ГЛАВА I

Город Метрополис во всех отношениях разнился от других миллионных городов Европы; в особенности же в том, что он не имел ни традиции, ни истории. Этот город, с его 30-миллионным населением, стал сердцем Европы — и в то же время он был творением одного единственного человека: Джо Фредерсена.

Джо Фредерсен не интересовался ни искусством, ни роскошью. Но он очень интересовался научной разработкой методов работы и, уверенный в своем деле, не останавливаясь ни перед какими трудностями, он создал в центре Европы этот город работы, на который во всех пяти частях земного шара смотрели как на мировое чудо.

Построенный мастерами, для которых наивысшим законом была целесообразность в до смешного короткий срок, он казался приезжим холодноватым. Равномерность и прямизна его линий действовали бы утомительно, если бы не великолепие его пропорций, не изобилие света, в котором купался город, не безумное движение в погоне за секундами — и гениальная простота, с какой сдерживалось это безумие. Все это придавало городу невыразимое очарование!

В Метрополисе не жили — там только работали, но существовало не мало людей, которые работали там почти непрерывно, потому что они, порабощенные работой, не могли уже — или не желали — обойтись без её ритма. Джо Фредерсен также принадлежал к ним. Он велел возвести в центре Метрополиса здание, которое называлось Новой Вавилонской башней и которое царило не только над ближайшими кварталами, но и над всем многомиллионным городом. В куполе этой Новой Вавилонской башни Джо Фредерсен и проводил обычно все 24 часа в сутки, деление которых на день и ночь давно потеряло всякое значение для исполинского города.

Каждые 10 часов равномерно сменялось время работы и отдыха, и с тех пор, как создатель Метрополиса Джо Фредерсен сделался неограниченным владыкой города, он еще не разу не преминул лично — надавив маленькую синюю металлическую пластинку на своем письменном столе — привести в действие сирены, которые своим ревом оповещали население о новой десятичасовой смене.

Земля в Метрополисе была фантастически дорога, и Джо Фредерсен не был расположен расточать ее. Поэтому он создал для всех, работающих за машинами; другой подземный город, который также считался мировым чудом. Чтобы осуществить план подземного рабочего города, пришлось отвести русло двух рек и осушить много озер. Нагроможденные блоки домов были соединены широкими железными мостами, по которым с раздирающим ухо шумом проносились экспрессы. Город считался образцом чистоты и порядка. Многочисленные гости со всех концов земли, которые на гигантских лифтах спускались вниз, чтобы познакомиться с этим подземным чудом, с его гигиеническими и социальными мероприятиями, заканчивали впоследствии свои статьи пожеланиями, чтобы города, лежащие на поверхности земли, имели такие чистые улицы, такую прекрасную вентиляцию, такое практичное использование места.

Город рабочих лежал под кипучими улицами Метрополиса, а над ними высился комплекс домов, которые все вместе назывались «Домом Сыновей».

Это не было самодовлеющим участком города, это был самодовлеющий мир, — мир красоты, радости и избытка. В «Доме Сыновей», кроме прекрасных жилых зданий, университета и академии искусств, находилась библиотека, где можно было найти любую книгу, когда-либо написанную на земле — на любом живом или мертвом языке, стадион для любителей спорта и знаменитые «Вечные сады».

В этом красивом, здоровом и радостном мире жили сыновья пятидесяти богачей Метрополиса до того времени, когда они решали «войти в жизнь». Отцы, для которых каждый оборот колеса машины, был чистым золотом, создали райский мир для своих сыновей, мир, в который не проникало извне ни единого звука, в котором неизвестно было понятие страха и где царил один единственный закон: закон любви. Отцы желали, чтобы их любимцы жили среди вечного празднества, чтобы они с каждым днем становились красивее, сильнее и веселее.

Жизнь в «Доме сыновей» шла по мудрому и очень целесообразному расписанию, и стрелка, отмечающая секунды его часов, называлась Сверхмужем. Сверхмуж был чудом пунктуальности. Сам он никогда не пользовался часами. В мозгу его был какой-то безошибочный счетчик времени. Глубокий старик — трудно было определить, было ли ему 70 или 90 лет — он считался в «Доме сыновей» настоящим тираном. Его лицо величиною в ладонь, с сильно выступающими вперед глазами, от которых не могло ничего укрыться, напоминало морду собаки. Голос его впервые раздавался в 5 часов утра, когда он вызывал фамилии учителей спорта, которые собирались у входа на спортивную площадку. И он замолкал с последним ударом часов, возвещавших полночь. Тогда Сверхмуж удалялся в свои покои и снимал с себя ответственность за все, что случалось в «Доме сыновей» позднее.

Сверхмужа сильно ненавидели. Особенно ненавидели его женщины, и они знали за что.

Собственным своим специальным кличем, перед которыми раскрывались все двери, он отмыкал за две минуты до 8 часов утра боковую дверь в помещение, где одевались женщины. Помещение это было восьмиугольное и не имело окон. Небольшой, но глубокий бассейн для плавания занимал его середину. Изящный изогнутый мост из зеленого и золотого фарфора вел через бассейн.

Китайские чудовища служили подставками для ламп, распространявших сильный, но мягкий свет. В огромных кадках стояли цветущие вишневые деревья и усыпали своими белыми лепестками надушенную воду.

Как облако, висел в огромной зале щебет болтающих девушек. Они знали о приближении опасности, о часе проверки. Напрасно пытались бы они скрыть от Сверхмужа какой-нибудь свой проступок, какое-нибудь нарушение изумительных, но непреклонных законов «Дома Сыновей». Сверхмуж предупреждал лишь один раз. При втором же случае незаметное спокойное движение руки вычеркивало человека из числа избранных…

Повернув ключ, он с порога двери, находящейся на небольшом возвышении, окинул взглядом всю залу. Этих девушек, правда, нельзя было приучить к пунктуальности. Они великолепно знали, что должно было бы случиться чудо, чтоб Сверхмуж опоздал, — и все же они, казалось, ежедневно надеялись на это чудо. Они не хотели выходить из бассейна, куда постоянно притекала свежая нагретая вода и где огромная рыба из прозрачного камня обрызгивала ежедневно всех проплывающих струей ледяной водяной пыли, что неизменно вызывало взрывы веселого смеха. Против рыбы, по другой стороне бассейна, стоял китайский рыбак из нефрита в человеческий рост — с плоской шляпой на серьезном и хитром лице. Он держал обеими руками бамбуковую трость, к которой прикреплена была круглая шелковая сетка… В этой сетке, наполовину в воде, описывая изящными ногами арабески, лежала голая молодая женщина.

Ее первую заметил Сверхмуж, с коротким, резким криком она бросилась из сетки в воду и исчезла в её синеве.

Несколько секунд в огромном зале слышалось лишь тихое покачивание сетки на трости из бамбука, куда с таинственной улыбкой глядел нефритовый китаец, и вишнёвые деревья по-прежнему осыпали душистыми лепестками взволнованную воду.

Только что шумные, веселые девушки, при виде седого старика, под его испытующими взглядами, казалось, сами превратились в пестро раскрашенные статуи из нефрита.

— Доброе утро, барышни! — раздался его осторожный голос. Он медленно спускался по лестнице.

Девушки поклонились — изящные, немые машины.

Сверхмуж прошел меж ними к особой маленькой отгороженной площадке, со многими источниками света. Его очень белая, костлявая рука включила электричество.

Он сказал:

— Я сегодня выберу шестерых из вас для прислуживания господину Фредеру.

По кучке девушек прошло еле заметное движение, точно дуновение ветра над полем с цветами.

Значит, Фредер здесь. Единственный сын Джо Фредерсена, самый красивый, самый веселый и, быть может, самый любимый в этом чудесном Доме Сыновей.

Он был единственным, кто не жил здесь постоянно, потому, что порой — наследие его покойной матери — он предпочитал одиночество за органом или в своей мастерской веселому, но шумному обществу друзей. Прислуживать Фредеру считалось особой честью, и никогда Сверхмуж не был так придирчив, чем тогда, когда дело шло о любимом сыне Джо Фредерсена.

Одна за другой становились девушки под неумолимые лучи рефлекторов. Сверхмуж производил свой отбор с исключительной тщательностью. Легкое поднятие правой руки приглашало подвергнуться более подробному испытанию. Если он проводил рукой по воздуху — экзамен кончался. Нехорошо… дальше… Он редко говорил что-нибудь, еще гораздо реже — что-либо приятное. Его глаза, которых уже не могла тронуть ни юность, ни красота, были неумолимее маленьких сверкающих ножей.

Один раз он наклонился, присмотрелся. Все знали, что это случится. Все этого опасались. Всем было жаль маленькой Ксении, которой едва исполнилось 16 лет. Потому, что Ксения плакала, у нее было горе, личное горе, до которого собственно никому не должно было быть дела. Но в Доме Сыновей считалось неописуемым преступлением иметь горе и проливать слезы.

Ксения стояла в ярком свете рефлектора. Никто не трогал ее, и все же все тело её дрожало, точно его держала страшная, неведомая рука. Она смотрела на старика глазами, которые желали смеяться, и улыбка, которая растопила бы любое другое сердце — молила о милосердии — за следы влаги на её ресницах.

Но сердце Сверхмужа нельзя было смягчить.

— Вам известны правила этого дома, милая барышня? — спросил он с изысканной вежливостью.

— Да, — прошептала девушка, и улыбка замерла на её губах.

Сверхмуж не смотрел ни на кого, но каждая из девушек знала, что слова его относятся и к ней.

— Милые барышни, — сказал он тихо, — здесь вас воспитывают с беспримерной заботливостью для будущего вашего назначения, которое требует от вас только, чтобы вы всегда были в хорошем настроении — во все часы дня и ночи. На ваше воспитание тратится больше средств и больше забот, чем на взращивание редких пород орхидей. Все желания ваши — закон, пока они не расходятся с вашими обязанностями, и если вы хотите покинуть этот дом — вы вольны это сделать в любой час. Но создатели дома ожидают от вас взамен своих забот и затраченных на вас средств, чтобы вы с ясным лицом подходили к людям, для удовольствия которых вы находитесь здесь. Нарушение этого простого предписания влечет за собой немедленное удаление виновной из Дома. Надеюсь, мне не придется еще раз напоминать вам об этом.

Он закончил отбор и снова подошел к дверям. Обернувшись, к шести избранным девушкам, он произнес.

— Ваши обязанности призывают вас сегодня в Вечные Сады.

* * *

Вечные Сады находились возле спортивной площадки под чудесным куполом из стекла, которое, созданное по способу изобретателя Ротванга, было не только абсолютно прочным, но не пропускало извне ни единого звука.

Этот столь нежный по виду купол, являющийся и стенами, и потолком, покоился на низеньком, едва доходящем до колена цоколе из оникса. Сквозь него открывался чудеснейший вид на город Метрополис и на царящую над ним Новую Вавилонскую башню. Но шум большого города не проникал сквозь стекло. Свист аэропланов, которые спускались на близлежащие плоские крыши, отскакивал от нее. И беззвучные стальные птицы парили над куполом Вечных Садов, сапфира.

Как белое, звенящее, купающееся в солнце облако, бросились молодые спортсмены с площади в дымящиеся ароматом и свежестью Вечные Сады, впереди всех — Фредер, сын Джо Фредерсена, прекрасный, всеми любимый юноша.

Фредер потянулся, так что все мускулы его напряглись. Он чувствовал себя так хорошо, так невыразимо хорошо… Он чувствовал голод и радовался ему, он испытывал жажду — и был счастлив этому. Он знал: рядом ждет его красивая Лилит и приводит в отчаяние Джиованну и Кристину, потому, что самый нежный голубь, самое яркое яблоко, самый душистый персик кажутся ей недостаточно нежными, недостаточно яркими, недостаточно душистыми для Фредера, сына Джо Фредерсена.

Возле нее, за низеньким широким столом — вся поглощенная своим занятием — стояла на коленях Маделон и приготовляла из десяти самых прозрачных капель сотни отборнейших фруктов прохладительный напиток для Фредера, сына Джо Фредерсена. И когда она пробовала из золотой ложечки смесь и оставалась недовольной — её маленькое накрашенное личико под черной полумаской выражало бесконечное недовольство, непритворное отчаяние.

Потому что ничего не могло быть важнее вопроса: удастся-ли напиток для Фредера?

Фредер улыбнулся нежному стеклянному шару, который был словно из расплавленного совсем свежего сапфира. Он глубоко, блаженно вздохнул и чуть-чуть вздрогнул, когда откуда то, из пустоты, к нему на грудь упал розовый бутон.

Он, улыбаясь, взял его, слегка приподняв брови и поднес его к губам, точно целуя.

Он услышал голос, похожий на серебро:

— Фредер!

И еще раз, как две серебряные капли:

— Фредер!

Он вскочил и увидел неясно — точно тень от тени — головку девушки, которая исчезла за колодцем.

Через секунду Чудесные птицы, которые купались или пили в колодце, взвились испуганным роем, потому что у края его началась дикая охота.

Ингрид знала, что она будет поймана. Иначе к чему же было ей затевать погоню? Но она не сдавалась, убегала и кричала своим диким еще, по детски высоким молодым голосом. Она кричала нечто совсем неизвестное ей: как резвый поросенок, который хотел улизнуть и которого крестьянин вовремя схватил за заднюю лапку.

Но Мадлон назвала ее по имени. В голосе Мадлон звучала ревность и нетерпение (Сверхмужа не было поблизости), и Ингрид в сознании своей вины медленно подошла к ней — потому что её обязанностью было помогать Мадлон при изготовлении напитка. Она тихо присела возле Мадлон и прелестные, просящие движения её рук обещали наверстать пропущенное двойным усердием.

Но её покаянные руки обещали больше, чем она могла сдержать. Ингрид не понимала ничего, что требовала от нее Мадлон. Она путала все специи и не могла удержаться, чтобы из-под углов своей черной шелковой маски не посматривать на Фредера, который последовал за ней, сел на свое любимое место и, сложив руки, улыбаясь своей милой, веселой улыбкой, наблюдал за обеими девушками.

Маделон была слишком хорошо подготовлена к своему призванию, и её похожее на цветок личико было слишком тщательно нарумянено, чтобы на нём ясно отражались её переживания. Но Фредер хорошо знал узкобедрую Маделон, от него не укрывались ни взгляды, которые она бросала на смущенную Ингрид, ни дрожание её подкрашенных губ, ни неверные движения её красивых рук, которые золотыми ложечками выжимали кусочки льда из бокала Фредера.

Его улыбка стала глубокой и ласковой.

— Хочешь дать мне пить, Маделон? — спросил он вполголоса.

Она послушно встала, взяла обеими руками бокал и подошла вплотную к нему. Веки её были спущены, казалось, что глаза её закрыты, и что она сомнамбула, которая пришло к тому, кто позвал ее.

Фредер не взял бокала, который она предлагала ему. Он покачал головой.

— Так я не хочу пить, — сказал он совсем тихо.

Она подняла ресницы и посмотрела на сына Джо Фредерсена. Медленно, медленно зарделось её лицо.

Но Фредер не хотел отказаться от своего желания, и маленькая Маделон опустилась на колени, поднесла бокал к своим устам, чтобы из своих горящих губ передать склонившемуся над ней Фредеру прохладный напиток.

Но его губам не суждено было коснуться её рта — ни сегодня, ни когда-бы то ни было.

Фредер никогда не мог бы объяснить, что заставило его поднять свои глаза поверх головы Маделон. Сделав это, он невольно привстал, бессознательным движением отодвинул в сторону головку девушки.

Не он один был охвачен безграничным изумлением. Все весело играющие молодые люди и девушки, точно их позвали, обернулись к двери, замолчали, застыли на своих местах. Даже тихая, доносящаяся неизвестно откуда музыка внезапно замолкла.

Перед входной дверью, которая служила входом в Вечные Сады, дверью из благороднейшего оникса, стояла девушка. Она выглядела чуждой и странной — точно пришла из далекой страны. Но не платье её — скромное, точно одеяние послушницы, не исключительная совершенная красота её, не золото волос так поразили всех.

Только выражение её лица заставило умолкнуть играющих беспечных людей и точно заворожило единственного сына Джо Фредерсена.

Девушка была не одна. Вокруг нее толпились дети, маленькие жалкие фигурки в серых лохмотьях. Дети держались за руки. У них были серые старые лица гномов, бесцветные волосы, бесцветные глаза. Они переминались на своих худых ногах и смотрели голодными глазами, не понимая, что все это существует на земле, — они смотрели на сияющий и все же мягкий свет Вечных Садов, на цветущие деревья, на красивых людей, на заставленные яствами столы.

Девушка положила левую руку на плечо одного ребенка. Она немного нагнулась, протянула правую руку и сказала детям, указывая на красивых обитателей Вечных Садов:

— Посмотрите, это ваши братья, ваши сестры.

Затем она выпрямилась, показала обеими руками на детей и сказала, грустно глядя на сыновей самых богатых граждан Метрополиса и на прелестных девушек, которые были их игрушками:

— Смотрите, это ваши братья, это ваши сестры.

И глаза ее, переходившие с одного на другого, встретились с глазами Фредера и остановились на нем…

В следующую же секунду высокая стеклянная дверь распахнулась и в сад бросился Сверхмуж в сопровождении толпы слуг. Он был бледен от гнева и язык отказывался служить ему.

— Простите, извините, господа! — бормотал он, напряженно кланяясь во все стороны. — Небрежность… возмутительная, совершенно непонятная катастрофическая небрежность… непоправимая небрежность.

Он быстро-быстро кланялся — совершенно бессмысленно, точно это невероятное событие испортило находящийся в нем механизм.

Через несколько секунд все выглядело, точно ничего не случилось. Музыка играла еще нежнее и мягче прежнего, как бы для того, чтобы наверстать утерянную негу минут. Как прежде, играли веселые и нарядные люди — они отдыхали, шутили — с подчеркнутой веселостью, точно хотели показать один другому: ничего не случилось! Мы ничего не видали, ничего не пережили! Ничего не случилось!

Только Фред ер не был расположен вернуться к прерванной игре.

Напрасно старалась маленькая Маделон: он все еще стоял, как зачарованный и задумчиво, и неподвижно смотрел на дверь.

— Фредер! Фредер! Разве ты не слышишь меня? Не хочешь ли ты пить, Фредер? Не хочешь ли взглянуть на меня?

Но он не отвечал. И когда она, все еще на коленях перед ним, медленно взяла его руку и потянула к себе, — он взглянул на нее таким чужим, таким пустым, таким отсутствующим взглядом, что маленькая Маделон выпустила бокал из своих рук и залилась слезами.

Фредер, казалось, не замечал этого. Он прошел мимо плачущей девушки к дверям с таким выражением, точно все еще видел там кого-то.

Сверхмуж бросился к нему. Он снова владел собою, во всяком случае он мог в связных словах извиниться за неслыханное происшествие, но когда он взглянул в лицо своего молодого господина, слова задрожали у него на губах, и он остался с открытым ртом. Фредер смотрел мимо его в пустоту.

— Кто это был? — спросил он тихо.

Сверхмуж, увы, не знал. Никто понимал, как вообще могла проникнуть девушка в Дом Сыновей, в Вечные Сады. Если б эта мысль не была абсурдной, можно было бы предположить, что среди служащих в Доме Сыновей у нее был союзник, который показал ей путь и помог ей. Надо назначить строгое расследование, и если оно ни к чему не приведет, нужно будет отказать всему персоналу.

— Пожалуйста, не надо! — сказал Фредер. — Я не хотел бы, чтобы кто-нибудь пострадал из-за этого…

Сверхмуж на мгновение застыл. Но он привык к сюрпризам всякого рода в Доме Сыновей. Он глубоко поклонился сыну Джо Фредерсена, который медленно, как человек, услышавший зов и незнающий куда его зовут, подходил неверными шагами к дверям.

У дверей он еще раз обернулся и чуждым взглядом посмотрел на Вечные Сады.

Там были люди, которые не знали усталости, кроме усталости от игры, не знали пота — кроме пота от игры, не знали забот — кроме забот игры. Люди, которым необходимы были веселые игры и борьба, потому что иначе они не могли бы проглотить еду и питье, не могли бы спать, и желудки их не варили бы!

И он думал о детях, о бедных маленьких привидениях в серых лохмотьях, о которых девушка сказала, что они его братья, его сестры.

Плечи Фредера вздрогнули, точно ему было холодно под белым шелком. Он отворил дверь, чтобы уйти.

Внезапно, точно тень, перед ним вырос Сверхмуж.

— Надо ли мне расследовать, кто была эта девушка? — спросил он осторожным, точно нащупывающим голосом.

Веки его были опущены.

Фредер медлил с ответом. Он знал: скажи он «да», и еще вечером сегодняшнего дня у него будет исчерпывающая справка. Потому что система, по которой работали справочные бюро его отца, была непогрешима. Он знал, что стоило лишь подать знак Олерту, которого рекомендовал ему отец для особых поручений и который в то же время был самой верной охраной единственного сына Джо Фредерсена. Он представил себе голову Олерта: эту узкую голову охотничьей собаки, эти глаза без сострадания, этот ужасный, равнодушный рот. И он покачал головой — сначала медленно, затем сильнее.

— Нет, нет.

Нельзя пускать ищейку по следам святой…

— Пусть никто не отыскивает ее, — прибавил он беззвучно. Он пошел, и высокие двери захлопнулись за ним.

* * *

Почему не помешал он служащим выгнать ее? Почему не велел он удержать ее в прекрасном, в заботливом плену, пока он, сын Джо Фредерсена, не поговорит с нею?

Он не знал! Быть может, был он слишком потрясен. Быть может, боялся не найти нужных слов, тех единственных слов, которые должны были быть произнесены в этот самый серьезный час его жизни.

Но одно он знал твердо: у него не было другого пути, кроме пути к ней.

Чем ниже он спускался, тем оглушительнее становился шум города, фантастическая мелодия будней, которой он не понимал до сегодняшнего дня. Сейчас он слышал ее. Весь город кричал одно лишь слово: «Работа! Работа! Работа!» От полуночи до полуночи — потому что не существовало отдыха в огромном городе Джо Фредерсена — беспрерывно раздавались все те же все заглушающие слова: «Работа! Работа! Работа!»

Что же это такое работа? Сладка она или горька? Возвеличивает она или унижает? Проклятие это или благословение? Венец или уничтожение?

Отсутствующим взглядом смотрел Фредер в лицо своего шофёра, который внезапно очутился перед ним и открыл дверцу его автомобиля. Но Фредер медлил. Внимательно всматривался он в лицо человека, которого отец его выбрал из тридцати тысяч желающих для личных услуг своему сыну, потому что он показался ему самым надежным, самым лучшим из этих тридцати тысяч.

Разве носит этот человек маску? Его лицо было так безлично, так тускло, так невыразительно.

Быстро, не раздумывая, с раскрасневшимся лицом сын Джо Фредерсена вступил в разговор с шофёром.

— Как ваши дела, Гейльбрунн? Довольны вы вашим местом? Довольны вы вашей жизнью?

Светопреставление, кажется, не произвело бы на шофёра большего впечатления, чем вопрос его молодого хозяина. Он испуганно посмотрел на него, покраснел, побледнел.

— Я в чем-нибудь провинился, господин Фредер? — растерянно спросил он.

— Нисколько, Гейльбрунн. Я спрашиваю только потому, что меня интересует, как вы живете. Как вы поживаете, Гейльбрунн? Вы женаты?

— Да, господин Фредер!

Фредер медлил. Он задумался.

Губы его искривились.

— По моим подсчетам, у вас должно оставаться очень мало времени для вашей жены, потому что я имею привычку заставлять вас днем и ночью ждать-себя.

— За это мне платят, господин Фредер, — ответил шофер.

Фредер покачал головой. Он смотрел мимо своего собеседника, вдаль. Он спросил:

— Есть у вас дети?

После маленькой паузы послышался спокойный ответ:

— У меня был ребенок, господин Фредер.

Глаза Фредера спрашивали:

— Ну, и?

Шофер продолжал:

— Он умер.

— Умер? — тихо переспросил Фредер. — Когда?

— Вчера были похороны, — вежливо ответил шофер. Фредер хотел что-то сказать, но промолчал. Он задумался.

Затем он сказал:

— Я вчера весь день не отпускал вас. Вы уехали в час ночи. Вы не могли, значит, похоронить вашего единственного ребенка?

— Служба прежде всего, — ответил Гейльбрунн.

Фредер отвернулся.

— Почему вы не пришли ко мне? Я, конечно, отпустил бы вас.

Гейльбрунн мешкал с ответом. А Фредер почувствовал: сегодня — да, сегодня я не отказал бы, но вчера, вчера я был еще другим человеком, вчера я не пережил еще того, что пережил сегодня…

— Я б хотел, Гейльбрунн, чтобы вы с сегодняшнего дня имели ко мне больше доверия, как к человеку.

— Слушаю, господин Фредер, — машинально, не понимая, ответил шофер. Он закрыл за Фред ером дверцы автомобиля и осведомился:

— Куда?

Фредер ответил, не задумываясь.

— К блоку № 105.

Лицо шофера выразило некоторое изумление. С блока № 105 начинался город машин. Особый город, населенный машинами.

Сын Джо Фредерсена никогда еще не приказывал везти себя туда.

 

ГЛАВА II

Перед Джо Фредерсеном стоял его первый секретарь с выражением человека, который знает, что он погиб. Джо Фредерсен задал ему вопрос, и он не умел ответить на него.

Измученные глаза этого не совсем уже молодого человека бегали по огромной светлой комнате, куда, казалось, сходились нервы всего мира. В единственном во всю стену — окне комнаты, точно в рамке, был виден Метрополис. Потому что комната, где Джо Фредерсен работал двадцать три часа в сутки, была расположена в куполе мощного здания, которое в Метрополисе и во всем мире носило название «Новая Вавилонская Башня».

Джо Фредерсен легко вздохнул. И первому секретарю показалось, что в это мгновение подписан его смертный приговор.

— Ну? — негромко повторил Джо Фредерсен.

Ничего не помогало. Так или иначе надо было ответить.

— Я ошибся, господин Фредерсен, — беззвучно сказал Эрнст Геймердинг.

— Гм….

Рука Джо Фредерсена бросила на блюдце карандаш, который он держал в пальцах.

— В последнее время вы довольна часто ошибаетесь, Геймердинг. Я не люблю этого. Я плачу моим людям за то, чтобы они ошибались возможно реже.

Первый секретарь хотел что-то ответить, но не успел, потому что в этот момент дверь, ведущая в переднюю, распахнулась так резко, что Эрнст Геймердинг вздрогнул и болезненно побледнел.

Джо Фредерсен не обернулся к человеку, который так бесцеремонно ворвался к нему. Он смотрел в лицо своего первого секретаря, и его рука вновь протянулась за только что отложенным карандашиком.

— Что тебе нужно, Фредер? — спросил Джо Фредерсен, не оборачивая головы, точно он узнал своего сына по его дыханию.

Да, это был Фредер. Но он мало походил на того Фредера, который часа два тому назад весело бегал по чудесным лужайкам Вечных Садов. Он не ответил сразу на спокойный вопрос своего отца. Но испуганные глаза его не отрывались от измученных глаз Геймердинга.

Сейчас только Джо Фредерсен повернул голову. Он увидел своего сына и спокойно поднялся. Он засунул руки в карманы брюк.

— Стакан воды для господина Фредера, — сказал он.

Но Фредер отказался, точно ему некогда было задерживаться. Наконец, он произнес:

— Я был в городе машин, отец!

Правая бровь Джо Фредерсена медленно поднялась. Он спросил:

— Что искал ты в городе машин, Фредер? Кто впустил тебя? Кто водил тебя?

Фредер, казалось, не понял ни одного из трёх, вопросов, заданных ему отцом. Во всяком случае он не ответил на них.

— У машины «М» случилось несчастие, — продолжал Фредер. — Он задрожал, застонав, как подстреленный. Я был при этом.

Он бился руками об стену, он спрятал голову в руках.

Джо Фредерсен не двинулся с места. Он только слегка повернулся к Геймердингу, который, прислонившись к столу, с посеревшим лицом смотрел на Фредера.

— Как это случилось, Геймердинг, — спросил Джо Фредерсен вполголоса, — что я узнаю о несчастий с машиной М от своего сына — не от вас?

Первый секретарь тщетно искал ответа. Он не нашел его. Бессильный уйти от когтей жестких глаз, которые держали его, он стоял, словно в параличе. Лицо его с секунды на секунду становилось все бледнее.

Точно поняв, что стоящий перед ним человек не в состоянии двинуть членом, пока он держит его своим взглядом, Джо Фредерсен отвел глаза.

— Подробности! — сказал он.

Первый секретарь оставил комнату.

Джо Фредерсен взял с письменного стола маленькую книжечку и перелистал ее. Короткая твердая черта появилась на месте где стояло имя Эрнста Геймердинга.

Достаточно было одного взгляда, чтобы из комнаты вышли остальные служащие.

Джо Фредерсен подошел к своему сыну. В том, как изменился самый звук его шагов, в движении, которым он положил свою руку на плечо сына, было столько грустной нежности, что голова самого могущественного в Метрополисе человека склонилась под нею, точно под непосильной тяжестью.

— Пойдем, Фредер, — сказал он ласково.

На секунду он закрыл глаза, точно переутомившись. Фредер обернулся.

— Отец! Мне пришлось увидеть это! Я был там, когда машина вдруг встала — да, встала, как огромный дикий зверь, она выла, как зверь, она была вся в кипящих парах. И из этих туманных паров падали тела обварившихся людей. Люди лежали на земле, корчились в нестерпимых муках и прижимали кулаки к своим ранам. И хоть они кричали так, что глаза вылезали у них из орбит, — криков не было слышно: рёв машины заглушал их…

Джо Фредерсен держал сына обеими руками. Он не смотрел на него, он смотрел вдаль.

— Ты молод, — сказал он тихо, когда Фредер замолчал. — Ты слишком молод.

— Для чего, отец?

— Чтобы нервы твои выдержали испытание.

Фредер поднес обе руки ко лбу.

— Я надеюсь, что никогда не придёт время, когда я буду равнодушно смотреть на муки людей.

— Ты научишься этому, милый мой сын, — ответил Джо Фредерсен. Ты должен будешь научиться этому, как научился я — и все, кто стоит наверху.

Глаза молодого человека в упор смотрели на отца.

— Тогда я не хочу никогда стоять наверху, — сказал он. — Никогда! Шелковая рубашка горит на моих плечах — с тех пор, как я знаю, что существуют люди, дети которых ходят в лохмотьях… Это безумие отец, кормить собак деликатесами, когда люди голодают и умирают с голоду. Это безумие, что наверху все— смех, танцы и блаженство, а внизу— стоны и проклятия. Ты можешь спать, отец? — спросил он, пристально глядя на отца. — Ты можешь спокойно спать, зная, что миллионы людей прокляты — что они живут в аду? В аду, в котором заставляешь их жить ты — ты и все те, кто наверху?

— Я научился этому, — сказал Джо Фредерсен. — И будь уверен, Фредер, что люди, за которых ты волнуешься, спят спокойнее и лучше моего. Тяжесть творчества не давит их мозга. Берегись, Фредер, считать людей хорошими, видеть в них невинные жертвы только потому, что они страдают. Их горе трагично, но в нем есть логика — ибо они применимы только как масса, а отдельный человек почти не имеет цены. Не забывай, что люди — продукт случайности, Фредер. Это не важный материал. Но если в отливке их произошла ошибка, их нельзя снова отправить в плавильную печь. Мы принуждены брать их такими, как они и есть. И не наша вина, если они погибают вследствие своей непригодности.

Он хотел продолжать, но дверь медленно и осторожно раскрылась и в комнату вошел Геймердинг. Он выглядел еще растеряннее прежнего, у него было лицо человека, который знает, что он погиб.

— Грот, сторож машины сердца… — произнес он заикаясь.

Джо Фредерсен тут же прервал секретаря. Движение головы его сказало:

— Пусть войдёт!..

Геймердинг отошел в сторону, и Грот вошел.

* * *

Грот был великаном. У него были плечи и затылок циклопа; при виде груди и рук его казалось, что он может задушить в своих объятиях молодого быка.

Грот любил три вещи на свете: своих детей, своего господина и свою машину. Детей своих он почти не видал никогда, господина своего редко, а у машины он проводил дни и ночи. Она была чудом из чудес Метрополиса. Ее называли сердцем Метрополиса, потому что в исполинском городе едва ли существовала машина, которая каким-либо образом не получала бы энергию от этого стального титана, не зависела бы от нее. Грот знал машину куда лучше, чем самого себя. В машине переливалась его кровь, напрягались его мускулы, думал его верный мозг.

Несомненно, должны были произойти исключительные, опасные вещи, чтобы побудить Грота передать — хотя бы и на кратчайший срок, — наблюдение за своей машиной другому. Грот редко раскрывал рот, но если это случалось, стоило послушать его.

Джо Фредерсен знал это.

— Что скажете, Грот? — спросил он напряженно и нетерпеливо.

Грот молча раскрыл свой огромный кулак и молча протянул его Джо Фредерсену.

На ладони его лежал маленький смятый, испещрённый значками, кусочек пергамента.

Джо Фредерсен быстро взял пергамент, но посмотрел на него рассеянно. Казалось, ему все это уже было знакомо.

— Откуда у вас этот план, Грот?

— Из кармана одного рабочего, который только что погиб около машины.

— Больше вам не о чем сообщить мне?

— Не о чем, господин Фредерсен.

— Благодарю вас, Грот, — сказал Джо Фредерсен, протягивая руку…

Джо Фредерсен повернулся к первому секретарю.

— Как случилось, господин Геймердинг, — спросил он суховато, — что я снова получаю образчик этого таинственного плана от Грота, а не от вас?

Эрнст Геймердинг не отвечал. Он давно ожидал этого вопроса и все время знал, что не сможет ответить на него.

Джо Фредерсен стоял, облокотившись на письменный стол и упорно ждал ответа. Едва заметно он посмотрел на свои браслетные часы. Эрнст Геймердинг судорожно вздыхал.

— Я работаю 14 часов в сутки, — господин Фредерсен, — пролепетал он.

Джо Фредерсен слегка повел бровями и опустил взор.

— Для человека, занимающего такой пост, как вы, этого мало. Следовало бы работать ровно на десять часов, больше.

Он на минуту остановился, а затем продолжал;

— Это все, что вы мне можете сказать?

Геймердинг молчал.

— Благодарю вас, господин Геймердинг— спокойно сказал Джо Фредерсен. — Банку «Г» уже дано распоряжение выплатить вам жалованье. Всего доброго!

Эрнст Геймердинг стоял неподвижно. Он стоял не как человек, желающий оказать сопротивление, а как человек, ноги которого отказываются действовать. Его взгляд совсем погас, а губы были раскрыты словно ему хотелось кричать. Джо Фредерсен сделал слабый жест нетерпения. Геймердинг тяжеловесно повернулся и медленно зашагал к двери. Он прошел мимо сына Джо Фредерсена, не глядя на него. Бесшумно раскрыв дверь, он вышел из комнаты.

Джо Фредерсен повернулся с рассеянным выражением на лице. Казалось, он совершенно забыл о присутствии своего сына. Однако Фредер напомнил о себе.

— Отец, — начал он как-то особенно тихо, — разве было так необходимо уволить этого человека?

Джо Фредерсен посмотрел на сына долгим и внимательным взором, в котором чувствовалась и любовь, и подозрительность.

— Отчего ты спрашиваешь меня об этом, Фредер?

— А отчего ты мне не отвечаешь? Джо Фредерсен снова взглянул на сына: его не столько поразили самые слова Фредера, сколько странный тон его голоса.

— Мне он больше не нужен, Фредер, — мягко сказал он, наконец.

— Отчего, отец?

— Мне не нужны люди, теряющиеся, когда им что-нибудь говоришь.

— Может быть, он был болен, отец… Заметил ли ты выражение его лица? Может быть он испытал огорчение от человека, которого любит…

— Может быть. А может быть и просто не выспался после веселой ночи в «Иошиваре» или каком-нибудь другом притоне. Ты, Фредер, смотришь на вещи с совершенно неправильной точки зрения. Эрнст Геймердинг был моим первым секретарем. Он получал в 8 раз больший оклад, чем мои младшие секретари. Это обязывало его быть в 8 раз работоспособнее, чем они. Если он не исполнил этого естественного требования, то ему только остается уступить место более достойному. Не пройдет и двух недель, как мой пятый секретарь займет его место. Еще три недели — и четверо его помощников окажутся излишними. Таковы люди, которые мне нужны, Фредер.

— Оттого, что они сберегают жалованье четырех чиновников?

— Нет, Фредер, — оттого, что они обладают единственным преимуществом человека над машиной.

— В чем оно заключается, отец?

— В том, что человек способен испытывать удовольствие от процесса работы, — ответил Джо Фредерсен.

Фредер молчал. На его губы легла горькая усмешка. Джо Фредерсен пристально посмотрел на сына.

— Отчего ты так интересуешься судьбой Эрнста Геймердинга? — спросил он.

— Оттого, что он человек, — глухо ответил Фредер, — и оттого, что я чувствую к нему сострадание.

— Сострадание к бездарным — жестокость в отношении одаренных, — сказал Джо Фредерсен.

Фредер покачал головой. Этот жест означал не отрицание, а только полное непонимание.

— Может быть, с более возвышенной точки зрения ты и прав, отец. Но я видел человека, лицо и движения которого навели меня на мысль: так выглядят люди перед тем, как лишить себя жизни.

Фредер остановился и посмотрел отцу в глаза.

— Если завтра утром, — продолжал он, — тебе сообщат, что этот человек наложил на себя руки, — тебя не потрясет такое известие?

— Нет, Фредер.

Джо Фредерсен подошел к сыну и хотел положить ему на плечи свои руки. Но Фредер уклонился и отступил к двери. Он смотрел на своего отца — самого могущественного человека в Метрополисе с выражением тоски и решимости.

— Я больше не могу следовать за тобой, отец, — сказал он тихо. — Я боюсь, что никогда больше не смогу за тобой следовать.

Джо Фредерсен улыбнулся с меланхолической иронией.

— Ты еще никогда так сильно не походил на свою покойную мать — сказал он.

Фред ер почувствовал, что у него сжимается горло. Не глядя на отца, он повернулся к двери и быстро вышел, словно хотел бежать.

Джо Фредерсен стоял неподвижно на месте. Его узкая голова, слегка склоненная на грудь, казалась теперь особенно благородной и трагической. Наконец, он обернулся, и, подойдя к письменному столу, нажал кнопку звонка.

Спустя несколько мгновений, в комнату тихо вошел Олерт. Этот человек был известен своей беззвучной походкой. Он всегда появлялся с какой-то таинственной, непостижимой быстротой. Он остановился у двери и посмотрел на Джо Фредерсена почти сонными глазами. Тем не менее ему вовсе не хотелось спать. Всякий, кто вблизи посмотрел бы ему в лицо, увидел бы, что весь он одно сосредоточенное внимание. Тем временем Джо Фредерсен смотрел в окно на сверкающий огромный и прекрасный город Метрополис. Наконец, он повернулся к Олерту, и, медленно подойдя к нему, сказал тихо, словно преодолевая внутреннее сопротивление.

— С сегодняшнего дня прошу осведомлять меня о каждом шаге моего сына.

 

ГЛАВА III

Фредер ходил по лестницам и коридорам Новой Вавилонской башни и искал Эрнста Геймердинга. Судя по походке этого человека, он не мог успеть далеко уйти.

Действительно, Фредер нашел его перед огромным окном 84-го этажа башни, из которого можно было видеть колоссальный город, освещённый миллионами огней. Он смотрел на Метрополис и думал, что стоит только открыть окно и броситься вниз как через две минуты превосходно обученные члены санитарной полиции подберут его искалеченный труп, на месте которого останется только влажное пятно на асфальте.

— Да, — сказал Геймердинг, обращаясь к самому себе.

Его рука уже потянулась к задвижке, как вдруг он услышал, как его кто-то позвал.

Он оглянулся и увидел перед собой сына Джо Фредерсена.

— Что вы хотите сделать, Геймердинг? — спросил Фредер с бесконечной мягкостью в голосе.

Эрнст Геймердинг горько улыбнулся и пожал плечами.

— Ничего особенного, господин Фредер, — тихо ответил он, — что я могу сделать? Ничего.

И вдруг, прямо посмотрев Фредеру в глаза, он добавил:

— Знаете ли вы, господин Фредер, что значит быть уволенным вашим отцом Джо Фредерсеном.

Фредер молчал.

— Это значит, — продолжал Геймердинг, — быть уничтоженным… Это значит, лишиться всех перспектив…

— Отчего, Геймердинг? — спросил Фредер с выражением испуга и в голосе, и на лице.

— Оттого, что Джо Фредерсен — первый человек на свете… Оттого, что он для своих сотрудников — центр вселенной… От него нельзя уйти: тот, кто лишается его руководства, обращается в ничто… Но вы этого не можете понять, господин Фредер… Вы не знаете своего отца.

Фредер молча смотрел в окно. Но он видел перед собой не бесчисленные огни вечернего Метрополиса. а трогательное лицо просящей девушки. Он глубоко вздохнул и сказал:

— Приходите ко мне, Геймердинг.

Уволенный секретарь посмотрел на него безумными глазами и почти со стоном переспросил:

— Я?..

— Да, Геймердинг, — подтвердил Фредер, в голосе которого слышалась доброта и сострадание. — Приходите ко мне, Геймердинг.

Их глаза встретились. И в го время, как взгляд одного постепенно омрачался скорбью, во взгляде другого снова начинала расцветать надежда.

— Да, — воскликнул, наконец, Геймердинг с каким-то странным восторженным воодушевлением. — Да…

Фредер улыбнулся, как человек, которому сделали подарок.

— Где вы живете Геймердинг?

— Улица Девяносто, дом № 7, сед мой этаж.

— Идите домой и ждите меня, Геймердинг. Может быть, я сам приду к вам, может быть, я пришлю за вами. Но я не хочу, чтобы кто-нибудь, кого я знаю, и кому я, может быть помешал, провел бессонную ночь.

— Что могу я сделать для вас? — спросил его собеседник.

Фредер улыбнулся и покачал головой.

— Ничего. Идите домой. Ждите. До свидания.

— До свиданья, — ответил Геймердинг и повернулся, чтобы уйти.

Фредер смотрел ему вслед. Геймердинг остановился, оглянулся и поклонился сыну Джо Фредерсена с выражением глубокой серьезности и преданности.

На губах Фредера потухла улыбка.

* * *

Он спускался. Он проходил лестницу за лестницей. Они вели в подземную часть «Новой Вавилонской Башни». Чем ниже он спускался, тем горячее становился воздух в коридорах, которые делались все ниже, все теснее.

Внизу под башней стояли машины, откуда все мощное здание черпало необходимую для своего потребления энергию.

Лестницы и ходы были пусты. Все, кто спешил — а в Новой Вавилонской башне спешили все — пользовались бесчисленными лифтами, которые непрерывно прорезывали здание снизу до купола. Никого не встретил сын Джо Фредерсена на своем пути.

Воздух давно перестал быть прозрачным, он был насыщен парами. Электрические лампочки висели на невидимых потолках, как злые красные глаза.

Наконец, он дошел до машинного отделения. Хотя там было без конца лампионов, казалось, что в помещении полутемно. Оно было бесконечно длинно, но потолок спускался низко. Люди, которые двигались там, казались плавающими в тумане тенями. Резкий шум сразу оглушил Фредера.

Через сотни вентиляторов в комнату врывался воздух, которым дышали уже миллионы жителей Метрополиса. По другую сторону помещения сотни других вентиляторов с ревом отсасывали воздух. Приятный холодок упорно, но безнадежно боролся с мучительной жарой. Жара исходила из стен, куда были вделаны печи. Запах масла пронизывал воздух. Даже вода испарялась, насыщенная парами масла.

