1

В соседней комнате часы пробили десять, когда Михель Брингер проснулся.

Он был один. У изголовья постели светила лампа под золотистым шелковым абажуром; просторное помещение тонуло в нежном полумраке. В полуоткрытое окно вливался слабый аромат распускающейся вербы и влажной земли. Торжественно звучал перезвон церковных колоколов, и тишина после него была еще полнее, еще ощутительнее.

Брингер лежал навзничь и чувствовал во всем теле приятную истому после тяжелой борьбы с смертью. Борьба эта теперь кончилась: он жил. Больной чувствовал в себе слабое, но вполне определённое биение жизни. Он на мог вспомнить, сколько времени продолжалась болезнь. Ему казалось, что он прошел нескончаемый путь, усталый и жаждущий, влача свое тело как тяжкое бремя. Как бы сквозь толстые, мутные стекла видел он наклонившиеся к нему человеческие лица, знакомые и чужие. И среди них, ее лицо — Ирен, его жены.

Как раз в тот момент, когда силы грозили его совершенно покинуть и он готовился опуститься в неизвестное «нечто», она позвала его по имени. Он услышал этот голос и вернулся из ничего в что-то, что зовется жизнью. Жить с нею, это значило много.

Он удивился, когда не увидел своей жены у постели. За время своей болезни он привык встречать ее глаза, которые никогда не уставали следить за ним. Ирен не было. Может быть, она находилась в соседней комнате, дверь в которую была приотворена. Он мог бы позвать ее, но не сделал этого, потому что был слишком вял. Ему надо было поднять только руку, чтобы позвонить, но и этого он не стал делать. Неохота было двигаться. Ему хватало сознания, что он это может сделать.

В глубокой тишине, царившей в доме, прозвучал дверной звонок, не сильно, но уверенно.

Брингер слышал шаги слуги, направляющиеся к входной двери. Затем некоторое время было тихо.

Ожидание утомило его; он закрыл глаза. Когда он их снова открыл, то увидел своего слугу, стоящего у постели.

— Простите, барин, — промолвил тихо слуга, — там некто желает говорить с вами.

— Очень сожалею, но по весьма понятным причинам, я не могу никого принять, — сказал Брингер, с удивившей его самого нервною дрожью в голосе.

— Я так и сказал этому господину, но мои слова не произвели на него никакого действия, — ответил слуга.

Тон, которым были произнесены эти слова, заставили Брингера всмотреться в лицо говорившего. Оно было необыкновенно.

— В чем же дело? Кто он, этот господин?

— Никогда еще я не видел такого человека. Он никогда не приходил сюда.

— Как он выглядит? спросил снова Брингер, которого интересовало больше странное выражение лица своего слуги, чем незнакомый посетитель.

По-видимому, он иностранец. У него кожа цвета глины и говорит он с иностранным акцентом.

— Так. Скажите ему, что я очень прошу извинить меня, но принять его не могу, потому что, во-первых, уже одиннадцатый час, а во-вторых, я еще в постели, еле-еле оправляющийся от тяжкой болезни.

Слуга мялся.

— Говорил я ему и это, — заметил он беспомощно.

— И он все-таки желает видеться со мной?

— Точно так, барин.

— Назвал он своё имя?

— Нет.

— Подите в таком случае, попросите его дать свою карточку, или пусть он назовет свою фамилию.

Слуга ушёл и через полминуты вернулся.

— Этот господин отказывается назвать себя, но повторяет, что желает говорить с вами, но что бы то ни стало, так как имеет сообщить вам весьма важное дело.

— Где моя жена?

— Барыню позвали куда по телефону полчаса тому назад.

— Кто позвал ее?

— Не знаю. Барыня сама подходила к телефону.

— Разве она не сказала, когда вернется?

— Нет.

— Гм… Скажите незнакомцу что я сегодня вечером никого принимать не в состоянии. Пусть придёт завтра утром…

— Завтра-утром, — произнёс очень мягкий и бесцветный голос, за дверью, — меня большее здесь не будет.

Брингер сел в постели.

— Впустите его, — сказал он тихо слуге.

Пока тот собирался уходить, Брингер повернул абажур лампы таким образом, что яркая полоса света пятидесятисвечевой лампочки клином падала в сторону двери, откуда должен был появится гость.

Он вошел и поклонился. На европейский взгляд, поклон его был слишком глубок и торжественен. Он ничего не сказал при этом.

Первое впечатление, произведенное гостем, было легкое разочарование. Можно было ждать появления человечка чья внешность гармонировала бы с таинственной и упорной манерой проникнуть в дом.

В этом же узкогрудом, с покатыми плечами человечке, остановившемся у притолоки и щурившимся от яркого света, не было ничего таинственного. Выражение его лица было слишком трезво и просто, чтобы заподозрить какую-либо шутку. Единственной, бросающейся в глаза, особенностью был цвет лица, напоминавший цвет старой меди.

— Вы желали говорить со мной, — начал Брингер, ибо гость его продолжал упорно молчать. — Простите, что я вас так принимаю, но я долго болел.

— Да, я знаю это, саиб, — ответил тот мягким, так сказать, бестелесным голосом, — Но теперь ты больше не болен. Ты встанешь и будешь здоров.

— Надеюсь, — улыбнулся Брингер. — Во всяком случае, пройдёт еще несколько дней, пока это исполнится.

— Сегодня вечером, саиб.

— По вашему приказанию?

— Ты встанешь сегодня же вечером и будешь здоров, саиб!

Брингер оперся на локоть.

— Вы индус, неправда ли?

— Да, саиб.

— Ваше имя?

— Есть ли у пылинки имя? Я ничтожная пылинка под ступней моего господина.

— Кто же твой господин, — спросил его Брингер; который теперь тоже перешел на ты.

— Он тот, от кого я принёс тебе это письмо, — ответил индус.

— Подай сюда.

Индус поклонился, достал из-за отворота рукава большой конверт и подал его. Письмо было запечатано. На нем красовалась большая латинская буква «А».

— Присядьте, пожалуйста, — сказал Брингер и надорвал конверт. Индус не переменил положения.

Брингер прочел следующее:

«Господину Михелю Брингеру, строителю дома на Красной Горе, через моего молчаливого слугу.

Видел дом, выстроенный на Красной Горе, видел дом Непорочной Девы и Дом той красивой даме, которая так рано умерла. Я потерял женщину, приросшую к моему сердцу и вот, я хочу выстроить ей гробницу, которая бы отвечала ее красоте. Я желаю, чтобы эту гробницу выстроил мастер, в чьих руках белый мрамор превращается в белые картины и драгоценные камни в — цветы. Я прошу его встать с места где он лежит или сидит, бросив всё, что занимает его, и прийти ко мне. Предлагаю миллион фунтов золотом Доверься моему слуге, отвечаю за него головой. Бери все, что тебе необходимо. Все твое».

Имя было неразборчиво.

— Это забавная шутка и новость, — произнес Брингер, складывая письмо. — К сожалению, я лишён возможности исполнить его просьбу, как бы мне этого не хотелось, потому что инициатор выбрал плохое время. Приветствуйте его от моего имени и скажите, что недели через две я к его услугам.

— Саиб, — сказал индус, стоя по-прежнему неподвижно— письмо моего господина не шутка. Мой господин никогда не шутит. Он потерял женщину, которая была огнем его крови. Он оплакивает ее и не шутит. Он много путешествовал по свету: везде, где пролегают водные пути и железные дороги; везде он изучал постройки людей и нигде не находил подобных, красота которых отвечала бы красоте его сердца. Но увидев твои постройки и твои планы, он решил, что ты — тот человек, кто может создать памятник красоте. Он поведет тебя в долину, где нагромождены глыбы стоцветного мрамора и мрамора, — белее перьев павы, горы оникса, агата и ляпис-лазури, серебро в слитках и золото пластами, огромные блюда с драгоценными камнями и жемчугом, — туда, где тебя охватит строительная лихорадка. Мой господин скажет тебе: бери и строй! Не говори, саиб, что это шутка!

— Где это, — повернулся к нему Брингер.

— На его родине, — ответил индус просто.

— Ты хочешь заставить меня поверить, что тебя прислали в Европу только для, того, чтобы передать мне это письмо?

— Я не хочу заставить тебя верить этому, саиб, это — правда!

Брингер лёг, запрокинул голову на подушку и задумался.

— По-видимому, — подумал он, — у меня опять жар или… это мне сниться?! Конечно, это сон… Но мысли его бежали с особенной энергией, быстротой и точностью. Он видел все вещи в комнате совершенно ясно, как будто они были освещены прожектором. Каждая вещь, на которую он смотрел, казалось, шла к нему, как живое существо по зову.

Он вздрогнул, осмотрелся и взглянул опять в лицо индусу. Оно было серьезно и на нем виднелось спокойное внимание.

— Допустим, что я сочту это письмо за серьезное предложение, чего я, однако, не делаю; каким же образом полагает твой господин разрешит это дело?

— Сочти письмо за серьезное предложение, ибо оно таково на самом деле, — ответил индус.

— Ну, хорошо! Не будем спорить! Что я должен делать?

— Встань, саиб, и следуй за мной.

— Что? Сейчас?

— Автомобиль ждет у подъезда.

Брингер расхохотался.

— Мне кажется, что твой господин привык, чтобы его желания исполнялись точно и скоро.

— Да, саиб, — сказал индус, с ясно ощутимой почтительностью перед невидимым третьим лицом.

— Ну, но всяком случае он должен был иметь ввиду то, что для трезвого европейца необходимо иное, лучшее доказательство, чем это письмо с неразборчивою подписью.

Индус улыбнулся и вынул бумажник.

— Мой господин знает европейцев, — сказал он мягко. — Он поручил мне передать тебе, по твоему требованию, вот это.

Брингер взял то, что ему протягивал индус. Это была чековая книжка Государственного Банка на имя Атрады, Эшнапурскаго раджи.

Брингер кусал губы. Он молчал и чувствовал, как кровь приливала к голове.

— Господин, — продолжал индус после минутного молчания, — если ты не веришь его письму, то прошу тебя написать на одном из листков этой книжки любую сумму, какую сам захочешь, и послать этот листочек с кем-нибудь, кому ты доверяешь, туда, где выплачиваются деньги. Я пойду с ним и он принесет тебе эти деньги.

Брингер помолчал.

— Хорошо, — сказал он слегка хриплым голосом. — Принимаю приглашение раджи и буду строить эту гробницу. Надеюсь через недели четыре двинуться в путь в Индию.

— Если ты хочешь ехать, то должен исполнить это еще сегодня же ночью, — сказал индус.

— Это совершенно невозможно. Несмотря на то, что для такого продолжительного путешествия необходимы приготовления, несмотря на то, что я не знаю, смогу ли перенести все это, и не заболею ли я вновь, — я должен еще переговорить с моей женой и…

— Прости, саиб, — перебил почтительно индус, — если у тебя есть намерение исполнить желание моего господина, то ты должен еще сегодня же ночью пуститься в путь, не сговорившись с супругой. Завтра утром можешь телеграфировать ей подробно, но сегодня ночью никто не должен ничего знать о твоем отъезде. Так как мой господин вынужден был включить это требование в условия, то он просит тебя самого назначить сумму вознаграждения за исполнение этого пожелания. Его подпись в твоих руках.

— Вот тебе его чековая книжка и вот, его письмо, — произнес Брингер и протянул их посланному. Дело кончено; я не желаю слышать ничего больше. Скажите радже, что хотя текущий счет в банке и хороший признак, но что этим нельзя купить честного европейца. Спокойной ночи.

— Это не твое последнее слово, саиб!

— Могу я сообщить своей жене об этом?

— К сожалению, нет; это невозможно!

— Тогда, спокойной ночи, — повторил Брингер.

Индус медленно поклонился и ушел. Письмо осталось валяться на ковре. Брингер не дотрагивался до него.

Он лежал и смотрел перед собой. Он вспомнил о жене.

— Почему ее нет здесь? Я бы сказал ей; я должен сотворить, создать нечто более красивое, чем то, что есть — победную песнь из мрамора, вечное, золотой финал! Нечто, перед красотой которого люди станут святыми. Почему тебя не было? Ты приказала бы мне идти. Да, ты послала бы меня, ты, своей любовью, которая всегда знает, что должно делать…

— Может быть, я упустил дело моей жизни, — пронеслась мысль. И вдруг на него нахлынуло вдохновенье. Из бесформенного, похожего на облако, нечто, начали вытекать, образовываться формы, которые можно было удержать и запечатлеть…

Брингер поднялся. Он крикнул слугу, хотя кнопка звонка была тут же под рукой: он забыл о ней.

— Франц!

В комнату вбежал пораженный слуга.

— Барин?

— Бегите вслед этому человеку, который был тут, индусу, бегите за ним. Спешите! Приведите его обратно. Скажете, чтобы он пришел, во что бы то ни стало. Я хочу с ним еще поговорить!

Слуга продолжал стоять с недоумевающим видом.

Брингер пробормотал какое-то бранное слово, сбросил одеяло и выскочил из постели. Его пошатнуло от слабости.

— Ну, неужели же вы не слышите! Индуса! Индуса, скорей! — закричал он, держась за стол и стул обеими руками.

Слуга убежал, оставив открытой дверь.

Брингер чувствовал, что ноги его будто перебиты. Опустился на край постели, потом опять поднялся.

— Я слаб, потому что у меня был жар. Может быть у меня и сейчас еще жар? Но это ничего. Пройдет. Я хочу — да, я хочу выстроить индийскую гробницу!..

Он прошел в ванную и отвернул кран. Струя воды заставила его опустить ослабевшие руки. — Подожди, — подумал он, — это пройдет. — Опустил голову в ледяную воду. Почувствовал, как странная сила вливается в него, как опьянение. Вновь возвращалась гибкость членов и мягкая эластичность мышц. Только пол под ногами был странно чуждый, как у людей, долго сидевших в лодке.

В дверь стукнули.

— Барин…

— Нашли вы его?

— Этот человек ждал у садовой калитки.

— Проводите его в мой кабинет.

Через десять минут они стояли опять лицом к лицу.

— Чем объяснить, — начал Брингер, прежде еще чем индус успел его приветствовать, — что мой слуга нашел вас у садовой калитки.

— Я ждал его, — ответил тот, как бы само собою понятную вещь.

— Вы были, следовательно, уверены в том, что я вас позову.

— Да, саиб. Я был в этом уверен.

— Но, почему?

Индус поднял голову. Нежность его улыбки обезоруживала всякую обиду.

— Никто не может убивать не родившихся детей своей души, саиб.

— Вы желаете, значит, чтобы я немедленно пустился в путь?

— Это последний день и последний час. Ты очень долго болел.

— Неужели день и час так важны в данном случае?

— Часы не имеют двойников, саиб, — ответил индус скорбно.

— И я должен уехать, не имея возможности сообщить своей жене, куда я еду?

— Завтра утром запрета больше не будет. Скажи слуге что хочешь, чтобы успокоить супругу. Но цель путешествия может она узнать лишь завтра.

— А если она вернется до моего отъезда?

— Поспеши, саиб, — прозвучал простой ответ.

— Надо упаковать чемодан.

— Чемодана не надо, саиб. Ты гость моего господина и тебе не остается больше, как только приказывать. Пожелай, и ты получишь все!

— Я желал бы лучше заботиться о себе сам.

— Сделай это, саиб, если ты не будешь доволен тем, что мы тебе сможем предложить!

Брингер пожал плечами.

— Извините меня на минуту, — сказал он и отправился обратно в спальню, оставив дверь открытой. В зеркало он увидел спокойно стоящего на своем месте индуса.

