит, он ограбил французского короля. Пирог можно нарезать по-разному, но больше он не станет.

Вот почему во многих культурах «делать деньги» считалось греховным. Как сказал Иисус, «легче верблюду пройти сквозь игольное ушко, чем богатому войти в Царство Небесное» (Мф. 19: 24). Если пирог всегда одного размера, а я отхватил большой кусок, значит, я кого-то обделил. Богатые приносили покаяние за свои злые дела и часть избытка отдавали на благотворительность.

Если всемирный пирог всегда остается одного размера, то нет маржи для кредита. Кредит — это разница между сегодняшним и завтрашним пирогом. Если разницы нет, зачем выдавать кредит? Это неприемлемый риск, если только вы не рассчитываете, что кредитованный вами пекарь или король сумеет урвать кусок у конкурента. Итак, до современной эпохи получить кредит было трудно, а если и удавалось его вымолить, это был небольшой краткосрочный заем под высокие проценты. Начинающим предпринимателям было непросто открывать новые булочные, а король, надумавший строить дворец или вести войну, вынужден был увеличивать налоги и поборы. Королю-то хорошо (если подданные не взбунтуются), но судомойка, мечтавшая печь хлеб и подняться на две-три ступеньки в обществе, так и продолжала тщетно мечтать, таская ведра с водой на королевскую кухню.

Это была не взаимно выигрышная, а взаимно проигрышная ситуация. Кредита не хватало, найти деньги на новое дело было очень трудно. Соответственно, новые предприятия открывались редко, экономика не росла. А поскольку экономика не росла, никто не верил в рост, и даже те, у кого деньги водились, не спешили давать их в долг. Ожидание стагнации к ней и приводило.

ПИРОГ НАЧАЛ РАСТИ

А потом грянула научная революция, и появилась идея прогресса. Суть идеи в следующем: если признать свое невежество и вложить средства в исследования, дела пойдут на лад. Идея довольно быстро приобрела экономическое выражение. Люди, поверившие в прогресс, поверили также, что географические открытия, технические изобретения, развитие связей позволят увеличить общую сумму производства, торговли и богатства. Новые торговые пути через Атлантику могли приносить прибыли, не подрывая прежних торговых путей через Индийский океан. Появлялись новые товары, а производство прежних не сокращалось. Например, можно было открыть пекарню, специализирующую на шоколадных пирожных и круассанах, и это нисколько бы не повредило бизнесу других пекарен, поставляющих свежий хлеб. Просто у людей появлялись новые вкусы, и есть они стали больше. Теперь я могу обогатиться, не разоряя соседа, я могу разжиреть без того, чтобы ближний умер с голоду. Всемирный пирог может расти.

Последние 500 лет вера в прогресс побуждает людей все более полагаться на будущее. Из доверия рождается кредит, кредит ускоряет реальный рост экономики, а благодаря росту экономики укрепляется вера в будущее. И растет кредит. Это происходит не за день, не за два — экономика движется скорее как асфальтовый каток, чем как воздушный шар. Но в целом, когда удается выровнять ухабы и выбоины, общее направление проступает со всей очевидностью. Ныне в мире столько свободного кредита, что правительства, компании и частные лица без труда получают большие, долгосрочные займы под низкие проценты. Получают суммы, которые во много раз превосходят их текущий доход.

Вера в растущий всемирный пирог со временем превратилась в революционную идею. В 1776 году шотландский экономист Адам Смит опубликовал трактат «Исследование о природе и причинах богатства народов» — вероятно, важнейший экономический манифест в истории. В восьмой главе первого тома Смит сформулировал принципиально новую идею: «Когда землевладелец, ткач или сапожник зарабатывает больше, чем считает необходимым для содержания своей семьи, избыток он использует на то, чтобы нанять работников и таким образом еще более увеличить свой доход. Чем более растут его доходы, тем больше он нанимает работников. Отсюда следует, что увеличение доходов частных предпринимателей есть источник роста общего богатства и процветания».

Это суждение может показаться не слишком оригинальным, ведь мы все живем при капитализме и теорию Смита принимаем как аксиому. Каждый день мы слышим вариации на эту тему в новостях. Но мысль Смита — что эгоистическое преследование частной выгоды служит источником общего богатства — была одной из самых революционных идей в человеческой истории. Революционной не только в экономическом, но и в моральном и политическом отношении. По сути дела, Смит заявил, что алчность — благо, что, обогащаясь, я приношу пользу всем, а не только себе. Эгоизм — высшая форма альтруизма.

Смит приучил людей смотреть на экономику как на взаимовыгодную ситуацию: выгодно мне — выгодно и тебе. Мало того что мы оба можем одновременно получить кусок пирога побольше — так еще и твой кусок увеличивается по мере того, как растет мой. Если я беден, бедняком останешься и ты, потому что я не смогу купить твои товары и услуги. Если я разбогатею, разбогатеешь и ты, потому что сможешь мне что-нибудь продать. Смит отверг традиционное противоречие между богатством и моралью и раскрыл врата Небес также и перед богачами. Быть богатым — этично. По мнению Смита, люди богатели, не грабя ближних, а увеличивая размеры общего пирога — а когда пирог растет, выигрывают все. Значит, богачи — самые полезные люди, благодетели общества, ведь они способствуют росту ради всеобщего процветания.

Только одна оговорка: важно, чтобы богатые тратили прибыль на новые фабрики, нанимали рабочих, а не изводили доход на непродуктивные удовольствия. Словно мантру, Смит повторяет: «когда доходы вырастут, землевладелец или ткач наймет больше помощников», а не «когда доходы растут, Скрудж спрячет монеты в сундук и будет открывать крышку лишь затем, чтобы пересчитать сокровище». Современная капиталистическая экономика несла с собой новую этику: доходы следует вкладывать в расширение производства. Производство приносит доход, доход вновь инвестируется в производство, благодаря чему доход еще более растет, и так далее, до бесконечности. Инвестиции могут быть разного рода: в покупку оборудования, в научные исследования, в новый продукт, но так или иначе они способствуют увеличению производства и приносят большую прибыль. Первая, наисвятейшая заповедь новой капиталистической веры: «Доходы от производства следует вкладывать в расширение производства».

Потому капитализм и называется «капитализмом»: «капитал» отличается от богатства. Капитал — это деньги, имущество и ресурсы, которые вкладываются в производство. Богатство же зарывается в землю или тратится непродуктивно. Фараон, тративший все средства из своей казны на строительство бесполезных пирамид, не был капиталистом. Пират, ограбивший испанские галеоны и зарывший где-то на Карибских островах сундук с увесистыми монетами, — не капиталист. Но трудящийся день напролет фабричный рабочий, который вкладывает часть заработка в акции, — уже капиталист.

Нам идея вкладывать доход от производства в наращивание производства кажется самоочевидной, но на протяжении почти всех исторических эпох она никому не приходила в голову. До современной эпохи люди считали, что производство устойчиво и постоянно. Зачем вкладывать в него доходы, ведь, как ни бейся, заметно больше товаров не получишь. Средневековый барон жил в культуре щедрости и потребления напоказ. Он тратил доходы на рыцарские турниры, пиры, дворцы и войны, на благотворительность и огромные соборы. Мало кто пытался увеличить продуктивность своего поместья, вывести лучшие сорта пшеницы или найти новые рынки.

В современную эпоху на смену аристократам пришла новая элита, искренне исповедующая кредо капитализма. Новая капиталистическая элита состоит не из герцогов и маркизов, а из членов советов директоров, биржевых маклеров и промышленников. Эти магнаты гораздо богаче средневековых вельмож, но куда меньше увлечены роскошью. На непродуктивные удовольствия они тратят значительно меньшую часть доходов.

Средневековый аристократ носил шитые золотом яркие шелка и большую часть времени проводил на пирах, карнавалах и пышных турнирах. Современные руководители надевают унылую униформу — деловой костюм, — так что в группе смотрятся как стая ворон, а на карнавалы и пиры их не заманишь. Венчурный капиталист, как правило, носится с одной деловой встречи на другую, соображает, куда выгоднее вложить деньги, да еще следит за подъемом и падением своих акций. Даже если костюм его сшит Версаче и летает он на частном самолете, эти расходы ничтожны на фоне тех сумм, которые он вкладывает в производство.

Не только воротилы бизнеса в костюмах от Версаче вкладываются в расширение производства. Простые люди и государственные структуры заботятся о том же. В самом скромном городском квартале разговор за обедом непременно сворачивает на обсуждение вопроса, куда стоит вложить сбережения: в акции, в государственные облигации или же в недвижимость. Государство старается направить налоги на производство, чтобы в будущем получить прибыль. Например, если построить новый порт, заводы смогут экспортировать свою продукцию, будут получать больше облагаемого налогом дохода, и тем самым увеличатся доходы государства. Или же государство предпочтет направить средства на образование: образованные граждане развивают высокотехнологичные отрасли, которые платят немалые налоги — тогда и порт строить не придется.

* * *

Капитализм начался с теории функционирования экономики. Теория оказалась не только описывающей, но и предписывающей — она объясняла, как работают деньги, и продвигала идею инвестировать доходы в производство ради ускоренного экономического роста. Но постепенно капитализм превратился в нечто большее, чем экономическая доктрина. Теперь он предлагает собственную этику — набор правил, как людям следует вести себя, как учить детей и даже как думать. Основная идея — экономический рост и есть высшее благо или, во всяком случае, путь к высшему благу, потому что справедливость, свобода и даже счастье зависят от экономического роста. Спросите капиталиста, как внедрить справедливость и политическую свободу в Зимбабве или Афганистане, и скорее всего услышите лекцию о том, что для появления стабильных демократических институтов необходимы экономическое благосостояние и устойчивый средний класс, и как важно привить афганским племенам такие ценности, как свобода предпринимательства, трудолюбие и частная инициатива.

Новая религия оказала существенное влияние на развитие современной науки. Исследования обычно финансируются либо государством, либо частным бизнесом. Когда капиталистическое правительство или компания решает, стоит ли вкладываться в какой-либо научный проект, первым делом они задают вопрос: «Способствует ли этот проект росту производства и доходов? Произойдет ли благодаря ему экономический рост?» Проекты, не преодолевшие это отборочное сито, редко находят спонсора. Говорить об истории современной науки, не учитывая роль капитализма, — пустая затея.

Историю же капитализма, в свой черед, невозможно понять вне истории науки. Капитализм стоит на вере в постоянный экономический рост. И хотя эта вера противоречит всем известным нам природным законам, человеческая экономика в современную эпоху ухитряется расти по экспоненте благодаря лишь тому, что ученые то и дело совершают новые открытия или изобретают новые машины — то Америку обнаружат, то двигатель внутреннего сгорания соберут, то генетическую копию овцы создадут. Банки и правительства только дают деньги; применение им находят ученые.

В течение нескольких последних лет банки и правительства лихорадочно печатают деньги. Все ужасно боятся, что текущий кризис остановит рост экономики. И создают триллионы долларов, евро и йен прямо из воздуха, накачивая систему дешевыми кредитами и надеясь на то, что ученые, технологи и инженеры сумеют изобрести что-то по-настоящему большое и серьезное до того, как этот пузырь лопнет. Теперь все зависит от людей в лабораториях. Новые открытия в таких областях, как биотехнологии и нанотехнологии, могут привести к возникновению новых отраслей, доходы которых поддержат триллионы «воздушных» денег, напечатанных банками и правительствами с 2008 года. Если лаборатории не оправдают возлагаемых на них надежд до взрыва пузыря, нас ожидают очень трудные времена.

КОЛУМБ В ПОИСКАХ ИНВЕСТОРА

Капитализм сыграл решающую роль в становлении не только современной науки, но и современного империализма. А европейский империализм породил капиталистическую кредитную систему. Разумеется, кредит изобрели не в современной Европе. В том или ином виде кредит существовал уже практически во всех аграрных обществах, а в начале современной эпохи становление европейского капитализма было тесно связано с экономическим развитием Азии. Мы помним, что до конца XVIII века Азия была экономическим центром мира, а европейцы располагали гораздо меньшим капиталом, чем китайцы, жители мусульманских стран или индийцы.

Тем не менее в социально-политических системах Китая, Индии и мусульманского мира кредит и капитализм играли второстепенную роль. Купцы и банкиры на рынках Стамбула, Исфахана, Дели и Пекина, возможно, и мыслили по-капиталистически, но правители во дворцах и генералы в крепостях презирали купцов с их меркантильным мышлением. Большинство неевропейских империй начала современной эпохи были основаны великими завоевателями, такими как Нурхаци и Надир-шах, или же военно-бюрократической элитой, как династия Цин и Османская империя. Они использовали военную добычу и налоги (не делая между ними большого различия), чтобы финансировать новые войны, в кредитах не нуждались и об интересах банкиров и инвесторов не беспокоились.

В Европе же короли и генералы начали понемногу усваивать меркантильное мышление, а банкиры и купцы постепенно сделались правящей элитой. Завоевание мира финансировалось за счет кредитов, а не налогов, и управляли процессом капиталисты, чьей основной задачей было получить максимальный доход на свои инвестиции. Как ни удивительно, империи, построенные банкирами и купцами во фраках и цилиндрах, оказались сильнее империй, построенных королями и аристократами в шитых золотом одеждах и блестящих доспехах. А все дело в том, что купеческие империи гораздо умнее финансировали свои завоевания: налоги не хочет платить никто, а вот инвестируют с удовольствием все.

В 1484 году Христофор Колумб явился к королю Португалии с заманчивым предложением: снарядить флот на Запад с целью разведать новый торговый путь в Восточную Азию. Подобные экспедиции были делом дорогим и рискованным. На строительство кораблей, покупку припасов, жалованье матросов и солдат требовались большие деньги, и не было никаких гарантий, что вложения окупятся. Португальский король отказал.

Но Колумб, подобно сегодняшним стартаперам, не сдавался. Он пытался «продать» свою идею многим другим потенциальным инвесторам в Италии, Франции, Англии и снова в Португалии. Безуспешно. Наконец он обратился к Фердинанду и Изабелле, повелителям только что объединившейся Испании. На этот раз он нашел опытных лоббистов и с их помощью убедил-таки королеву Изабеллу. И, как известно любому школьнику, Изабелле достался выигрышный билет: благодаря открытиям Колумба испанцы покорили Америку, принялись разрабатывать там золотые и серебряные рудники, устроили плантации табака и сахарного тростника. Король, банкиры и купцы Испании обогатились баснословно.

Сто лет спустя короли и банкиры с готовностью предоставляли преемникам Колумба куда больший кредит. Благодаря добытым в Америке сокровищам они располагали теперь огромным капиталом. Что не менее важно, теперь они верили в пользу экспедиций и новых знаний и гораздо охотнее расставались со своими деньгами. Магический цикл имперского капитализма: кредит финансирует новые открытия, на открытых землях возникают колонии, которые приносят доход, доход укрепляет доверие, доверие — это кредит. Неевропейские завоеватели, такие как Нурхаци и Надир-шах, выдыхались, одолев несколько тысяч километров — у них заканчивались ресурсы. У капиталистических предпринимателей финансов от завоевания к завоеванию только прибывало.

Но эти экспедиции оставались рискованным делом, поэтому рынки кредита соблюдали осторожность. Многие экспедиции вернулись домой, так ничего ценного и не отыскав. Например, англичане потратили много денег в напрасных поисках северозападного пути в Азию через Арктику. Другие экспедиции и вовсе не вернулись. Корабли натыкались на айсберги, погибали в тропических штормах, их захватывали пираты. Чтобы увеличить число потенциальных инвесторов и снизить для них риск, европейцы придумали акционерные компании с ограниченной ответственностью. Чем один инвестор поставит все свои деньги на один хрупкий кораблик, пусть лучше акционерная компания соберет деньги с большого числа предпринимателей, и каждый рискнет лишь малой долей своего капитала. Таким образом риски снижались, а возможности заработать все возрастали. Даже небольшое вложение приносило миллионы, когда судно оказывалось удачливым.

Так из десятилетия в десятилетие в Западной Европе развивалась сложная финансовая система, позволявшая в короткое время организовать большой кредит и использовать его в интересах частных предпринимателей и целых государств. Эта система финансировала открытия и завоевания гораздо эффективнее, чем это делали царства и империи. Мощь кредитного капитала с полной силой проявила себя в жестокой схватке между Испанией и Нидерландами. В XVI веке Испания была самым могущественным государством в Европе и властвовала над обширной империей. Она управляла частью Европы, немалыми кусками Северной и Южной Америки, Филиппинскими островами, владела базами на африканском и азиатском побережье. Каждый год в гавани Севильи и Кадиса возвращались флотилии, груженные сокровищами Америки и Азии. Голландия же была небольшим, продуваемым всеми ветрами болотом без природных ресурсов, жалким закоулком во владениях испанского короля.

В 1568 году голландцы, по большей части протестанты, восстали против католических господ. Поначалу мятежники казались эдакими донкихотами, отважно бросающимися на непобедимые ветряные мельницы. Но за восемьдесят лет голландцам удалось не только вырвать независимость, но и вытеснить испанцев и португальцев с океанских маршрутов, построить всемирную голландскую империю и сделаться богатейшей страной Европы.

Ключом к успеху голландцев стал кредит. Голландские бюргеры, не любившие сражаться на суше, нанимали для войны с испанцами иноземных солдат, а сами тем временем строили все более и более крупные флотилии и отправлялись в море. Наемная армия и вооруженный пушками флот стоили немало, но финансировать военные экспедиции голландцам было проще, чем испанской империи, потому что они заручились доверием складывавшейся в Европе финансовой системы, в то время как испанский король доверие к себе неосмотрительно подрывал. Финансисты предоставляли голландцам достаточно денег, чтобы строить армию и флот, которые обеспечивали контроль над морскими торговыми путями. А это означало прибыль, прибыль и еще раз прибыль. Из этих доходов голландцы и выплатили займы, укрепив тем самым доверие кредиторов. Амстердам стремительно превращался не только в один из центральных портов Европы, но и в финансовую Мекку континента.

* * *

Каким образом голландцы заслужили доверие финансовой системы? Прежде всего тем, что безукоризненно выплачивали долги — вовремя и полностью. А значит, кредиторы не слишком рисковали. Во-вторых, судебная система Голландии пользовалась полной независимостью и защищала права частных лиц, в особенности права частных собственников. Капитал уходит из диктаторских государств, не способных защитить частных лиц и их собственность. Он стремится туда, где чтут закон и частную собственность.

Вообразите себя отпрыском богатого семейства немецких финансистов. Ваш отец намеревается расширить дело, открыв филиалы в крупнейших европейских городах. Вас он отправил в Амстердам, а вашего младшего брата в Мадрид, выдав каждому по 10 тысяч червонцев. Ваш брат одолжил свой стартовый капитал испанскому королю — тот собирал армию, чтобы воевать против французов. Вы предпочли поддержать голландского купца, который решил купить землю на южной оконечности далекого острова Манхэттен, будучи уверенным, что с превращением реки Гудзон в транспортную артерию земля там резко подорожает. Оба займа выданы на год.

Прошел год. Голландский купец продал купленные им участки, неплохо заработал и вернул вам деньги с оговоренными процентами. Отец доволен. А ваш младший брат в Мадриде места себе не находит. Французов испанский король победил, но теперь ввязался в конфликт с турками, и ему нужны деньги на новую войну, которая гораздо важнее, с его точки зрения, чем возврат долгов. Брат шлет во дворец отчаянные письма, просит высокопоставленных друзей заступиться, но все без толку. Он не только не получил проценты, но и капитал потерял. Отец очень недоволен.

Мало того, король посылает к вашему брату своего казначея и требует предоставить еще один заем, на такую же сумму. И немедленно. Денег у вашего брата нет, он пишет домой, пытается убедить отца, что на этот раз король все вернет. Тот, излишне снисходительный к младшему сыну, соглашается, хотя и с тяжелым сердцем. Еще 10 тысяч золотых монет исчезают в испанской сокровищнице. А в Амстердаме дела идут на лад. Вы одалживаете все более крупные суммы предприимчивым голландским купцам, и те возвращают их вовремя и с процентами. Однако и ваша удача оказалась переменчивой. Один из постоянных клиентов решил, что сумеет привить в Париже моду на деревянные сабо. Он взял у вас денег, чтобы открыть обувной магазин в столице Франции, но, увы — французские дамы не проявили интереса к сабо, и разорившийся предприниматель не желает возвращать долг.

Отец в ярости и велит вам обоим подавать в суд. Ваш брат в Мадриде подает иск против испанского короля, а вы в Амстердаме — против башмачника. В Испании суд подчинен королю, судьи действуют по его приказу и под страхом наказания не смеют пойти против его воли. В Голландии суд — отдельная ветвь власти, независимая как от граждан страны, так и от тех, кто ею управляет. Мадридский суд отвергает иск вашего брата, а амстердамский решает в вашу пользу и налагает арест на имущество изготовителя сабо, вынуждая его расплатиться. Отец усвоил урок: вести дела нужно с купцами, а не с королем и предпочтительно в Голландии, а не в Мадриде.

А ваш брат все еще не выпутался из беды. Королю Испании отчаянно не хватает денег на содержание армии. Он уверен, что у вашего отца найдутся излишки. По надуманному обвинению в измене он бросает вашего брата в тюрьму и грозит отцу: там молодой человек и сгниет, если не уплатит 20 тысяч золотых.

Все, терпение кончилось! Отец, конечно, выкупает любимого сына, но при этом клянется никогда больше не связываться с Испанией. Он закрывает филиал в Испании, а брата переводит в Роттердам. Два филиала в Голландии — отличная идея. Даже испанские богачи стремятся вывести капитал за пределы страны. Они тоже сообразили: чтобы сохранить и приумножить капитал, нужно инвестировать в тех странах, где правит закон и где уважают частную собственность, — например, в Голландии.

Так король Испании утратил доверие инвесторов, в то время как голландские купцы его, напротив, приобрели. Именно голландские купцы, а не правительство Голландии, построили голландскую империю. Король Испании пытался финансировать и поддерживать завоевания, выжимая из народа непопулярные налоги. Голландские купцы финансировали завоевания, беря деньги взаймы, а затем и продавая акции — доли в своих компаниях, дававшие право на получение части прибыли. Осторожные инвесторы, которые никогда бы не одолжили денег испанскому королю и хорошенько подумали бы, прежде чем дать их голландскому правительству, охотно вкладывали целые состояния в голландские совместные предприятия, из которых и родилась новая империя.

Если кому-то казалось, что такая-то компания сулит высокие доходы, однако все ее акции уже распроданы, можно было перекупить акции у владельцев — за большую цену. Если же вы купили акции, а дела компании пошатнулись, можно было попытаться продать эти акции подешевле. Торговля акциями привела к появлению в большинстве европейских столиц бирж — особых рынков, на которых торговали акциями.

Самая знаменитая голландская акционерная компания, Vereenigde Oostindische Compagnie (VOC), была основана в 1602 году, как раз когда голландцы боролись против испанского ига и грохот испанской артиллерии слышался на подступах к Амстердаму. VOC использовала вырученные от продажи акций средства на строительство кораблей, отправляла эти корабли в Азию и доставляла в Европу китайские, индийские и индонезийские товары. Также компания финансировала военные действия собственного флота против конкурентов и пиратов. В итоге на деньги VOC Голландия покорила Индонезию.

Индонезия — крупнейший в мире архипелаг. Тысячи и тысячи островов находились в начале XVII века под управлением сотен королей, князей, султанов и племенных вождей. В 1603 году представители VOC появились в Индонезии с сугубо коммерческими целями, но, чтобы обезопасить свои интересы и обеспечить максимальный доход акционерам, купцам пришлось начать борьбу и с местными владыками, которые облагали их чересчур высокой пошлиной, и с европейскими конкурентами. VOC вооружала купеческие корабли пушками, рекрутировала европейских, японских, индийских и индонезийских наемников, строила крепости и вела полномасштабные боевые действия и осады. Нам это может показаться странным, но в ту пору такое было вполне естественным. Частные компании нанимали не только солдат, но и генералов с адмиралами, покупали корабли и пушки, а то и целые армии. Все принимали это как должное, и никто не удивлялся, что частная компания строила империю.

Наемники захватывали остров за островом, значительная часть Индонезии сделалась колонией VOC. Почти 200 лет компания управляла Индонезией. Только в 1800 году острова перешли под контроль нидерландского государства и еще 150 лет были его колонией. Сегодня некоторые предостерегают, что в XXI веке корпорации приобретают слишком большую власть. Начало современной эпохи напоминает нам о том, как далеко готов зайти бизнес, преследуя свои интересы, если его ничто не сдерживает.