Фредер оглянулся, он отер рукою пот со лба. Его взгляд упал на человека, который стоял возле огромной, мамонтообразной машины. Человек этот был в общей для всех рабочих Метрополиса форме. От шеи до щиколоток — темно-синий полотняный рабочий костюм, на голых ногах жесткие ботинки, на голове — черный капюшон.

Человек держал руку на рычаге. Его взгляд был прикован к часам.

Фредер ощупью пробирался к рабочему. Он в упор смотрел на него. Сколько ему было лет? Тысяча? Или не было ему и двадцати? Напряжённое внимание сделало лицо его похожим на лицо мумии.

Фредер протянул руку и осторожно дотронулся до рабочего.

Тот вздрогнул. Его рука оставила рычаг. Он испуганно оглянулся на Фредера. Никто не обращал внимания на них обоих. В густом тумане и дыму они оба были как бы отрезаны от остальных. Фредер на удачу сделал пару шагов по направлению к стене и подошел к узенькой двери. Он тянул рабочего за собой и отворил дверь. Пред ним находилось помещение для инструментов. Фредер уселся на один из ящиков и посадил туда своего нового товарища.

На него посмотрели глаза без выражения. Теперь Фредер увидел, что лицо, которому они принадлежали, было лицо мальчика, который, конечно, был не старше его самого.

— Как тебя зовут? — спросил он невольно.

Глухой голос ответил:

— № 11.811.

Фред еру показалось, что чья-то рука сжимает его горло.

— Я хочу знать, как называла, тебя твоя мать.

— Георг.

— Ты знаешь, кто я, Георг?

В тусклых глазах рабочего мелькнула сознательность.

— Да, — сказал он, — вы — сын Джо Фредерсена.

Он быстро вскочил.

— Машина! — воскликнул он. — Помилуй Бог, моя машина!

— Оставь свою машину, Георг, и послушай меня.

— Но за машиной должен быть Георг, но не ты.

— Кто же?

— Я.

Никакого ответа.

— Я, — повторил Фредер. — В состоянии ты выслушать меня? Запомнишь ты, что я скажу тебе? Это очень важно.

— Да, — ответил Георг, точно парализованный.

— Мы переменим нашу одежду. Ты возьмёшь мою, а я твою. Я займу твое место за машиной. В моем платье ты спокойно уйдешь отсюда. Никто не заметил, как я входил. Никто не заметит, как ты уйдешь. Но ты должен владеть своими нервами и оставаться спокойным. На этом листочке я напишу тебе адрес: Геймердинг, улица 90, д. № 7, 7-ой этаж. Покажи эту записку моему шоферу, который ожидает меня у подъезда Новой Вавилонской башни. Мой автомобиль весь белый, номер его MX 3759401. Шофер хорошо дисциплинирован, он не обернется, не посмотрит на тебя. Ты велишь ему ехать по указанному адресу, пошлешь его домой и пойдешь к Геймердингу. Скажи ему, что я посылаю тебя. Ждите меня или известия обо мне. Ты понял меня, Георг?

— Да.

Через немного времени сын Джо Фредерсена в костюме рабочего стоял за машиной. Вместо белого шелка, плечи его покрывало грубое синее полотно. На голых ногах его были жесткие ботинки. Черный капюшон, где был напечатан номер 11.811, закрывал его волнистые светлые волосы.

Он стиснул зубы. Он думал.

— Испытай-ка, каково стоять в адском жару и не сметь сомкнуть глаз… Почувствуй на себе, что испытывают эти люди, по коже которых стекает едкий пот, у которых горят и болят глаза. Узнай, как чувствуют себя те, которые должны работать непрерывно для того, чтобы наверху, в чудесном городе Метрополисе праздные люди легкомысленно разбрасывали деньги, которые зарабатывают их отцы своим мозгом и руками рабочих.

Он сунул руку в карман за носовым платком, чтобы обтереть лицо. Он почувствовал твердую бумажку, которую вытащил вместе с платком.

Бумажка была не больше мужской ладони. Она. была испещрена странными значками. Фредер тут же узнал ее. Он несколько часов тому назад видал такую же бумажку в руках своего отца, который получил ее от Грота. Что означал этот план?

За спиной его раздался голос.

— Следи за своей машиной 11.811.

Относилось это к нему? Да, к нему. Он носил костюм рабочего и был среди них номером 11.811.

Машина задрожала…

Он сунул план обратно в карман и положил руку на рычаг.

* * *

Олерт был бесконечно терпелив. Если надо было, он мог часами стоять на том же месте, выкуривая папиросу за папиросой, читая газету за газетой. И все же он не спускал с глаз одного предмета — ослепительно белого автомобиля сына Джо Фредерсена.

Его терпение было вознаграждено. Худощавый молодой человек, блондин в белом шелку, который носили в Доме Сыновей, быстро, почти бегом пересек огромный холл Новой Вавилонской Башни и приблизился к белому автомобилю за № 3759401.

Шофер открыл дверцы. Он увидел пред собою листок, где почерком его молодого хозяина было написано:

«Геймердинг, улица Девяносто, д. № 7, 7-ой этаж».

Затем дверцы захлопнулись, и автомобиль тронулся.

Упав на мягкие подушки автомобиля, Георг сжал голову обеими руками так, что казалось, кровь должна была брызнуть у него из глаз. Он хотел наконец проснуться… понять…

Тело его сладко ныло. С дрожью, которая расслабляла все его члены он ощущал на своей коже нежное прикосновение шелка. Его охватило сознание освобождения от мучительной тяжести жизни — и смех и слезы подступили к его глазам.

Он хотел было вытереть слезы рукавом шёлковой рубашки, как привык стирать грязным полотняным рукавом пот со лба. Но затем он сунул руку в карман от брюк — он искал платок.

Он нашел его там, но нашел, и кое-что другое.

Деньги… Много денег. Небрежно сунутые в карман банкноты.

Георг, рабочий номер 11.811, никогда в жизни не видал и маленькой доли таких денег — и подавно не держал их в руках.

Испуганным рефлекторным движением он бросил от себя деньги, так что они упали к его ногам. Он смотрел на них, точно вор, и подтянул под себя ноги, чтоб не задеть их.

Растерянный, потрясенный он выглянул сквозь широкие, блестящие окна на улицу.

И он понял, что этот город машин, этот трезвый город, город-фанатик работы — имеет и другую жизнь. Его тело вздрагивало от фейерверка электрических реклам, от надписей в десять цветов, от ослепительно белых фонтанов слишком сильных ламп, от взлетающих ракет, от холодных мигающих световых башен.

Одно слово возвращалось все снова и снова. Буквы складывались в одно и то же слово.

Иошивата.

Что означало это: Иошивата?

На одном из перекрестков в автомобиль был брошен пучок объявлений и реклам, он упал на колени к Георгу, к ногам его. Механически Георг нагнулся, поднял их.

На этих листках, из которых исходил пронизывающий, горьковатый, расслабляющий аромат, большими странными буквами начертано было тоже слово: Иошивата…

Георг хотел распахнуть дверцы автомобиля, чтобы выскочить на улицу, но движение экипажа заставило его откинуться на подушки. Он сжал кулаки, к которым прилипли банкноты и поднес их к глазам. Но слово было уже в нем, оно было выжжено в нем, зов — и неугасимое пламя.

Точно в тумане, пронеслась перед глазами его бесформенная картина: машина, величиной с мамонта, перед нею человек в грязном синем полотне.

— Нет! — сказал Георг, разжимая кулаки.

Но перед глазами его горело слово: Иошивата.

В воздухе была музыка, брошенная радио в вечерние улицы. Горячая, разнузданная радость.

— Нет! — простонал Георг.

Кровь текла из его прокушенных губ. Но сотни пестрых ракет выкрикивали в черном бархатном небе Метрополиса слово: Иошивата. Георг высунулся в окно. Он крикнул в музыку, в пьянящую жизнь улицы: «Иошивата!» и откинулся на подушки.

Описав дугу, автомобиль поехал по новому направлению.

 

ГЛАВА IV

Горбун с печальными трагическими глазами открыл Джо Фредерсену дверь в дом Ротванга, и манеры его ясно показывали, что самый большой человек в Метрополисе был в этом доме гостем, которого принимали неохотно, хотя и не решались не принимать.

Дом, где жил великий изобретатель Ротванг, был сдавлен между двумя небоскребами. Он находился близ церкви и несомненно был построен в то время, когда Дева Мария с Младенцем, которая стояла на церкви, высилась над красными черепичными крышами окрестных домов. Дом Ротванга был узок, как полотенце, и не имел ни одного окна на улицу — кроме закрытого решеткой отверстия, которое вело в подвальное помещение.

Чужой человек не мог бы определить, сколько комнат в этом фантастическом пережитке былых времен. Спиральная лестница вела вверх и вниз, а дом казался слишком хмурым и недружелюбным, чтобы возбудить охоту к исследованиям.

Горбун провел Джо Фредерсена по лестнице и молча отворил дверь.

С гулом щелкнул замок.

Джо Фредерсен стоял в комнате, которую он знал, знал слишком хорошо… Он равнодушно бросил на стул свою шляпу. Глаза его медленно и утомленно скользили по комнате. Она была пуста. Большой почерневший от времени стул, какие бывают в старых церквах, стоял перед задернутой портьерой. За ней была ниша, шириной в стену.

Джо Фредерсен долго стоял возле двери, не двигаясь. Он закрыл глаза. Потом, не открывая глаз, немного неверной походкой он подошел к тяжелой черной портьере и раздвинул ее. Тогда лишь он открыл глаза. На широком цоколе покоилась высеченная из камня голова женщины.

Это не было творение художника, это было создание человека, который в муках, коим нет названия на языке людей, днями и ночами боролся с белым камнем, покуда, казалось, сам камень понял его и сам принял форму женской головки. Камень сжалился, и в нем расцвел портрет молодой женщины, которая была для двух людей их небом — и адом.

Гельга Ротванг, жена великого изобретателя, которая принадлежала ему всецело — пока не встретилась с Джо Фредерсеном.

Тогда она должна была покинуть мужа, который горячо любил ее, и уйти к другому.

Глаза Джо Фредерсена оторвались от головы женщины и опустились на высеченные на цоколе слова:

«Гель, родившаяся мне на счастье, всем людям на радость, потерянная из-за Джо Фредерсена и скончавшаяся, когда она подарила жизнь сыну его, Фредеру».

Да, тогда она умерла. Но Джо Фредерсен слишком хорошо знал, что она умерла не от родов. Она умерла потому, что сделала то, что должна была сделать. Она, собственно, умерла уж в тот день, когда пришла от Ротванга к Джо Фредерсену и удивилась, что ноги ее не оставляли на пути своем кровавых следов. Она умерла, потому что не могла противостоять великой любви Джо Фредерсена и потому, что он заставил ее разбить жизнь другого человека.

Никогда не было на лице человека выражения такой радости освобождения, как на лице Гель, когда она узнала, что умирает.

Но тот же самый могущественный человек в Метрополисе в жутком сознании своего бессилия лежал на полу и кричал, как дикий зверь, которому переламывают кости.

И когда он через 4 недели встретился с Ротвангом, густые упрямые волосы над чудесным лбом изобретателя были белы как снег, а в глазах его горела ненависть, граничащая с безумием.

В этой великой любви, в этой великой ненависти Гельга осталась живою для обоих мужчин…

Джо Фредерсен не заметил, как за ним открылась дверь, и кто-то тихо вошел в комнату. Но он услышал смех, обернулся — и увидел лицо Ротванга.

Оба в упор смотрели один на другого. Никто не поклонился.

— Тебе надо было бы раздробить череп, если бы в нем не хранился такой драгоценный мозг, — сказал Джо Фредерсен после паузы.

— Ты ничего не можешь сделать мне хуже того, что сделал, — ответил Ротванг.

Джо Фредерсен молчал.

— Как ты думаешь… — продолжал Ротванг, — что мучительнее раздробить череп или вырвать из груди сердце?

Джо Фредерсен молчал.

— Ты не хочешь отвечать мне, Фредерсен?

— Мозг, подобный твоему, должен бы уметь и забывать, — произнес Джо Фредерсен, не глядя на Ротванга.

Ротванг пожал плечами. Он подошел к портьере и задернул ее.

— Забыть? — переспросил он. — Я дважды в жизни забыл. Раз я забыл, что эфирное масло и ртуть дают взрывчатую смесь. Это стоило мне правой руки. Другой раз я забыл, что Гель была женщиной, а ты — мужчиной. Это стоило мне сердца В третий раз, боюсь, дело пойдет о моей голове. Я никогда больше не буду забывать, Фредерсен.

Джо Фредерсен молчал. Наконец, он произнес беззвучно:

— Ты забываешь, что Гель умерла и для меня.

— Ты забываешь, — ледяным голосом сказал Ротванг, — что у меня от Гель не осталось ничего, кроме проклятых воспоминаний.

— А у меня, Ротванг?

— У тебя от неё сын.

Джо Фредерсен не ответил. Он стоял с отсутствующим лицом. Ротванг смотрел на него и как будто внимательно прислушивался к тому, что заметил в этот час впервые.

— Ты, кажется, не спешишь сегодня, Фредерсен? — сказал он. — Не хочешь ли сесть? И не хочешь ли сказать мне, почему ты пришёл? Ты ведь отыскиваешь меня, когда дело идет о новых планах и когда ты один не знаешь, как быть дальше…

— И сегодня дело идет о планах, хоть и не о новых, — ответил Джо Фредерсен, точно не расслышав насмешки. — Можешь объяснить мне этот план?

Он протянул Ротвангу маленький кусочек пергамента, который получил от Грота. Ротванг взял его и глубоко склонился над ним — не для того, чтобы рассмотреть его, а чтобы спрятать свое лицо.

— Откуда это у тебя? — спросил он после паузы.

— Ты знаешь план?

— Да. Откуда он у тебя?

— Из кармана одного из моих рабочих, но откуда он известен тебе?

Ротванг стоял спиной к окну. Это не позволяло вглядеться в черты его лица.

— Помнишь, — спросил он, — с каким непонятным тебе упрямством я в свое время желал поселиться именно в этом доме?

Джо Фредерсен кивнул.

— И помнишь, с каким упрямством я впоследствии отказывался продать землю под домом для продолжения подземной дороги?

— Еще бы. Я точно помню сумму, которую стоил изгиб пути, сделавшийся поэтому необходимым.

Ротванг загадочно усмехнулся.

— Вот причина, — сказал он, покачивая в своей ладони маленький кусочек пергамента.

— Объяснись, пожалуйста.

— Этот дом, Фредерсен, был, очевидно, построен человеком, который желал, чтобы добрые друзья и милые соседи его не знали всех его путей. Быть может, впрочем, это был просто-напросто глупец, любящий прогулки, как крот. Я не знаю. Во всяком случае ему был известен секрет этого кусочка пергамента, — потому, что этот квадрат, который ты видишь здесь, совпадает с квадратом подъемной двери, находящейся в самом нижнем помещении дома. Под подъемной дверью находится еще довольно хорошо сохранившаяся лестница, а дальше многочисленные и разбросанные ходы, где едва ли приятно заблудиться.

Джо Фредерсен, казалось, не верил.

— Ты рассказываешь сказки, — сказал он.

— Ты можешь во всякое время убедиться в справедливости моих слов, — ответил Ротванг с некоторой кротостью.

Джо Фредерсен задумался.

— И куда ведут эти ходы?

— К копям, которые были оставлены уже тогда, когда стали закладывать фундамент этой церкви.

Джо Фредерсен покачал головой.

— А откуда ты все это знаешь?

— Я люблю гулять, как гуляют кроты.

Джо Фредерсен посмотрел на Ротванга долгим испытующим взглядом.

— Мне сдается, что ты играешь двойную игру, Ротванг, и что у меня нет большего врага, чем ты.

— Я никогда не скрывал этого, Джо Фредерсен, — ответил седой его собеседник.

— Ну, что же, поступай, как хочешь, Мне сейчас интересно только узнать, что означает план покинутых копей в кармане моих рабочих.

— Это не трудно, — заметил Ротванг с несвойственной ему мягкостью.

Джо Фредерсен поднял голову.

— Хочешь проводить меня?

— Да.

— Еще этой ночью.

— Хорошо. Но приготовься к долгому пути.

— К долгим путям я привык, — ответил Джо Фредерсен.

 

ГЛАВА V

Фредер не мог больше стоять. Он больше не обслуживал машины, он висел на ней, на её ручках и рычагах — потому что его кости больше не держали его. Его светлые волосы были смочены потом, который стекал солеными каплями по его лицу, делая его неузнаваемым, с ужасом задыхающегося, он боролся за каждый вздох. В его мозгу была одна лишь мысль:

Неужели же нет конца у этих двух часов?

Внезапно рядом с ним очутился какой-то человек, у уха его — чей-то рот;

— Она будет говорить сегодня ночью… Ты придешь?

Он ожидал ответа.

— Она позвала. Ты придешь?

Кто она? Куда надо было ему придти? Но он кивнул утвердительно. Он хотел знать пути тех, кто, как и он, носили грубую синюю парусину, черный капюшон и твердые сапоги.

Голова его упала на грудь. Он оставил рычаги, за которые взялись руки другого рабочего, пришедшего ему на смену. А Фредер точно в полусне машинально шел куда-то. Он шел плечо к плечу с новым своим знакомым.

— Она позвала? — думал он. Кто же эта «она». Он шел и шел, и усталость его все росла. Не было конца пути. Он слышал глухой гул шагов тех, кто шел с ним, точно шум далекого прибоя.

Кто же она? — думал он. — чей голос заставлял на смерть утомленных людей добровольно отказаться от сна — от лучшего их отдыха, чтобы идти к ней, когда она зовет.

— Дальше? Все еще дальше?

— Глубже? Все еще глубже?

Но поток остановился, остановился и Фредер. Он споткнулся и упал на твердый холодноватый камень. Он опустится на колени, положил голову на камень.

Как ему было хорошо… Он улыбнулся.

Тогда кто-то начал говорить.

— Ах, сладкий голос, — думал, не открывая глаз, Фредер, — любимый, желанный голос. Твой голос, девушка! Я заснул… Я вижу сон… Мне снится твой голос, любимая.

— «Братья мои, — говорит голос, — все вы знаете огромное здание в сердце Метрополиса: „Новую Вавилонскую башню“. Я расскажу вам легенду о постройке башни в древнем Вавилоне… Хотите послушать, как она была начата. Хотите послушать, чем это кончилось? Человек, который, предпринял постройку, был добр и велик. ОН чувствовал близость Бога и не боялся померяться с ним. Он сказал: „Построим башню до самого неба. И на верхушке башни мы воспоем хвалу Богу и человеку“. Тогда собралось несколько человек и ревностно начали строить, но вскоре им стало ясно, что дело не под силу им одним. И они разослали гонцов вовсе страны за чужими, чтобы продолжать постройку башни в Вавилоне.

Пришли чужие и стали работать за деньги, но они не знали даже, над чем они работают. И Вавилонская башня была так велика, что никто из работающих на одной её стороне не знал никого из рабочих на другой. Человек, в мозгу которого зародилась постройка башни, был им неизвестен. Мозг и руки были далеки, были враждебны друг другу… „Вавилон!“ восклицал один и думал: „Радость! Венчание! Триумф“

„Вавилон!“ — стонал другой и думал: „Ад! Несчастие! Вечное проклятие!“

То же слово стало молитвой и проклятием. Произнося те же слова, люди не понимали друг друга. И вот почему была разрушена Вавилонская башня… Потому, что мозг и руки не понимали уже друг друга. Погибнет когда-нибудь и „Новая Вавилонская башня“.

Мозгу и рукам нужен посредник. И посредником между мозгом и руками должно быть сердце…»

Она замолчала.

Тогда один из рабочих медленно встал, он поднял свое худое лицо с глазами фанатика, и спросил:

— А где же посредник, Мария?

Девушка посмотрела на него, и на лице её появился свет беспредельной уверенности.

— Ждите его. Он придёт.

Шёпот прошел по рядам мужчин.

Фредер, который давно уже не спал, склонил голову к самим ногам девушки.

Вся душа его звучала:

— Я хочу быть им.

Но Мария не видала его, не слыхала.

— Терпение, братья, — тихо продолжала она. — Путь, которым должен прийти посредник, далек. Многие среди вас кричат: «бороться, разрушать!» Не боритесь, братья мои, ибо это делает вас виновными. Поверьте, придет некто, кто будет говорить за вас, кто будет посредником между вами — руками и человеком, мозг и воля которого создали город. Он подарит вам то, что всего дороже на свете: освобождение без сознания своей вины.

Она встала с камня, на котором сидела. Толпа оживилась.

— Мы будем ждать, Мария, но недолго еще.

Девушка замолчала. Своими грустными глазами она, казалось, искала среди толпы говорившего… Затем она опустила голову.

Когда кругом Марии все стало тихо и заглохло эхо последних шагов, она вздохнула и вновь открыла глаза.

Тогда она увидела человека в синей парусине и в черном капюшоне, который лежал на коленях у её ног.

Она наклонилась к нему. Он поднял голову. Они посмотрели друг другу в глаза, и она узнала его.

— Ты? — сказала она тихо. — Ты — посредник? Неужто то это, действительно, ты?

— Ты позвала меня, и я пришёл, — ответил сын Джо Фредерсена.

Её дрожащая рука гладила его волосы. Но взгляд её стал печальным и строгим.

— Ты носишь этот костюм из каприза? — сказала она, грустно улыбаясь. — Если ты пришёл к нам, чтобы выдать нас своему отцу, это, конечно, не принесет тебе благословения.

Он встал, остановился перед нею.

— Так ты веришь в меня, Мария? — спросил он серьезно.

Она замолчала. Глаза её наполнились слезами.

— Прости меня, — сказала она тихо плача. — Мы так долго ждали, мы так долго тосковали. У нас уже немного сил и веры в избавление. Еще вчера я видала, как ты играл с друзьями в прекрасных «Вечных Садах». А сейчас ты здесь в костюме рабочего. Разве не могла я подумать, что это тоже игра?

— Я всегда буду носить этот костюм, Мария.

— Как сын своего отца?

— У моего отца нет больше сына, Мария.

Она испуганно посмотрела на него.

— Ты не понимаешь, Мария? — спросил он. — А ведь ты сама позвала меня на дорогу, куда я пошёл во имя твое… Ты хочешь, чтобы я был посредником между моим отцом и теми, кого ты называешь своими братьями. Но не может быть посредника между небом и адом, который не был и на небе, и в аду. Подумай, до вчерашнего дня я не знал ада. Быть, может, потому я был так жалок, когда заговорил с моим отцом о рабочих Метрополиса. Я многому учился и ничего не знаю. Я ничего, не создал и не имел цели перед собою. А тогда пришла ты и показала мне моих братьев… Ты живёшь здесь, маленькая святая?

Фредер опустил голову, положил ее на руки Марии.

— Я желала бы, но мой отец ко позволяет.

— Кто твой отец?

— Он стоит за машиной сердца.

— Грот?

— Да, Фредер. Это самый верный слуга твоего отца. Если бы случилось что-нибудь между Джо Фредерсеном и его рабочими, мой отец первый предал бы нас.

— До этого не должно дойти, — сказал Фредер.

Она подняла его голову и доверчиво посмотрела на него. По лицу её пробежала улыбка.

— Как это случилось? — спросила она, — что мы говорим друг другу ты? Как это случилось, что мы так хорошо знаем друг друга?

— Я не знаю, Мария, — ответил Фредер. — Но мне кажется, что я искал тебя всю мою жизнь. Я хочу жить и искать дорогу…

— Ко мне или к моим братьям?

— К тебе, Мария. Я не хочу казаться лучше, чем я на самом деле. Я люблю людей не из-за самих них, но только из-за тебя, потому, что ты любишь их. Я не хочу помогать людям из-за них самих, но из-за тебя, потому что ты этого желаешь. Со вчерашнего дня я пытался помочь двум людям: я подошёл к человеку, которого отослал мой отец, и я делаю работу того, чью одежду я ношу. Видишь, это начало пути к тебе. Да благословит тебя Бог!

Голос изменил ему. Мария наклонилась. Она взяла обе его руки в свои. Она смотрела на него своими кроткими глазами и улыбалась ему.

* * *

Ротванг стоял, прислонившись к стене, заложив руки в карманы своего черного сюртука и наблюдал за Джо Фредерсеном, который шагал взад и вперед по небольшой комнате, куда они удалились.

Внезапно он остановился и посмотрел прямо в лицо Ротвангу.

— Ты знал об этих собраниях, Ротванг?

Да.

— И ты ничего не сказал мне об этом?

Ротванг пожал плечами.

— Я не контрольный чиновник твой, Фредерсен.

— Нет, конечно…

Казалось Джо Фредерсен хотел продолжать, но он проглотил слова, которые были у него на губах и снова стал шагать взад и вперед.

Ротванг усмехнулся.

— Может быть, ты думал, что твои рабочие любят тебя, Фредерсен? Или что они довольны своей судьбою?

Джо Фредерсен махнул рукой, точно это совсем не интересовало его.

— Дело не в этом, — сказал он. — Дело в том… что среди них мой сын… а он единственное, что я не могу потерять.

Ротванг не двигался.

— Я боюсь, — сказал он медленно, — что ты уже потерял его.

Фредерсен побледнел.

— Ты думаешь об этой девушке? — спросил он.

— Да.

Молчание.

Затем против своего желания Джо Фредерсен хрипло спросил:

— Ты не находишь, что она напоминает Гель?

Ротванг не отвечал. Его лицо было серо, и безжизненно, как камни.

— Я знаю силу таких женщин, — продолжал Джо Фредерсен. — Этих кротких женщин с чистым, ясным лбом. Если бы позволить им, они завладели бы всем миром.

— Но ты не намерен позволить?

— Нет, Ротванг.

— Опыт с Гель, значит, не сделал тебя умнее?

Джо Фредерсен молчал.

— Помнишь, — продолжал Ротванг, — как Гель чуть не на коленях умоляла тебя не строить подземного города для рабочих? Твоя мать с этих пор никогда не подавала тебе руки. Так возмущена была она. Но Гель была более кроткой. Она плакала и просила. И, быть может, ей удалось бы победить тебя, Джо Фредерсен, если бы у нее было достаточно времени, чтобы плакать и просить. Но она умерла… и ты построил свой знаменитый рабочий город…

— Я ни разу не жалел об этом до сегодняшнего дня.

— До сегодняшнего дня… Не чувствуешь ты разве, Джо Фредерсен, что сейчас занимается новый день, или ты забыл, что Фредер сын Гель.

— И мой сын… Девушка должна быть удалена из Метрополиса!

— Ты хочешь уничтожить ее? — спросил Ротванг спокойно.

Джо Фредерсен вспылил:

— Ты с ума сошел!

Ротванг молчал. Он не двигался. Его опущенное лицо было непроницаемо.

— Фредер — все для меня, — продолжал Джо Фредерсен. Он не знает этого. Быть может, сыновья никогда этого не знают. Быть может, судьба отцов — собирать для своих сыновей то, что кажется им сокровищем. Но для молодых это тяжелые камни, не имеющие никакой цены, и они бросают их прочь. Тогда, когда умерла Гель, я не пошел за ней, как ни хотел — потому что жило дитя, которое она родила мне. Я хотел сделать это дитя самым могучим человеком мира. Вся моя жизнь имела эту лишь цель. И я не откажусь от нее, потому лишь, что кроткая молодая девушка, которая немножко похожа на Г ель, хочет взять у меня моего сына.

— Значит, ты решил разлучить их?

— Твердо решил, Ротванг!

— Но это удастся тебе одним лишь путем.

— Каким же, Ротванг?

— Клин вышибают клином!

— Что это должно означать?

— Женщина против женщины, Джо Фредерсен!

— Я не расположен разгадывать загадки.

— Допустим, — сказал Ротванг, усмехнувшись, — что твой сын снова придет на собрание в оставленные копи и увидит девушку, маленькую святую проповедницу любви и жалости… и вдруг она начнет возбуждать рабочих к восстанию!

— Дальше, — сказал Джо Фредерсен после паузы.

— Или допустим, в один прекрасный вечер твой сын захочет посмотреть, как пляшут девушки в Иошиваре… и среди этих девушек будет Мария… Как ты думаешь, что подумает Фредер?

— Он подумает, что началось светопреставление или решит, что сам он сошел с ума.

— Но весьма вероятно, что он в твоем смысле исцелился бы… Неправда ли?.. При виде развенчанного своего божества?..

— Я думаю, ты можешь многое, Ротванг… Но душа этой девушки под двойной защитой — ее хранит и сама Мария, и любовь к ней Фредера.

— Я знаю, я никогда не решился бы посягнуть на душу Марии.

— Тогда я не понимаю тебя.

— Этого и не требуется. Я назвал тебе единственное верное средство отозвать своего сына с пути, на который привела его эта маленькая святая. Если ты решился, предоставь мне применить мое средство и не заботься ни о чем.

— Хорошо, — сказал Джо Фредерсен с побледневшим лицом.

И точно боясь, что он пожалеет о своем слове, если останется здесь еще хоть минуту, он молча повернулся, чтобы идти.

Ротванг не провожал его. Только улыбка, тонкая улыбка великого изобретателя следовала за Джо Фредерсеном, пока он скрылся из виду.

Затем Ротванг отошел от стены, прислонившись к которой он стоял. Он протянул руку, и свет маленькой электрической лампочки потух.

* * *

Ты должен уйти, милый — сказала девушка, и нежность её улыбки скрасила её слова.

Он умолял ее, как мальчик: еще пять минуток — еще две — еще одну минутку! Но кроткие руки Марии все же убедили его, хотя он и не понимал, как можно оставить ее в этих хмурых коридорах и вернуться одному на улицы города.

— Не забудь, — сказала она, покраснев, — что уже почти утро. Я не хотела бы никого встретить, я не хотела бы объяснять кому бы то ни было то, что самой мне кажется чудом…

И он, наконец, оставил ее.

Мария оставалась стоять неподвижно, пока не заглох шум его шагов. Тогда она глубоко, глубоко вздохнула и наклонилась, чтобы поднять маленький фонарик, который светил им.

Внезапно она насторожилась. Какой-то звук достиг её ушей.

Что это было? Казалось, под ногами человека оторвался камень, скатился куда-то вниз и остался лежать там.

Но, наверное, она ошиблась, или же камень, утомленный своим тысячелетним покоем, сам покатился, чтобы снова застыть. Здесь не могло быть никого, никого, кроме нее.

Почему же была она испугана? Она улыбнулась, подняла лампу спокойно повернулась, чтобы пойти, — чтобы пойти в город рабочих, который так хорошо был известен ей.

— Фредер, — произнесла она тихо. И еще раз: — Фредер.

Прислушиваясь, она остановилась. Тут было эхо? Нет. Это не могло быть эхом.

Чуть слышно откуда-то донеслось:

— Мария!

Она быстро обернулась, испуганная: неужели же он вернулся?

— Фредер, — позвала она.

Прислушалась… Никакого ответа!

— Фредер!

Ничего…

Но внезапно — легкое дуновение воздуха, от которого зашевелились волосы на её затылке. Точно ледяная рука погладила её спину. Легкое дуновение прошло по низкому коридору, точно мучительный глубокий вздох, который не имел конца.

Девушка стояла тихо.

Никакого ответа. Но в глубине коридора, по которому она должна была пойти, несомненно кто-то крался: ноги в мягких туфлях на суровых камнях. Это было — да, это было странно… Подкарауливал ее кто-нибудь? Человек приближался. Пусть он пройдет мимо? Да.

Налево от нее тянулся длинный коридор. Она хорошо не знала его, но она и не хотела идти этим коридором. Ей надо было только подождать, чтобы прошел тот человек, тот странный человек.

Она потушила лампу и осталась в полной тьме, прислонившись к стене чужого коридора. Она ожидала, она затаила дыхание.

Она слушала: крадущиеся шаги все приближались. Вот они уже здесь. Теперь они должны были — должны бы были пройти мимо. Но нет! Они остановились. Шаги остановились в том месте, где отходил коридор, в котором она стояла, и, казалось, ждали.

Кого?… Ее?

Решившись, наконец, она бросилась бежать. Она спотыкалась — и вставала, она натыкалась то на одну, то на другую каменную стену, она была вся в крови, потянулась к пустоте, упала, со стоном вновь поднялась…

Давно выпала из её рук лампа. Она прикрыла уши руками, чтобы не слышать шагов, крадущихся шагов, которые снова приближались к ней.

И внезапно она увидела на каменной стене свою огромную тень; за ней был свет, за ней стоял человек!

С диким криком, разрывавшим ей горло, она снова бросилась вперед, не оглядываясь, подхлестываемая светом, подгоняемая длинными, мягкими, упругими шагами.

Она бежала и кричала:

— Фредер, Фредер!

Она оступилась, упала. Перед ней была лестница. Замшелые ступени. Она поднялась по ней.

Тут был конец! Лестница заканчивалась каменной, подъемной дверью.

— Фредер! — застонала девушка. Она уперлась в дверь головой и руками. — Фредер!

Подъемная дверь поднялась, упала с грохотом назад.

Внизу — у подножья лестницы — раздался смех.

Там стоял человек с белыми, как снег, волосами. Мария потеряла сознание.

 

ГЛАВА VI

Владельца Иошивара по неизвестным причинам звали Сентябрем.

Никто из посетителей Иошивара не мог пожаловаться на малейшую невежливость хозяина, но только особых гостей удостаивал он провожал до самой улицы.

К таким гостям относился и Георг. Быть может, испытывал Сентябре уважение к белому шелку, который скрывал истомленное, мучимое болезненной дрожью, тело этого его посетителя. Быть может, боялся он, этот молодой человек с зеленоватым лицом упадет еще в самой Иошиваре и подаст повод к неприятным пересудам.

Так или иначе он провожал его тысячью поклонов, и ладони его при каждом поклоне расправлялись и сжимались вновь, как щупальца в ожидании последнего «на чай».

Георг остановился и посмотрел на Сентября.

Его охватило такое отвращение, что потемнело в глазах. Он опустил руку в карман — за последними деньгами.

Ему попалась узенькая записочка. Он посмотрел на нее неподвижным взглядом. «Геймердинг, улица 90, дом № 7, 7 этаж» значилось там.

У подножия лестницы поджидал белый автомобиль, о котором весь Метрополис знал, что он принадлежит сыну Джо Фредерсена. Георг подошел. Шофер приложил руку к козырьку.

Георг сам открыл себе дверцы, но запнулся. Кто-то схватил его за руку, в которой он держал еще бумажку.

В мягких подушках белого автомобиля сидел Олерт, и его узкая рука сдавила, как клещи, безвольную руку Георга.

— Не делайте шума. Входите, — сказал Олерт тихо.

Георг послушался. Дверцы за ними захлопнулись. Человек, сидящий возле Георга, надавил пуговицу звонка, и автомобиль бесшумно поехал.

— Еде человек, платье которого вы носите? — спросил Олерт.

Георг смотрел на него пустыми глазами. Он абсолютно не понимал, чего этот человек хочет от него. Он расслышал его слова, но вопрос показался ему бессмысленным.

Рука его, сжимаемая все крепче и крепче, невольно выпустила бумажку. Она упала на пол! Георг хотел нагнуться, чтобы поднять ее, но другой опередил его.

Он бросил взгляд на бумажку, посмотрел на Георга. И высвободил его руку, точно поняв, что этот опустошенный человек, глаза которого горели нестерпимой мукой, был неспособен к какому бы то ни было сопротивлению.

Он вынул портсигар, старательно вложил туда бумажку, где рукою Фредера написан был адрес Геймердинга, и снова спрятал его.

Олерт ставил свои вопросы в деловом тоне, без жесткости. Он старался объяснить раздавленному человеку, что его образ действий в эту ночь не будет иметь для него дурных последствий. Он просто вернется к своей машине и позабудет, что когда-либо оставлял ее. Вот и все. Он удивился, что обещание полнейшей безнаказанности не произвело никакого впечатления на рабочего № 11.811.

 

ГЛАВА VII

В этот же час Геймердинг открыл Фредеру двери своей квартиры, безмолвно изумляясь его костюму.

Фредер заметил это, улыбнулся.

— Где Георг? — спросил он. Он еще не выспался.

— Кто? — спросил Геймердинг несколько невнимательно. Он ожидал Фред ера и не ложился спать…

— Георг, — повторил Фредер, счастливо улыбаясь своим усталым ртом.

— Кто это? — поинтересовался Геймердинг.

Фредер посмотрел на него с недоумением.

— Молодой рабочий, которого я послал к вам.

— Никто не приходил ко мне!

Фредер молча смотрел на Геймердинга.

— Я просидел всю ночь на этом стуле. Я ни на мгновение не сомкнул глаз, никто не приходил сюда…

Фредер все еще молчал.

— Господин Фредер, — осторожно осведомился Геймердинг. — Почему на вас этот костюм?

— Георг носил его, — ответил медленно Фредер. — А я дал ему свой… Я нашел его за машиной в подвале Новой Вавилонской башни, занял его место и послал его сюда.

— Быть может, он придет еще, — предположил Геймердинг.

Фредер покачал головой.

— Нет, нет, он должен был быть здесь уже много часов назад… Если бы его узнали, когда он покидал Новую Вавилонскую башню, он вернулся бы ко мне, ведь я был за его машиной. Трудно представить себе, но это так: он не пришел.

— Было много денег в костюме, которым вы обменялись с ним?

Фредер подумал. Затем он кивнул головой.

Геймердинг пожал плечами, точно теперь все было ясно.

— Я не знаю пути, каким вы хотите идти, Фредер, сказал он вполголоса. — Но, кажется, я отгадываю его. Как грустно, что с самого начала человек, которому вы хотели сделать добро, так плохо вел себя.

— Быть может, это хорошо, — ответил Фредер, не оборачиваясь. — Потому что я ведь никогда не жил с людьми.

— Разве не было ни одного человека среди ваших друзей, Фредер?

— Я не имею друзей, Геймердинг, и, что много хуже, я не имею друга… У меня были товарищи по играм… Но друзья? Нет, Геймердинг!

Он обернулся к Геймердингу, который смотрел на него с тоскою и нежностью.

— Да, сказал он мягко. — Тебе бы я доверился. Я хочу говорить тебе «ты», Геймердинг, называть тебя «другом» и «братом» — потому что мне необходим человек, который бы пошел со мною моей дорогой — веря и не сомневаясь — до конца света… Хочешь быть им?

— Да! — Да?

Фредер подошел к нему и положил обе руки на его плечи. Он заглянул ему в лицо.

— Ты говоришь: да? Знаешь ли ты, что это значит — для тебя и для меня?

— Да, я знаю.

Фредер долго смотрел на него.

— Хорошо, сказал он, наконец. — Благодарю тебя. Я должен сейчас идти, Геймердинг. Я пойду к матери моего отца, мне надо принести ей кое-что святое для меня. Но еще до вечера я снова буду здесь. Я застану тебя?

— Конечно. Я буду ждать.

Они пожали друг другу руки, и Фредер ушел. Геймердинг проводил его до ворот.

* * *

Он услышал, как постучали в дверь. Стук повторился, но не сделался громче. Не стал он громче и на третий раз — но именно это то усиливало впечатление неотвратимости. Ясно было, что не стоит больше притворяться глухим.

— Кто там? — хрипло спросил Геймердинг. Он спросил только, чтобы выиграть время — чтобы перевести дыханье, что было очень необходимо ему. Он не ожидал ответа и не получил его.

Дверь раскрылась.

В дверях стоял Олерт.

— Добрый день, — вежливо поздоровался он.

Геймердинг тяжело дышал.

— Не хотите ли сесть, господин Олерт?

Олерт не ответил. Он наклонился и поднял черный капюшон, забытый Фредером. Он спокойно рассматривал его изнутри, снаружи. На капюшоне было напечатано: 11.811.

— Где господин Фредер, Геймердинг?

Геймердинг пожал плечами.

— Я не знаю, — сказал он несколько охрипшим голосом, — что означает этот вопрос?

— Я, быть может, задал его неудачно, — любезно согласился Олерт.

— Я должен был спросить, где человек, который последним носил этот капюшон?

— Не знаю.

Олерт утомленно улыбнулся.

Геймердинг продолжал:

— Но если бы я и знал, вы бы тоже не выведали этого из меня.

Олерт продолжал улыбаться.

— Вы правы, — вежливо согласился он. — Извините! Разумеется, вы не знаете, где господин Фредер, не правда ли?

— Не знаю.

— В самом деле?

— Да.

— Так как… — протянул Олерт. — Жаль…

Он положил капюшон на стол.

— Вы позволите? — вежливо осведомился он, садясь.

Геймердинг кивнул головою.

Олерт сел, предложил хозяину папиросу, закурил сам. Он рассеянно оглядел комнату.

— У вас славно, — сказал он, с удовольствием откидываясь в комфортабельном кресле. — Я понимаю, что вам трудно будет расстаться с этой квартирой.

— Я и не собираюсь вовсе, — сказал Геймердинг.

Олерт закрыл глаза.

— Нет… Еще нет… Но скоро.

Геймердинг стоять неподвижно. Внезапно он выпрямился.

— Что собственно вам угодно? — спросил он раздраженно. — Что это должно означать?

Сначала казалось, что Олерт не слышал вопросов. Затем он медленно, но ясно ответил:

— Я хочу узнать, сколько вы возьмете, чтобы отказаться от своей квартиры, Геймердинг?

— Когда?

— Сейчас.

— Что это значить: сейчас?

— Сейчас значит: в течение часа.

По спине Геймердинга пробежали мурашки. Он медленно сжал кулаки.

— Уйдите отсюда, сказал он беззвучно. Уйдите. Сейчас же. Сию минуту.

— Квартира очень красива, — сказал Олерт. — Вам не охота отказаться от нее. Это квартира на любителя. Кроме того, у вас не остается времени упаковать свои сундуки. Вы возьмете с собой только то, что понадобится вам в первые же сутки. Ваше путешествие, покупки, жизнь ваша в течение года — все входит в цену квартиры. Что же стоит ваша квартира, Геймердинг?

— Я выброшу вас на улицу, — лепетал Геймердинг. — Я сброшу вас с седьмого этажа — через окно. Через окно — если вы сейчас же не уйдете сами.

Олерт спокойно смотрел на него и покачал головою с выражением человека, у которого понапрасну отнимают время. Он медленно продолжал:

— Вы любите женщину. Она не любит вас. Женщины, которые не любят, обходятся дорого. Вы хотите купить эту женщину. Хорошо. Это устраивает цену квартиры. Жизнь на Адриатическом море, на Тенерифе, на хорошем пароходе, совершающем кругосветное путешествие, женщина, которую каждый день приходится покупать заново, — понятно, Геймердинг, квартира будет стоить не дешево. Но, откровенно говоря, я должен иметь ее, значит я должен заплатить.

Он сунул руку в карман и вытащил пачку банкнот. Он пододвинул их к Геймердингу.

Геймердинг засмеялся. Он не сдвинулся с места. Он не взглянул на деньги.

Олерт огорченно пожал плечами и вынул еще пачку банкнот.

Геймердинг отвратительно выругался, схватил деньги со стола и бросил их в лицо своему собеседнику.

Олерт спокойно положил их на стол и вытащил третью пачку.

— Хватит? — спросил он сонно.

— Нет! — рассмеялся Геймердинг.

— Правильно! — сказал Олерт — Совершенно правильно. Почему бы вам не воспользоваться обстоятельствами. Такой случай не представляется дважды в жизни. Не упускайте его, Геймердинг, если вы не дурак. Между нами: красивая женщина, о которой мы давеча говорили, уже осведомлена и ожидает вас возле аэроплана, который готов к поездке. Хотите в пять раз больше, если вы не заставите ждать красивую даму?