Брингер достал клочок бумаги и написал карандашом:

«Милая! Не беспокойся обо мне. Прочти это письмо. Дело по-видимому серьезное. Должен немедленно уехать; сообщаю тебе об этом против воли заказчика. Не бойся. Завтра протелеграфирую тебе обстоятельно. Как только узнаю подробности, попрошу тебя последовать за мной. Я не мог отказаться от крупного предложения, как человек и как архитектор. Целую твои милые глазки.

Мишель».

Он сунул записку в конверт раджи и положил письмо на подушку. Затем завернул огонь и, выйдя из комнаты, захлопнул дверь.

— Пошли, — сказал он.

Индус поклонился, стоя по-прежнему с опущенными глазами.

Брингер направился в переднюю и позвал слугу.

— Я ухожу — сказал он громко, так, чтобы индус мог это слышать, — когда моя жена вернется, то скажите ей, что я по делам службы принужден был немедленно уехать. Пусть она не беспокоится, — я современно здоров и сообщу ей завтра утром телеграммой обо всем подробно.

— Слушаюсь, барин, — сказал слуга и отворил дверь.

У садовой калитки, точно, стоял автомобиль, о котором говорил индус. Шофёр соскочил и пустил мотор. Луч прожектора осветил его азиатское лицо. Он поклонился Брингеру и вскочил опять на свое место, ухватившись за руль.

Брингер сел. Мягкий электрический свет озарил купе. Индус покрыл его ноги мехом, закрыл дверцу и уселся рядом с шофёром. Покойно, как тень, скользил автомобиль по-черному от дождя асфальту. Вскоре он остановился у вокзала; индус выпрыгнул и отворил дверцу. Брингер сошел.

— Чей этот автомобиль? — спросил он.

— Твой, — прозвучал ответ.

— С каким же поездом мы поедем?

— Экстренный поезд раджи ждет нас.

— И куда мы поедем?

— В Геную.

— Оттуда на корабле?

— Да, на яхте раджи, саиб.

Брингер не спрашивал ничего более.

Когда он, с сигарой во рту, сидел у окна салон-вагона, и чувствуя под собой ровный шум катящихся колес, — к нему подошел индус.

— Ты забыл это, саиб, — и положил какой-то конверт на бронзовый столик.

— Это было письмо раджи и его записка, написанная жене.

— Покойной ночи, саиб, — произнес индус.

— Покойной ночи…

 

2

На борту «Эшнапура», март.

«Милая!

Обе мои телеграммы и письмо, отправленные из Генуи, ты, надеюсь, получила и не беспокоишься больше, хотя знаешь также мало, как и я о том, что значит все происходящее. Мне хочется, чтобы ты поняла, почему я подверг твое любящее сердце беспокойству, поступив по капризу незнакомого человека. Это не было тщеславием или жаждой известности в том смысле, как это обычно понимается; нет, это было внезапным прозрением, что мне представляется возможность привести в исполнение свои мечты, как это может представиться одному из тысячи, и то лишь в известный час. Ты, любившая мои проекты и мечты раньше, чем я сам начинал ими увлекаться; ты, разделявшая со мною упоение созидания, ты, наверное, не стала бы между мною и моей неслыханно-величественной целью — я был в том уверен, и потому решил отправиться в путь.

Исполняется то, что казалось невозможным; я плыву на яхте в Индию, в страну, о которой мы грезили в наших молодых мечтах. Как жаль, что тебя нет сейчас рядом со мной, Ирен!

Сижу на палубе под тентом и упиваюсь тем редким, особенным воздухом, который присущ Средиземному морю и только ему одному. Лишь шум машин нарушает тишину и покой.

Мне кажется, что я живу и действую в сказке. Любопытно, на самом деле, будет изучить итого человека, который швыряет миллионами, точно ребенок камнями. Может быть он полусумасшедший, может быть — полный безумец. Его прислуга, кажется, обожествляет его. Манера, с какой они произносят его имя, напоминает весьма коленопреклонение. Их подчинение ему совершенное и им кажется, что он непогрешим. Тем не менее я знаю, что они его не любят.

Впрочем, что мне до того? Я хочу выстроить надгробный памятник его милой. Больше ничего. Он будет прекрасен. Он стоит передо мною, как бы выжженный в моих глазах. До поздней ночи работаю я. Но не я создаю его, — он уже есть в моем воображении. Надо только выразить его в камне, как композиторы выражают песню в тонах, и она будет сама петь.

Ирен, я нишу тебе точно в бреду. Горячка ожидания охватила меня. Страна великих чудес открывается мне, страна, имя которой никто не знает; тысячи чуждых нашей мысли и чувствам чудес. Поэтому то так и улыбаются все эти индийские Боги.

Может быть, на устах того человека, кто позвал меня строить гробницу своей милой, та же улыбка, улыбка неограниченного властелина, для которого жизнь человека не больше чем облачко жертвенного дыма? Где найти ключ к душе человека, не умеющего иначе удовлетворить своей скорби но утрате красивой женщины, как в оргиях из мрамора, реках из серебра и в пламени чистого золота?»

Брингер должен был волей-неволей подумать об этом письме, когда он после десятидневного путешествия, ночью прибыл в Эшнапур и спросонок разобрал, что его высочества раджа желает приветствовать своего прибывшего гостя.

Первое впечатление, полученное Брингером по выходе из автомобиля и беглом обзоре — было впечатление черно-красного хаоса.

Прямо перед ним возвышались ворота необычайной высоты, стремившиеся к небу. Справа и слева взлетали туда же две массивные, тяжёлые, тупые башни. На их платформах горели два костра, огненные языки которых, казалось, достигали облаков и грозили обратить самую ночь в пепел.

Перед воротами была площадь, в своей безбрежности казавшаяся пустой, хотя и была полна снующими живыми существами, покинувшими, казалось, недра земли, тщетно ищущими как бы вернуться туда обратно. У каждого такого человека был в руках факел, при свете которого он будто что-то искал. Но факелы не освещали тьмы, а делали ее еще гуще. На лицах людей отсутствовали глаза. Вместо них были тёмные впадины.

Единственно неподвижным элементом в этих волнах света и красок были слоны, образовывавшие справа и слева как бы по живой изгороди. Они держали хоботы высоко над головами. Точно глыбы скал стояли они там. На их спинах царили вожаки, неподвижные, как и они.

Брингер, внезапно перенесенный из полусна и глубокой усталости в борьбу света и тьмы, невольно зажмурил глаза и опустил голову.

— Господин Брингер, — произнес чей-то голос.

Он поднял голову.

Его высочество, раджа Эшнапура, несомненно был не тот, который писал письмо архитектору. Человек, стоявший перед Брингером и протягивавший с любезной улыбкой руку — сильную и тонкую, был без сомнения миллиардер, владелец экстренных поездов, автомобилей и яхт; вероятно, хороший охотник, ловкий игрок в поло и хладнокровный наездник, но это не был человек, объехавший весь свет, чтобы найти мастера для постройки мавзолея своей прекрасной возлюбленной.

Или он подделывался под него, маскируясь при помощи лондонского портного, нравился сам себе в роли космополита, знающего европейские обычаи, и не забывающего значения личного обаяния. В этом человеке не было ровно ничего таинственного; хотя, может быть, как раз в этом и заключалась его величайшая таинственность.

— Крайне любезно с вашей стороны, что приехали, — сказал раджа на чистейшем, безукоризненном немецком языке, — Мне остается лишь сожалеть, что не смог предотвратить всех тягот путешествия. Надеюсь, вы довольны моими слугами.

— Вполне, ваше высочество.

— Это хорошо, — сказал раджа, безразлично взглянув в направлении слуг. — Они знали, что ожидало бы их, если я в вашем тоне уловил хотя бы тень неудовольствия. Вы, наверно, устали. Пойдемте в дом.

— Нет, я не устал, ваше высочество. Внимание, которым меня окружали все время, по вашему приказу, превратили неделю пути в сплошное удовольствие. Раньше, чем вступить в ваш дом, я хочу выразить мое нетерпеливое желание возможно скорее приступить к той задаче, ради которой я сюда приехал. Разумеется, я желал, чтобы причина моего прибытия была бы менее болезненной. Я недостаточно знаком с обычаями вашей страны и поэтому не знаю, не совершаю ли я, быть может, бестактность, выражая вашему высочеству мое искреннейшее сочувствие?

— Обычаи этой страны требуют, чтобы о женщинах вообще-то не говорили, — заметил вскользь раджа. Но, во-первых, я не придаю большого значения обычаям страны, коль скоро они идут в разрез с моими взглядами, а во-вторых, разговора на эту тему нам все равно не избегнуть… Но пока оставим это. Прежде всего не благодарите меня; редко бывает так, чтобы у людей оказывалась действительная потребность благодарить кого-либо. Я лично никогда не заслуживаю благодарности. Наконец, простите меня, не употребляйте часто моего титула. Это осложняет беседу. Шаг, три шага, коленопреклонение… это скучно, неправда ли? Итак, еще раз, с приездом!

Брингер молча поклонился.

Они направились к воротам, башни которых пылали. По их проходе, слоны опустились на колени и их головы распростерлись на мраморной площади, тысячи факелов колебались, волновались, смешивались, точно в каком-то танце.

Раджа со своим спутником прошли в ворота и скрылись во тьме. Факелы отстали, точно не посмели перейти по ту сторону ворот. Дошли до конца свода; освобождающая синева встретила их.

В тот же момент с башни ворот раздался троекратный звук трубы. Брингер хотел спросить раджу о чем-то, но промолчал, Он остановился и стал смотреть…

Прямо перед ним, в двадцати шагах, расстилалось четырехугольное озеро, окаймленное мраморными гигантскими плитами, по середине которого виднелся остров; на недвижной глади воды поблескивали, отражаясь, отдельные крупные звезды.

При первом же звуке трубы, остров начал светиться. Из невидимых источников струился свет, снежно-белый и, прибавляясь в силе и полноте, заволакивал остров, как будто он весь должен был растаять в сплошном сиянии. Свет, казалось, исходил из самого острова, как белый, беспламенный огонь.

И только тогда Брингер разглядел, что весь остров был в сущности зданием, дворцом — снежно-белым, тысячебашенным, с высокими куполами.

— Боже мой, — прошептал Брингер. Он упивался. Раджа смотрел на него и улыбался.

— Пойдемте, — сказал он ласково.

Брингер шел за ним, не смотря под ноги. Его глаза были прикованы к чудесному замку.

— Осторожнее, саиб, — вдруг произнес кто-то над его ухом, и чья-то рука схватила его за рукав. Они стояли на берегу. Белые мраморные ступени вели к воде. Внизу стояла лодка. Четверо коричневых гребцов сидело на веслах.

— Войдите, и садитесь, саиб, — произнес рулевой с торжественной покорностью.

Брингер уселся на пурпуровую подушку, против раджи. Подняв глаза на владельца этого сияющего острова, он вдруг увидел на его лице, озаренном огнем, столько горечи и гнева, что на западе затруднились бы найти этому выражению определение.

 

3

Брингер осматривался в своей комнате. Она подходила бы своим убранством больше к какому-нибудь модному европейскому отелю, чем индийскому дворцу. Начиная с низкой, широкой кровати, вплоть до машинки для снимания сапог, все было практично и красиво. Только ковер отсутствовал на мраморном полу.

— Так лучше, — сказал раджа, извиняясь за его отсутствие, — из-за кобр…

В амбразурах окон, напоминавших контуры цветов, не было стекол. Вместо них были натянуты прозрачные ткани, защищающие от москитов. Мягкий электрический свет, струившийся из янтарно-желтых мраморных ваз, привлекал этих разносящих смерть насекомых.

В соседней комнате Нисса пускал воду в ванну. Его голые, тёмно-коричневые ноги совершенно беззвучно скользили по мрамору пола. У Брингера было чувство, как будто ему прислуживали тени: Нисса был старшим над двенадцатью слугами. Тупость его послушания отрицала его человеческое происхождение; он был, если не дух, то — животное. Вожак духов или животных.

Приняв ванну, Брингер попытался заснуть, но это ему не удалось; погасил огонь, но ночь не казалась ночью. Он сел в постели и стал прислушиваться. Была абсолютная тишь, но тем не менее ему чудились чьи-то шаги, — беспорядочные, мягкие, беззвучные, неслыханные доселе. Это раздражало и мучило своей неизвестностью, Он протянул руку к столику за кнопкой звонка, не находя которой опрокинул стакан с ледяной водой, оставленный Ниссой. Стакан разбился вдребезги об мраморный пол.

В темноте открылась какая-то дверь; мраморные урны наполнились красивым, успокаивающим светом.

— Нисса!

— Саиб?

— Кто там бродит взад и вперед ночью?

— Слуга смотрел на него недоумевающем взглядом. Брингер повторил свой вопрос по-английски.

— Тигры, саиб, — ответил тот, поняв, и наклонился за осколками.

По пути во дворец он видел их — красивых, сильных кошек. Когда Брингер в сопровождении раджи шагал через колоннаду, они вышли на двор перед дворцом, потягиваясь и моргая от яркого света факелов; их длинные цепи звенели по плитам.

Узнав хозяина, тигры понурили головы и тихо заворчали. Глаза их горели гневным огнем.

— Это для декоративности, — сказал раджа, взглянув в их сторону, — хотя пьеса, в которой они должны участвовать, ещё не готова. Я поймал их, когда они, обезумевшие от страха перед гоньбой, скрылись под верандой моего охотничьего дома. Они понравились мне, и я взял их. Иногда я любуюсь ими, греющимися на полуденном солнце и выпускающими свои когти. При виде меня, глаза их сулят мне смерть. Я люблю их ненависть. Это искренно. Нет ничего в мире, в чем не было бы лжи, кроме — ненависти.

В темноте Брингер не мог разглядеть выражения лица раджи в то время, когда тот произносил эти слова. Но звук их запомнился ему, как и мысль.

— Ты не можешь уснуть, саиб? — осведомился слуга.

Брингер помолчал.

— Дай мне напиться, — сказал он затем.

Брингер встал с постели и уселся в халате у окна, за которым расстилалась незнакомая ему индийская ночь. Он чувствовал пламенеющую темноту, наполненную живыми, беспорядочно шевелящимися, существами, точно лезвие, царапающее его нервы. Все, что он пережил за время своего прибытия сюда, было огромно, смутно и призрачно.

Но все это не было существенно, важно. Важно было выражение лица того человека, с которым он переезжал бездонное озеро и который говорил о ненависти, как о чем-то освежающем.

Вошел слуга и принес прохлаждающего питья.

— Раджа шлет тебе это питье, саиб. Он велел передать тебе; «пей, я хочу, чтобы ты мог уснуть под моей кровлей».

Брингер выпил. Вкус питья напоминал сок ананаса. Он лег с открытыми глазами. Точно прохладная, медленная струя проходила по телу, делая его ко всему безразличным. Он видел движения слуги, не соображая, к чему они; видел, как Нисса пустил в ход опахало над его постелью. Под плавные движения его Брингер уснул.

Он видел странный сон; по крайней мере ему казалось, что он видит сон.

Приснилось, что будто его разбудили голоса, звучащие на дворе, под окнами. Голоса мужчины и женщины, которые направлялись вглубь двора.

Мужчина сказал:

— Он сделает это.

Женщина отвечала:

— Нет, он не сделает этого. На что мужской голос опять сказал;

— Сделает.

После чего все смолкло. Мужской голос был раджи. В женском же голосе Брингеру послышался голос его жены — Ирен.

Он лежал с открытыми глазами. Реальность сновидения возбудила его. Он прислушался. Кругом была тишина. Только шелест опахала слышался над постелью.