Пока Голландская Ост-Индская компания действовала в Индийском океане, Голландская Вест-Индская компания (WIC) успешно осваивала Атлантику. Чтобы контролировать перевоз товаров по имевшей стратегическое значение реке Гудзон, WIC построила на острове в устье реки поселок Новый Амстердам. На колонию устраивали набеги индейцы и периодически нападали англичане, которые в итоге в 1664 году захватили Новый Амстердам и переименовали его в Нью-Йорк. Остатки стены, построенной WIC для защиты от индейцев и англичан, ныне скрыты под самой знаменитой в мире улицей — Уолл-стрит.

* * *

По мере того как XVII век близился к завершению, дорогостоящие континентальные войны и собственная неосмотрительность лишили голландцев не только Нью-Йорка, но и роли финансового и имперского двигателя Европы. За освободившееся место ожесточенно соперничали Англия и Франция. Поначалу выигрышной казалась позиция Франции: она была богаче Англии, превосходила ее по территории и населению, имела более многочисленную и опытную армию. Но Англия сумела заручиться доверием финансовой системы, а Франция оказалась такого доверия недостойна. Особенно возмутительным было поведение французских властей в пору так называемого Миссисипского пузыря — крупнейшего финансового кризиса в Европе XVIII века. Тут тоже все началось с акционерного общества по строительству империи.

В 1717 году Миссисипская компания, зарегистрированная во Франции, занялась колонизацией долины в нижнем течении реки Миссисипи, основав там город Новый Орлеан. Для финансирования своих амбициозных планов компания, имевшая связи при дворе Людовика XV, продала акции на Парижской фондовой бирже. Джон До, директор компании, занимал также должность управляющего центрального банка Франции. Более того, король назначил его генеральным инспектором финансов — примерно то же, что сейчас министр финансов. В 1717 году долина в низовьях Миссисипи могла похвастаться разве что болотами и аллигаторами, но компания распространяла слухи о баснословных богатствах и безграничных возможностях колонии. Французские аристократы, бизнесмены, солидные представители городской буржуазии поверили в эти сказки, и цены на акции компании взлетели до небес. Их первоначальная цена составляла 500 ливров за акцию. 1 августа 1719 года каждую акцию продавали за 2,750 ливров. К 30 августа акция стоила 4,100, к 4 сентября — 5,000 ливров. К 2 декабря цена акции Миссисипской компании превысила 10,000 ливров. На улицах Парижа царила эйфория. Люди продавали все имущество, брали в долг, чтобы купить акции. Всем казалось, что найден легкий путь к обогащению.

Несколько дней спустя разразилась паника. Кто-то из спекулянтов вовремя сообразил, что цены раздуты неимоверно и на таком уровне не удержатся. И решил срочно продать акции, пока цена находится на максимуме. Как только количество имеющихся в продаже акций выросло, цена снизилась. Другие инвесторы увидели, что цена падает, и тоже захотели поскорее избавиться от своего пакета акций. Цена еще более снизилась, начался обвал. В попытке стабилизировать акции центральный банк Франции — вы же помните, кто его возглавлял, — принялся скупать акции Миссисипи. Но банк не мог скупить их все. Вскоре и у него кончились деньги. Тогда генеральный инспектор финансов — угадайте кто? — распорядился напечатать деньги, чтобы продолжать платить за акции. В итоге пузырь поглотил всю финансовую систему Франции, и никакие ухищрения уже не могли помочь. Цена одной акции упала с 10,000 ливров до 1,000. Затем акции обесценились, и люди потеряли все, до последнего гроша. Центральный банк и королевская казна остались с огромным количеством акций, не стоивших бумаги, на которой они были напечатаны. А денег не было. Крупные дельцы по большей части уцелели и даже остались в выигрыше — они сбросили акции вовремя. Мелкие инвесторы лишились всего, многие покончили с собой.

Миссисипский пузырь — один из самых знаменитых финансовых крахов в истории. Финансовая система королевства так полностью и не оправилась от этого удара. Видя, как Миссисипская компания использовала политические связи, чтобы манипулировать ценами на акции и подогревать безумный спрос, народ утратил доверие к французской банковской системе и к финансовому гению короля. Людовику XV стало трудно найти кредит. Именно по этой причине заморские владения Франции достались англичанам: англичане легко получали кредит, причем под низкий процент, а Франция с трудом уговаривала кредиторов и вынуждена была платить высокие проценты. Чтобы оплачивать растущий долг, французский король занимал все больше денег под все более высокий процент. В 1780-е годы Людовик XVI, унаследовавший трон своего легкомысленного деда, обнаружил, что половина бюджета уходит на выплату процентов и банкротство не за горами. Пришлось ему в 1789 году созвать Генеральные Штаты — парламент, который не собирался уже 150 лет, — и просить совета и помощи. Так началась Французская революция.

Французская заморская империя рушилась, британская же ширилась и процветала. Как прежде голландцы, англичане опирались главным образом на частные акционерные компании, котировавшиеся на лондонской бирже. Первые поселения в Северной Америке основали в начале XVII века акционерные компании: Лондонская, Плимутская, Дорчестерская и Массачусетская.

Индийский субконтинент также покоряло не английское государство, а наемная армия Британской Ост-Индской компании. Эта компания превзошла даже VOC. Из штаб-квартиры на лондонской Лиденхолл-стрит она почти столетие управляла могущественной индийской империей и гигантской армией из 350 тысяч солдат — столько не было и у британского монарха. Лишь в 1858 году британская корона национализировала Индию вместе с этой частной армией. Наполеон, издеваясь над англичанами, окрестил их нацией лавочников. Но лавочники победили и самого Наполеона и создали империю, которая стала крупнейшей за всю историю.

ВО ИМЯ КАПИТАЛА

Национализация Индонезии голландской короной в 1800 году, а Индии — британской в 1858-м отнюдь не положила конец союзу капитализма и империи. Напротив, в XIX веке этот союз лишь укрепился. Акционерным компаниям уже не приходилось самим создавать частные колонии и править ими — их руководители и крупные акционеры могли, когда надо, потянуть за ниточки в Лондоне, Амстердаме и Париже. Теперь за их интересами присматривало государство. Маркс и другие критики капитализма язвительно замечали, что западные правительства становятся капиталистическим профсоюзом.

Самым вопиющим примером того, как власть идет на поводу у больших денег, стала Первая опиумная война между Англией и Китаем (1840-1842). В первой половине XIX века Британская Ост-Индская компания и многие британские бизнесмены богатели на поставках в Китай опиума. Миллионы китайцев стали наркоманами. Это был тяжелый удар по экономике и социальной структуре страны. В конце 1830-х годов китайское правительство запретило торговлю опиумом, но английские купцы попросту пренебрегли местным законом. Китайские власти стали уничтожать грузы наркотиков. Тогда наркокартели, у которых имелись связи в Вестминстере и на Даунинг-стрит — многие члены парламента и правительства приобретали их акции — добились вмешательства государства.

В 1840 году Англия объявила Китаю войну «во имя свободы торговли». Победа далась легко — китайцы не смогли противостоять британскому чудо-оружию: тяжелой артиллерии, пароходам, скорострельным винтовкам. По кабальному мирному договору Китай обязался не препятствовать деятельности английских наркоторговцев и компенсировать ущерб, который причинила им китайская полиция. Сверх того Англия получила власть над Гонконгом и использовала его как базу для наркотрафика (Гонконг оставался в руках англичан до 1997 года). В конце XIX века около 40 миллионов китайцев, десятая часть населения, были опийными наркоманами.

Длинную руку английского капитализма довелось ощутить на себе и Египту. В XIX веке французы и англичане одалживали египетским королям большие суммы — сперва на строительство Суэцкого канала, потом на гораздо менее успешные проекты. Все возрастающие долги давали возможность европейским кредиторам все активнее вмешиваться во внутренние дела. В 1881 году местные националисты потеряли терпение и восстали. Они в одностороннем порядке объявили об аннулировании всех иностранных долгов. Королева Виктория юмора не поняла. Год спустя она отправила в Египет армию и флот — и страна оказалась под британским протекторатом.

* * *

Это далеко не полный перечень войн, затеянных в интересах инвесторов. Сама война превратилась в товар вроде опиума. В 1821 году греки восстали против Османской империи. Либералы и романтики в той же Англии живо сочувствовали мятежникам — поэт лорд Байрон даже отправился в Грецию сражаться на стороне инсургентов. Но и лондонские финансисты не зевали. Они предложили вождям мятежа торговать на лондонской бирже облигациями Греческого восстания: греки должны были пообещать выкупить эти акции с процентами, когда (и если) добьются независимости. Частные лица покупали облигации кто в надежде на прибыль, кто из сочувствия к грекам, одно другому не мешало. Цена облигаций восстания поднималась и падала в зависимости от успехов и неудач на полях сражения в Элладе. Наконец турки взяли верх. Поражение мятежников казалось неизбежным, как и разорение держателей облигаций. Поскольку государство принимало интересы акционеров близко к сердцу, англичане снарядили международный флот и в 1827 году в Наваринском сражении потопили главные морские силы Османской империи. После многовекового подчинения Греция обрела наконец свободу. Но вместе со свободой она получила огромный долг, который новорожденная страна никаким образом не могла выплатить. Экономика Греции на многие десятилетия оказалась заложницей британских кредиторов.

Сражение в Наваринской бухте в 1827 году.

Столь тесные объятия капитала с политикой имели далеко идущие последствия для кредитного рынка. Объемы кредита в экономике определяются не только сугубо экономическими факторами, открытиями новых нефтяных месторождений или изобретением новых механизмов, но и политикой — сменой режимов, теми или иными международными событиями. После битвы в Наваринской бухте английские капиталисты стали охотнее вкладывать деньги в рискованные заокеанские махинации: они убедились, что, если иностранный должник откажется платить, армия Ее Величества взыщет все до пенни.

Вот почему сегодня для экономического благополучия страны кредитный рейтинг важнее, чем ее природные ресурсы. Кредитный рейтинг показывает, с какой вероятностью страна расплатится по долгам. Рейтинг учитывает не только экономические данные, но и политические, социальные и даже культурные факторы. Богатая нефтью страна с деспотическим правительством, внутренними войнами и коррумпированной судебной системой получает низкий кредитный рейтинг и остается сравнительно бедной, потому что не сможет собрать достаточный капитал для полноценного освоения скважин. А страна без природных ресурсов, но живущая в устойчивом мире, имеющая независимую судебную систему и прозрачную систему управления, получит высокий кредитный рейтинг. Она сможет привлекать достаточно дешевых займов, чтобы поддерживать эффективную систему образования и обеспечить развитие отраслей высоких технологий.

КУЛЬТ СВОБОДНОГО РЫНКА

Капитал и политика влияют друг на друга до такой степени, что их отношения вызывают яростные дебаты экономистов, политиков и представителей общественности. Ревностные капиталисты опасаются, как бы экономическая политика не страдала от политических интересов: это приводит к неразумным инвестициям и замедлению роста. Например, правительство может обложить промышленников высоким налогом, чтобы обеспечить пособием всех безработных. Такие меры приносят голоса избирателей, но, с точки зрения многих бизнесменов, было бы куда лучше, если бы правительство оставило все деньги им. Они откроют новые заводы, и безработным найдется занятие.

С этой точки зрения, самая разумная экономическая политика — развести экономику и политику подальше друг от друга, до минимума сократить налоги и государственное регулирование и предоставить силам рынка свободно проявить себя. Частные инвесторы, не обремененные политическими интересами, будут вкладывать деньги туда, где светит наибольшая прибыль, а значит, правительство лучше всего поспособствует экономическому росту (на благо всем: и предпринимателям, и рабочим), если не будет вмешиваться. Доктрина свободного рынка — ныне самая распространенная и самая влиятельная версия капиталистической религии. Самые ретивые ее провозвестники с равным пылом выступают и против военных операций за рубежом, и против социальных программ внутри страны. Они обращаются к своим правительством с тем же советом, что и гуру дзена к своим ученикам: не делайте ничего.

В своей крайней форме вера в свободный рынок столь же наивна, как вера в Санта-Клауса. Не существует такой вещи, как рынок, свободный от влияния политики. Важнейший экономический ресурс — доверие к будущему, и на этот ресурс то и дело покушаются воры и шарлатаны. Рынок сам по себе не гарантирует защиты от мошенничества, воровства и насилия. Это обязанность политической системы — укреплять доверие, вводя законодательные санкции против обмана, создать и содержать полицию, тюрьмы и суды, обеспечивающие соблюдение закона. Когда короли не справляются со своими обязанностями и забывают должным образом регулировать рынок, это приводит к утрате доверия, сокращению кредита и экономической депрессии. Этот урок был преподан миру Миссисипским пузырем 1719 года. Те, кто успел этот урок забыть, вынуждены были вспомнить его в 2007 году, когда лопнул американский ипотечный пузырь, за чем последовали кредитный кризис и рецессия.

КАПИТАЛИСТИЧЕСКИЙ АД

Есть и еще более существенная причина, почему опасно давать рынку полную свободу. Адам Смит учил: если башмачник зарабатывает больше, чем нужно на содержание семьи, на излишки он наймет дополнительных подмастерьев. Отсюда следовало, что эгоистическая алчность все же идет во благо, поскольку излишки расходуются на расширение производства и больше людей получают рабочие места.

А что если жадный башмачник постарается выжать дополнительную прибыль, сократив зарплату своим подмастерьям и удлинив рабочий день? Стандартным ответом является: работников защитит рынок. Если башмачник вздумает платить слишком мало, а требовать слишком многого, лучшие работники бросят его и уйдут к конкурентам. У тирана останутся в подмастерьях лишь неумехи. Ему придется изменить свое поведение или закрыть мастерскую. Собственная жадность вынудит его прилично обращаться с работниками.

В теории — безукоризненно, однако бронежилет теории не выдерживает обстрела реальностью. На абсолютно свободном рынке, не контролируемом ни королями, ни священниками, алчные капиталисты могут создавать монополии и вступать друг с другом в сговор. Если все обувные фабрики страны сосредоточены в руках единой корпорации или владельцы всех фабрик договорились одновременно сократить зарплату, рабочие не смогут решить эту проблему, просто перейдя от плохого хозяина к хорошему.

Хуже того, жадные боссы попытаются лишить рабочих свободы передвижения, введя жесткие законы о прикреплении их к заводам, опутав долгами или даже вернувшись к рабовладению. На исходе Средних веков с рабством в христианских странах Европы было практически покончено. В начале же современной эпохи подъем европейского капитализма сопровождался ростом трансатлантической работорговли. Виновники этой катастрофы — несдерживаемые силы рынка, а не тираны в коронах и не расистские идеологи.

Когда европейцы завоевали Америку, они принялись добывать золото и серебро, выращивать сахар, табак и хлопок. Эти рудники и плантации стали основным источником американского производства и экспорта. Особенно важную роль играли плантации сахарного тростника. В Средние века сахар для европейцев был роскошью. Его ввозили с Ближнего Востока. Цена была неподъемной для простых людей. Сахар по чуть-чуть подмешивали (секретный ингредиент!) в деликатесы и шарлатанские зелья. Когда же в Америке появились большие плантации тростника, сахар начал поступать в Европу в больших количествах. Цена упала, а европейцы превратились в ненасытных сладкоежек. Предприниматели отреагировали на спрос и начали производить все больше сладостей: пирожных, конфет, леденцов, шоколада, подслащенных напитков вроде какао, кофе и чая. Ежегодное потребление сахара в Англии выросло на душу населения почти с нуля в начале XVII века до 8 с лишним килограммов в начале XIX века.

Но выращивать сахарный тростник и добывать из него сахар — трудоемкое занятие. Мало кто соглашался работать день напролет на кишащих малярийными комарами сахарных плантациях, под беспощадным тропическим солнцем. Если бы на плантациях применялся наемный труд, это существенно удорожило бы продукт и вновь вывело бы его из массового потребления. Стремясь к максимальной прибыли и экономическому росту, европейские плантаторы стали использовать рабов.

С XVI по XIX век из Африки в Америку завезли примерно десять миллионов рабов. 70% из них работали на плантациях сахарного тростника. Из-за чудовищных условий труда большинство рабов умирало в мучениях. Еще до того миллионы африканцев погибали в войнах, которые для того и затевались, чтобы захватить рабов, или в долгом пути из внутренних областей Африки до берегов Америки. И все для того, чтобы европейцы наслаждались сладким чаем и конфетами, а сахарные бароны набивали карман.

Государства не контролировали работорговлю. Это был в чистом виде экономический проект, организованный и финансируемый свободным рынком по законам спроса и предложения. Частные компании, занимавшиеся работорговлей, продавали акции на биржах Амстердама, Лондона и Парижа. Их покупали европейские буржуа, искавшие возможность повыгоднее вложить средства. На полученные деньги компании строили корабли, нанимали матросов и солдат, покупали в Африке рабов и доставляли в Америку. Там они продавали рабов, на выручку покупали продукцию плантаторов: сахар, кокосы, кофе, хлопок и ром. Возвращались в Европу, продавали сахар и хлопок по приличным ценам и вновь отправлялись в Африку. Акционеров это более чем устраивало. В XVIII веке работорговля приносила вкладчикам около 6% годовых — любой финансовый консультант признает, что это очень неплохо.

Ложка дегтя в бочке свободно-рыночного меда: свободный рынок не может гарантировать, что прибыль будет получена честным путем или распределена справедливо. Напротив, стремление наращивать прибыль побуждает людей закрывать глаза на любые этические нормы.

Когда рост объявляется безусловным благом, превыше любых требований морали, нам грозит катастрофа. Некоторые религии — например, христианство и нацизм — уничтожили миллионы людей из «праведной» ненависти. Капитализм убил миллионы из равнодушия. Движимый алчностью. Трансатлантическая торговля рабами родилась не из ненависти к ним. Люди, покупавшие акции, брокеры, продававшие эти акции, и сотрудники работорговых компаний вообще не думали о неграх — ни хорошо, ни плохо. Да и многие плантаторы жили вдали от своих плантаций, и интересовались только отчетами о прибылях и убытках.

Важно помнить, что трансатлантическая работорговля — не единственное пятно на безупречном мундире капитализма. Великий голод в Бенгалии, о котором шла речь в предыдущей главе, был вызван теми же причинами: Британская Ост-Индская компания больше заботилась о своих прибылях, чем о жизни десяти миллионов бенгальцев. Военные действия Голландской Ост-Индской компании в Индонезии оплачивали достойные бюргеры, которые любили своих детей, щедро жертвовали на благотворительность, ценили хорошую музыку и живопись... но не были тронуты неизмеримыми страданиями жителей Явы, Суматры и Малакки. В других частях света зарождение и развитие современной экономики также сопровождались бесчисленными преступлениями.

* * *

В XIX веке капиталистическая этика отнюдь не становится более нравственной. Промышленная революция обогатила европейских капиталистов и банкиров, но миллионы рабочих обрекла на безысходную нищету. В колониях дела обстояли еще хуже. В 1876 году бельгийский король Леопольд II основал негосударственную гуманитарную организацию с целью, как было заявлено, исследовать Центральную Африку и положить конец работорговле на берегах реки Конго. На эту организацию возлагалась также обязанность позаботиться об условиях жизни туземцев, построить дороги, школы и больницы. В 1885 году европейские правительства согласились предоставить этой организации контроль над территорией в 2,3 миллиона квадратных километров в бассейне реки Конго — в 75 раз больше самой Бельгии. Мнением тридцати миллионов местных жителей никто не поинтересовался.

За короткое время гуманитарная организация превратилась в деловое предприятие, истинной целью которого было получение дохода. О школах и больницах все позабыли, вместо них в долине Конго росли шахты и плантации, а управляли ими бельгийцы, беспощадно эксплуатировавшие местное население. Особенно зловещей славой пользовались каучуковые плантации. Каучук требовался Европе в промышленных масштабах. Его экспорт стал основным источником дохода для Конго. Соответственно, от африканских крестьян, занимавшихся сбором каучука, требовали все большей выработки. Тех, кто не справлялся с заданием, сурово наказывали за «лень»: им отрубали руки. Порой вырезали целые деревни. По самым умеренным подсчетам, в период с 1885 по 1908 год гонка за прибылью стоила жизни 6 миллионам человек (20% обитателей Конго). Некоторые исследователи называют более страшные цифры — до 10 миллионов.

После 1908-го и в особенности после 1945 года капиталисты начали хотя бы отчасти сдерживать свою алчность, не в последнюю очередь — из страха перед коммунизмом. Но неравенство остается вопиющим. Экономический пирог 2012 года намного больше пирога 1500 года, но он распределяется столь неравномерно, что многие африканские крестьяне и индонезийские рабочие зарабатывают за день тяжелого труда меньше пищи, чем их предки 500 назад. Подобно аграрной революции, рост современной экономики тоже может обернуться великим обманом. Численность населения растет, экономика тоже, но еще больше людей, чем прежде, живет в голоде и нужде.

На подобную критику капитализм дает два ответа. Первый: капитализм создал такой мир, которым уже не может управлять никто, кроме капиталистов. Единственная серьезная попытка управлять миром иначе — коммунизм — оказалась настолько хуже во всех проявлениях, что еще раз попробовать уже никто не решится. В 8500 году до н.э. можно было рвать на себе волосы из-за последствий аграрной революции, но вернуться назад было уже невозможно. Так и мы, можем любить капитализм или нет — обойтись без него уже не сможем.

Второй ответ заключается в том, что надо еще немного потерпеть, рай уже за ближайшим поворотом. Да, были допущены ошибки, такие как трансатлантическая работорговля и эксплуатация рабочих в Европе, но урок усвоен, и теперь нужно лишь подождать, пока пирог еще чуть-чуть подрастет. Тогда всем достанется по хорошему куску. Распределения поровну не будет никогда, но каждый — мужчина, женщина и ребенок — получит достаточно. Даже в Конго.

Кое-какие позитивные сдвиги и в самом деле отмечаются. Во всяком случае, если учитывать чисто материальные критерии — продолжительность жизни, детскую смертность, потребление калорий, — то уровень жизни среднестатистического человека в 2013 году заметно повысился по сравнению с 1913 годом — и это несмотря на стремительный рост населения земного шара.

Но до каких пределов может увеличиваться экономический пирог? Пирогу требуются сырье и энергия. Давно звучат зловещие пророчества о том, что раньше или позже Homo sapiens исчерпает сырье и энергию на планете Земля. И что тогда?

 

Глава 17. Шестеренки промышленности

Современная экономика растет благодаря нашей вере в будущее и готовности капиталистов вкладывать доходы в производство. Но этого недостаточно. Для экономического роста нужны также энергия и сырье — а их запасы небезграничны. Когда (и если) они закончатся, вся система рухнет.

Опыт прошлого свидетельствует, правда, что запасы ограничены лишь в теории. Как это ни странно на первый взгляд, но, хотя потребление энергии и сырья в последние столетия росло по экспоненте, пригодные для разработки и использования ресурсы увеличились.

Всякий раз, когда из-за недостатка энергии или сырья возникает угроза экономическому росту, дополнительные средства вкладываются в научно-технологические исследования, в результате появляются не только более эффективные способы использования существующих ресурсов, но и принципиально новые виды энергии и сырья.

Взять хотя бы транспорт. За последние 300 лет человечество произвело миллиарды средств передвижения, от карет и телег до поездов, машин, сверхзвуковых самолетов и космических челноков. Можно было бы опасаться, что столь масштабное производство исчерпает энергетические ресурсы и сырье и мы будем скрести по самому донышку. На самом деле все наоборот. Если в 1700 году мировая транспортная индустрия использовала главным образом дерево и железо, сейчас она располагает огромным множеством новых материалов — пластик, резина, алюминий, титан — о которых наши предки и ведать не ведали. В 1700 году для строительства кареты требовались мускульные усилия плотников и кузнецов, а сегодня энергию для оборудования заводов Toyota и Boeing обеспечивают атомные электростанции. Подобная революция произошла во всех сферах промышленности. Мы так и называем ее: промышленная революция.

* * *

Человечество умело пользоваться разнообразными источниками энергии и до промышленной революции. Люди жгли дерево, чтобы плавить металл, обогревать дома и печь хлеб. Парусные суда эксплуатировали силу ветра, чтобы плыть к далеким берегам, водяные мельницы перехватывали течение реки и заставляли его молоть зерно. Но у таких источников есть очевидные ограничения и изъяны. Не всюду растут деревья, ветер дует, когда ему вздумается, а не когда тебе нужно, от реки польза только тем, кто живет на берегу.

Еще большую проблему представляло неумение превращать один вид энергии в другой. Люди могли «оседлать» движение ветра и воды, заставить его двигать корабли и жернова, но с помощью этой энергии не получалось подогревать воду или плавить железо. И наоборот, тепловую энергию горящего дерева люди не умели направить на движение жернова. Человек располагал только одной машиной, способной к превращению энергии, — собственным телом. В естественном процессе метаболизма организмы людей и животных сжигают органическое топливо — пищу — и превращают высвобожденную энергию в мышечное движение. Люди и животные могли есть пшеницу и мясо, сжигать находящиеся в их составе углеводороды и жиры и использовать энергию, чтобы тащить повозку или пахать поле.