Геймердинг дрожал всеми членами.

Олерт покачал головою.

— Вы, кажется, не поняли, по чьему поручению я здесь. — Но это ничего. Сейчас вы поймете. У меня здесь чековая книжка за подписью Джо Фредерсена. Мы проставили на первом листке сумму вдесятеро большую, чем прежние. Ну, Геймердинг?

— Я не хочу, — повторял Геймердинг, дрожа.

— Нет… Еще нет… Но скоро… — откликнулся Олерт.

Геймердинг не отвечал. Он уставился на лист бумаги.

Но он видел лишь подпись «Джо Фредерсен».

Олерт встал. Он указал своим узким указательным пальцем, на подпись чека:

— Этот человек не желает, чтобы его сын сегодня вечером нашел вас здесь, Геймердинг.

На висках Геймердинга выступил пот. Его замечательные глаза были полузакрыты.

— Решено? — спросил Олерт.

— Да, — прошептал Геймердинг. Олерт, казалось, не ожидал ничего другого. Он спокойно вынул перо и проставил на чеке цифру.

— Вот, — сказал он деловито. Геймердинг поднял голову, увидел чек и машинально протянул за ним руку.

Но он не взял его, потому что в ту же секунду глаза его упали на кое-что другое: на черный капюшон, какой носили рабочие Метрополиса. Геймердинг схватил его обеими руками, он посмотрел на Олерта и прыгнул к двери, точно дичь от охотника.

Олерт опередил его, и руки Геймердинга потянулись к его горлу.

Тот опустил голову. Он выбросил руки вперед, точно щупальца полипа. Они крепко держали друг друга, они боролись пылающие и холодные, как лед, безумные и осторожные…

Но бешенство Геймердинга не могло противостоять непоколебимой жестокой холодности его противника. Внезапно, точно у него сломался коленный сустав, Геймердинг как-то весь опустился… упал…

Олерт разжал руки и посмотрел на побежденного противника.

— Довольно? — спросил он сонно.

Геймердинг молчал… Он машинально шевелил правой рукой. Во время всей ожесточенной борьбы он не выпускал из рук черного капюшона, который носил Фредер.

— Вставайте же, Геймердинг, — сказал Олерт. Он был очень серьезен, немного даже грустен. — Можно мне помочь вам? Дайте мне руки. Нет, нет, я не отниму у вас капюшона. Я боюсь, что мне пришлось сделать вам очень больно. Я не хотел этого. Но вы заставили меня.

Он невесело усмехнулся, глядя на вставшего Геймердинга.

— Хорошо, что мы раньше пришли к соглашению относительно цены за квартиру, — заметил он. — Мне кажется, сейчас она обошлась бы гораздо дешевле… Когда вы собираетесь уйти?

— Сейчас, — сказал Геймердинг.

— Вы ничего не берете с собой?

— Нет.

— Вы хотите идти так, как вы сейчас? Со следами борьбы, рваный, взлохмаченный?

— Да…

— Вежливо это по отношению к даме, которая ждет вас?

В глазах Геймердинга сверкнул огонек.

— Если вы не хотите, чтобы я убил ее, как пытался убить вас, — отошлите ее до моего прихода.

Олерт промолчал. Собираясь идти, он взял чек, сложил его и сунул в карман Геймердинга. Геймердинг не противился.

 

ГЛАВА VIII

— Я к вашим услугам, господин, — предупредительно произнес Сентябрь.

Ротванг не дал себе труда ответить на его поклон.

— Мне надо поговорить с вами о деле, Сентябрь.

Лицо хозяина Иошивара расплылось в улыбку.

— Не угодно ли вам все же присесть, господин?

— Спасибо, нет. У вас в доме уже около полугода находится девушка, которую постоянные ваши гости называют Нинон.

Сентябрь насторожился.

— Да.

— Я хочу говорить с ней.

— Сейчас?

— Сейчас.

Сентябрь осторожно усмехнулся и пожал плечами.

— Нинон… это Нинон, заметил… И у нее бывают капризы. Трудно отдавать ей приказания.

— Я не намерен беседовать с вами. В этом свертке завернуто платье. Пусть девушка придет ко мне в этом платье…

— Сюда?

— Да.

— Она заупрямится, — сказал Сентябрь.

— Она не станет упрямиться, — ответил Ротванг.

И он оказался прав. Не прошло и десяти минут, как дверь, в которую ушел Сентябрь, вновь открылась, чтобы впустить Нинон. Нинон, красивое, накрашенное личико которой выглядывало из маленького белого воротничка платья, похожего на одеяние монахини. Нинон, на голове которой светлые волосы сияли, как золото. Нинон, которая была серобледной под своими румянами.

— Что должна означать эта комедия? — спросил её голос, который когда-то пел, как голос птицы, но сейчас звучал уже надтреснуто и грубовато.

Ротванг, казалось не собирался отвечать ей. Он рассматривал девушку с испытующей деловитостью и, наконец, кивнул головой.

— Ты очень похожа на свою сестру.

Глаза девушки забегали по комнате.

— У меня нет сестры, — сказала она шёпотом.

— Ты старшая дочь Грота? — спросил Ротванг.

Девушка не сказала ни да, ни нет, она дышала часто, точно зверь в западне, поджидая момент, когда можно будет вырваться.

— До недавнего времени, — продолжал Ротванг, — тебя называли Аннетт. Когда отец твой, чьей любимицей ты была, приходил домой, — это, правда, случалось редко, — он любил называть тебя «птичкой». Он гордился тобою, Нинон, — правда?

Девушка смотрела на него и дрожала, как травинка.

— Мой отец послал вас сюда за мною? — спросила она.

— Нет, Нинон. Твой отец не знает, где ты, и, боюсь, если бы он узнал — то ни от этого элегантно обставленного дома, ни от тебя самой много бы не осталось. Я пока что и не намерен дать знать твоему отцу, какое ремесло выбрала его старшая дочь. Потому, что ты нужна мне, Нинон, и мне было бы жаль, если бы он до времени задушил тебя своими руками.

Дыхание девушки становилось спокойнее.

— Я полагаю, — продолжал Ротванг, — вы, сестры, никогда не любили друг друга.

— Нет! — быстро и раздраженно произнесла девушка, — так не любили, что я не дождусь момента, когда сброшу с себя её серые лохмотья.

— Тебе придется привыкнуть носить их, Нинон… потому что ты будешь играть роль своей сестры.

Нинон насторожилась.

— Что это должно означать? — спросила она.

— Буквально то, что я сказал.

— Роли святых не идут мне, — коротко и угрюмо бросила девушка.

Я знаю это, Нинон. Я и не хочу сделать тебя святой. Я хочу лишь облик святости. Ты должна походить на сестру, как одна капля воды на другую, но в тебе маленькая святая должна обратиться в великую грешницу.

Он подошел к девушке и посмотрел ей прямо в глаза, которые широко открылись перед ним — дерзкие и холодные.

— Я думаю, что ты зла, что тебе весело и приятно творить зло. Или тебе не забавно губить людей? Когда ты лежишь и мечтаешь — не тянешься ты разве за жестокой, разрушительной властью? Когда ты рассматриваешь свое прекрасное тело — в зеркале ли из стекла или в зеркале человеческих глаз — не желаешь ты разве пройтись средь людей, как чума, неизбежная, все сокрушающая, ненасытная убийца.

— Что знаешь ты о моих снах? — спросила девушка с пересохшим ртом.

— Несомненно слишком мало, — ответил Ротванг и улыбнулся. — Но достаточно, чтобы понять, каким чудесным инструментом ты будешь в руках человека, который, как и ты, делает злое. Мы заключим с тобою договор, Нинон. Ты должна быть моим инструментом, ты должна быть безусловно послушна, но лишь мне одному. И я обещаю тебе, что немало злых твоих снов сбудется наяву. Правда, я не могу обещать тебе весь мир. Но Метрополис — исполинский город, и, думаю, тебе будет заманчиво взволновать его, выбить его из колеи — одной лишь своей бесстыдной улыбкой, созданной, чтобы сводить людей с ума.

Ротванг замолчал и внимательно посмотрел на девушку, которая кусала свои накрашенные губы.

— Ну? — спросил он.

Она бросила на него быстрый взгляд.

— Я хотела бы иметь время подумать, — сказала она неспокойно.

— Это невозможно! Да или нет?

— Я собственно даже не знаю точно, о чем идёт дело.

— Об осуществлении твоих злых и смелых снов, Нинон.

Она с недоверием наблюдала за его улыбкой.

— А что получу я, если соглашусь? — спросила она наконец.

— Это будет зависеть от тебя… Пока — уверенность, что я не скажу Гроту, твоему отцу, что сталось с его «птичкой» Нинон.

Молодая девушка провела рукою по лбу.

— Я согласна, — произнесла она надломленным голосом.

— Браво, Нинон! Значит, нам остается только сговориться с уважаемым господином Сентябрем… Заметь себе, Нинон, что это я покупаю тебя у него.

— Я замечу это себе, — ответила Нинон. — Я непременно замечу это.

* * *

Фредер и Мария сговорились встретиться в старой церкви. Но Мария не приходила.

Фредер терпеливо, хоть и удивлённо, ждал. Он ждал долго, долго, и старые башенные часы равнодушно отбивали время.

— Почему оставила ты меня одного? — спрашивало его сердце.

Уже начиналась служба. В церковь устремились потоки людей. И Фредер боролся с безумным желанием спросить каждого из этих людей, не знает ли он, где Мария и почему она заставила его напрасно ожидать ее.

Но единственный человек, который мог бы ответить ему, стоял в это самое время перед Мариею и пробовал пробудить ее от оцепенения, в которое она впала после долгого беспамятства.

Ротванг наклонился над нею, её сходство с Гелль глубоко волновало его.

— Если ты не хотела уйти со мною, Мария, — сказал он нежно, — далеко, далеко от Метрополиса, уйти навсегда, я сегодня еще сказал бы тебе «пойдём».

Мария не двигалась. Ротванг хмуро усмехнулся.

— Ты осмелилась вступить в опасную борьбу, — продолжал он, — в борьбу с Джо Фредерсеном за его сына. Что сделала бы ты, дитя, если бы Джо Фредерсен пришел к тебе и сказал: «Отдай мне моего сына?»

Мария не двигалась.

— Он, быть может, спросит тебя: «Что тебе мой сын?» Если ты умна, ты ответишь ему: «То же, что тебе». И он заплатит тебе. Он не постоит за ценою, потому что у Джо Фредерсена один лишь сын…

Мария не двигалась.

— Земля велика. Мир красив. Его отец ушлет его далеко, и Фредер забудет тебя…

Мария не двигалась, но по её бледным губам скользнула улыбка.

Ротванг увидел эту улыбку.

— Откуда у тебя эта святая уверенность? Или ты думаешь, что тебя первую любит Фредер? Ты забыла Дом Сыновей, Мария? Там много женщин, много маленьких, нежных женщин, которые могли бы рассказать тебе о любви Фредера… Когда сын Джо Фредерсена будет праздновать свою свадьбу, это будет праздником для всего Метрополиса. Когда? Это решит Джо Фредерсен. С кем? Это решит Джо Фредерсен. Но ты не будешь его невестой, Мария, потому что в день своей свадьбы сын Джо Фредерсена давно забудет тебя.

— Никогда, — сказала Мария. — никогда, никогда.

И слезы великой нежности показались на её глазах. Она улыбалась.

Ротванг встал и отбросил стул.

— Откуда у тебя эта улыбка? — спросил он сдавленным голосом. И протянул свои руки к девушке.

Она хотела убежать от него, но он поймал ее и держал. Она отбивалась, как безумная.

— Фредер! — кричала она, — Фредер! Фредер!

И её отчаянный крик достиг ушей Фредера, который вышел из церкви и проходил мимо дома Ротванга.

Фредер застыл. Ему показалось, что он сходить с ума. Затем он быстро подошел к двери, ведущей к Ротвангу.

Он постучал кулаком.

В доме ничего не двигалось.

Он стал трясти дверь.

Она не поддавалась.

С налитыми кровью глазами он навалился на дверь своими сильными плечами, но в ту же секунду, она сама широко и бесшумно растворилась, открыв ему путь в дом.

И он бросился туда, он слепо бросился вперед. Дверь захлопнулась за ним. Он стоял в полной тьме. Он звал. Ему не отвечали. Он ничего не видел. Он нащупывал стены… ступеньки лестницы… Он взбирался наверх.

Внезапно — он остановился, как вкопанный — он ясно услышал звук: плач смертельно опечаленной женщины.

— Мария!

Фредер бросился вперед с удвоенной энергией. Он был уже наверху. Он раскрывал одну дверь за другой. Но нигде не было ни одного человека, ни одного живого существа. Обежав ряд комнат, он снова очутился на той же лестнице и спустился вниз, не зная зачем. Тупой страх гнал его вперед, жгучая, нестерпимая мука.

Когда он был уже внизу, он увидел в темноте коридора человека.

Это был Ротванг. Лицо его выражало изумление.

— О, Фредер? — сказал он спокойно.

Фредер бросился к нему. Одно мгновение казалось, что он хотел схватить за горло человека, который так спокойно стоял перед ним.

— Еде Мария? — вскричал он.

— У твоего отца, — ответил Ротванг с отвратительной улыбкой.

Фредер смотрел на него, точно получил удар по голове.

— Ложь, — пробормотал он.

Он сжал виски руками. Он чувствовал себя близким к безумию — и, быть может, был ближе к нему, чем он думал.

— Ложь! — повторил он, задыхаясь.

Улыбка Ротванга превратилась в гримасу.

— Я говорю тебе — она у твоего отца.

— Но, — пролепетал Фредер, — что же делает Мария у моего отца?

— Спроси ее сам, — сказал Ротванг, и что-то в этих словах и что-то, в его улыбке заставило Фредера быстро повернуться, броситься вдоль по коридору и распахнуть дверь дома.

Смех Ротванга провожал его…

Но Фредер уже не слышал Ротванга.

Он бежал и бежал. Он сталкивался с прохожими, слышал, как по его адресу отпускались проклятия, как над ним смеялись и пытались остановить его… Он был похож на привидение, когда наконец добрался до Новой Вавилонской башни, но он все же добрался, бросился в лифт, поднялся наверх… Боже, как все это было долго. Наверху — комната, которая вела в рабочий кабинет Джо Фредерсена. Комната была полна людьми, но он растолкал их и распахнул дверь в переднюю.

Она была пуста, но по ту сторону двери, ведущей в комнату Джо Фредерсена, звучали голоса. Голос его отца и еще один…

Фредер внезапно остановился. Казалось, что ноги его были пригвождены к полу. Лицо его было смертельно бледным, глаза налиты кровью, губы широко раскрыты.

Он оторвал, наконец, непослушные ноги от пола и распахнул дверь.

Посреди ярко освещенной комнаты стоял Джо Фредерсен и вплотную возле него женщина. На женщине было платье Марии. У неё были золотые волосы Марии. Она смотрела прямо в лицо Джо Фредерсена и весело смеялась.

— Вы будете довольны мною г. Фредерсен.

— Мария! — вскричал Фредер.

Он бросился к девушке. Он не видал своего отца. Он видел лишь девушку. Нет, даже не девушку, только злую усмешку на её лице.

Джо Фредерсен обернулся. Он закрыл девушку своими широкими плечами. Но Фредер не видел глаз своего отца. Он видел только препятствие меж собой и девушкой и с безумной яростью он бросился на это препятствие. Но оно оттолкнуло его. Безумные глаза Фредера облетели комнату. Он искал предмет, предмет, который помог бы ему устранить препятствие. Но он ничего не нашел, и тогда сам он бросился на, препятствие, которое стояло между ним и девушкой.

Он слышал свой собственный нечеловеческий крик.

А… вот оно — горло… Он схватил отца за горло. Его руки сжимали его.

Человек, стоявший перед ним, не защищался. Когда Фредер в своем безумии старался опрокинуть его, его тело наклонялось то направо, то налево. И каждый раз, когда это случалось, Фредер сквозь кроваво-красный туман узнавал лицо женщины, с жестокой улыбкой, которая облокотясь о стол со сверкающими глазами следила за отцом и сыном.

Голос его отца сказал:

— Фредер!

И звук этого голоса внезапно привел его в себя.

Он увидел лицо своего отца. Он увидел две руки, которые сжимали горло отца.

Это были его руки, руки сына. Они опустились, точно сломанные. Но пальцы остались напряженными, как когти, и Фредер смотрел на эти когти и бормотал что-то, напоминавшее и проклятия, и беспомощный плач ребенка, оставшегося одиноким на целом свете.

Голос его отца повторил:

— Фредер!

Никогда не было в его голосе столько доброты.

За ними открылась и быстро захлопнулась дверь.

Фредер оглянулся. Он показал рукою на дверь.

— Кто это был? — спросил он.

— Девушка?

— Да, девушка.

— Она — мой агент, Фредер.

Глаза Фредера стали стеклянными.

— Что ты говоришь? — пробормотал он.

— Что эта девушка — мой агент…

Фредер замолчал. Он разорвал рубашку на своей груди.

— Ты болен, Фредер, — сказал голос его отца.

Фредер улыбнулся, засмеялся. Он спрятал голову меж руками и громко смеялся. Он корчился от смеха.

— Прости мне, — сказал он, — прошу тебя, Бога ради, прости мне, отец, что я хотел убить тебя из-за твоей золотоволосой агентши.

Смех его потух. Его безжизненное тело упало на руки отца…

 

ГЛАВА IX

Аэроплан, который увозил Геймердинга, плыл в золотых лучах заходящего солнца. Геймердинг сидел за пилотом. Сильный мотор аэроплана работал совершенно бесшумно, но воздух, сквозь который летел воздушный корабль, был наполнен таинственным звоном, точно небесный свод ловил земные шумы и гневно отбрасывал их назад.

Аэроплан летел над чужою землею, как птица, которая не находит своего гнезда.

Вдруг пилот услышал у своего и уха голос, который сказал ему:

— Поверните обратно.

Пилот молчал.

— Вы, кажется, не поняли меня, — повторил тот же голос. — Поверните обратно, я хочу назад в Метрополис. Вы слышите? Я должен быть там еще до наступления ночи.

— Заткни глотку, — сказал пилот.

— В последний раз: будешь ты слушать меня или нет?

— Садись и сиди смирно. О, чёрт! Что это значит?

— Ты будешь делать, что я говорю?

— К чёрту!..

* * *

Молодая батрачка, которая ворошила сено на большом широком лугу, заметила на вечернем небе стальную птицу. Как странно летел этот аэроплан! Он делал скачки, точно лошадь, которая хочет сбросить всадника. Никогда молодая батрачка не видала в воздухе такого дикого, строптивого существа.

Что-то отделилось от него: широкий, серебристо-серый платок; он надулся…

Платок медленно спускался на землю, ветер то относил, то вновь приближал его… Шелковый купол, в сетях которого, казалось, висел огромный, темный паук.

Молодая батрачка с криком бросилась бежать. Большой черный паук, висевший на тонких нитях спускался все ниже и ниже. Сейчас он походил уже на человека. Его белое, смертельно бледное лицо смотрело вниз. Вот он отпустил канат и прыгнул. Он упал, вновь поднялся и снова упал.

Точно снеговое облако, опустился над ним серебряно-серый платок и покрыл его всего.

Аэроплан продолжал лететь. Он поставил на своем и летел к солнцу. За его рулем сидел человек, который не хотел повернуть его. Человек этот был мертв. Его кожаный шлем повис в лохмотьях, из его размозжённого черепа струилась кровь, но руки его не выпустили руля. Он и сейчас крепко держал его…

Геймердинг встал, оглянулся. Вкруг него расстилались луга и поля. На горизонте чернел лес. На ясном небе зажглась первая звезда.

— Я должен уехать, — сказал он.

Сначала отдохни, — сказала молодая батрачка.

Глаза Геймердинга удивленно по смотрели на нее.

— Ты не боишься меня? — спросил он.

— Нет, — ответила молодая батрачка.

Голова его упала к ней на колени. Она наклонилась и покрыла человека серебристым шелком платка.

— Отдохнуть! — сказал он, вздохнув.

Она не отвечала. Она сидела неподвижно.

— Ты разбудишь меня? — спросил человек, и голос его дрожал от усталости, — когда взойдет солнце.

— Да, — ответила молодая батрачка, — будь спокоен…

Он глубоко вздохнул и затих.

Молодая батрачка смотрела на человека, голова которого покоилась у неё на коленях.

В глазах её была неусыпная бдительность, какая бывает в глазах зверей и матерей.

* * *

Нинон сидела перед зеркалом и красилась. Она не спешила. Она положила локти на стол и, казалось, была погружена в рассматривании себя самой. Но в действительности её глаза под приспущенными веками, дрожавшими, как крылья бабочки, следили за молодым человеком, который беспокойно ходил взад и вперёд по комнате.

— Садись же, наконец, Георг, — сказала она, берясь за пуховку.

Но он не сел. Он только подошел ближе к её стулу. Он смотрел в её лицо, и кулаки его сжались.

— Не делайте этого, Нинон, — прошептал он, зная сам, как бесцельна его просьба. — Не делайте этого!

Нинон спокойно смахнула с лица излишек пудры. Её улыбка не изменилась.

— Почему же? — спросила она. Или тебе жаль, что я получу за всю эту комедию 3 миллиона, если, конечно, я хорошо сыграю свою роль?

— Ты великолепно сыграешь ее, — ответил молодой человек, — и я охотно отдал бы тебе все миллионы на свете. Но тебя я бы не отдал никому, Нинон, вот что нелепо.

— Тогда поблагодари Джо Фредерсена или Ротванга, или обоих их, Георг, потому, что они виноваты в том, что я больше не буду принадлежать никому!

— И мне тоже, Нинон? — спросил он с пересохшим ртом.

— И тебе нет. Тебе-то уж во всяком случае нет.

Она увидела в зеркале, как изменились черты его лица, и быстро обернулась к нему.

— Что это тебе приходит в голову сказала она с искренней досадой. — Или тебе уже мало, что я позволяю тебе приходить ко мне?

— Этого слишком много, Нинон, и слишком мало… Я люблю тебя, Нинон я люблю тебя!

— А я никого не люблю, — ответила Нинон. — Я люблю только себя. Ротванг был прав. Я совсем злая. Но я люблю зло, поэтому я люблю себя… Я буду танцевать перед тысячами, перед десятками тысяч людей, и каждый будет думать, что я пляшу для него одного. Но я не танцую ни для кого, кроме себя, Георг. Я сжигаю всех и остаюсь сама холодной, как лёд.

— Не делайте этого, Нинон, — совсем тихо произнес Георг.

Нинон пожала плечами.

— Ты говоришь это сегодня уже во второй раз.

— Я всегда буду говорить это, Нинон. Я не имею больше собственной жизни. Меня оторвали от привычной моей обстановки, и я очутился наверху.

— Это Фредер оторвал тебя?

— Да, Фредер. Я изменил ему и предал его. Его деньгами я купил на одну ночь тебя, Нинон… С тех пор я точно человек, попавший голым в жгучую крапиву. Я не могу податься назад, не могу идти вперед. Я погиб. Я — твой пес, Нинон! Но собаки бдительны, и у них хороший нюх. Ты играешь опасную игру, Нинон!

— За три миллиона!

— Ты служишь двум господам, Нинон: ты играешь с Джо Фредерсеном против Ротванга и с Ротвангом против Джо Фредерсена. И когда ты попадешь меж двух этих жерновов…

Но Нинон не дала ему окончить.

— Тогда я позову тебя на помощь, Георг, — улыбнулась она.

Не постучав, в комнату вошел Ротванг. Он не поклонился. Он только кивнул девушке. Его взгляд скользнул по Георгу.

— Кто это? — спросил он мельком и равнодушно.

Нинон улыбнулась нежно и зло.

— Мой пёс, — сказала она.

Ротванг, казалось, уже забыл свой вопрос и не услышал ответа.

— Через десять минут ты должна быть готова.

— Да.

— Зал переполнен. Пришли все, которые должны были тебя видеть. Сегодня вечером ты не будешь говорить ни с кем. Ты будешь только танцевать и улыбаться и снова исчезнешь. Я не желаю, чтобы кто-нибудь узнал, как тебя зовут, кто ты и где ты живешь. Я сразу же увижу, умеешь ли ты держать слово, Нинон. От этого зависит все, что случится потом.

— Я знаю, — ответила девушка, спокойно улыбаясь.

* * *

Молодые люди из Дома Сыновей стояли в оригинально декорированном зале сбившись в группу, немного поодаль от остальной публики.

— Ты знаешь, кто собственно пригласил нас сюда? — спросил один из них товарища.

Тот покачал головой.

— Нелепо то, что никто его не знает, — сказал он, вытаскивая из кармана своего фрака узенькую карточку. — Но мне кажется, я часто слышал его имя в связи с сенсационными техническими совершенствованиями. Непроницаемость стекла по отношению к звукам тоже, если я не ошибаюсь, изобретение Ротванга.

— Быть может, Фредер мог бы разъяснить нам все это.

— Возможно, но Фредер болен.

— Все еще?

— Все еще.

— И никто не знает, что с ним?

— Нет. Его камердинер ничего не хочет говорить. Но, кажется, что-то с нервами. Я хотел навестить его, но к нему никого не пускают.

— Его недостает мне, сознаться. — сказал Жан Вицлар, один из питомцев Дома Сыновей, — он был самым веселым из нас. Ингрид и Мадлон горько плачут, и Ротванг, кажется, скоро сойдет с ума, потому что он воображает, что эта история с девушкой виновата в болезни Фредера.

— Быть может, он и прав, — задумчиво сказал Гартвиг.

Вдруг он сжал руку своего товарища.

— Вот она! — пролепетал он взволнованно.

Жан Витцлар освободил свою руку.

— Тыс ума сошел? — спросил он в каком-то бессмысленном гневе.

Затем он замолчал и застыл с широко раскрытыми глазами.

Большой световой шар падал с потолка на верхнюю площадку лестницы, которая широкими ступенями спускалась с галереи в залу. В этом шару света стояла неподвижная фигура девушки. На её узких плечах поднималась головка, обрамленная золотистыми волосами. Лицо её было похоже на улыбающуюся маску.

Рядом с девушкой стоял Ротванг, спокойный, как человек, который совершенно уверен в начатом им деле.

— Дорогие гости, — сказал он, — благодарю вас, что вы последовали моему приглашению, которое должно было показаться вам шарлатанством. Я обещал вам чудо. Я ничего не прибавлю к своему обещанию. Мне остается только представить вам эту молодую девушку, которая сдержит мое обещание. Пойдем, Мария.

Он взял ее за руку и спустился с нею по лестнице.

— Это, правда, она, — сказал Жан Вицлар внезапным охрипшим голосом.

— Молчи, — шепнул Гартвиг.

Жан Вицлар обернулся к товарищу. Он увидел его побледневшее лицо с поджатыми губами.

— Танцуй, Мария, — сказал Ротванг.

И девушка начала танцевать. Собственно, это не был танец. Она мягким, плавным движением подняла руки над головой. По её плечам, груди, бедрам и коленям проходила едва заметная дрожь.

Казалось, тело девушки поднималось все выше и выше, хотя ноги её не двигались. Никакой танец, никакой крик не мог бы так взволновать людей, как эта дрожь скользящего тела: Она была никому неведомым созданием, цветком, который хотел сделаться человеком, но не мог вырвать своих корешков из земли, — человеком, который по какому-то мрачному проклятию должен был окаменеть, который знал свою судьбу и у которого осталась только эта немая дрожь, чтобы выразить все свое бессильное отчаяние.

Внезапно свет в зале потух. Никто не решился двинуться с места.

Когда электричество зажглось вновь, девушка уже исчезла.

У подножия лестницы стоял Ротванг. Он утомленно сказал:

— Благодарю вас, дорогие гости.

* * *

В этот вечер, когда Ротванг пригласил в самый блестящий зал Метрополиса тысячу избранных гостей, в городе появилась странная и грозная болезнь, против которой врачи были бессильны, против которой, казалось, не существовало никакого лекарства, и которая распространялась все дальше и дальше, как придушенный огонь. Она тщательно выбирала свои жертвы. Она отыскивала их в Доме Сыновей, который до сих пор был верной крепостью, защищавшей Сыновей самых богатых и могущественных граждан города от всевозможных опасностей и неожиданностей.

Первой жертвой страшной болезни был Жан Вицлар. Через три дня после танца Нинон-Марии он пришел к Ротвангу. Человек, уже не похожий на самого себя, пылающая тень…

— Дайте мне девушку, — сказал он голосом, которым никогда не говорил раньше.

Это был голос раба, голос, лишенный всякой надежды. Ротванг пожал плечами и сонно улыбнулся. Ему было очень жаль, конечно, Жан Вицлар был сыном очень значительного и влиятельного человека. Единственному сыну такого человека охотно оказывать услуги. Но девушка, по имени Мария, была своенравным и хрупким существом. Она не хотела видеть Жана Вицлара, и ей нельзя было приказывать.

Жан Вицлар смотрел в лицо Ротвангу, видел его насмешливую улыбку. С перекошенным лицом бросился он на него. Но какой-то горбун схватил молодого человека, оттащил его и выбросил на улицу.

Испуганный шофер быстро повез его домой. И через десять минут у постели Жана стояли самые известные врачи Метрополиса.

Его отец, гордый и добрый чело век, любящий своего единственного сына больше всего на свете, привык быстро принимать решения и не мешкать с их выполнением. Он отыскал Ротванга и повторил просьбу своего сына. Видно было, что это далось ему нелегко.

Ротванг улыбнулся, не давая ответа. Он послал горбуна за танцовщицей, и, когда она своей слегка покачивающейся походкой вошла в комнату, Жан Вицлар старший, понял своего сына.

Жан Вицлар старший поднялся и, побледнев, сказал девушке:

— Спасите моего сына!

Нинон-Мария, которая носила сейчас скромное платье своей сестры, посмотрела ему в глаза и сказала с улыбкой невинной бесчеловечности:

— У вас нет сына.

Вицлар ничего не понял. Его глаза переходили от Ротванга к девушке и обратно. Нинон-Мария улыбалась нежно и невинно. Ротванг чуть-чуть усмехался.

Жан Вицлар старший пришел домой. Он вошел в комнату, где лежал его сын и позвал свою жену, которая сидела у изголовья его постели.

Когда она подошла, он стоял спиною к окну. Она не могла видеть его лица, но сказала, не дожидаясь его слов:

— Она не придет.

— Нет, — ответил её муж. — Она, кажется, не знает, к кому ей надо прийти. Она сказала мне в лицо «У вас нет сына».

Нинон-Мария была права: Жан Вицлар покончил с собой!

Чудесные колокола старого собора возвестили о похоронах. Но им пришлось бы возвещать о слишком многом, если бы в Доме Сыновей не было решено молчать обо всем, что случилось потом.

Всего, впрочем, замолчать не удалось. Большая публика узнала, что Берн Годебрехт за две недели до своей свадьбы с Торой Брунегер убил в ожесточенной борьбе своего брата Вольфа.

В ту же ночь он выстрелил в себя. И все это произошло из-за девушки, которую звали Нинон-Мария, и которая плясала то здесь, то там.

Но сама она была неприступна. Она была бела и холодна, как снег.

Разве была она виновата, что её улыбка толкала всех к убийству или к самоубийству? Разве она была виновата, что её красота губила всех, кто приближался к ней?

И все же Олерт решил обратить внимание своего шефа на таинственную чуму, которая в образе прекрасной девушки победно шла по исполинскому городу.

В тот же вечер Ротванг пришел в комнату Нинон-Марии.

— Я доволен тобою, — сказал он, бросая ей на колени пучок банкнот. — Сегодня ты должна показать, что и Джо Фредерсен может быть тобою доволен.

Она улыбнулась и промолчала, и лицо её выражало полное удовлетворение. Её ловкие белые пальцы пересчитывали деньги.

 

ГЛАВА Х

Геймердинг много раз пытался проникнуть к Фредеру, но всегда получал один и тот же стереотипный ответ:

— Господин Фредер никого не принимает. Господин Фредер болен.

Но Фредер не был болен, или во всяком случае болезнь его была не похожа на обычные. С утра до вечера и с вечера до утра следил Геймердинг за домом, в верхнем этаже которого жил Фредер. Ни разу Фредер не покинул дома. Но ночами за опущенными шторами окон видно было, как какая-то тень ходит взад и вперед по комнатам. Сидя на крыше противоположного дома, Геймердинг наблюдал за человеком, пожелавшим сделать его своим другом и братом, за человеком, которого он предал и к которому он вернулся.

Иногда к Фредеру приходили какие-то люди, говорили с ним, ожидали ответа. Но ответа не получали и отходили огорченные.

Пришел и Джо Фредерсен. Он долго, долго говорил с сыном. Он положил руку на его плечо. Но и он не получил ответа.

Однажды глубокою ночью Фредер стоял на узеньком балконе. На доме против него горели огромные электрические буквы.

«Фантазия… фантазия».

Фредер не видал рекламы, точнее он воспринимал ее глазами, но не мозгом.

«Фантазия… фантазия».

Но внезапно слово потухло, и на его месте в темноте вспыхнули какие-то цифры. Они исчезли, вспыхнули вновь и вновь исчезли. Казалось, они упорно, настойчиво зовут.

90…………7………7.

90…………7………7.

90…………7………7.

Глаза Фредера заметили эти цифры. Цифры исчезли. Они появились вновь.

90…………7………7.

Что это значило? Фредер закрыл глаза, но цифры уже были в нем. Он видал, как они вспыхивали, сияли, потухали.

Не имели ли эти цифры когда-то давно-давно какое-то значение для него самого?

90 — 90 —.

Внезапно ему вспомнился голос: улица 90… улица 90, дом № 7, седьмой этаж.

Фредер широко открыл глаза. В доме напротив, как раз напротив, горели все те же цифры.

90…………7………7.

Они потухли. Потухла и сверкающая электрическая рама. На крыше дома стоял человек.

Фредер отошел от перил балкона. Он поднял обе руки. Он охотно потушил бы все лампы в своей комнате, но не решился: до этой ночи он не выносил темноты. Он шагал взад и вперед по комнате. Он не знал, сколько времени прошло таким образом. Он услышал звук открываемой двери.

Когда он обернулся, в комнате стоял Геймердинг. Фредер протянул к нему обе руки.

— Садись, — сказал он ему беззвучно. — Ты ждал меня, ты ждал меня напрасно! Я не мог известить тебя. Меня слишком хорошо сторожили во время моей болезни. Прости меня!

— Мне нечего прощать тебе, Фредер, — сказал Геймердинг тихо, — я не ждал тебя. В тот же вечер, когда ты должен был прийти ко мне, я был далеко, далеко от Метрополиса и от тебя.

Фредер изумленно смотрел на него.

— Я предал тебя, Фредер, — сказал Геймердинг. — Я боролся, я чуть не убил Олерта. Но потом у меня не стало больше сил. На чеке значилось имя Джо Фредерсена…

— Я понимаю, — пробормотал Фредер.

— Спасибо! Я должен был уехать далеко, далеко от Метрополиса на аэроплане. Пилот был чужой человек. Мы летели… Солнце уже склонялось к западу, и тогда мне пришло в голову, что настает вечер, когда я должен был ожидать тебя, и что меня не будет, когда ты придешь ко мне. Я попросил пилота повернут аэроплан. Он не захотел. Вероятно, он получил очень строгое приказание. Он был упрям и решителен, как человек, который исполняет волю Джо Фредерсена. Я просил и угрожал, но ничего не помогало. Тогда я убил его…

— И я вернулся в Метрополис, — продолжал Геймердинг, помолчав. — Я решил, что мне легче всего будет скрыться от Олерта в «Городе рабочих». Я спрятался в синий рабочий костюм, стал номером, как все они там. Я старался услышать о тебе. Но я узнал только, что ты болен.

— Я не болен, — ответил Фредер. — Но знаешь ли, я, кажется, сошел с ума.

И внезапно, точно душа его была наполненным до краев сосудом, который пролился, лишь только его коснулись, Фредер начал говорить. Он рассказал другу все о Марии, — о мгновении, когда он впервые увидел, ее в Доме Сыновей, о их неожиданной встрече внизу в оставленных копях, о своем ожидании в соборе, о приключении в доме Ротванга и о секунде, когда он чуть не убил собственного отца.

— Но я должен сказать тебе еще одно, Геймердинг: Во мне есть уверенность более ужасная, чем все, о чем я говорил до сих пор… Я знаю, Геймердинг, что из-за этой девушки я действительно способен стать убийцей. Пусть она будет кем хочет — я хочу только быть с нею, быть с нею вечно. Я буду искать ее и найду ее. Нет ничего на свете, что могло бы помешать мне.

— Хочешь увидеть ее? — спросил Геймердинг серьезно.

Фредер вздрогнул.

— Увидеть ее?

— Да.

— Что это значит?

— Я рискнул прийти к тебе, Фредер, потому что я не знаю, что делать, и потому что я боюсь, что случится несчастие.

— Какое несчастье?

— Я не знаю. Но в Рабочем Городе все волнуются. Они собираются каждую ночь, и девушка призывает их к восстанию и к борьбе против Джо Фредерсена.

— Мария?

— Да.

Фредер одно мгновенье оставался неподвижным. Затем он побежал в соседнюю комнату, и накинул на себя черное пальто.

— Пойдем, — сказал он.

И Геймердинг, не прекословя, последовал за ним.

* * *

Олерт обладал верным инстинктом, он знал, когда ему надлежало молчать.

Он наблюдал за Джо Фредерсеном, который только что вернулся от своего сына и, хотя на губах у него вертелся очень важный вопрос, но он сдерживался, чувствуя, что в эту минуту Джо Фредерсен не может отнестись к нему с должным вниманием.

— Только очень важное, пожалуйста, — сказал Фредерсен резко.

Но Олерт нисколько не смутился.

— Так как я думаю, что сегодня ночью будет принято решение…

Он замолчал и вопросительно посмотрел на Джо Фредерсена. Но Джо Фредерсен ничего не говорил.

— …я прошу вас повторить ваше распоряжение о том, чтобы не принимать никаких особых мер, — докончил свою фразу Олерт.

Джо Фредерсен откинулся в своем кресле.

— Мне кажется, мои распоряжения достаточно ясны. Я желаю, чтобы рабочим не мешали, что бы ни случилось и какие бы последствия не имело их возмущение. Я провоцирую это восстание, потому, что его нельзя удержать и потому что я предпочитаю сам установить время его возникновения. Если дело не ограничится одними словами, если им необходимо разрушать, чтобы поверить в себя, пусть они разрушают. Все это я уже говорил вам и просил вас сообщить об этом кому следует. Я бы не хотел повторять свои слова в третий раз. Еще что?

— События в Иошивари.

— Я собираюсь к Ротвангу. Он должен будет объяснить мне эти события. Если произойдет что-нибудь непредвиденное, вы застанете меня в течение двух ближайших часов у него.

Олерт поклонился и направился к двери.

— Еще одно, — сказал Дон Фредерсен, и голос его стал мягким. — Если мой сын будет обеспокоен тем, что случится сегодня, ночью… я прошу его не волноваться и доверять мне.

Олерт снова молча поклонился и вышел.

Через несколько минут Джо Фредерсен поехал к Ротвангу…

 

ГЛАВА XI

Был час ночи. Джо Фредерсен пришел в дом своей матери.

Это был маленький крестьянский домик, одноэтажный, с крытой соломой крышей. Перед ним стоял большой орешник. Дом окружал сад, где было много лилий и мальв.

Мать Джо Фредерсена имела одного только сына и горячо любила его.

Но создатель исполинского Метрополиса и Новой Вавилонской Башни стал чужд ей, и она была враждебна ему.

Она пыталась бороться с сыном и с его делом. Но когда она в гневе поклялась ему, что до последнего своего дня будет жить в своем маленьком доме под соломенной крышей в тени орешника, он перенес и дом, и дерево, и цветущий сад на крышу каменного колосса, который высился неподалеку от Новой Вавилонской Башни. Орешник чахнул целый год, но затем отравился.

Джо Фредерсен застал свою мать, как заставал ее всегда: в широком мягком кресле у открытого окна, с темным пледом на парализованных коленях.

Они больше не подавали друг другу руки.

— Как поживаешь, мать? — спросил Джо Фредерсен.

Она внимательно посмотрела на. него.

— Что ты хочешь, Джо, — спросила она.

Он сел возле неё и опустил голову на руки.

— Мне нужен твой совет, мать, — сказал он. — Дело идет о Фредере…

— О Фредере?

— Да.

— Что с Фредером?

Джо Фредерсен ответил не сразу.

— Я должен был приди к тебе, мать, потому что Гель больше нет в живых.

— А почему она умерла?

— Я знаю: из-за меня… Ты достаточно часто и жестко объясняла мне это. Ты говорила, что я лил кипящее вино в хрусталь. И тонкий хрусталь должен был разбиться. Но я не раскаиваюсь, мать. Нет, я не раскаиваюсь… Потому что Гель была моей…

— И умерла?

— Да. Не стань она моею — быть может, она была бы жива и сегодня… Пусть лучше она умерла.

— Так и случилось. А Фредер её сын…

— Что хочешь ты сказать этим, мать?

— Если бы ты не знал этого так же хорошо, как и я, ты бы не пришел сегодня ко мне.

Джо Фредерсен промолчал.

— Фредер часто приходит к тебе? — спросил он после паузы.

— Да.

— Он ищет у тебя помощи против меня?

— ОН верно нуждается в ней, Джо.

Молчание. Джо Фредерсен поднял голову.

— Я потерял Гель, мать, — сказал он. — Фредера я не могу потерять.

— Ты разве должен бояться потерять его?

— Да.

— Тогда меня удивляет, — сказала старая женщина, — что он раньше еще не нашел дороги ко мне.

— Он очень болен, мать.

Старуха сделала быстрое движение, точно желая подняться.

— Когда он недавно был у меня. — сказала она, — он был здоров, как цветущее дерево. Чем он болен?

Джо Фредерсен встал и принялся ходить взад и вперед по комнате.

— Я не знаю, — сказал он внезапно, — как могла эта девушка войти в его жизнь. Я не знаю, как она приобрела эту ужасную власть над ним. Но я сам слышал, как он ей сказал: «У моего отца нет больше сына, Мария».

— Фредер не лжет, Джо. Значит, ты уже потерял его.

Джо Фредерсен не отвечал. Он думал о Ротванге. Тот сказал ему те же слова.

— Ты по этому делу пришел ко мне, Джо? — спросила его мать. — Тогда ты мог бы не беспокоиться. Фредер, сын Гель, да. Это значит, что у него мягкое сердце. Но он и твой сын. Джо. Это значит, что череп у него стальной. Ты лучше других знаешь, Джо на что способен человек, чтобы получить женщину, которую он хочет. Что ответил ты мне, Джо, когда я хотела удержать тебя от Гель?

— Я не помню.

— А я помню, Джо. Я помню все. Ты сказал: «Я не слышу ни одного слова, которое ты говоришь. Я слышу только: Гель. Если бы меня ослепили, я бы все-таки видел Гель.» Фредер твой сын. Что, ты думаешь, ответил бы он мне, если бы я сказала ему: «Оставь девушку, которую ты любишь.»

Джо Фредерсен молчал.

— Будь осторожным, Джо, — сказала его старая мать. — Я знаю, что значит, когда глаза твои становятся холодными, как сейчас, и когда ты бледен, как камень. Ты забыл, что любящие святы, даже тогда, когда они ошибаются, Джо.

— Я должен вернуть себе моего сына, — сказал Джо Фредерсен, — я надеялся, что ты мне поможешь в этом, и ты была бы, конечно, самым мягким средством, которое я мог выбрать. Но ты не хочешь, и я должен поискать других средств.

— Ты говоришь, что Фредер болен?

— Он выздоровеет!

— Ты хочешь, значит, продолжать идти своим путем?