— Нисса!

— Да, саиб.

— Ты не отлучался отсюда?

— Нет, саиб.

— Слышал ты голоса — мужской и женский?

Через несколько секунд раздался монотонный ответ индуса:

— Тебе приснилось, саиб. Брингер помолчал.

Несмотря на сумасбродность мысли, он был почти уверен, что не видел сон. — Я должен взять свои нервы в руки, — подумал он. — Они подстраивают мне одну шутку за другой, а быть может сила их выносливости мне ещё понадобится.

Он посмотрел на часы и заставил их играть. Часы пробили пять.

— Ступай спать, Нисса, ты мне больше не нужен.

Слуга ушел, Дверь беззвучно закрылась за ним.

Но желанный сон не приходил. Ночь проходила, вещи в комнате приобретали опять прежний вид.

Наступал день…

Полчаса спустя Брингеру, завтракавшему в восьмиоконном зале, предоставленном ему в качестве жилища, было доложено о визите раджи Эшнапура.

Он поднялся навстречу входившему. Впервые Брингер увидел лицо раджи в естественном освещении, при виде которого готов был забыть все свои ночные страхи.

Индус, доставивший ему письмо раджи, сказал, что его повелитель молод. Наверное, он знал это. Брингер увидел перед собой бесстрастное лицо человека неопределенных лет, не знающего чувства уважения и доброжелательства, во взоре которого было упрямство и ненависть.

— Доброе утро! — произнес раджа, тряся руку Брингера. — Слышал, что вам ночью было не хорошо. Этого можно было ожидать. После Двухмесячного путешествия очутится центре индийской жизни — это для нервов европейца слишком. С этой страной нужно ужиться. Я сомневаюсь, чтобы это удалось всем европейцам. Тем, кто проводит ночи бодрствуя, — эти индийские ночи ужасны. Поэтому я надеюсь, что впредь вы не будете проводить их без сна.

— И я надеюсь, — ответил Брингер, глядя прямо в глаза радже. — Не беспокойтесь обо мне, ваше высочество, я вынослив. Что во мне подчиняется и охотно поддается впечатлениям этой страны — это художник, а не человек. Если бы мне, как человеку, как мужчине, предстояла бы какая-нибудь задача рядом с художественной, то я исполнил бы и ее.

— Радуюсь этому, — сказал раджа и улыбнулся. — В этой стране весьма мало мужей, их нельзя употреблять ни в качестве друзей, ни в качестве врагов. В последних порою ощущается просто вопиющее отсутствие… Кстати, чувствуете ли вы себя столь бодрым, чтобы сделать утреннюю прогулку верхом?

— Да, конечно.

— Я бы хотел показать вам место, намеченное мною для постройки гробницы. Надеюсь, что верховой костюм, приготовленный Ниссой будет вам впору.

— Через четверть часа я пришлю к вам Измаила. Он проводит вас к лодке. До свидания.

— До свидания, ваше высочество.

Верховой костюм подошел, но Измаил не был точен, а также и раджа.

Напрасно сердился и торопил своего проводника Брингер. Его понукания нисколько на того не влияли.

Глаза Измаила смотрели холодно и несколько презрительно.

— Что для тебя, человек, значат четверть часа в вечности, когда ты сам — листочек мангового дерева. Бессмысленно тратить слова на это. Ты не придешь, ведь, ни на секунду раньше к цели, нежели это обозначено в книге жизни.

Брингер, опираясь на мраморную балюстраду спуска к озеру, закуривал трубку и с чувством своего превосходства размышлял о том, кто кого будет винить в неточности: Измаил раджу или раджа Измаила.

День становился жарким. Зеркало воды рябило, отражая ослепительными искрами солнечные лучи.

На противоположной стороне озера, вокруг башен, воздух дрожал от зноя и яркости света. Белый дворец, казалось, таял в море блеска. Орел парил в вышине.

— Здравствуй, саиб, — приветствовали его гребцы, прикладывая ладони ко лбу. С их гладких лиц струился пот.

Случилось так, что Брингер взглянул на часы как раз в тот момент, когда раджа вышел из дворца. Тот заметил это и рассмеялся.

— Вам следовало бы своевременно уничтожить этого опасного ремесленника, — прибавил он любезно, — раньше, чем у него хватило смелости распределить капли моря бесконечности и сунуть их в карманы людей, которые не знают, что с ними делать. Этот средневековый ловец минут сделал вас рабами времени. Мы же господа времени.

Он продолжал, улыбаясь смотреть на Брингера.

— Прошу — сказал он, входя в лодку. — Если вы думаете, что должны отплатить мне, то пожалуйста, сделайте это. По-моему, нет лучшего удовольствия, как искать и находить ответы на какие-либо противоречия. Это придает вещам остроту и приближает к пониманию их. Как вы полагаете?

— По-моему, — ответил Брингер, усаживаясь, — человек, желающий быть господином времени, должен быть господином вечности.

— И, следовательно, беречь минуты и секунды?

— Человек, принесший мне ваше письмо, сказал: «час часу не подобен…»

— Ах, Рамигани… Он — философ. Его сильная сторона заключается в том, что он умеет преподносить людям с известною торжественностью вещи, с которыми, однако, тем нечего делать в обыденной жизни. Этим он напоминает европейских философов. Да, если вам захочется что-нибудь купить, то снарядите для этой цели Рамигани. Он будет торговаться также, как будто бы покупал для меня.

— Он мне кажется верным и беспредельно преданным вам?

Лицо раджи стало холодным.

— Я хорошо ему плачу. Больше, чем могут другие. Это все. Если бы пришел другой, кто мог платить больше, то он ушел бы к тому, и выплюнул мое имя, как сок бетеля.

— Думаю, что вы, ваше высочество, ошибаетесь.

Раджа пожал плечами.

— Всякого человека можно купить, — сказал он, — все дело лишь в цене. Некоторые продают себя за тридцать серебряников, другие — за сто тысяч рупий. Кто продешевит, — часто потом кается и вешается. Тот же, кто возьмет подороже, отыскивает своему поступку моральную подкладку и остается жить. Ни на одной бирже не так важен верный нюх и верное помещение капитала, как на бирже, торгующей людьми, Кто знает и использует часы, когда цены на души падают, тот скупить их все.

— Надеюсь, что вы признаете исключения, — спросил Брингер с подчеркнутой вежливостью.

— Мне они не знакомы, — ответил раджа.

— Считаете и себя продажным?

Индус рассмеялся.

— Наверно. Только боюсь, что я весьма дорог. Это единственно важное. В этом случае человек выше покупщика и выше того, что я называю моральной подкладкой. Вне известной суммы она теряет свое влияние и значение.

— Ваше высочество, — начал Брингер, — если вы намереваетесь и со мною производить такие опыты, то будьте добры сообщить, каким способом я скорее всего смогу покинуть Эшнапур. Этим вы избавите и себя и меня от некоторых весьма неприятных часов.

— Оскорбил я вас? Простите, я вовсе не хотел этого. Простите и поговорим о чем-либо другом. Мы поедем верхом. Любите вы верховую езду?

— Да, если седло и лошадь хороши!

— Ручаюсь за то и другое!

Они прибыли на противоположный берег и вышли. К дереву были привязаны великолепные арабские кони, роскошно, по-индийски, оседланные.

— При игре в поло я считаю лучшим английское седло, но на прогулке в горы несравненно удобнее это чудесное изобретение одного сибарита.

— Брингер почувствовал, что среди пламенного зноя, его вдруг потряс озноб. Он не мог вымолвить ни слова, — спазма перехватила горло.

— Четверо слуг держали лошадей, хвосты которых достегали вызолоченных копыт. Их головы были повернуты к господину, но они не смотрели на него. У них не было глаз; лошади были слепы.

— В впадинах глаз сверкали громадные полудрагоценные камни, величиною с детский кулачек, золотистые топазы, подобные яблокам.

— Это самые красивые экземпляры из моих пятисот лошадей, — произнес раджа. — Выбирайте!

— И ни у одной нет глаз? — спросил Брингер.

— Нет, — ответил индус, изумляясь. — Разве вы находите, что они были бы красивее, чем опалы моего вороного жеребца?

— Без сомнения, — возразил Брингер, Он ненавидел в этот момент индуса всеми силами души.

— Жаль, — заметил любезно раджа. Вам, по-видимому, неизвестны хорошие стороны слепых лошадей. Нет спокойнее животного, нежели слепой конь. Они не знают головокружения. Их послушание изумительно. Они точно сказочные кони. А как красиво отражается солнышко в их искусственных глазах или как сверкает в них свет факелов? Что вы имеете против их красивых глаз?

Брингер гладил рукой по шее одну из лошадей.

— Не говоря о жути, я нахожу, что это придает лошадям какую-то черту женственности.

— А вы не любите женственности? — спросил осторожно раджа и улыбнулся.

— Я люблю женственность там, где она уместна — в женщинах, ваше высочество, — ответил Брингер и тоже улыбнулся.

— В таком случае вам не следовало приезжать в Индию — сказал раджа и вскочил в седло.

— Отчего?

— Вот оно! Никто не задает с такой страстью вопросы, как европеец. Может быть, впрочем, благодаря этому он и сведущ так. Если вам нравится этот буланый, то садитесь. В течении нашего знакомства с сердцем Эшнапура, я буду иметь честь указать вам, на основании поучительных примеров, отчего человек, любящий женственность только в женщинах, не должен бы приезжать в Индию.

Брингер сел на коня.

— Будьте уверены, ваше высочество, что я буду вашим внимательнейшим слушателем. Я люблю эту страну. Она была мечтой юности и целью возмужалости. Мои мечты и планы стремились сюда.

— Потому что вы ее не знали. Верьте мне; только кто знает ее, может ее любить. Вы спросите опять: отчего? Оттого, что Индия — женщина среди других азиатских стран. В самом деле: Китай — дряхлый старец, который, может быть, родится вновь и тогда станет переживать свое новое детство; Япония — тридцатилетний муж, и только Индия — женщина. Когда вы проживете здесь подольше, то вы убедитесь, что для этого заключения не требуется доказательств. Коль скоро Индия предстанет перед вами без фаты, вы найдете, что в ней нет иной красоты, кроме той, что снилась вам.

— Я думаю, что вы несправедливы к вашей родине. Если бы я ничего не видел в Индии, кроме вашего белого дворца, где мы только что были, то и тогда я счел бы свои мечты исполнившимися.

— Что-ж, дворец красив, но он не индийский. Строитель его был европеец. Индия не имеет истории, она лишь глава из истории ислама. Впереди — хаос, позади — разрушение. От нашего детства не осталось ничего, кроме потрясающих сказок в виде наследства нам — слабым и хилым потомкам. И что хуже всего; мы — народ без искусства. Мы питались только тем, что нам осталось от ислама. Там, где мы осмеливались творить сами, получался окаменевший идиотизм, также мало похожий на искусство, как горилла на человека.

— Простите. Если все то, что вы говорите, искренно, то что я должен тут делать?

— Это я вам сейчас скажу. Увидев все, что выстроено по вашим проектам, я заключаю, что вы с уверенностью лунатика находите нужное выражение для любого задания. Вы строите дом для юной любви и все, кто видят эту постройку, решают, что юная любовь не может обитать в другом месте, как только в этом. Вы строите церковь и все, при виде ее, говорят тише. Вы строите гробницу неизвестной блондинке и мы, никогда не видевшие ее, знаем, кто она была. Поэтому, я уверен, что вы сумеете найти и сущность индийского искусства.

— Вы ставите мне грандиозную задачу, — сказал Брингер.

— Сомневаетесь вы в возможности ее разрешения?

Брингер не отвечал.

— Вы решите ее, — продолжал своим невозмутимым голосом раджа. — А я направлю вас к тем источникам, откуда вы почерпнете силы. Вы должны видеть Индию, страну — женщину, до мозга костей, до последнего биения сырца. Вы должны сдернуть фату с неё и увидеть, что никакой таинственности в ней не обретается. Вы должны прикоснуться к началам того безумия, что заставляет многомиллионный народ вести междоусобную брань, обожествлять змей, коров и обезьян, что заставляет людей добровольно стоять с вытянутыми руками на одном месте до тех пор, пока ногти не врастают в ладони, или спать на усеянных гвоздями досках. Вы должны изучить храмы, где каждая колонна, каждый образ есть стократный вопль беспутства и безумия. Вы должны видеть недуги этого народа, ибо кажется, что самые его болезни — безумны. Проказа покрывает людей как снег, как разъедающая соль, а чума гарцует верхом на крысах, которых никто не смеет уничтожать, ибо индус не должен убивать. Это — Индия, господин Брингер.

— Вы обращаетесь ко мне как к живописцу или скульптору. Не забудьте, что я, всего на всего — строитель.

— Я пригласил вас затем, чтобы вы явили этой стране ее сущность.

Раджа смолк. Брингер задумался. На его лице напряженно подергивались мускулы крепко сжатых челюстей.

Красивые цветы висели на ветвях дерев, стаи белок играли на манговых стволах, и зеленые попугаи наполняли воздух своими пронзительными криками. Брингер не видел и не слышал ничего. По лицу раджи скользнула улыбка, та улыбка, что светится на губах богов Индии, когда те довольны.

Они доехали до берега реки, извивающейся меж расщелин скал. Доски моста загудели под копытами коней. Потом дорога пошла в гору, лесом. Раджа остановил лошадь.

— Сойдемте, — произнес он и спрыгнул.

Брингер последовал его примеру. Слепые лошади стояли неподвижно.

Всадники молча дошли до вершины горы.

— Вот долина, где вам предстоит строить, — сказал раджа, указывая рукой.

Брингер смотрел молча на расстилающийся пред ним плоский, неглубокий овраг. Он казался блюдом, наполненным образцами сокровищ всего мира. Небо над ним напоминало синий огонь.

Глыбы мрамора, которых не смогли бы сдвинуть сорок лошадей, были навалены одна на другую; белые, без единого пятнышка; черные, с золотистыми, как янтарь, жилками; розовые, как шеи фламинго.

Ни одного дерева, ни одного растения. Только камни, стоцветные камни, и рябь реки, отражающей всю эту красочную симфонию. На другой стороне оврага, бесконечно далеко, за окаймляющим его с севера холмами, — цепь лазурных гор, на которых отдыхало небо…

— Разрешите мне на минуту остаться одному, — попросил Брингер. Он уселся под развесистым деревом, оперся на локоть и стал смотреть.

Индус отошел неслышными шагами.

 

4

Брингер ожидал раджу в своей рабочей комнате, смежной с восьмиоконным залом. Через просвечивающий купол падал свет подобно молочной реке на стол из серого мрамора.

Когда он впервые вошел в эту комнату, то сильно усомнился в возможности работать в подобной обстановке. Он привык к тихой рабочей комнате, в которой чуть слышно отражалась бы жизнь большого города. Принадлежности, мебель, бумаги на столах, картины — предлагали сами себя — взору и руке. Работа в такой обстановке была полна стремительной радости, честолюбия добиться желанной цели.

Это же помещение, где ему теперь предстояло работать, под чуждым небом, было полнейшею противоположностью. Округлые стены, черные, гладкие, в которых еле можно было заметить дверь, слабо освещались льющимися сверху снопами света.

Находившемуся в полосе этого света, помещение казалось почти необозримым и производило вследствие этого впечатление сдавленности и бесконечности одновременно. Вещи, стоявшие на столе, не имели за собой фона. Они точно застыли в страшном напряжении, в судороге ожидания…

На этот раз раджа не заставил себя долго ждать. Он вошел без предупреждения. Брингер обернулся. Он впервые видел раджу в национальном костюме: в белом халате, почти достигающим пола, и в тюрбане, скрывающем волосы.