А поскольку тела людей и животных были единственными устройствами, способными превращать энергию, практически любая человеческая деятельность зависела от мускульной силы. Человеческие мускулы строили дома и сколачивали повозки, мышцы быка пахали поле, мышцы коня перевозили товары. Энергия, которой питались эти органические мускульные машины, происходила из одного-единственного источника — из растений. Растения же получают энергию от Солнца. В процессе фотосинтеза они накапливают солнечную энергию и «складируют» ее в органических соединениях. На протяжении почти всей истории все, что люди делали, они совершали за счет солнечной энергии, накопленной растениями и конвертированной в мускульную.

Соответственно, человеческая история подчинялась двум природным циклам: жизненному циклу растений и циклу солнечной энергии (день-ночь, зима-лето). Когда солнечного света недоставало и пшеница еще только зеленела, у людей было мало энергии. Амбары почти пусты, сборщики налогов уже выжали все, что могли, солдаты еле шевелятся, так что не до сражений, и цари соблюдают мир. Когда же солнце пригревало и созревала пшеница, крестьяне собирали урожай и наполняли амбары. Являлись за податью сборщики налогов. Солдаты принимались упражняться и точить мечи. Цари собирали советы и планировали походы. Все наполнялись энергией Солнца, полученной из пшеницы, риса или картофеля.

СЕКРЕТ РОДОМ С КУХНИ

Все эти долгие тысячелетия люди ежедневно видели ключ к величайшему открытию в области получения и превращения энергии — но не замечали его. А он был у них перед самым носом: каждый раз, когда хозяйка или слуга ставили на огонь чайник или горшок с картошкой, как только вода закипала, крышка чайника или горшка начинала прыгать. Тепло превращалось в движение. Но эти скачущие крышки казались лишь досадной помехой, особенно если забыть горшок на плите: вода выкипит. Быть может, неведомая миру служанка, оттирая плиту, восклицала: «Будь этот горшок побольше, он бы и карету с места сдвинул!» Но кто же слушает слова глупой служанки — да и у нее самой полно дел, некогда о локомотивах думать.

Первый опыт превращения тепловой энергии в движение — изобретение пороха в Китае в IX веке. Поначалу идея использовать порох для придачи ускорения снаряду никому и в голову не приходила, настолько это выглядело противоестественно. Столетиями порох использовался для забавы, в петардах. Но в конце концов — может, после того как некий специалист по петардам принялся дробить порох в ступе и при взрыве ему в лицо полетел пестик — появилось и огнестрельное оружие. От изобретения пороха до развития эффективной артиллерии прошло примерно 600 лет.

Но и тогда идея превратить тепло в движение казалась столь нелепой, что понадобилось еще 300 лет, чтобы люди придумали очередную машину, которая использовала тепло, чтобы приводить в движение механизмы. Новая технология зародилась на угольных шахтах Великобритании. По мере того как население острова росло, леса вырубали для «отопления» развивающейся экономики и освобождения места для домов и полей. Дров стало не хватать, вместо них научились использовать уголь. Многие угольные пласты находятся в заболоченных районах. Шахты заливало, и шахтеры не могли добраться до нижнего уровня. Эта проблема требовала решения, и около 1700 года оно было найдено: из британских шахт донесся неведомый прежде гул. Этот далекий гул стал предвестием промышленной революции: поначалу глухой, он становился с каждым десятилетием все громче, пока мир не погрузился в оглушительную какофонию, — гул паровых двигателей.

Существует много разновидностей паровых двигателей, но принцип у них один: сжигаемое топливо (например, уголь) выделяет тепло, за счет этого тепла доводится до кипения вода, и появляется пар. Пар, расширяясь, давит на клапан. Клапан сдвигается с места и заодно двигает все, что с ним соединено. Так тепло преображается в движение. В XVIII века английские инженеры подсоединили к клапану помпу, которая откачивала воду со дна шахты. Первые паровые двигатели были чудовищно неэффективными. Приходилось жечь горы угля, чтобы откачать хоть немного воды. Но угля в шахте полным-полно, а потому всех всё устраивало.

В следующие десятилетия английские предприниматели добились усовершенствования двигателя: извлекли его из шахты и подсоединили к ткацкому станку. Это преобразило текстильную отрасль, обеспечив возможность в огромных количествах производить дешевые ткани. В мгновение ока Англия сделалась главной мастерской мира. Но важнее другое: с выходом парового двигателя из шахты на поверхность рухнул психологический барьер. Если, сжигая уголь, удается привести в движение челнок, то ведь так можно привести в движение все, что угодно? Транспорт, например?

В 1825 году английский инженер подсоединил паровой двигатель к цепочке груженных углем вагонов. Паровоз протащил вагоны по рельсам почти 20 километров от шахты до ближайшего порта. Это был первый в истории поезд. Но если пар везет уголь, то повезет и другие товары. А почему не людей? 15 сентября 1830 года открылась первая коммерческая железная дорога из Ливерпуля в Манчестер. Поезда влекла та же сила пара, которая прежде откачивала воду и толкала челнок. Не прошло и двадцати лет, а протяженность железных дорог в Британии насчитывала уже многие десятки тысяч километров.

Машины, двигатели, способные превращать один вид энергии в другой, завладели умами. Оказывается, любой вид энергии где бы то ни было можно использовать для наших нужд, если придумать правильный механизм извлечения и конвертации энергии.

Например, когда физики поняли, сколь невероятное количество энергии заключено в атоме, они тут же задались вопросом, как высвободить эту энергию и как ее использовать, чтобы получать электричество, управлять подводными лодками и стирать с лица земли города. С той поры, как китайские алхимики изобрели порох, и до того, как турецкие пушки обратили в прах стены Константинополя, прошло целых 600 лет — и всего сорок лет от доказательства Эйнштейном возможности превращения любой массы в энергию (именно это подразумевает формула E=mc 2 ) до взрыва атомных бомб, уничтоживших Хиросиму и Нагасаки. Вскоре атомные электростанции стали появляться по всему земному шару.

Еще одно важнейшее открытие — двигатель внутреннего сгорания, который на глазах одного поколения полностью преобразил способы перемещения и транспортировки и сделал нефть жидкой формой политической власти. Нефть люди открыли давным-давно — они пропитывали ею кровлю от дождя и сказывали оси телег, но других применений у нее еще сто с небольшим лет назад не было. Проливать за нефть кровь никому бы и в голову не пришло. Люди сражались за землю, золото, пряности или рабов — но ради нефти? С какой стати?

Но еще более удивительную карьеру сделало электричество. Двести лет назад оно не играло никакой роли в экономике и использовалось разве что в мудреных научных экспериментах да в магических фокусах. Теперь же ряд изобретений превратил электричество в того самого джинна, который появляется из старой лампы. Стоит щелкнуть пальцами — и джинн летит на край света выполнять любое наше желание. Он печатает книги и шьет одежду, не дает портиться овощам и таять мороженому, готовит нам обед и казнит преступников, записывает наши мысли, фотографирует улыбки, освещает наши ночи и развлекает бесконечными телешоу. Мало кто из нас способен объяснить, как электричество выполняет все эти задачи, и уж точно никто не способен вообразить жизнь без него.

ОКЕАН ЭНЕРГИИ

По сути промышленная революция была революцией конвертация энергии. Она открыла нам, что пределов количеству доступной нам энергии нет. Вернее, существует единственное ограничение — наше невежество. Каждые 30-40 лет мы находим новые источники энергии — таким образом, общие запасы энергии только растут.

Почему же люди боятся, что энергия закончится? Откуда эти грозные пророчества о неминуемой гибели по исчерпании ископаемого топлива? Ведь в мире предостаточно энергии. Не хватает знаний, чтобы овладеть ею и обратить нам на пользу. Энергия всего ископаемого топлива Земли ничтожна по сравнению с той, которую Солнце расточает ежедневно и даром. Лишь малая доля солнечной энергии достигает Земли, но эта малая доля составляет за год 3,766,800 эксаджоулей (джоуль — метрическая единица энергии; примерно столько требуется, чтобы поднять небольшое яблоко примерно на метр, а эксаджоуль — миллиард миллиардов джоулей, в общем, много яблок можно перетаскать). Все растения мира улавливают в процессе фотосинтеза лишь 3000 солнечных эксаджоулей. Вся человеческая деятельность, в том числе производство, поглощает в год около 500 эксаджоулей — столько Земля получает от Солнца за полтора часа. И это лишь солнечная энергия, а нас окружают и другие мощные источники энергии: существует атомная энергия и энергия гравитации — наглядно она проявляется, например, в морских приливах, вызванных притяжением Луны.

До промышленной революции практически всю энергию мы получали от растений. Люди жили бок о бок с зеленым резервуаром энергии, накапливавшим по 3000 эксаджоулей в год, и старались выжать из него как можно больше. Но предел возможного был вполне очевиден. Промышленная революция открыла нам глаза: вокруг бушующий океан энергии, миллиарды и миллиарды миллиардов эксаджоулей. Просто нужно придумать насос получше, чтобы ее выкачать.

* * *

Способность эффективно конвертировать энергию устранила другую проблему, замедлявшую экономический рост: недостаток сырья. Когда люди сумели овладеть большим количеством дешевой энергии, они добрались до недоступных прежде источников сырья (например, стали добывать железо в недрах Сибири), смогли поставлять сырье из дальних стран (например, австралийскую шерсть на английские ткацкие фабрики). Одновременно научные открытия одарили человечество совершенно новым сырьем — например, пластиком — и обнаружили неведомые или не использовавшиеся раньше природные материалы, такие как кремний и алюминий.

Химики открыли алюминий лишь в 1820-х, но выделить его из руды оказалось очень трудно и дорого. Поэтому алюминий был крайне редок и ценился на первых порах дороже золота. В 1860-х годах французский император Наполеон III велел подавать алюминиевые приборы лишь самым почетным гостям, остальным пришлось обходиться золотыми. Но под конец XIX века химики придумали способ извлекать алюминий в больших количествах и дешево. Ныне его добывается в мире по 30 миллионов тонн в год. Наполеон III был бы потрясен, доведись ему увидеть, как потомки заворачивают в алюминиевую фольгу бутерброды.

Две тысячи лет назад жители Средиземноморья смазывали кожу, чтобы не сохла, оливковым маслом. Ныне нам требуется крем. Вот список ингредиентов самого простого современного крема для рук:

дистиллированная вода, стеариновая кислота, глицерин, каприлик/каприктриглицерид, пропиленгликоль, изопропилмиристат, экстракт корня женьшеня, отдушки, цетиловый спирт, триэтаноламин, диметикон, экстракт листа толокнянки, аскорбилфосфат магния, имидазолидинил-мочевина, метилпарабен, камфора, пропилпарабен, гидроксиизогексил-3-циклогексенкарбальдегид, гидроксицитронеллаль, линалоол, бутилфенил метилпроплонал, цитроннелол, лимонен, гераниол.

Почти все элементы в его составе были изобретены или обнаружены в последние двести лет.

В Первую мировую войну Германия оказалась в блокаде, ей отчаянно не хватало сырья, в особенности селитры, без которой невозможно изготовить порох и другую взрывчатку. Основные месторождения селитры находятся в Индии и Китае, в Германии ее вовсе нет. Селитру можно заменить аммиаком, но его производство обходилось слишком дорого. Однако немцам повезло: их земляк, еврейский химик Фриц Габер, изобрел в 1908 году способ получать аммиак буквально из воздуха. Когда началась война, немцы использовали открытие Габера и наладили промышленное производство взрывчатых веществ, используя воздух в качестве сырья. Многие историки считают, что лишь благодаря открытию Габера Германия продержалась в войне до ноября 1918 года. Это открытие принесло Габеру (он, кстати, еще и первым додумался использовать на фронте отравляющие газы) Нобелевскую премию 1918 года. Хорошо хоть в области химии, а не премию мира.

ЖИЗНЬ НА КОНВЕЙЕРЕ

Промышленная революция дала человечеству неведомое прежде сочетание дешевой доступной энергии с дешевым доступным сырьем. Результатом стал беспрецедентный скачок продуктивности. Прежде всего стремительный рост начался в сельском хозяйстве. Рассуждая о промышленной революции, мы обычно представляем себе городской пейзаж с дымящимися трубами, воображаем тяжкий труд шахтеров, которые обливаются потом где-то глубоко в недрах земли. Но промышленная революция в первую очередь была второй аграрной революцией.

За последние двести лет сельское хозяйство полностью перешло на индустриальные рельсы. Разнообразные машины — например, тракторы — взяли на себя задачи, которые раньше выполнялись исключительно за счет мышечных усилий или же не выполнялись вообще. Урожаи и приплод заметно увеличились благодаря искусственным удобрениям, промышленным инсектицидам и целому арсеналу гормонов и лекарств. Холодильники, корабли и самолеты обеспечили возможность месяцами хранить продукты и быстро, дешево доставлять их на другой конец света. На столе у европейцев появились свежая аргентинская говядина и японские суши.

Механизировались даже растения и животные. Гуманистические религии вознесли Homo sapiens на уровень божества, но параллельно происходил и другой процесс: к скоту стали относиться не как к живым существам, чувствующим горе и боль, а как к полезным машинам. Сегодня их даже и производят в фабричных условиях, формируют их тела в соответствии с промышленными надобностями, всю жизнь они проводят на положении шестеренок гигантского конвейера, продолжительность и качество их жизни определяются прибылью и затратами корпорации. Даже если производству они нужны живыми, здоровыми и откормленными, до социальных и психологических потребностей животных никому нет дела (кроме тех случаев, когда настроение сказывается на объеме продукции).

Например, у кур-несушек сложный набор поведенческих инстинктов и нужд. Им хочется исследовать окружающий мир, клевать на воле, выстраивать социальные иерархии, строить гнезда, чистить перышки. Но их запирают в тесные клетки, порой до четырех кур в клетке размером 25 на 20 сантиметров. Еды вдоволь, но повернуться негде, невозможно построить гнездо, разметить свою территорию, делать то, к чему они предназначены природой. Клетки настолько малы, что в них и крыльями не помашешь, порой нет даже возможности выпрямиться во весь рост.

Цыплята на конвейере коммерческого инкубатора. Петушки и отбракованные куры сбрасываются с ленты конвейера. Затем их удушат в газовой камере, сбросят в автоматический шредер или под пресс. Сотни миллионов только что вылупившихся цыплят погибают в таких инкубаторах каждый год.

Свиньи — одни из самых умных и любознательных млекопитающих, интеллектом они уступают, кажется, только приматам. Но индустриализованные фермы помещают свиноматок в столь узкие загоны, что там нельзя повернуться, не то что пройтись или самостоятельно поискать пищу. Там они находятся круглосуточно целый месяц, пока вскармливают приплод. Затем поросят переводят в другие загоны, а свинью вновь оплодотворяют.

Многие молочные коровы также почти всю жизнь проводят в тесном отсеке хлева, стоя и лежа в собственных экскрементах. Одна машина выдает им порцию пищи с необходимыми лекарствами и гормонами, другой аппарат раз в несколько часов осуществляет дойку. Корова — это рот для приема сырья и вымя для выдачи готовой продукции. Когда с живыми существами, которые наделены сложным эмоциональным миром, обращаются словно с машинами, это причиняет им не только физический дискомфорт, но и разрушает их социальную иерархию, вызывает сильный психологический стресс.

Как трансатлантическая работорговля не происходила из нелюбви к неграм, так и современное животноводство нисколько не враждебно животным: оно равнодушно. Люди, производящие и потребляющие яйца, молоко и мясо, редко задумываются об участи кур, коров и свиней, чье мясо или иную «продукцию» они потребляют. Задумывающиеся часто прикрываются таким аргументом: мол, домашний скот — те же машины, они ничего не чувствуют, не испытывают эмоций, они не страдают. Какая ирония, что те же ученые, которые создавали машины по производству молока и яиц, недавно вполне убедительно доказали, что и четвероногие, и птицы обладают сложным комплексом эмоций и восприятий. Они испытывают не только физическую боль, но и эмоциональные переживания.

В 1950-е годы американский психолог Гарри Харлоу отделил новорожденных мартышек от матерей и посадил в клетки, где их выращивали две искусственные «матери» — одна из проволоки, но с бутылочкой молока, из которой малыш кормился, а другая деревянная, обтянутая тканью и внешне походившая на настоящую мартышку, от которой малыш ничего не получал. Предполагалось, что малыши будут льнуть к кормящей матери — хоть и проволочной — а не к бесполезной.

К изумлению Харлоу, маленькие обезьянки явно предпочитали «тряпичную маму» и большую часть времени проводили с ней. Если оба чучела ставили рядом, то малыши сосали бутылочку «проволочной мамы», цепляясь при этом за «тряпичную». Харлоу решил, что они просто мерзнут, и поместил внутрь «проволочной мамы» электрическую лампу, которая излучала тепло, — и все равно большинство мартышек, кроме совсем маленьких, остались верны «мягкой маме».

Одна из мартышек Гарлоу цепляется за «тряпичную маму» в одежде, даже когда сосет бутылочку у «проволочной».

Дальнейшие исследования показали, что обезьянки, которых осиротил Харлоу, выросли эмоционально неприспособленными, хотя и получали необходимое питание. Они не вписались в обезьянье общество, с трудом вступали в коммуникацию, страдали от высокого уровня тревоги и агрессии. Вывод очевиден: у мартышек помимо материальных потребностей имеются психологические и, когда эти нужды остаются без удовлетворения, животные тяжко страдают. В следующие десятилетия многочисленные исследования подтвердили, что это относится не только к обезьянам, но и к другими млекопитающим, а также к птицам. Но эксперимент Харлоу воспроизводится миллион раз на дню: фермеры отделяют телят, ягнят и другой молодняк от маток и выращивают в изоляции.

Десятки миллиардов сельскохозяйственных животных находятся на положении шестеренок конвейера, около 50 миллиардов ежегодно убивают. Эти промышленные методы разведения скота привели к значительному росту аграрной продукции и пищевых ресурсов человека. В сочетании с механизацией растениеводства промышленное животноводство превратилось в основу всего современного социального уклада. До индустриализации сельского хозяйства большая часть урожая и приплода «расходовалась» на прокормление самих же крестьян и скота. Лишь малый процент оставался ремесленникам, учителям, священникам и чиновникам. Соответственно, почти во всех обществах крестьяне составляли более 90% населения. Когда же сельское хозяйство перешло на промышленные рельсы, значительно меньшее число крестьян оказалось способно кормить растущую армию рабочих и «белых воротничков». Ныне в Соединенных Штатах лишь 2% населения — фермеры, но эти 2% не только кормят все население США, но и экспортируют излишки в другие страны. Без индустриализации сельского хозяйства городская промышленная революция не могла бы осуществиться — не хватило бы рук и мозгов, чтобы укомплектовать фабрики и офисы.

А фабрики и офисы, поглотив сотни миллионов рук и мозгов, освобожденных от полевых работ, начали выдавать неслыханные объемы продукции. Теперь люди производят гораздо больше металла, шьют гораздо больше одежды, строят гораздо больше зданий, чем когда-либо прежде. Сверх того они создают множество изумительных вещей, о которых раньше никто и слыхом не слыхал: электрические лампы, мобильные телефоны, фотоаппараты и посудомоечные машины. Поток новой продукции в одночасье осуществил мечты, накопившиеся за тысячелетия. Впервые в человеческой истории предложение превысило спрос. Появилась новая проблема: кто все это купит?

ВЕК ШОПИНГА

Современная капиталистическая экономика вынуждена постоянно наращивать продуктивность, иначе ей не выжить. Подобно акуле, которая задохнется, если остановится, человечество должно все время производить все больше товара, или наступит коллапс. Но этого мало: кто-то ведь должен покупать произведенную продукцию, иначе все промышленники и инвесторы разорятся. Чтобы предотвратить катастрофу и гарантировать, что люди будут всегда покупать создаваемые промышленностью новинки, пришлось разработать и внедрить новую этику: консьюмеризм.

Большинство людей в любую историческую эпоху жили скудно, бережливость считалась добродетелью. Суровая этика пуритан и спартанцев — два самых известных примера из многих. Добрый муж избегает роскоши, не выбрасывает еду и чинит рваные штаны, а не бежит покупать новые. Лишь короли и вельможи допускали публичное пренебрежение этими принципами и демонстративно тратили свои богатства.

Когда промышленная революция решила проблему ограниченных ресурсов и породила новую: «Кто все это купит?» — возникла этика консьюмеризма. С точки зрения этой этики безоглядное потребление товаров и услуг — добродетель. Людей убеждают баловать себя, развращать и даже потихоньку убивать себя сверхпотреблением. Бережливость стала считаться болезнью, которую нужно лечить. За примерами далеко ходить не надо. Вот что напечатано на коробке моих любимых овсяных хлопьев израильской фирмы Telma:

«Иногда нужно побаловать себя. Иногда нужна дополнительная энергия. Есть время следить за весом, и есть время, когда вам просто необходимо перекусить... прямо сейчас! Telma предлагает выбор вкусных хлопьев специально для вас — угощение без сожаления».

На той же коробке реклама другого сорта хлопьев, «Здоровое угощение» (Health Treats):

«“Здоровое угощение” — это множество злаков, фруктов, орехов, чтобы сочетать вкус, удовольствие и заботу о здоровье. Наслаждение в разгар дня, подходит для здорового образа жизни. Настоящая роскошь, больше вкуса [выделение в оригинале]».

В прежние века такой текст показался бы отвратительным. Люди сочли бы его эгоистичным, неприемлемым с этической точки зрения. Консьюмеризму пришлось изрядно поработать, призвав на помощь популярную психологию, чтобы убедить людей, что потакать себе — правильно, а бережливость — насилие над личностью.

Консьюмеризм победил. Мы все — отличные потребители. Мы покупаем множество вещей, в которых на самом деле не нуждаемся, о существовании которых до вчерашнего дня не подозревали. Производители намеренно создают недолговечный товар, изобретают без нужды новые модели, когда вполне годятся и старые. Но приходится покупать — чтобы «не отстать». Шопинг превратился в любимое времяпрепровождение, потребительские товары стали основными посредниками в отношениях между членами семьи, супругами и друзьями; религиозные праздники, то же Рождество, превратились в торжество массовых закупок. В Соединенных Штатах даже День поминовения, изначально посвящавшийся памяти павших, стал поводом для акций и распродаж. Большинство людей отмечают этот день походом по магазинам — да, защитники свободы погибли не зря.

Расцвет потребительский этики особенно ощутим на продуктовом рынке. Традиционные аграрные общества жили на грани голода. В нынешнюю эпоху изобилия главная угроза здоровью — ожирение. Причем страдают и бедняки (заполняющие желудки гамбургерами и пиццей), и богачи (которые пытаются худеть на органических салатах и фруктовых смузи). Каждый год население США тратит на диеты больше денег, чем нужно, чтобы прокормить всех голодающих в мире. Ожирение — двойная победа консьюмеризма: люди не сокращают потребление пищи — это бы привело к экономическому коллапсу — а сперва переедают, а затем покупают диетический продукт, таким образом вкладываясь в экономический рост дважды.

* * *

Как этика консьюмеризма сочетается с капиталистической этикой, согласно которой предприниматель должен не разбазаривать прибыль, а вкладывать ее в расширение производства? Очень просто. Как в прежние эпохи, так и сейчас существует разделение труда между элитой и массами. В средневековой Европе аристократы беззаботно тратили деньги на экстравагантную роскошь, а крестьяне жили бедно и считали каждый грош. Сегодня все наоборот: богатые тщательно следят за своими вложениями, а не столь обеспеченные набирают кредиты, покупая автомобили и телевизоры, которые им не всегда нужны.

Капиталистическая и потребительская этики — две стороны одной медали, две дополняющие друг друга заповеди. Первая заповедь богача: «Инвестируй». Первая заповедь для всех остальных: «Покупай!»

Большинство прежних этических систем предлагало людям трудный выбор. Человек мог рассчитывать на вечное блаженство, но для этого от него требовались терпимость и сострадание, он должен был освободиться от алчности и гнева, отрешиться от эгоистических интересов. Для большинства это была непосильная задача. История этики — печальная повесть о прекрасных идеалах, до которых никто не дотягивает. Большинство христиан не подражают Христу, большинство буддистов не находят в себе сил следовать Будде, при виде большинства конфуцианцев Конфуция хватил бы удар.

Сегодня большинство людей благополучно следуют капиталистическо-консьюмеристскому идеалу. Новая этика обещает рай при условии, что богатые останутся алчными и будут стараться заработать еще больше денег, а массы дадут волю своим желаниям и будут покупать и покупать без меры. Первая в истории религия, чьи последователи делают именно то, к чему их призывают. Но откуда мы знаем, что будем вознаграждены тем, что получим рай? Ах да, нам сказали по телевизору.