— Да.

— Я думаю, Джо, что Гель заплакала бы, если бы услышала твои слова.

— Быть может.

 

ГЛАВА ХII

Ротванг сидел возле Марии, опустив голову на руки.

— Ты не хочешь ответить мне, Мария? — спросил он.

Молчание.

— Слышишь ли ты вообще, что я говорю тобою, Мария?

Молчание…

— Я отлично понимаю тебя, Мария, ты ненавидишь меня, потому, что я держу тебя взаперти. Но разве это моя вина? Я сказал тебе, что я действую по поручению Джо Фредерсена, который хочет разлучить тебя со своим сыном. Джо Фредерсен украл у меня жену, которую я любил. Гель умерла — умерла от противоречия своей жизни, но она любила его. Ты похожа на Гель, Мария, поэтому я люблю тебя. Если бы я открыл тебе двери, ты осталась бы со мною по своей воле, Мария?

Молчание.

— Я не взываю к твоей любви, Мария: Что знает девушка о любви. Нет, я прошу только жалости. С тех пор, как я узнал тебя, образ Г ель снова проснулся во мне, и я стремлюсь стать добрым. Но все источники добра давно засыпаны во мне, Мария. Я думал, они умерли. Но они только погребены заживо. Хочешь помочь мне стать добрым Мария?

Молчание.

— Правда, я знаю, нет на земле ничего безжалостнее женщины, которая любит одного. Капля крови на пальце её возлюбленного волнует ее больше, чем гибель миллионов людей.

Молчание…

Ротванг встал. Он тяжелыми шагами начал ходить по комнате взад и вперед. Внезапно он рассмеялся.

— Слава Богу, — сказал он, — твоя сестра сговорчивее тебя.

Глаза Марии широко раскрылись.

— Моя сестра?

— Да, твоя сестра.

— Вы видели мою сестру?

— О, более того, Мария.

— Вы знаете, где она?

— Это было секретом, Мария?

— Почти полгода, — сказала Мария. — отец и я ничего больше не знаем об Анели. Мой отец любил ее больше всего на свете. И с тех пор он больше не смеялся. Но если бы кто-нибудь сказал ему, где она, я уверена, он снова научится быть веселым.

— Не думаю, — медленно ответил Ротванг.

Испуганные глаза Марии спросили: почему же?

Ротванг усмехнулся.

— Сегодня ночью, быть может, уже сейчас, твоя сестра, которая так похожа на тебя, говорит в оставленных копях, где прежде говорила с рабочими ты. Но она не проповедует любовь и примирение, доверие и терпение. Она зовет рабочих к восстанию против Джо Фредерсена, потому что Джо Фредерсен желает спровоцировать это бессильное восстание.

— Они не последуют за нею, — пробормотала Мария.

— Они обязательно последуют за нею. Разве не слушались они тебя?

Твоя сестра и ты — вы похожи друг на друга, как две капли воды. Она носит твое платье. Её волосы причесаны, как у тебя. Её голос звучит, как твой голос. Как могут люди темных копей отличить вас, если даже Фредер, который любит тебя, Фредер, который лежит сейчас в Новой Вавилонской Башне…

— Фредер?!

— Да, мое дитя. Он встретил твою красивую, любезную сестру у своего отца. Быть может, даже в его объятиях. Он не сомневался ни минуты в том, что это была ты. Он был так твердо убежден в этом, что заболел.

Мария плакала. Её лицо было смертельно бледно.

— Ради Бога, ради Бога, пустите меня туда!

— Куда?

— В собрание рабочих.

— Нет, Мария.

Она подошла к нему совсем близко.

— Прошу вас, — сказала она дрожащим голосом, — прошу вас, именем вашей покойной жены, которая любила вас…

— Ты не знаешь, чего ты требуешь, Мария, — ответил Ротванг. — Двадцать лет, двадцать лет уже я ожидал часа, когда насытится моя вечно голодная ненависть к Джо Фредерсену.

Сейчас время настало. Из глубин вырываются черные потоки, которые сметут незыблемый, казалось бы, фундамент Метрополиса. Джо Фредерсен ошибается, воображая, что рабочие успокоятся, разбив машины, взорвав заводы, разгромив магазины. Потоки рабочих знают лучший путь. Его покажет им твоя сестра. Дом Сыновей — вот что будет их целью.

Мария протянула вперед руки, точно не хотела ничего больше слышать, ничего больше знать. Дрожа всем телом, она сказала с выражением бесконечной жалости.

— Бедный человек. Ах, бедный ты человек.

И слезы потекли по её щекам.

Ротванг бросился к ней.

— Ты плачешь обо мне, Мария?

— Да, — сказала девушка.

Минуту оба молчали. Затем Ротванг сказал, точно пробуждаясь от сна:

— Пойдем, Мария, я открою тебе двери.

Повернувшись, чтобы идти, он слышал за собою её прерывистое дыхание.

Но внезапно он остановился. Его глаза хотели, казалось, пронзить темноту комнаты. Он сказал:

— Ты слышишь, Мария? В этой комнате кто-то чужой.

— Да, — спокойно сказал чей-то мужской голос.

И руки Джо Фредерсена протянулись к шее Ротванга, который осмелился пожелать обмануть его.

 

ГЛАВА XIII

— Тише, тише, Фредер, — повторял Геймердинг.

Но Фредер не отвечал. Они шли все дальше и дальше к оставленным копям.

Он слышал уже голос девушки. Да, это был голос Марии! Но нет, это не был её голос. Голос был горяч и остер. Девушка говорила: «Мои братья», но эти слова не дышали уже миром. Нет, это не был голос Марии.

Голос девушки подхлестывал рабочих, как плетка.

— Что лучше, пить воду или вино?

— Вино.

— Кто пьет воду?

— Мы.

— Кто пьет вино?

— Другие… господа…

— Где лучше жить — наверху или под землею?

— Наверху.

— Кто живет под землею?

— Мы.

— Кто живет наверху?

— Другие… господа…

— Где ваши жены?

— В нищете.

— Где ваши дети?

— В нищете.

— Что делают ваши жены?

— Они голодают.

— Что делают ваши дети?

— Они плачут.

— Что делают жены тех наверху?

— Они радуются.

— Что делают их дети?

— Они играют.

— Чего вы ждете, глупцы? Вас сотни тысяч, а их горсточка. Повернем же весь мир. Вы довольно ждали. Пришло ваше время.

Толпа застонала. Толпа угрожающе подняла кулаки…

— Ты не Мария, — закричал Фредер. — Нет, нет, ты не Мария. Мария говорила о мире, а ты зовешь людей к возмущению.

Глаза рабочих засверкали.

В эту секунду — Нинон поняла это — решалась её большая игра. Она не растерялась. Она продолжала стоять. Она протянула руку, показала на Фредера.

— Вот сын Джо Фредерсена! Сын Джо Фредерсена среди вас!

Толпа взволновалась. Толпа хотела схватить сына Джо Фредерсена. Кто-то громко крикнул:

— Собака в шерсти из белого шелка.

Кто-то с лицом безумного бросился к Фредеру. Он поднял руку. В ней сверкнул нож.

Но прежде, чем нож коснулся белого шелка, какой-то рабочий закрыл собою Фредера, и нож попал в его синий рабочий костюм. Синее полотно стало пурпурно-красным.

— Братья! — сказал неизвестный.

Он всем своим телом покрывал сына Джо Фредерсена. Фредер узнал его. Это был Георг. Это был человек, с которым он когда-то давно, давно поменялся своею одеждой.

И Нинон узнала Георга. Своим резким, звенящим голосом отозвала она толпу. Кто-то посадил ее на свое плечо. Она вскинула руки над головой и запела:

И толпа подхватила песню. Они пошли по длинным коридорам, по узким лестницам оставленных копей. Тогда лишь Георг разжал свои руки, сжимавшие Фредера, и упал на землю.

— Предупреди… предупреди город, — прошептал он. Фредер оторвал рукав своей рубашки и перевязал рану Георга.

— Я не оставлю тебя одного, Георг.

— Я прошу… я очень прошу. Дело слишком серьезно… Рабочих сделали бешенными. Они будут поступать, как безумные.

Фредер встал с отчаянием в глазах. Он взбежал по лестнице к коридору, которым только что прошла толпа.

— Не туда, — сказал Георг. — Там вы уже не пойдете.

— Мы не знаем другого пути, — сказал Геймердинг.

— Я поведу вас.

— Ты умрешь, Георг. Если ты попытаешься идти, ты умрешь.

— Не все ли равно? Разве мы можем остаться в стороне?

— Ну, пойдем, — сказал Фредер.

Геймердинг поднял Георга. Придерживая рукой рану, он пустился бежать. Он бежал так быстро, что Фредер и Геймердинг едва поспевали за ним.

Ходы, перекрестки, ступеньки, ходы лестницы, которая круто поднималась вверх.

На первой ступени Георг упал. Фредер хотел помочь ему.

— Нет, — ответил Георг, — спешите. Теперь вы уже не заблудитесь.

— А ты, Георг, а ты?

Но Георг уже не отвечал.

 

ГЛАВА XIV

Мария боялась двинуться. Она боялась дышать. Что разыгрывалось за запертой дверью. Она ничего не слышала.

Проходили минуты, бесконечные минуты.

И вдруг она услыхала, да, она услыхала… Но звуки доносились не из дома, они шли откуда-то издалека. Эти звуки проникали даже сквозь стены дома Ротванга, сквозь которые не проникал никакой шум.

Это был голос самого Метрополиса.

— Спасайтесь, спасайтесь! — кричал голос.

Звуки все усиливались.

Что это означало? От кого спасаться? От людей? Значит, Ротванг был прав.

Она с силой распахнула подъёмную дверь. Она бросилась вниз в темноту. Она чувствовала ступени под своими ногами и опиралась руками о сырые стены. Она бежала и бежала вперед.

* * *

Грот стоял у машины сердца и следил за её пульсом. Машина помещалась в огромной зале. Машина была целой маленькой планетной системой, но один единственный рычаг управлял этим чудом из стали. Все сокровища мира не заставили бы Грота отойти от машины. Ведь эта машина доставляла энергию всему исполинскому городу!

Всякая неправильность любой машины в Метрополисе отмечалась на «Машине сердца». Грот стоял пред скалой регистрации и думал:

— Что-то здесь не в порядке. Что-то идет неправильно.

Он слышал все приближающийся вой. Вой приближался, слышались музыка и пение.

Через несколько минут послышались громовые стуки в дверь.

— Отвори, отвори же, мерзавец!

Что пели эти разъяренные люди?

«Мы объявили смерть машинами, машины должны умереть!»

О, он, Грот, тоже мог петь. Он сдвинул черную шапку на затылок, засучил рукава. Но внезапно задребезжал звонок телефонного аппарата.

— Да, — сказал Грот, верный страж «Машины сердца». Он подбежал к телефону, взял трубку. Он услышал у своего уха голос Джо Фредерсена, который медленно и ясно произнес:

— Открой им двери, Грот, и оставь машину.

Грот стоял неподвижно. Он судорожно вздыхал, но молчал.

— Повтори приказ, — сказал спокойным голосом Джо Фредерсен.

Сторож «Машины сердца» покачал головой.

— Я… не понял, — сказал он, запинаясь.

Спокойный голос Джо Фредерсена повторил громче:

— Отвори дверь и оставь машину.

Но Грот все еще молчал и смотрел вперед, ничего не понимающими глазами.

— Повтори приказ, — сказал Джо Фредерсен.

— Кто это говорить? — вдруг громко и сурово спросил Грот.

— Говорит Джо Фредерсен.

— Я хочу услышать пароль.

— Пароль — тысяча три.

…Грот стоял неподвижно, затем он с проклятием бросил ручку телефона, повернулся и привел в движение механизм, открывающий дверь. Она медленно распахнулась.

Толпа хлынула в зал.

Сбоку, уцепившись за лестницу, стояла Нинон. Она видела в глубине комнаты, перед машиной, своего старого отца, которого она покинула.

Было ясно, что он без борьбы не отдаст свою машину. Он не видал девушки, он видал лишь толпу. Лицо его выражало ненависть и страх.

Толпа, как один человек, продвинулась к машине. Но Грот не двигался с места. Он стоял и ругал этих обезумевших людей…

Тысячи налитых кровью глаз следили за ним. Толпа понимала: этот человек ругал ее от имени машины. Человек и машина слились в одно. Человек и машина заслуживают той же ненависти. Толпа бросилась на человека и думала, что уничтожает машину. Она повалила его, она топтала его. Люди не замечали, что их предводительница исчезла, они не замечали, что Нинон больше не было с ними. Три, шесть, десять рук потянулись за рычагом.

И колеса машины заработали с безумной скоростью. «Машина сердца» бредила в безумной лихорадке, пораженная смертельной болезнью…

 

ГЛАВА XV

Мария чувствовала, что что-то лижет её ноги, точно язык большой доброй собаки. Она наклонилась, чтобы нащупать голову животного, и почувствовала, что коснулась воды. Откуда взялась вода?

Она появилась совершенно неслышно. Она поднималась неспешно, но настойчиво. Она была не холоднее воздуха. Она покрывала уже ступню Марии.

Откуда же она взялась?

Говорили, что глубоко под городом текла река. Джо Фредерсен решив построить подземный рабочий город, преградил ей путь. Говорили, что этой водой питается много фабрик и что ее накачивают исключительной мощности водокачки. В рабочем городе всегда была слышна их тихая непрерывная пульсация, стоило только приложить голову к камням. Но если бы эта пульсация прекратилась, значит, водокачки перестали бы работать. Тогда город был бы залит…

Но никогда, никогда еще не останавливались водокачки.

А сейчас? Откуда текла бесшумная вода? Поднималась ли она еще?

Да, она поднималась, она поднималась медленно и неизменно. Она уже доходила до платья Марии и делала походку её тяжелой.

Мария шла вперед и вперед. Она не видала ни одного человека; улицы и площади лежали, точно вымершие, в бледных лучах электрического солнца. Казалось ей или правда, этот белый свет с каждой секундой становился все слабее?

Но вот Мария увидела маленького полуголого ребенка, который остановившимися глазами смотрел на темную, спокойную, грозную воду, лизавшую его ноги своим холодным и влажным языком. Мария бросилась к ребенку.

— Тут нет никого, кроме тебя? — спросила она дрожащим голосом. — Где твой отец?

— Ушёл.

— Где твоя мать?

— Ушла.

Мария ничего не понимала. После своего пленения в доме Ротванга она шла от ужаса к ужасу, не понимая ничего из того, что случилось. Но раздумывать было некогда. Взяв ребенка на руки, она пустилась бежать из дома в дом, зовя других забившихся в квартиры ребят.

И вот они пришли к ней, спотыкаясь и плача. Они приходили толпами, маленькие, иссиня бледные привидения, точно они были дети камней. Мария кричала — у неё не хватало больше голоса. Она шла и шла…

Свет дуговых ламп сталь красноватым. Он мигал, от него шли черные тени.

Они пришли на площадь. Да, здесь должна была быть винтовая лестница, которая вела наверх. Узенькая лестница, которою никогда никто не пользовался — ведь существовали удобные лифты.

Мария подбежала к лестнице. Она взбежала по первым ступенькам и позвала детей. Но они не решались следовать за ней, потому что там было темно, и воздух был тяжел и плотен.

Лестница шла все выше и выше и заканчивалась дверью. Мария попробовала толкнуть ее, но с таким же успехом мог бы ребенок столкнуть с места огромный собор.

Мария снова вернулась вниз к детям.

— Маленькие братья, маленькие сестры, — сказала она нежно, — понимаете вы, что я говорю?

— Да.

— Дверь наверху заперта. Нам нужно немножко подождать. Кто-нибудь придет, чтобы открыть ее нам.

— Да, отозвались дети.

— Садитесь пока, я расскажу вам сказку, — сказала Мария.

 

ГЛАВА XVI

Джо Фредерсен сидел за письменным столом в своей рабочей комнате. Он недавно послал Олерта к своему сыну. Он не хотел, чтобы Фредер беспокоился, если внезапно потухнет электричество. Он надеялся, что Олерт придет еще вовремя.

Спотыкающиеся в темноте шаги послышались в передней. На пороге стоял Олерт. Он был нетверд на ногах. Он закрыл глаза.

— Ваш сын, — пролепетал он, — ваш сын, господин Фредерсен… я не нашел его!

— Что это значит?

— Это значит, что Фредер, ваш сын, не был у себя. Это значит, что ему, вероятно, захотелось своими глазами посмотреть, что может, по желанию его отца, Джо Фредерсена и при посредстве нескольких сумасшедших, стать из Метрополиса. Это значит, что, как мне рассказал его слуга, он ушел с каким-то человеком в одежде рабочего и еще не вернулся. И едва ли легко ему будет вернуться — в этом городе, в котором, по вашему желанию, вспыхнуло безумие, разрушающее безумие, все уничтожающее безумие… в городе, в котором нет даже света, чтобы попытаться найти вашего сына.

Лампа выпала из рук Джо Фредерсена и продолжала гореть на полу. Тень Олерта выросла, стала черным, огромным привидением, скалой, которая грозила обрушиться на Джо Фредерсена.

Олерт хотел продолжать, но ему не пришлось.

Правая рука Джо Фредерсена как-то беспомощно повисла. Самый могущественный человек в Метрополисе подался вперед, точно раненый и опустился на стол.

Тихий голос Джо Фредерсена сказал:

— Что человек посеет, то он и пожнет.

Затем голова его упала на руки, и голосом, который знала одна лишь его покойная жена, он стал звать к себе своего сына.

Но зов его остался без ответа…

* * *

Фредер и Геймердинг подошли уже к бывшим копям. Они услышали звук взрыва.

— Что это такое? — испуганно спросил Фредер.

Но Геймердинг молчал. Они шли вперед.

Резко сыпались удары гонга. — Сигнал об опасности в Городе Рабочих. Со всех сторон была вода.

Фредер, казалось, не чувствовал её прикосновения.

— Мария, Мария, — кричал он, как безумный.

Она не могла его слышать, конечно, она рассказывала детям сказки. Дети взгромоздились на широкий каменный блок и, поджав ножки, внимательно слушали.

Но вода все поднималась. Мария притянула самых маленьких детей к себе. Остальные сбились, точно овечки. Она понимала, что нелепо было кричать, звать о помощи. Кто мог ее услышать? И если бы ее услыхали, откуда взялась бы помощь?

Мария больше ничего не слышала, ничего не видела, — она не видала детей, не видала воды, она больше не молилась, она больше не думала… В её измученном мозгу выплыла тень воспоминания — светлые волосы, высокий открытый лоб, грустные, сияющие глаза и губы, которые сказали ей в великой любви: «Ты позвала меня, и я пришёл».

Она опустила голову низко, низко, чтобы дети не увидели слез на её глазах. Но за её спиною кто-то кричал изо всех сил, кто-то звал ее по имени.

Она обернулась, она подняла глаза, подняла руки к молодому человеку в разодранной белой шелковой рубашке, который стоял в двух шагах от неё. В следующее мгновение он держал ее в своих объятиях.

Что ему были ужасы, самый ад — он держал ее в своих объятиях и целовал её бледные губы.

— Ты, Мария? Да, да, ты — Мария! — говорил он.

Мария улыбалась. Ей казалось, что она умерла уже, ей казалось, что она уже в раю. Она услышала, точно сквозь сон, его испуганный голос:

— Не умирай, не умирай, Мария.

— Почему же нет? — думала она устало, — разве это еще не конец?

Нет, это не было концом! Она опомнилась. Дети, плача, обступили ее.

Фредер вырвал Марию из толпы детей. Он хотел унести ее. Но она освободилась.

— Иди, — сказала она, улыбаясь, — иди вперед, Фредер. Я последую за тобою, но я хочу быть последней.

 

ГЛАВА XVII

По улице, ведущей к Иошивари, тащилась Нинон.

Сентябрь не напрасно считался образцом хозяина. Он позаботился, чтобы его особенно многочисленные в этот вечер гости не страдали от недостатка света и от отсутствия развлечений. Ритм негритянской музыки звал всех к танцу, и пестрые фонари причудливо освещали изящно декорированную залу.

Но все же Сентябрь был недоволен. Он отлично знал, что происходило в городе. Он любил свое выгодное дело и ему совершенно не улыбалось увидеть, как рабочие разрушат его фантастический дворец. Вот почему Сентябрь посылал искать Нинон. Увидев ее наконец, он облегченно вздохнул.

Он схватил девушку за руку и потянул ее к ближайшему фонарю.

— Что с тобою? — спросил он. Ты больна? Что означает этот маскарад? Пьяна ты?

Очевидно, с Нинон действительно случилось нечто серьезное, иначе Сентябрь не осмелился бы дотронуться до её руки своими пальцами — ответом неминуемо была бы звонкая пощечина.

— Я не больна, — сказала Нинон, — и я не пьяна.

— Ну, так что же?

И Сентябрь невольно отдернул руку от девушки.

Нинон шевелила губами, но не могла произнести ни слова. Действительно, как могла она сказать самодовольному Сентябрю: «Отца моего убили, — я виновата в этом».

— Собаки, — закричала она, все вы — собаки.

Но Сентябрь не легко терял самообладание.

— Стакан шампанского для Нинон, — крикнул он громко.

Танцующие обернулись, весело рассмеялись. Волна весёлого опьянения всколыхнулась возле Нинон. Двадцать бокалов потянулись к её рту. Замолкшая на мгновение музыка снова весело заиграла.

Нинон пила. Она выпила первый бокал, второй, третий, четвертый, пятый…

— Браво, Нинон!

Высокий молодой человек протянул к ней руки.

— Танцуй со мною, Нинон.

Нинон громко расхохоталась.

— Почему же бы и нет?

Воздуха, воздуха, больше воздуха!

Нинон вскочила на стол. Она танцевала меж бокалами, меж цветами и лентами серпантина. Она танцевала и пела: «Моего отца убили…»

Она не переставала танцевать, пока не замолкла музыка. Но даже тогда осталась она на столе с поднятыми руками, тяжело дыша.

— Дорогие друзья и подруги, знаете ли вы, что началось светопреставление?

Ей отвечало молчание. Откуда-то донесся бессмысленный смех пьяного. Обеспокоенный Сентябрь подошел к Нинон.

Она с ненавистью расхохоталась ему в лицо.

— Ты боишься, Сентябрь? — спросила она. — Чего же ты боишься?

Её беспокойные глаза перебегали от одного к другому.

— Как вы думаете, друзья, — спросила она, наклонившись вперед, готовая к прыжку, — не посмотреть ли нам, как весь свет идет к чёрту?

Беспокойство в глазах Сентября потухло и уступило место выражению какой-то нежности. Никогда не смотрел он с таким удовлетворением на разъезд своих гостей. Он старался поймать взгляд Нинон, чтобы признательно улыбнуться ей.

Гости Иошивари, пьяные, веселые и шумные, танцуя спустились по лестнице. Нинон была впереди всех, на плечах своего кавалера. Все громко распевали последнюю песенку. Пела ее и Нинон.

* * *

Высоко, на ступенях лестницы стоял человек. Он засунул два пальца в рот и оглушительно свистел.

Толпа, танцевавшая в экстазе разрушения, толпа, только что разбившая машины, разгромившая заводы, притихла. Те, что стояли поодаль, придвинулись ближе. Было почти темно. Человека наверху лестницы трудно было разглядеть, а когда они узнали его, они не поверили своим глазам. Разве это мог быть Грот, Грот, сторож машины сердца, которого они убили?

Правда, он выглядел жалко. Кровь струилась у него по лицу из раны, которая несомненно убила бы всякого другого. Он выглядел страшно, он выглядел, как человек, который побывал уже в аду и снова вернулся на землю, чтобы рассказать, что происходит там внизу.

Зачем он пришел сюда? Хочет он требовать у них ответа? Пусть лучше откажется он от своей идеи! Они не собирались отвечать за свои поступки. Они стояли молча и недружелюбно смотрели на великана.

Но Грот был непохож на человека, требующего ответа. Язык едва ворочался у него во рту.

Внезапно наступила гробовая тишина, и в этой тишине раздался тихий и хриплый голос Грота.

— Где ваши дети?

Мужчины и женщины переглянулись. Что хотел он сказать? Где же могут быть их дети? Внизу, разумеется, в Городе Рабочих.

Но Грот покачал головой.

Женщины забеспокоились. Что это означает? Почему спрашивает он о детях?

Грот наклонился вперед. Он втянул голову в плечи. Он сжал свою голову руками.

— В Город Рабочих проникла вода. Город затоплен.

Никто не отвечал ему. Толпа застыла.

Грот зашатался. Он присел на ступени лестницы. Нет, они не убили его, хотя и бросили его лежащим замертво. Они пришел в себя, почувствовав на своем лице тонкую холодную струйку воды. Он долго не понимал, что собственно случилось. Но затем взгляд его упал на пробоину в бетонной стене; из пробоины текла вода. Это вернуло ему сознание.

Боже мой, что наделали эти обезумевшие глупцы. Они забыли, что к машине сердца присоединены 30 водокачек, беспрерывно отсасывающих воду. Они не понимали, что, разрушив машину сердца, они остановили водокачки и обрекли на гибель свои жилища и своих детей…

Да, теперь они поняли его. Да, женщины бросились на колени. Они рвали на себе платье. Они стонали: — Наши дети, наши несчастные дети!

Но внезапно одна из них поднялась — воплощение беспредельного горя, беспредельной ненависти. Крик её был громче, чем плач женщин, чем стоны мужчин.

— Во всем виновата эта ведьма!

Все обернулись к ней. Что она говорила? Во всем виновата ведьма? О ком говорила она?

И внезапно все поняли. Ведьма! Ведьма, которая обманула их, которая подстрекала их к восстанию, к безумию, которая пела песню о смерти машин, — она одна виновата во всем.

Ведьма… но где она? Внезапно её не оказалось. Она спряталась, она хотела уйти.

— На костёр! На костёр её! — кричала толпа.

* * *

Фредер предложил привести детей в Дом Сыновей. Нигде не могли они быть в большей сохранности.

Он подошел к Марии, которая стояла среди детей. Он притянул ее к себе.

— Не забудь, — сказал он, — что смерть, безумие, и нечто похожее на гибель мира прошли вплотную около нас. А я не знаю еще, какого цвета твои глаза, и ты еще ни разу не поцеловала меня сама.

— Милый, — ответила Мария, склонившись к нему, — уверен ты, что смерть и безумие уже прошли?

— Мы спасены, моя дорогая.

— Но другие?

— Ты отсылаешь меня, Мария? — спросил он нежно.

Она не отвечала, но она положила свои руки на его плечи и поцеловала его в лоб.

— Иди, — сказала она помолчав, — иди к своему отцу. Я пойду к детям, когда платье мое немного просохнет.

Фредер взглянул в глаза Марии и, не сказав ни слова, медленно поцеловал её руки. Она не отнимала их.

Голос Геймердинга, который звал Фредера, вернул их к действительности.

Фредер ушел.

Дети уже все были здесь. Большая дверь на улицу была еще открыта. Мария обернулась и беспокойно прислушалась. Какие странные звуки доносились сюда! Точно шум отдалённого морского прибоя, точно далекая гроза…

Мария вышла на улицу. Она бежала по направлению, откуда слышался шум. Она увидела веселое шествие. Во главе его была девушка, которая сидела на плечах одного из танцующих. На девушке было платье Марии. Она громко распевала:

— Нинон, Нинон, послушай меня, Нинон! — кричал кто-то. Но девушка вырвала из чьих-то рук фонарь и ударила кричавшего в лицо.

Мария не верила своим глазам, и все же она должна была поверить. Она протянула вперед руки, заплакала…

— Сестра моя, ведь это моя сестра Анели…

Никто не слышал ее. Веселое шествие прошло мимо. Но издали надвигалась другая толпа.

Она увидела мужчин в костюме рабочих и радостно засмеялась.

— Дорогие мои братья…

Но ей ответил яростный рев.

— Вот она ведьма! Это она виновата во всем! Держите ее! Мария побежала. За ней мчалась разъяренная толпа.

Что хотели от неё эти люди, детей которых она спасла? Почему называли они ее ведьмой? Почему грозили ей костром?

Она боялась остановиться, чтобы доказать разъяренным людям свою невиновность и верность. Она бежала к Дому Сыновей.

Но двери Дома Сыновей были закрыты…

— За нею, за нею! — кричали люди. — Она убежит от нас. Быстрее!

Мария не чувствовала ног под собою. Она не знала, бежит ли она по камням или по воде. Улицы, улицы… Она бежала и бежала.

Далеко, за площадью поднимался старинный собор. Мария, не помня себя взбежала по широкой лестнице храма, бросилась в широкую дверь и почувствовала запах свечей и ладана.

Она не видела, как на перекрестке толпа рабочих столкнулась с веселым шествием гостей из Иошивари. Она не видела, как Нинон нагнали и бросили ее оземь, она не видела страшной и короткой борьбы мужчин во фраках с мужчинами в одежде рабочих, и смешного бегства полуголых женщин от кулаков рабочих.

Она лежала без сознания в торжественной тишине старинного собора.

 

ГЛАВА XVIII

— Фредер, Фредер, — кричал Геймердинг.

— Что такое?

— Фредер, Фредер, они схватили Марию.

— Что?!

— Они схватили Марию, они убьют ее.

Фредер покачнулся. Геймердинг схватил его за руку.

— Мы не должны терять времени. Я знаю дорогу, по которой она шла. Мы должны спешить к собору.

— Прочь, — сказал Фредер.

Он вскочил в автомобиль, сел за руль, потянул к себе Геймердинга. Автомобиль помчался.

— Рассказывай! — бросил Фредер.

— Я услышал, как постучали в дверь. Открыв дверь, я увидел Марию. За ней гналась толпа разъяренных людей. Я схватил одного из них, который упал, но я ничего не понял из того, что он бормотал. Они хотели отомстить какой-то ведьме… Он говорил о гибели Города Рабочих и плакал, как ребенок.

— Дальше!

— Я бросил его и побежал. Я увидел, как Мария бежала по соборной площади. За ней гналась толпа. Мария хотела спастись в соборе.

— Дальше!

— Но она не успела спрятаться, Фредер. Они нагнали ее на ступенях лестницы, где она упала, запутавшись в свое платье, которое висело на ней лохмотьями…

— Дальше!

— Они устроили перед собором костер, чтобы сжечь ее.

* * *

Фредер ничего не говорил Он наклонил голову. Автомобиль летел, как стрела.

Они были уже у соборной площади. Они выскочили из автомобиля и пустились бежать, но вдруг Фредер остановился, точно налетел на шлагбаум.

Площадь кишела народом. На высоком деревянном помосте стояла девушка. Она бессильно повисла на руках своих палачей. Её золотые волосы закрывали её лицо. Какой-то огромного роста человек схватил её за руки и связал их сзади.

Фредер громко закричал, и толпа узнала его.

— Сын Джо Фредерсена! Посмотрите, здесь сын Джо Фредерсена!

Они хоте ли схватить его.

— За что вы ее убиваете? Ведь она спасла ваших детей!

— Как же? Она спасла наших детей! Она спасла их в ледяной черной воде.

— Но послушайте же меня, ради Бога! Послушайте меня!

— Ничего не желаем мы слушать.

— Мария, дорогая, любимая!

— Не вопи, сын Джо Фредерсена, иначе мы заткнем тебе глотку!

— Убейте меня, если уже вы должны убивать! Но оставьте ее в живых!

— Не спеши, сын Джо Фредерсена, посмотри сначала, как умрёт твоя возлюбленная.

Одна из женщин оторвала кусок своей юбки и связала руки Фредера. Он боролся, как дикий зверь, но что мог он против толпы. Он упал…

Мужчины и женщины схватились за руки, они танцевали, они исступлённо плясали.

 

ГЛАВА XIX

В этот час проснулся Ротванг.

Он проснулся, точно после долгого сна. Он едва приподнял голову.

Голова была тяжела и болела. Быть может, эта боль было единственное, что оставалось в нем от жизни. Потому что Ротванг серьезно думал своим воспаленным мозгом, что он умер, и это наполняло его удовлетворением. Но его удручало одиночество: Гель, его жена, его дорогая жена, куда-то ушла от него.

— Я иду за тобою, моя Гель, — сказал он ласково.

Дверь на улицу стояла открытой и криво висела на петлях. Это было странно! Он внимательно посмотрел на свой дом… Он отлично знал, куда надо идти, чтобы найти Гель. Каждое утро она молилась в соборе, и если мерцающий свет не ослеплял его — вот она, его милая маленькая Гель, вот она на пороге собора.

Она увидела его приближение и снова скрылась в церкви.

Мария тут же узнала его. Она услышала за собою его шаги. Она спряталась около лестницы, ведущей на колокольню. Она была очень бледна.

— Гель, — сказал Ротванг, — вернись ко мне, милая Гель… Как долго, как долго должен был я жить без тебя.

Но она отшатнулась.

— Гель, — ласково говорил Ротванг, — почему ты боишься меня? Я всегда тосковал по тебе. Ты не имеешь права снова оставить меня одного. Дай мне твои руки, моя Гель.

Но его пальцы остались в пустоте. Мария быстро поднималась по каменной лестнице колокольни.

Лицо Ротванга стало гневным. Он смутно вспомнил день, когда Гель уходила от него к другому.

Он пошел за нею. Он шел все выше и выше. Но она была далеко впереди его. Почему бежала она от него? Он не может больше жить без неё!

Они были уже на колокольне. Он гнался за нею меж огромных колоколов. Он стал перед дверью вниз. Он грустно и зло смеялся.

— Гель, моя Гель, ты больше не убежишь от меня!

Мария знала, что она не может убежать от него. Она видела безумие в его глазах. Он спокойно и медленно подходил к ней. Он устало улыбался…

— Поверь мне, моя Гель, тебе не уйти от меня.

Мария оглянулась. Она дрожала, как птица. Ход на лестницу был заперт. Она была поймана! Она видела глаза Ротванга и руки его, которые тянулись за ней.

И, не раздумывая, немедля ни секунды, она высунулась из окна и повисла на стальном пруте громоотвода.

— Фредер, — закричала она отчаянным голосом, — помоги мне.

Далеко внизу, возле импровизированного костра лежал полураздавленный человек. Но крик достиг его ушей. Он вскочил, он посмотрел, он увидел… И все, кто плясали вокруг костра, с ужасом увидели девушку, которая, точно ласточка, висела на высокой башне собора. Руки Ротванга тянулись к ней.

И все услышали крик Фредера:

— Я иду, Мария, я иду!

 

ГЛАВА XX

Но в то время, как Фредер мчался к старому собору, — к баррикаде, где был зажжен костер, прошел высокий, хмурый человек.

Это был Грот. Он подошел к баррикаде, где уже пылали первые огни. Он не смотрел по сторонам. Он видел только девушку с опушенной головой с связанными руками, в разодранном платье.

Грот взошел на помост. Он развязал веревки, он взял девушку на руки. Он отодвинул её золотистые волосы, чтобы заглянуть ей в лицо. Он долго смотрел на нее. Затем он поднял ее, спокойно и уверенно сошел с помоста и понес девушку по широкой улице. Толпа молча дала ему пройти. Никто не решался преградить ему путь. Никто не решался спросить:

— Что ты делаешь, Грот?

Глаза Грота были грустны и гневны. Но сильнее и грусти, и гнева был свет его любви.

* * *

Новая Вавилонская Башня царила над умирающим городом. Она одна осталась нетронутой.

По лестницам Новой Вавилонской Башни тащился Геймердинг. Он стонал от боли. Он громко проклинал.

Геймердинг подходил к кабинету Джо Фредерсена.

За дверью был слышен его голос:

— Где мой сын?

Геймердинг вошел в кабинет. У стены возле двери стоял Олерт и вплотную перед ним Джо Фредерсен. Он крепко держал Олерта.

— Где мой сын? — спрашивал Джо Фредерсен. — Где мое дитя?

Бледные губы Олерта беззвучно произнесли:

— Завтра многие в Метрополисе спросят:

— Джо Фредерсен, где мой сын? Джо Фредерсен, где мое дитя?

Руки Джо Фредерсена опустились. Он подошел к Геймердингу. Он внимательно посмотрел на него и кивнул головой.

— Я знаю тебя, — сказал он беззвучно. — Ты — Геймердинг, ты был первым моим секретарем. Я был жесток к тебе, я рассчитал тебя, я обидел, я оскорбил тебя. Я прошу тебя простить меня. Мне жаль, что я был жесток к тебе или же к кому-нибудь. Простите меня, Геймердинг. Я уже десять часов не знаю, где мой сын. Я спрашиваю всех и каждого, я понимаю, что это бессмысленно. Но, может быть, может быть, вы все-таки знаете, где мой сын.

— Его схватила толпа, Джо Фредерсен!

— Его схватила толпа?

— Да… Они схватили его, потому, что они искали жертву, на которой можно было бы сорвать свое отчаяние. Ведь отчаяние и боль сделали их дикими зверьми, и они мечтали о мести.

— О мести? Кому?

— Девушке, которая подстрекала их.

— Дальше.

— Они поймали девушку, которую они обвиняют во всех ужасах. Фредер хотел спасти ее, потому что он любит ее. Тогда они схватили его, чтобы заставить посмотреть, как она умрет. Они развели костер и танцевали вокруг.

Джо Фредерсен, не говоря ни слова, бросился бежать вниз по лестнице. Он бежал, не переводя дыхания. Он бежал до самой соборной площади.

Там стоял костер, но толпа смотрела наверх, на верхушку собора, крыша которого сияла в утренних лучах солнца.

Джо Фредерсен остановился, точно наткнувшись на невидимое препятствие.

— Что такое? — пробормотал он.

— На крыше собора Фредер и Ротванг сцепились в отчаянной борьбе. Но вот Ротвангу удалось освободиться. Он тут же вновь кинулся за Марией. Теперь он висел, держась только руками за скульптурное украшение собора.

Он смотрел вверх в бесконечную синеву утреннего неба.

Он увидел там лицо Гель, которую он любил. Она походила на прекрасного ангела смерти, она улыбалась ему и коснулась губами его лба.

— Гель — сказал он, — моя Гель… наконец-то… наконец…

И его пальцы разжались.

Джо Фредерсен не видел его падения и не слышал крика потрясенной толпы. Он видел только одно: прекрасного молодого человека, который шел спокойными и смелыми шагами по крыше собора и нёс в своих руках девушку.

Джо Фредерсен коснулся своим лбом камней на площади. И те, что стояли возле, услышали плач, который вырвался из груди его, точно родниковая вода. И когда он опустил руки, все, кто стоял возле, увидели, что волосы Джо Фредерсена стали белыми, как снег.

 

ГЛАВА XXI

Джо Фредерсен пришёл к своей матери. Он снял шляпу. Она увидела его седую голову.

— Дитя, — сказала она беззвучно и протянула к нему руки. Джо Фредерсен упал на колени около своей матери и услышал её милый голос:

— Дитя мое, мое бедное дитя!

Джо Фредерсен долго молчал. Затем он заговорил. Он заговорил с пылом человека, который омывается святою водою, со страстью новообращённого, с восторгом освободившегося. Но когда он заговорил о своем сыне, голос изменил ему.

— Я бы хотел, — сказал он наконец, — чтобы ты видела его с Марией на руках. Мне казалось, что я впервые вижу его лицо. У него изумительное лицо, мать, и я знаю, ему удастся создать новый Метрополис с помощью тех, кто любит его!

— А девушка?

— Ты увидишь ее, мать. Ты скоро ее увидишь. И тебе покажется, что Гель воскресла вновь.

— А Ротванг умер.

— Да, мать, он умер…

Молчание…

— А в чем будет твоя жизнь, мое дитя?

— Я еще не знаю этого, мама! — ответил Джо Фредерсен. — Если бы мы жили тысячу лет тому назад, я может быть, пошел бы паломником в Святую Землю. Но что мне сейчас делать в Вифлееме или в Гефсиманском саду?.. И все же, может быть, я отправлюсь в далекое путешествие по улицам людей, которые ходят в тени. Я буду сидеть с ними, я научусь понимать их стоны и проклятия, в которые ужасная жизнь превратила их молитвы. Только понимая, можно полюбить. А из любви возникает воля к делу. Я мечтаю полюбить людей, мама, и я надеюсь, что найду дорогу к любви.

— Если ты серьезно думаешь об этом, мое дитя, — сказала старушка, — я дам тебе кое-что с собою в путь, чтобы ты не уставал и не терял бодрости.

Она начала перелистывать Библию и нашла в ней письмо. Она взяла его и протянула его сыну.

— Это письмо я получила от Гель незадолго до её смерти. Она просила передать его тебе, когда ты вернешься к себе и к ней.

Джо Фредерсен молча взял письмо.

В пожелтевшем конверте был один только тоненький лист. Гель писала:

«Я умираю и не знаю, когда ты прочтешь эти строки, Джо. Но я знаю, когда-нибудь ты прочтешь их. Я хочу дать тебе два напутствия, и Бог простит мне, что я пользуюсь словами из Его святой книги.

Первое: Я всегда любила тебя.

Второе: Вот я с тобою во все дни до скончания века.

Гель».

Прошло много времени, покуда Джо Фредерсену удалось вложить тонкий листок бумаги обратно в конверт. Он смотрел в открытое окно, возле которого сидела его мать. Он видел, как на мягком синем небе проносились большие белые облака. Они были похожи на корабли, нагруженные сокровищами далеких стран.

— О чем ты думаешь, дитя? — тихо спросил голос его матери.

Но Джо Фредерсен не отвечал. Его сердце тихо повторило:

— До скончания века… До скончания века…

 

1

В соседней комнате часы пробили десять, когда Михель Брингер проснулся.

Он был один. У изголовья постели светила лампа под золотистым шелковым абажуром; просторное помещение тонуло в нежном полумраке. В полуоткрытое окно вливался слабый аромат распускающейся вербы и влажной земли. Торжественно звучал перезвон церковных колоколов, и тишина после него была еще полнее, еще ощутительнее.

Брингер лежал навзничь и чувствовал во всем теле приятную истому после тяжелой борьбы с смертью. Борьба эта теперь кончилась: он жил. Больной чувствовал в себе слабое, но вполне определённое биение жизни. Он на мог вспомнить, сколько времени продолжалась болезнь. Ему казалось, что он прошел нескончаемый путь, усталый и жаждущий, влача свое тело как тяжкое бремя. Как бы сквозь толстые, мутные стекла видел он наклонившиеся к нему человеческие лица, знакомые и чужие. И среди них, ее лицо — Ирен, его жены.

Как раз в тот момент, когда силы грозили его совершенно покинуть и он готовился опуститься в неизвестное «нечто», она позвала его по имени. Он услышал этот голос и вернулся из ничего в что-то, что зовется жизнью. Жить с нею, это значило много.

Он удивился, когда не увидел своей жены у постели. За время своей болезни он привык встречать ее глаза, которые никогда не уставали следить за ним. Ирен не было. Может быть, она находилась в соседней комнате, дверь в которую была приотворена. Он мог бы позвать ее, но не сделал этого, потому что был слишком вял. Ему надо было поднять только руку, чтобы позвонить, но и этого он не стал делать. Неохота было двигаться. Ему хватало сознания, что он это может сделать.

В глубокой тишине, царившей в доме, прозвучал дверной звонок, не сильно, но уверенно.

Брингер слышал шаги слуги, направляющиеся к входной двери. Затем некоторое время было тихо.

Ожидание утомило его; он закрыл глаза. Когда он их снова открыл, то увидел своего слугу, стоящего у постели.

— Простите, барин, — промолвил тихо слуга, — там некто желает говорить с вами.

— Очень сожалею, но по весьма понятным причинам, я не могу никого принять, — сказал Брингер, с удивившей его самого нервною дрожью в голосе.

— Я так и сказал этому господину, но мои слова не произвели на него никакого действия, — ответил слуга.