— Не удивляйтесь! Европейская одежда некстати, когда в тени 40 градусов. Могу дать вам хороший совет: последуйте моему примеру — не раскаетесь.

— Благодарю вас, — ответил Брингер просто.

Каждый раз, при новой встречи с раджей, он должен был делать над собой усилие, чтобы преодолеть какое-то чувство нерасположения, которого не умел объяснить себе, но которое, тем не менее, ощущал. Поток быстро следовавших слов отчасти рассеивал это чувство.

— Довольны ли вы вашими покоями? Я желал бы, чтобы вы себя чувствовали, как дома.

— Вы очень любезны, благодарю вас.

— Не благодарите меня. Я уже говорил вам, что не заслуживаю благодарности. Я ожидаю вашей работы и это — все.

— Приступим.

— Рамигани сообщил мне, что будто бы на корабле вы уже рисовали и спроектировали что-то.

— Да!

— Могу я видеть ваши рисунки?

— Пожалуйста!

Раджа уселся. Брингер, передав эскизы, стал рядом с ним.

— Конечно, — сказал он, и почувствовал, как от волнения во рту становится сухо, — конечно все эти проекты основаны, в истинном значении этого слова, на воздухе, ибо я не имел понятия о месте, где их придется воздвигнуть. По поводу этого-то я и должен поговорить с вами пообстоятельнее.

Раджа поднял голову только ему свойственным движением.

— Вам не нравится место, намеченное мною для гробницы? — спросил он.

— Да.

— Я заметил это уже на обратном пути.

— И знаете почему? Разрешите вам пояснить. Из этих жалких набросков вы уже можете видеть направление моих мыслей. Представляю себе мое будущее произведение, как башню, чья верхушка достигала бы неба.

Он остановился, как бы ожидая ответа раджи, но так как такового не последовало, продолжал:

— Я желал бы выстроить сооружение, постепенно суживающееся, на подобие пирамиды, на вершине которого хватило бы место только двум предметам; гробу и человеку. Мертвецу и живому.

Раджа положил планы на стол, и откинулся в кресле.

— Отчего же вы находите место в овраге неподходящим?

— Оттого, что по другую сторону высятся горы. Мы могли бы выстроить нечто невиданное. То, что только способен выдумать человеческий ум и могут сделать человеческие руки, но рядом с горами мы все же остались бы карликами и божество гор осмеяло бы нас.

На этот раз раджа не ответил сразу. Он оперся руками о край стола; его длинные коричневые пальцы выделялись на темно-сером мраморе.

— Несмотря на все это, овраг останется единственно верным местом; я нашел ее там…

— Кого?

— Кого?!

— Раджа вздрогнул, словно от удара. Пальцы его судорожно ухватились за мрамор.

— Простите! — произнес Брингер, как мог сердечнее.

— За что? Я сказал, что этот овраг самое подходящее место…

— Вашему Высочеству нужно только приказать.

— Да! Но какая от этого польза. Попугаев можно научить говорить человечьим языком, — певчие птички поют то, что хотят… Если я увеличу цену в десять раз, то вы выстроите сооружение в том овраге. Но это уже не будет творчеством вашей души, а в этом то и вся сила.

Раджа заходил по комнате.

— Я не хотел гробницы, могущей соперничать с горами. Умей я сам строить, — я разрыл бы землю оврага до сердца земного шара. И там я стал бы строить. Наверное, из этого получилось бы грандиозное сооружение, в котором сам сатана заблудился бы. И, наконец, положив последний камень, я велел бы десяткам тысяч людей набросать раскиданную землю на мой гроб, пока не получился бы памятник, единственный и дикий, и столь высокий, что боги гор не смогли бы меня высмеять.

— Ваше Высочество, — сказал Брингер решительно, — вы повергли меня в такой хаос, из которого я не нахожу выхода. Вы писали мне, и я явился, хотя таинственность, облекавшая ваше приглашение, меня скорее отталкивала, чем притягивала. Я приписал ее капризу азиата, желающего придать себе больше значения окутыванием своей личности вуалью непонятного. Я пришёл в твёрдой уверенности, что в этой постройке достигну совершенства. Но я не могу творить, не зная основания на чем строить. Я нуждаюсь и как человек и как художник в известных границах и не охотно отлучаюсь от земных вещей.

Раджа сделал движение, желая что-то сказать, но Брингер его перебил.

— Я хотел соорудить гробницу в бесконечной равнине, где она властвовала бы. Я хотел выстроить ее из черного-черного мрамора, с колоннами из ляпис-лазури. В середину гробницы, в ее сердце, я хотел разбить сад, где духи тысячи и одной ночи могли собирать плоды, состоящие из драгоценных камней. В красоте и блеске изумрудов и сапфиров я выразил бы красоту этой женщины, которой я посвятил гробницу. Я повторил бы ее имя буквами всех языков, какие только есть на земле, в рубинах, аметистах и бирюзе. Ониксовые ступени вели бы на верхушку гробницы, которая была бы ближе к небу, чем к земле. И туда, на верхушку, я поместил бы увенчивающее чудо: хрустальный самородок, в центр которого спрятал бы сердце той, чья любовь и смерть были вдохновляющей причиной всего этого.

— Мысль красивая, — произнес индус медленно. — Но… — он поднял голову, и неподвижная улыбка обнажила его зубы — …кто вам говорит, что эта женщина меня любила. Кто вам сказал, что она умерла?

В комнате царила тишина.

Оба смотрели друг на друга. Тишина, их окружавшая, была столь полной, что поток света, стремившийся с потолка, казалось, шумел.

— По-видимому, я не так вас понял, — произнес спокойно Брингер.

— Уверен, что вы меня правильно поняли.

— Не может быть? Тут есть какое-то недоразумение или же ошибка в вашем письме…

Брингер полез в карман за письмом.

— Не стоит призывать мое письмо в качестве свидетеля против меня. Я знаю, что я писал…

— Вы писали мне, — произнес Брингер, достав письмо и наклоняясь над ним, — «…я потерял женщину, которая была близка моему сердцу…»

— Ну, и… что же? — вскричал индус, — если эта женщина была близка моему сердцу, о, действительно, близка, — то разве это значит, что она меня любила? А то, что я ее потерял, разве должно означать, что она умерла?

— Так она жива?

— Да!

— И вы хотите строить гробницу для живой?

— В один день, — произнес раджа монотонно, будто читая, — она не будет жива.

— Вы хотите ее убить?

— Да, — ответил раджа, задыхаясь.

— Вы, раджа и индус, хотите убивать?!

Раджа сделал шаг вперёд и стал в полосе света. Его коричневое лицо было какого-то пепельно-серого цвета.

— Я не раджа… я не индус… я — человек!

Брингеру хотелось ответить, но, пред этим посеревшим лицом, слова застревали в горле. Он отвернулся, опустился на стул, стоявший у стола, и подпер голову руками.

Индус стоял за ним.

— Вы хотите объяснения? — спросил он.

Брингер молчал.

— Это плохо. И всё-таки, я буду говорить. Я открою ворота своей души — входите! Краснота капель моей крови превышает красноту рубинов. Слушайте, о люди, мои жалобы! Чтобы я, раджа, из-за белой собаки, бывшей моим другом, стал тварью, которую он поносит? Чтобы я, индус, сын того народа, что женщину считает ниже вора; что не признает ревности, потому что женщины не более, как камешки под ногами, подымать которые не стоит труда; чтобы я, индус, раджа и господин, положил свою голову на колени женщины и сказал бы ей, как безумец: «Я люблю тебя, моя жемчужина?! Волосок с твоей головы мне дороже крови сердца. Я не променяю камня, на котором ты стоишь на все сокровища мира, и если бы они все принадлежали мне, то они были бы твоими! Ты, моя милая, прекраснее Савитри, Сакунталы и Дамаянти, воспетых поэтами в песнях!» Вы хотите объяснения тому, как могла женщина, окруженная уважением и любовью мужчины как парчовой мантией, на чьей шее было ожерелье из уверений любви, которой надо было только улыбнуться, чтобы тысячи ее просьб были бы исполнены, как бы нелепы и смелы они небыли, как могла она отдаться человеку — собаке, продавшему своего друга?

— Примеры — не объяснение, — вполголоса произнес Брингер и покачал головой.

Раджа не слушал. Он ходил взад и вперед, сжав голову руками.

— Почему я не задушил ее, раньше, чем она отравила мою кровь? Почему чувствую я еще и сейчас на губах сладость, когда говорю о ней. Я хочу выздороветь! И я буду здоров, когда ее дыхание не будет препятствовать мне свободно дышать. Я ожидаю дня, когда она умрет, с такою жаждою, с какой не сравниться ничто. И этот день наступит! Он наступит безусловно.

— Если вы замышляете убийство, то к чему же вы медлите?

— Я жду, когда найду его?

— Он — спасся?!

— О, нет, — сказал индус мягко. — Неужели вы думаете, что глаза моих посланцев слепы, или их ноги парализованы? Он прячется — шакал! Но они найдут его!

— Но если они даже найдут его, то вы не в праве его судить.

— Правительство его страны потребует от вас…

— В Индию охота всегда сопряжена с опасностями.

— Я очень сожалею, ваше Высочество, что вы сразу не обрисовали всего положения. Нам обоим не пришлось бы переживать настоящей минуты. Я не знаю, что дало вам повод думать, что я согласен играть роль могильщика при преднамеренном убийстве? Во всяком случае я не есть тот человек! Я прошу вас разрешить мне покинуть Эшнапур как можно скорее. Имею честь клонятся.

— Вы опять ошибаетесь, господин Брингер. Я вовсе не думал назначать вас могильщиком. Вы должны были предать вечности не женщину — как можно увековечить ничто — нет, вы должны были сделать гробницу океану моего чувства, которой я, шут, растратил и разлил по пустыне, именуемой женщиной. По-моему, нет оснований отклонять это предложение.

— Не стоит говорить фраз. Позвольте мне уехать!

— Вы хотите уехать к себе?

— Да.

Индус положил руку на планы, лежавшие перед ним. Не поднимая головы, он проговорил;

— Я предложил вам миллион золотом.

Брингер не отвечал.

— Я предлагаю вам вдвое больше.

— Не беспокойтесь, ваше Высочество, — последовал ответ.

— Тройную цену.

Брингер пожал плечами и сделал движение к дверям.

— Постойте, — сказал раджа и улыбка осветила его серое лицо. — Вы следуете моему принципу. Это хорошо. Я б на вашем месте тоже не продешевил. Назовите сумму, которую вы хотите получить за свою работу! Уверен, что сойдемся!

— Ваше Высочество, — произнес Брингер и ухватился за спинку стула, — позвольте мне, во избежание возможных недоразумений, сделать маленькое замечание. Благодаря тому, что я сейчас имею честь быть вашим гостем и не забываю, что передо мною находится азиат, я отвечу вам, но не так, как этого хотел бы. Если бы с таким предложением ко мне осмелился обратиться европеец, то он получил бы от меня пощечину. Я уже раз имел случай просить вас не обобщать вашей теории о людской продажности. Очень сожалею, что вынужден это повторить в более сильной форме. Думаю, что наши переговоры окончены.

— Вы хотите покинуть Эшнапур?

— Да.

— Сейчас?

— Сию минуту!

— Обождите немножко, — господин Брингер, — я хочу просить вас…

— Пожалуйста!

— Дайте мне слово, что вы, ни сами лично, ни через кого-нибудь другого, не будете способствовать побегу того человека, которого я ищу!

— Брингер произнес решительно:

— Нет.

— Вы не даете слова?

— Я даю вашему Высочеству слово, что всеми средствами, мне доступными, буду стараться чтобы преследуемый вами человек мог благополучно бежать. Так как и жизнь этой женщины, которую вы намереваетесь убить, в зависимости от поимки беглеца, то естественно, что я приму все меры, чтобы помешать вашим намерениям и планам!

— Раджа прищурился и покачал головой.

— Это с вашей стороны весьма рыцарский поступок, — произнес он любезно. — К сожалению, он — глуп. Вы заставляете меня принимать контрмеры… Но всяком случае, я вынужден просить вас, господин Брингер, пока отложить ваш отъезд.

— То есть, иными словами, я — ваш пленник!

— К чему громкие слова?.. Я радуюсь, имея вас своим гостем и прошу не лишать меня преждевременно этого удовольствия. Я рассчитываю сделать ваше пребывание здесь настоль приятным, чтобы вы не вспоминали об отъезде. К сожалению, я должен на некоторое время уехать; считайте себя хозяином моего палаццо. Рамигани останется в вашем распоряжении. Если у вас появится желание начать строить гробницу, то скажите ему только одно слово. Я надеюсь, что все образуется. До свидания, господин Брингер…

— Раджа скрылся, дверь захлопнулась за ним. Брингер глядел ему во след. «Я должен был схватить его за горло», — подумал он, но как-то апатично.

Брингер стоял неподвижно у мраморного стола. С потолка по-прежнему лилась струя света.

Дверь отворилась и вошел Рамигани.

— Чего тебе?

— Господин послал меня к тебе, саиб, узнать о твоих распоряжениях?

— Где он?

— Он только что покинул дворец, саиб.

— Прикажешь, саиб?

— Ничего!

Индус приложил руки ко лбу, глубоко поклонился и скрылся.

Брингер сел и задумался.

 

5

Михеля Брингера вернул к действительности аромат амбры. Он поднял голову. В комнате не было никого. Казалось, как будто никто и не входил сюда. Тем не менее по стенам кругом горели жёлтые свечи в бронзовых бра, будто сами собою зажёгшиеся.

В узком стенном шкапике висел на трех цепях сосуд тёмного металла. Из него подымались, теряясь под невидимым сводом, лёгкие облака дыма.

Он встал и направился в спальню. И там горел огонь. Вечер наступил незаметно. В окна глядела тьма.

На маленьком столике стояла низенькая золотая вазочка с фруктами и чаша с холодным, как лёд, вином. Брингер чувствовал жажду, но не стал пить, не желая прерывать хода своих мыслей.

Он пришел к заключению о необходимости подчиниться. Бессмысленно было бы бежать, не зная местности, без денег. Он был, ведь, в плену.

Но, находясь во вражеском стане, Брингер не хотел оставаться бездеятельным. Следовало найти уязвимое место противника. Следовало ознакомиться с обстановкой и изучить границы своей темницы. Времени терять было нельзя.

Возможность бегства через окна дворца исключалась; окна спальни выходили на тигровый двор, окна зала упирались в какую-то глухую стену; кабинет освещался лишь через купол.

И еще следующее вспомнилось Брингеру: три раза проходил он через весь дворец, и каждый раз все новыми путями. Раджа и его неточный, но верный Измаил, каждый раз прибегали к бесконечным лестницам и ходам, дабы не дать ему ориентироваться в расположении дворцовых покоев.

Брингер решил сам отыскать себе кратчайшую дорогу к озеру.

Он сунул в карман компас и карманный фонарик.

Неслышно притворил за собою дверь и стал осматриваться. Направо и налево простирался сводчатый зал; листовидные своды покоились на бесконечном ряде мраморных колонн. Кругом не было ни души. Брингер прислушался. Мертвую тишину нарушал еле уловимый металлический звон. Казалось, будто в бесконечной дали падали серебряные шарики в серебряный таз.

Воздух был напоен сладким ароматом летней ночи, притаившейся в ожидании грозы.

Стараясь ступать как можно тише, начал Брингер свой путь. Взяв вправо и отсчитывая колонны, он на девяносто девятой обернулся; свет за ним погас.

— Рамигани, — позвал он. Никто не отвечал.