 

Глава 18. Перманентная революция

Промышленная революция открыла новые возможности конвертировать энергию и производить товары, снизила зависимость человека от окружающей экосистемы. Люди вырубили леса, осушили болота, перегородили плотинами реки, затопили равнины, проложили десятки тысяч километров рельсов, выстроили мегаполисы из небоскребов. По мере приспособления мира к нуждам Homo sapiens привычные места обитания многих видов уничтожались, животные и растения исчезали. Наша планета, некогда голубая и зеленая, превращается в бетонно-пластиковый торговый комплекс.

Сегодня на континентах Земли проживает без малого семь миллиардов сапиенсов. Если собрать их всех вместе и поместить на гигантские весы, совокупная масса превысит 300 миллионов тонн. Если на те же весы поместить весь наш домашний скот — коров, свиней, овец, коз, а также птицу, — их вес составит около 700 миллионов тонн. Общая же масса всех выживших диких животных, от дикобразов и пингвинов до слонов и китов, менее 100 миллионов тонн. На картинках в детских книжках и в рекламных роликах на экранах телевизоров все еще частенько попадаются жирафы, волки и шимпанзе, но в реальном мире их осталось очень мало. Всего 80 тысяч жирафов (на 1,5 миллиарда коров), всего 200 тысяч волков — на 400 миллионов их одомашненных потомков, всего 250 тысяч шимпанзе на миллиарды людей. Человечество в самом деле завладело планетой.

Экологическая деградация принципиально отличается от угрозы сокращения природных ресурсов. В прошлой главе мы убедились, что доступные человечеству ресурсы непрерывно растут и, скорее всего, так будет и впредь. Апокалиптические пророчества об истощении ресурсов вряд ли сбудутся. И напротив, угроза экологической деградации — отнюдь не детская страшилка. Представим себе будущее: в распоряжении сапиенсов изобильные источники ресурсов, но все природные места обитания уничтожены, диких животных и растений почти нет.

Экологические проблемы, скорее всего, поставят под вопрос и существование самого Homo sapiens. Глобальное потепление, тающие ледники, поднимающийся уровень океанов, загрязнение окружающей среды превращают Землю в негостеприимное место и для нашего вида. В будущем нас ждут гонки на выживание — между человеческими технологиями и вызванными самим же человеком природными катастрофами. Люди будут всеми силами бороться со стихиями и подчинять экосистему своим потребностям и капризам, вызывая все более неожиданные и страшные побочные эффекты. Контролировать их удастся лишь с помощью еще более жестких экспериментов над экосистемой, которые только усилят хаос.

Многие называют этот процесс «уничтожением природы». Но это не уничтожение, это изменение. Уничтожить природу невозможно. Уничтожить природу невозможно в принципе. 65 миллионов лет назад астероид погубил динозавров, но дал путевку в жизнь млекопитающим. Ныне человечество губит многие виды и, возможно, в конце концов истребит само себя. Но другие организмы при этом процветают. Крысы и тараканы, например, прямо-таки торжествуют. Эти жизнестойкие существа выползут, пожалуй, и из-под дымящихся развалин ядерного Армагеддона, бодрые и готовые передавать дальше свою ДНК. Пройдет еще 65 миллионов лет и, возможно, разумные крысы будут благодарно вспоминать учиненный человечеством хаос, как мы благодарим тот истребивший динозавров астероид.

Но пока сапиенсы продолжают весьма успешно плодиться и размножаться. Со времени промышленной революции население Земли непрерывно увеличивается. В 1700 году нас было 700 миллионов; в 1800-м — 950 миллионов, к 1900-му это число почти удвоилось — 1,6 миллиарда. А за следующие 100 лет уже учетверилось — 6 миллиардов в 2000 году, почти 7 миллиардов сапиенсов на сегодняшний день.

ВРЕМЯ В НАШЕ ВРЕМЯ

Эти 7 миллиардов сапиенсов все менее зависят от капризов природы, зато все более подчиняются диктату промышленности и системы управления. Промышленная революция положила начало длинной цепочке экспериментов в области социальной инженерии и еще более длинному ряду беспрецедентных изменений повседневной жизни и человеческого менталитета. Один пример из многих — замена традиционного земледельческого цикла единым и жестким индустриальным рабочим графиком.

Традиционное сельское хозяйство зависело от естественного времени и природных периодов роста. Большинство обществ не умело точно определять время и не очень к этому стремилось. Мир занимался своим делом без часов и планов, следя только за движением Солнца и жизнью растений. Не было единого рабочего расписания, занятия резко менялись в зависимости от сезона. Люди знали, где находится Солнце, с волнением ожидали признаков приближающегося периода дождей или поры сбора урожая, но не знали, который сейчас час, и мало беспокоились о том, который нынче год. Если бы заблудившийся путешественник во времени высадился посреди средневековой деревни и спросил прохожего, какой теперь год, крестьянина этот вопрос озадачил бы не меньше, чем странное одеяние незнакомца.

В отличие от средневековых крестьян и башмачников, современной промышленности дела нет ни до времен года, ни до положения солнца на небе. Она возвела в культ точность и единообразие. Например, в средневековой мастерской каждый башмачник шил обувь от начала до конца, от подметки до пряжки. Если кто-то опаздывал на работу, других это не задерживало. Но на современной обувной фабрике стоит сборочная линия, каждый работник производит лишь одну деталь обуви, и заготовка отправляется к следующему станку. Если оператор станка № 5 проспит, остановятся все машины линии. Чтобы избежать подобных проблем, все подчиняются жесткому расписанию. Рабочие являются на завод в строго определенное время. Обеденный перерыв у всех наступает одновременно, независимо от того, все ли успели проголодаться. Все отправляются домой по гудку, просигналившему окончание смены, — даже если что-то недоделали.

Разнорабочего (Чарли Чаплин) затягивает внутрь конвейерного механизма. Кадр из фильма «Новые времена» (1936).

Промышленная революция превратила расписание и конвейер в единую матрицу практически для всех видов человеческой деятельности. Вскоре после того как фабрики навязали людям свои правила точное расписание было принято и в школах, потом в больницах, в правительственных учреждениях, бакалейных лавках. Если смена заканчивается в 17:00, то двери местного паба должны распахнуться в 17:02.

Ключевым звеном в распространении новой системы стал общественный транспорт. Если смена начинается в 8:00, поезд или автобус должен подъехать к воротам фабрики к 07:55. Даже небольшое опоздание снизит выработку, злостные нарушители и вовсе будут уволены. В 1784 году в Англии появились маршруты омнибусов с расписанием: публиковался только час отбытия, а не прибытия. В ту пору в каждом городе и поселке было местное время, которое могло отличаться от лондонского на несколько минут или на полчаса. В полдень по Лондону в Ливерпуле было, скажем, 12:20, а в Кентербери — 11:50. Кому какое дело — ведь не было ни телефонов, ни радио, ни телевидения, ни скоростных поездов!

Первая коммерческая железная дорога соединила Ливерпуль и Манчестер в 1830 году. Десять лет спустя появилось первое расписание поездов. Поезд ехал гораздо быстрее конного экипажа, и разнобой в местном времени начал раздражать. В 1847 году английские железнодорожные компании провели совещание и решили указывать в расписании время по Гринвичской обсерватории, а не по местному времени Ливерпуля, Манчестера или Глазго. Примеру железнодорожных компаний последовали многие другие учреждения. Наконец, в 1880 году английское правительство законодательно постановило указывать по всей Великобритании время в соответствии с Гринвичем. Впервые в истории у страны появилось национальное время, и государство обязало граждан жить не по местному циклу от рассвета до заката, а по механическим часам.

Из этого скромного начинания выросла всемирная сеть расписаний, синхронизированных до миллионных долей секунды. Средства вещания — радио и телевидение — вошли в уже захронометрированный мир и стали главными его блюстителями и проповедниками. Радиостанции начинали каждый день с передачи сигналов точного времени, по которым дальние поселения и корабли в море сверяли часы. Позднее радиостанции установили правило передавать каждый час новости. И поныне в каждом выпуске новостей обязательным элементом, более важным, чем сами новости, остается сигнал точного времени. В годы Второй мировой войны новости ВВС слушали и в оккупированной нацистами Европе. Каждая передача начиналась с трансляции курантов Биг-Бена — волшебного звука свободы. Немецкие физики ухитрялись по малейшим изменениям в тоне колоколов определять погодные условия в Лондоне на тот момент — бесценная информация для люфтваффе. Когда это обнаружила английская разведка, живой звук знаменитых часов заменили записью.

Для функционирования единой сети времени потребовались дешевые, но точные портативные часы. В Ассирии, империях Сасанидов и инков часов не было. В средневековом европейском городе имелись обычно одни часы на всех, на высокой башне посреди городской площади. Точностью эти часы не могли похвастать, но поскольку других в городе не было, никто особенно и не тревожился. Сегодня в одной квартире найдется, скорее всего, больше часов, чем в целой средневековой стране средних размеров. Вы можете глянуть на часы, которые носите на запястье, сверить время с планшетом или телефоном, посмотреть на будильник у кровати или на декоративные часы на кухонной стене, электронные часы микроволновки, телевизора или DVD). Тут уж нужно приложить серьезное усилие, чтобы не знать, который сейчас час.

Люди по сто раз на дню смотрят на часы, потому что все должны делать вовремя. Будильник поднимает нас в 7 утра, 50 секунд отводится на разогревание замороженного бутерброда в микроволновке, 3 минуты — на почистить зубы (электрощетка предупредит писком), успеть к 7:40 на поезд, после работы побегать в тренажерном зале на беговой дорожке (таймер сообщит, когда истекут полчаса), присесть перед телевизором в 7 вечера и посмотреть любимое шоу, прерываемое в заранее известные моменты рекламой ценой $1000 в секунду, а иногда выплеснуть свои страхи на психотерапевта, который отводит нашей болтовне «час» терапии длиной в 45 минут.

* * *

Промышленная революция многое перевернула в человеческом обществе. Необходимость адаптироваться к производственному ритму — лишь один из примеров. Есть и другие: урбанизация, исчезновение крестьянства, возникновение промышленного пролетариата, расширение прав простого человека, демократизация, молодежная культура и распад патриархальной системы.

Все эти изменения затмевает самая судьбоносная социальная революция из всех, что когда-либо постигали человечество: коллапс семьи и местной общины и их замещение государством и рынком. Мы уже говорили, что с древнейших времен люди жили небольшими, тесно сплоченными общинами, большинство членов которых приходились друг другу родственниками. Ни когнитивная, ни аграрная революция не нарушили этот уклад. Они склеили семьи в племена, потом в города, королевства и империи, но и после слияния семьи и общины оставались основными и прочными кирпичами любого общества. А промышленная революция ухитрилась за два с небольшим столетия раздробить эти кирпичи на атомы. Почти все традиционные функции семьи и общины перешли к государству и рынку.

КОНЕЦ СЕМЬИ И ОБЩИНЫ

До промышленной революции повседневная жизнь большинства людей ограничивалась рамками трех издревле существующих групп: собственной семьи, семьи в широком смысле слова и соседской общины. Люди трудились в основном на семейных предприятиях — на своем участке земли или же в мастерской, а менее удачливые работали на соседей. Семья заменяла человеку почти все: социальные гарантии, систему здравоохранения и образования, профсоюз, строительных подрядчиков, пенсионный фонд, страховую компанию, радио, телевидение, газету, банк и даже полицию.

Если человек заболевал, о нем заботилась семья. За стариками тоже ухаживали родственники, дети служили их пенсионным фондом. В случае безвременной смерти родителей семья брала на свое попечение сирот. Если требовалось построить новый дом, собирались все вместе и строили. Если член семьи решался открыть собственное дело, родственники собирали деньги. И невесту или жениха подбирали (или как минимум одобряли) родственники. В случае конфликта с соседями семья заступалась за своего. А если болезнь оказывалась такой тяжелой, что родственники сами не справлялись с лечением, если на новое дело требовалась очень большая сумма, если соседская ссора перерастала в насилие, на помощь приходила община.

Община действовала на основании местных традиций и по принципам экономики взаимных услуг, а вовсе не по законам свободного рынка. В старой доброй средневековой общине, когда я, допустим, попал в беду, соседи построили мне дом и пасли моих овец, не ожидая никакого вознаграждения, потому что, случись у них беда, я им помог бы точно так же. Вместе с тем и местный феодал мог согнать нас всех на строительство замка — бесплатно. Зато и мы, вилланы, верили, что он защитит нас от варваров и разбойников. Рынки, конечно, существовали, но роль их была ограничена. Там можно было купить редкие пряности, ткани и инструменты, посоветоваться с врачами или законоведами. Но из всех имевшихся в обороте товаров и услуг едва ли десятая часть приобреталась на рынке. Почти все человеческие потребности обеспечивались семьей и общиной.

Существовали также королевства и империи с их наиважнейшими задачами: вести войну, строить дороги и возводить дворцы. На эти нужды властители собирали налоги и время от времени рекрутировали солдат и работников. Но за редкими исключениями правительство не вмешивалось в повседневную жизнь семей и общин: даже если бы цари и хотели в нее вмешаться, сделать это им было бы непросто. Традиционная аграрная экономика давала не такие уж большие избытки на прокорм государственных чиновников, полиции, социальных работников, учителей и врачей. Соответственно, большинство правителей не создавало общенациональных систем пособий, здравоохранения или образования, оставляя эти вопросы на усмотрение семей и общин. Даже в тех редких случаях, когда империя отваживалась-таки вмешаться в повседневную жизнь крестьян (так произошло, например, в Китае при династии Цин), она назначала на роль представителей государства глав родов и местных старейшин.

Довольно часто проблемы логистики и транспорта практически не давали государству возможности активно вмешиваться в дела отдаленных общин, и большинство правителей предпочитало передавать на места даже основные царские привилегии — собирать налоги и вершить расправу. Например, Османская империя допускала кровную месть, лишь бы не содержать многочисленную полицию. По тогдашним правилам, если бы мой кузен кого-то убил, брат убитого имел святое право прикончить меня. Ни султан в Стамбуле, ни паша нашей провинции не стал бы вмешиваться, разве что насилие уж очень бы разгулялось.

В китайской империи Минь (1368-1644) местные общины пользовались значительной налоговой автономией. Обычно заранее устанавливалась сумма, которую предстояло уплатить провинции, а затем эта сумма распределялась по общинам. С одной деревни 100 серебряных слитков, с другой 200. Империя не следила за каждым подданным и знать не хотела, сколько кто зарабатывает, — она предоставляла деревне самой распределять налоговое бремя. В одних деревнях богатые семьи полностью брали уплату на себя, в другой, напротив, выжимали из бедняков последнее, в третьей решали распределить налог поровну, независимо от доходов. Для империи такая система была очень удобной: ей не приходилось содержать тысячи налоговых инспекторов и сборщиков податей, которые следили бы за доходами и расходами каждой семьи — эта обязанность перекладывалась на деревенских старост. Те знали, у кого сколько есть, и обычно им удавалось собрать налоги, не привлекая армию.

Многие царства и империи на самом деле представляли собой всего лишь разросшуюся мафиозную структуру. Король был этаким доном над всеми донами, он собирал деньги за «крышу» и следил, чтобы другие гангстерские синдикаты и местная шпана не обижали состоящих под его покровительством. Больше он ничего не гарантировал.

Жизнь в столь тесно сплоченном коллективе отнюдь не была идеальной. Семьи и общины угнетали своих членов так же, как угнетают человека современные государства и рынки, их внутренний уклад пронизывало напряжение и насилие, но выбора-то у людей не было. Если бы женщина даже в 1750 году лишилась поддержки семьи и общины, ей бы оставалось только умереть. У нее не было ни работы, ни образования, ни надежды на помощь в пору бедности или болезни. Ей бы никто не одолжил денег, не вступился, попади она в беду. Полиции в ту пору не существовало, как и социальных работников и всеобщего образования. Чтобы выжить, ей пришлось бы срочно искать себе другую семью или общину. Бежавшие из дома или оставшиеся сиротами подростки обычно устраивались слугами в чужой дом. На худой конец парня ждала армия, а девушку — бордель.

* * *

За последние два столетия все радикально изменилось. Промышленная революция облекла рынок неведомыми прежде полномочиями, предоставила государству новые средства коммуникации и транспорта, а также целую армию чиновников, учителей, полицейских и социальных работников. Когда рынок и государство начали опробовать свои новые возможности, они столкнулись с препятствием в виде традиционной семьи и общины, которые не очень-то обрадовались стороннему вмешательству. Государственные законы и интересы рынка с трудом проникали в повседневную жизнь сплоченной деревни или прочной семьи. Родители и старейшины не желали, чтобы молодежь училась в школе, служила в армии, пополняла ряды городского, оторванного от корней пролетариата.

Чтобы устранить это препятствие, государству и рынку требовалось ослабить традиционные узы семьи и общины. Государство направляло в общины полицейских, прекращало вендетты и заменяло их приговорами суда. Рынки тоже высылали своих коммивояжеров, которые разрушали вековые местные традиции, предлагая взамен переменчивую моду. Но этого было мало. Чтобы сломить власть семьи и общины, требовалась помощь пятой колонны.

И тогда государство и рынок сделали людям предложение, перед которым невозможно устоять. «Будьте собой, самостоятельными личностями, — призывали они. — Женитесь на ком хотите, не спрашивая разрешения родителей. Занимайтесь тем делом, которое вам нравится, и пусть себе брюзжат сельские старцы. Живите где хотите, даже если оттуда вы не попадаете на еженедельный семейный обед. Вы больше не зависите от семьи и общины. Мы, государство и рынок, сами позаботимся о вас. Обеспечим едой и крышей над головой, образованием, лечением, работой и пособием по безработице. Мы будем платить пенсии и страховки, мы защитим вас».

Романтическая литература часто изображает индивидуума как борца против государства и рынка, но это неправда. Государство и рынок — мать и отец индивидуума, он и существует-то только благодаря им. Рынок дает нам работу, страховку и пенсию. Если для получения профессии нужно учиться, к нашим услугам государственные колледжи и другие институты. Если надумаем открыть свое дело, банк выдаст кредит. Будем строить дом — найдется подрядчик, а банк оформит ипотеку, причем зачастую государство выступает гарантом или даже субсидирует строительство. От насилия нас оберегает полиция. При тяжелой болезни вступает в действие социальное страхование. Для инвалида на рынке можно найти сиделку — совершенно постороннего человека, возможно, из какой-то далекой страны, — которая будет заботиться о нем так преданно, как родные дети не станут. Люди со средствами проводят «золотой возраст» в комфортных домах престарелых. Налоговая инспекция воспринимает каждого человека как индивидуума и не взыскивает с нас соседские налоги. Суды тоже видят в каждом отдельную личность и не наказывают нас за проступки наших родичей.

Ныне личностями признаны не только мужчины, но и женщины, и дети. Большую часть истории женщины оставались собственностью семьи или общины. Современные государства, напротив, все больше видят в женщине самостоятельную личность, имеющую гражданские и экономические права вне какой-либо зависимости от семьи и общины. Женщина может иметь собственный счет в банке, выбирать себе мужа и даже разводиться или вообще не вступать в брак.

Но освобождение личности тоже не дается даром. Многие уже оплакивают утраченные семейные и соседские связи, чувствуя свое одиночество и уязвимость перед безликой мощью государства и рынка. Ведь этой нынешней власти, собранной с бору по сосенке, куда проще вторгаться в жизнь индивида, чем той прежней, состоявшей из сплоченных семей и общин. Если уж жители одного дома не в состоянии договориться об оплате консьержки, где им противостоять государству!

Отношения «государство — рынок — личность» строятся непросто. Государство и рынок спорят насчет взаимных прав и обязанностей, а человек возмущается: они требуют от него слишком много, а дают слишком мало. Зачастую рынок эксплуатирует человека, а государство использует армию, полицию и бюрократию не для защиты человека, а для подавления. Но удивительно, что эти отношения все же работают, пусть и со сбоями. Ведь социальные структуры, создававшиеся на протяжении бесчисленных поколений, оказались разрушены, брошен вызов самой эволюции. Миллионы лет она приучала нас жить и мыслить общинно, и всего за два века мы превратились в разобщенных индивидуумов. Вот она, великая сила культуры!

* * *

Нуклеарная семья не вовсе исчезла из современного социального ландшафта. Отобрав у семьи основную экономическую и политическую роль, государство и рынок сохранили за ней важные эмоциональные функции. Современная семья все еще удовлетворяет потребность человека в близости — пока что государству и рынку это не под силу. Но и тут на прерогативы семьи покушаются со всех сторон. Рынок все более влияет на романтическую и сексуальную жизнь человека. Традиционно сватовством занимались родственники, но теперь романтические и сексуальные предпочтения формируются рынком, который затем с готовностью предлагает нам все, что требуется, — за немалую, разумеется, цену. Раньше молодые знакомились дома, деньги переходили от отца жениха к отцу невесты. Ныне флиртуют в барах и ресторанах, а деньги переходят от влюбленных парочек к официантам.

Государство бдительно следит за семейными отношениями, особенно между родителями и детьми. Родители обязаны обучать детей в государственных школах. Если взрослые пренебрегают заботой о детях или учиняют над ними насилие, государство ограничивает их в правах или даже сажает в тюрьму, а детей передает в приемные семьи. Государство не позволяет родителям бить и унижать детей — до недавних пор сама эта мысль показалась бы нелепой и неприемлемой. В большинстве обществ родительский авторитет был непререкаемым, священным. Уважение к родителям и безусловное послушание считались первейшей добродетелью, а родителям позволялось почти все: убивать новорожденных, продавать детей в рабство, выдавать дочерей замуж за вдвое старших мужчин. Ныне родительская власть ничтожна. Общее мнение, профессиональные психологи, законодатели — все склонны освобождать детей от обязанности слушаться родителей, зато даже в 50 лет можно валить на них вину за собственные провалы и проступки. В суде имени Фрейда у мамочки с папочкой столько же шансов на оправдание, сколько было у подсудимых на сталинских показательных процессах.

ВООБРАЖАЕМЫЕ СООБЩЕСТВА

И община тоже не вполне исчезла из нашего мира. Поскольку люди на протяжении миллионов лет развивались именно как общественные животные, нуждающиеся в племенных узах, община не может исчезнуть, не оставив вместо себя некоего эмоционального эквивалента. Сегодня основную часть материальных потребностей удовлетворяют государства и рынки, но чем они заменят внутриплеменные связи?

Рынки и государства выращивают взамен «воображаемые сообщества» из миллионов незнакомых друг с другом людей и подгоняют эти новые общины под государственные и коммерческие нужды. Такие сообщества состоят из людей, которые на самом деле ничего друг о друге не знают, но воображают, будто близко знакомы. Это не такое уж новое изобретение. Королевства, империи и церкви тысячелетиями функционировали именно как воображаемые сообщества. В Древнем Китае десятки миллионов людей считали себя членами одной семьи, отец которой — император. В Средние века миллионы благочестивых мусульман видели друг в друге братьев и сестер внутри единой великой общины ислама. Но эти воображаемые общины все же играли второстепенную роль по сравнению с соседской общиной из нескольких десятков людей, знакомых с рождения. Эти малые общины заполняли эмоциональный мир каждого своего члена, обеспечивая ему выживание и защиту. В последние два столетия соседская община пришла в упадок, и эмоциональный вакуум заполняют общины воображаемые.

Два важнейших примера подобных общин — нация и потребители. Нация — воображаемое сообщество государства. Потребители — воображаемое сообщество рынка. Обе эти общины — воображаемые, потому что все потребители на рынке или все члены нации не могут на самом деле знать друг друга в том смысле, в каком знают друг друга жители деревни. Ни один немец не знает близко 80 миллионов своих соотечественников или 500 миллионов потребителей из стран Общего рынка (в дальнейшем ставшего ЕЭС, а потом и Евросоюзом).

Консьюмеризм и национализм неустанно стараются убедить нас в том, что миллионы чужаков принадлежат к одной с нами общине, что у нас общее прошлое, общие интересы и общее будущее. Это отнюдь не ложь. Подобно деньгам, компаниям с ограниченной ответственностью, правам человека, нация и потребители — интерсубъективные реальности. Они существуют только в нашем коллективном воображении, но мощь их чрезвычайно высока. Пока миллионы немцев верят в существование германской нации, приходят в волнение при виде национальной символики, пересказывают немецкие национальные мифы и готовы жертвовать деньгами, временем и жизнью во имя германской нации, Германия остается одной из самых могущественных стран мира.

Нации не желают признавать себя продуктом воображения. Они, дескать, природное и вечное единство, зародившееся в первобытную эпоху, когда кровь народа смешалась с почвой отечества. Это, конечно же, гипербола. В столь отдаленном прошлом нации хотя и существовали, но роль их была намного меньше нынешней, потому что намного меньше была и роль самого государства. Житель средневекового Нюрнберга, возможно, и чувствовал некую любовь и лояльность к немецкому народу в целом, но гораздо сильнее была его любовь и лояльность к семье и соседской общине, от которых он полностью зависел. Кроме того, мало какая даже из действительно значимых древних наций дожила до сегодняшнего дня. Почти все существующие теперь народы сформировались только после промышленной революции.