Тон, которым были произнесены эти слова, заставили Брингера всмотреться в лицо говорившего. Оно было необыкновенно.

— В чем же дело? Кто он, этот господин?

— Никогда еще я не видел такого человека. Он никогда не приходил сюда.

— Как он выглядит? спросил снова Брингер, которого интересовало больше странное выражение лица своего слуги, чем незнакомый посетитель.

По-видимому, он иностранец. У него кожа цвета глины и говорит он с иностранным акцентом.

— Так. Скажите ему, что я очень прошу извинить меня, но принять его не могу, потому что, во-первых, уже одиннадцатый час, а во-вторых, я еще в постели, еле-еле оправляющийся от тяжкой болезни.

Слуга мялся.

— Говорил я ему и это, — заметил он беспомощно.

— И он все-таки желает видеться со мной?

— Точно так, барин.

— Назвал он своё имя?

— Нет.

— Подите в таком случае, попросите его дать свою карточку, или пусть он назовет свою фамилию.

Слуга ушёл и через полминуты вернулся.

— Этот господин отказывается назвать себя, но повторяет, что желает говорить с вами, но что бы то ни стало, так как имеет сообщить вам весьма важное дело.

— Где моя жена?

— Барыню позвали куда по телефону полчаса тому назад.

— Кто позвал ее?

— Не знаю. Барыня сама подходила к телефону.

— Разве она не сказала, когда вернется?

— Нет.

— Гм… Скажите незнакомцу что я сегодня вечером никого принимать не в состоянии. Пусть придёт завтра утром…

— Завтра-утром, — произнёс очень мягкий и бесцветный голос, за дверью, — меня большее здесь не будет.

Брингер сел в постели.

— Впустите его, — сказал он тихо слуге.

Пока тот собирался уходить, Брингер повернул абажур лампы таким образом, что яркая полоса света пятидесятисвечевой лампочки клином падала в сторону двери, откуда должен был появится гость.

Он вошел и поклонился. На европейский взгляд, поклон его был слишком глубок и торжественен. Он ничего не сказал при этом.

Первое впечатление, произведенное гостем, было легкое разочарование. Можно было ждать появления человечка чья внешность гармонировала бы с таинственной и упорной манерой проникнуть в дом.

В этом же узкогрудом, с покатыми плечами человечке, остановившемся у притолоки и щурившимся от яркого света, не было ничего таинственного. Выражение его лица было слишком трезво и просто, чтобы заподозрить какую-либо шутку. Единственной, бросающейся в глаза, особенностью был цвет лица, напоминавший цвет старой меди.

— Вы желали говорить со мной, — начал Брингер, ибо гость его продолжал упорно молчать. — Простите, что я вас так принимаю, но я долго болел.

— Да, я знаю это, саиб, — ответил тот мягким, так сказать, бестелесным голосом, — Но теперь ты больше не болен. Ты встанешь и будешь здоров.

— Надеюсь, — улыбнулся Брингер. — Во всяком случае, пройдёт еще несколько дней, пока это исполнится.

— Сегодня вечером, саиб.

— По вашему приказанию?

— Ты встанешь сегодня же вечером и будешь здоров, саиб!

Брингер оперся на локоть.

— Вы индус, неправда ли?

— Да, саиб.

— Ваше имя?

— Есть ли у пылинки имя? Я ничтожная пылинка под ступней моего господина.

— Кто же твой господин, — спросил его Брингер; который теперь тоже перешел на ты.

— Он тот, от кого я принёс тебе это письмо, — ответил индус.

— Подай сюда.

Индус поклонился, достал из-за отворота рукава большой конверт и подал его. Письмо было запечатано. На нем красовалась большая латинская буква «А».

— Присядьте, пожалуйста, — сказал Брингер и надорвал конверт. Индус не переменил положения.

Брингер прочел следующее:

«Господину Михелю Брингеру, строителю дома на Красной Горе, через моего молчаливого слугу.

Видел дом, выстроенный на Красной Горе, видел дом Непорочной Девы и Дом той красивой даме, которая так рано умерла. Я потерял женщину, приросшую к моему сердцу и вот, я хочу выстроить ей гробницу, которая бы отвечала ее красоте. Я желаю, чтобы эту гробницу выстроил мастер, в чьих руках белый мрамор превращается в белые картины и драгоценные камни в — цветы. Я прошу его встать с места где он лежит или сидит, бросив всё, что занимает его, и прийти ко мне. Предлагаю миллион фунтов золотом Доверься моему слуге, отвечаю за него головой. Бери все, что тебе необходимо. Все твое».

Имя было неразборчиво.

— Это забавная шутка и новость, — произнес Брингер, складывая письмо. — К сожалению, я лишён возможности исполнить его просьбу, как бы мне этого не хотелось, потому что инициатор выбрал плохое время. Приветствуйте его от моего имени и скажите, что недели через две я к его услугам.

— Саиб, — сказал индус, стоя по-прежнему неподвижно— письмо моего господина не шутка. Мой господин никогда не шутит. Он потерял женщину, которая была огнем его крови. Он оплакивает ее и не шутит. Он много путешествовал по свету: везде, где пролегают водные пути и железные дороги; везде он изучал постройки людей и нигде не находил подобных, красота которых отвечала бы красоте его сердца. Но увидев твои постройки и твои планы, он решил, что ты — тот человек, кто может создать памятник красоте. Он поведет тебя в долину, где нагромождены глыбы стоцветного мрамора и мрамора, — белее перьев павы, горы оникса, агата и ляпис-лазури, серебро в слитках и золото пластами, огромные блюда с драгоценными камнями и жемчугом, — туда, где тебя охватит строительная лихорадка. Мой господин скажет тебе: бери и строй! Не говори, саиб, что это шутка!

— Где это, — повернулся к нему Брингер.

— На его родине, — ответил индус просто.

— Ты хочешь заставить меня поверить, что тебя прислали в Европу только для, того, чтобы передать мне это письмо?

— Я не хочу заставить тебя верить этому, саиб, это — правда!

Брингер лёг, запрокинул голову на подушку и задумался.

— По-видимому, — подумал он, — у меня опять жар или… это мне сниться?! Конечно, это сон… Но мысли его бежали с особенной энергией, быстротой и точностью. Он видел все вещи в комнате совершенно ясно, как будто они были освещены прожектором. Каждая вещь, на которую он смотрел, казалось, шла к нему, как живое существо по зову.

Он вздрогнул, осмотрелся и взглянул опять в лицо индусу. Оно было серьезно и на нем виднелось спокойное внимание.

— Допустим, что я сочту это письмо за серьезное предложение, чего я, однако, не делаю; каким же образом полагает твой господин разрешит это дело?

— Сочти письмо за серьезное предложение, ибо оно таково на самом деле, — ответил индус.

— Ну, хорошо! Не будем спорить! Что я должен делать?

— Встань, саиб, и следуй за мной.

— Что? Сейчас?

— Автомобиль ждет у подъезда.

Брингер расхохотался.

— Мне кажется, что твой господин привык, чтобы его желания исполнялись точно и скоро.

— Да, саиб, — сказал индус, с ясно ощутимой почтительностью перед невидимым третьим лицом.

— Ну, но всяком случае он должен был иметь ввиду то, что для трезвого европейца необходимо иное, лучшее доказательство, чем это письмо с неразборчивою подписью.

Индус улыбнулся и вынул бумажник.

— Мой господин знает европейцев, — сказал он мягко. — Он поручил мне передать тебе, по твоему требованию, вот это.

Брингер взял то, что ему протягивал индус. Это была чековая книжка Государственного Банка на имя Атрады, Эшнапурскаго раджи.

Брингер кусал губы. Он молчал и чувствовал, как кровь приливала к голове.

— Господин, — продолжал индус после минутного молчания, — если ты не веришь его письму, то прошу тебя написать на одном из листков этой книжки любую сумму, какую сам захочешь, и послать этот листочек с кем-нибудь, кому ты доверяешь, туда, где выплачиваются деньги. Я пойду с ним и он принесет тебе эти деньги.

Брингер помолчал.

— Хорошо, — сказал он слегка хриплым голосом. — Принимаю приглашение раджи и буду строить эту гробницу. Надеюсь через недели четыре двинуться в путь в Индию.

— Если ты хочешь ехать, то должен исполнить это еще сегодня же ночью, — сказал индус.

— Это совершенно невозможно. Несмотря на то, что для такого продолжительного путешествия необходимы приготовления, несмотря на то, что я не знаю, смогу ли перенести все это, и не заболею ли я вновь, — я должен еще переговорить с моей женой и…

— Прости, саиб, — перебил почтительно индус, — если у тебя есть намерение исполнить желание моего господина, то ты должен еще сегодня же ночью пуститься в путь, не сговорившись с супругой. Завтра утром можешь телеграфировать ей подробно, но сегодня ночью никто не должен ничего знать о твоем отъезде. Так как мой господин вынужден был включить это требование в условия, то он просит тебя самого назначить сумму вознаграждения за исполнение этого пожелания. Его подпись в твоих руках.

— Вот тебе его чековая книжка и вот, его письмо, — произнес Брингер и протянул их посланному. Дело кончено; я не желаю слышать ничего больше. Скажите радже, что хотя текущий счет в банке и хороший признак, но что этим нельзя купить честного европейца. Спокойной ночи.

— Это не твое последнее слово, саиб!

— Могу я сообщить своей жене об этом?

— К сожалению, нет; это невозможно!

— Тогда, спокойной ночи, — повторил Брингер.

Индус медленно поклонился и ушел. Письмо осталось валяться на ковре. Брингер не дотрагивался до него.

Он лежал и смотрел перед собой. Он вспомнил о жене.

— Почему ее нет здесь? Я бы сказал ей; я должен сотворить, создать нечто более красивое, чем то, что есть — победную песнь из мрамора, вечное, золотой финал! Нечто, перед красотой которого люди станут святыми. Почему тебя не было? Ты приказала бы мне идти. Да, ты послала бы меня, ты, своей любовью, которая всегда знает, что должно делать…

— Может быть, я упустил дело моей жизни, — пронеслась мысль. И вдруг на него нахлынуло вдохновенье. Из бесформенного, похожего на облако, нечто, начали вытекать, образовываться формы, которые можно было удержать и запечатлеть…

Брингер поднялся. Он крикнул слугу, хотя кнопка звонка была тут же под рукой: он забыл о ней.

— Франц!

В комнату вбежал пораженный слуга.

— Барин?

— Бегите вслед этому человеку, который был тут, индусу, бегите за ним. Спешите! Приведите его обратно. Скажете, чтобы он пришел, во что бы то ни стало. Я хочу с ним еще поговорить!

Слуга продолжал стоять с недоумевающим видом.

Брингер пробормотал какое-то бранное слово, сбросил одеяло и выскочил из постели. Его пошатнуло от слабости.

— Ну, неужели же вы не слышите! Индуса! Индуса, скорей! — закричал он, держась за стол и стул обеими руками.

Слуга убежал, оставив открытой дверь.

Брингер чувствовал, что ноги его будто перебиты. Опустился на край постели, потом опять поднялся.

— Я слаб, потому что у меня был жар. Может быть у меня и сейчас еще жар? Но это ничего. Пройдет. Я хочу — да, я хочу выстроить индийскую гробницу!..

Он прошел в ванную и отвернул кран. Струя воды заставила его опустить ослабевшие руки. — Подожди, — подумал он, — это пройдет. — Опустил голову в ледяную воду. Почувствовал, как странная сила вливается в него, как опьянение. Вновь возвращалась гибкость членов и мягкая эластичность мышц. Только пол под ногами был странно чуждый, как у людей, долго сидевших в лодке.

В дверь стукнули.

— Барин…

— Нашли вы его?

— Этот человек ждал у садовой калитки.

— Проводите его в мой кабинет.

Через десять минут они стояли опять лицом к лицу.

— Чем объяснить, — начал Брингер, прежде еще чем индус успел его приветствовать, — что мой слуга нашел вас у садовой калитки.

— Я ждал его, — ответил тот, как бы само собою понятную вещь.

— Вы были, следовательно, уверены в том, что я вас позову.

— Да, саиб. Я был в этом уверен.

— Но, почему?

Индус поднял голову. Нежность его улыбки обезоруживала всякую обиду.

— Никто не может убивать не родившихся детей своей души, саиб.

— Вы желаете, значит, чтобы я немедленно пустился в путь?

— Это последний день и последний час. Ты очень долго болел.

— Неужели день и час так важны в данном случае?

— Часы не имеют двойников, саиб, — ответил индус скорбно.

— И я должен уехать, не имея возможности сообщить своей жене, куда я еду?

— Завтра утром запрета больше не будет. Скажи слуге что хочешь, чтобы успокоить супругу. Но цель путешествия может она узнать лишь завтра.

— А если она вернется до моего отъезда?

— Поспеши, саиб, — прозвучал простой ответ.

— Надо упаковать чемодан.

— Чемодана не надо, саиб. Ты гость моего господина и тебе не остается больше, как только приказывать. Пожелай, и ты получишь все!

— Я желал бы лучше заботиться о себе сам.

— Сделай это, саиб, если ты не будешь доволен тем, что мы тебе сможем предложить!

Брингер пожал плечами.

— Извините меня на минуту, — сказал он и отправился обратно в спальню, оставив дверь открытой. В зеркало он увидел спокойно стоящего на своем месте индуса.

Брингер достал клочок бумаги и написал карандашом:

«Милая! Не беспокойся обо мне. Прочти это письмо. Дело по-видимому серьезное. Должен немедленно уехать; сообщаю тебе об этом против воли заказчика. Не бойся. Завтра протелеграфирую тебе обстоятельно. Как только узнаю подробности, попрошу тебя последовать за мной. Я не мог отказаться от крупного предложения, как человек и как архитектор. Целую твои милые глазки.

Мишель».

Он сунул записку в конверт раджи и положил письмо на подушку. Затем завернул огонь и, выйдя из комнаты, захлопнул дверь.

— Пошли, — сказал он.

Индус поклонился, стоя по-прежнему с опущенными глазами.

Брингер направился в переднюю и позвал слугу.

— Я ухожу — сказал он громко, так, чтобы индус мог это слышать, — когда моя жена вернется, то скажите ей, что я по делам службы принужден был немедленно уехать. Пусть она не беспокоится, — я современно здоров и сообщу ей завтра утром телеграммой обо всем подробно.

— Слушаюсь, барин, — сказал слуга и отворил дверь.

У садовой калитки, точно, стоял автомобиль, о котором говорил индус. Шофёр соскочил и пустил мотор. Луч прожектора осветил его азиатское лицо. Он поклонился Брингеру и вскочил опять на свое место, ухватившись за руль.

Брингер сел. Мягкий электрический свет озарил купе. Индус покрыл его ноги мехом, закрыл дверцу и уселся рядом с шофёром. Покойно, как тень, скользил автомобиль по-черному от дождя асфальту. Вскоре он остановился у вокзала; индус выпрыгнул и отворил дверцу. Брингер сошел.

— Чей этот автомобиль? — спросил он.

— Твой, — прозвучал ответ.

— С каким же поездом мы поедем?

— Экстренный поезд раджи ждет нас.

— И куда мы поедем?

— В Геную.

— Оттуда на корабле?

— Да, на яхте раджи, саиб.

Брингер не спрашивал ничего более.

Когда он, с сигарой во рту, сидел у окна салон-вагона, и чувствуя под собой ровный шум катящихся колес, — к нему подошел индус.

— Ты забыл это, саиб, — и положил какой-то конверт на бронзовый столик.

— Это было письмо раджи и его записка, написанная жене.

— Покойной ночи, саиб, — произнес индус.

— Покойной ночи…

 

2

На борту «Эшнапура», март.

«Милая!

Обе мои телеграммы и письмо, отправленные из Генуи, ты, надеюсь, получила и не беспокоишься больше, хотя знаешь также мало, как и я о том, что значит все происходящее. Мне хочется, чтобы ты поняла, почему я подверг твое любящее сердце беспокойству, поступив по капризу незнакомого человека. Это не было тщеславием или жаждой известности в том смысле, как это обычно понимается; нет, это было внезапным прозрением, что мне представляется возможность привести в исполнение свои мечты, как это может представиться одному из тысячи, и то лишь в известный час. Ты, любившая мои проекты и мечты раньше, чем я сам начинал ими увлекаться; ты, разделявшая со мною упоение созидания, ты, наверное, не стала бы между мною и моей неслыханно-величественной целью — я был в том уверен, и потому решил отправиться в путь.

Исполняется то, что казалось невозможным; я плыву на яхте в Индию, в страну, о которой мы грезили в наших молодых мечтах. Как жаль, что тебя нет сейчас рядом со мной, Ирен!

Сижу на палубе под тентом и упиваюсь тем редким, особенным воздухом, который присущ Средиземному морю и только ему одному. Лишь шум машин нарушает тишину и покой.

Мне кажется, что я живу и действую в сказке. Любопытно, на самом деле, будет изучить итого человека, который швыряет миллионами, точно ребенок камнями. Может быть он полусумасшедший, может быть — полный безумец. Его прислуга, кажется, обожествляет его. Манера, с какой они произносят его имя, напоминает весьма коленопреклонение. Их подчинение ему совершенное и им кажется, что он непогрешим. Тем не менее я знаю, что они его не любят.

Впрочем, что мне до того? Я хочу выстроить надгробный памятник его милой. Больше ничего. Он будет прекрасен. Он стоит передо мною, как бы выжженный в моих глазах. До поздней ночи работаю я. Но не я создаю его, — он уже есть в моем воображении. Надо только выразить его в камне, как композиторы выражают песню в тонах, и она будет сама петь.

Ирен, я нишу тебе точно в бреду. Горячка ожидания охватила меня. Страна великих чудес открывается мне, страна, имя которой никто не знает; тысячи чуждых нашей мысли и чувствам чудес. Поэтому то так и улыбаются все эти индийские Боги.

Может быть, на устах того человека, кто позвал меня строить гробницу своей милой, та же улыбка, улыбка неограниченного властелина, для которого жизнь человека не больше чем облачко жертвенного дыма? Где найти ключ к душе человека, не умеющего иначе удовлетворить своей скорби но утрате красивой женщины, как в оргиях из мрамора, реках из серебра и в пламени чистого золота?»

Брингер должен был волей-неволей подумать об этом письме, когда он после десятидневного путешествия, ночью прибыл в Эшнапур и спросонок разобрал, что его высочества раджа желает приветствовать своего прибывшего гостя.

Первое впечатление, полученное Брингером по выходе из автомобиля и беглом обзоре — было впечатление черно-красного хаоса.

Прямо перед ним возвышались ворота необычайной высоты, стремившиеся к небу. Справа и слева взлетали туда же две массивные, тяжёлые, тупые башни. На их платформах горели два костра, огненные языки которых, казалось, достигали облаков и грозили обратить самую ночь в пепел.

Перед воротами была площадь, в своей безбрежности казавшаяся пустой, хотя и была полна снующими живыми существами, покинувшими, казалось, недра земли, тщетно ищущими как бы вернуться туда обратно. У каждого такого человека был в руках факел, при свете которого он будто что-то искал. Но факелы не освещали тьмы, а делали ее еще гуще. На лицах людей отсутствовали глаза. Вместо них были тёмные впадины.

Единственно неподвижным элементом в этих волнах света и красок были слоны, образовывавшие справа и слева как бы по живой изгороди. Они держали хоботы высоко над головами. Точно глыбы скал стояли они там. На их спинах царили вожаки, неподвижные, как и они.

Брингер, внезапно перенесенный из полусна и глубокой усталости в борьбу света и тьмы, невольно зажмурил глаза и опустил голову.

— Господин Брингер, — произнес чей-то голос.

Он поднял голову.

Его высочество, раджа Эшнапура, несомненно был не тот, который писал письмо архитектору. Человек, стоявший перед Брингером и протягивавший с любезной улыбкой руку — сильную и тонкую, был без сомнения миллиардер, владелец экстренных поездов, автомобилей и яхт; вероятно, хороший охотник, ловкий игрок в поло и хладнокровный наездник, но это не был человек, объехавший весь свет, чтобы найти мастера для постройки мавзолея своей прекрасной возлюбленной.

Или он подделывался под него, маскируясь при помощи лондонского портного, нравился сам себе в роли космополита, знающего европейские обычаи, и не забывающего значения личного обаяния. В этом человеке не было ровно ничего таинственного; хотя, может быть, как раз в этом и заключалась его величайшая таинственность.

— Крайне любезно с вашей стороны, что приехали, — сказал раджа на чистейшем, безукоризненном немецком языке, — Мне остается лишь сожалеть, что не смог предотвратить всех тягот путешествия. Надеюсь, вы довольны моими слугами.

— Вполне, ваше высочество.

— Это хорошо, — сказал раджа, безразлично взглянув в направлении слуг. — Они знали, что ожидало бы их, если я в вашем тоне уловил хотя бы тень неудовольствия. Вы, наверно, устали. Пойдемте в дом.

— Нет, я не устал, ваше высочество. Внимание, которым меня окружали все время, по вашему приказу, превратили неделю пути в сплошное удовольствие. Раньше, чем вступить в ваш дом, я хочу выразить мое нетерпеливое желание возможно скорее приступить к той задаче, ради которой я сюда приехал. Разумеется, я желал, чтобы причина моего прибытия была бы менее болезненной. Я недостаточно знаком с обычаями вашей страны и поэтому не знаю, не совершаю ли я, быть может, бестактность, выражая вашему высочеству мое искреннейшее сочувствие?

— Обычаи этой страны требуют, чтобы о женщинах вообще-то не говорили, — заметил вскользь раджа. Но, во-первых, я не придаю большого значения обычаям страны, коль скоро они идут в разрез с моими взглядами, а во-вторых, разговора на эту тему нам все равно не избегнуть… Но пока оставим это. Прежде всего не благодарите меня; редко бывает так, чтобы у людей оказывалась действительная потребность благодарить кого-либо. Я лично никогда не заслуживаю благодарности. Наконец, простите меня, не употребляйте часто моего титула. Это осложняет беседу. Шаг, три шага, коленопреклонение… это скучно, неправда ли? Итак, еще раз, с приездом!

Брингер молча поклонился.

Они направились к воротам, башни которых пылали. По их проходе, слоны опустились на колени и их головы распростерлись на мраморной площади, тысячи факелов колебались, волновались, смешивались, точно в каком-то танце.

Раджа со своим спутником прошли в ворота и скрылись во тьме. Факелы отстали, точно не посмели перейти по ту сторону ворот. Дошли до конца свода; освобождающая синева встретила их.

В тот же момент с башни ворот раздался троекратный звук трубы. Брингер хотел спросить раджу о чем-то, но промолчал, Он остановился и стал смотреть…

Прямо перед ним, в двадцати шагах, расстилалось четырехугольное озеро, окаймленное мраморными гигантскими плитами, по середине которого виднелся остров; на недвижной глади воды поблескивали, отражаясь, отдельные крупные звезды.

При первом же звуке трубы, остров начал светиться. Из невидимых источников струился свет, снежно-белый и, прибавляясь в силе и полноте, заволакивал остров, как будто он весь должен был растаять в сплошном сиянии. Свет, казалось, исходил из самого острова, как белый, беспламенный огонь.

И только тогда Брингер разглядел, что весь остров был в сущности зданием, дворцом — снежно-белым, тысячебашенным, с высокими куполами.

— Боже мой, — прошептал Брингер. Он упивался. Раджа смотрел на него и улыбался.

— Пойдемте, — сказал он ласково.

Брингер шел за ним, не смотря под ноги. Его глаза были прикованы к чудесному замку.

— Осторожнее, саиб, — вдруг произнес кто-то над его ухом, и чья-то рука схватила его за рукав. Они стояли на берегу. Белые мраморные ступени вели к воде. Внизу стояла лодка. Четверо коричневых гребцов сидело на веслах.

— Войдите, и садитесь, саиб, — произнес рулевой с торжественной покорностью.

Брингер уселся на пурпуровую подушку, против раджи. Подняв глаза на владельца этого сияющего острова, он вдруг увидел на его лице, озаренном огнем, столько горечи и гнева, что на западе затруднились бы найти этому выражению определение.

 

3

Брингер осматривался в своей комнате. Она подходила бы своим убранством больше к какому-нибудь модному европейскому отелю, чем индийскому дворцу. Начиная с низкой, широкой кровати, вплоть до машинки для снимания сапог, все было практично и красиво. Только ковер отсутствовал на мраморном полу.

— Так лучше, — сказал раджа, извиняясь за его отсутствие, — из-за кобр…

В амбразурах окон, напоминавших контуры цветов, не было стекол. Вместо них были натянуты прозрачные ткани, защищающие от москитов. Мягкий электрический свет, струившийся из янтарно-желтых мраморных ваз, привлекал этих разносящих смерть насекомых.

В соседней комнате Нисса пускал воду в ванну. Его голые, тёмно-коричневые ноги совершенно беззвучно скользили по мрамору пола. У Брингера было чувство, как будто ему прислуживали тени: Нисса был старшим над двенадцатью слугами. Тупость его послушания отрицала его человеческое происхождение; он был, если не дух, то — животное. Вожак духов или животных.

Приняв ванну, Брингер попытался заснуть, но это ему не удалось; погасил огонь, но ночь не казалась ночью. Он сел в постели и стал прислушиваться. Была абсолютная тишь, но тем не менее ему чудились чьи-то шаги, — беспорядочные, мягкие, беззвучные, неслыханные доселе. Это раздражало и мучило своей неизвестностью, Он протянул руку к столику за кнопкой звонка, не находя которой опрокинул стакан с ледяной водой, оставленный Ниссой. Стакан разбился вдребезги об мраморный пол.

В темноте открылась какая-то дверь; мраморные урны наполнились красивым, успокаивающим светом.

— Нисса!

— Саиб?

— Кто там бродит взад и вперед ночью?

— Слуга смотрел на него недоумевающем взглядом. Брингер повторил свой вопрос по-английски.

— Тигры, саиб, — ответил тот, поняв, и наклонился за осколками.

По пути во дворец он видел их — красивых, сильных кошек. Когда Брингер в сопровождении раджи шагал через колоннаду, они вышли на двор перед дворцом, потягиваясь и моргая от яркого света факелов; их длинные цепи звенели по плитам.

Узнав хозяина, тигры понурили головы и тихо заворчали. Глаза их горели гневным огнем.

— Это для декоративности, — сказал раджа, взглянув в их сторону, — хотя пьеса, в которой они должны участвовать, ещё не готова. Я поймал их, когда они, обезумевшие от страха перед гоньбой, скрылись под верандой моего охотничьего дома. Они понравились мне, и я взял их. Иногда я любуюсь ими, греющимися на полуденном солнце и выпускающими свои когти. При виде меня, глаза их сулят мне смерть. Я люблю их ненависть. Это искренно. Нет ничего в мире, в чем не было бы лжи, кроме — ненависти.

В темноте Брингер не мог разглядеть выражения лица раджи в то время, когда тот произносил эти слова. Но звук их запомнился ему, как и мысль.

— Ты не можешь уснуть, саиб? — осведомился слуга.

Брингер помолчал.

— Дай мне напиться, — сказал он затем.

Брингер встал с постели и уселся в халате у окна, за которым расстилалась незнакомая ему индийская ночь. Он чувствовал пламенеющую темноту, наполненную живыми, беспорядочно шевелящимися, существами, точно лезвие, царапающее его нервы. Все, что он пережил за время своего прибытия сюда, было огромно, смутно и призрачно.

Но все это не было существенно, важно. Важно было выражение лица того человека, с которым он переезжал бездонное озеро и который говорил о ненависти, как о чем-то освежающем.

Вошел слуга и принес прохлаждающего питья.

— Раджа шлет тебе это питье, саиб. Он велел передать тебе; «пей, я хочу, чтобы ты мог уснуть под моей кровлей».

Брингер выпил. Вкус питья напоминал сок ананаса. Он лег с открытыми глазами. Точно прохладная, медленная струя проходила по телу, делая его ко всему безразличным. Он видел движения слуги, не соображая, к чему они; видел, как Нисса пустил в ход опахало над его постелью. Под плавные движения его Брингер уснул.

Он видел странный сон; по крайней мере ему казалось, что он видит сон.

Приснилось, что будто его разбудили голоса, звучащие на дворе, под окнами. Голоса мужчины и женщины, которые направлялись вглубь двора.

Мужчина сказал:

— Он сделает это.

Женщина отвечала:

— Нет, он не сделает этого. На что мужской голос опять сказал;

— Сделает.

После чего все смолкло. Мужской голос был раджи. В женском же голосе Брингеру послышался голос его жены — Ирен.

Он лежал с открытыми глазами. Реальность сновидения возбудила его. Он прислушался. Кругом была тишина. Только шелест опахала слышался над постелью.

— Нисса!

— Да, саиб.

— Ты не отлучался отсюда?

— Нет, саиб.

— Слышал ты голоса — мужской и женский?

Через несколько секунд раздался монотонный ответ индуса:

— Тебе приснилось, саиб. Брингер помолчал.

Несмотря на сумасбродность мысли, он был почти уверен, что не видел сон. — Я должен взять свои нервы в руки, — подумал он. — Они подстраивают мне одну шутку за другой, а быть может сила их выносливости мне ещё понадобится.

Он посмотрел на часы и заставил их играть. Часы пробили пять.

— Ступай спать, Нисса, ты мне больше не нужен.

Слуга ушел, Дверь беззвучно закрылась за ним.

Но желанный сон не приходил. Ночь проходила, вещи в комнате приобретали опять прежний вид.

Наступал день…

Полчаса спустя Брингеру, завтракавшему в восьмиоконном зале, предоставленном ему в качестве жилища, было доложено о визите раджи Эшнапура.

Он поднялся навстречу входившему. Впервые Брингер увидел лицо раджи в естественном освещении, при виде которого готов был забыть все свои ночные страхи.

Индус, доставивший ему письмо раджи, сказал, что его повелитель молод. Наверное, он знал это. Брингер увидел перед собой бесстрастное лицо человека неопределенных лет, не знающего чувства уважения и доброжелательства, во взоре которого было упрямство и ненависть.

— Доброе утро! — произнес раджа, тряся руку Брингера. — Слышал, что вам ночью было не хорошо. Этого можно было ожидать. После Двухмесячного путешествия очутится центре индийской жизни — это для нервов европейца слишком. С этой страной нужно ужиться. Я сомневаюсь, чтобы это удалось всем европейцам. Тем, кто проводит ночи бодрствуя, — эти индийские ночи ужасны. Поэтому я надеюсь, что впредь вы не будете проводить их без сна.

— И я надеюсь, — ответил Брингер, глядя прямо в глаза радже. — Не беспокойтесь обо мне, ваше высочество, я вынослив. Что во мне подчиняется и охотно поддается впечатлениям этой страны — это художник, а не человек. Если бы мне, как человеку, как мужчине, предстояла бы какая-нибудь задача рядом с художественной, то я исполнил бы и ее.

— Радуюсь этому, — сказал раджа и улыбнулся. — В этой стране весьма мало мужей, их нельзя употреблять ни в качестве друзей, ни в качестве врагов. В последних порою ощущается просто вопиющее отсутствие… Кстати, чувствуете ли вы себя столь бодрым, чтобы сделать утреннюю прогулку верхом?

— Да, конечно.

— Я бы хотел показать вам место, намеченное мною для постройки гробницы. Надеюсь, что верховой костюм, приготовленный Ниссой будет вам впору.

— Через четверть часа я пришлю к вам Измаила. Он проводит вас к лодке. До свидания.

— До свидания, ваше высочество.

Верховой костюм подошел, но Измаил не был точен, а также и раджа.

Напрасно сердился и торопил своего проводника Брингер. Его понукания нисколько на того не влияли.

Глаза Измаила смотрели холодно и несколько презрительно.

— Что для тебя, человек, значат четверть часа в вечности, когда ты сам — листочек мангового дерева. Бессмысленно тратить слова на это. Ты не придешь, ведь, ни на секунду раньше к цели, нежели это обозначено в книге жизни.

Брингер, опираясь на мраморную балюстраду спуска к озеру, закуривал трубку и с чувством своего превосходства размышлял о том, кто кого будет винить в неточности: Измаил раджу или раджа Измаила.

День становился жарким. Зеркало воды рябило, отражая ослепительными искрами солнечные лучи.

На противоположной стороне озера, вокруг башен, воздух дрожал от зноя и яркости света. Белый дворец, казалось, таял в море блеска. Орел парил в вышине.

— Здравствуй, саиб, — приветствовали его гребцы, прикладывая ладони ко лбу. С их гладких лиц струился пот.

Случилось так, что Брингер взглянул на часы как раз в тот момент, когда раджа вышел из дворца. Тот заметил это и рассмеялся.

— Вам следовало бы своевременно уничтожить этого опасного ремесленника, — прибавил он любезно, — раньше, чем у него хватило смелости распределить капли моря бесконечности и сунуть их в карманы людей, которые не знают, что с ними делать. Этот средневековый ловец минут сделал вас рабами времени. Мы же господа времени.

Он продолжал, улыбаясь смотреть на Брингера.

— Прошу — сказал он, входя в лодку. — Если вы думаете, что должны отплатить мне, то пожалуйста, сделайте это. По-моему, нет лучшего удовольствия, как искать и находить ответы на какие-либо противоречия. Это придает вещам остроту и приближает к пониманию их. Как вы полагаете?

— По-моему, — ответил Брингер, усаживаясь, — человек, желающий быть господином времени, должен быть господином вечности.

— И, следовательно, беречь минуты и секунды?

— Человек, принесший мне ваше письмо, сказал: «час часу не подобен…»

— Ах, Рамигани… Он — философ. Его сильная сторона заключается в том, что он умеет преподносить людям с известною торжественностью вещи, с которыми, однако, тем нечего делать в обыденной жизни. Этим он напоминает европейских философов. Да, если вам захочется что-нибудь купить, то снарядите для этой цели Рамигани. Он будет торговаться также, как будто бы покупал для меня.

— Он мне кажется верным и беспредельно преданным вам?

Лицо раджи стало холодным.

— Я хорошо ему плачу. Больше, чем могут другие. Это все. Если бы пришел другой, кто мог платить больше, то он ушел бы к тому, и выплюнул мое имя, как сок бетеля.

— Думаю, что вы, ваше высочество, ошибаетесь.

Раджа пожал плечами.

— Всякого человека можно купить, — сказал он, — все дело лишь в цене. Некоторые продают себя за тридцать серебряников, другие — за сто тысяч рупий. Кто продешевит, — часто потом кается и вешается. Тот же, кто возьмет подороже, отыскивает своему поступку моральную подкладку и остается жить. Ни на одной бирже не так важен верный нюх и верное помещение капитала, как на бирже, торгующей людьми, Кто знает и использует часы, когда цены на души падают, тот скупить их все.

— Надеюсь, что вы признаете исключения, — спросил Брингер с подчеркнутой вежливостью.

— Мне они не знакомы, — ответил раджа.

— Считаете и себя продажным?

Индус рассмеялся.

— Наверно. Только боюсь, что я весьма дорог. Это единственно важное. В этом случае человек выше покупщика и выше того, что я называю моральной подкладкой. Вне известной суммы она теряет свое влияние и значение.

— Ваше высочество, — начал Брингер, — если вы намереваетесь и со мною производить такие опыты, то будьте добры сообщить, каким способом я скорее всего смогу покинуть Эшнапур. Этим вы избавите и себя и меня от некоторых весьма неприятных часов.

— Оскорбил я вас? Простите, я вовсе не хотел этого. Простите и поговорим о чем-либо другом. Мы поедем верхом. Любите вы верховую езду?

— Да, если седло и лошадь хороши!

— Ручаюсь за то и другое!

Они прибыли на противоположный берег и вышли. К дереву были привязаны великолепные арабские кони, роскошно, по-индийски, оседланные.

— При игре в поло я считаю лучшим английское седло, но на прогулке в горы несравненно удобнее это чудесное изобретение одного сибарита.

— Брингер почувствовал, что среди пламенного зноя, его вдруг потряс озноб. Он не мог вымолвить ни слова, — спазма перехватила горло.

— Четверо слуг держали лошадей, хвосты которых достегали вызолоченных копыт. Их головы были повернуты к господину, но они не смотрели на него. У них не было глаз; лошади были слепы.

— В впадинах глаз сверкали громадные полудрагоценные камни, величиною с детский кулачек, золотистые топазы, подобные яблокам.

— Это самые красивые экземпляры из моих пятисот лошадей, — произнес раджа. — Выбирайте!

— И ни у одной нет глаз? — спросил Брингер.

— Нет, — ответил индус, изумляясь. — Разве вы находите, что они были бы красивее, чем опалы моего вороного жеребца?

— Без сомнения, — возразил Брингер, Он ненавидел в этот момент индуса всеми силами души.

— Жаль, — заметил любезно раджа. Вам, по-видимому, неизвестны хорошие стороны слепых лошадей. Нет спокойнее животного, нежели слепой конь. Они не знают головокружения. Их послушание изумительно. Они точно сказочные кони. А как красиво отражается солнышко в их искусственных глазах или как сверкает в них свет факелов? Что вы имеете против их красивых глаз?

Брингер гладил рукой по шее одну из лошадей.

— Не говоря о жути, я нахожу, что это придает лошадям какую-то черту женственности.

— А вы не любите женственности? — спросил осторожно раджа и улыбнулся.

— Я люблю женственность там, где она уместна — в женщинах, ваше высочество, — ответил Брингер и тоже улыбнулся.

— В таком случае вам не следовало приезжать в Индию — сказал раджа и вскочил в седло.

— Отчего?

— Вот оно! Никто не задает с такой страстью вопросы, как европеец. Может быть, впрочем, благодаря этому он и сведущ так. Если вам нравится этот буланый, то садитесь. В течении нашего знакомства с сердцем Эшнапура, я буду иметь честь указать вам, на основании поучительных примеров, отчего человек, любящий женственность только в женщинах, не должен бы приезжать в Индию.

Брингер сел на коня.

— Будьте уверены, ваше высочество, что я буду вашим внимательнейшим слушателем. Я люблю эту страну. Она была мечтой юности и целью возмужалости. Мои мечты и планы стремились сюда.

— Потому что вы ее не знали. Верьте мне; только кто знает ее, может ее любить. Вы спросите опять: отчего? Оттого, что Индия — женщина среди других азиатских стран. В самом деле: Китай — дряхлый старец, который, может быть, родится вновь и тогда станет переживать свое новое детство; Япония — тридцатилетний муж, и только Индия — женщина. Когда вы проживете здесь подольше, то вы убедитесь, что для этого заключения не требуется доказательств. Коль скоро Индия предстанет перед вами без фаты, вы найдете, что в ней нет иной красоты, кроме той, что снилась вам.

— Я думаю, что вы несправедливы к вашей родине. Если бы я ничего не видел в Индии, кроме вашего белого дворца, где мы только что были, то и тогда я счел бы свои мечты исполнившимися.

— Что-ж, дворец красив, но он не индийский. Строитель его был европеец. Индия не имеет истории, она лишь глава из истории ислама. Впереди — хаос, позади — разрушение. От нашего детства не осталось ничего, кроме потрясающих сказок в виде наследства нам — слабым и хилым потомкам. И что хуже всего; мы — народ без искусства. Мы питались только тем, что нам осталось от ислама. Там, где мы осмеливались творить сами, получался окаменевший идиотизм, также мало похожий на искусство, как горилла на человека.

— Простите. Если все то, что вы говорите, искренно, то что я должен тут делать?

— Это я вам сейчас скажу. Увидев все, что выстроено по вашим проектам, я заключаю, что вы с уверенностью лунатика находите нужное выражение для любого задания. Вы строите дом для юной любви и все, кто видят эту постройку, решают, что юная любовь не может обитать в другом месте, как только в этом. Вы строите церковь и все, при виде ее, говорят тише. Вы строите гробницу неизвестной блондинке и мы, никогда не видевшие ее, знаем, кто она была. Поэтому, я уверен, что вы сумеете найти и сущность индийского искусства.

— Вы ставите мне грандиозную задачу, — сказал Брингер.

— Сомневаетесь вы в возможности ее разрешения?

Брингер не отвечал.

— Вы решите ее, — продолжал своим невозмутимым голосом раджа. — А я направлю вас к тем источникам, откуда вы почерпнете силы. Вы должны видеть Индию, страну — женщину, до мозга костей, до последнего биения сырца. Вы должны сдернуть фату с неё и увидеть, что никакой таинственности в ней не обретается. Вы должны прикоснуться к началам того безумия, что заставляет многомиллионный народ вести междоусобную брань, обожествлять змей, коров и обезьян, что заставляет людей добровольно стоять с вытянутыми руками на одном месте до тех пор, пока ногти не врастают в ладони, или спать на усеянных гвоздями досках. Вы должны изучить храмы, где каждая колонна, каждый образ есть стократный вопль беспутства и безумия. Вы должны видеть недуги этого народа, ибо кажется, что самые его болезни — безумны. Проказа покрывает людей как снег, как разъедающая соль, а чума гарцует верхом на крысах, которых никто не смеет уничтожать, ибо индус не должен убивать. Это — Индия, господин Брингер.

— Вы обращаетесь ко мне как к живописцу или скульптору. Не забудьте, что я, всего на всего — строитель.

— Я пригласил вас затем, чтобы вы явили этой стране ее сущность.

Раджа смолк. Брингер задумался. На его лице напряженно подергивались мускулы крепко сжатых челюстей.

Красивые цветы висели на ветвях дерев, стаи белок играли на манговых стволах, и зеленые попугаи наполняли воздух своими пронзительными криками. Брингер не видел и не слышал ничего. По лицу раджи скользнула улыбка, та улыбка, что светится на губах богов Индии, когда те довольны.

Они доехали до берега реки, извивающейся меж расщелин скал. Доски моста загудели под копытами коней. Потом дорога пошла в гору, лесом. Раджа остановил лошадь.

— Сойдемте, — произнес он и спрыгнул.

Брингер последовал его примеру. Слепые лошади стояли неподвижно.

Всадники молча дошли до вершины горы.

— Вот долина, где вам предстоит строить, — сказал раджа, указывая рукой.

Брингер смотрел молча на расстилающийся пред ним плоский, неглубокий овраг. Он казался блюдом, наполненным образцами сокровищ всего мира. Небо над ним напоминало синий огонь.

Глыбы мрамора, которых не смогли бы сдвинуть сорок лошадей, были навалены одна на другую; белые, без единого пятнышка; черные, с золотистыми, как янтарь, жилками; розовые, как шеи фламинго.

Ни одного дерева, ни одного растения. Только камни, стоцветные камни, и рябь реки, отражающей всю эту красочную симфонию. На другой стороне оврага, бесконечно далеко, за окаймляющим его с севера холмами, — цепь лазурных гор, на которых отдыхало небо…

— Разрешите мне на минуту остаться одному, — попросил Брингер. Он уселся под развесистым деревом, оперся на локоть и стал смотреть.

Индус отошел неслышными шагами.

 

4

Брингер ожидал раджу в своей рабочей комнате, смежной с восьмиоконным залом. Через просвечивающий купол падал свет подобно молочной реке на стол из серого мрамора.

Когда он впервые вошел в эту комнату, то сильно усомнился в возможности работать в подобной обстановке. Он привык к тихой рабочей комнате, в которой чуть слышно отражалась бы жизнь большого города. Принадлежности, мебель, бумаги на столах, картины — предлагали сами себя — взору и руке. Работа в такой обстановке была полна стремительной радости, честолюбия добиться желанной цели.

Это же помещение, где ему теперь предстояло работать, под чуждым небом, было полнейшею противоположностью. Округлые стены, черные, гладкие, в которых еле можно было заметить дверь, слабо освещались льющимися сверху снопами света.