— Рамигани! — повторил он еще.

Царило прежнее молчание.

Только свет убывал понемногу, охватывая Брингера непроглядной тьмой.

Тьма точно давила и хотелось протянуть руки, чтобы оттолкнуть ее.

Брингер пустил в ход свою лампочку: острая игла света пронизала тьму, но не в состоянии была осветить ее. Он направил луч на пол, ровный и гладкий, как зеркало. Двинулся вперед, твердо решив дойти начатый путь до конца. Он чувствовал в себе холодную ненависть и глубокое презрение к этим восточным комедиантам. Хотелось увидеть, до чего они дойдут в своих фокусах.

Он погасил фонарь. Нужно было сберечь свои средства для более важного момента. Осторожно ступая, с вытянутыми вперед руками, пошел он дальше.

Пройдя шагов сто, Брингер остановился. По гулу своих шагов и эху, он сообразил, что попал в какое-то другое помещение — весьма высокое. Над его головой чернела давящая тьма, точно спокойная вода глухой ночью. Может быть, это был беззвездный свод неба.

Вдруг ему показалось, точно кто-то вздохнул вблизи.

— Есть тут кто-нибудь? — спросил он тихо.

Мертвое молчание было ответом на его слова. Но лишь только он сделал шаг, как опять раздался подобный же вздох. Ему показалось даже, что чье-то дыхание коснулось его затылка и чья-то рука — лица.

Он зажёг фонарь.

За его спиной, у подножья колонны, сидела на корточках обезьяна. Глаза зверя смотрели прямо на Брингера.

Он посветил вокруг себя фонарем и увидел, что находится у основания невероятно широкой лестницы, краев которой не было видно.

На ступенях этой лестницы сидели сотни обезьян. Некоторые висели на волютах колонн. Они спали, но теперь стали постепенно просыпаться и скрюченные тела животных точно оттаивали от загрязнённого мрамора ступеней. Медленно, спокойно приближались они к человеку, блестя в полосе света белыми зубами. Громадное стадо их росло и ширилось.

Брингер прошел между ними и стал подыматься по лестнице. Наверху мерцал какой-то слабый свет. Он направился туда.

Стадо пошло за ним. Брингер слышал шум их шагов и прыжков. Они держались на определенном расстоянии. Медлил он, медлили и они; ускорял он шаги, и они шли быстрее.

— Если я побегу, — подумал Брингер, — то и они побегут!

Чувствуя страшную ненависть к следующим за ним животным, он завернул свет и спрятал фонарь. Напрягая мускулы постоял Брингер несколько минут без малейшего движения.

Он слышал, как преследователи удалялись. Черная бездна поглотила их. Они скрылись.

Брингер выпрямился. Он чувствовал, как сорочка прилипала к телу. Дрожь — от холода или жары — пробирала его.

Дойдя до верху, он увидел себя в преддверье храма и вошел в него, как входят в тихо струящуюся воду. Он не дышал, нет, он пил этот холодный воздух, веющий между сотнями колонн.

Брингер шел поэтому, наполненному индийскими богами храму, подавленный видом чуждых ему идолов, любопытствующий, обозревающий святыми, для него не святые, чувствуя в них врагов и сам враждебно к ним настроенный.

Среди этих божеств, казалось, пространство и время потеряли свое значение и смысл. Глаза богов двигались в свете, сияли, сверкали и глядели ему вслед. Тени росли и подымались, как будто бесчисленные стаи призраков танцевали между колонн.

Брингер провел рукою по мокрому от пота лбу. Его глаза искали выхода из этого безумного хаоса и не находили. Побежав вперёд, он неожиданно узрел нечто, от чего кровь застыла в жилах.

Он задыхаясь смотрел на существо, находящееся перед ним.

Прислонясь к колонне, сидел, скрестив руки и ноги, скелет, обтянутый коричневой кожей, словно пергаментом. Но этот скелет жил: почти под голыми ребрами билось сердце и сияли глаза из орбит черепа. Сияли огнем ненависти, фанатическим презрением к человеку западного мира.

Целое облако зловонных испарений окружало мученика, с плеча которого свешивался белый шнурок браминов. Грязь десятилетий скучивалась на святом, который, для славы неизвестно какого бога, гнил живым…

Брингер бросился назад, с твердым намерением не останавливаться, не достигнув выхода. Наконец, блеснуло отверстие в стене.

Со стоном он опустился на пол, он, спасшийся из этого ада.

В тот момент, когда Брингер лежал навзничь на холодном мраморе с распростертыми руками, он вдруг услыхал из бесконечной дали голос женщины, позвавшей его по имени.

Голос этот звал бесстрашно, с нежною ласкою, подбадривающе.

И это было так приятно. Милая женщина… милая…

И вдруг, вздрогнул и вскочил он. Откуда попала она, Ирен, сюда? Откуда слышит он ее голос, здесь, в Эшнапуре, сердце Индии, в белом дворце?

И если она здесь, то каким образом пришла она, как попала сюда? Подобно ли верной собаке, явилась она по его следам, противопоставив свою горячую любовь капризу азиатского олигарха?

Или это входило в расчёты индуса? Пришла ли она по доброй воле, или была заманена, принуждена? Не была ли она пленницей, как он?

Почему звала она его ночью и не показывалась?

Где она была? где она спрятана?

Брингер закричал изо всех сил:

— Ирен! Ирен!

Но его голос был беззвучен. Ужасное волнение, испытываемое им, перехватывало горло, превращая крики в хрип. Он разорвал ворот своей рубашки.

— Ирен, — закричал он, как мог громче.

Но, казалось, что рот его был завязан толстой шалью.

Он не слышал своего голоса, слабый шёпот вылетал из его уст.

Брингер схватился обеими руками за голову.

— Что со мною? Не схожу ли я с ума? — подумал он. Пустился бежать, сослепу, в синеве сумерек, споткнулся, упал, поднялся и бежал дальше. Закричал громко за плотно сжатыми губами, боясь эха:

— Ирен! Ирен!

Но та не отвечала.

Он попал в зал, похожий на сад, где по середине поднималась тонкая серебристая струйка фонтана, звеня рассыпавшая в мраморном бассейне. Из влажной земли росли пальмы, отдаваясь темноте своими волшебными веерами листьев, словно живые существа, сладострастно изгибаясь назад и распростерши руки…

Дальше виднелась безжизненная анфилада комнат. Все помещение дворца казалось вымершим.

Не находился ли он, на самом деле, один в этой пустоте, окруженной стенами? Один, с призрачным голосом, звавшим его, как любовь?!

Может быть этот призыв был лишь знаком, единственным знаком, который осмелилась дать Ирен, ожидавшая теперь, что он придет и разыщет ее? Возможно, что она молчала потому, что ее ответ грозил бы им обоим опасностью?

— Я не буду звать ее больше — подумал он. — Я заклинаю тебя, милая, дай мне какой-нибудь знак о себе, если ты находишься вблизи меня.

Он вздрогнул и закусил губу.

— Я схожу с ума…

Брингер оглянулся. Куда ни проникал его взор, — виднелась лишь бесконечная цепь комнат, бесконечность мрамора. Все было освещено. Стояла мертвая тишина. Проклятие одиночества не могло бы быть более полным. На человека, находящего среди этой тишины, нашло вдруг непреодолимое искушение, нарушить горячим страстным призывом эту невыносимую тишину.

И он закричал, потрясая руками, точно разрывая удерживающие их оковы:

— Ирен!!

И, удерживая дыхание, он услышал, как голос Ирен ответил ему:

— Я здесь! Здесь!

Ему хотелось спросить: — Где же? где ты? — Но лишь губы его двигались беззвучно. Он сделал движение руками. Совсем в конце колоннады, увидел он женскую фигуру, еле заметную, промелькнувшую под лучом света и затем скрывшуюся.

Он побежал как гонимый олень, добежал до места, где узрел ее, увидел вновь ее скользящий, исчезающий силуэт, поднимающийся по какой-то узкой лестнице и устремился туда. Ступени были высоки, трудны, не одинаковы и вели на плоскую кровлю. Когда он добрался туда, то увидел, как образ женщины, им преследуемый, медленно и бесшумно исчез за краем крыши, точно она хотела ступить на рог луны, видневшийся на уровне кровли. Она подняла руки, как бы для странного, чуждого приветствия и… пропала, подобно вздоху, в пространстве.

Он почувствовал, как кровь прилила к голове. Добежал до края кровли, заглянул вниз в темноту и забегал кругом, ища выхода и не находя. Наконец, дойдя до лестницы, он побежал по ней вниз, перескакивая по нескольку ступеней, задыхаясь, не видя ничего вокруг себя. Его глаза были прикованы к ее образу, который, то показываясь, то теряясь, влек его, оставаясь недостижимым.

Вдруг, открыв какую-то дверь, увидел он блеснувшую перед ним гладь озера, недвижно дремавшего среди освещенных луной берегов. Как раз напротив высились ворота, в которые он вошел сутки назад. Казалось, что тому минула вечность. Между вчера и сегодня стояла волшебная власть часов.

Но он знал теперь по крайней мере, где находится. Эти камни он попирал уже раз ногами. Не мог же он ошибаться до безрассудства. Следовало только поразмыслить, прикинуть: — вправо ли? Влево ли? Через этот или через тот проход?

Но раньше, чем он успел прийти к какому-либо заключению, он, обернувшись, увидел опять жену, стоявшую подобно силуэту между двумя колоннами, освещённую светом, льющимся сверху.

Ее одежды светились… Она прислонилась к одной колонне, прислушиваясь к чему то, подобно ему.

Он не видел ее лица, а только абрис профиля, и этот абрис он чувствовал так, как если бы кто грифелем нарисовал его на сетчатой оболочке глаза.

— Ирен, — сказал он, подавляя волнение, почти беззвучно, — если ты не хочешь моего безумия, то ответь мне! Почему ты не остановишься? Почему ты не подойдешь ко мне? Не сошел ли я уже с ума в этой стране? Существуешь ли ты, или я безумец, гонящийся за призраком?!

Казалось, она не слышит его, ибо не отвечала и ничем не реагировала. И только лишь Брингер сделал движение приблизиться к ней, как она по-прежнему скользнула в полосу столь яркого света, что изображение ее растворилось.

Брингер хлопнул себя по лбу.

— Я сумасшедший, — подумал он. Зубы его выбивали дробь. Он смотрел вслед, жене, тенью, скользящей от него.

И внезапно вскричал;

— Не туда, Ирен! Не туда, ради Бога!

Она направлялась к воротам, ведущим на тигровый двор.

Ирен не слышала его.

Не останавливаясь, двигалась она вперед и дошла до ворот. Подняла руки, чтобы открыть засов…

Кровь бросилась Брингеру в голову. Он звал, но сам не слышал своих призывов. Он бежал, но мрамор пола, казалось, превратился в вязкое болото, заставлявшее с трудом делать каждый шаг.

Он звал ее. Но она не слышала. Ее тонкие руки отодвинули огромный тяжелый засов.

Ворота беззвучно открылись; за ними зияла темь. Эта темь поглотила ее. Так же беззвучно закрылись ворота.

Брингер добрел до ворот и там упал. Как будто перерезало ему все жилы, как будто оторванными от костей висели мышцы. С нечеловеческой энергией поднялся он, отодвинул засов, потряс половинки ворот — они не двигались, не поддавались.

Засов был отодвинут, никакого замка не было. За несколько мгновений видел он их открывающимися. Теперь же они казались из одного куска, несокрушимыми; как будто это были не ворота, а вылитая из железа стена.

Брингер давил плечом, коленом; колотил кулаками, но безуспешно. Он поднял глаза к небу, которого не находил. Он не звал больше; имя его жены было в каждом вздохе, вырывавшемся из его груди. Под конец совершенно обессилев, он свалился ничком на камни перед черными безмолвными воротами…

Когда он опять приподнял голову, — глаза его были без всякого выражения. Бледный, серый сумрак царил под сводами.

Он поднялся, ни о чем не думая, ничего не чувствуя. Пошел бессмысленно вперед и дойдя до лестницы, поднялся по ней. Спустя сто шагов, Брингер оказался у дверей своей спальни.

Он вошел, но захлопнуть за собою дверь не хватало сил. Бросился, как был в одежде, в постель. Закрыл глаза и заснул, точно умер…

 

6

Брингер проснулся от однообразного, мягкого шума дождя. Вытянувшись на спине, лежал он с закрытыми глазами, прислушиваясь к знакомому звуку. Он был смертельно уставшим и в нем было ощущение, точно проспал вечность.

Безразличным движением поднял он безжизненные руки, точно чужие, и посмотрел на них.

Они были темно-красные и опухшие, на них виднелась кровь — застывшая кровь.

Железные ворота…

Брингер простонал про себя. Раненые руки напомнили ему о ночных событиях. Он повернул голову к окну. Окна казались из растопленного золота.

Завесы, искусно сотканные, были спущены и на них лилась беспрерывно вода, испаряющаяся на солнце. В изголовье постели стоял Нисса и двигал опахало. Из веера излучалась какая-то душистая, освежающая струя.

Брингер закрыл глаза и полежал так немного времени.

— Нисса, — позвал он потом.

— Саиб!

— Отчего не слышно тигров?

— Их нет, саиб! — ответил сонным голосом индус.

— Их нет?

— Да, саиб!

— Их нет больше, под моими окнами, но дворе?

— Нет, саиб!

Брингер задержал дыхание.

— С каких пор?

— Со вчерашнего утра, саиб… Наш господин не пожелал, чтобы их шаги тебя еще раз обеспокоили бы. Ты не услышишь их боле.

— Раджа прав — подумал Брингер. — Ночи этой страны ужасны; их нельзя проводить бодрствуя. Но зато дни вдвое длиннее и их то я хочу использовать.

Пока он вставал, купался в ледяной воде и дал себя одевать четырем коричневым слугам, ибо руки не слушались его — он строил планы, а за завтраком приступил к их исполнению.

Справился о Рамигани.

Тот явился, приложил руку ко лбу и остановился у притолоки.

— Послушай, Рамигани, мне скучно.

Лицо индуса было неподвижно; грустным взглядом смотрел он на Брингера.

— Приказывай, саиб.

— Я бы хотел послушать твои предложения!

Рамигани поклонился.

— Тебе дана власть надо всем, что находится в Эшнапуре, саиб. Пятьсот коней, с глазами, из которых каждый стоит слитка золота, ожидают, чтобы ты на них прокатился. На дворе кричат верблюды, предлагающие свою спину; их горбы сильны, саиб! Прикажи, и слоны упадут ниц перед тобой; они заставят дрожать землю своими шагами и своим ревом. Захочется тебе поохотиться — назови имя зверя, которого ты ищешь, и охотники раджи снесут тебя туда на носилках. Они храбры и не боятся смерти.

— Потом, Рамигани, попозже; я повредил себе руки, вылечи их.

— Должен я призвать к тебе волшебников, саиб? Есть такие, что глотают огонь, о чье голое тело зазубривается сталь меча, кто растят из семени дерево, с душистыми цветами и вкусными плодами, которыми ты сможешь полакомиться? Или хочешь видеть заклинателей змей, которые очаровывают кобр своим свистом — так, что они, священные и смертельные, начинают танцевать?

— Пусть они явятся вечером. Полуденное солнце враг колдовства.

— Танцовщицы раджи славны своею красотою, саиб. Хочешь ты их видеть?

Брингер посмотрел с тихой улыбкой в глаза индусу.

— Разве в вашей изумительной стране есть женщины? Воображаю, каковы они, если они себя боятся показывать?

— Взгляни на них, саиб, — ответил индус просто.

— Хорошо! Дай мне папиросу, Нисса!