Ближний Восток вооружит нас множеством примеров. Сирийская, ливанская, иорданская и иракская нации — продукт проведения границ на глаз по песку французскими и британскими дипломатами, не принимавшими в расчет местную историю, географию и экономику. В 1918 году эти дипломаты решили, что народам Курдистана, Багдада и Басры быть отныне иракцами. Именно французы первыми определили, кто сириец, а кто — ливанец. Потом Саддам Хуссейн и Хафез аль-Асад из кожи вон лезли, пытаясь укрепить в своих подданных сфабрикованную англичанами и французами национальную идентичность, но их пафосные речи об извечной иракской или сирийской нации мало кого убедили.

Нет, конечно, с нуля нацию не построишь. Те, кто взялся за конструирование иракской или сирийской нации, пустили в ход реальный исторический, географический и культурный материал — порой в самом деле столетней и тысячелетней давности. Саддам Хуссейн присвоил наследие Аббасидского халифата и Вавилонской империи, он даже одному из военных подразделений дал наименование «дивизия Хаммурапи». Но это не придает древности «иракскому народу» — если я испеку пирог из запасов муки, сахара и масла двухгодичной давности, сам пирог все равно не станет двухлетним.

В последние десятилетия национальные сообщества вытесняются потребительскими: не знакомые друг с другом члены этой воображаемой общины имеют сходные потребительские предпочтения и привычки и оттого чувствуют себя частью этого целого. На первый взгляд странно, однако примеров вокруг сколько угодно. Например, такую общину составляют фаны Мадонны. Самоопределяются они, как и все потребительские сообщества, главным образом через шопинг. Они покупают билеты на концерты Мадонны, ее диски, постеры и футболки с ее изображением, закачивают рингтоны — и тем показывают, кто они есть и к какой общине принадлежат. Болельщики «Манчестер Юнайтед», вегетарианцы, защитники окружающей среды — все это воображаемые общины, и все они в первую очередь определяются потреблением. Это — основной критерий самоидентификации. Немец-вегетарианец охотнее женится на вегетарианке-француженке, чем на потребляющей мясо соотечественнице.

ПЕРПЕТУУМ МОБИЛЕ

Революции последних двух столетий были столь стремительны й радикальны, что изменили самые фундаментальные аспекты социального уклада. Традиционный уклад был прочным и жестким. «Порядок» подразумевал стабильность и преемственность. Стремительных социальных изменений тогда почти не знали, обычно изменения происходили медленно, почти незаметно. Социальные структуры казались вечными и неизменными. Семьи и общины порой пытались изменить свою роль в этом общем укладе, но никому в голову не приходило менять сам уклад, его фундаментальную структуру. Люди мирились со статус-кво: «Так всегда было, так всегда и будет».

За последние два столетия темп социальных перемен ускорился настолько, что социальный уклад стал восприниматься как нечто пластичное и подвижное. Теперь мы живем в эпоху постоянства перемен. Рассуждая о современных революциях, мы обычно вспоминаем 1789 год (Великую французскую), 1848 год (либеральные революции) или 1917 год (русскую). Но у нас теперь каждый год — революционный. Сегодня тридцатилетний человек может снисходительно заявить подросткам (правда, те вряд ли поверят): «В моем детстве мир был совсем иным». Интернет, к примеру, начал широко использоваться лишь 20 лет назад, в начале 1990-х годов. Сейчас мы и жизни без него не можем себе представить.

В итоге любая попытка охарактеризовать современное общество превращается в описание красок хамелеона. То, что было правдой в 1910 году, неприменимо к 1960 году, а то, что в 1960-м было писком моды, к 2010-му безнадежно устарело. Единственное, в чем мы можем быть уверены, — это бесконечная изменчивость. Люди привыкли к ней, большинство воспринимает социальный строй как нечто гибкое, над чем мы можем поработать, усовершенствовать его так, как нам потребуется. До современной эпохи властители клялись оберегать традиционный строй, а то и вернуться к утраченному Золотому веку. В последние два столетия политики то и дело сулят разрушить старый мир и построить на его месте новый и лучший. Даже махровые консерваторы не пытаются сохранить статус-кво. Все обещают социальные реформы, реформы образования, экономики — и нередко даже выполняют свои обещания.

* * *

Как геологи предвидят, что тектонические сдвиги приведут к землетрясениям и извержениям вулканов, так и нам следует прогнозировать, что мощные социальные сдвиги приведут к кровавым вспышкам насилия. Политическая история XIX и XX веков выглядит непрерывной цепью разрушительных войн, чудовищных геноцидов и ожесточенных революций. Словно ребенок, скачущий в новых сапогах из лужи в лужу, история перепрыгивает от кровопролития к кровопролитию: Первая мировая война — Вторая мировая война — холодная война; геноцид армян — Холокост — геноцид в Руанде; Робеспьер — Ленин — Гитлер.

Образ во многом верен, но этот затасканный список бедствий отчасти вводит в заблуждение. Мы видим только лужи и грязь и перестаем замечать саму дорогу. Современная эпоха — свидетель не только беспрецедентного уровня насилия и жестокости, но также мира и спокойствия. «Это были лучшие времена, это были худшие времена», — писал Чарльз Диккенс о Французской революции, и его слова применимы, пожалуй, не только к самой революции, но и к эре, которую она ознаменовала.

А в особенности к семи десятилетиям после окончания Второй мировой войны. За этот период человечество впервые столкнулось с возможностью полного самоуничтожения, пережило еще немало войн и геноцидов. И все же названные десятилетия оказались наиболее мирным временем за всю историю человечества — причем с огромным отрывом. Что удивительно — ведь за эти годы произошло больше экономических, социальных и политических перемен, чем в любую другую эпоху. Тектонические плиты истории движутся со страшной скоростью, но вулканы пока молчат. Новый гибкий порядок, кажется, в состоянии предусматривать и даже индуцировать радикальные структурные изменения, не доводя дело до губительных конфликтов.

МИРНОЕ ВРЕМЯ

Большинство людей попросту недооценивает нынешнее мирное время. Никто из нас не застал ситуацию тысячелетней давности, и мы быстро забыли, насколько опасным был тогда мир. Более того: войны привлекают внимание именно потому, что случаются теперь реже. Сколько людей тревожится из-за войны в Афганистане и Ираке — а миру в Бразилии и Индии кто-нибудь порадовался? Когда вы в последний раз слышали в выпуске новостей о несостоявшейся войне или о несложившейся террористической организации?

И вот еще что важно: страданиям отдельных людей мы сопереживаем больше, чем целому народу. Мы бесконечно репостим в «Фейсбуке» фотографию афганской девушки, которую талибы облили кислотой, без конца перечитываем сообщения об авиакатастрофе с несколькими десятками жертв. А когда пропорции несчастья резко возрастают — у нас словно иммунитет появляется, когда речь идет о десятках миллионов, заморенных голодом в СССР и Китае, или даже о геноциде в Дарфуре. Чтобы осмыслить макроисторические процессы, приходится иметь дело с огромными числами. Так, в 2000 году в войнах погибло 310,000 человек, а жертвами насильственных преступлений пали 520,000. Каждый погибший — неповторимый уничтоженный мир, разрушенная семья, вечное горе родных и друзей. Но в глобальной перспективе 830,000 погибших — лишь 1,5% от общего числа умерших в 2000 году (56 миллионов). В тот же год 1,260,000 человек погибло на дорогах (2,25% от общего числа) и 815,000 покончило с собой (1,45%).

Еще более удивляют цифры за 2002 год. Из 57 миллионов умерших только 172,000 погибли на войне, 569,000 — от рук преступников (всего 741,000 жертв человеческого насилия). И 873,000 человек совершили самоубийство. Выходит, в год теракта 11 сентября, вопреки всем разговорам об угрозе терроризма и войны, статистически у человека было больше шансов умереть от собственных рук, чем по вине террориста, вражеского солдата или наркодилера.

В большинстве краев мира люди ложатся спать, не страшась, что под покровом ночи вражеское племя окружит их деревню и перебьет всех до последнего. Зажиточные британцы каждый день едут в Лондон из Ноттингема через Шервудский лес, не опасаясь, что на них нападут веселые ребята в зеленых плащах и отберут денежки, чтобы раздать бедным (а скорее всего — прикончат всех, а деньги оставят себе). Учителя не бьют учеников тростью, дети не боятся, что их продадут в рабство за долги родителей, женщины знают, что закон воспрещает мужьям бить их и удерживать в четырех стенах. И с каждым годом жизнь только подкрепляет эту уверенность.

Насилие сдает позиции под натиском государства. Во все исторические эпохи основным источником насилия были местные распри между семьями или между общинами (до сих пор, как показывают приведенные выше цифры, местная преступность смертоноснее международных войн). Ранние земледельческие общины, не знавшие более крупных объединений, жили в постоянном страхе перед насилием. До 15% смертей были результатом конфликтов, на 100 тысяч человек приходилось до 400 убийств в год. Когда же царства и империи укрепились, они положили предел своеволию общин, и уровень насилия снизился. В децентрализованных королевствах средневековой Европы на 100 тысяч населения ежегодно приходилось 20-40 убийств. В последние десятилетия, когда государство и рынок достигли пика могущества, а местные общины исчезли, уровень насилия стал еще ниже. В среднем в мире за год из 100 тысяч человек погибают 9, причем основная часть убийств приходится на страны, где государственная власть слаба, — такие, как Сомали и Колумбия. В Центральной Европе средняя цифра составляет всего одно убийство на 100 тысяч человек.

Иногда государство злоупотребляет властью и принимается истреблять собственных граждан, но это — исключения и извращения. Обычно власть используется именно затем, чтобы уберечь граждан от насилия. И даже при диктаторском режиме у обычного человека больше шансов уцелеть, чем было в доисторическом обществе. В 1964 году в Бразилии произошел военный переворот. Диктатура правила страной до 1985 года. За 20 лет режим расправился с несколькими тысячами бразильцев, многие также попали в тюрьму или подвергались пыткам. Но даже в худшие годы у рядового жителя Рио-де-Жанейро было куда меньше шансов пасть от рук соотечественника, чем у рядового члена племени яномамо. Яномамо живут небольшими деревнями в чаще амазонских джунглей, не зная ни армии, ни полиции, ни тюрем. Согласно подсчетам антропологов, каждый третий член племени рано или поздно погибает в схватке за собственность, женщину или статус.

ИМПЕРИИ УХОДЯТ НА ПОКОЙ

Вопрос, возросло внутригосударственное насилие после 1945 года или снизилось, остается спорным. Но международное насилие явно достигло самого низкого уровня за всю историю. И, пожалуй, самая очевидная примета нового международного климата — разрушение европейских империй. Во все исторические эпохи империи железным кулаком сминали восстания, когда же их силы иссякали, то и сами империи погибали в потоках крови. Гибнущие империи пускали в ход все ресурсы, чтобы спастись, а их поражение обычно приводило к анархии и распрям между наследниками. С 1945 года большинство империй предпочло мирно отправиться на пенсию. Они распались сравнительно быстро, мирно и аккуратно.

В 1945 году Британия управляла четвертью территории Земли. 30 лет спустя под ее властью оставалась лишь горстка небольших островов. За эти десятилетия метрополия уступала колонию за колонией: выстрелов прозвучало немного, солдат погибло максимум несколько тысяч, никакой катастрофы и массового истребления. Значительная часть похвал, возносимых Махатме Ганди с его ненасильственным сопротивлением, по праву должна бы достаться Британской империи. На месте империи появились десятки независимых государств, которые в большинстве своем получили стабильные границы и в основном мирно живут с соседями. Да, напоследок империя, обороняясь, сгубила десятки тысяч людей, и в некоторых горячих точках с уходом империи прорвались этнические конфликты и унесли уже сотни тысяч жизней (особенно в Индии). Но по сравнению с тем, что мы обычно наблюдаем в истории, уход англичан из колоний — образец порядка и миролюбия. Французская империя оказалась упрямее. Ее распад сопровождался кровавыми арьергардными боями во Вьетнаме и Алжире, которые обошлись в сотни тысяч жертв. Но и французы убрались из доминионов достаточно быстро — и даже сравнительно мирно, — оставив после себя жизнеспособные государства, а не хаос и междоусобицы.

Еще более мирно закончился коллапс Советского Союза в 1989 году, хотя среди его последствий — этнические конфликты на Балканах, на Кавказе и в Средней Азии. Никогда прежде могущественные империи не исчезали столь быстро и столь спокойно. Советская империя к 1989 году не потерпела военных поражений нигде, кроме Афганистана, не было внешнего вторжения или восстания, ни даже масштабного, в духе Мартина Лютера Кинга, движения гражданского неповиновения. В распоряжении советской власти были миллионы солдат, десятки тысяч танков и самолетов, достаточное количество ядерных боеприпасов, чтобы несколько раз уничтожить Землю. Армия была лояльна правительству — оставались лояльными и войска Варшавского договора. Стоило последнему советскому правителю, Михаилу Горбачеву, отдать приказ, и армия открыла бы огонь по недовольным массам.

Но советская элита и коммунистические режимы большинства стран Восточной Европы, за исключением Румынии и Сербии, предпочли не пускать в ход даже малую часть этой силы. Они осознали банкротство коммунистической идеи, отказались от применения силы, собрали вещички и разошлись по домам. Горбачев и его коллеги отдали без боя не только приобретения Советского Союза во Второй мировой войне, но даже давние царские завоевания в Прибалтике, Украине, на Кавказе и в Центральной Азии. Страшно подумать, что могло бы произойти, если бы Горбачев повел себя как сербский президент или как французы в Алжире.

PAX ATOMICA {12}

Независимые государства, образовавшиеся на месте империй, категорически не склонны воевать. За редким исключением, после 1945 года одни государства уже не вторгаются в другие с целью покорить их и поглотить. Такие завоевания составляли основной сюжет истории с незапамятных времен. Например, в 1389 году турки-османы вторглись в Сербию, разбили сербов в битве при Косово, захватили страну и присоединили ее к своей империи. В 1396 году те же турки разбили крупную христианскую армию у Никополя и присоединили к себе Болгарию. В 1453 году они уничтожили Византийскую империю, овладели Константинополем и превратили его в столицу своей империи. В 1460-м завоевали Грецию, в 1517-м — Сирию и Египет, а в 1526-м — Венгрию. Потом они покорили и присоединили к империи Месопотамию, Кипр и многие другие регионы Западной Азии, Северной Африки и Восточной Европы. Так создавались великие империи, и народы полагали, что так будет всегда. Но все изменилось. Завоевательные кампании, подобные той, что много лет вели турки, ныне нигде в мире невозможны. После 1945 года ни одна независимая страна, признанная ООН, не исчезла с карты мира.

Локальные войны все еще время от времени происходят, и в совокупности на них гибнут миллионы, однако даже такие войны уже не считаются нормой. Всякое бывает — кто-то и в луже тонет. И существует вероятность погибнуть на войне. Однако местные провалы грунта, вроде Второй Конголезской войны или Первой Афганской, не меняют общую картину. Многие думают, что международные войны прекратились только среди богатых западных демократий, но на самом деле в Европу мир пришел позже, чем в другие части света. В Южной Америке последними крупными войнами стали конфликты между Перу и Эквадором в 1941 году и между Боливией и Парагваем в 1932-1935 годах. До того большая война в Южной Америке случилась в 1879-1884 годах: Чили против Боливии и Перу.

Арабские государства не представляются нам образцом спокойствия, но с тех пор, как они получили независимость, лишь однажды одна арабская страна осуществила полномасштабное вторжение в другую (Ирак — в Кувейт, в 1990 году). Пограничных столкновений немало (например, Сирия — Иордания, 1970), нередки вооруженные вмешательства (Сирия в Ливане), многочисленные гражданские войны (в Алжире, Йемене, Ливии), революций и переворотов не счесть. И все же Война в заливе остается единственной полномасштабной войной между арабскими государствами. Даже если посмотреть шире, на мусульманский мир в целом, добавится только один крупный конфликт: ирано-иракский. Турецко-иранских, пакистано-афганских или индонезийско-малазийских войн не было.

В Африке дела обстоят хуже. Однако и здесь большинство конфликтов — гражданские войны и перевороты. С тех пор как африканские страны обрели независимость в 1960-1970-е годы, они очень редко нападают друг на друга в надежде подчинить соседа.

Периоды относительного спокойствия случались и раньше — например, в Европе с 1871 по 1914 год, — но ничем хорошим они не кончались. Но теперь все иначе, ибо настоящий мир — не просто отсутствие войны. Настоящий мир — это невозможность войны. В этом смысле подлинного мира на Земле никогда не было. С 1871 по 1914 год европейская война все время оставалась допустимой и возможной, самый ход мысли военных, политиков и рядовых граждан определялся ожиданием войны. С теми же предчувствиями люди жили во все прочие исторические эпохи. Железный закон международной политики гласил: «Для любых соседних государств существует вероятный сценарий, который в ближайший год спровоцирует между ними войну». Этот закон джунглей господствовал в Европе конца XIX века, в средневековой Европе, в Древнем Китае и в античной Греции. Если в 450 году до н.э. Спарта не воевала против Афин, существовал вполне вероятный сценарий войны на 449 год до н.э.

Ныне человечество вырвалось из джунглей. Наконец-то установился мир, а не временное отсутствие войны. Для большинства государств нет вероятностного сценария войны в ближайший год. Что может спровоцировать в будущем году войну между Германией и Францией? Или между Китаем и Японией? Бразилией и Аргентиной? Незначительные столкновения на границе все еще возможны, однако полномасштабная война-2014 присутствует разве что в апокалиптических сценариях: аргентинские танковые дивизии устремляются к Рио-де-Жанейро, бразильские бомбардировщики утюжат пригороды Буэнос-Айреса. Такие конфликты еще могут вспыхнуть между Израилем и Сирией, Эфиопией и Эритреей или США и Ираном, однако это исключения, подтверждающие правило.

Конечно, в будущем ситуация может измениться, и задним числом сегодняшний мир покажется до странности наивным. Но если смотреть на историю в целом, сама эта наивность достойна восхищения: никогда прежде мир не был настолько прочен, чтобы люди уже и представить себе не могли новую войну.

Книг и статьей по поводу столь счастливого поворота событий написано больше, чем возможно прочесть. Кратко подытоживая, специалисты выделили ключевые факторы устойчивого мира. В первую очередь это резко возросшая цена войны. Последнюю и окончательную Нобелевскую премию мира следовало бы выдать Роберту Оппенгеймеру и его команде, создавшей атомную бомбу. Ядерное оружие превратило войну между сверхдержавами в коллективное самоубийство. Насилие теперь уже не поможет овладеть Землей.

Цена войны возросла, а доходность упала. Почти во все века государства норовили обогатиться за счет добычи или присваивая себе вражеские территории. Богатство заключалось в полях, скоте, рабах и золоте, так что его легко было захватить, а отчасти и утащить. Ныне основное богатство — человеческие ресурсы, технические знания и сложные социально-экономические структуры вроде банков. Их сложно унести с собой или сделать частью собственных владений.

Взять, к примеру, Калифорнию. Когда-то этот штат разбогател за счет золотых приисков. Но сегодня его богатство — кремний да целлулоид, Кремниевая долина и целлулоидные холмы Голливуда. Что произойдет, если китайцы вторгнутся в Калифорнию, на пляжах Сан-Франциско высадится миллион солдат и устремится вглубь материка? Что они там захватят? В Кремниевой долине нет кремниевых рудников. Ее богатство — мозги сотрудников Google, сценаристов Голливуда, специалистов по спецэффектам, которые улетят первым рейсом в Бангалор или Мумбай задолго до того, как китайские танки покатятся по бульвару Сансет. Неслучайно немногие полномасштабные войны, какие еще случаются в мире, происходят именно там, где богатство понимается в старом, материальном виде. Кувейтские шейхи тоже могли улететь на частных самолетах, однако нефтяные скважины достались завоевателям.

Золотые прииски в Калифорнии в эпоху Золотой лихорадки.

Штаб-квартира Google в окрестностях Сан-Франциско. В 1894 году состояния в Калифорнии делало золото, а теперь — кремний. Но если золото имелось в калифорнийской земле физически, то сокровища Кремниевой долины заключены только в головах специалистов сферы высоких технологий.

Война сделалась убыточной, зато мир выгоден, как никогда прежде. В экономике традиционного аграрного общества международная торговля и иностранные инвестиции существенной роли не играли, а потому от мира не было особой выгоды (кроме той, что не приходилось тратиться на войну). Если в 1400 году Франция не воевала с Англией, то жителям этих стран не приходилось платить дополнительные военные налоги и страдать от последствий вторжения, но ничем больше на их кошельках это не сказывалось. В современной капиталистической экономике на первый план вышли инвестиции и международная торговля. Мирная жизнь приносит огромные дивиденды. До тех пор пока Китай не ссорится с США, китайцы могут продавать свою продукцию в Штаты, вести торги на Уолл-стрит и получать американские инвестиции.

И наконец (хотя этот пункт не менее важен), произошел тектонический сдвиг в политической культуре. Многие прежние элиты — вожди гуннов, викинги, ацтекские жрецы — видели в войне благо. Другие хотя и считали ее злом, но злом неизбежным, и старались лишь обратить себе на пользу. Впервые в истории миром правит пацифистская элита — политики, бизнесмены, интеллектуалы и деятели культуры искренне видят в войне зло, которого можно и нужно избегать. (В прошлом тоже были пацифисты, например первые христиане, однако в тех редких случаях, когда они приходили к власти, заповедь «подставить другую щеку» быстро забывалась.)

Все четыре фактора соединяются по принципу положительной обратной связи. Угроза ядерного апокалипсиса усиливает пацифистские настроения, с распространением пацифизма война отступает и расцветает торговля, торговля повышает доходность мира и убыточность войны. Со временем этот цикл порождает еще одну, возможно, самую надежную защиту от войны: плотная сеть международных связей лишает большинство стран свободы действий, снижает до минимума вероятность того, что они смогут единолично спустить с цепи псов войны. Большинство государств потому-то и не затевает ныне конфликты, что они не обладают полной независимостью. Граждане Израиля, Италии, Мексики или Таиланда могут питать на этот счет какие-то иллюзии, но их правительства не могут осуществлять абсолютно независимую экономическую или международную политику и уж никак не могли бы самостоятельно объявить и вести полноценную войну. В главе 11 мы говорили о формировании всемирной империи. И эта империя, как все предыдущие, устанавливает в своих пределах мир. А поскольку ее границы вмещают весь земной шар, то всемирная империя будет поистине империей мира.

* * *

Так что же такое современная эпоха — эра бессмысленной резни, войн и угнетения? Окопов Первой мировой, ядерных грибов над Хиросимой и Нагасаки, маниакальных проектов Гитлера и Сталина? Или же это эра мира, и в Южной Америке никогда не будут рыть окопы, над Москвой и Нью-Йорком не поднимутся ядерные грибы, а в памяти останутся ясные лики Махатмы Ганди и Мартина Лютера Кинга?

Ответ определяется нашей точкой временного континуума. Полезно понимать, насколько наше видение прошлого искажается событиями немногих последних лет. Если бы эта глава была написана в 1945-м или даже в 1962 году, она вышла бы намного мрачнее. Но она написана в 2012 году и потому предлагает довольно-таки оптимистичный взгляд на современную историю.

Чтоб не обидеть ни оптимистов, ни пессимистов, сойдемся на том, что наша эпоха отличается редкостным динамизмом. Мы стоим на пороге и ада, и рая, тревожно перемещаемся от одних врат к другим. История все еще не определилась с итогом, и ряд случайных совпадений все еще может подтолкнуть нас в том или ином направлении.

 

Глава 19. И зажили счастливо

Последние полтысячелетия стали свидетелями захватывающей дух череды революций. Земля превратилась в единый экологический и исторический конгломерат. Экономика росла по экспоненте, и сегодня люди наслаждаются таким богатством, о каком раньше лишь в сказках рассказывали. Наука и промышленная революция наделили человечество сверхъестественной мощью и неисчерпаемыми источниками энергии. Полностью преобразился социальный уклад; полностью изменились политика, повседневная жизнь, психология.

Но стали ли мы счастливее? Можно ли отождествить то богатство, которое человечество копит уже пятьсот лет, со счастьем? Эти неисчерпаемые источники энергии — сулят ли они нам неиссякаемые источники блаженства? Охватим взглядом всю пройденную историю: эти семьдесят бурных тысячелетий со времен когнитивной революции — способствовали ли они тому, чтобы в этом мире стало приятнее жить? Был ли покойный Нил Армстронг, чей след до сих пор виден на Луне (там вечный штиль), счастливее, чем безымянный охотник-собиратель, который тридцать тысяч лет назад оставил отпечаток ладони на стене пещеры Шове? А если не был, то что толку развивать сельское хозяйство, города, письменность, денежную систему, империи, науку и производство?