Находившемуся в полосе этого света, помещение казалось почти необозримым и производило вследствие этого впечатление сдавленности и бесконечности одновременно. Вещи, стоявшие на столе, не имели за собой фона. Они точно застыли в страшном напряжении, в судороге ожидания…

На этот раз раджа не заставил себя долго ждать. Он вошел без предупреждения. Брингер обернулся. Он впервые видел раджу в национальном костюме: в белом халате, почти достигающим пола, и в тюрбане, скрывающем волосы.

— Не удивляйтесь! Европейская одежда некстати, когда в тени 40 градусов. Могу дать вам хороший совет: последуйте моему примеру — не раскаетесь.

— Благодарю вас, — ответил Брингер просто.

Каждый раз, при новой встречи с раджей, он должен был делать над собой усилие, чтобы преодолеть какое-то чувство нерасположения, которого не умел объяснить себе, но которое, тем не менее, ощущал. Поток быстро следовавших слов отчасти рассеивал это чувство.

— Довольны ли вы вашими покоями? Я желал бы, чтобы вы себя чувствовали, как дома.

— Вы очень любезны, благодарю вас.

— Не благодарите меня. Я уже говорил вам, что не заслуживаю благодарности. Я ожидаю вашей работы и это — все.

— Приступим.

— Рамигани сообщил мне, что будто бы на корабле вы уже рисовали и спроектировали что-то.

— Да!

— Могу я видеть ваши рисунки?

— Пожалуйста!

Раджа уселся. Брингер, передав эскизы, стал рядом с ним.

— Конечно, — сказал он, и почувствовал, как от волнения во рту становится сухо, — конечно все эти проекты основаны, в истинном значении этого слова, на воздухе, ибо я не имел понятия о месте, где их придется воздвигнуть. По поводу этого-то я и должен поговорить с вами пообстоятельнее.

Раджа поднял голову только ему свойственным движением.

— Вам не нравится место, намеченное мною для гробницы? — спросил он.

— Да.

— Я заметил это уже на обратном пути.

— И знаете почему? Разрешите вам пояснить. Из этих жалких набросков вы уже можете видеть направление моих мыслей. Представляю себе мое будущее произведение, как башню, чья верхушка достигала бы неба.

Он остановился, как бы ожидая ответа раджи, но так как такового не последовало, продолжал:

— Я желал бы выстроить сооружение, постепенно суживающееся, на подобие пирамиды, на вершине которого хватило бы место только двум предметам; гробу и человеку. Мертвецу и живому.

Раджа положил планы на стол, и откинулся в кресле.

— Отчего же вы находите место в овраге неподходящим?

— Оттого, что по другую сторону высятся горы. Мы могли бы выстроить нечто невиданное. То, что только способен выдумать человеческий ум и могут сделать человеческие руки, но рядом с горами мы все же остались бы карликами и божество гор осмеяло бы нас.

На этот раз раджа не ответил сразу. Он оперся руками о край стола; его длинные коричневые пальцы выделялись на темно-сером мраморе.

— Несмотря на все это, овраг останется единственно верным местом; я нашел ее там…

— Кого?

— Кого?!

— Раджа вздрогнул, словно от удара. Пальцы его судорожно ухватились за мрамор.

— Простите! — произнес Брингер, как мог сердечнее.

— За что? Я сказал, что этот овраг самое подходящее место…

— Вашему Высочеству нужно только приказать.

— Да! Но какая от этого польза. Попугаев можно научить говорить человечьим языком, — певчие птички поют то, что хотят… Если я увеличу цену в десять раз, то вы выстроите сооружение в том овраге. Но это уже не будет творчеством вашей души, а в этом то и вся сила.

Раджа заходил по комнате.

— Я не хотел гробницы, могущей соперничать с горами. Умей я сам строить, — я разрыл бы землю оврага до сердца земного шара. И там я стал бы строить. Наверное, из этого получилось бы грандиозное сооружение, в котором сам сатана заблудился бы. И, наконец, положив последний камень, я велел бы десяткам тысяч людей набросать раскиданную землю на мой гроб, пока не получился бы памятник, единственный и дикий, и столь высокий, что боги гор не смогли бы меня высмеять.

— Ваше Высочество, — сказал Брингер решительно, — вы повергли меня в такой хаос, из которого я не нахожу выхода. Вы писали мне, и я явился, хотя таинственность, облекавшая ваше приглашение, меня скорее отталкивала, чем притягивала. Я приписал ее капризу азиата, желающего придать себе больше значения окутыванием своей личности вуалью непонятного. Я пришёл в твёрдой уверенности, что в этой постройке достигну совершенства. Но я не могу творить, не зная основания на чем строить. Я нуждаюсь и как человек и как художник в известных границах и не охотно отлучаюсь от земных вещей.

Раджа сделал движение, желая что-то сказать, но Брингер его перебил.

— Я хотел соорудить гробницу в бесконечной равнине, где она властвовала бы. Я хотел выстроить ее из черного-черного мрамора, с колоннами из ляпис-лазури. В середину гробницы, в ее сердце, я хотел разбить сад, где духи тысячи и одной ночи могли собирать плоды, состоящие из драгоценных камней. В красоте и блеске изумрудов и сапфиров я выразил бы красоту этой женщины, которой я посвятил гробницу. Я повторил бы ее имя буквами всех языков, какие только есть на земле, в рубинах, аметистах и бирюзе. Ониксовые ступени вели бы на верхушку гробницы, которая была бы ближе к небу, чем к земле. И туда, на верхушку, я поместил бы увенчивающее чудо: хрустальный самородок, в центр которого спрятал бы сердце той, чья любовь и смерть были вдохновляющей причиной всего этого.

— Мысль красивая, — произнес индус медленно. — Но… — он поднял голову, и неподвижная улыбка обнажила его зубы — …кто вам говорит, что эта женщина меня любила. Кто вам сказал, что она умерла?

В комнате царила тишина.

Оба смотрели друг на друга. Тишина, их окружавшая, была столь полной, что поток света, стремившийся с потолка, казалось, шумел.

— По-видимому, я не так вас понял, — произнес спокойно Брингер.

— Уверен, что вы меня правильно поняли.

— Не может быть? Тут есть какое-то недоразумение или же ошибка в вашем письме…

Брингер полез в карман за письмом.

— Не стоит призывать мое письмо в качестве свидетеля против меня. Я знаю, что я писал…

— Вы писали мне, — произнес Брингер, достав письмо и наклоняясь над ним, — «…я потерял женщину, которая была близка моему сердцу…»

— Ну, и… что же? — вскричал индус, — если эта женщина была близка моему сердцу, о, действительно, близка, — то разве это значит, что она меня любила? А то, что я ее потерял, разве должно означать, что она умерла?

— Так она жива?

— Да!

— И вы хотите строить гробницу для живой?

— В один день, — произнес раджа монотонно, будто читая, — она не будет жива.

— Вы хотите ее убить?

— Да, — ответил раджа, задыхаясь.

— Вы, раджа и индус, хотите убивать?!

Раджа сделал шаг вперёд и стал в полосе света. Его коричневое лицо было какого-то пепельно-серого цвета.

— Я не раджа… я не индус… я — человек!

Брингеру хотелось ответить, но, пред этим посеревшим лицом, слова застревали в горле. Он отвернулся, опустился на стул, стоявший у стола, и подпер голову руками.

Индус стоял за ним.

— Вы хотите объяснения? — спросил он.

Брингер молчал.

— Это плохо. И всё-таки, я буду говорить. Я открою ворота своей души — входите! Краснота капель моей крови превышает красноту рубинов. Слушайте, о люди, мои жалобы! Чтобы я, раджа, из-за белой собаки, бывшей моим другом, стал тварью, которую он поносит? Чтобы я, индус, сын того народа, что женщину считает ниже вора; что не признает ревности, потому что женщины не более, как камешки под ногами, подымать которые не стоит труда; чтобы я, индус, раджа и господин, положил свою голову на колени женщины и сказал бы ей, как безумец: «Я люблю тебя, моя жемчужина?! Волосок с твоей головы мне дороже крови сердца. Я не променяю камня, на котором ты стоишь на все сокровища мира, и если бы они все принадлежали мне, то они были бы твоими! Ты, моя милая, прекраснее Савитри, Сакунталы и Дамаянти, воспетых поэтами в песнях!» Вы хотите объяснения тому, как могла женщина, окруженная уважением и любовью мужчины как парчовой мантией, на чьей шее было ожерелье из уверений любви, которой надо было только улыбнуться, чтобы тысячи ее просьб были бы исполнены, как бы нелепы и смелы они небыли, как могла она отдаться человеку — собаке, продавшему своего друга?

— Примеры — не объяснение, — вполголоса произнес Брингер и покачал головой.

Раджа не слушал. Он ходил взад и вперед, сжав голову руками.

— Почему я не задушил ее, раньше, чем она отравила мою кровь? Почему чувствую я еще и сейчас на губах сладость, когда говорю о ней. Я хочу выздороветь! И я буду здоров, когда ее дыхание не будет препятствовать мне свободно дышать. Я ожидаю дня, когда она умрет, с такою жаждою, с какой не сравниться ничто. И этот день наступит! Он наступит безусловно.

— Если вы замышляете убийство, то к чему же вы медлите?

— Я жду, когда найду его?

— Он — спасся?!

— О, нет, — сказал индус мягко. — Неужели вы думаете, что глаза моих посланцев слепы, или их ноги парализованы? Он прячется — шакал! Но они найдут его!

— Но если они даже найдут его, то вы не в праве его судить.

— Правительство его страны потребует от вас…

— В Индию охота всегда сопряжена с опасностями.

— Я очень сожалею, ваше Высочество, что вы сразу не обрисовали всего положения. Нам обоим не пришлось бы переживать настоящей минуты. Я не знаю, что дало вам повод думать, что я согласен играть роль могильщика при преднамеренном убийстве? Во всяком случае я не есть тот человек! Я прошу вас разрешить мне покинуть Эшнапур как можно скорее. Имею честь клонятся.

— Вы опять ошибаетесь, господин Брингер. Я вовсе не думал назначать вас могильщиком. Вы должны были предать вечности не женщину — как можно увековечить ничто — нет, вы должны были сделать гробницу океану моего чувства, которой я, шут, растратил и разлил по пустыне, именуемой женщиной. По-моему, нет оснований отклонять это предложение.

— Не стоит говорить фраз. Позвольте мне уехать!

— Вы хотите уехать к себе?

— Да.

Индус положил руку на планы, лежавшие перед ним. Не поднимая головы, он проговорил;

— Я предложил вам миллион золотом.

Брингер не отвечал.

— Я предлагаю вам вдвое больше.

— Не беспокойтесь, ваше Высочество, — последовал ответ.

— Тройную цену.

Брингер пожал плечами и сделал движение к дверям.

— Постойте, — сказал раджа и улыбка осветила его серое лицо. — Вы следуете моему принципу. Это хорошо. Я б на вашем месте тоже не продешевил. Назовите сумму, которую вы хотите получить за свою работу! Уверен, что сойдемся!

— Ваше Высочество, — произнес Брингер и ухватился за спинку стула, — позвольте мне, во избежание возможных недоразумений, сделать маленькое замечание. Благодаря тому, что я сейчас имею честь быть вашим гостем и не забываю, что передо мною находится азиат, я отвечу вам, но не так, как этого хотел бы. Если бы с таким предложением ко мне осмелился обратиться европеец, то он получил бы от меня пощечину. Я уже раз имел случай просить вас не обобщать вашей теории о людской продажности. Очень сожалею, что вынужден это повторить в более сильной форме. Думаю, что наши переговоры окончены.

— Вы хотите покинуть Эшнапур?

— Да.

— Сейчас?

— Сию минуту!

— Обождите немножко, — господин Брингер, — я хочу просить вас…

— Пожалуйста!

— Дайте мне слово, что вы, ни сами лично, ни через кого-нибудь другого, не будете способствовать побегу того человека, которого я ищу!

— Брингер произнес решительно:

— Нет.

— Вы не даете слова?

— Я даю вашему Высочеству слово, что всеми средствами, мне доступными, буду стараться чтобы преследуемый вами человек мог благополучно бежать. Так как и жизнь этой женщины, которую вы намереваетесь убить, в зависимости от поимки беглеца, то естественно, что я приму все меры, чтобы помешать вашим намерениям и планам!

— Раджа прищурился и покачал головой.

— Это с вашей стороны весьма рыцарский поступок, — произнес он любезно. — К сожалению, он — глуп. Вы заставляете меня принимать контрмеры… Но всяком случае, я вынужден просить вас, господин Брингер, пока отложить ваш отъезд.

— То есть, иными словами, я — ваш пленник!

— К чему громкие слова?.. Я радуюсь, имея вас своим гостем и прошу не лишать меня преждевременно этого удовольствия. Я рассчитываю сделать ваше пребывание здесь настоль приятным, чтобы вы не вспоминали об отъезде. К сожалению, я должен на некоторое время уехать; считайте себя хозяином моего палаццо. Рамигани останется в вашем распоряжении. Если у вас появится желание начать строить гробницу, то скажите ему только одно слово. Я надеюсь, что все образуется. До свидания, господин Брингер…

— Раджа скрылся, дверь захлопнулась за ним. Брингер глядел ему во след. «Я должен был схватить его за горло», — подумал он, но как-то апатично.

Брингер стоял неподвижно у мраморного стола. С потолка по-прежнему лилась струя света.

Дверь отворилась и вошел Рамигани.

— Чего тебе?

— Господин послал меня к тебе, саиб, узнать о твоих распоряжениях?

— Где он?

— Он только что покинул дворец, саиб.

— Прикажешь, саиб?

— Ничего!

Индус приложил руки ко лбу, глубоко поклонился и скрылся.

Брингер сел и задумался.

 

5

Михеля Брингера вернул к действительности аромат амбры. Он поднял голову. В комнате не было никого. Казалось, как будто никто и не входил сюда. Тем не менее по стенам кругом горели жёлтые свечи в бронзовых бра, будто сами собою зажёгшиеся.

В узком стенном шкапике висел на трех цепях сосуд тёмного металла. Из него подымались, теряясь под невидимым сводом, лёгкие облака дыма.

Он встал и направился в спальню. И там горел огонь. Вечер наступил незаметно. В окна глядела тьма.

На маленьком столике стояла низенькая золотая вазочка с фруктами и чаша с холодным, как лёд, вином. Брингер чувствовал жажду, но не стал пить, не желая прерывать хода своих мыслей.

Он пришел к заключению о необходимости подчиниться. Бессмысленно было бы бежать, не зная местности, без денег. Он был, ведь, в плену.

Но, находясь во вражеском стане, Брингер не хотел оставаться бездеятельным. Следовало найти уязвимое место противника. Следовало ознакомиться с обстановкой и изучить границы своей темницы. Времени терять было нельзя.

Возможность бегства через окна дворца исключалась; окна спальни выходили на тигровый двор, окна зала упирались в какую-то глухую стену; кабинет освещался лишь через купол.

И еще следующее вспомнилось Брингеру: три раза проходил он через весь дворец, и каждый раз все новыми путями. Раджа и его неточный, но верный Измаил, каждый раз прибегали к бесконечным лестницам и ходам, дабы не дать ему ориентироваться в расположении дворцовых покоев.

Брингер решил сам отыскать себе кратчайшую дорогу к озеру.

Он сунул в карман компас и карманный фонарик.

Неслышно притворил за собою дверь и стал осматриваться. Направо и налево простирался сводчатый зал; листовидные своды покоились на бесконечном ряде мраморных колонн. Кругом не было ни души. Брингер прислушался. Мертвую тишину нарушал еле уловимый металлический звон. Казалось, будто в бесконечной дали падали серебряные шарики в серебряный таз.

Воздух был напоен сладким ароматом летней ночи, притаившейся в ожидании грозы.

Стараясь ступать как можно тише, начал Брингер свой путь. Взяв вправо и отсчитывая колонны, он на девяносто девятой обернулся; свет за ним погас.

— Рамигани, — позвал он. Никто не отвечал.

— Рамигани! — повторил он еще.

Царило прежнее молчание.

Только свет убывал понемногу, охватывая Брингера непроглядной тьмой.

Тьма точно давила и хотелось протянуть руки, чтобы оттолкнуть ее.

Брингер пустил в ход свою лампочку: острая игла света пронизала тьму, но не в состоянии была осветить ее. Он направил луч на пол, ровный и гладкий, как зеркало. Двинулся вперед, твердо решив дойти начатый путь до конца. Он чувствовал в себе холодную ненависть и глубокое презрение к этим восточным комедиантам. Хотелось увидеть, до чего они дойдут в своих фокусах.

Он погасил фонарь. Нужно было сберечь свои средства для более важного момента. Осторожно ступая, с вытянутыми вперед руками, пошел он дальше.

Пройдя шагов сто, Брингер остановился. По гулу своих шагов и эху, он сообразил, что попал в какое-то другое помещение — весьма высокое. Над его головой чернела давящая тьма, точно спокойная вода глухой ночью. Может быть, это был беззвездный свод неба.

Вдруг ему показалось, точно кто-то вздохнул вблизи.

— Есть тут кто-нибудь? — спросил он тихо.

Мертвое молчание было ответом на его слова. Но лишь только он сделал шаг, как опять раздался подобный же вздох. Ему показалось даже, что чье-то дыхание коснулось его затылка и чья-то рука — лица.

Он зажёг фонарь.

За его спиной, у подножья колонны, сидела на корточках обезьяна. Глаза зверя смотрели прямо на Брингера.

Он посветил вокруг себя фонарем и увидел, что находится у основания невероятно широкой лестницы, краев которой не было видно.

На ступенях этой лестницы сидели сотни обезьян. Некоторые висели на волютах колонн. Они спали, но теперь стали постепенно просыпаться и скрюченные тела животных точно оттаивали от загрязнённого мрамора ступеней. Медленно, спокойно приближались они к человеку, блестя в полосе света белыми зубами. Громадное стадо их росло и ширилось.

Брингер прошел между ними и стал подыматься по лестнице. Наверху мерцал какой-то слабый свет. Он направился туда.

Стадо пошло за ним. Брингер слышал шум их шагов и прыжков. Они держались на определенном расстоянии. Медлил он, медлили и они; ускорял он шаги, и они шли быстрее.

— Если я побегу, — подумал Брингер, — то и они побегут!

Чувствуя страшную ненависть к следующим за ним животным, он завернул свет и спрятал фонарь. Напрягая мускулы постоял Брингер несколько минут без малейшего движения.

Он слышал, как преследователи удалялись. Черная бездна поглотила их. Они скрылись.

Брингер выпрямился. Он чувствовал, как сорочка прилипала к телу. Дрожь — от холода или жары — пробирала его.

Дойдя до верху, он увидел себя в преддверье храма и вошел в него, как входят в тихо струящуюся воду. Он не дышал, нет, он пил этот холодный воздух, веющий между сотнями колонн.

Брингер шел поэтому, наполненному индийскими богами храму, подавленный видом чуждых ему идолов, любопытствующий, обозревающий святыми, для него не святые, чувствуя в них врагов и сам враждебно к ним настроенный.

Среди этих божеств, казалось, пространство и время потеряли свое значение и смысл. Глаза богов двигались в свете, сияли, сверкали и глядели ему вслед. Тени росли и подымались, как будто бесчисленные стаи призраков танцевали между колонн.

Брингер провел рукою по мокрому от пота лбу. Его глаза искали выхода из этого безумного хаоса и не находили. Побежав вперёд, он неожиданно узрел нечто, от чего кровь застыла в жилах.

Он задыхаясь смотрел на существо, находящееся перед ним.

Прислонясь к колонне, сидел, скрестив руки и ноги, скелет, обтянутый коричневой кожей, словно пергаментом. Но этот скелет жил: почти под голыми ребрами билось сердце и сияли глаза из орбит черепа. Сияли огнем ненависти, фанатическим презрением к человеку западного мира.

Целое облако зловонных испарений окружало мученика, с плеча которого свешивался белый шнурок браминов. Грязь десятилетий скучивалась на святом, который, для славы неизвестно какого бога, гнил живым…

Брингер бросился назад, с твердым намерением не останавливаться, не достигнув выхода. Наконец, блеснуло отверстие в стене.

Со стоном он опустился на пол, он, спасшийся из этого ада.

В тот момент, когда Брингер лежал навзничь на холодном мраморе с распростертыми руками, он вдруг услыхал из бесконечной дали голос женщины, позвавшей его по имени.

Голос этот звал бесстрашно, с нежною ласкою, подбадривающе.

И это было так приятно. Милая женщина… милая…

И вдруг, вздрогнул и вскочил он. Откуда попала она, Ирен, сюда? Откуда слышит он ее голос, здесь, в Эшнапуре, сердце Индии, в белом дворце?

И если она здесь, то каким образом пришла она, как попала сюда? Подобно ли верной собаке, явилась она по его следам, противопоставив свою горячую любовь капризу азиатского олигарха?

Или это входило в расчёты индуса? Пришла ли она по доброй воле, или была заманена, принуждена? Не была ли она пленницей, как он?

Почему звала она его ночью и не показывалась?

Где она была? где она спрятана?

Брингер закричал изо всех сил:

— Ирен! Ирен!

Но его голос был беззвучен. Ужасное волнение, испытываемое им, перехватывало горло, превращая крики в хрип. Он разорвал ворот своей рубашки.

— Ирен, — закричал он, как мог громче.

Но, казалось, что рот его был завязан толстой шалью.

Он не слышал своего голоса, слабый шёпот вылетал из его уст.

Брингер схватился обеими руками за голову.

— Что со мною? Не схожу ли я с ума? — подумал он. Пустился бежать, сослепу, в синеве сумерек, споткнулся, упал, поднялся и бежал дальше. Закричал громко за плотно сжатыми губами, боясь эха:

— Ирен! Ирен!

Но та не отвечала.

Он попал в зал, похожий на сад, где по середине поднималась тонкая серебристая струйка фонтана, звеня рассыпавшая в мраморном бассейне. Из влажной земли росли пальмы, отдаваясь темноте своими волшебными веерами листьев, словно живые существа, сладострастно изгибаясь назад и распростерши руки…

Дальше виднелась безжизненная анфилада комнат. Все помещение дворца казалось вымершим.

Не находился ли он, на самом деле, один в этой пустоте, окруженной стенами? Один, с призрачным голосом, звавшим его, как любовь?!

Может быть этот призыв был лишь знаком, единственным знаком, который осмелилась дать Ирен, ожидавшая теперь, что он придет и разыщет ее? Возможно, что она молчала потому, что ее ответ грозил бы им обоим опасностью?

— Я не буду звать ее больше — подумал он. — Я заклинаю тебя, милая, дай мне какой-нибудь знак о себе, если ты находишься вблизи меня.

Он вздрогнул и закусил губу.

— Я схожу с ума…

Брингер оглянулся. Куда ни проникал его взор, — виднелась лишь бесконечная цепь комнат, бесконечность мрамора. Все было освещено. Стояла мертвая тишина. Проклятие одиночества не могло бы быть более полным. На человека, находящего среди этой тишины, нашло вдруг непреодолимое искушение, нарушить горячим страстным призывом эту невыносимую тишину.

И он закричал, потрясая руками, точно разрывая удерживающие их оковы:

— Ирен!!

И, удерживая дыхание, он услышал, как голос Ирен ответил ему:

— Я здесь! Здесь!

Ему хотелось спросить: — Где же? где ты? — Но лишь губы его двигались беззвучно. Он сделал движение руками. Совсем в конце колоннады, увидел он женскую фигуру, еле заметную, промелькнувшую под лучом света и затем скрывшуюся.

Он побежал как гонимый олень, добежал до места, где узрел ее, увидел вновь ее скользящий, исчезающий силуэт, поднимающийся по какой-то узкой лестнице и устремился туда. Ступени были высоки, трудны, не одинаковы и вели на плоскую кровлю. Когда он добрался туда, то увидел, как образ женщины, им преследуемый, медленно и бесшумно исчез за краем крыши, точно она хотела ступить на рог луны, видневшийся на уровне кровли. Она подняла руки, как бы для странного, чуждого приветствия и… пропала, подобно вздоху, в пространстве.

Он почувствовал, как кровь прилила к голове. Добежал до края кровли, заглянул вниз в темноту и забегал кругом, ища выхода и не находя. Наконец, дойдя до лестницы, он побежал по ней вниз, перескакивая по нескольку ступеней, задыхаясь, не видя ничего вокруг себя. Его глаза были прикованы к ее образу, который, то показываясь, то теряясь, влек его, оставаясь недостижимым.

Вдруг, открыв какую-то дверь, увидел он блеснувшую перед ним гладь озера, недвижно дремавшего среди освещенных луной берегов. Как раз напротив высились ворота, в которые он вошел сутки назад. Казалось, что тому минула вечность. Между вчера и сегодня стояла волшебная власть часов.

Но он знал теперь по крайней мере, где находится. Эти камни он попирал уже раз ногами. Не мог же он ошибаться до безрассудства. Следовало только поразмыслить, прикинуть: — вправо ли? Влево ли? Через этот или через тот проход?

Но раньше, чем он успел прийти к какому-либо заключению, он, обернувшись, увидел опять жену, стоявшую подобно силуэту между двумя колоннами, освещённую светом, льющимся сверху.

Ее одежды светились… Она прислонилась к одной колонне, прислушиваясь к чему то, подобно ему.

Он не видел ее лица, а только абрис профиля, и этот абрис он чувствовал так, как если бы кто грифелем нарисовал его на сетчатой оболочке глаза.

— Ирен, — сказал он, подавляя волнение, почти беззвучно, — если ты не хочешь моего безумия, то ответь мне! Почему ты не остановишься? Почему ты не подойдешь ко мне? Не сошел ли я уже с ума в этой стране? Существуешь ли ты, или я безумец, гонящийся за призраком?!

Казалось, она не слышит его, ибо не отвечала и ничем не реагировала. И только лишь Брингер сделал движение приблизиться к ней, как она по-прежнему скользнула в полосу столь яркого света, что изображение ее растворилось.

Брингер хлопнул себя по лбу.

— Я сумасшедший, — подумал он. Зубы его выбивали дробь. Он смотрел вслед, жене, тенью, скользящей от него.

И внезапно вскричал;

— Не туда, Ирен! Не туда, ради Бога!

Она направлялась к воротам, ведущим на тигровый двор.

Ирен не слышала его.

Не останавливаясь, двигалась она вперед и дошла до ворот. Подняла руки, чтобы открыть засов…

Кровь бросилась Брингеру в голову. Он звал, но сам не слышал своих призывов. Он бежал, но мрамор пола, казалось, превратился в вязкое болото, заставлявшее с трудом делать каждый шаг.

Он звал ее. Но она не слышала. Ее тонкие руки отодвинули огромный тяжелый засов.

Ворота беззвучно открылись; за ними зияла темь. Эта темь поглотила ее. Так же беззвучно закрылись ворота.

Брингер добрел до ворот и там упал. Как будто перерезало ему все жилы, как будто оторванными от костей висели мышцы. С нечеловеческой энергией поднялся он, отодвинул засов, потряс половинки ворот — они не двигались, не поддавались.

Засов был отодвинут, никакого замка не было. За несколько мгновений видел он их открывающимися. Теперь же они казались из одного куска, несокрушимыми; как будто это были не ворота, а вылитая из железа стена.

Брингер давил плечом, коленом; колотил кулаками, но безуспешно. Он поднял глаза к небу, которого не находил. Он не звал больше; имя его жены было в каждом вздохе, вырывавшемся из его груди. Под конец совершенно обессилев, он свалился ничком на камни перед черными безмолвными воротами…

Когда он опять приподнял голову, — глаза его были без всякого выражения. Бледный, серый сумрак царил под сводами.

Он поднялся, ни о чем не думая, ничего не чувствуя. Пошел бессмысленно вперед и дойдя до лестницы, поднялся по ней. Спустя сто шагов, Брингер оказался у дверей своей спальни.

Он вошел, но захлопнуть за собою дверь не хватало сил. Бросился, как был в одежде, в постель. Закрыл глаза и заснул, точно умер…

 

6

Брингер проснулся от однообразного, мягкого шума дождя. Вытянувшись на спине, лежал он с закрытыми глазами, прислушиваясь к знакомому звуку. Он был смертельно уставшим и в нем было ощущение, точно проспал вечность.

Безразличным движением поднял он безжизненные руки, точно чужие, и посмотрел на них.

Они были темно-красные и опухшие, на них виднелась кровь — застывшая кровь.

Железные ворота…

Брингер простонал про себя. Раненые руки напомнили ему о ночных событиях. Он повернул голову к окну. Окна казались из растопленного золота.

Завесы, искусно сотканные, были спущены и на них лилась беспрерывно вода, испаряющаяся на солнце. В изголовье постели стоял Нисса и двигал опахало. Из веера излучалась какая-то душистая, освежающая струя.

Брингер закрыл глаза и полежал так немного времени.

— Нисса, — позвал он потом.

— Саиб!

— Отчего не слышно тигров?

— Их нет, саиб! — ответил сонным голосом индус.

— Их нет?

— Да, саиб!

— Их нет больше, под моими окнами, но дворе?

— Нет, саиб!

Брингер задержал дыхание.

— С каких пор?

— Со вчерашнего утра, саиб… Наш господин не пожелал, чтобы их шаги тебя еще раз обеспокоили бы. Ты не услышишь их боле.

— Раджа прав — подумал Брингер. — Ночи этой страны ужасны; их нельзя проводить бодрствуя. Но зато дни вдвое длиннее и их то я хочу использовать.

Пока он вставал, купался в ледяной воде и дал себя одевать четырем коричневым слугам, ибо руки не слушались его — он строил планы, а за завтраком приступил к их исполнению.

Справился о Рамигани.

Тот явился, приложил руку ко лбу и остановился у притолоки.

— Послушай, Рамигани, мне скучно.

Лицо индуса было неподвижно; грустным взглядом смотрел он на Брингера.

— Приказывай, саиб.

— Я бы хотел послушать твои предложения!

Рамигани поклонился.

— Тебе дана власть надо всем, что находится в Эшнапуре, саиб. Пятьсот коней, с глазами, из которых каждый стоит слитка золота, ожидают, чтобы ты на них прокатился. На дворе кричат верблюды, предлагающие свою спину; их горбы сильны, саиб! Прикажи, и слоны упадут ниц перед тобой; они заставят дрожать землю своими шагами и своим ревом. Захочется тебе поохотиться — назови имя зверя, которого ты ищешь, и охотники раджи снесут тебя туда на носилках. Они храбры и не боятся смерти.

— Потом, Рамигани, попозже; я повредил себе руки, вылечи их.

— Должен я призвать к тебе волшебников, саиб? Есть такие, что глотают огонь, о чье голое тело зазубривается сталь меча, кто растят из семени дерево, с душистыми цветами и вкусными плодами, которыми ты сможешь полакомиться? Или хочешь видеть заклинателей змей, которые очаровывают кобр своим свистом — так, что они, священные и смертельные, начинают танцевать?

— Пусть они явятся вечером. Полуденное солнце враг колдовства.

— Танцовщицы раджи славны своею красотою, саиб. Хочешь ты их видеть?

Брингер посмотрел с тихой улыбкой в глаза индусу.

— Разве в вашей изумительной стране есть женщины? Воображаю, каковы они, если они себя боятся показывать?

— Взгляни на них, саиб, — ответил индус просто.

— Хорошо! Дай мне папиросу, Нисса!

Нисса подал.

Брингер походил по комнате взад и вперед. Рамигани стоял неподвижно у двери. Брингер бросил папиросу и обернулся.

— Ну! Иди вперед, Рамигани.

Индус отворил дверь. Его латунное лицо было столь же пусто и раздражающе, как его вежливость. Брингер рассматривал тонкую шею и покатые женственные плечи идущего перед ним человека. Он смотрел на него, на совершенство послушания. Почти против желания позвал он;

— Послушай, Рамигани…

Индус оглянулся:

— Саиб?

— Любишь ты своего господина? — спросил несколько запинаясь Брингер.

Блестящие, но невыразительные глаза индуса спокойно выдержали взгляд Брингера. За несколько мгновений выражение его лица изменилось так, что казалось почти глупым.

— Почему бы мне его и не любить? — ответил он мягко.

— Если бы ты это не делал, то не знал бы почему?

— Конечно, саиб.

Рамигани застыл в почтительной позе, ожидая дальнейших вопросов Брингера.

— Пойдем дальше, — произнес Брингер.

Они шли по крайней мере четверть часа, по направлению к южной оконечности дворца.

Рамигани отдернул тяжелую завесу из парчи.

— Войди, саиб, — сказал он и отступил в сторону.

Помещение, принявшее Брингера, было невелико, кругло и пусто, не считая дорогого ковра и нескольких подушек у стен.

— Не садись, саиб, — сказал индус с уверенностью знатока. — Кобра не требует для себя много места.

Он перевернул все подушки и разгладил складки ковра.

— Думаешь-ли ты, что кобра тебя не укусит, если ты дотронешься до неё голой рукой?

Индус поглядел на него.

— Она не может меня умертвить, ежели мне это не предназначено. А если мне предназначено это — каким образом я смогу уберечь себя от них?

— А я? — спросил, улыбаясь, Брингер.

— Ты гость.

Брингер сел.

— Должен я позвать танцовщиц?

— Зови.

Индус скрылся в боковую дверь.

Явилась какая-то отвратительная старуха и отдернула завесу от двери. Показался целый хоровод женщин, одна за другой, разряженных как божки, окруженных чуждым опьяняющим ароматом — постарше, лет около шестнадцати, с заплывшими жиром лицами и — помоложе, только что вышедшими из детства. Они двигались скользящей, томной походкой, стройные и странные, как орхидеи, эти причудливые цветы-животные, между другими цветами… Самые молодые, готовые к расцвету и сладкой любви, точно боясь, что лишатся этого…

Все они, проходя, приветствовали его своими накрашенными губами, говоря что-то нежно, шёпотом, похожим на дуновение горячего ветра.

— Хочешь знать, о чем они говорят? — спросил сидевший на корточках Рамигани. — Они говорят: избери меня своей рабыней, мой любимый, свет неба и поток счастья! Позволь мне быть ковром для ног твоих, — чашей, из которого ты пьешь! Позволь мне посидеть на твоих коленях, избраннейший из сынов человеческих, и разреши мне покачивать опахало над тобой, когда светит полуденное солнце… Послушайся моего голоса, зовущего тебя; — голоса моего сердца, сжигаемого тоской по тебе. Милый, послушай меня!..

— Это очень красиво, что они говорят, эти девы твоей страны. Но ты знаешь, что слова любви не переносят перевода. Немой друг— не друг. Я же люблю музыку человеческого голоса… Нет ли среди женщин во дворце такой, которая хотя бы немножко умела говорить на каком-нибудь европейском языке?

— Нет, саиб.

— Правда?

— Совершенная правда, саиб.

— Я думаю, однако, что ты лжешь, мой друг, — сказал Брингер и посмотрел прищурившись на индуса.

— Не лгу, саиб. Здесь, во дворце, есть, точно, одна женщина, которая немножко говорит по-английски, но…

— Но?

Лицо индуса побледнело от презрения.

— Но она недостойна того, чтобы ее имя осквернило твои уста, саиб. Ее муж умер!

— Я — европеец, Рамигани!

Рамигани поднял руки ко лбу.

Медное лицо было мертво.

— Хочешь ты ее видеть, саиб.

— Да. Хочу видеть!

Индус взглянул на него. Брингер улыбался, как человек, которому скучно. Движением руки Рамигани удалил всех женщин, ушел и тотчас же вернулся. Ему следовала девочка.

Это был жалкий, грязный ребенок, с голодными глазами и узкими плечами, испуганный, боязливый. Одно слово из уст Рамигани повергло ее, точно тряпичный узел на землю. Она простерлась на полу, касаясь лбом камня, дрожа, словно птенчик. Ее иссиня-черные волосы были в беспорядке.

Брингер встал. Его европейские чувства были оскорблены. Но сожаление взяло верх.

— Встань, дитя, — сказал он.

Ребенок встал и скрестил руки, так что ладони лежали на плечах. Потом он прижался к стенке, полуоткрыв рот, с испуганным лицом.

— Рамигани сказал мне, — продолжал Брингер, — что ты немножко умеешь по-английски.

Девочка молчала и продолжала глядеть на него.

— Отвечай, дрянь, — прошептал Рамигани.

— Да, — произнесла девочка, как во сне.

— Кто она? — спросил Брингер тихо у слуги.

— Она дочь одного богатого человека. У ее отца было больше рупий, чем волн в реке, саиб.

Поэтому ее обвенчали с одним старым раджей. Она принесла ему в приданое богатство своего отца. Раджа умер, и оставил это богатство своему сыну. Тело покойного сожгли на берегу священного Ганга. Его вдова, которой тогда было семь лет, стояла там и чувствовала боль гнева и презрения за то, что боги отняли у неё мужа и сделали ее отщепенцем общества. Она хотела броситься в огонь и ей не следовало мешать. Но нашелся дурак, кто ее удержал и отвел в дом, где чужестранные женщины призревают и растят вдов-детей, отщепенцев, для того чтобы наказать этим мир. Оттуда ее и привел наш господин. Зачем? Прихоть заставила его дать госпоже в прислуги ту, которая сама когда-то была женой раджи. Принес ворону в дом…

— Вот что, Рамигани, — и я хочу ее себе в прислуги, бывшую жену раджи. Вели ее вымыть, причесать, дай ей красивое и чистое платье и мягкие туфли, какие вы носите. Потом приведи ее ко мне, чтобы она была моей подругой…

Брингер покинул комнату, раньше, чем Рамигани успел ему что-нибудь ответить.

Спустя час, сидя за чертежом гробницы, он услышал звук тихо отворившейся двери. Он обернулся. На пороге стоял Рамигани. Он толкнул девочку за плечо и ушел. Этим движением он одинаково презирал и женщину, и мужчину.

Брингер разглядывал ребенка, как редкое растение, загадочный минерал или особенное животное. Видно было что девочка долго побыла в воде: ее темная кожа лоснилась, волосы были еще мокры; длинные косы делали узкое лицо еще уже. Ей дали тёмно-синее платье, доходившее до колен. На ногах обуты были мягкие сандалии. Никаких украшений на ней не было.

На маленьком личике не заметно было ни счастья, ни заботы, ни надежды, ни страха. Только безграничное чувство неловкости владело ею.

Брингер невольно улыбнулся.

— Как тебя зовут, — спросил он дружески.

Прошло немного времени, прежде чем девочка ответила. Казалось, будто она должна была прежде отыскать нужные слова, словно она забыла, что у неё когда-то было имя и теперь представлялось странным, что кто-то этим именем интересуется.

Она сказала так, как будто это ей причиняло боль;

— Мать назвала меня «Несчастьем», а отец звал меня «Лишней». Белые женщины звали меня: Мирой.

— Обращались ли с тобой хорошо белые женины? — спросил Брингер.

Девочка посмотрела на него, как бы не понимая вопроса. Потом произнесла:

— Они отдали меня радже.

— Я хочу тебя тоже звать Мирой, — сказал он, подбадривая ее. — Это имя подходить к тебе. Поди сюда, дитя, не бойся. Ты должна остаться здесь и разделять мое общество. Представь себе, что ты маленькая птичка, которую я нашел. Хочешь?

— Ты приказал, саиб, — прошептала девочка.

Она была напугана. Ничего на свете ей не хотелось, кроме как умереть. Сообразив, что она должна была развлекать, собрала она все свое бедное искусство.

— Хочешь ты, чтобы я танцевала, саиб? Или хочешь, чтобы я спела тебе?

Брингер приблизился к ней. Западный человек смотрел безмолвно и растроганно на это несчастное существо чуждого мира, смотрящее на него как животное, знающее, что оно должно умереть.

Брингер погладил ее по голове, повторив несколько раз это нежное движение, точно брат, ласкающий маленькую сестричку, желающий ее утешить и не знающий, как это сделать.

Он подумал о своей жене.

— Да, если бы ты была здесь. Тебе достаточно было бы только войти в дверь и улыбнуться, достаточно было протянуть красивым движением свою руку, и эта душа была бы твоей. Ты поговорила бы с нею о солнышке, луне и звёздах и конец был бы тот, что Мира плакала и смеялась бы, полюбив тебя.

Девочка вздрогнула от прикосновения руки и зажмурила глаза. Постепенно открывая их, во взгляде ее начал светиться огонек благодарности. Она не заплакала только потому, что боялась быть слишком назойливой.

— Саиб, — прошептала она и расставила руки, точно принося жертву, — что ты от меня хочешь? Скажи, что я должна делать?

— Может быть, моя маленькая Мира, наступит час, когда я тебя спрошу: хочешь ли ты помочь мне. Возможно, что я назову тебя скоро своей маленькой сестрой, и попрошу помощи твоих проворных ручек и ножек. А прежде всего, я хочу, чтобы ты меня не боялась. Я хочу, чтобы ты стала радостной и счастливой. Ты должна себя украсить и быть сама молодой хозяйкой. Зачем стоишь ты там, у стенки? Не бойся, тебе нечего больше бояться.

— Я буду слушаться, саиб.

Брингер вышел в другую комитату и кликнул Рамигани. Им овладело радостное возбуждение.

— Принеси мне украшений, пестрых вещиц, которые любят дети вашей страны. И не заставляй меня долго ждать, слышишь?

Рамигани исчез. Брингер ходил по комнате от одного окна к другому и посвистывал.

— Слушай, Мира. Возьми лучший ананас, который найдешь там, и смешай его сок со льдом. Ты должна прислуживать мне, потому что я не могу двинуть рукой.

Глаза девочки остановились с испугом на его раненых руках. Она приоткрыла рот, но ничего не сказала. Вместо слов, слезы брызнули из ее глаз.

— Да, ведь, это ничего не значит, это ничего не значит, дитя мое, — сказал Брингер радостно. Но Мира уселась в угол, повернула личико к стенке и плакала. Брингер не мешал ей выплакаться.

Рамигани появился вновь. За ним шел слуга с корзиной,’наполненной бусами и разными пестрыми безделушками, свешивающимися через края легкой корзины.

— Украшения, саиб, — произнес Рамигани недружелюбно и торжественно.

— Подай сюда.

Слуга подал и скрылся. Только Рамигани стоял и смотрел на девочку.

— Мне не нужно боле тебя, Рамигани, — сказал безразличным голосом Брингер.

Индус взглянул на него, поклонился и исчез.

Брингер взял корзину и опустошил ее содержимое на стол, которое засветилось радужными переливами.

— Выбирай теперь, дитя! — сказал он смеясь.

Мира повернулась. Один большой зеленый камень скатился со стола к ее ногам. Задумчиво подняла она его, посмотрела на Брингера и выронила камень. Губы ее дрожали, она смотрела почти с упреком.

— Почему ты бросила? Разве он, недостаточно красив? Тогда выбирай себе другой побольше, который блестит ярче. Выбирай, маленькая Мира, изо всего, что нам собрало плохое расположение духа Рамигани.

Мира сделалась совсем серьезной. Она ничего не понимала. О, саиб шутил — он был в хорошем настроении! А почему и нет?! Она сжалась, как будто от холода.

— Нет, моя маленькая Мира, это вовсе не шутка, — ответил Брингер на ее немой вопрос.

И когда, наконец, Мира сообразила, после немого изумления, сомнения, и надежды, — она вскрикнула, как зверенок, подбежала к столу, и погрузила свои ручки в корзину, черпая обеими горстями находящиеся там вещички, точно воду. И восклицая, вскрикивая, как если бы стеклышки ранили ее, роняла их, поднимала и хватала в детском возбуждении, точно каждое такое движение убавляло несколько часов горя с ее жизни. Она совала украшения в свои волосы, надевала бусы вокруг шеи и на руки и, наконец, набрала цветных камней в подол своей юбки и залюбовалась на их переливы и игру.

Брингер засмотрелся на нее. Когда она, точно уставши от большой радости, опустилась на колени, словно маленькая, нежная богиня счастья, — он позвал ее.