Нисса подал.

Брингер походил по комнате взад и вперед. Рамигани стоял неподвижно у двери. Брингер бросил папиросу и обернулся.

— Ну! Иди вперед, Рамигани.

Индус отворил дверь. Его латунное лицо было столь же пусто и раздражающе, как его вежливость. Брингер рассматривал тонкую шею и покатые женственные плечи идущего перед ним человека. Он смотрел на него, на совершенство послушания. Почти против желания позвал он;

— Послушай, Рамигани…

Индус оглянулся:

— Саиб?

— Любишь ты своего господина? — спросил несколько запинаясь Брингер.

Блестящие, но невыразительные глаза индуса спокойно выдержали взгляд Брингера. За несколько мгновений выражение его лица изменилось так, что казалось почти глупым.

— Почему бы мне его и не любить? — ответил он мягко.

— Если бы ты это не делал, то не знал бы почему?

— Конечно, саиб.

Рамигани застыл в почтительной позе, ожидая дальнейших вопросов Брингера.

— Пойдем дальше, — произнес Брингер.

Они шли по крайней мере четверть часа, по направлению к южной оконечности дворца.

Рамигани отдернул тяжелую завесу из парчи.

— Войди, саиб, — сказал он и отступил в сторону.

Помещение, принявшее Брингера, было невелико, кругло и пусто, не считая дорогого ковра и нескольких подушек у стен.

— Не садись, саиб, — сказал индус с уверенностью знатока. — Кобра не требует для себя много места.

Он перевернул все подушки и разгладил складки ковра.

— Думаешь-ли ты, что кобра тебя не укусит, если ты дотронешься до неё голой рукой?

Индус поглядел на него.

— Она не может меня умертвить, ежели мне это не предназначено. А если мне предназначено это — каким образом я смогу уберечь себя от них?

— А я? — спросил, улыбаясь, Брингер.

— Ты гость.

Брингер сел.

— Должен я позвать танцовщиц?

— Зови.

Индус скрылся в боковую дверь.

Явилась какая-то отвратительная старуха и отдернула завесу от двери. Показался целый хоровод женщин, одна за другой, разряженных как божки, окруженных чуждым опьяняющим ароматом — постарше, лет около шестнадцати, с заплывшими жиром лицами и — помоложе, только что вышедшими из детства. Они двигались скользящей, томной походкой, стройные и странные, как орхидеи, эти причудливые цветы-животные, между другими цветами… Самые молодые, готовые к расцвету и сладкой любви, точно боясь, что лишатся этого…

Все они, проходя, приветствовали его своими накрашенными губами, говоря что-то нежно, шёпотом, похожим на дуновение горячего ветра.

— Хочешь знать, о чем они говорят? — спросил сидевший на корточках Рамигани. — Они говорят: избери меня своей рабыней, мой любимый, свет неба и поток счастья! Позволь мне быть ковром для ног твоих, — чашей, из которого ты пьешь! Позволь мне посидеть на твоих коленях, избраннейший из сынов человеческих, и разреши мне покачивать опахало над тобой, когда светит полуденное солнце… Послушайся моего голоса, зовущего тебя; — голоса моего сердца, сжигаемого тоской по тебе. Милый, послушай меня!..

— Это очень красиво, что они говорят, эти девы твоей страны. Но ты знаешь, что слова любви не переносят перевода. Немой друг— не друг. Я же люблю музыку человеческого голоса… Нет ли среди женщин во дворце такой, которая хотя бы немножко умела говорить на каком-нибудь европейском языке?

— Нет, саиб.

— Правда?

— Совершенная правда, саиб.

— Я думаю, однако, что ты лжешь, мой друг, — сказал Брингер и посмотрел прищурившись на индуса.

— Не лгу, саиб. Здесь, во дворце, есть, точно, одна женщина, которая немножко говорит по-английски, но…

— Но?

Лицо индуса побледнело от презрения.

— Но она недостойна того, чтобы ее имя осквернило твои уста, саиб. Ее муж умер!

— Я — европеец, Рамигани!

Рамигани поднял руки ко лбу.

Медное лицо было мертво.

— Хочешь ты ее видеть, саиб.

— Да. Хочу видеть!

Индус взглянул на него. Брингер улыбался, как человек, которому скучно. Движением руки Рамигани удалил всех женщин, ушел и тотчас же вернулся. Ему следовала девочка.

Это был жалкий, грязный ребенок, с голодными глазами и узкими плечами, испуганный, боязливый. Одно слово из уст Рамигани повергло ее, точно тряпичный узел на землю. Она простерлась на полу, касаясь лбом камня, дрожа, словно птенчик. Ее иссиня-черные волосы были в беспорядке.

Брингер встал. Его европейские чувства были оскорблены. Но сожаление взяло верх.

— Встань, дитя, — сказал он.

Ребенок встал и скрестил руки, так что ладони лежали на плечах. Потом он прижался к стенке, полуоткрыв рот, с испуганным лицом.

— Рамигани сказал мне, — продолжал Брингер, — что ты немножко умеешь по-английски.

Девочка молчала и продолжала глядеть на него.

— Отвечай, дрянь, — прошептал Рамигани.

— Да, — произнесла девочка, как во сне.

— Кто она? — спросил Брингер тихо у слуги.

— Она дочь одного богатого человека. У ее отца было больше рупий, чем волн в реке, саиб.

Поэтому ее обвенчали с одним старым раджей. Она принесла ему в приданое богатство своего отца. Раджа умер, и оставил это богатство своему сыну. Тело покойного сожгли на берегу священного Ганга. Его вдова, которой тогда было семь лет, стояла там и чувствовала боль гнева и презрения за то, что боги отняли у неё мужа и сделали ее отщепенцем общества. Она хотела броситься в огонь и ей не следовало мешать. Но нашелся дурак, кто ее удержал и отвел в дом, где чужестранные женщины призревают и растят вдов-детей, отщепенцев, для того чтобы наказать этим мир. Оттуда ее и привел наш господин. Зачем? Прихоть заставила его дать госпоже в прислуги ту, которая сама когда-то была женой раджи. Принес ворону в дом…

— Вот что, Рамигани, — и я хочу ее себе в прислуги, бывшую жену раджи. Вели ее вымыть, причесать, дай ей красивое и чистое платье и мягкие туфли, какие вы носите. Потом приведи ее ко мне, чтобы она была моей подругой…

Брингер покинул комнату, раньше, чем Рамигани успел ему что-нибудь ответить.

Спустя час, сидя за чертежом гробницы, он услышал звук тихо отворившейся двери. Он обернулся. На пороге стоял Рамигани. Он толкнул девочку за плечо и ушел. Этим движением он одинаково презирал и женщину, и мужчину.

Брингер разглядывал ребенка, как редкое растение, загадочный минерал или особенное животное. Видно было что девочка долго побыла в воде: ее темная кожа лоснилась, волосы были еще мокры; длинные косы делали узкое лицо еще уже. Ей дали тёмно-синее платье, доходившее до колен. На ногах обуты были мягкие сандалии. Никаких украшений на ней не было.

На маленьком личике не заметно было ни счастья, ни заботы, ни надежды, ни страха. Только безграничное чувство неловкости владело ею.

Брингер невольно улыбнулся.

— Как тебя зовут, — спросил он дружески.

Прошло немного времени, прежде чем девочка ответила. Казалось, будто она должна была прежде отыскать нужные слова, словно она забыла, что у неё когда-то было имя и теперь представлялось странным, что кто-то этим именем интересуется.

Она сказала так, как будто это ей причиняло боль;

— Мать назвала меня «Несчастьем», а отец звал меня «Лишней». Белые женщины звали меня: Мирой.

— Обращались ли с тобой хорошо белые женины? — спросил Брингер.

Девочка посмотрела на него, как бы не понимая вопроса. Потом произнесла:

— Они отдали меня радже.

— Я хочу тебя тоже звать Мирой, — сказал он, подбадривая ее. — Это имя подходить к тебе. Поди сюда, дитя, не бойся. Ты должна остаться здесь и разделять мое общество. Представь себе, что ты маленькая птичка, которую я нашел. Хочешь?

— Ты приказал, саиб, — прошептала девочка.

Она была напугана. Ничего на свете ей не хотелось, кроме как умереть. Сообразив, что она должна была развлекать, собрала она все свое бедное искусство.

— Хочешь ты, чтобы я танцевала, саиб? Или хочешь, чтобы я спела тебе?

Брингер приблизился к ней. Западный человек смотрел безмолвно и растроганно на это несчастное существо чуждого мира, смотрящее на него как животное, знающее, что оно должно умереть.

Брингер погладил ее по голове, повторив несколько раз это нежное движение, точно брат, ласкающий маленькую сестричку, желающий ее утешить и не знающий, как это сделать.

Он подумал о своей жене.

— Да, если бы ты была здесь. Тебе достаточно было бы только войти в дверь и улыбнуться, достаточно было протянуть красивым движением свою руку, и эта душа была бы твоей. Ты поговорила бы с нею о солнышке, луне и звёздах и конец был бы тот, что Мира плакала и смеялась бы, полюбив тебя.

Девочка вздрогнула от прикосновения руки и зажмурила глаза. Постепенно открывая их, во взгляде ее начал светиться огонек благодарности. Она не заплакала только потому, что боялась быть слишком назойливой.

— Саиб, — прошептала она и расставила руки, точно принося жертву, — что ты от меня хочешь? Скажи, что я должна делать?

— Может быть, моя маленькая Мира, наступит час, когда я тебя спрошу: хочешь ли ты помочь мне. Возможно, что я назову тебя скоро своей маленькой сестрой, и попрошу помощи твоих проворных ручек и ножек. А прежде всего, я хочу, чтобы ты меня не боялась. Я хочу, чтобы ты стала радостной и счастливой. Ты должна себя украсить и быть сама молодой хозяйкой. Зачем стоишь ты там, у стенки? Не бойся, тебе нечего больше бояться.

— Я буду слушаться, саиб.

Брингер вышел в другую комитату и кликнул Рамигани. Им овладело радостное возбуждение.

— Принеси мне украшений, пестрых вещиц, которые любят дети вашей страны. И не заставляй меня долго ждать, слышишь?

Рамигани исчез. Брингер ходил по комнате от одного окна к другому и посвистывал.

— Слушай, Мира. Возьми лучший ананас, который найдешь там, и смешай его сок со льдом. Ты должна прислуживать мне, потому что я не могу двинуть рукой.

Глаза девочки остановились с испугом на его раненых руках. Она приоткрыла рот, но ничего не сказала. Вместо слов, слезы брызнули из ее глаз.

— Да, ведь, это ничего не значит, это ничего не значит, дитя мое, — сказал Брингер радостно. Но Мира уселась в угол, повернула личико к стенке и плакала. Брингер не мешал ей выплакаться.

Рамигани появился вновь. За ним шел слуга с корзиной,’наполненной бусами и разными пестрыми безделушками, свешивающимися через края легкой корзины.

— Украшения, саиб, — произнес Рамигани недружелюбно и торжественно.

— Подай сюда.

Слуга подал и скрылся. Только Рамигани стоял и смотрел на девочку.

— Мне не нужно боле тебя, Рамигани, — сказал безразличным голосом Брингер.

Индус взглянул на него, поклонился и исчез.

Брингер взял корзину и опустошил ее содержимое на стол, которое засветилось радужными переливами.

— Выбирай теперь, дитя! — сказал он смеясь.

Мира повернулась. Один большой зеленый камень скатился со стола к ее ногам. Задумчиво подняла она его, посмотрела на Брингера и выронила камень. Губы ее дрожали, она смотрела почти с упреком.

— Почему ты бросила? Разве он, недостаточно красив? Тогда выбирай себе другой побольше, который блестит ярче. Выбирай, маленькая Мира, изо всего, что нам собрало плохое расположение духа Рамигани.

Мира сделалась совсем серьезной. Она ничего не понимала. О, саиб шутил — он был в хорошем настроении! А почему и нет?! Она сжалась, как будто от холода.

— Нет, моя маленькая Мира, это вовсе не шутка, — ответил Брингер на ее немой вопрос.

И когда, наконец, Мира сообразила, после немого изумления, сомнения, и надежды, — она вскрикнула, как зверенок, подбежала к столу, и погрузила свои ручки в корзину, черпая обеими горстями находящиеся там вещички, точно воду. И восклицая, вскрикивая, как если бы стеклышки ранили ее, роняла их, поднимала и хватала в детском возбуждении, точно каждое такое движение убавляло несколько часов горя с ее жизни. Она совала украшения в свои волосы, надевала бусы вокруг шеи и на руки и, наконец, набрала цветных камней в подол своей юбки и залюбовалась на их переливы и игру.

Брингер засмотрелся на нее. Когда она, точно уставши от большой радости, опустилась на колени, словно маленькая, нежная богиня счастья, — он позвал ее.

— Ты не хочешь дать мне напиться, Мира? Девочка улыбнулась счастливо, без всякого чувства вины. Она забыла свой первый долг — да! Но она была счастлива! Разве саиб не приказал ей быть счастливой?!

Она поднялась, освобождая складки своего платья, так что все вещи посыпались подобно блестящему дождю на пол. Но она не обращала на это внимания. Она выбрала самый красивый плод, как приказал саиб, очистила его и смешала его сок со льдом. Стакан она поднесла таким движением, что это напоминало жертвоприношение своей нежностью и торжественностью.

— Благодарю тебя, Мира!

Девочка стояла возле него и смотрела, как он пил. Взглянув на его руки, она быстрым движением бросилась из комнаты, и только звон амулетов указывал направление ее пути.

Брингер подпер голову болевшими руками и закрыл глаза. — «Может быть, — подумал он, — что все то, что я делаю, бессмысленно. Может быть я плутаю и все дальше отдаляюсь от цели. Может быть этому всему последуют лишь слезы и вскрики этого ребенка… Кто мы? Паруса, надуваемые ветром»…

— Саиб, — прозвучал просящий голос Миры, — позволишь ли ты полечить твои руки?

В руках Миры была раковина, наполненная белой мазью.

— Умеешь ты и лечить? — спросил Брингер улыбаясь.

— Да, саиб, — ответила та просто.

Девочка опустилась перед ним на колени и положила ракушку на пол перед собой. Брингер отдал руки в ее распоряжение. Она мазала пораненные места; ее пальцы при этом были нежнее опавших цветов. Она освежала больные части, склоняясь над ними и плакала.

— Саиб, — сказала она, глядя на него полными слез глазами, — как могло случиться, что ты повредил себе так руки?

— Моя маленькая сестричка, — промолвил он после паузы, точно ища в глазах ее опоры, — я раз бил свои руки, колотясь о железные ворота, за которой скрылась одна женщина, которая, как мне кажется, — моя жена!

— Хочешь ты ее видеть, саиб?

Брингер смотрел на нее недоумевающим взором.

— Кого?

— Твою жену, саиб!

Брингер встал; его пошатнуло.

— Ты говоришь о моей жене?

— Да, саиб.

— Разве она точно здесь?

— Здесь!

— И ты… ты видела ее?

— Да, саиб.

Брингер думал и смотрел, нахмуря брови, перед собой. Он чувствовал усиленное биение сердца и спазмы в горле.

— Слушай, Мира. Поразмысли сперва, чем ответить мне. Скажи, знает ли раджа, знает ли Рамигани, знает ли кто-нибудь другой здесь во дворце, что ты видела мою жену?

— Никто, саиб.

— Никто? Смотри, от этого зависит очень многое!

— Никто!

— Уверена ты в этом?

— Уверена, саиб.

— Хорошо, — сказал Брингер и вздохнул. Он посмотрел на девочку и грустно улыбнулся.