Историки редко задаются подобными вопросами. Они не спрашивают, чувствовали ли себя жители Урука и Вавилона счастливее, чем их кочевые предки, сделал ли ислам лучше жизнь египтян, как отразился на жизни сотен миллионов людей крах европейских империй Африки. А ведь это — самые важные вопросы, которые следовало бы задавать истории. Большинство современных идеологий и политических программ опираются на довольно зыбкие представления об источниках человеческого счастья. Коммунисты верят во всеобщее счастье под властью диктатуры пролетариата. Капиталисты верят, что свободный рынок обеспечит наивысшее блаженство наибольшему числу людей, поскольку свободная конкуренция способствует экономическому росту и материальному изобилию, а люди учатся полагаться на себя и проявлять инициативу.

Что бы произошло, если бы серьезное исследование опровергло эти гипотезы? Если экономический рост и умение полагаться на себя не имеют никакого отношения к счастью, то в чем же преимущество капитализма? Вдруг окажется, что подданные больших империй на круг счастливее, чем граждане независимых государств, что алжирцам лучше жилось под французским управлением, чем под властью сограждан? Как мы оценим тогда процесс деколонизации и право наций на самоопределение? Что если исследование убедительно докажет, что освобожденные женщины нисколько не стали счастливее, что современная женщина радуется жизни меньше, чем ее бабушка, всю себя отдававшая заботам о детях, муже и родителях? Как в таком случае отстаивать феминизм?

Разумеется, все это лишь гипотетические возможности — до сих пор историки избегали даже ставить подобные вопросы, не говоря уж о попытках ответить на них. Рассматривают историю почти всего на свете: политики и общества, экономики, гендерных отношений, болезней, сексуальности, еды, костюма, — но почти никому не приходит в голову спросить, как все это сказывается на ощущении счастья.

Хотя специально историей счастья никто не занимался, почти у каждого специалиста и неспециалиста имеется некое смутное представление на этот счет. Согласно расхожему мнению, на всем протяжении истории человеческие возможности неуклонно расширялись, а поскольку своими возможностями человек, как правило, пользуется затем, чтобы избавиться от несчастий и осуществить свои желания, у нас есть все резоны быть счастливее наших средневековых предков. А те, в свою очередь, были счастливее, чем собиратели каменного века.

Но этот прогрессистский взгляд на историю вызывает сомнения. Мы уже убедились в том, что новые подходы, новые типы поведения и новые навыки не всегда улучшают жизнь. Когда в ходе аграрной революции люди освоили сельское хозяйство, их власть над окружающей средой возросла, но участь многих из них стала тяжелее. Крестьянам приходилось работать больше, чем охотникам и собирателям, а добывали они в результате менее разнообразную и калорийную пищу, не говоря уж об их беззащитности перед болезнями и эксплуатацией. Так же распространение европейских империй заметно увеличило коллективную мощь человечества — начался интенсивный обмен идеями, технологиями и местными ресурсами, открылись новые рынки. Но едва ли все это было приятно коренным жителям Африки, Америки и Австралии. Учитывая склонность человека злоупотреблять силой и властью, есть основания подозревать, что отождествление мощи со счастьем по меньшей мере наивно.

Существует диаметрально противоположная точка зрения. Ее сторонники предполагают обратную зависимость между человеческими возможностями и счастьем. Власть, говорят они, развращает. Чем больше власти и богатства накапливает человечество, тем оно ближе к холодному механистическому миру, равнодушному к нашим реальным потребностям. Эволюция предназначила наш разум и тело к жизни охотников-собирателей. Переход к сельскому хозяйству, а затем к промышленности вынудил нас вести неестественную жизнь, в которой не могут раскрыться наши природные склонности и инстинкты, не находят удовлетворения самые глубокие мечты. Где в комфортной жизни городского среднего класса найти дикое упоение, чистую радость охотников, затравивших и разделавших мамонта? С каждым новым изобретением мы увеличиваем расстояние между собой и Эдемом.

Но и романтическая потребность видеть в каждом изобретении лишь темную сторону столь же догматична, как слепая вера в прогресс. Возможно, со своим природным «Я» мы и утратили связь, но все не так уж плохо. Например, за последние два столетия медицина сумела снизить детскую смертность с 33 до менее 5%. Это же счастье не только для самих выживших детей, но и для их родных и близких.

Существует и средний, более нюансированный подход. До научной революции не отмечалось однозначной корреляции возможностей и счастья. Средневековые крестьяне, быть может, и в самом деле оказались несчастнее своих предков охотников и собирателей. Но за последние несколько столетий люди научились более разумно использовать свои возможности. Триумф современной медицины — лишь один пример. Другие беспрецедентные достижения — заметное сокращение насилия, практическое исчезновение международных войн, отсутствие угрозы массового голода.

Но даже эта версия — упрощение. Во-первых, оптимистические оценки основаны на очень небольшой выборке. Подавляющему большинству людей плоды современной медицины достались не ранее 1850 года, а успешная борьба с детской смертностью — заслуга и вовсе XX века. От массового голода человечество страдало вплоть до середины XX века. В пору Большого скачка, осуществленного Китайской коммунистической партией в 1958-1961 годах, от голода умерло, по разным подсчетам, от 10 до 50 миллионов человек. Международные войны более-менее прекратились только после 1945 года из страха перед новым оружием и всеобщим ядерным уничтожением. Так что если последние несколько десятилетий и оказались долгожданным золотым веком, еще рано судить, произошел ли фундаментальный сдвиг в ходе истории или это лишь кратковременное стечение удачных обстоятельств. К тому же о современной эпохе мы склонны судить с позиций среднего американца XXI века, а неплохо бы учесть мнение валлийского шахтера XIX века, китайского опиумного наркомана или аборигена Тасмании. Труганини, последняя из аборигенов Тасмании, столь же достойна внимания, как и Гомер Симпсон.

Во-вторых, мы еще не знаем, не посеял ли наш краткий золотой век (последние полстолетия) семена грядущей катастрофы. За эти десятилетия мы столь многократно и разнообразно нарушали экологический баланс планеты, что нам это, скорее всего, еще аукнется. Множество фактов свидетельствует о том, что в оргии безответственного потребления мы уничтожаем самые основы человеческого благосостояния.

Наконец, радоваться беспрецедентным успехам современных сапиенсов можно, лишь закрыв глаза на судьбу всех прочих живых существ. Те запасы и те знания, которые защищают нас от голода и болезней, получены за счет лабораторных обезьян, молочных коров, инкубаторных цыплят. За последние два столетия сотни миллиардов этих созданий провели свой краткий век в условиях промышленной эксплуатации, по жестокости не знающей равных за всю историю планеты Земля. Если хоть десятая доля того, о чем вопиют защитники прав животных, справедливо, то современное индустриальное сельское хозяйство — величайшее преступление в истории. Оценивая всеобщее счастье, нельзя учитывать лишь счастье элиты, европейцев или мужчин. Возможно, столь же несправедливо принимать во внимание исключительно счастье человека.

КАК УЧЕСТЬ СЧАСТЬЕ

До сих пор мы говорили о счастье как о производной от материальных факторов: здоровья, питания, богатства. Если человек стал богаче и здоровее, значит, и счастья прибавилось. Но неужели все настолько примитивно? Философы, священники и поэты столетиями размышляли над сутью счастья и обычно приходили к выводу, что социальные, этические и духовные факторы имеют не меньшее значение, чем материальные условия. А что если в современном процветающем обществе люди страдают от отчуждения и бессмысленности бытия? А наши не столь зажиточные предки находили больше радости в общении, религии, связи с природой?

В последние десятилетия психологи и биологи всерьез взялись за изучение факторов счастья. Что тут важнее — деньги, семья, гены или добродетели? Первым делом нужно определить, что именно мы измеряем. Общепринятое определение счастья — «субъективное благосостояние». То есть счастье внутри меня — это либо непосредственное переживание удовольствия, либо долгосрочное удовлетворение тем, как идет моя жизнь. Если это внутреннее ощущение, как же его измерить извне? Можно попробовать опрашивать людей об их субъективном самочувствии. Психологи и биологи, когда хотят оценить уровень счастья, выдают людям анкеты и подсчитывают результаты.

Типичная анкета, оценивающая субъективное благополучие, предлагает участнику оценить по шкале от 0 до 10, насколько к нему применима фраза: «Я доволен собой таким, каков я есть», «Я считаю свою жизнь очень удачной», «Я с оптимизмом смотрю в будущее», «Жизнь хороша». Затем исследователь складывает баллы и вычисляет уровень удовлетворенности респондента.

Такие опросы проводятся с целью соотнести субъективное чувство счастья и различные объективные факторы. Например, в исследовании сопоставляются люди, зарабатывающие соответственно $100 тысяч и $50 тысяч. Если обнаружится, что субъективное благополучие в первой группе достигает 8,7 балла, а во второй — только 7,3, исследователь вправе предположить позитивную корреляцию между богатством и субъективным благосостоянием — проще говоря: больше денег, больше счастья. Тот же метод можно применить для решения вопроса, насколько люди, живущие в демократических странах, счастливее тех, кто живет при диктаторском режиме, и в самом ли деле состоящие в браке счастливее одиночек, разведенных и вдовых.

Это дает солидную базу историкам: они могут исследовать уровень богатства и политической свободы или процент разводов в прошлом. Если установлено, что при демократии и в браке люди счастливее, у историка появляется право аргументированно утверждать: процесс демократизации в последние десятилетия способствовал счастью человечества, а растущий процент разводов — напротив.

Этот подход не свободен от недостатков, но прежде, чем разбирать его минусы, давайте рассмотрим плюсы.

Среди прочих интересных выводов получен и такой: деньги в самом деле влияют на ощущение счастья. Однако до определенного предела, а дальше разница стирается. Пока люди находятся в самом низу экономической лестницы, больше денег значит больше счастья. Американская мать-одиночка, которая зарабатывает $12 тысяч, убираясь в чужих квартирах, будет счастлива — то есть ее субъективная оценка собственного благосостояния существенно и надолго поднимется, — если выиграет в лотерею $500 тысяч. На эти деньги можно кормить и одевать детей, не обременяя себя все новыми долгами. Но если топ-менеджер с окладом 250 тысяч в год выиграет миллион или компания вдруг удвоит ему жалованье, ощущение счастья продлится лишь несколько недель. Эмпирические данные показывают, что долгосрочного изменения самочувствия не произойдет. Ну, купит машину покруче, переедет из квартиры в особняк, станет пить шато петрюс вместо калифорнийского каберне — но и это вскоре покажется обыденным и не таким уж интересным.

Еще одна интересная подробность: болезнь снижает уровень счастья, но источником долгосрочного огорчения она становится лишь тогда, когда причиняет мучительную и постоянную боль. А так, узнав о своем хроническом заболевании — например, диабете — люди некоторое время переживают, но, если болезнь не усугубляется, адаптируются к своему новому состоянию и набирают столько же «баллов счастья», сколько и здоровые. Проведем мысленный эксперимент. Люси и Люк — близнецы, из семьи среднего класса, согласились принять участие в исследовании субъективного благосостояния. По пути из психологической лаборатории Люси попала в аварию, переломы долго срастались, нога повреждена на всю жизнь. Как раз в тот момент, когда «скорая» везла Люси в больницу, Люк пытался дозвониться ей с радостной новостью: он сорвал джекпот в $10 миллионов. Два года спустя сестра все еще хромает, а брат намного богаче прежнего, но, когда психолог явится с очередным опросом, обнаружится, что их ответы мало чем отличаются от тех, которые близнецы дали в тот роковой день.

Семья и круг общения сказываются на уровне счастья больше, чем деньги и здоровье. Люди в крепкой семье, имеющие развитые и надежные дружеские и родственные связи, заметно счастливее тех, кто живет в разобщенной семье и не нашел или не искал для себя круг общения. Особенно важен брак. Одно исследование за другим подтверждает прямую корреляцию между удачным браком и высоким уровнем субъективного благосостояния, между неудачным браком и низкими баллами счастья. Это верно независимо от экономического и даже от физического состояния человека. Небогатый инвалид в окружении преданной семьи, любящей жены и добрых друзей может чувствовать себя намного счастливее, чем одинокий миллиардер. Единственная оговорка: если речь идет не о крайней нищете и если болезнь не причиняет боли и не слишком быстро прогрессирует.

Напрашивается теория: заметное улучшение материальных условий за последние два века уравновешивается крахом семьи и общины в целом. Если так, то в среднем житель Запада сегодня чувствует себя не более счастливым, чем в 1800 году. Даже столь ценимая нами свобода оборачивается против нас. Мы можем выбирать себе партнеров, соседей и друзей, но и они теперь вправе нас покинуть. С появлением у каждого человека беспрецедентной возможности самостоятельно выбирать свой жизненный путь все труднее даются пожизненные обязательства. Семьи и общественные связи рушатся, мы проваливаемся в одиночество.

Но главным открытием из всех является то, что счастье не зависит от объективных условий, от богатства, здоровья и даже от отношений. Скорее от корреляции между объективными условиями и субъективными ожиданиями. Если человек мечтал о быке и повозке и сумел добыть и то и другое, он доволен. Но если хотел новенький «Феррари», а получил старый «Фиат», депрессия гарантирована. Вот почему и выигрыш в лотерею, и авария в конечном счете сказываются на ощущении счастья одинаково: при улучшении ситуации увеличиваются ожидания — настолько, что, сколько ни улучшались бы объективные условия, удовлетворения все нет и нет. Когда же дела идут плохо, ожидания тоже «сворачиваются», в итоге даже тяжелая травма не мешает человеку чувствовать себя счастливым, как прежде.

Конечно, чтобы это выяснить, необязательно было обращаться к психологам с их анкетами. Пророки, поэты и философы уже тысячи лет назад осознали: важнее удовлетворение от того, что имеешь, чем вечная гонка за тем, чего хочешь. Но все же приятно, когда современное исследование, все эти данные и графики подтверждают интуитивные выводы древних.

* * *

Историю счастья невозможно изучать, не принимая в расчет такого важнейшего фактора, как индивидуальные ожидания. Если бы счастье определялось только объективными условиями, богатством, здоровьем и кругом общения, было бы не так сложно определить уровень счастья для разных исторических периодов. Но поскольку счастье зависит от субъективных ожиданий, работа историка существенно затрудняется. Например, у нас теперь есть целый арсенал успокоительных и болеутоляющих средств, но и способность терпеть боль или дискомфорт снизилась настолько, что мы, возможно, страдаем от боли намного сильнее, чем наши предки.

Согласиться с такой аргументацией непросто. Наша оптика определенным образом искажена: когда мы прикидываем, насколько счастлив тот или иной человек сейчас или в прошлом, мы невольно подставляем на его место себя. Но такой подход не срабатывает, поскольку мы переносим в чужие материальные обстоятельства собственные субъективные ожидания. Средневековый крестьянин месяцами не мылся, и переодеться ему было не во что. От одной мысли о таком существовании — в жуткой грязи — современному человеку дурно, а средневековый крестьянин ничего не имел против. Он привык к запаху и прикосновению грязной нестираной рубахи. Не то чтобы он хотел ее сменить, а сменной не было — нет, он даже и менять ее не хотел. То есть собственная одежда его, по крайней мере, вполне устраивала.

И это, если вдуматься, не так уж удивительно. Наши родичи шимпанзе купаются еще реже, а одежду и вовсе не меняют, но ведь не жалуются. И нам не противно, что живущие с нами в одном доме собаки и кошки не принимают душ и не переодеваются. Мы все равно с ними обнимаемся и целуемся. И на благополучном Западе многие малыши не питают любви к шампуню и губке: требуется немалое родительское терпение и порой годы, чтобы привить им эту хорошую, как считают взрослые, привычку. Все определяется ожиданиями.

Поскольку счастье определяется ожиданиями, два столпа нашего общества — СМИ и реклама, — сами того не желая, истощают планетарные ресурсы удовлетворения. 5 тысяч лет назад восемнадцатилетний юноша в глухой деревне считал бы себя крутым, ведь в деревне всего 50 особей мужского пола и по большей части либо старики, морщинистые и покрытые шрамами, либо малышня. А современный подросток чаще всего боится «недотянуть». Даже если большинство одноклассников — не красавцы, он равняется не на них, а на кинозвезд, спортсменов и супермоделей, которых ежедневно видит по телевизору, в соцсетях и на гигантских рекламных щитах.

Так может быть, недовольство третьего мира подпитывается не столько бедностью, болезнями, коррупцией и политическим давлением, сколько сравнением со стандартами жизни в первом мире? При Хосни Мубараке вероятность умереть от голода, болезни или насилия для среднего египтянина стала гораздо ниже, чем при Рамзесе II или Клеопатре. Материальное благосостояние страны многократно умножилось. Казалось бы, когда в 2011 году египтяне вышли на улицы, им следовало плясать и благодарить Аллаха за милости. Но нет же, они вышли, чтобы свергнуть ненавистного Мубарака. Они сравнивали свою участь не с жизнью предков при фараоне, а с благополучием американцев при Обаме.

Революция в Египте в 2011 году. Египтяне восстали против режима Мубарака, хотя никакой другой режим в долине Нила от начала времен не обеспечивал им такой безопасной и продолжительной жизни

В таком случае даже у бессмертия может обнаружиться оборотная сторона. Представьте себе, что наука создаст лекарства от всех болезней, эффективную профилактику старения и регенеративное лечение, которое позволит бесконечно долго сохранять юность. Как бы все это не обернулось эпидемией тревожности и гнева.

Те, кому новое чудо-средство окажется не по карману, — огромное большинство человечества — с ума сойдут от ярости. Во все века бедные и угнетаемые утешались мыслью, что уж в смерти они, по крайней мере, равны. Богатые и могущественные тоже смертны. Как же смириться с мыслью, что ты, бедняк, умрешь, а богач вечно пребудет молодым и красивым?

Впрочем, не слишком-то обрадуется и то крошечное меньшинство, которому окажется доступно новое средство. У этих счастливчиков появятся новые причины для тревог: чудо-терапия продлевает юность и жизнь, но воскрешать трупы не под силу и ей. Ужасная мысль: я, мои любимые могли бы жить вечно, если бы не попали в аварию, если бы нас не взорвал террорист! Потенциально бессмертные будут бояться любого риска, а боль от потери супруга, ребенка или друга станет невыносимой.

ХИМИЧЕСКОЕ СЧАСТЬЕ

Социологи задают в анкетах вопросы о субъективном «самочувствии» и соотносят ответы с социально-экономическими факторами, такими как богатство и политическая свобода. Биологи задают те же вопросы, но ответы соотносят с биохимическими и генетическими факторами. Результат, признаться, шокирует.

Биологи считают, что нашими мыслями и эмоциями управляют биохимические механизмы, отточенные миллионами лет эволюции. Как любое состояние души, субъективное ощущение счастья определяется не внешними параметрами — жалованьем, системой отношений, политическими правами, — а сложной системой нервов, нейронов, синапсов и биологически активными веществами: серотонином, дофамином и окситоцином.

Ни выигрыш в лотерею, ни покупка дома, ни повышение по службе, ни даже взаимная любовь не сделают человека счастливым. Человека делает счастливым только одно — приятное ощущение в организме. Тот, кто выиграл в лотерею или обрел любовь и скачет от радости, на самом деле бурно реагирует не на любовь и не на деньги. Он реагирует на гормоны в крови, на электрические разряды в определенных участках мозга.

И вопреки всем помыслам создать рай на Земле наша биохимическая система, по-видимому, запрограммирована на поддержание определенного уровня счастья. Естественный отбор здесь не работает: генетическая линия счастливого отшельника прервется, а набор генов двух тревожных родителей перейдет к следующему поколению. Счастье и несчастье играют роль в эволюции лишь постольку, поскольку в какой-то момент способствуют или препятствуют выживанию и воспроизводству. Не приходится удивляться тому, что эволюция сделала нас не слишком счастливыми и не слишком несчастными. Биологически мы приготовлены к тому, чтобы насладиться кратким моментом приятных ощущений. Но долго они не продлятся: рано или поздно счастье схлынет, сменившись менее приятными ощущениями.

Например, эволюция вознаграждает приятными ощущениями мужчин, которые передают потомству свои гены, занимаясь сексом с пригодными для этого женщинами. Если бы секс не сопровождался столь приятными ощущениями, многие мужчины вообще бы в нем не участвовали. Эволюция позаботилась и о том, чтобы приятные ощущения длились недолго. Если бы оргазмы затягивались на многие сутки, чересчур счастливые самцы умерли бы с голоду и уж во всяком случае не пустились бы на поиски других, еще не оплодотворенных самок.

Так что внешние события — секс, выигрыш в лотерею, автомобильная авария — на время могут сделать нас счастливыми или несчастными. Но биохимическая система не допускает превышения определенного уровня счастья, как и слишком сильного падения, и в конечном счете возвращается в равновесие. Некоторые ученые сравнивают нашу биохимическую систему с кондиционером, который удерживает в помещении температуру на заданном уровне, даже когда нагрянет жара или налетит снежная буря. События могут ненадолго изменить температуру, но кондиционер обязательно восстановит статус-кво.

Некоторые системы установлены на 30°С, другие на 20°С. И у людей эти «кондиционеры» тоже различаются. Одни люди от рождения обладают такой «жизнерадостной» биохимической системой, что их настроение колеблется от 6 до 10 баллов по десятибалльной шкале и чаще всего стабилизируется на отметке 8. Такой человек будет бодр и весел, даже живя в безумной столице, потеряв все деньги на бирже и заболев диабетом. У других биохимия угрюмая, настроение колеблется от 3 до 7, стабилизируется на 5. Такой пребывает в депрессии, даже когда у него вроде бы есть все: поддержка родни и друзей, миллионные выигрыши и здоровье олимпийца. Даже если этот мрачный субъект с утра выиграет 50 миллионов, днем изобретет лекарство от СПИДа, после обеда заключит вечный мир между Израилем и Палестиной, а вечером воссоединится со своим давно утраченным ребенком — выше семерки стрелка все равно не поднимется. Мозг этого человека попросту не приспособлен для бурного веселья, как бы ему ни везло.

Присмотритесь к своим родным и знакомым. Среди них наверняка есть люди, которые в любых обстоятельствах сохраняют бодрость духа, и есть вечно недовольные, какие бы дары мир ни клал к их ногам. Нам все кажется: стоит сменить место работы, жениться, дописать роман, купить новую машину, выплатить ипотеку и — победа! Но когда мы получаем то, чего хотим, мы не чувствуем настоящего счастья. Сколько ни покупай машин и ни пиши романов, биохимия не меняется. На короткое время стрелку можно сбить, но она непременно вернется на привычное место.

* * *

Как эти выводы соотносятся с упомянутыми выше психологическими и социологическими исследованиями, доказавшими, что люди в браке в среднем счастливее одиночек? Во-первых, исследования устанавливают корреляцию, а не причинно-следственную связь, которая может оказаться вовсе не той, что предположили исследователи, а обратной. Действительно, среди женатых больше счастливых людей, чем среди одиноких и разведенных, но это еще не означает, что брак гарантирует счастье — быть может, счастливые люди чаще вступают в брак. Или, говоря научным языком, высокий уровень серотонина, дофамина и окситоцина способствует браку. Люди с врожденной жизнерадостной биохимией обычно веселы и всем довольны. Они привлекательны, у них больше шансов вступить в брак. И разводятся они реже, ведь с довольным, счастливым человеком жить гораздо легче, нежели с мрачным и разочарованным. Соответственно, женатые люди действительно среднестатистически счастливее одиночек, но одинокая женщина с мрачным расположением духа вряд ли повеселеет, даже если найдет себе мужа.

Да и биологи не такие уж фанатики. Они признают, что счастье главным образом определяется биохимией, но учитывают также психологические и социальные факторы. Наш эмоциональный кондиционер все же может достаточно свободно переключаться внутри отведенных ему границ. Нарушить верхнюю и нижнюю планку практически нереально, но брак и развод могут повлиять на положение стрелки внутри этой зоны. Человек со средним уровнем счастья 5 не будет скакать от радости, но хороший брак позволит ему время от времени достигать вполне приятного уровня 7 и избегать тоски уровня 3.

Если согласиться с биологическим подходом к счастью, тогда в этом смысле история не так уж важна, ведь большая часть исторических событий не влияет на биохимическую систему отдельного человека. История подкидывает стимулы для выработки серотонина, однако его итоговый уровень не меняется, человечество не становится счастливее.