— Ты не хочешь дать мне напиться, Мира? Девочка улыбнулась счастливо, без всякого чувства вины. Она забыла свой первый долг — да! Но она была счастлива! Разве саиб не приказал ей быть счастливой?!

Она поднялась, освобождая складки своего платья, так что все вещи посыпались подобно блестящему дождю на пол. Но она не обращала на это внимания. Она выбрала самый красивый плод, как приказал саиб, очистила его и смешала его сок со льдом. Стакан она поднесла таким движением, что это напоминало жертвоприношение своей нежностью и торжественностью.

— Благодарю тебя, Мира!

Девочка стояла возле него и смотрела, как он пил. Взглянув на его руки, она быстрым движением бросилась из комнаты, и только звон амулетов указывал направление ее пути.

Брингер подпер голову болевшими руками и закрыл глаза. — «Может быть, — подумал он, — что все то, что я делаю, бессмысленно. Может быть я плутаю и все дальше отдаляюсь от цели. Может быть этому всему последуют лишь слезы и вскрики этого ребенка… Кто мы? Паруса, надуваемые ветром»…

— Саиб, — прозвучал просящий голос Миры, — позволишь ли ты полечить твои руки?

В руках Миры была раковина, наполненная белой мазью.

— Умеешь ты и лечить? — спросил Брингер улыбаясь.

— Да, саиб, — ответила та просто.

Девочка опустилась перед ним на колени и положила ракушку на пол перед собой. Брингер отдал руки в ее распоряжение. Она мазала пораненные места; ее пальцы при этом были нежнее опавших цветов. Она освежала больные части, склоняясь над ними и плакала.

— Саиб, — сказала она, глядя на него полными слез глазами, — как могло случиться, что ты повредил себе так руки?

— Моя маленькая сестричка, — промолвил он после паузы, точно ища в глазах ее опоры, — я раз бил свои руки, колотясь о железные ворота, за которой скрылась одна женщина, которая, как мне кажется, — моя жена!

— Хочешь ты ее видеть, саиб?

Брингер смотрел на нее недоумевающим взором.

— Кого?

— Твою жену, саиб!

Брингер встал; его пошатнуло.

— Ты говоришь о моей жене?

— Да, саиб.

— Разве она точно здесь?

— Здесь!

— И ты… ты видела ее?

— Да, саиб.

Брингер думал и смотрел, нахмуря брови, перед собой. Он чувствовал усиленное биение сердца и спазмы в горле.

— Слушай, Мира. Поразмысли сперва, чем ответить мне. Скажи, знает ли раджа, знает ли Рамигани, знает ли кто-нибудь другой здесь во дворце, что ты видела мою жену?

— Никто, саиб.

— Никто? Смотри, от этого зависит очень многое!

— Никто!

— Уверена ты в этом?

— Уверена, саиб.

— Хорошо, — сказал Брингер и вздохнул. Он посмотрел на девочку и грустно улыбнулся.

— Хочешь помочь мне?

— Да, саиб.

— Позови Рамигани.

Рамигани явился в тот момент, когда Брингер готовился перешагнуть порог своей рабочей комнаты.

— Скажи радже, что я решил строить гробницу и ожидаю лишь его приезда, чтобы приступить к работам.

 

7

— Терпение, саиб, — сказала Мира.

Но его то как раз Брингеру не хватало. Еще больше не хватало его Мире. Опять и опять принималась она рассказывать с нежным оживлением, где и когда видела она белую женщину. И всегда говорила «да», в ответ на его вопросы о признаках, которыми он старался определить свою жену.

— Да, у неё были белокурые волосы и бледное лицо, легко вспыхивающее от предательского румянца. Да, у неё был маленький шрам под левой бровью. У неё были тонкие ручки. У неё была привычка складывать свои прекрасные руки и так слушать кого-нибудь, углубившись в самосозерцание.

— Да, она была прекрасна, как исполнение желания, и когда она улыбалась, то казалось странным что тьма не сменялась светом раньше времени, и что певчие птички не начинали петь раньше полуночи.

И Мира видела ее.

— Она хороша, не правда ли, Мира?

— Да, саиб, она хороша…

Она долго ее разглядывала, спрятавшись в тени колоннады. Её никто, никто не заметил; ее убежище было темно, и она стояла, не шевелясь…

— Не беспокойся, саиб…

Где жила его жена? этого Мира не могла сказать. Но дворце было много покоев, а у Рамигани были глаза ворона. Их следовало остерегаться. Для того же, чтобы саиб мог узнать, где пребывала его желанная, чтобы он мог бы получить от неё какой-нибудь знак, Мира, названая им сестричкой, отведет своею осторожностью и хитростью глаза Рамигани, — своею смелостью… Да, смелостью, ибо она была смела для саиба!

Надо было только улучить момент, когда белая женщина одна, дотронуться до ее платья и сказать ей: «меня послал человек, кто тебя любит и чья душа болит, потому что он боится за тебя»… И она придет и принесет какой-нибудь знак, который он сам сможет видеть и осязать.

— Но ты должен быть терпелив, саиб…

Брингер и сам понимал, что он должен быть терпелив. Но горячка жгла его нервы. Чтобы спастись от неё и от самого себя, он нашел единственный доступный ему исход: работу. И хотя и знал, что никогда не совершит этого своего творения — индийской гробницы, он тем не менее уже любил это рождающееся дитя любовью творца и радовался зрелости своих идей. Может быть именно потому, что у него созрело твердое намерение не стать могильщиком убиенной, а может быть оттого, что он смотрел на свое согласие данное радже, как на известный шахматный ход — его планы росли без всякого напряжения, вне всяких человеческих мерил.

Раджа, как видно, принял всерьез сообщение Рамигани. Спустя несколько часов после того, как Брингер послал ему свое согласие, индус доложил о себе через Ниссу. Он протянул гостю руку и сильно потряс ее.

— Работаете? Это радует меня, — произнёс он и бросил взгляд на стол, заваленный планами и проектами.

— Что с вами? — спросил он внезапно.

— Ничего особенного, ваше высочество, — маленькое повреждение руки.

Он сунул руки в карманы.

Веки раджи дрогнули. Он прищурил глаза.

— Надеюсь, что ничего серьёзного, — процедил он с растяжкой.

— Нисколько.

— Но всяком случае — будьте осторожны у нас с ранами… Наш климат не благоприятен для ран… Должен я прислать вам врача?

— Дело не стоит слов, ваше высочество; не беспокойтесь, ради Бога!

— Вы можете ему спокойно довериться. В отношении врача я поступаю по примеру китайцев: плачу ему жалованье, хорошее жалованье, пока я здоров. Заболеваю я — ему выплата жалованья прекращается. И должен вам сказать, что я весьма редко болею, и быстро выздоравливаю. Советую вам познакомиться с его искусством.

— Благодарю вас. Мои руки поправятся сами собою в скором времени…

— Раджа улыбнулся, скривив угол рта.

— Вы, значит, вполне довольны леченьем Миры, и доверяете ей?

— Вполне.

— Прекрасно… Вдобавок — я не желаю быть назойливым. Для меня весьма важно, чтобы вы не испытывали никаких лишений, находясь под моею кровлею. Рамигани принес мне весть, что вы хотите строить гробницу. Если вы согласны, то давайте, поговорим сперва о деле и напишем условие. Назовите мне, пожалуйста, сумму, которая вас удовлетворит. Будьте уверены при том, что я себя буду считать всегда вашим должником, приобретшим неоценимое сокровище — за цену неизмеримо меньшую чем следует.

— Я не желал бы продавать этого произведения, ваше высочество, — сказал Брингер.

Индус взглянул на него.

— Как вы сказали?

— Я не желал бы продавать этого произведения, повторил Брингер.

Раджа пододвинул себе стул и сел.

— Присядьте, пожалуйста, — сказал он любезно. — Этак удобнее. Курите?

— Потом, ваше высочество!

Индус еще шире улыбнулся.

— В таком случае ваше положение выгоднее моего, — заметил он и закурил папиросу. — положение некурящего всегда выгоднее: дурман табака не вынуждает его поддаваться, и он находится во всеоружии против своего противника. Итак, я буду осторожен и прошу вас на это не обижаться. Несмотря на то, что я очень люблю ваш язык, иногда мне не хватает слов. Простите, что вы хотели сказать этим, что не желали бы продавать гробницы? Неужели я вас не верно понял, думая, что вы согласны принять на себя постройку?

— Нисколько, ваше высочество. Наоборот: у меня есть твердое намерение и я хочу немедля приняться за осуществление моих планов. Но, простите, вы сами изволили заметить, что подобная работа не оплачивается. Искусство не должно оплачиваться. Деньги — развращают. Я хотел бы творить без того, чтобы ощущать мучительность оплаты. И в конце концов мы могли бы быть взаимно благодарны друг другу: вы мне за работу, я вам — за предоставление возможности творить. Честь быть вашим гостем, удобства путешествия и обилие чудес, много видимых, является для меня достаточной наградой за труд. Поэтому я еще раз прошу вас, не обесценивать вознаграждением того, чего невозможно оплатить… Я тружусь… С меня достаточно этого…

Раджа разглядывал Брингера внимательно и с известным непониманием.

— Прекрасно, — произнес он наконец. — Если я вас верно понял, то вы предлагаете мне гробницу в виде дара… не так ли?

— Это не совсем верное слово, но самое простое.

— Это королевский дар, — подавляю в себе искушение сказать: божественный, — и я сожалею от всего сердца, что недостаточно богат, чтобы принимать такие дары.

— Теперь настала моя очередь спрашивать от вас объяснений, — произнес Брингер, скрестив на груди руки.

— Очень просто, — ответил раджа. — Согласно моему опыту, я нахожу, что принятие подарков есть роскошь, доступная очень и очень немногим. Большинству же оно обходится слишком дорого, столь дорого, что оно их разоряет… Поэтому я прошу вас разрешит вознаградить вас, если не за искусство, то хотя бы за работу. Купец во мне требуешь этого, и вы должны уступить, или я вынужден буду уплатить вам выше моих средств. Итак, прошу назначить вашу цену.

Брингер молчал. Раджа встал рядом с ним и прислонился к столу.

— Я знаю, о чем вы думаете, — произнес он любезно. — Вы вспоминаете мою фразу о людской продажности. Я прошу вас, забудьте ее, что относительно вас я признаю эту фразу несостоятельной. Довольно вам этого?

— Вполне, ваше высочество.

— Если вас это устраивает, то остановимся на моем первом предложении и уговоримся, что Рамигани разработает подходящую форму для договора, подходящую обеим сторонам. Согласны?

— Конечно, — сказал Брингер, принимая протянутую руку и тряся ее.

— Очень хорошо… Я рад, что деловая часть разговора кончена. Цель моего посещения в сущности иная, — я хотел вам предложить съездить со мною в город к ювелиру Магомет-бен-Гассану.

— Интересно это? — спросил Брингер.

— Я думаю. Он самый богатый купец драгоценностями в целой Индии и, вдобавок, человек, презирающий индусов до глубины души — всех, без исключения. Это не мешает ему, впрочем, обманывать их, держа Коран под мышкой. В виду того, что в этой благословенной стране обманывание освящено традицией, то Гассан не лучше и не хуже других и то что в нем есть привлекательного, это — красивое священнодействие всех его поступков, вследствие чего, делаться жертвой его обмана почти приятно. Некоторое время тому назад, он прислал ко мне своего слугу, который на память прочитал мне лестные стихи, и просил меня зайти посмотреть новые товары его господина. Тогда у меня не было охоты, ибо боги храмов Эшнапура усыпаны драгоценностями, а танцовщицы — гнутся под тяжестью украшений. Но сейчас, когда вы хотите выстроить в гробнице сад из камней, — Гассан мне необходим и я рассчитываю, что он удовлетворит все наши желания.

— Приказывайте.

— Прошу вас в таком случае через полчаса оказать честь составить мне общество. Ручаюсь, что на сей раз приду вовремя, — прибавил он, сердечно улыбаясь.

Брингер проводил его до дверей. Оставшись один, он тяжело вздохнул: так трудно, почти невозможно было освободиться от чар этой победной улыбки, действующей подобно женской красоте, знающей, что она — неотразима.

Он поискал глазами Миру, но не нашел ее. Только пёстрые украшения были раскиданы кругом по всем углам, точно она только что прервала игру. Может быть она искала белую женщину.

Брингер провел рукою по лбу; взглянул еще раз вокруг себя чуждым взглядом и пошел.

Раджа сдержал слово — был точен.

Переезжая озеро, Брингер наклонился над водою, точно желая смерить взглядом ее глубину.

— Вы хороший пловец? — спросил раджа, как бы вскользь.

— Да, я плаваю недурно, — ответил Брингер, взглянув на него.

Тот смотрел на воду и курил.

— Существует интересная история относительно строителя этого дворца, — начал он в раздумье. — Говорят, что у него было много рабов, и если кто-нибудь из них заслуживал смерти, то он дарил ему жизнь, но с условием, что тот должен переплыть озеро. Ввиду того, что владелец дворца был порядком таки вспыльчивый господин, то очень многим приходилось подчиняться этой участи и этой милости. Легенда говорит о тысячах подобных жертв, но это, по-видимому, по-восточному преувеличено. Но всяком случае факт тот, что ни один не доплывал до берега…

— Говориться ли в легендах о причинах неудачи?

— Легенда говорит о сильных струях в реках, текущих в глубине озера. Вот, например, та река, через которую мы переезжали верхом, не имеет устья, а пропадает под землею, неподалеку от города. Правда, озеро никогда еще не отдавало своих жертв. Я сам недавно потерял таким путем свою лучшую собаку. Я уселся в лодку. Собака прыгнула туда же, не рассчитала прыжка, упала в воду и утонула. Это было тяжелое зрелище; я не желал бы видеть его еще раз…

— Странно!

Они добрались до берега и вышли.

— Не пугайтесь, — сказал раджа. Вам придется сделать маленькую поездку верхом на слоне. Бен-Гассан — аристократ, и считает важным хорошие манеры. Он мне ни за что не простил бы, если я явился бы к нему иначе, чем на спине слона. Чтобы он не стал бы наказывать меня тремястами процентами, я должен быть торжественным. Советую вам делать то же. Благодаря кратковременности поездки, я надеюсь, что вы избегнете морской болезни, которой обычно подвергается всякий европеец, сидящий на подобной качающейся махине.

— Надеюсь не ударить в грязь лицом.

Сопровождаемые оглушительным криком погонщиков шагали слоны, двигая хоботами и хлопая ушами, сквозь облака пыли.

Брингер впервые сидел на такой громаде и смотря с вышины вниз, сообразил, в чем крылось ужасное безразличие бывших властелинов, давивших людей в кашу ногами слонов. Не чувствовалось общей связи между существами, кишащими в пыли улицы и восседающими на спинах величественных животных. Шагая подобно судьбе, послушные колоссы являлись несчастьем для париев, и это несчастье, обрушивающееся на них, давило людей на смерть, оставляя руки всадников не запачканными.

Погонщики закричали вдруг как рассвирепевшие кабаны, в знак того, что они прибыли к цели. Слоны пали на колени, и Брингер спасся прыжком, в котором было больше ловкости, чем достоинства, от опасности соскользнуть на землю между ушей слона.

Слуга раджи подбежал к одному дому, выстроенному в мавританском духе, без окон. Он, в пылу усердия, энергично и бесцеремонно забарабанил кулаками в ворота. Кричал что-то, чего Брингер не понимал, но что звучало как вызов духа.

— Надо потерпеть, — сказал раджа, обращаясь к Брингеру. Бен-Гассан счел бы для себя унизительным сразу открыть нам двери, несмотря на то, я в этом уверен, что шельма уже с час как подготовляется к нашей встрече. Как он узнает заранее, это — его секрет; вероятно он очень хорошо платит своим соглядатаям, но факт тот, что нет возможности поразить чем-либо Бен-Гассана!

Он еще произносил последние слова, как дверь открылась, так важно, будто она вела на девятое небо, и на пороге появился мальчик, который упал к ногам раджи и пробормотал униженно какое-то приветствие.

— Рамигани, — позвал раджа.

Рамигани выскользнул из массы народа и приложил руки ко лбу.

— Ты будешь нашему гостю толмачом, — сказал раджа.

— Благодарю вас, — произнес Брингер.

Молча встал Рамигани рядом с ним. Он исполнял возложенное на него поручение с точностью механизма. Он смотрел перед собою пустым, ничего не выражающим взглядом, и шевелил губами, точно другой человек говорил в нем.

— Встань, шакаленок, — сказал раджа распростертому. — Дома твой господин?

— Соизволь, раджа, милостиво переступить порог дома твоего последнего слуги, — произнес мальчишка, а в глазах его светилась ирония. — Милость твоего прихода освежает сердце моего господина и увеличит вдвое долготу его дней.

— В таком случае его наследники станут меня бранить. Иди вперёд! Мы не хотим испытывать терпения твоего повелителя, потому, что это отразится на нашем кармане.

Мальчик пошел вперед, и факельщики вступили в темный проход, который, казалось, не знал, что такое — солнечный свет.

Раджа бросил папиросу и сказал со своей изящной улыбкой:

— Обратите теперь внимание. Мы покидаем Индию и вступаем в чужую страну, которую я люблю, и которую полюбите и вы, потому что она прекрасна, меланхолична и, не считая плутовства хозяина, — страна прекрасных сказок. Сказать, что дом, в котором мы сейчас находимся, есть дом Бен-Гассана, значит сказать, что это — небесный храм. Когда вы его увидите, то подумаете, что он — Авраам под дубом Мамврийским. Он ученый. Он бывал в Мекке, и в его жилах течет чистейшая арабская кровь, такая же, как у пророка. Среди Индии, в городе, в своем доме, — он по-прежнему является жителем пустыни, живущим в палатке. Я очень люблю спорить с ним. Жаль, что вы не знаете его языка, и не можете торговаться с ним! Впрочем, у вас прекрасный переводчик… Я хочу, Рамигани, сегодня иметь повод быть тобою довольным.

— Ты приказал, господин, — ответил тот.

— Извольте видеть, у Бен-Гассана — немало чувства стиля. Он сумел осветить дорогу, ведущую в его святая святых, электричеством; тем не менее, в этих факелах есть что-то создающее настроение и обманчивое; я уверен, что мы по крайней мере раза два уже прошли одной и той же дорогой! Но надо отдать справедливость старику: тот, у кого в подвалах столько сокровищ, имеет право преобразить свой дом в лабиринт.

— Тут странно сыро, — заметил Брингер, проведя пальцем по стене.

— Раджа пожал плечами.

— Может быть, старый сделал устройство, чтобы на случай необходимости иметь возможность затопить все проходы водой. Величие его расы сказалось бы и в этом.

Мальчик, шедший впереди, вдруг остановился у одного места стены, подозвал жестом факельщиков и постучал в камень.

— Сейчас пожалуют Али-Баба и его сорок разбойников, — заметил вполголоса раджа. — Не изумляйтесь. Хорошему спектаклю предшествует хороший пролог. Мы уже говорили о чувстве стиля Бен-Гассана.

Стена открылась, так что Брингер и не заметил, как. На месте камня, зияло отверстие.

За отверстием горел огонь в Дамасской лампе, свешивающейся с потолка; горящее масло распространяло странный, одурманивающий запах. Под лампой, на полу, был ковер, — старый, с потухшими красками, ковер.

Как раз под лампой стоял человек, в белом бурнусе и зеленой чалме, разрешенной только последователям пророка.

— Будь благословен твой приход, раджа, — сказал старик, торжественно поднимая руки.

Рамигани приступил к своей работе. И пока Брингер слушал его скорый и резкий шёпот и одновременно прислушивался к чужим звукам голосов Гассана и раджи, вдыхая в себя странный запах масла и глядя на обоих приветствовавших, при мерцающем свете лампы, — ему казалось, что он стоит на берегу какой-то реки, разделяющей его от них и все, что они говорили и делали, казалось идущим с той стороны, проникающим через шум реки.

— Благодарю тебя, мой друг, Магомет Бен-Гассан, за то, что ты счел меня достойным войти в твой дом, где я вновь могу дивиться на богатства, собранные твоею мудростью. Не покупать я пришел к тебе, венец ювелиров, ибо ты сам знаешь, что в моих храмах имеются драгоценные камни в таком количестве, как у других навоз. Я привел к тебе друга, объехавшего весь свет от восхода до захода солнца, и видевшего все чудеса мира до пресыщения. Я же сказал ему: «нет ты не все еще видел! А сокровища Магомета Бен-Гассана?»

— Прошу тебя показать ему их, чтобы он возблагодарил Бога за то, что он сделал человека владельцем подобного великолепия.

Гассан кивнул своей старой головой и сказал:

— Будь благословен, сын мой. Час твоего прихода будет записан в книге моей памяти золотыми буквами.

Брингер молча поклонился.

По знаку Гассана, слуги принесли набитые трубки и жаровню, наполненную раскаленными угольями. Затем внесли круглый медный столик, на котором стояла с дюжину чашечек с черным кофе.

— Присядьте, — попросил Гассан.

Слуги придвинули подушки; все трое уселись. Но время курения царила полнейшая тишина.

После того, как каждый выпил пять или шесть чашечек, величиною с наперсток, и выкурил трубки по три табаку, Гассан хлопнул в ладоши и поднялся.

— Если твоему высочеству угодно, то я готов показать твоему другу, которого пусть благословит Господь, бедное имущество моего дома; но я прошу передать ему, так как он не знает моего, а я — его языка, что я делаю это только потому, чтобы исполнить твое желание, а не потому, что все это было бы достойно осмотра.

— Твое смирение увенчивает все твои добродетели, Магомет Бен-Гассан, — ответил раджа. — Позволь нам остаться при особом мнении. Будь так добр и проводи нас сам по твоим блестящим чертогам и позволь Рамигани нас сопровождать. Он — уста и уши для моего друга, чужеземца.

— Пусть будет далека от меня мысль, в чем ни будь не послушаться тебя, раджа! Умеет он молчать, твой слуга?

— Умеет, — ответил коротко раджа.

Рамигани перевел и вопрос, и ответ, точно речь шла не о нем. Лоб его был покрыт потом.

Купец поклонился; на его лице светилось спокойное удовлетворение, как будто в словах раджи скрывалась клятва.

Они вышли из комнаты и вошли в проход, освещенный факелами и масляными лампами.

После продолжительного шествия, дорога пошла под гору, в глубину. Они дошли до большого сводчатого помещения, потолок которого терялся во мраке.

— Это преддверие святилища. Зажмурьте глаза, советую вам, — сказал раджа.

Гассан поднял руки и произнёс:

— Свидетельствую, что нет Бога, кроме Аллаха, и Магомет пророк его.

При этих словах он открыл узкую дверь, которую никто не сумел бы заметить.

— Войдите, друзья мои, — прибавил он мягко.

Брингер вошел вслед за раджей. Он остановился у порога и зажмурил глаза. Потом открыл их, но поднял инстинктивно руку для защиты их.

— Разве я был неправ, предупреждая вас?

Брингер нечего не ответил. Смутно видел он фигуру мусульманина, смутно — как сквозь туман, лицо раджи, с игравшей на нем холодной и противной усмешкой и, наконец, Рамигани, который стоял рядом с ним, полуоткрыв рот, вокруг линий которого играла жадность.

Это глухо вопиющая жадность отрезвила Брингера. Азиат разбудил европейца.

В помещении, куда они вошли, горело столько ламп, что в нем вовсе не оказывалось никакой тени. Стены комнаты, из чёрного мрамора, были пусты, Пол был весь покрыт коврами, которые почти что пропадали для глаза из-за обилия широких блюд, стоявших вплотную одно к другому. Все они были изготовлены из дорогих металлов: белое серебро — рядом с серым, темное золото — рядом с болезненно бледным, и темно-зеленой бронзой. Каждое блюдо, которого не смогла бы поднять женщина, было наполнено редкими драгоценными и полудрагоценными камнями, в оправах и без, от величины просяного зерна до величины маисового.

— Думаете ли вы, что эти камни достаточно хороши для того, чтобы ими написать имя княгини в мрамор? — спросил раджа громко.

— Они были бы достаточно красивы для украшения живущих, — произнес серьезно Брингер.

— Да. У него лучшие связи с индийскими камнеторговцами. Но не стоит ему показывать своего удовольствия. Каждое слово изумления и восторга стоит тысячу рупий, а он и так не дешев.

Магомет следил внимательно за ними.

— Прошу твоего друга присесть, — сказал он любезно.

— Мой друг не сядет, венец ювелиров, прежде чем ты покажешь ему свои лучшие сокровища.

— Не скупись, избранник Божий! Не ставь меня в неловкое положение, ибо я обещал ему, что он увидит то, чего еще никогда не видал. То, что находится здесь, не лучше того, что носят в впадинах глаз мои кони. В ноздрях моих танцовщиц сверкают более крупные изумруды, чем я вижу здесь, а в их браслетах есть такие сапфиры, которых я не вижу у тебя. Мне было бы неловко подарить своим женам то, что разостлано перед нами, потому что последняя из них могла бы сказать: «постыдись, скупец».

— Твой друг думает иначе, — сказал с хитрой улыбкой купец. — Его глаза радуются виденному.

— Магомет Бен-Гассан, мой друг вежлив, и никогда не покажет своего разочарования, даже если бы оно было больше моего изумления! Позволь мне поклясться бородой пророка, что мое терпение скоро иссякнет! Я не потому приехал сюда на слоне, по пыли и удручающей жаре, чтобы меня и моего друга постигло такое разочарование, о перл среди купцов! Ты прислал ко мне посыльного, у которого хватило нахальства сказать мне, что будто бы тебе удалось собрать такие сокровища, перед которыми блекнут звезды. Я пришёл, потому что поверил твоим словам, и что же я нахожу? Саад Ибн-Саид, живущий на берегу Гопура, имеет в своей маленькой лавочке больше прекрасных камней, чем ты, Магомет Бен-Гассан, в своем хвастливом подвале.

— Аллах да сохранит твои глаза, раджа, — завопил Гассан, недовольный. — Саад Ибн-Саид — собака и мошенник, которому за его грехи пора в ад. Если ты в его вонючей лавочке найдешь хоть один такой камень, как здесь, справедливейший из раджей, — хоть один такой рубин, величиной с голубиное сердце, хоть один такой топаз, такой опал, величиной с мою ладонь и из-за которого гурия пришла бы с неба на землю, если ты найдешь хоть один такой камень, то пусть мои дети и внуки выплюнут имя Магомета Бен-Гассана на посмешище женщин.

— Не болтай зря, друг мой Магомет, и лучше принеси-ка что-нибудь получше этого; или, клянусь головой, я повернусь и уйду, пойду к Саад Ибн-Саиду и осрамлю тебя таким образом на весь Эшнапур.

Магомет Бен-Гассан съежился и посмотрел на раджу. На его лице не заметно было ни малейшего гнева или недовольства. Его хитрые глаза смеялись.

— Купишь то, что я тебе покажу?

— Ты хочешь ставить мне условия?

— Я показываю только тому, кто покупает, солнце среди властелинов.

— А я покупаю только то, что увидел, драгоценность среди купцов.

— Я принесу тебе сокровища, которые приросли к моему сердцу, раджа, и с которыми я могу расстаться только с болью в сердце. Их божественное совершенство помрачит твой разум.

— Не рассчитывай на это, мой друг, — вскричал раджа. — Мне останется достаточно рассудка, чтобы быть настороже, потому что ты, великолепный, любишь призывать имя пророка всегда, когда тебе нужна его подмога при плутовстве.

Не было слышно ответа Гассана, хотя он оставил за собой дверь открытой. Только что он вступил в соседнюю комнату, как зазвонил колокол и этот звон съедал, заглушал все прочие звуки.

— Новая предосторожность со стороны старика, — прошептал раджа на ухо Брингеру. — В последнее время он сделался что-то уж очень осторожным.

Рамигани продолжал стоять с раскрытым ртом. Его глаза были одурманены больше, нежели ослеплены; он пил, упивался немой страстной игрой красок цветных камней.

— Если мне захочется когда-нибудь освободиться от этого человека, — заметил вполголоса раджа и по-азиатски улыбнулся, — то мне нужно будет только сказать ему: «возьми из сокровищницы Гассана то, что тебе нравиться»… И он никогда больше не вернется.

— А вы разве полагаете, что захотите когда-нибудь от него избавиться?

Раджа пожал плечами.

— Что знает сегодня о завтрашнем дне? — заметил он вяло.

Звон прекратился; Магомет вернулся обратно. Он нес в руке мешочек; закрыл за собою дверь и опять уселся на ковре. Лицо его было серьезно и благостно.

Он положил мешочек перед собой на ковер, поднял руки и произнёс:

— Свидетельствую: нет Бога, кроме Аллаха, и Магомет — пророк его!

— Вот он где, пророк то! — сказал раджа.

— Прошу тебя, князь, подойди, и позволь тебе предложить место рядом с собой! — сказал купец и стал развязывать мешочек. Руки его дрожали.

— Идите, — сказал раджа и потянул Брингера за рукав. — Сейчас начнется борьба.

Они уселись против мусульманина. Рамигани встал за спиною Брингера; он чувствовал дыхание индуса над своей головой.

Магомет Бен-Гассан высыпал камни, один за другим, на свою ладонь и раскладывал их на полу своего белого бурнуса. Он говорил с камнями и с самим собою с воодушевлением. Седая борода его дрожала.

Он мог торжествовать. Когда он взял свое последнее сокровище, изумруд, величиной с орех, и поднял его с ловкостью фокусника двумя пальцами вверх, так, что по воздуху точно зеленая молния промелькнула, — то раджа схватился за руку Брингера и сдавил ее. Это было нужно, иначе торжество Гассана было бы слишком полным.

Девять камней лежали на бурнусе. Два рубина, пропитанные красным; два сапфира, величественные и радостно-восклицающие; аметист, с темною тенью в середине; два опала — кусочки неба до солнечного восхода, один звездный сапфир и — изумруд.

Гассан достал откуда-то из складок своего бурнуса роговые очки, оседлал ими нос, и посмотрел поверх их на своего княжеского посетителя, хитро и точно подбадривающе.

— И это все, — спросил раджа, как будто оскорбленный.

Тщеславие заставило Гассана выпрямиться.

— Аллах да хранит твои очи, — сказал он, подняв руки. — Разве ты не видишь, что любой из этих камней стоит дороже иного города?

— Зрение у меня хорошее и я вижу, что все твои камни, вместе взятые, не стоят не только города, но даже — дома, даже ворот какого-нибудь дома. Если бы какой-нибудь бедный человек, мой друг, принес бы мне их в подарок, то я взял бы, чтобы не обидеть его, если у него не было лучшего, а на следующий день подарил бы их Рамигани, слуге, который стоит там, за спиной моего друга…

— Нет Бога кроме Аллаха… — завопил яростно Гассан, потрясая своим тюрбаном.

— Знаю, знаю, сверкающий светоч ислама, — перебил его раджа. — Оставь пророка в покое и не позорь его имя, которого ты не достоин носить, коль скоро ты меня хочешь обмануть! Поправь свои очки, которые хотят соскользнуть с твоего носу и рассмотри повнимательнее свои камни, которые ты так восхваляешь. Или ты ослеп и позволяешь себя надувать, или ты большой мошенник, который считает меня за дурака.

— Таких камней нет ни у одного раджи! Если я их отдам, то стану оплакивать как своих детей.

— О, ты, порождение девяносто девяти грехов, — вскричал раджа, сделав движение, как будто хотел бросить шапку оземь. — Разве нет в моей сокровищнице таких камней, которые могут отбить тебе охоту хвастать этими? Разве нет у Саида таких камней? Я пойду к нему, велю принести все то, что мне нужно, и раньше вечера камни будут на моем столе. Не думаешь ли ты, что я в тебе очень нуждаюсь?

— Если Саад Ибн-Саид даже продаст всю свою лавчонку вместе с своей презренной шкурой, то и тогда у него не будет столько денег, чтобы купить хотя бы один такой камень.

— Его друзья дадут ему в долг сколько нужно, когда узнают, что он покупает для меня.

— Пусть чума поразит этого шакала, — завопил, как иступленный дервиш, Магомет Бен-Гассан.

— Не сердись, почтеннейший, — сказал спокойно раджа. — Я люблю тебя, и поэтому я не хочу, чтобы люди шептались за твоей спиной на улице: «Магомет Бен-Гассан обеднел; раджа не купил у него камней, потому что он не в состоянии больше покупать хороших». Я не хочу этого, потому что почитаю твою старость и твою седую бороду. Поэтому скажи мне, что ты хочешь за этот рубин?

— Господин, я не продам тебе его, — произнес мусульманин важно, — я подарю тебе его за две тысячи рупий.

Раджа захохотал и всплеснул руками.

— Две тысячи рупий? Нет, ты совсем спятил, друг мой, Магомет! Две тысячи! Никто не даст за этот камень больше двухсот! Сто рупий! Хочешь? За такой камень и этого еще премного.

— О, Магомет и все Калифы! Неужели лучи горячего солнца омрачили твой рассудок, о раджа! Я краснею за тебя! Да будет стыдно мне, если в этом помещении найдется хоть один камень, который не стоил бы втрое дороже. Прибавь, раджа!

— Сбавь, Магомет Бен-Гассан!

— Мои потомки будут проклинать мое имя, если я уступлю хотя бы часть! Тысяча девятьсот рупий!

— О, нет! Много, много меньше!

Магомет прищурился.

— А сколько ты дашь?!

— Да я вообще не хочу ничего покупать от тебя: ни этого рубина, ни других камней, о возлюбленный богов! Я ничего не хочу покупать, ни сейчас, ни когда либо; разве только в том случае, если ты продашь все, что находится в этом помещении за миллион рупий…

Брингеру казалось, что воздух вокруг него задрожал. Он сидел, затаив дыхание, и бессмысленно смотрел на двух людей, сидевших друг против друга и осыпавших друг друга проклятиями и ругательствами. Он уже не слышал над своей головой слов Рамигани и по временам тряс головой, как бы желая отделаться от досаждающего шёпота. Предложения и требования сыпались подобно граду. Бен-Гассан совершенно, казалось, обезумел: он бросил на пол свои очки и топтал их. Оба кричали и пламенели. Худощавые руки Гассана превратились в лапы коршуна. Его тысячу раз повторявшееся — «нет», делалось все неистовее. Он вертелся и качался на месте, как танцующая кобра.

И, вдруг, замолк. Как будто очнувшись, усмехнулся и отер рукавом бурнуса, струившийся с лица пот.

— Пусть будет, как ты сказал, благословенный, — сказал он любезно.

— Раджа встал, и посмотрел на Брингера с особой усмешкой.

— Ну, что? — спросил тот. — Сторговались?

— Да. За два с половиной миллиона… Смешная цифра. Но легче раскусить гранитный орех, чем сломить упрямство этого отпрыска пророка. Я чувствую, точно меня колесовали. Сегодня ночью я буду спать мертвецким сном. Пойдемте. Вероятно, уже полночь!

Бен-Гассан проводил их до дверей своего дома. Раньше расставанья, Бен-Гассан подошел к Брингеру и сунул ему в руку маленькую некрасивую ракушку…

— Возьми это, друг моего друга, на память о своем слуге Магомете Бен-Гассане. Да будет прославлено твое имя!..

— Язык моего друга нем, но его сердце благодарит тебя с красноречивостью влюблённого.

Брингер сунул ракушку в карман и направился к своему слону. Бен-Гассан остался стоять у входа и глядел им вслед.

Когда они сидели в лодке и плыли по темной глади озера, раджа вдруг круто повернулся к Рамигани:

— Слушай, отдай мне камни, что ты украл у мусульманина. Они в сущности мои…

— Я ничего не украл у него, — произнес тот.

— Нет? В таком случае ты дурак, Рамигани!

Слуга молчал. Раджа повернулся к Брингеру.

— Вы уже рассмотрели то, что старик вам подарил?

— Ракушку?!

— А его содержимое?

— Содержимое?

— Неужели вы думаете, что Магомет Бен-Гассан дарит ракушки?!

Брингер достал ракушку из кармана и открыл ее. В ней был камешек, величиной с миндалину.

— Позвольте-ка!..

— Пожалуйста.

— Раджа взял осторожно камень и положил его на ладонь.

— Нет ли у вас карманного фонарика?

— Есть.

— Позвольте-ка на минутку?!

Брингер достал фонарик и нажал на кнопку.

Раджа внимательно разглядывал камень, дал ему поиграть под лучом фонаря и затем вернул камень!

— Звездный сапфир! Поздравляю вас — прекрасный камень!

— Что же это значит?

— Должен признаться, что этот сапфир наводит на размышления. Это — вернейший признак, что Магомет меня надул. Впрочем, я должен был бы предвидеть это… Берегите этот камень; с трудом можно найти другой, который бы мог сравняться с этим…

Брингер не отвечал. Он вспомнил свою жену. Она любила сапфиры, и она будет его носить. Он спрятал камень в боковой карман и погладил это место, как будто там находилась часть Ирен.

Распростившись с раджей, он вошел к себе, и первое, что увидел — была Мира, сидевшая в углу комнаты. Ее взгляд и улыбка были наполнены отдающейся любовью.

— Дитя мое! Моя маленькая сестричка, — произнес еле слышно Брингер, — какие вести ты мне несешь?

— Это! — сказала она, открывая ладонь руки и поднимая ее к нему.

В ее коричневой, узенькой руке был маленький платочек. Брингер схватил его.

Это был платочек его жены.

 

8

Брингер держал платочек в руках, точно маленькую, белую птичку, слетевшую к нему. Он сел на ближайший стул и погрузил свое лицо в душистую, нежную ткань. Он вдыхал в себя, упивался ароматом, облекавшим его жену. Он приложил платочек к своим губам и чувствовал жжение в веках глаз. Хотелось бессмысленно смеяться и кружиться. Он сидел — маленький, съежившись и делал героические усилия сдержать подступающие рыдания.

— Подойди ко мне, дитя, — сказал наконец Брингер и протянул руку.

Девочка подошла сразу же, с безвольным послушанием.

— Скажи мне, где она?

— Здесь, но дворце, саиб. Над западными воротами живет она; у неё много красивых комнат.

— Говорила ты с нею?

— Да, саиб!

— Она сама дала тебе этот платочек?

— Да. Для тебя.

— Почему же она не написала ни одного слова?

— Саиб, мои уши и уста вернее куска бумаги. Если бы я по пути умерла, — а если б я не вернулась, то была бы мертвой, — то и ее слова умерли бы вместе со мной. Бумажка с написанными словами говорит еще и тогда, когда посланный — мертв.

— Неужели смерть сторожила тебя на твоём пути?

— Смерть всегда недалека, — ответила Мира спокойно.

— Конечно, для всякого человека. Но ты еще ребенок, и не должна была бы ее бояться.

— Я и не боюсь её!

— В широко раскрытых глазах Миры светилась почти строгость.

— Я знаю. Ты доказала мне это. Жизнь страшит тебя больше… Моя сестричка, если я и моя жена, ради которой я нахожусь здесь, в этой стране, выберемся отсюда, то мы тебя попросим следовать за нами, и ты опять научишься любить жизнь.

— Да, саиб, — ответила Мира, без надежды в голосе и во взгляде.

— Хочешь ты сказать мне, что сказала мне моя жена?

— О, саиб, она любит тебя, и я Должна передать тебе следующее; нет слова, которое было бы достаточно свято, для описания ее любви к тебе. Когда я пришла к ней, она плакала, а когда я уходила, она смеялась, зная, что я иду к тебе. Я думаю, что она полюбила меня, ибо твой взор был на мне. О, она хороша, та женщина, которую ты любишь; но когда она произносит твое имя, — она воодушевляется и тогда она — прекрасна!

— Веди меня к ней!

— Нет, саиб. Никто не должен знать ничего. Если они заподозрят что либо, то возьмут меня от тебя и запрут, и я не смогу тебе помочь ничем. Терпение, саиб; ты должен терпеть…

— Если твое сердце было бы так полно страха и любви, как мое, то ты не говорила бы этого слова! Но я не хочу, чтобы ты из-за меня подверглась опасности. Опиши мне путь туда, и я пойду один. Скажи мне, куда я должен идти?!

— Не ходи, саиб! — сказала Мира нежно и с твердостью. — Я приведу ее сюда.

— Так, чтобы ей нечего было опасаться?

— Так, чтобы ей нечего было опасаться!

— Не играй мной, Мира! Ты не должна пытаться обманывать меня. Я буду ждать, сколько хочешь! Но если ты не вернешься раньше утренней зари, то я сам пойду и попытаюсь ее найти без тебя.

— Я приведу ее, саиб.

— И долго мне придется ждать?

— Долго, саиб. Дорога длинна и сторожей много. Ты не захочешь, ведь, чтобы мы были неосторожны?

— Нет!

— Ночь не кончится, когда мы придем.

— Тогда иди, моя маленькая сестричка.

Мира ушла. Дверь беззвучно закрылась за нею.

Брингер вынул часы, посмотрел и положил снова в карман, не заметив, который час.

Открыв дверь в соседнюю комнату, он стал ходить взад и вперед, останавливаясь перед окнами, столами, шкафами; брал сотни вещей в руки, разглядывая их и ничего не видя. Иногда он прислушивался к каким-то воображаемым звукам — казалось, что он слышит хлопанье дверей, чьи-то отдаляющиеся шаги…

Он шептал про себя, сквозь зубы:

— Приди! приди!

Потом, после этой бури радостного ожидания, другие мысли овладевали им.

— А что, если она не сможет прийти? А что, если Миру видели по дороге, и она схвачена? А что, если Ирен сама попалась на глаза Рамигани?

Брингер вздохнул. Глупец, что он раньше не подумал о таких возможностях. А слова Миры о смерти, таящейся вблизи? Он вспомнил о них…

Десять раз в течении одной минуты прислушивался он, так что самая тишина стала как-то звучней… Наконец, совершенно измученный, отчаявшись увидеть Миру, уселся он на стул и подпер низко опущенную голову руками.

И вдруг ему почудилось, что дверь открылась. Боясь поднять глаза, он продолжал сидеть… Наконец, встал, сделал пару шагов вперед, протянул руки и почувствовал, что обнимает любимую женщину, свою жену.

Они не целовались. Они стояли тихо и чувствовали, что составляют одно. Бесконечное спокойствие волной проходило в нем. Чувство глубокой, огромной радости, Он поднял голову жены и поцеловал ее мокрые от слез глаза, и отдающийся рот, точно пил. Он чувствовал, что Ирен хочет сказать что-то, хочет говорить и мешал этому своими поцелуями.

— Не говори ничего… — шептал он, точно говоря ее губам, а не ушам. — Не говори… ты здесь… у меня… в моих объятьях… все прочее не имеет значения… ты, ты здесь, Ирен!..

Жена не отвечала. И когда он заглянул ей в глаза, то увидел, что Ирен улыбалась, улыбалась счастливой улыбкой.

— Каким образом очутилась ты здесь?

— Это длинная история. Рассказать тебе?

— Да. Но ты должна спокойно остаться в моих объятьях. Сиди, я хочу смотреть тебе в лицо. Может быть, тебе придется повторить иную фразу, милая, потому что я не ручаюсь, что, слушая звук твоего голоса, я всегда пойму смысл сказанных тобою слов. Но не плачь больше, нет больше повода… Теперь ты здесь… Получила ты мои письма?

— Да, милый.

— Ну, рассказывай. Не томи меня!

— Это недолго рассказать… В тот вечер, меня внезапно вызвали к телефону. Говорила моя сестра. Оказалось, она получила какое-то известие, которое поразило ее. Она потеряла голову и во что бы то ни стало, хотела переговорить со мной.

— Странно!

— Что странно?

— Да то, что твоя сестра из людей, не легко теряющих голову.