— Хочешь помочь мне?

— Да, саиб.

— Позови Рамигани.

Рамигани явился в тот момент, когда Брингер готовился перешагнуть порог своей рабочей комнаты.

— Скажи радже, что я решил строить гробницу и ожидаю лишь его приезда, чтобы приступить к работам.

 

7

— Терпение, саиб, — сказала Мира.

Но его то как раз Брингеру не хватало. Еще больше не хватало его Мире. Опять и опять принималась она рассказывать с нежным оживлением, где и когда видела она белую женщину. И всегда говорила «да», в ответ на его вопросы о признаках, которыми он старался определить свою жену.

— Да, у неё были белокурые волосы и бледное лицо, легко вспыхивающее от предательского румянца. Да, у неё был маленький шрам под левой бровью. У неё были тонкие ручки. У неё была привычка складывать свои прекрасные руки и так слушать кого-нибудь, углубившись в самосозерцание.

— Да, она была прекрасна, как исполнение желания, и когда она улыбалась, то казалось странным что тьма не сменялась светом раньше времени, и что певчие птички не начинали петь раньше полуночи.

И Мира видела ее.

— Она хороша, не правда ли, Мира?

— Да, саиб, она хороша…

Она долго ее разглядывала, спрятавшись в тени колоннады. Её никто, никто не заметил; ее убежище было темно, и она стояла, не шевелясь…

— Не беспокойся, саиб…

Где жила его жена? этого Мира не могла сказать. Но дворце было много покоев, а у Рамигани были глаза ворона. Их следовало остерегаться. Для того же, чтобы саиб мог узнать, где пребывала его желанная, чтобы он мог бы получить от неё какой-нибудь знак, Мира, названая им сестричкой, отведет своею осторожностью и хитростью глаза Рамигани, — своею смелостью… Да, смелостью, ибо она была смела для саиба!

Надо было только улучить момент, когда белая женщина одна, дотронуться до ее платья и сказать ей: «меня послал человек, кто тебя любит и чья душа болит, потому что он боится за тебя»… И она придет и принесет какой-нибудь знак, который он сам сможет видеть и осязать.

— Но ты должен быть терпелив, саиб…

Брингер и сам понимал, что он должен быть терпелив. Но горячка жгла его нервы. Чтобы спастись от неё и от самого себя, он нашел единственный доступный ему исход: работу. И хотя и знал, что никогда не совершит этого своего творения — индийской гробницы, он тем не менее уже любил это рождающееся дитя любовью творца и радовался зрелости своих идей. Может быть именно потому, что у него созрело твердое намерение не стать могильщиком убиенной, а может быть оттого, что он смотрел на свое согласие данное радже, как на известный шахматный ход — его планы росли без всякого напряжения, вне всяких человеческих мерил.

Раджа, как видно, принял всерьез сообщение Рамигани. Спустя несколько часов после того, как Брингер послал ему свое согласие, индус доложил о себе через Ниссу. Он протянул гостю руку и сильно потряс ее.

— Работаете? Это радует меня, — произнёс он и бросил взгляд на стол, заваленный планами и проектами.

— Что с вами? — спросил он внезапно.

— Ничего особенного, ваше высочество, — маленькое повреждение руки.

Он сунул руки в карманы.

Веки раджи дрогнули. Он прищурил глаза.

— Надеюсь, что ничего серьёзного, — процедил он с растяжкой.

— Нисколько.

— Но всяком случае — будьте осторожны у нас с ранами… Наш климат не благоприятен для ран… Должен я прислать вам врача?

— Дело не стоит слов, ваше высочество; не беспокойтесь, ради Бога!

— Вы можете ему спокойно довериться. В отношении врача я поступаю по примеру китайцев: плачу ему жалованье, хорошее жалованье, пока я здоров. Заболеваю я — ему выплата жалованья прекращается. И должен вам сказать, что я весьма редко болею, и быстро выздоравливаю. Советую вам познакомиться с его искусством.

— Благодарю вас. Мои руки поправятся сами собою в скором времени…

— Раджа улыбнулся, скривив угол рта.

— Вы, значит, вполне довольны леченьем Миры, и доверяете ей?

— Вполне.

— Прекрасно… Вдобавок — я не желаю быть назойливым. Для меня весьма важно, чтобы вы не испытывали никаких лишений, находясь под моею кровлею. Рамигани принес мне весть, что вы хотите строить гробницу. Если вы согласны, то давайте, поговорим сперва о деле и напишем условие. Назовите мне, пожалуйста, сумму, которая вас удовлетворит. Будьте уверены при том, что я себя буду считать всегда вашим должником, приобретшим неоценимое сокровище — за цену неизмеримо меньшую чем следует.

— Я не желал бы продавать этого произведения, ваше высочество, — сказал Брингер.

Индус взглянул на него.

— Как вы сказали?

— Я не желал бы продавать этого произведения, повторил Брингер.

Раджа пододвинул себе стул и сел.

— Присядьте, пожалуйста, — сказал он любезно. — Этак удобнее. Курите?

— Потом, ваше высочество!

Индус еще шире улыбнулся.

— В таком случае ваше положение выгоднее моего, — заметил он и закурил папиросу. — положение некурящего всегда выгоднее: дурман табака не вынуждает его поддаваться, и он находится во всеоружии против своего противника. Итак, я буду осторожен и прошу вас на это не обижаться. Несмотря на то, что я очень люблю ваш язык, иногда мне не хватает слов. Простите, что вы хотели сказать этим, что не желали бы продавать гробницы? Неужели я вас не верно понял, думая, что вы согласны принять на себя постройку?

— Нисколько, ваше высочество. Наоборот: у меня есть твердое намерение и я хочу немедля приняться за осуществление моих планов. Но, простите, вы сами изволили заметить, что подобная работа не оплачивается. Искусство не должно оплачиваться. Деньги — развращают. Я хотел бы творить без того, чтобы ощущать мучительность оплаты. И в конце концов мы могли бы быть взаимно благодарны друг другу: вы мне за работу, я вам — за предоставление возможности творить. Честь быть вашим гостем, удобства путешествия и обилие чудес, много видимых, является для меня достаточной наградой за труд. Поэтому я еще раз прошу вас, не обесценивать вознаграждением того, чего невозможно оплатить… Я тружусь… С меня достаточно этого…

Раджа разглядывал Брингера внимательно и с известным непониманием.

— Прекрасно, — произнес он наконец. — Если я вас верно понял, то вы предлагаете мне гробницу в виде дара… не так ли?

— Это не совсем верное слово, но самое простое.

— Это королевский дар, — подавляю в себе искушение сказать: божественный, — и я сожалею от всего сердца, что недостаточно богат, чтобы принимать такие дары.

— Теперь настала моя очередь спрашивать от вас объяснений, — произнес Брингер, скрестив на груди руки.

— Очень просто, — ответил раджа. — Согласно моему опыту, я нахожу, что принятие подарков есть роскошь, доступная очень и очень немногим. Большинству же оно обходится слишком дорого, столь дорого, что оно их разоряет… Поэтому я прошу вас разрешит вознаградить вас, если не за искусство, то хотя бы за работу. Купец во мне требуешь этого, и вы должны уступить, или я вынужден буду уплатить вам выше моих средств. Итак, прошу назначить вашу цену.

Брингер молчал. Раджа встал рядом с ним и прислонился к столу.

— Я знаю, о чем вы думаете, — произнес он любезно. — Вы вспоминаете мою фразу о людской продажности. Я прошу вас, забудьте ее, что относительно вас я признаю эту фразу несостоятельной. Довольно вам этого?

— Вполне, ваше высочество.

— Если вас это устраивает, то остановимся на моем первом предложении и уговоримся, что Рамигани разработает подходящую форму для договора, подходящую обеим сторонам. Согласны?

— Конечно, — сказал Брингер, принимая протянутую руку и тряся ее.

— Очень хорошо… Я рад, что деловая часть разговора кончена. Цель моего посещения в сущности иная, — я хотел вам предложить съездить со мною в город к ювелиру Магомет-бен-Гассану.

— Интересно это? — спросил Брингер.

— Я думаю. Он самый богатый купец драгоценностями в целой Индии и, вдобавок, человек, презирающий индусов до глубины души — всех, без исключения. Это не мешает ему, впрочем, обманывать их, держа Коран под мышкой. В виду того, что в этой благословенной стране обманывание освящено традицией, то Гассан не лучше и не хуже других и то что в нем есть привлекательного, это — красивое священнодействие всех его поступков, вследствие чего, делаться жертвой его обмана почти приятно. Некоторое время тому назад, он прислал ко мне своего слугу, который на память прочитал мне лестные стихи, и просил меня зайти посмотреть новые товары его господина. Тогда у меня не было охоты, ибо боги храмов Эшнапура усыпаны драгоценностями, а танцовщицы — гнутся под тяжестью украшений. Но сейчас, когда вы хотите выстроить в гробнице сад из камней, — Гассан мне необходим и я рассчитываю, что он удовлетворит все наши желания.

— Приказывайте.

— Прошу вас в таком случае через полчаса оказать честь составить мне общество. Ручаюсь, что на сей раз приду вовремя, — прибавил он, сердечно улыбаясь.

Брингер проводил его до дверей. Оставшись один, он тяжело вздохнул: так трудно, почти невозможно было освободиться от чар этой победной улыбки, действующей подобно женской красоте, знающей, что она — неотразима.

Он поискал глазами Миру, но не нашел ее. Только пёстрые украшения были раскиданы кругом по всем углам, точно она только что прервала игру. Может быть она искала белую женщину.

Брингер провел рукою по лбу; взглянул еще раз вокруг себя чуждым взглядом и пошел.

Раджа сдержал слово — был точен.

Переезжая озеро, Брингер наклонился над водою, точно желая смерить взглядом ее глубину.

— Вы хороший пловец? — спросил раджа, как бы вскользь.

— Да, я плаваю недурно, — ответил Брингер, взглянув на него.

Тот смотрел на воду и курил.

— Существует интересная история относительно строителя этого дворца, — начал он в раздумье. — Говорят, что у него было много рабов, и если кто-нибудь из них заслуживал смерти, то он дарил ему жизнь, но с условием, что тот должен переплыть озеро. Ввиду того, что владелец дворца был порядком таки вспыльчивый господин, то очень многим приходилось подчиняться этой участи и этой милости. Легенда говорит о тысячах подобных жертв, но это, по-видимому, по-восточному преувеличено. Но всяком случае факт тот, что ни один не доплывал до берега…

— Говориться ли в легендах о причинах неудачи?

— Легенда говорит о сильных струях в реках, текущих в глубине озера. Вот, например, та река, через которую мы переезжали верхом, не имеет устья, а пропадает под землею, неподалеку от города. Правда, озеро никогда еще не отдавало своих жертв. Я сам недавно потерял таким путем свою лучшую собаку. Я уселся в лодку. Собака прыгнула туда же, не рассчитала прыжка, упала в воду и утонула. Это было тяжелое зрелище; я не желал бы видеть его еще раз…

— Странно!

Они добрались до берега и вышли.

— Не пугайтесь, — сказал раджа. Вам придется сделать маленькую поездку верхом на слоне. Бен-Гассан — аристократ, и считает важным хорошие манеры. Он мне ни за что не простил бы, если я явился бы к нему иначе, чем на спине слона. Чтобы он не стал бы наказывать меня тремястами процентами, я должен быть торжественным. Советую вам делать то же. Благодаря кратковременности поездки, я надеюсь, что вы избегнете морской болезни, которой обычно подвергается всякий европеец, сидящий на подобной качающейся махине.

— Надеюсь не ударить в грязь лицом.

Сопровождаемые оглушительным криком погонщиков шагали слоны, двигая хоботами и хлопая ушами, сквозь облака пыли.

Брингер впервые сидел на такой громаде и смотря с вышины вниз, сообразил, в чем крылось ужасное безразличие бывших властелинов, давивших людей в кашу ногами слонов. Не чувствовалось общей связи между существами, кишащими в пыли улицы и восседающими на спинах величественных животных. Шагая подобно судьбе, послушные колоссы являлись несчастьем для париев, и это несчастье, обрушивающееся на них, давило людей на смерть, оставляя руки всадников не запачканными.

Погонщики закричали вдруг как рассвирепевшие кабаны, в знак того, что они прибыли к цели. Слоны пали на колени, и Брингер спасся прыжком, в котором было больше ловкости, чем достоинства, от опасности соскользнуть на землю между ушей слона.

Слуга раджи подбежал к одному дому, выстроенному в мавританском духе, без окон. Он, в пылу усердия, энергично и бесцеремонно забарабанил кулаками в ворота. Кричал что-то, чего Брингер не понимал, но что звучало как вызов духа.

— Надо потерпеть, — сказал раджа, обращаясь к Брингеру. Бен-Гассан счел бы для себя унизительным сразу открыть нам двери, несмотря на то, я в этом уверен, что шельма уже с час как подготовляется к нашей встрече. Как он узнает заранее, это — его секрет; вероятно он очень хорошо платит своим соглядатаям, но факт тот, что нет возможности поразить чем-либо Бен-Гассана!

Он еще произносил последние слова, как дверь открылась, так важно, будто она вела на девятое небо, и на пороге появился мальчик, который упал к ногам раджи и пробормотал униженно какое-то приветствие.

— Рамигани, — позвал раджа.

Рамигани выскользнул из массы народа и приложил руки ко лбу.

— Ты будешь нашему гостю толмачом, — сказал раджа.

— Благодарю вас, — произнес Брингер.

Молча встал Рамигани рядом с ним. Он исполнял возложенное на него поручение с точностью механизма. Он смотрел перед собою пустым, ничего не выражающим взглядом, и шевелил губами, точно другой человек говорил в нем.

— Встань, шакаленок, — сказал раджа распростертому. — Дома твой господин?

— Соизволь, раджа, милостиво переступить порог дома твоего последнего слуги, — произнес мальчишка, а в глазах его светилась ирония. — Милость твоего прихода освежает сердце моего господина и увеличит вдвое долготу его дней.

— В таком случае его наследники станут меня бранить. Иди вперёд! Мы не хотим испытывать терпения твоего повелителя, потому, что это отразится на нашем кармане.

Мальчик пошел вперед, и факельщики вступили в темный проход, который, казалось, не знал, что такое — солнечный свет.

Раджа бросил папиросу и сказал со своей изящной улыбкой:

— Обратите теперь внимание. Мы покидаем Индию и вступаем в чужую страну, которую я люблю, и которую полюбите и вы, потому что она прекрасна, меланхолична и, не считая плутовства хозяина, — страна прекрасных сказок. Сказать, что дом, в котором мы сейчас находимся, есть дом Бен-Гассана, значит сказать, что это — небесный храм. Когда вы его увидите, то подумаете, что он — Авраам под дубом Мамврийским. Он ученый. Он бывал в Мекке, и в его жилах течет чистейшая арабская кровь, такая же, как у пророка. Среди Индии, в городе, в своем доме, — он по-прежнему является жителем пустыни, живущим в палатке. Я очень люблю спорить с ним. Жаль, что вы не знаете его языка, и не можете торговаться с ним! Впрочем, у вас прекрасный переводчик… Я хочу, Рамигани, сегодня иметь повод быть тобою довольным.

— Ты приказал, господин, — ответил тот.

— Извольте видеть, у Бен-Гассана — немало чувства стиля. Он сумел осветить дорогу, ведущую в его святая святых, электричеством; тем не менее, в этих факелах есть что-то создающее настроение и обманчивое; я уверен, что мы по крайней мере раза два уже прошли одной и той же дорогой! Но надо отдать справедливость старику: тот, у кого в подвалах столько сокровищ, имеет право преобразить свой дом в лабиринт.