Сравним средневекового французского крестьянина и современного парижского банкира. Крестьянин жил в неотапливаемой глинобитной хижине с видом на хлев, а банкир возвращается с работы в роскошный пентхауз, битком набитый новейшей техникой, с видом на Елисейские Поля. Казалось бы, он намного счастливее: но счастье у нас в голове, а голове и дела нет до хижин и пентхаузов, хлева и Елисейских Полей — мозг регистрирует уровень серотонина. Когда в 1013 году крестьянин закончил строительство дома, нейроны его мозга выделили серотонин, достигший уровня 10. Когда в 2013 году банкир выплатил последний взнос за свой чудо-пентхауз, нейроны его мозга выделили столько же серотонина, и был достигнут уровень удовольствия 10. Мозг не ведает, насколько пентхауз круче глинобитной хижины, мозг знает одно: уровень серотонина достиг десятки. Итак, банкир нисколько не счастливее своего далекого предка, средневекового крестьянина.

И это касается не только частной жизни. Взять хотя бы Французскую революцию. Революционеры работали, не покладая рук: казнили короля, раздали землю крестьянам, провозгласили права человека, отменили привилегии аристократии и объявили войну всей Европе. Но биохимия французов не изменилась и, несмотря на все политические, социальные и экономические волнения, средний уровень счастья оставался стабильным. Те, кому в генетической лотерее досталась бодрая биохимия, и после революции чувствовали себя скорее счастливыми, чем недовольными, а кому с биохимией не повезло, те и при Робеспьере и Наполеоне продолжали ныть, как прежде при Людовике XVI и Марии-Антуанетте.

В таком случае много ли проку от Французской революции? Если люди не становятся счастливее, то ради чего этот ужас, война и кровопролитие? Биологи не стали бы брать Бастилию. Люди всякий раз надеются, что очередная революция или реформа их осчастливит, но биохимия раз за разом оставляет их с носом.

Только одно направление истории имеет смысл. Теперь, когда мы поняли, что счастье обуславливается биохимической системой, мы можем не тратить больше времени на политические и социальные реформы, всякие идеологии и путчи, а сосредоточиться на том, что может сделать нас по-настоящему счастливыми. Подправим свою биохимию. Если вложить миллиарды в разгадку биохимического кода и в поиск соответствующих лекарств, мы сделаем людей намного счастливее без всяких революций. Прозак, к примеру, никак не покушаясь на государственный строй, повышает уровень серотонина в крови и выводит пациента из депрессии.

Биологическую точку зрения идеально передает слоган нью-эйдж: «Счастье идет изнутри». Деньги, статус, пластические операции, роскошные дома, власть — всё это не даст счастья. Долговечное счастье приходит лишь изнутри — это серотонин, дофамин и окситоцин.

В антиутопии Олдоса Хаксли «Дивный новый мир», опубликованной в 1932 году, в разгар Великой депрессии, счастье понимается как высшая ценность и режим держится не на выборах и не на полиции, а на психотропных таблетках. Каждый день все получают свою дозу «сомы» — синтетического средства, которое делает человека счастливым без ущерба для работоспособности и функциональности. Охватившее весь земной шар всемирное государство не знает больше ни войн, ни революций, ни демонстраций, ни забастовок, потому что все люди вполне удовлетворены своим положением. На самом деле это видение будущего пострашнее, чем «1984» Джорджа Оруэлла. Но, хотя большинство читателей пугалось при чтении «Дивного нового мира», мало кто мог объяснить свой страх и отвращение. В мире Хаксли все всегда счастливы — что тут плохого?

СМЫСЛ ЖИЗНИ

Пугающий мир Хаксли вырос из биологической теории, приравнивающей счастье к удовольствию. Быть счастливым — значит испытывать приятные ощущения, не более и не менее того. Поскольку наша биохимия ограничивает размах и продолжительность таких ощущений, то, чтобы люди смогли продолжительное время ощущать высокий уровень счастья, нужно поработать с их биохимической системой.

Но не все ученые согласятся с таким определением счастья. В знаменитом исследовании Дэниела Канемана, получившего Нобелевскую премию по экономике, участникам предлагалось оценить стандартный будний день, эпизод за эпизодом: насколько они наслаждались каждой минутой или, напротив, испытывали дискомфорт. В отношении большинства людей к собственной жизни обнаружился парадокс. Взять, к примеру, труд, вкладываемый в воспитание ребенка. Оказалось, что, если механически подсчитать моменты радости и неприятные моменты, то обзаводиться детьми — не лучшая идея. Процесс состоит в основном из смены памперсов, мытья посуды и утихомиривания капризничающего чада — никто не любит этим заниматься. И тем не менее почти все родители называют детей счастьем своей жизни. Неужто люди сами не знают, чего хотят?

Нет, такой ответ, конечно, возможен, но есть и другой: счастье не сводится к превалированию приятных элементов над неприятными. Скорее, счастье в том, чтобы наполнить жизнь смыслом и придать ей цель. В счастье присутствует заметный когнитивный, этический компонент. Очень многое зависит от точки зрения: «Я — несчастный раб маленького тирана» или: «Я любовно взращиваю новую жизнь». Как говорит Ницше, тот, у кого есть зачем жить, легко выдержит любое как. Даже в испытаниях осмысленная жизнь приносит удовлетворение, а бессмысленная превращается в пытку при самых комфортных условиях.

Хотя удовольствие и страдание люди в любой стране и в любую эпоху чувствуют одинаково, смысл своему опыту они придают совершенно разный. А значит, история счастья — намного более сложная, чем видится биологам. Если оценивать жизнь эпизод за эпизодом, то, конечно, тяжелых моментов у средневековых людей было гораздо больше. Но если они верили в вечное посмертное блаженство, то вполне могли обрести в своей жизни куда больше смысла и содержания, чем современный атеист, которого в конце не ждет ничего, кроме полного и бессмысленного забвения. Отвечая на вопрос: «Удовлетворены ли вы своей жизнью в целом?», — средневековый человек; скорее всего, поставил бы по десятибалльной шкале высокий балл.

Так значит, наши предки были счастливы, ибо находили утешение в коллективной иллюзии потусторонней жизни? Да. И пока у них не отобрали эту фантазию, с чего им было печалиться? Насколько мы можем судить, с сугубо научной точки зрения смысла в человеческой жизни маловато. Человечество возникло в результате случайного эволюционного отбора, не имевшего ни разумной причины, ни цели. Наши поступки отнюдь не часть божественного космического плана, и если завтра планета Земля взорвется, вселенная будет себе существовать дальше, ничего не заметив. Пока у нас нет научных причин полагать, что наличие человека — субъективного наблюдателя — так уж необходимо вселенной. А потому любой смысл, что люди приписывают своей жизни, иллюзорен, и мечта о потустороннем блаженстве, наполнявшая смыслом жизнь средневекового человека, столь же обоснованна, как те смыслы, что в своей жизни находят современные гуманисты, националисты и капиталисты. Ученый видит оправдание собственного бытия в том, что умножает сумму человеческих знаний; солдат — в том, что сражается за отчизну; предприниматель — в создании новой компании; и все они так же заблуждаются, как средневековые схоласт, крестоносец и строитель собора.

Так, может быть, счастье — в совпадении собственных иллюзий с коллективными? Пока мой личный нарратив укладывается в общие сюжеты, я сумею убедить себя в том, что моя жизнь полна смысла, и буду счастлив этим убеждением.

Довольно мрачный вывод. Неужели счастье — в самообмане?

ПОЗНАЙ САМОГО СЕБЯ

Если счастье заключается в приятных ощущениях, то для умножения счастья нужно перестроить свою биохимию. Если счастье основано на ощущении осмысленности жизни, то для его умножения нужно поумнее обманывать себя. Третьего не дано?

Оба вышеизложенных мнения проистекают из единой предпосылки: счастье — субъективное ощущение (удовольствия или осмысленности), и для оценки его уровня нужно попросту спросить человека, насколько он счастлив. Нам это кажется логичным, поскольку в наше время среди идеологий господствует либерализм, освящающий субъективные чувства индивида. Именно им отдается приоритет: что хорошо, а что плохо, что красиво, а что уродливо, чему быть, а чему не быть — обо всем этом каждый судит исключительно по собственным ощущениям.

Либеральная политика исходит из того, что избиратели знают, чего хотят, и не нуждаются в Большом Брате, который разъяснил бы им, в чем их благо. Девиз либеральной экономики: клиент всегда прав. Либеральное искусство провозглашает: красота — в глазах смотрящего. Студентов в либеральных школах и университетах учат думать самостоятельно. Реклама еще решительней: «Делай, что хочешь». Фильмы, спектакли, мыльные оперы, романы, повсюду звучащие песенки внушают неустанно: «Будь собой!», «Прислушивайся к себе!», «Иди, куда влечет сердце». Классическую формулировку этой точки зрения дал еще Жан-Жак Руссо: «В чем я вижу добро — то и есть добро, а в чем вижу зло — то зло».

Люди, с малолетства взращенные на подобных лозунгах, склонны полагать, что счастье субъективно и что каждый человек лучше знает, счастлив он или несчастен. Но такой подход характерен исключительно для либерализма. Большинство исторических религий и идеологий полагали, что для добра, красоты и должного есть строгая мера. Они невысоко ценили чувства и предпочтения обычного человека. У входа в храм Аполлона паломников приветствовала надпись: «Познай самого себя!» Подразумевалось, что обычный человек не знает своего истинного Я, а потому не найдет и истинного счастья. Вероятно, Фрейд с этим согласился бы.

Да и христианские богословы апостол Павел и Блаженный Августин прекрасно знали, что большинство людей предпочитает молитве секс. Но разве из этого следует, что секс — основа счастья? Ни в коем случае, ответили бы и Павел, и Августин. Из этого, по их мнению, следует только, что человек по природе своей грешен и поддается сатанинскому соблазну. С христианской точки зрения подавляющее большинство людей — все равно что наркоманы. Допустим, психолог надумал исследовать уровень счастья среди наркоманов. Он проводит опрос и убеждается, что все до единого чувствуют себя счастливыми, когда уколются. Неужели после этого психолог напишет статью о героине как источнике счастья?

Не только христианство скептически относится к идее, будто все сводится к субъективным ощущениям и ими определяется. В вопросе о субъективных ощущениях, пожалуй, даже Дарвин и Докинз сойдутся со святым Павлом и святым Августином. Под давлением естественного отбора люди, как любые другие животные, склонны выбирать то, что способствует сохранению их генов, даже в ущерб конкретному индивиду. Большинство мужчин всю жизнь напролет трудятся, тревожатся, соревнуются, сражаются, потому что ДНК манипулирует ими в своих эгоистических целях, лишая покоя и счастья. Подобно сатане, ДНК искушает мужчин приманкой мимолетного счастья — и заставляет себе служить.

Большинство религий и философий подходят к вопросу счастья совсем не так, как либерализм. Особенно интересен ответ, предложенный буддизмом. Буддизм занимался проблемой счастья, пожалуй, больше, чем любая другая религия. Две с половиной тысячи лет буддисты систематически изучают суть счастья и его источники, а потому и специалисты все чаще обращают внимание и на буддийские философию и медитативные практики. Счастье в буддизме рассматривается не как субъективное ощущение удовольствия или осмысленности, а как свобода от погони за субъективными ощущениями.

С точки зрения буддизма большинство людей придают слишком большое значение своим чувствам, отождествляя приятные ощущения со счастьем, а неприятные со страданием. В итоге люди стремятся получать как можно больше приятных ощущений и избегают неприятных. Но они глубоко заблуждаются: наши субъективные ощущения на самом деле лишены и субстанции, и смысла. Это скоротечные вибрации, изменчивые как океанские волны. Боль вы чувствуете или удовольствие, кажется ли вам жизнь бессмысленным фарсом или исполненной непреходящего смысла космической драмой, — все это лишь мимолетные вибрации.

Если придавать этим внутренним волнам слишком большой вес, мы оказываемся у них в плену, разум становится беспокойным и ни в чем не находит удовлетворения. Мы страдаем. Даже приятным ощущением наш разум не насытится: захочет, чтобы удовольствие усилилось, или будет тревожиться, как бы оно не пропало. Погоня за субъективными ощущениями — утомительное и бессмысленное занятие, отдающее нас во власть капризного тирана. Источник страдания — не боль, не печаль и даже не отсутствие смысла. Источник страдания — сама погоня за субъективными ощущениями, которая держит нас в постоянном напряжении, растерянности, неудовлетворенности.

Люди освободятся от страданий лишь тогда, когда поймут, что субъективные ощущения — всего-навсего мимолетные вибрации, и перестанут гоняться за удовольствиями. Тогда и боль не сделает их несчастными, и наслаждение не нарушит спокойствия духа. Разум пребывает в спокойном, ясном и удовлетворенном состоянии. В итоге наступает глубочайшее блаженство, какого те, кто проводит жизнь в лихорадочной гонке за приятными ощущениями, и представить себе не могут. Они подобны человеку, который многие годы стоит на берегу, радуясь «хорошим» волнам и стараясь их удержать, и отгоняя «плохие», чтобы не подобрались чересчур близко. День изо дня он стоит на берегу, доводя себя до исступления этим бессмысленным занятием. Наконец усаживается на песок и расслабляется — пусть себе волны грохочут как вздумается. Вот оно, блаженство!

Современной либеральной культуре эта идея настолько чужда, что, когда западные движения нью-эйдж столкнулись с буддистскими откровениями, они перевели их на язык либеральных понятий, поставив, естественно, с ног на голову. Нью-эйджевые культы провозглашают: «Счастье не зависит от внешних обстоятельств. Оно зависит лишь от внутренних ощущений. Нужно отказаться от погони за внешним — богатством, статусом — и воссоединиться со своими внутренними ощущениями». Короче говоря: «Счастье внутри тебя». Биологическому подходу это не противоречит, но с учением Будды расходится диаметрально.

Будда согласился бы с современными биологами, а также с пророками нью-эйдж в том, что счастье не зависит от внешних условий. Но более важная, более глубокая его мысль упущена: истинное блаженство не зависит и от субъективных ощущений. Чем большее значение мы придаем субъективным ощущениям, чем активнее их ищем, тем больше страдаем. Будда советовал перестать гоняться не только за внешними достижениями, но и, самое главное, за внутренними ощущениями.

* * *

Подведем итог: анкеты, поверяющие субъективное благополучие, отождествляют благополучие с субъективным ощущением, а погоню за счастьем — с погоней за конкретными эмоциональными состояниями. Напротив, многие традиционные философии и религии, например буддизм, видят ключ к счастью в том, чтобы познать свое истинное «Я» — понять, кто ты есть и что собой представляешь. Многие люди ошибочно отождествляют себя со своими чувствами, мыслями и пристрастиями. Когда они испытывают гнев, они говорят себе: «Я разгневан. Это мое переживание». И всю жизнь кладут на то, чтобы добиться одних видов переживаний и избежать других. Им не дано понять, что человек и его переживания — не одно и то же, что неустанная погоня за конкретными ощущениями загоняет их в ловушку.

Если это действительно так, то наше представление об истории счастья может оказаться в корне неверным. Возможно, не так уж важно, осуществились ли ожидания и насколько приятные ощущения получили люди. Главный вопрос: удалось ли людям познать себя. Сумеем ли мы доказать, что сегодня человек понимает свое истинное «Я» лучше, чем древний собиратель или средневековый крестьянин?

Ученые занялись историей счастья лишь несколько лет назад, и пока что мы только формулируем первые гипотезы и нащупываем методы исследования. Слишком рано делать жесткие выводы и обрывать только начавшуюся дискуссию. Нужно испробовать разные подходы, научиться ставить ключевые вопросы.

Большинство исторических книг уделяют основное внимание идеям великих мыслителей, отваге воинов, милосердию святых или гению художников. Там подробно описывается, как складывались и распадались социальные структуры, как возникали и рушились империи, как создавались и распространялись технологии, но нет ни слова о том, как все это влияло на счастье и страдание людей. Это величайший пробел в наших исторических знаниях. Пора бы его заполнить.

 

Глава 20. Конец

Homo sapiens

В начале этой книги мы определили историю как очередную стадию в континууме «физика-химия-биология». Поскольку люди подчинены тем же физическим силам, химическим реакциям, процессам естественного отбора, что и все живые существа, то и события, в которых они принимают участие, исторические события — в конечном счете тоже управляются законами естественного отбора. Естественный отбор обеспечил Homo sapiens значительно большую свободу, чем всем остальным организмам, но и тут есть свои границы. Смысл в том, что, несмотря на все свои усилия и достижения, сапиенсы не могут вырваться за установленные биологией рамки.

Так было всегда. Но теперь все изменилось. На заре XXI века Homo sapiens начинает выходить за биологические пределы. Он отменяет законы естественного отбора, заменяя их законами разумного замысла.

Все живые организмы четыре миллиарда лет развивались в процессе естественного отбора, ни один не был создан по обдуманному плану. Жираф, например, обзавелся длинной шеей благодаря конкуренции между древними жирафами, а не по прихоти высшего разума. Протожирафы с более длинной шеей добывали больше пищи и потому давали более многочисленное потомство, чем протожирафы с короткой шеей. И никто не сказал: «Длинная шея позволит жирафу срывать листья с вершин деревьев. Давайте ее вытянем». Красота теории Дарвина в том и состоит, что для объяснения, как у жирафа появилась длинная шея, не требуется прибегать к фигуре гениального проектировщика.

Миллиарды лет никакой разумный замысел и не был возможен — за отсутствием какого-либо разума. Микроорганизмы, на протяжении миллиардов лет безраздельно владевшие планетой, способны на удивительнейшие вещи. Представители одного вида могут включать в свою клетку генетические коды других видов и тем самым приобретать новые способности, например резистентность к антибиотикам. Но микроорганизмы, насколько мы знаем, не обладают сознанием, не ставят себе целей и не строят планов.

На какой-то стадии такие организмы, как жирафы, дельфины, шимпанзе и неандертальцы, приобрели сознание и способность планировать. Возможно, неандертальский парень и мечтал о жирных и ленивых нелетающих птицах, которых мог бы просто пойти и добыть голыми руками, как только проголодается. Но претворить свою мечту в реальность он не мог. Ему приходилось охотиться на птиц, созданных естественным отбором.

Первая трещина в старом укладе появилась примерно 10 тысяч лет назад, в ходе аграрной революции. Сапиенсы, мечтавшие о жирной и неповоротливой дичи, обнаружили: если скрестить самых жирных кур с самыми медлительными петухами, часть потомства окажется и жирной, и медлительной. Если продолжать скрещивать таких особей, появится линия жирных и медлительных птиц. Так по замыслу не божества, но человека были выведены куры, прежде природе неизвестные.

Ho Homo sapiens, в отличие от всемогущего божества, был существенно ограничен в реализации своих замыслов. Сапиенсы могли проводить направленный отбор, обходя или ускоряя естественные процессы, но не могли привнести новые качества, если их не было первоначально в генофонде тех же диких кур. Отношения между сапиенсами и курами строились по принципу многих симбиозов, которые возникают в природе. Человек оказывал на кур специфическое влияние, приводившее к отбору толстых и ленивых — так и пчелы, опыляя цветы, влияют на отбор растений: лучше всего размножаются те, что ярче цветут и душистее пахнут.

Сегодня, после четырех миллиардов лет своего господства, основной эволюционный процесс — естественный отбор — стоит перед вызовом совершенно иного свойства. В лабораториях по всему миру ученые создают живых существ. Они беспардонно нарушают законы естественного отбора, не ограничивая себя изначальными характеристиками организмов. Эдуардо Кац, бразильский биохудожник, в 2000 году надумал создать оригинальное произведение: зеленого светящегося кролика. Кац связался с французской лабораторией и предложил гонорар за кролика, изготовленного по его заказу. Французские ученые взяли эмбрион обычного белого кролика, подсадили в его ДНК ген зеленой светящейся медузы и — вуаля! Месье Кац получил зеленого светящегося кролика. Вернее, крольчиху. Он назвал ее Альба.

Эдуардо Кац. "Зеленый флуоресцирующий кролик — парижская интервенция", 2000 г. Собственность галереи Джулии Фридман, Чикаго.

Существование Альбы не укладывается в законы эволюции. Она является продуктом обдуманного решения. Альба — предвестница нашего грядущего. Если скрытый в крольчихе потенциал будет полностью реализован, (а человечество тем временем не истребит само себя), то научная революция может оказаться чем-то гораздо большим, чем еще одна революция в истории. Возможно, это будет главная биологическая революция с момента появления жизни на Земле. После четырех миллиардов лет естественного отбора Альба — это предвестник новой космической эры, когда жизнь будет проектироваться по разумному замыслу. Если так произойдет, вся человеческая история задним числом будет переосмыслена как путь экспериментаторства, ученичества, в результате которого преобразились сами правила игры под названием «жизнь». Этот процесс следует рассматривать в масштабах космических миллиардов лет, а не человеческих тысячелетий.

Биологи всего мира сражаются против движения сторонников разумного замысла, которые оспаривают преподавание теории Дарвина в школах и утверждают, что неупрощаемая биологическая сложность подтверждает существование некоего «разумного творца», продумавшего все биологические детали до тонкостей. Биологи правы относительно прошлого. Но в будущем поборники разумного замысла могут восторжествовать.

Сейчас, когда я пишу все это, намечаются три пути вытеснения естественного отбора продуманным дизайном:

а) биоинженерия;

б) создание киборгов (киборги — живые существа, сочетающие органические и неорганические части);

в) создание неорганической жизни.

О ЛЮДЯХ И МЫШАХ

Биоинженерия — продуманное вмешательство на биологическом уровне (например, имплантация генов) с целью модифицировать внешний вид, способности, потребности или желания, чтобы реализовать некую заранее сформулированную идею (например, эстетические предпочтения Эдуардо Каца).

Ничего нового в биоинженерии как таковой нет. Люди пользовались ею на протяжении миллионов лет, желая изменить себя или другие организмы. Простейший пример — кастрация. Люди холостили быков на протяжении, наверное, десяти тысяч лет и использовали в работе волов: волы послушнее и быстрее обучаются тянуть плуг. Люди кастрировали и юных представителей собственного вида, чтобы сделать из них певцов с ангельскими голосами или евнухов, надежных стражей гарема.

Однако современное знание о работе организма, вплоть до клеточного и атомарного уровней, открыло перед нами невообразимые прежде возможности. Сегодня врачи могут не только кастрировать мужчину, но и изменить его пол с помощью операции и гормонов.

Но это не все. Представьте себе, с каким изумлением, отвращением и ужасом люди разглядывали в 1996 году фотографию, появившуюся во многих газетах и на экранах телевизоров.

Нет, это не фотошоп. Это подлинное фото реальной мыши, на спину которой ученые приживили клетки коровьего хряща. Ученые контролировали рост новой ткани и придали наросту форму человеческого уха. Возможно, в скором времени ученые научатся выращивать искусственные уши и пересаживать их людям.

Мышь, на спине которой ученые вырастили «ухо» из хрящевых клеток коровы. Тридцать тысяч лет назад человек уже фантазировал о соединении двух разных видов (штадельский человеколев). Сегодня он может создавать таких химер во плоти.

Еще большие «чудеса» может творить генная инженерия. Это уже не искусственный отбор, которым люди занимались с начала аграрной революции, ограниченый исходным генофондом существующих организмов. Генная инженерия открывает возможность создания совершенно новых организмов. Смешивая генный материал неродственных друг другу видов и даже создавая новые гены, каких сейчас нет, можно получить абсолютно новый зверинец. Например, в процессе искусственного отбора Альбу не удалось бы вывести и за тысячу лет, потому что у кроликов нет гена, который отвечает за «зеленое свечение», а скрестить кролика с медузой проблематично.

Но генная инженерия порождает целый ряд этических, политических и идеологических проблем, и не только у благочестивых монотеистов, возмущенных тем, что человек присваивает себе роль Бога. Многие убежденные атеисты не менее шокированы намерением человечества заменить собой природу. Борцы за права животных возмущены страданиями подопытных животных и тем, как биоинженеры перекраивают одомашненный скот, не считаясь с потребностями и желаниями животных. Борцы за права человека опасаются, что с помощью генной инженерии будет создан сверхчеловек, а все остальные превратятся в рабов. Иные уже пророчат апокалиптическое явление биодиктатур, где будут клонировать бесстрашных солдат и послушных тружеников. Общее настроение: освоенное человеком умение модифицировать гены опережает его способность и готовность применять новые знания разумно и дальновидно. Слишком много возможностей слишком быстро открывается перед нами, и никто не знает толком, как правильно ими распорядиться.

В результате исследуется лишь малая часть потенциала генной инженерии. Опыты проводятся в основном на живых существах, не имеющих политических лоббистов: на растениях, грибах, бактериях и насекомых. Например, была выведена линия E . coli {14} (бактерии, симбиотически обитающей в кишечнике и попадающей в заголовки газет, когда покидает насиженное место и вызывает смертельные болезни), которая производит биотопливо. Также с помощью генной инженерии Е. coli и некоторые виды грибов научили производить инсулин, снизив тем самым стоимость лечения диабета. Ген, извлеченный из арктической рыбы, подсадили картофелю, и корнеплоды сделались устойчивыми к морозу.