Конечно, но я вспомнила об этом уже после. Она умоляла так отчаянно, что я испугалась и тотчас же пообещала ей прийти. Я оделась, посмотрела — спишь ли ты и, уходя, сделала Францу соответствующие распоряжения.

— Когда это было?

— Около половины девятого.

— Ага! Дальше!

— Нигде по близости не было ни одного автомобиля. Шел дождь. Вагоны трамвая были битком набиты. Пришлось порядочно ждать. Когда я приехала на станцию, поезд уже ушел. Надо было ждать следующего, который отправлялся через четверть часа. Ожидание успокоило меня, и я решила предварительно сговориться еще раз с сестрой, раньше, чем оставлять тебя одного на несколько часов, или, на худой конец, пригласить ее самое приехать к нам. Когда я, наконец, добилась соединения, то сестра сама подошла к телефону и спросила меня, в самом радостном настроении, как твое здоровье и когда она сможет привезти первые цветы, которые только что распустились в ее саду.

— Очень хорошо!!

— Мы долго говорили. Сестра по-видимому сочла меня сумасшедшей. Она посоветовала мне поручить временно уход за тобой кому-нибудь другому. Я в свою очередь убеждала ее, что я, слава Богу, совершенно здорова и что половина девятого она же сама умоляла приехать к ней и поддержать ее в ее тяжелом несчастье! В ответ на это, она поклялась, что ничего не знает и что все это, по меньшей мере, странно…

— Бедная! Воображаю, как ей хотелось бы постигнуть эту мистификацию!

— Этого хотелось и мне. Я дала отбой и позвонила домой. Отвечал Франц. Да, какой-то господин заходил к нам, ушел и опять был позван обратно, по твоему поручению.

— В ответ на мой вопрос о чужом, Франц сказал только, что он чужеземец, говорящий с странным акцентом. Я просила его не предупреждать ни тебя, ни чужого о нашем разговоре и поспешила домой. Когда я приехала, ты уже минут с десять как уехал.

— Милая! Очень ты напугалась?

— Я не знаю, правильное ли это слово? Я знаю только, что я бессмысленно стояла у твоей постели, глядя на смятую подушку. Франц говорил мне что-то, но я его не понимала. Лишь постепенно стал разъясняться мне туман его слов… важные дела… внезапный отъезд… по телеграфу подробное объяснение завтра… Ты не должен забывать, что я тебя оставила после кризиса, в освежающем, бодрящем сне и теперь вдруг узнаю, что ты поднялся и ушел с неизвестным, не оставив мне ни одной строчечки…

— Я пытался это сделать, но безуспешно.

— Теперь я знаю это, но тогда… Я просила Франца повторить мне несколько раз все подробности твоего странного отъезда. И как раз в тот момент, когда я решала про себя, что предпринять и готовилась уже позвонить в полицию, раздался звонок. Франц бросился к дверям. Я не могла ступить ни шагу. Время до его возвращения, казалось, бесконечным. Наконец, он вошел, зажёг свет и доложил: «Его Высочество, раджа Эшнапура».

— Как?

— Так как ты изумлен, то я знаю, что ты меня понял!

— Раджа приходил к тебе?

— Да!!

— В тот самый день, когда я уехал?

— Около полуночи!

— Впрочем, я ведь обещал не удивляться ничему…

— Милый! Он стоял в дверях, одетый по последней европейской моде, улыбаясь. «Прошу тысячу раз извинить меня за беспокойство, но я считаю, что никакой час не поздний, для того, чтобы сообщить вам о вашем муже. Он вполне здоров, окружен отличным уходом и добровольно едет в Индию, где, я надеюсь, он воздвигнет сооружение, которое затмит все мировые чудеса прежних веков».

— Откуда вы это знаете? — спросила я, забывая все правила вежливости. «Он делает это по моему поручению», ответил раджа в высшей степени любезно. — Так значит по вашему поручению мой муж был вытащен из постели в подобном состоянии, которое может быть стократ опаснее только что минувшего кризиса? А то, что я обманным образом была вызвана из дому, это тоже сделано было по-вашему поручению? — спросила я, не приглашая его садиться.

— Да, и то и другое. В известном отношении плохо, что вы опоздали на поезд. Если бы вы, согласно моему плану, приехали бы к вашей сестре, то вы бы встретили перед ее домом человека, который бы отдал вам письмо, с настойчивой просьбой прочесть его. Тогда вы узнали бы все то, что теперь я принужден объяснять вам устно.

— И он рассказал мне все, все подробно. И знаешь, не смейся надо мною, милый, я успокоилась, и стала думать о том, что ты собираешься строить. Это не честолюбие — ты знаешь это! Но когда индус рассказывал о своих планах и желаниях, я поняла, что он тебя любит, твои работы, твои мысли, твою душу… И я в душе почувствовала жалость к нему, потому что я была богаче его — у меня была твоя любовь… Когда он кончил, то я сказала ему, что хорошо его поняла, но одного не в состоянии охватить: таинственности, в которую он счел нужным облечь всю эту историю. По-моему, всего этого не нужно было бы. Тебя, наверное, увлекла бы грандиозность задачи, и, конечно, не я стала бы удерживать тебя!

— «Я знаю это, — отвечал раджа и посмотрел на меня. — Не может быть и речи о том, будто я хотел разлучить вас с мужем путем каких-либо хитростей или таинственных манипуляций. Но дело в том, что мне необходимо, как можно скорее, оторвать вашего мужа от Европы, иначе он не в состоянии будет выстроить индийской гробницы. Его душа, его чувства, хотелось бы сказать, его кровь, должны наполниться Индией, ее душой, ее кровью. Он должен забыть Европу. Поэтому я не хочу, чтобы вы ехали с ним. Пока вы с ним, и Европа будет там — таинственная, могучая, жизнерадостная и смелая, та — что никогда не теряет под собою почвы и не знает безумия страха. Вы умная женщина, вы не захотите, чтобы слава вашего мужа померкла».

— Это он очень ловко придумал, — должен был согласиться Брингер.

— Да, но я не уступила тебя так легко. Я сказала ему: «еще больше чем художника, люблю я человека, Михеля Брингера, и хотя я не сомневаюсь, что ему хорошо, тем не менее я считаю, совершенно невозможным жить более или менее продолжительное время без него и не зная того, как ему живется!»

— «Этого и не требуется, — возразил мне спокойно раджа. — Если вы дадите мне слово, что в течении известного времени, времени не слишком долгого, вы не будете делать попыток приблизиться к вашему мужу и искать с ним сообщений, ни лично, ни письменно, ни через посыльных, то я сам предлагаю вам поехать со мной в Индию. Вы станете жить под одной кровлей с вашим мужем; кровля эта, но всяком случае, достаточно велика для того, чтобы вы не встретились. Но даю вам слово, что вы немедленно узнаете, если его здоровью будет грозить какая-нибудь опасность».

— Дала ты ему слово?

— Нет!

— И ты все же здесь?!

— Что же ему осталось делать, как везти меня сюда, без всяких условий. Я сказала ему, что все равно, я как верная собака, пойду по следам твоим и что найду тебя, хотя бы в сердце Индии. Ему пришлось согласиться, причем он предупредил меня, что примет все меры к тому, чтобы я не могла с тобою свидеться раньше времени.

— Иными словами, ты в плену.

— Да, в очень хорошем плену, милый — в великолепных покоях, окруженная массой рабынь. Мне кажется, что за все время я вижу все новые лица, что они не повторяются; впрочем, кто живет подобно мне, делается недоверчивой.

— К тому есть серьезные поводы. Знаешь ли ты, кому я должен строить памятник?

— Знаю.

— Знаешь ли ты, что она еще жива?

— Мы должны ей помочь, Мишель!

— Да. На это я решился еще тогда, когда видел тебя первый раз!

— Когда ты меня видел?!

— Разве ты не помнишь?

— Нет. Ты разве меня видел?

— Ты видела меня и слышала мой зов. Почему ты скрывалась от меня?

Ирен отвела руки мужа и посмотрела на него пристально.

— Я не знаю, о чем ты говоришь?

— Ирен! Я не знаю, о чем ты говоришь!

— Я тебя не видела, не слышала и не отвечала тебе!!

Брингер молчал и тоже глядел на нее ничего не понимая.

— Что же это такое? Околдованы мы, что ли? Неужели мы живем в стране сплошного безумия?

Ирен не отвечала и не двигалась.

— Уйдем отсюда, слышишь! Уйдем из этой страны! — вдруг вскрикнула она, и обхватила шею мужа руками.

— Мы ничего не должны делать безрассудно. Нам необходимо сохранить свою голову свежей. Если мы уйдем, то, следовательно, покинем эту женщину на произвол судьбы. Не бойся, Ирен; ведь, правда, если ты со мной, то тебе не страшно?

— Нет, милый!

— Как только настанет рассвет, я отправлюсь к радже и скажу ему, что нашел тебя. Как бы то ни было, нас он больше не разлучит. И если он на самом деле верит, что мои планы, вследствие твоего присутствия, станут европейскими, то я докажу ему своей работой разницу между художником и человеком!

— Смотри, день настает.

Брингер оглянулся. Свет лампы потерял свою силу.

— Раджа встает рано. Через час я пойду к нему. Пойдешь вместе со мной? — спросил Брингер.

— Да, я не хотела бы оставаться здесь одна. Я не знаю, что с ними, но я чувствую, что они нас не любят и они дадут нам это почувствовать, за то, что мы хотим испортить их планы.

— Пусть делают, что хотят!

— Я не знаю, смогу ли отвечать за свои нервы, — произнесла Ирен, — в воздухе этой страны таится нечто, чего нельзя уловить, чему нет имени. Но оно есть, и я боюсь захворать от этого…

— У тебя жар? — спросил муж.

— Нет! — слезы брызнули из ее глаз. — Я боюсь!

Муж нежно обнял ее.

Спустя час, он открыл дверь своей комнаты, ведущей в коридор. У самых дверей лежала с открытыми глазами Мира. Она не спала всю ночь. Теперь, увидев их, она не поднялась; как будто ей хотелось, чтобы они переступили через нее.

Ирен наклонилась и подняла ее. Та не сопротивлялась, она была послушна. Она позволила обнять себя и не отталкивала нежных губ и рук, ласкавших ее.

— Мы забыли тебя; этого не случится больше, — прошептала Ирен.

— Зачем ты лежала у дверей, дитя мое? Разве это твое место? — спросил Брингер.

— Кто-нибудь должен был бодрствовать — ответила девочка.

— И мы не спали, сестричка, — сказал Брингер.

— Спит тот, кто счастлив, — возразила Мира однотонно.

На это белые люди не сумели ничего возразить.

Ирен схватила руку ребенка.

— Она не должна отлучаться от меня, — сказала она, обращаясь к мужу. — Может быть, она ошибается и ей не грозит никакая опасность. Но она боится, а я не хочу, чтобы она страшилась; я люблю ее маленькую душу, как будто она действительно твоя сестра.

— Но ты не можешь взять ее с собой к радже; у них совсем особые понятия о девочке, ставшей вдовой, раньше, чем научилась путем ходить!

— Тогда я останусь здесь… и буду тебя дожидаться… я не боюсь ничего с тех пор, как знаю, что кто-то нуждается в моей защите!

— Саиб, — произнесла вдруг Мира особым высоким тоном, точно во сне, — ты хочешь идти к радже и сказать ему, что нашел свою жену?

— Да, моя маленькая сестричка!

— Мира посмотрела на него глазами, полными беспокойства.

— Ты хотела мне что-нибудь сказать?

— Нет, саиб… Раджа дает сегодня вечером праздник…

— И что же? Это что-нибудь особенное?

— Нет, саиб! — отвечала безжизненно Мира.

Брингер пошел.

 

9

Перед дверью в покои раджи стоял Рамигани.

— Доложи радже, что я желаю с ним говорить! — сказал Брингер.

Рамигани посмотрел на него странным взглядом.

— Не ходи сегодня к радже, саиб!

— Отчего мне не идти туда?

— У него в глазах кровь, саиб, — проговорил Рамигани хриплым шёпотом.

— Не болтай пустого! Поди сейчас же и доложи радже.

— Саиб, я позову кого-нибудь другого…

— Чёрт побери! Убирайся с дороги, старая баба! Я войду без твоего доклада. Ну!?

Он оттолкнул Рамигани, постучал и, не получив ответа, вошел. Комната была пуста. На черном мраморном полу отражалось утреннее солнце, образуя будто лужу крови.

Вошел раджа. Он был одет по-европейски, и во всей его внешности чувствовалась сосредоточенная сила. Рука сжимала парчу завесы.

— А, господин Брингер! Здравствуйте! Отчего Рамигани не доложил о вас? Не заставил ли я вас дожидаться? В таком случае, прошу меня извинить!

— Рамигани, по-видимому, не здоров, ибо говорит глупости. Я думаю, не хватил ли его солнечный удар!

— Я велю ему передать, что не люблю, когда мои слуги болтают, — заметил равнодушно раджа. Надеюсь, что это его вылечит. Но, вероятно, вы пришли не из-за здоровья Рамигани?

— Нет. Конечно нет. Я пришел сообщить вам, что моя жена сейчас находится у меня!

Наступила пауза. Оба смотрели друг на друга.

— Жаль, — сказал раджа. — Благодаря этому испорчен сюрприз, который я хотел вам устроить.

— Ваше Высочество! Вы можете быть уверены, что сюрприз был полный, — отпарировал сухо Брингер.

Раджа засмеялся.

— Вы сердитесь на меня? — произнес он сердечно. — Вам придется примириться с такими вещами в Индии; вся эта таинственность у нас в крови… Вдобавок, так как ваша супруга с сегодняшнего дня составляет известный фактор в нашей совместной жизни, то, может быть, она не прочь принять участие в моем предложении. Мы еще не нашли до сих пор подходящего места дли гробницы, ибо вам то место в долине не нравится. Если вас устраивает, то поедемте сегодня на автомобиле в равнину.

— Я думаю, что моя жена будет очень рада, — сказал Брингер, и подумал: «Мира ошиблась. Раджа не устраивает сегодня никакого празднества».

— Я прошу вас, — продолжал раджа, — приветствовать вашу супругу. Так как вы долго были в разлуке, то вам будет, полагаю, приятно побыть вместе до отъезда. С завтрашнего дня, я был бы очень рад, если ваша супруга согласилась бы исполнять за моим столом роль хозяйки, на европейский лад.

Брингер поклонился.

— До свиданья, — произнес раджа.

Брингер взял протянутую руку; та была тяжела и холодна, и не отвечала на пожатие.

— До свиданья, ваше высочество, — сказал Брингер и ушел.

Рамигани не было у дверей. И по дороге он его не видел.

Вообще, весь дворец казался как бы вымершим.

Брингер вошел к себе.

Ирен была у окна. У ее ног сидела Мира; она высыпала все свои украшения. Пёстрые бусы гирляндами свешивались с ее колен.

— Ну что, подружились? — спросил Брингер, целуя глаза жены.

— Говорил ты с раджей?

— Да…

— Ну, и что он сказал?

— Нечего… Пожалел, что я испортил ему сюрприз, который он мне готовил… Просит кланяться тебе и приглашает нас вместе с ним прокатиться в равнину, осматривать место для гробницы…

— Говорил он что-нибудь про сегодняшний вечер?

— Ничего… Он надеется, что с завтрашнего дня ты будешь исполнять обязанности хозяйки за нашим столом. Сегодня он не хочет нас беспокоить.

— С завтрашнего дня? — переспросила Ирен и поднялась. — Мы должны сегодня же бежать…

— Почему?

— Не знаю… Я боюсь!

— Ну, послушай. Это — глупо!

— Может быть это и глупо с моей стороны, но я боюсь. Ты знаешь, что я вообще то не труслива и меня не так легко вывести из равновесия. Но тут я боюсь… У меня чувство, точно я в гробу, крышка которого через час будет заколочена, и я должна буду задохнуться. Сейчас ещё не поздно. Назови это глупостью, милый… но один раз уступи мне… уйдем сегодня…

— Это невозможно, Ирен. Я дал слово радже, что выстрою гробницу. И у меня нет ни малейшего повода стать нарушителем данного слова. Очень возможно, что он по отношению к нам враждебен. Но мы должны быть осторожны, и делать вид, как будто ничего не замечаем.

— Я думаю, что знаю, зачем он меня привез сюда, — заметила жена. — Ему нужна была заложница.

— Возможно. Но тем более надо быть осмотрительным.

В дверь осторожно постучали.

— Войдите.

— На пороге появился Нисса.

— Я должен отдать тебе вот это, — сказал он и подал письмо Ирен.

— От раджи? — спросил Брингер.

Да.

— Ирен разорвала конверт. Брингер через ее плечо читал:

Многоуважаемая госпожа!

В виду того, что Вы еще не освоились с нашим климатом, обстоятельством, совершенно упущенным мною из виду, то я предлагаю отменить нашу сегодняшнюю предполагаемую поездку до той поры, когда погода будет благоприятнее. Вместо этого, я был бы весьма обрадован, если Вы приняли бы приглашение на маленькое празднество, устраиваемое мною сегодня вечером. Я верю, что являюсь Вашим должником за доставленную Вам скуку одиночества и заодно рад использовать этот случай, дабы иметь возможность показать Вам индийские чудеса, так хорошо или дурно, как сумеют Вам продемонстрировать наши фокусники. Ожидаю Вашего утвердительного ответа и прошу передать Вашему супругу мое почтение.

Ваш покорнейший слуга

Арада

раджа Эшнапура.

— Что ты ему напишешь?!

— Согласие, конечно?

— Но с условием, что я возьму с собою Миру.

Брингер поднял брови.

— Это звучало бы объявлением войны!

— Я не позволю этому ребенку отлучаться от меня. Я больше не хочу и не желаю видеть в ее глазах страха смерти…

— Ну, хорошо!

Ирен пошла в соседнюю комнату и там, стоя, написала следующие строки:

Ваше Высочество.

Благодарю Вас от себя и от имени моего мужа за Ваше любезное приглашение, которое мы принимаем с особым удовольствием. Прошу Ваше Высочество разрешить Мире быть в течении сегодняшнего вечера, в Вашем присутствии, в моем личном услужении. Я была бы Вам глубоко благодарна за исполнение этого моего желания. Чтобы не беспокоить Ваше Высочество, я буду считать Ваше молчание за знак согласия. Примите наши лучшие пожелания, от меня и от моего мужа.

Ваша

Ирен Брингер.

— Хорошо! Но…

— Ах, еще есть какое-то «но»…

— Я думаю, что мы сделаем лучше, если спросим Миру о ее желании, идти ли с нами или остаться здесь. Мы знаем, что она чего-то боится, но не ведаем — чего, и может быть, принудим ее как раз следовать тому, чего она боится.

— Она до ужаса послушна. Она пойдет за тобой, куда ты ее позовешь, хотя бы на смерть. Спросим ее?

— Спроси!

Мира сидела на полу. Ее взгляд был прикован к белым людям; он дышал глубоким спокойствием. Ее губы не улыбались, но, возможно, что ее душа улыбалась.

— Моя сестричка, — сказал Брингер, подсаживаясь к ней, — ты была права, — раджа устраивает сегодня вечером праздник!

— Да, — ответила Мира.

— Он просил нас, жену и меня, принять в этом празднике участие. Мы пойдем туда, потому что не идти нельзя. Но сердце наше не будет спокойно, если ты не будешь спокойна, маленькая Мира… Что ты хочешь: оставаться ли здесь, где ты можешь запереться и ждать нас, или идти с нами, где ты можешь все время сидеть рядом с моей женой?..

Мира не шевелилась.

— Один путь долог и туда ведет много шагов. Другой — короток и туда ведёт мало шагов. Но кончаются оба в одном месте.

— Отвечай же мне, маленькая сестричка, — попросила Ирен, опускаясь на колени перед нею.

Мира посмотрела на нее, точно спрашивая, имела ли эта чужая женщина право называть ее своей сестрой, а потом подняла руки ко лбу, в знак послушания.

— Хочу остаться с тобой, — прошептала она.

Брингер взял письмо из рук жены и отдал его слуге.

В минуты, следовавшие за уходом слуги, никто из трех человек не говорил ни слова. Брингер ходил взад и вперед по комнате, Ирен села у окна и пощипывала нервно лепестки цветка. Мира сидела, скрестив ноги, в углу и не шевелилась.

Через несколько минуть за дверью раздались шаги. Ирен побледнела.

— Он откажет! — прошептала она.

Брингер не ответил и смотрел на дверь.

Вошел Нисса.

— Мой господин велел передать тебе: «воля гостя в доме священна».

— Передай своему господину, что я благодарю его, — сказала Ирен, и облегченно вздохнула.

Она встала, подошла к Мире и поцеловала ее.

— Укрась себя, маленькая Мира! Я хочу, чтобы ты была красивее всех танцовщиц раджи!

К вечеру Мира принарядилась, ибо была послушна. Она казалась красивой, потому что ей так приказали. И когда Нисса пришел сопровождать госпожу и господина Брингер, то она следовала им как тень, потому что такова была воля ее господина.

Раджа встретил гостей в огромном зале, в бесконечности которого терялись колонны. Зал был празднично освещен. По середине возвышался помост, перед которым стояли три черных резных кресла. Везде кругом разбросаны были подушки, покрытые тяжелой парчой.

Раджа был одет по-восточному; на голове осыпанный камнями тюрбан, по середине которого красовался крупный рубин.

— Добро пожаловать, — произнес раджа, целуя руку Ирен и пожимая руку Брингеру. — Радуюсь, что вы согласились принять участие в сегодняшнем празднике; а то пришлось бы справлять его одному…

— Могу полюбопытствовать о причине сегодняшнего празднества? — спросил Брингер.

— Позаботься о еде, Рамигани, — сказал раджа громко. Целая армия безмолвных слуг двинулась в торжественным величии, неся столики с сосудами, наполненными едой и питьем.

— Покорно прошу садиться, — пригласил раджа. Он уселся в середине и указал Брингеру на кресло по левую руку от себя.

Мира уселась рядом с белой госпожой на полу; она казалось тенью.

И хотя кушанья разносились в дорогих сосудах и аромат их был восхитителен, хотя бокалы сверкали камнями и движения слуг были изящны и изысканно-вежливы, — тем не менее, чувствовалась в этом пиру какая-то скрытая дикость, казалось, ожидавшая момента, чтобы вырваться наружу.

Брингеры ели из вежливости. Раджа не прикасался ни к какому блюду и только прихлебывал по временам ледяную воду из запотевшего бокала.

Вдруг, резким движением повернулся он к Брингеру.

— Вы спросили меня, давеча, о причинах празднества.

— Я не желаю быть назойливым, ваше высочество!

— Само собою. Но я хочу, что, бы вы и нутром, так сказать участвовали в сегодняшнем празднике. Я получил сегодня извещение о смерти!

— Смерти?

— Да.

— Необычайный повод для празднования? Весть о смерти женщины?

— Нет. Мужчины.

Брингер положил на место бокал, который держал в руке.

— Это ужасно, — прошептала Ирен.

— Что ужасно? — спросил ее раджа.

— По-моему, ужасно, делать из смерти человека повод к празднеству!

— Это зависит от человека. Если он сбросил с себя человечий облик и стал волком, шакалом, то он заслуживает судьбу шакала. Свободные животные презирают тех, что едят падаль.

— Но мы-то не животные, а люди.

— Кто вам это сказал?!

Ирен замолкла.

— Он был моим другом, и я любил его. Я спал, и он бодрствовал. Но время моего сна он продал меня, спящего. Я сделал гонца, привёзшего мне весть о его смерти, богатейшим человеком в Эшнапуре. Я был грязен, теперь я чист. Если я сейчас умру, то со спокойным сердцем; за мной ничего не останется незавершённого. И, поэтому, я имею основание праздновать сегодня!..

— А женщина? — спросила Ирен.

— Не беспокойтесь, сударыня. Она дойдет до своей цели. Нет надобности подгонять ее; она поставит свою ногу в назначенный ей след.

— Я не знаю, что вы хотите этим сказать, — начал Брингер.

— Рискуя навлечь ваше неудовольствие, я все же должен заметить, что вы не имеете ни малейшего права быть судьей и палачом человека, находящегося в вашей власти. Даже убийце дают возможность защищать себя. Должен вам сказать, что я сейчас больше чем когда-либо решился защищать эту женщину, если ее бедная душа не находит к вам доступа…

— Вы говорите очень хорошо и слушать вас составляет истинное удовольствие. Но позвольте мне один вопрос; говорили ли бы вы так же, если дело касалось вашей супруги? Простите, я вовсе не желал вас оскорблять, — прибавил он, заметя жест Ирен.

— я хочу лишь знать, может ли изменник и неверная жена найти место в вашем сердце?

— Нет!.. — отвечали одновременно муж и жена.

— Благодарю вас! Это все, что я хотел знать.

— Но это не меняет европейской морали; потерпевший не может быть судьёй — воскликнул Брингер.

— Раджа усмехнулся.

— Да я-то не европеец… и разрешите в данном случае прибавить — к счастью. Во мне таился голод, — голод тигра. Теперь голод этот утолен.

— Но если это правда, — возразила Ирен, — то простите этой женщине. Ни одно благородное животное не рвет добычи, после того, как насытится.

— Я даю вам слово, что ничего не предприму, что могло бы носить характер угрозы. Этого и не нужно. Достаточно того, что я ничего противного не сделаю…

— Я не понимаю…

— Не приходилось ли вам слышать, что люди, боясь смерти, кончают с собой? — спросил раджа. — Впрочем, прекратимте этот грустный разговор. Если вам угодно, то я дам знак, чтобы приступили к фокусам.

— Пожалуйста.

— Раджа хлопнул в ладоши.

Раздалась музыка, странная и дикая, не громкая, но настойчивая. Из-за пальмовых дерев вышел индус, чье высохшее тело было опоясано каким-то белым платком.

Индус начал свое представление так торжественно, словно он был жрец и совершал богослужение. В сущности, все, что он делал, было обычным фокусничеством: он ел гвозди и стекло, выплевывал огонь или вытаскивал изо рта бесконечную бумажную ленту, жег себя огнем факела, не испытывая физической боли и наконец, исполнил танец с факелами в темном зале с погашенным светом.

— Это в сущности, красиво, — заметил раджа, обращаясь к Ирен. — Жаль только, что его тень танцует лучше, чем он. Но это общий удел всех их. Его нельзя винить за это.

Что касается меня, — возразила Ирен, — то во мне фокусники находят благодарного зрителя. Я верю всему, что они делают и не ищу объяснения. Я точно в сказке. Я усыпляю на это время свой разум. Знаю, что достаточно приотворить лишь одну дверцу, чтобы добраться до следов секрета, но я не хочу ее открывать. То, что находится за дверью, наверное, и наполовину не так хорошо, как это…

— Радует меня, что вас это забавляет. Но вот, и получше номер. Этот старик совсем особое существо: ему нельзя приказывать. С ним приходится обращаться как с высоким господином. Когда же он в хорошем настроении, тогда он несравненен.

Упомянутый раджей старик-индус тем временем уселся на пол, с таким видом, как будто кроме него тут никого не было, он поставил перед собою цветочный горшок и напевая что-то, стал наполнять его черной землей, которая будто струилась из его пальцев. Затем откуда то, с воздуха, схватил зернышко, которое сунул в землю. Отодвинул от себя горшок и пристально воззрился на него. Он прищурил глаза; напев рос с каждым дыханием. Секунды тянулись и казались минутами.

Вдруг он смолк. Только глаза выпучивались все больше и больше.

— Смотри, — вскрикнула Ирен, и сама же зажала себе рот рукой, как будто желая словить вырвавшееся слово.

Из земли в горшке подымалось и росло растение — стебелек, ветви, почки, листья и наконец в концах ветвей — белые цветы. Душистая волна лилась от них.

— Апельсиновые цветы, — прошептала Ирен.

Лепестки осыпались, падая на пол как снежинки. Рос плод, увеличивался, делался зеленым шаром, под его тяжестью гнулись ветви. Темная зелень плода понемногу стала превращаться в золото. В конце концов, на каждой ветке висело по золотистому плоду.

Фокусник сорвал лучший плод и бросил апельсин по направлению к Ирен. Она поймала плод и понюхала его сладкий, нежный аромат.

Когда она подняла глаза, то старик сидел на своем месте, неподвижно. Горшок перед ним был пуст.

Ирен захотелось передать апельсин своему мужу — его не было в ее руке.

Раджа засмеялся.

— Вот вам Индия. Ее лучшие плоды — тают в воздухе, когда хочешь ими полакомиться. Но смотрите дальше. Старик сегодня в Духе.

За спиной фокусника стоял откуда-то появившийся мальчик. Старик взял лежавшую на полу бамбуковую жердь и поставил ее стоймя по середине сцены, так что верхний ее конец затерялся меж висевших ламп. Он испустил какой-то звук, напоминавший крик водяной птицы. Он выпустил жердь из рук, и она осталось стоять.

С ловкостью молодой обезьяны полез мальчик по гнущейся жерди наверх, пока не пропал из виду, достигнув уровня ламп.

Фокусник посмотрел вверх, пробормотал что то, и тоже полез вверх, за мальчиком.

— Откуда он взял нож? — спросила Ирен. — У него в зубах нож!

— У них, кажется, в собственной шкуре карманы, — ответил раджа.

Наверху, под куполом, но тьме, послышались гневные крики, перемешанные с безумными воплями о помощи. Казалось, точно два демона преследуют друг друга вод потолком. Крики то приближались, то отдалялись, и закончились наконец диким, отчаянным воплем, покрытым победным, воем преследователя…

На некоторое время все стихло. Никто не шевелился. Жердь стояла посреди сцены, свободно и призрачно. Лампа бросала яркое пятно света к самому подножью жерди.

На это пятно внезапно упала с вышины окровавленная рука, которой следовала отрезанная нога, блестевшая линией среза. Другая рука упала, еще одна нога. Потом — тело. Наконец — голова. Глаза мальчика смотрели остекленевшим взглядом.

— Он тонко знает дело, — заметил раджа.

Ирен не отвечала, она дрожала. Мира съежилась в комочек и заглушала рыдания своими маленькими ручонками.

С неописуемо зверской улыбкой посмотрел раджа на девочку.

— Вы позволите, — произнес он, вынимая папиросу.

Ирен не могла ему ответить.

Он предложил папиросу Брингеру. Тот отказался. Взгляды их скрестились.

— Вы не курите? Тогда я должен быть осторожным, — произнес раджа улыбаясь.

— Я думаю, что вам этого не требуется?

— Осторожность никогда не лишняя!

Разговор оборвался. По жерди слез вниз старик. За его спиной висела большая, низкая бамбуковая корзина. Он наклонился, собрал части тела в корзину и захлопнул крышку. Потом потряс ее, точно просеивая что-то и мурлыча себе под нос. Наконец он удовлетворенно хмыкнул, поставил корзину на пол, поднял крышку и выпустил из неё мальчика, здорового и невредимого, который, улыбаясь, выскочил из корзины. Вслед за тем он показал внутренность корзины— она была пуста.

При звуках музыки невидимых инструментов оба скрылись, забрав с собой свои принадлежности.

— Рамигани! Танцовщиц!

Музыка прекратилась. Из-за живой изгороди вышли три девушки, молодые и нежные, имея только легкую ткань вокруг бедер. На ногах блестели браслеты и светились украшения, покрывающие маленькие, круглые груди.

Им следовал мужчина с корзиной и дудочкой. Он уселся в стороне, поставил корзину и приложил свирель к губам.

При первых скорбных звуках свирели, сверху упал на танцовщиц яркий сноп света. Они не шевелились. Звук свирели то утихал, то усиливался. В ее тонах не было ни мелодии, ни ритма. Казалось, что играющий ищет и не находит нужного ему мотива.

Вдруг, перед танцовщицами, залитыми ярким светом, мелькнула какая-то чуждая тень.

Из открытой корзины выползла змея и подняла голову перед ними. За ее треугольной головой надувалась шея.

Звуки свирели росли, точно обгоняя друг друга.

— Кобра покачивалась взад и вперед, опираясь на свое тело. Подобно ей задвигались и танцовщицы. Точно волны пробегали по ним, от плеч до колен. Ткань вокруг их бедер заколыхалась. Снопы лучей летели и брызгали из украшений их грудей. Руки извивались подобно змеям и зажатые вместе пальцы, украшенные изумрудами, напоминали головы змей.

— Само собою разумеется, — заметил раджа, выпуская дым, — глупо думать, что змея «танцует» под влиянием музыки. Она смыслит в музыке ровно столько же как стул. Просто, ее раздражают движения танцовщиц, крик и свет — это всё. Наши укротители змей — большие обманщики. Они показывают вам, что ядовитые зубы кобры в порядке. Но ни один из них не демонстрирует такой кобры, которой он не дал бы предварительно укусить платок. А, тогда кобра столь же безопасна, как, скажем уж… Но эти танцовщицы никуда не годятся. Вот, пусть Мира нам протанцует. Она гибка, как прут и в её молодых членах музыка найдет правильный отзвук.

— Нет! — вскричала Ирен.

— Мы вполне довольны вашими танцовщицами, — прибавил Брингер.

Раджа усмехнулся.

— Потому, что вы не знаете лучших. Я же хочу, чтобы вы видели Индию в её танце. Танцуй, Мира!

Мира поднялась. Подняла руки ко лбу. Лицо её посерело.

— Я прошу вас не принуждать Миры, — заикаясь проговорила Ирен, обнимая Миру. Та стояла, точно изваяние.

— Да, отчего же? Змея совершенно безопасна. Хотите убедиться в этом?

Он встал, дошел до сцены и протянул руку. Быстро как мысль, укусила его змея.

— Видите, — произнес индус. На его руке блестели две капли крови. Она несколько возбуждена.

Но это ничего не значит. Достаточно вам этого.

Ирен не отвечала. Она отпустила Миру.

— Поймай кобру, — приказал раджа укротителю. — Она собирается удирать!

Укротитель поймал змею и впустил ее в корзину. Белый свет погас. Сцена была освещена пестрым светом ламп.

— Танцуй, Мира!

Мира послушалась. Она пошла на помост. Опять зажегся белый свет над её головой. Она стояла с широко открытыми глазами. На её лбу сиял огромный зеленый камень.

Свирель опять начала свою песенку. Крышка корзины поднялась Змея вылезла и выпрямилась перед Мирой.

И обе затанцевали: змея и ребёнок.

Глаза Миры покоились на том, кого она любила. Она танцевала как во сне.

Брингер вдруг вскочил:

— Иди сюда, Мира, — вскричал он как безумный.

Но в тот же момент змея двинула головой по направлению ноги девочки и сейчас же отступила, задрав голову и качаясь.

Мира стояла не двигаясь. Её веки дрожали. Свирель пищала. Так прошло с минуту. Тогда Мира протянула руки и вскрикнула:

— Саиб!

И упала навзничь.

Брингер вскочил на сцену. Точно тень скользнул укротитель, чтобы поймать кобру.

Брингер опередил его. Он наклонился, схватил доску и со всей силы ударил ею змею.

Ирен кричала:

— Смотри! Осторожно! Другая, другая змея!

Брингер не обращал на это внимания. Он взял Миру на руки и звал ее по имени.

Мира не отвечала больше.

Ирен стояла рядом с ним.

— Врача! приведите врача!

Брингер почувствовал судорогу, скорчившую тело Миры. Он заскрежетал зубами. В укротителе он узнал Рамигани. Красный туман застлал его глаза. Он искал глазами раджу.

Тот улыбался.

— Собака! — бросил он в лицо радже.

Опустил Миру на пол и хотел броситься на индуса. Ирен схватила его руку.

— Бежим! Неужели ты не видишь, что нам грозит смерть! Брингер оглянулся. Раджи не было. Они были одни; он схватил руку жены и потащил ее с собой.

Они бежали. Огни за ними гасли.

Они бежали во тьме.

 

10

— Дорогу Знаешь ты дорогу?

— Какую?

— К нам…

— Мы не пойдем более к нам! Бежим. Надо спешить к лодке! Они побежали, задыхаясь.

— Не отставай! Держись за меня! В темноте так легко потерять друг друга. Не откликайся, если тебя станут звать…

— Слышишь? Кто-то бежит за нами!

— Что ты?

— Кто-то бежит! Слышишь? Догоняет.

Брингер остановился, толкнул жену к стене и сам ступил вперед. На самом деле, по проходу бежал кто-то, бежал со всех ног. Проблеск слабого света упал на лицо бежавшего; это был Рамигани. Брингер поднял руки, чтобы схватить его за горло. Тот отпрыгнул в сторону.

— Почему ты не бежишь, саиб, — вскричал он.

— Стой, — произнёс Брингер. Он схватил индуса за шиворот и потащил его к свету, струящемуся из какого-то окна.

— Я хочу посмотреть тебе в лицо… Хочу знать, кого ты предаешь.

— Себя, саиб, себя! Пусть будет проклято мое имя! Но и его… Он знал, что у другой кобры яд… Ты ищешь дорогу к воде… Я укажу тебе этот путь. Идем!

— Если ты обманываешь меня, — то умрёшь!

— Не лгу! Вперед, саиб, вперёд!..

Рамигани бежал впереди, за ним Ирен и Брингер.

— Мы потеряли много времени! Они пересекут нам путь?

— Ничего, они на ложном пути, — откликнулся, не оборачиваясь, Рамигани. — Я послал Ниссу в другую сторону. Еще верит мне Раджа!..

— А если он увидит, что ты его обманул?

— Все лодки там, на месте, кроме одной…

Они добежали до ворот. Общими силами отодвинули засов. Медленно, точно нехотя, открылись тяжёлые ворота.

Пред ними была гладь озера. На самом деле их ждала лодка. В ней не было никого…

Вдруг со стороны дворца раздался долгий, резкий свисток.

Рамигани испустил какой-то дикий стон. Он наклонился и рванул цепь.

— Помоги, саиб, — проскрежетал он.

Брингер усадил Ирен на подушку и разорвал резким движением цепь. Оба мужчины прыгнули в лодку. Они начали грести.

За ними разрастался свет и казалось, что весь дворец был в белом, ярком пламени.

На лестнице стоял раджа. Он смотрел на отъезжающих и подняв руку, позвал не громко, но каким-то отточенным, стальным голосом:

— Рамигани! Сюда!

Рамигани смотрел на раджу как зачарованный. Весло повисло в воздухе.

— Греби, индус, — гневно скомандовал Брингер.

— Сюда, Рамигани, — вторично позвал раджа.

Тот выронил весло. Весь съежился, как от судороги.

— Он сошел с ума, — вскричала Ирен.

— Греби, ты!

Рамигани не слушался.

— Сюда, Рамигани, — сказал в третий раз раджа.

Рамигани встал. Лодка, бывшая без киля, заколыхалась.

Брингер бранился и греб, что было сил.

Радже не нужно было больше повторять своего призыва. Рамигани стоял недвижно, не отводя взгляда от глаз раджи и, наконец, упал за борт и скрылся под водой.

Ирен вскрикнула.

— Спаси его, спаси его!

— Спасения нет!

Голова Рамигани еще раз появилась из воды и скрылась, чтобы не появиться более. Раджа повернулся и пошел к дворцу.

— Он не будет нас преследовать, — со страхом и надеждой прошептала Ирен.

— Будет. Можешь быть уверена. Но раньше он должен раздобыть лодку. Помогай мне, лодка ужасно тяжела.

— Куда ты думаешь направиться, — спросила Ирен.

— В горы. Спрячемся там и дождемся утра.

Они доехали до берега.

Они бежали к конюшне раджи. Ворота были открыты. Ни одного сторожа не было видно. Все пятьсот лошадей стояли там. Брингер бежал по рядам их, отыскивая жеребца раджи. Он узнал и вывел его. Красивый слепой конь слушался беспрекословно.

— Погаси огонь, — сказал Брингер Ирен.

— Лезь сюда, — указал он место за своей спиной в седле и протянул ей руку.

Ирен вскарабкалась на спину коня.

— Вынесет он нас?

— Должен! Держись за меня и будь спокойна.

Началась ночная скачка. Над городом виднелся свет. Позади их слышался какой-то непонятный гул.

— Слышишь ты что-нибудь?

— Нет. Это — ветер!

Но голоса приближаются. Разве ты не слышишь?

— Да, Правда!

Брингер пустил коня вскачь.

Они доскакали до реки и переехали ее.

— Я вижу факелы, мелькающие за нами, — сказала Ирен.

— Быстро ли движутся они?

— Да.

— На лошадях?

— Да.

— Перешли они уже реку?

— Целое войско. Один впереди других. Я слышу уже топот копыт его коня.

Брингер ударил лошадь. Он подумал: я не буду раньше спрашивать, чем не прибудем в лесу… Но не утерпел:

— Приблизились ли они?

— Один из них приближается.

— Не оглядывайся больше!

— Я не боюсь, — прошептала Ирен.

— Я знаю это. Я люблю тебя! Не обращай внимания что я говорю с тобой таким тоном. Я люблю тебя!

— Я не боюсь, — повторила Ирен.

Они не говорили боле. Шла скачка. Минуты росли. В небе погасли звезды. Над горами, высившимися перед ними, занималась заря.

Лошадь зашаталась; она дрожала всем телом. Громадные хлопья пены висели на ее груди и боках.

Красивая чёрная шкура превратилась в серую.

Равнина кончалась.

— Спрыгивай, — крикнул жене Брингер и высвободил руки жены.

Конь пал. На его опаловых глазах играло утреннее солнце.

— Вверх, — приказал Брингер Ирен. — Не медли. Пойдем в горы.

Она, опираясь на мужа, покорно полезла, ища в расщелинах скал опоры для рук и ног.

Они лезли успешно, погоняемые страхом.

Брингер обернулся и посмотрел вниз. Вся долина пестрела всадниками. Впереди всех — раджа. Брингер мог различить выражение его лица; оно было такое, как у охотника, знающего, что добыча не уйдет.

Они не следовали им, а повернувшись к востоку, скрылись.

— Он хочет преградить нам путь!

— Что там? — спросила Ирен.

— Не гляди, лезь дальше.

— Их провожал радостный рёв снизу.

— Что там такое?

— Не спрашивай, лезь. Потерпи еще пару минут. Будь тверда.

Но Ирен упала.

С энергией безумного бросился к ней муж и схватил ее на руки. Поднял жену, вскинул ее на плечо и сжав зубы, полез вперед.

Наконец, добравшись до верхушки, упал.

В глубине пенилась река.

По другой стороне, по склону горы, были преследователи, впереди всех — раджа. Они лезли вверх.

Брингер выпрямился. Обнял жену и так стояли оба, представляя одно тело.

Солнце подымалось. Из тумана росла огромная тень.

Индийская гробница…

Брингер покачнулся. Он чувствовал, что земля уходит из-под его ног. Услыхал еще голос жены, звавшей его и… погрузился в бездну…

* * *

Часы в соседней комнате пробили одиннадцать. Окно было на половину приотворено и вторгающийся ветерок нес с собой пряный запах влажной земли и распускающейся вербы.

У постели Брингера стояла Ирен. Она положила руку на его лоб и спросила:

— Тебе приснился тяжелый сон?

Брингер посмотрел на жену остановившимся взором. Потом закрыл глаза и глубоко вздохнул.

— Сон?.. я видел сон?! Это был самый ужасный сон, который мне когда-либо приснился!

— Ты стонал во сне так, что я испугалась и позвала тебя, но ты не слышал меня…

Брингер улыбнулся.

— Ну, нет! Я слышал твой голос. Ты все время была со мною. Я расскажу тебе весь сон… Знаешь, где я был? В Индии. Я видел во сне, что должен был выстроить гробницу. Но это предприятие не удалось…

— Ты сожалеешь об этом?

Брингер покачал головою.

— Мне жаль только одной вещи…

— Чего?

— Того сапфира, который я хотел тебе подарить… Он был так хорош!..