Иногда опытам генной инженерии подвергаются и млекопитающие. Молочная промышленность ежегодно теряет миллиарды долларов из-за мастита, поражающего коровье вымя. Сейчас ученые проводят испытания с генно-модифицированными коровами, чье молоко содержит лизостафин — вещество, убивающее возбудителя этой болезни. Свиноводство, пострадавшее из-за опасений покупателей по поводу вредных жиров, содержащихся в ветчине и беконе, связывает свои надежды с экспериментальной линией хрюшек, которым ввели генный материал червя. Новые гены понуждают превращать вредные ненасыщенные кислоты омега-6 в полезные омега-3.

Следующее поколение генной инженерии будет проделывать фокусы посложнее модификации свиного жира. Генетики ухитрились не только в шесть раз продлить жизнь червя, но и вывести гениальную мышь с улучшенной памятью и способностью к обучению.

Полевки — маленькие и проворные мышки, большинство их разновидностей неразборчиво в половых связях. Но есть одна разновидность, у которой парочки пребывают в прочных отношениях. Генетики уверяют, что сумели выделить ген моногамности. Если добавление гена полевки превращает мышиного донжуана в верного и любящего супруга, то не сможем ли мы скоро генетически корректировать личные склонности людей, а затем и их социальный строй?

ВОЗВРАЩЕНИЕ НЕАНДЕРТАЛЬЦЕВ

Генетики не только совершенствуют линии живущих на Земле существ — они берутся вернуть давно вымершие виды. Не только динозавров, как в фильме «Парк юрского периода». Команда из русских, японских и корейских исследователей недавно восстановила геном древних мамонтов, которых находят в вечной мерзлоте Сибири. Теперь они хотят взять яйцеклетку современного слона, заменить ДНК слона реконструированной ДНК мамонта и имплантировать яйцеклетку в матку слонихи. Спустя 22 месяца на свет появится мамонтенок — первый за 5 тысяч лет.

Но не останавливаться же на мамонтах? Профессор Джордж Черч из Гарвардского университета недавно предположил, что, осуществив проект «Геном неандертальца», мы можем теперь имплантировать реконструированную ДНК неандертальца в яйцеклетку представительницы рода сапиенсов, и впервые за 30 тысяч лет народится неандертальское дитя. Черч готов решить эту задачу всего за $30 миллионов. Несколько женщин уже вызвались на роль суррогатной матери.

Как стильно неандерталец может выглядеть будучи подстрижен и одет в современную одежду. Neanderthal museum, Mettmann, Germany.

Зачем нам понадобились неандертальцы? Некоторые ученые считают, что наблюдение за живыми неандертальцами поможет ответить на самые насущные вопросы о происхождении и уникальности Homo sapiens. Сравнив мозг неандертальца с мозгом Homo sapiens и выявив отличия, мы, возможно, сумеем понять, какие биологические изменения породили нашу форму сознания. Есть и этическая причина возродить неандертальца: поскольку сапиенсы стали причиной их исчезновения, то, по мнению некоторых, воскресить их наш — моральный долг. Кроме того, они могут нам пригодиться. Многие предприниматели охотно заплатят крепкому неандертальцу за выполнение тяжелой работы за двух хилых сапиенсов.

Но и на неандертальцах останавливаться необязательно. Сядем-ка за Божий кульман и спроектируем более совершенного сапиенса! Способности, потребности и желания Homo sapiens определяются генетически, его геном не сложнее, чем геном полевки (у мыши 2,4 миллиарда нуклеотидов, у сапиенсов — около 2,9 миллиарда, последовательность всего на 14% длиннее). В обозримой перспективе — вероятно, в ближайшие десятилетия — генная инженерия и другие методы биоинженерии позволят нам существенно изменить не только нашу физиологию, иммунную систему и продолжительность жизни, но и наши умственные и эмоциональные особенности. Если генная инженерия способна создать мышиного гения, почему бы не замахнуться и на человеческого? Если она создает моногамных полевок, почему бы не сотворить людей, от природы предназначенных хранить верность партнеру?

Когнитивная революция, превратившая Homo sapiens из заурядной обезьяны во владыку мира, не потребовала существенных изменений в физиологии и даже в размере и внешней форме мозга. Очевидно, хватило незначительных изменений в его внутренней структуре. Быть может, столь же незначительным изменением мы добьемся второй когнитивной революции, создадим принципиально новый вид сознания и преобразим Homo sapiens во что-то абсолютно другое?

Пока нам на такое не хватает умения, но отделяет нас от создания сверхчеловека отнюдь не технологическая пропасть. Основные препятствия, тормозящие эксперименты на людях, имеют этический и политический характер. Но, сколь бы этические возражения ни были убедительны, едва ли они смогут надолго задержать следующую стадию исследований, когда на кону — бесконечная продолжительность жизни, победа над смертельными болезнями, совершенствование наших когнитивных и эмоциональных способностей.

Что произойдет, например, если будет создано лекарство от болезни Альцгеймера, побочный эффект которого заметно улучшает память здорового человека? Кто осмелится остановить работу над этой чудо-средством? А когда оно поступит в продажу, какая силовая структура будет следить за тем, чтобы лекарство получали только больные, а здоровые не применяли его для обретения сверхпамяти?

Трудно судить, удастся ли ли биоинженерии воскресить неандертальца, но с сапиенсами она, скорее всего, покончит. Может быть, манипуляции с генами и не убьют нас, но мы изменим Homo sapiens настолько, что будем уже не Homo sapiens.

БИОНИЧЕСКАЯ ЖИЗНЬ

Второй способ изменить законы жизни — киборг-инженерия. Киборги — существа из органических и неорганических частей, например люди с руками роботов. В каком-то смысле все мы ныне киборги, ведь мы дополняем данные нам природой органы и функции различными приспособлениями: очками, кардиостимуляторами, биопротезами и даже мобильными телефонами (берущими на себя часть функций памяти и обработки данных). Скоро мы станем настоящими киборгами — неорганические элементы превратятся в неотъемлемую часть нашего тела, и наши возможности, желания, и самая личность изменятся.

Управление перспективных исследований Министерства обороны (DARPA) превращает в киборгов насекомых. Идея в том, чтобы имплантировать электронные чипы, детекторы и процессоры в тела мух и тараканов. Тогда оператор — человек или автомат — сможет, издали управляя перемещениями насекомых, собирать и передавать информацию. Бионические насекомые были бы отличными разведчиками. В 2006 году американский Центр военных подводных исследований (NUWC) рапортовал о намерении создать киборгов-акул: «Центр разрабатывает чип для рыбы, с целью контролировать животное с помощью нейроимплантов». Разработчики рассчитывают, что им удастся определять подводные электромагнитные поля, используя способность акулы улавливать магнитные волны — рыба действует точнее любых человеческих приборов.

Превращаются в киборгов и сапиенсы. Самый знакомый нам пример — слуховой аппарат. Современный его вариант иногда называют «бионическим ухом». Это устройство представляет собой имплант, принимающий звук через микрофон, расположенный во внешней части уха. Он фильтрует звуки, выделяет человеческую речь и превращает ее в ряд электрических сигналов, которые передаются непосредственно на центральный слуховой нерв и оттуда в мозг.

Retina Implant, немецкая компания с государственным финансированием, разрабатывает протез сетчатки глаза, который частично вернет зрение слепым. В глаз пациента предполагается вживлять микрочип. Фотоэлементы чипа будут превращать попадающий на них свет в электрические сигналы и стимулировать сохранившиеся нервные клетки сетчатки. Нервные импульсы от этих клеток попадут в мозг, и он расшифрует «картинку». В настоящее время эта технология уже позволяет слепым ориентироваться в пространстве, различать буквы и даже узнавать лица.

В 2001 году американский электрик Джесс Салливан в результате несчастного случая лишился обеих рук по самые плечи. Сегодня он пользуется двумя бионическими протезами, созданными в Реабилитационном институте Чикаго. Особенность новых рук Джесса в том, что они повинуются силе мысли. Сигналы из мозга с помощью микрокомпьютеров преобразуются в электрические команды, и руки начинают двигаться. Если Джесс хочет поднять правую руку, он делает то же, что бессознательно делает любой человек. Набор движений ограничен по сравнению с обычными руками, но простейшие повседневные дела Джессу по силам. Такую же руку недавно получила военнослужащая Клаудия Митчелл, пострадавшая в мотоциклетной аварии. Ученые считают, что скоро у нас будут бионические руки, способные не только двигаться по команде, но и передавать сигнал в мозг, то есть после ампутации восстановятся даже тактильные ощущения!

Джесс Салливан и Клаудия Митчелл держатся за руки. Поразительно: бионическими руками движет сила мысли.

В настоящее время бионические руки — не ахти какая замена живых прототипов, но потенциал их развития поистине неограничен. Например, бионические руки можно сделать гораздо сильнее настоящих. Эти руки можно заменять раз в несколько лет, можно отделить их от тела и, например, оперировать ими на расстоянии.

Ученые из Университета Дьюка в Северной Каролине недавно продемонстрировали это на макаках, которым в мозг вживили электроды. Электроды передают сигналы мозга на внешние устройства. Обезьян обучили контролировать силой мысли отделенные от тел бионические руки и ноги. Одна обезьяна, Аврора, ухитрялась одновременно действовать и собственными двумя руками, и отделенной от тела бионической рукой — теперь у нее, точно у индуистской богини, три руки, и эти руки могут располагаться в разных помещениях и даже в разных городах. Аврора сидит себе в лаборатории в Северной Каролине, одной рукой почесывая голову, другой рукой спину. А третья рука тем временем в Нью-Йорке крадет банан (вот только съесть добытый фрукт на расстоянии не получается). Другая макака, Идойя, в 2008 году стяжала мировую славу: не вставая со стула в Северной Каролине, она управляла парой бионических ног в Киото! Весили эти ноги в 20 раз больше, чем сама Идойя.

Псевдокома — состояние, в котором человек теряет способность контролировать свое тело, в то время как когнитивные способности сохраняются. Пациенты с таким синдромом могут общаться с окружающим миром лишь движениями глаз. Но теперь некоторым из них имплантировали в мозг электроды и пытаются конвертировать мозговые сигналы в движения и слова. Если эксперимент окажется удачным, «узники тела» смогут говорить с окружающим миром. Кроме того, у нас появится возможность читать мысли других людей.

Но из всех разрабатываемых проектов самый революционный — попытка создать прямой двусторонний интерфейс «мозг-компьютер», который позволит компьютеру считывать электросигналы человеческого мозга, одновременно передавая понятные для мозга сигналы. Может быть, с помощью такого интерфейса мозг напрямую подключится к Интернету или несколько мозгов соединятся друг с другом в интермозгонет? Что произойдет с памятью, сознанием, самоидентичностью человека, если мозг получит прямой доступ к банку коллективной памяти? В такой ситуации один киборг мог бы перебирать воспоминания другого — не читать о них в автобиографии, не воображать, но буквально вспоминать, как свои собственные. Как изменятся фундаментальные понятия «Я» и гендерной идентичности, если разум сделается коллективным? Как познать себя или следовать за своей мечтой, если эта мечта находится не в твоем изолированном мозгу, а в коллективном хранилище желаний?

Такой киборг уже не будет человеческим и даже органическим существом. Это будет нечто совершенно новое. Абсолютно неведомый нам вид. Пока что мы не можем даже представить себе все политические, философские и психологические последствия подобных новшеств.

ДРУГАЯ ЖИЗНЬ

Третий способ изменять законы природы — создание небиологических существ. Самый известный пример — компьютерные программы и вирусы с их самостоятельной эволюцией.

Так называемое генетическое программирование является одним из самых модных направлений в сфере компьютерных наук. Оно разрабатывает методы, моделирующие генетическую эволюцию. Многие программисты мечтают создать обучаемую программу, которая сможет учиться и развиваться независимо от своего создателя. В этом случае программист выступает в роли primum mobile, главной движущей силы, но его творения смогут эволюционировать в таких направлениях, каких ни сам автор, ни кто-либо другой из людей предвидеть не могут.

Прототип такой программы уже существует — компьютерный вирус. Распространяясь в Интернете, вирус воспроизводится миллионы раз, в условиях, когда за ним гонятся антивирусные программы и приходится конкурировать с другими вирусами за место в киберпространстве. При очередном самовоспроизведении вируса происходит ошибка — виртуальная мутация. Вполне вероятно, что программист заложил в программу вируса возможность рандомной ошибки при воспроизведении. Если модифицированный вирус случайно окажется удачливее — сумеет лучше уклоняться от антивирусных программ, а способности проникать в чужие компьютеры не утратит, — именно эта версия и распространится в киберпространстве. Мутанты выживут и будут размножаться. Постепенно киберпространство наполнится новыми вирусами, уже совсем не теми, которые были созданы изначально, — произойдет неорганическая революция.

Можно ли считать вирусы живыми существами? Это зависит от того, какое значение вы вкладываете в понятие «живое существо». Но ясно, что они являются продуктом нового эволюционного процесса, совершенно независимого от законов и ограничений биологической эволюции.

Представим себе другую возможность: вы копируете свой мозг на диск и устанавливаете этот диск в компьютер. Сможет ли компьютер думать и чувствовать, как человек? Если да, то кем будет этот человек — вами или кем-то другим? А что если программисты создадут новый цифровой разум из компьютерных алгоритмов и наделят его сознанием, памятью, самоощущением? Если вы установите эту программу на своем компьютере, будет ли это личность? Если сотрете программу — будет ли это убийством? Не подаст ли она на вас в суд, если вы забудете регулярно чистить и дефрагментировать диск?

Возможно, скоро мы получим ответы на эти вопросы. Blue Brain Project, стартовавший в 2005 году, сулит воспроизвести в компьютере весь человеческий мозг. Цепочки электронов будут имитировать работу цепочек нейронов. Руководитель проекта уверяет, что при достаточном финансировании мы за пару десятилетий дождемся искусственного мозга внутри компьютера: он будет разговаривать и в целом вести себя как человек. Не все ученые считают, что мозг работает подобно современному цифровому компьютеру. Если принципы работы мозга существенно отличаются, то современные компьютеры не смогут их воспроизвести. Но полностью отрицать возможность этого было бы неразумно. Интересно, что 2013 году Европейский союз выделил на проект миллиард евро.

СИНГУЛЯРНОСТЬ

На данный момент реализована весьма незначительная часть этих новых возможностей. И все же цивилизация уже начала освобождаться от оков биологии. С ошеломляющей скоростью мы приобретаем возможность изменять не только мир вокруг нас, но и мир внутри своего разума и тела. Все большее число сфер деятельности выбивается из привычной колеи. Юристам приходится заново формулировать понятия личного и частного, государства сталкиваются с новыми проблемами в области равноправия и здравоохранения, спортивные организации и учебные учреждения меняют систему оценок, пенсионный фонд и рынок труда приспосабливаются к будущему, где шестидесятилетние не уступят активностью тридцатилетним. Всем придется иметь дело со множеством непростых вопросов, которые ставят перед нами генная инженерия, киборги и небиологическая жизнь.

Чтобы получить первую карту генома человека, понадобилось 15 лет и $3 миллиарда. Сейчас можно получить ДНК любого человека за несколько недель и пару сотен долларов. С этого может начаться персонализированная медицина — лечение в соответствии с индивидуальной ДНК. Семейный врач сможет с большей уверенностью сообщить пациенту, что у него высокий риск рака, а насчет сердца нет причин беспокоиться. Он определит, что самое популярное лекарство, которое принимают 92% больных, в данном случае не сработает, нужна другая таблетка, для всех остальных вредная, а его пациенту подходящая. Мы находимся в начале пути к идеальной медицине.

Но на этом пути нас ждет множество головоломок. Специалисты в области этики и права уже спорят о том, как применить к ДНК понятия личной тайны и защиты персональных данных. Будет ли страховая компания вправе интересоваться нашей ДНК и требовать увеличения взноса, если обнаружится наследственная склонность к безрассудному поведению? Придется ли нам высылать потенциальным работодателям ДНК вместо резюме? А если работодатель предпочтет того кандидата на вакансию, чья ДНК симпатичнее? Подадим иск о «генной дискриминации»? Сможет ли компания, создавшая новый орган или новое существо, зарегистрировать патент на эту последовательность генов? Понятно, что человек может быть хозяином конкретной курицы — но может ли он владеть целым биологическим видом?

Но и эти проблемы бледнеют перед этическими, социальными и политическими последствиями проекта «Гильгамеш»: потенциальной возможностью создать сверхчеловека. Всемирная декларация прав человека, государственные программы здравоохранения и программы страхования здоровья, национальные конституции — все эти документы признают, что человеческое общество должно обеспечить всем своим членам равный доступ к лечению и поддерживать здоровье людей. Все было просто, пока задачи медицины сводились к предотвращению болезней и лечению больных. Что произойдет, когда медицина займется расширением человеческих возможностей? Все ли получат доступ к новым возможностям или появится элита сверхчеловеков?

Современный мир гордится признанием, впервые в истории, принципиального равенства всех людей. Но, возможно, этот же мир готовится породить неслыханное прежде неравенство. Во все века высшие сословия считались умнее, сильнее, в целом лучше низших. Но они лишь тешили себя иллюзией. Ребенок из бедной крестьянской семьи вполне мог оказаться умнее наследного принца. Теперь же, с помощью новой медицины, претензии высших слоев общества могут превратиться в объективную реальность.

Это не научная фантастика. В научной фантастике обычно описывается мир, где сапиенсы — такие, как мы, — играют с развитыми технологиями вроде сверхскоростных космических кораблей и лазерных пушек. В эти сюжеты этические и политические проблемы переносятся из нашего мира, в декорациях условного будущего разыгрываются наши эмоциональные и социальные драмы. Но реальный потенциал технологий будущего — возможность изменить самого Homo sapiens, в том числе его эмоции и желания, а не только оружие и средства передвижения. Космический суперкорабль — пустяк по сравнению с вечно юным киборгом, который не размножается и не занимается сексом, зато способен непосредственно обмениваться мыслями с другими существами. Киборгом, чьи способности помнить и сосредоточиваться тысячекратно превосходят наши, кто не злится и не печалится, но имеет другие эмоции и желания, каких мы себе и вообразить не можем.

Научная фантастика редко описывает такое будущее. Точное его описание мы не смогли бы постичь. Снять фильм о жизни киборга — все равно что ставить «Гамлета» перед неандертальцами. Будущие владыки мира, вероятно, окажутся от нас дальше, чем мы от неандертальцев. Неандертальцы по крайней мере тоже люди, а наши преемники будут ближе к богам.

Физики именуют состояние Вселенной в начальный момент Большого взрыва «сингулярностью»: это точка, в которой не существовало никаких известных нам законов природы. Не существовало и времени, поэтому говорить о том, что было «до» Большого взрыва, бессмысленно. Возможно, мы приближаемся к новой сингулярности, когда все, что исполнено смысла в нашем мире, — я, ты, мужчина, женщина, любовь, ненависть — его утратит. По ту сторону сингулярности для нас уже ничто не будет иметь смысла.

ПРОРОЧЕСТВО ФРАНКЕНШТЕЙНА

В 1818 году Мэри Шелли опубликовала роман «Франкенштейн», герой которого, молодой ученый, создал искусственного человека, а тот вышел из-под контроля и натворил бед. В последние двести лет эта история пересказывается снова и снова в бесчисленных версиях. Она сделалась центральной темой нашей новой научной мифологии. На первый взгляд миф о Франкенштейне предупреждает о том, что за попытку выступить в роли бога и создать новую форму жизни мы жестоко поплатимся. Однако есть в нем и более глубокий смысл.

Миф о Франкенштейне ставит Homo sapiens перед реальностью скорого конца истории. Если не произойдет ядерной или экологической катастрофы, подразумевается в нем, то стремительное развитие технологий вскоре приведет к замене Homo sapiens совершенно другим существом, с иными физическими, когнитивными и эмоциональными характеристиками. Именно это страшит большинство сапиенсов. Нам приятно думать, что в будущем подобные нам люди будут летать с планеты на планету на усовершенствованных космических кораблях. И не хочется представлять себе будущее, где не останется никого, похожего мыслями и чувствами на нас, а наше место займут гораздо более развитые и приспособленные формы жизни, чьи способности и возможности многократно превышают наши.

И мы говорим себе: доктор Франкенштейн в очередной раз создает чудовище, которое нам придется уничтожить ради спасения человечества. Нас устраивает такой поворот сюжета, потому что мы остаемся венцом творения. Никогда не было ничего выше нас и никогда не появится. Любая попытка усовершенствовать человека обречена на провал, потому что улучшить можно разве что наше тело, дух является неприкосновенным.

Как же нелегко нам будет смириться с тем, что ученые смогут воспроизводить не только тела, но и души. Будущий Франкенштейн создаст существо, во много раз превосходящее нас, существо, которое будет глядеть на нас так же снисходительно, как мы смотрим на неандертальцев.

* * *

Пока нет абсолютной уверенности, что все будет происходить именно так. Будущее неведомо. Было бы удивительно, если бы изложенные на этих страницах пророчества сбылись в полной мере. История учит нас тому, что казавшееся близким может из-за непредвиденных помех так и не состояться, а сбудется совершенно немыслимый сценарий. Когда в 1940-х внезапно настал ядерный век, прозвучало немало пророчеств о годе 2000-м. После спутника и Аполлона 11 все стали предсказывать, что к концу столетия люди будут жить в поселениях на Марсе и Плутоне. Мало что из предсказанного тогда сбылось. С другой стороны — никто не предугадал появление Интернета.

Так что не спешите страховать гражданскую ответственность на случай исков от цифровых существ. Все эти фантазии или кошмары — всего лишь стимул для размышлений. Но что мы должны принять всерьез, так это то, что новая стадия истории подразумевает не только технологические и организационные изменения, но фундаментальное преображение человеческого сознания и личности. Оно может оказаться настолько глубоким, что придется пересмотреть само понятие «человек». Сколько времени у нас в запасе? Толком никто не знает. Некоторые считают, что уже к 2050 году появятся первые бессмертные. Менее радикальные относят этот момент к следующему веку или даже тысячелетию. Но что такое тысячелетие или даже два-три в сравнении с десятками тысяч лет человеческой истории?

Если над историей сапиенсов в самом деле вскоре опустится занавес, нам, представителям одного из последних поколений, следовало бы заняться главным вопросом: Кем (или чем) мы хотим стать? Этот вопрос — вопрос об усовершенствовании человечества — казалось бы, должен вытеснить все прочие споры политиков, философов, ученых и обычных людей. В конце концов, противоречия между религиями, идеологиями, нациями и классами исчезнут вместе с Homo sapiens. Если наши преемники будут функционировать на ином уровне сознания или обладать чем-то другим, помимо сознания, чего мы и представить себе не можем, то едва ли их привлечет христианство или ислам, едва ли их социальная система будет коммунистической или капиталистической, а гендер — мужским или женским.

Однако и великие исторические дебаты не утратили смысл — ведь по крайней мере первое поколение новых богов будет создано в соответствии с культурными концепциями своих творцов — людей. Какими именно? Капитализма, ислама, феминизма? В зависимости от ответа эти направления развития могут оказаться совершенно разными.

Большинство людей предпочитает об этом не задумываться. Даже биоэтика по большей части решает другой вопрос — что разрешать, а что нет. Можно ли проводить генетические эксперименты на живых людях? На абортированных зародышах? Со стволовыми клетками? Этично ли клонировать овец? А шимпанзе? А человека? Это насущные вопросы, однако наивно было бы думать, что можно вовремя нажать на тормоза и остановить научные проекты, постепенно превращающие Homo sapiens во что-то иное. Все проекты так или иначе связаны с главным — с проектом «Гильгамеш», с поиском бессмертия. Спросите ученых, зачем они разбирают на элементы геном, пытаются соединить мозг с компьютером или поместить внутрь компьютера разум. В девяти случаях из десяти вы услышите один и тот же ответ: чтобы лечить болезни и спасать людей. Хотя пересадка разума в компьютер сулит многие более драматические последствия, чем возможность борьбы с психическими заболеваниями, это — стандартное оправдание, ведь с ним никто не станет спорить. Потому-то проект «Гильгамеш» и стал флагманом науки: им оправдывают любые научные изыскания. Доктор Франкенштейн запрыгнул Гильгамешу на плечи. Гильгамеша невозможно остановить, а значит, не остановить и Франкенштейна.

Мы можем лишь одно: влиять на выбор их направления. Самым главным вопросом для человечества является не «Что запретить?», а «Кем (или чем) мы хотим стать?». А поскольку вскоре мы сможем перестраивать также и свои желания, правильнее будет сформулировать: «Чего мы хотим хотеть?» Если этот вопрос вас не пугает — значит, вы просто еще не задумывались над ним всерьез.