— Тут странно сыро, — заметил Брингер, проведя пальцем по стене.

— Раджа пожал плечами.

— Может быть, старый сделал устройство, чтобы на случай необходимости иметь возможность затопить все проходы водой. Величие его расы сказалось бы и в этом.

Мальчик, шедший впереди, вдруг остановился у одного места стены, подозвал жестом факельщиков и постучал в камень.

— Сейчас пожалуют Али-Баба и его сорок разбойников, — заметил вполголоса раджа. — Не изумляйтесь. Хорошему спектаклю предшествует хороший пролог. Мы уже говорили о чувстве стиля Бен-Гассана.

Стена открылась, так что Брингер и не заметил, как. На месте камня, зияло отверстие.

За отверстием горел огонь в Дамасской лампе, свешивающейся с потолка; горящее масло распространяло странный, одурманивающий запах. Под лампой, на полу, был ковер, — старый, с потухшими красками, ковер.

Как раз под лампой стоял человек, в белом бурнусе и зеленой чалме, разрешенной только последователям пророка.

— Будь благословен твой приход, раджа, — сказал старик, торжественно поднимая руки.

Рамигани приступил к своей работе. И пока Брингер слушал его скорый и резкий шёпот и одновременно прислушивался к чужим звукам голосов Гассана и раджи, вдыхая в себя странный запах масла и глядя на обоих приветствовавших, при мерцающем свете лампы, — ему казалось, что он стоит на берегу какой-то реки, разделяющей его от них и все, что они говорили и делали, казалось идущим с той стороны, проникающим через шум реки.

— Благодарю тебя, мой друг, Магомет Бен-Гассан, за то, что ты счел меня достойным войти в твой дом, где я вновь могу дивиться на богатства, собранные твоею мудростью. Не покупать я пришел к тебе, венец ювелиров, ибо ты сам знаешь, что в моих храмах имеются драгоценные камни в таком количестве, как у других навоз. Я привел к тебе друга, объехавшего весь свет от восхода до захода солнца, и видевшего все чудеса мира до пресыщения. Я же сказал ему: «нет ты не все еще видел! А сокровища Магомета Бен-Гассана?»

— Прошу тебя показать ему их, чтобы он возблагодарил Бога за то, что он сделал человека владельцем подобного великолепия.

Гассан кивнул своей старой головой и сказал:

— Будь благословен, сын мой. Час твоего прихода будет записан в книге моей памяти золотыми буквами.

Брингер молча поклонился.

По знаку Гассана, слуги принесли набитые трубки и жаровню, наполненную раскаленными угольями. Затем внесли круглый медный столик, на котором стояла с дюжину чашечек с черным кофе.

— Присядьте, — попросил Гассан.

Слуги придвинули подушки; все трое уселись. Но время курения царила полнейшая тишина.

После того, как каждый выпил пять или шесть чашечек, величиною с наперсток, и выкурил трубки по три табаку, Гассан хлопнул в ладоши и поднялся.

— Если твоему высочеству угодно, то я готов показать твоему другу, которого пусть благословит Господь, бедное имущество моего дома; но я прошу передать ему, так как он не знает моего, а я — его языка, что я делаю это только потому, чтобы исполнить твое желание, а не потому, что все это было бы достойно осмотра.

— Твое смирение увенчивает все твои добродетели, Магомет Бен-Гассан, — ответил раджа. — Позволь нам остаться при особом мнении. Будь так добр и проводи нас сам по твоим блестящим чертогам и позволь Рамигани нас сопровождать. Он — уста и уши для моего друга, чужеземца.

— Пусть будет далека от меня мысль, в чем ни будь не послушаться тебя, раджа! Умеет он молчать, твой слуга?

— Умеет, — ответил коротко раджа.

Рамигани перевел и вопрос, и ответ, точно речь шла не о нем. Лоб его был покрыт потом.

Купец поклонился; на его лице светилось спокойное удовлетворение, как будто в словах раджи скрывалась клятва.

Они вышли из комнаты и вошли в проход, освещенный факелами и масляными лампами.

После продолжительного шествия, дорога пошла под гору, в глубину. Они дошли до большого сводчатого помещения, потолок которого терялся во мраке.

— Это преддверие святилища. Зажмурьте глаза, советую вам, — сказал раджа.

Гассан поднял руки и произнёс:

— Свидетельствую, что нет Бога, кроме Аллаха, и Магомет пророк его.

При этих словах он открыл узкую дверь, которую никто не сумел бы заметить.

— Войдите, друзья мои, — прибавил он мягко.

Брингер вошел вслед за раджей. Он остановился у порога и зажмурил глаза. Потом открыл их, но поднял инстинктивно руку для защиты их.

— Разве я был неправ, предупреждая вас?

Брингер нечего не ответил. Смутно видел он фигуру мусульманина, смутно — как сквозь туман, лицо раджи, с игравшей на нем холодной и противной усмешкой и, наконец, Рамигани, который стоял рядом с ним, полуоткрыв рот, вокруг линий которого играла жадность.

Это глухо вопиющая жадность отрезвила Брингера. Азиат разбудил европейца.

В помещении, куда они вошли, горело столько ламп, что в нем вовсе не оказывалось никакой тени. Стены комнаты, из чёрного мрамора, были пусты, Пол был весь покрыт коврами, которые почти что пропадали для глаза из-за обилия широких блюд, стоявших вплотную одно к другому. Все они были изготовлены из дорогих металлов: белое серебро — рядом с серым, темное золото — рядом с болезненно бледным, и темно-зеленой бронзой. Каждое блюдо, которого не смогла бы поднять женщина, было наполнено редкими драгоценными и полудрагоценными камнями, в оправах и без, от величины просяного зерна до величины маисового.

— Думаете ли вы, что эти камни достаточно хороши для того, чтобы ими написать имя княгини в мрамор? — спросил раджа громко.

— Они были бы достаточно красивы для украшения живущих, — произнес серьезно Брингер.

— Да. У него лучшие связи с индийскими камнеторговцами. Но не стоит ему показывать своего удовольствия. Каждое слово изумления и восторга стоит тысячу рупий, а он и так не дешев.

Магомет следил внимательно за ними.

— Прошу твоего друга присесть, — сказал он любезно.

— Мой друг не сядет, венец ювелиров, прежде чем ты покажешь ему свои лучшие сокровища.

— Не скупись, избранник Божий! Не ставь меня в неловкое положение, ибо я обещал ему, что он увидит то, чего еще никогда не видал. То, что находится здесь, не лучше того, что носят в впадинах глаз мои кони. В ноздрях моих танцовщиц сверкают более крупные изумруды, чем я вижу здесь, а в их браслетах есть такие сапфиры, которых я не вижу у тебя. Мне было бы неловко подарить своим женам то, что разостлано перед нами, потому что последняя из них могла бы сказать: «постыдись, скупец».

— Твой друг думает иначе, — сказал с хитрой улыбкой купец. — Его глаза радуются виденному.

— Магомет Бен-Гассан, мой друг вежлив, и никогда не покажет своего разочарования, даже если бы оно было больше моего изумления! Позволь мне поклясться бородой пророка, что мое терпение скоро иссякнет! Я не потому приехал сюда на слоне, по пыли и удручающей жаре, чтобы меня и моего друга постигло такое разочарование, о перл среди купцов! Ты прислал ко мне посыльного, у которого хватило нахальства сказать мне, что будто бы тебе удалось собрать такие сокровища, перед которыми блекнут звезды. Я пришёл, потому что поверил твоим словам, и что же я нахожу? Саад Ибн-Саид, живущий на берегу Гопура, имеет в своей маленькой лавочке больше прекрасных камней, чем ты, Магомет Бен-Гассан, в своем хвастливом подвале.

— Аллах да сохранит твои глаза, раджа, — завопил Гассан, недовольный. — Саад Ибн-Саид — собака и мошенник, которому за его грехи пора в ад. Если ты в его вонючей лавочке найдешь хоть один такой камень, как здесь, справедливейший из раджей, — хоть один такой рубин, величиной с голубиное сердце, хоть один такой топаз, такой опал, величиной с мою ладонь и из-за которого гурия пришла бы с неба на землю, если ты найдешь хоть один такой камень, то пусть мои дети и внуки выплюнут имя Магомета Бен-Гассана на посмешище женщин.

— Не болтай зря, друг мой Магомет, и лучше принеси-ка что-нибудь получше этого; или, клянусь головой, я повернусь и уйду, пойду к Саад Ибн-Саиду и осрамлю тебя таким образом на весь Эшнапур.

Магомет Бен-Гассан съежился и посмотрел на раджу. На его лице не заметно было ни малейшего гнева или недовольства. Его хитрые глаза смеялись.

— Купишь то, что я тебе покажу?

— Ты хочешь ставить мне условия?

— Я показываю только тому, кто покупает, солнце среди властелинов.

— А я покупаю только то, что увидел, драгоценность среди купцов.

— Я принесу тебе сокровища, которые приросли к моему сердцу, раджа, и с которыми я могу расстаться только с болью в сердце. Их божественное совершенство помрачит твой разум.

— Не рассчитывай на это, мой друг, — вскричал раджа. — Мне останется достаточно рассудка, чтобы быть настороже, потому что ты, великолепный, любишь призывать имя пророка всегда, когда тебе нужна его подмога при плутовстве.

Не было слышно ответа Гассана, хотя он оставил за собой дверь открытой. Только что он вступил в соседнюю комнату, как зазвонил колокол и этот звон съедал, заглушал все прочие звуки.

— Новая предосторожность со стороны старика, — прошептал раджа на ухо Брингеру. — В последнее время он сделался что-то уж очень осторожным.

Рамигани продолжал стоять с раскрытым ртом. Его глаза были одурманены больше, нежели ослеплены; он пил, упивался немой страстной игрой красок цветных камней.

— Если мне захочется когда-нибудь освободиться от этого человека, — заметил вполголоса раджа и по-азиатски улыбнулся, — то мне нужно будет только сказать ему: «возьми из сокровищницы Гассана то, что тебе нравиться»… И он никогда больше не вернется.

— А вы разве полагаете, что захотите когда-нибудь от него избавиться?

Раджа пожал плечами.

— Что знает сегодня о завтрашнем дне? — заметил он вяло.

Звон прекратился; Магомет вернулся обратно. Он нес в руке мешочек; закрыл за собою дверь и опять уселся на ковре. Лицо его было серьезно и благостно.

Он положил мешочек перед собой на ковер, поднял руки и произнёс:

— Свидетельствую: нет Бога, кроме Аллаха, и Магомет — пророк его!

— Вот он где, пророк то! — сказал раджа.

— Прошу тебя, князь, подойди, и позволь тебе предложить место рядом с собой! — сказал купец и стал развязывать мешочек. Руки его дрожали.

— Идите, — сказал раджа и потянул Брингера за рукав. — Сейчас начнется борьба.

Они уселись против мусульманина. Рамигани встал за спиною Брингера; он чувствовал дыхание индуса над своей головой.

Магомет Бен-Гассан высыпал камни, один за другим, на свою ладонь и раскладывал их на полу своего белого бурнуса. Он говорил с камнями и с самим собою с воодушевлением. Седая борода его дрожала.

Он мог торжествовать. Когда он взял свое последнее сокровище, изумруд, величиной с орех, и поднял его с ловкостью фокусника двумя пальцами вверх, так, что по воздуху точно зеленая молния промелькнула, — то раджа схватился за руку Брингера и сдавил ее. Это было нужно, иначе торжество Гассана было бы слишком полным.

Девять камней лежали на бурнусе. Два рубина, пропитанные красным; два сапфира, величественные и радостно-восклицающие; аметист, с темною тенью в середине; два опала — кусочки неба до солнечного восхода, один звездный сапфир и — изумруд.

Гассан достал откуда-то из складок своего бурнуса роговые очки, оседлал ими нос, и посмотрел поверх их на своего княжеского посетителя, хитро и точно подбадривающе.

— И это все, — спросил раджа, как будто оскорбленный.

Тщеславие заставило Гассана выпрямиться.

— Аллах да хранит твои очи, — сказал он, подняв руки. — Разве ты не видишь, что любой из этих камней стоит дороже иного города?

— Зрение у меня хорошее и я вижу, что все твои камни, вместе взятые, не стоят не только города, но даже — дома, даже ворот какого-нибудь дома. Если бы какой-нибудь бедный человек, мой друг, принес бы мне их в подарок, то я взял бы, чтобы не обидеть его, если у него не было лучшего, а на следующий день подарил бы их Рамигани, слуге, который стоит там, за спиной моего друга…

— Нет Бога кроме Аллаха… — завопил яростно Гассан, потрясая своим тюрбаном.

— Знаю, знаю, сверкающий светоч ислама, — перебил его раджа. — Оставь пророка в покое и не позорь его имя, которого ты не достоин носить, коль скоро ты меня хочешь обмануть! Поправь свои очки, которые хотят соскользнуть с твоего носу и рассмотри повнимательнее свои камни, которые ты так восхваляешь. Или ты ослеп и позволяешь себя надувать, или ты большой мошенник, который считает меня за дурака.

— Таких камней нет ни у одного раджи! Если я их отдам, то стану оплакивать как своих детей.

— О, ты, порождение девяносто девяти грехов, — вскричал раджа, сделав движение, как будто хотел бросить шапку оземь. — Разве нет в моей сокровищнице таких камней, которые могут отбить тебе охоту хвастать этими? Разве нет у Саида таких камней? Я пойду к нему, велю принести все то, что мне нужно, и раньше вечера камни будут на моем столе. Не думаешь ли ты, что я в тебе очень нуждаюсь?

— Если Саад Ибн-Саид даже продаст всю свою лавчонку вместе с своей презренной шкурой, то и тогда у него не будет столько денег, чтобы купить хотя бы один такой камень.

— Его друзья дадут ему в долг сколько нужно, когда узнают, что он покупает для меня.

— Пусть чума поразит этого шакала, — завопил, как иступленный дервиш, Магомет Бен-Гассан.

— Не сердись, почтеннейший, — сказал спокойно раджа. — Я люблю тебя, и поэтому я не хочу, чтобы люди шептались за твоей спиной на улице: «Магомет Бен-Гассан обеднел; раджа не купил у него камней, потому что он не в состоянии больше покупать хороших». Я не хочу этого, потому что почитаю твою старость и твою седую бороду. Поэтому скажи мне, что ты хочешь за этот рубин?

— Господин, я не продам тебе его, — произнес мусульманин важно, — я подарю тебе его за две тысячи рупий.

Раджа захохотал и всплеснул руками.

— Две тысячи рупий? Нет, ты совсем спятил, друг мой, Магомет! Две тысячи! Никто не даст за этот камень больше двухсот! Сто рупий! Хочешь? За такой камень и этого еще премного.

— О, Магомет и все Калифы! Неужели лучи горячего солнца омрачили твой рассудок, о раджа! Я краснею за тебя! Да будет стыдно мне, если в этом помещении найдется хоть один камень, который не стоил бы втрое дороже. Прибавь, раджа!

— Сбавь, Магомет Бен-Гассан!

— Мои потомки будут проклинать мое имя, если я уступлю хотя бы часть! Тысяча девятьсот рупий!

— О, нет! Много, много меньше!

Магомет прищурился.

— А сколько ты дашь?!

— Да я вообще не хочу ничего покупать от тебя: ни этого рубина, ни других камней, о возлюбленный богов! Я ничего не хочу покупать, ни сейчас, ни когда либо; разве только в том случае, если ты продашь все, что находится в этом помещении за миллион рупий…

Брингеру казалось, что воздух вокруг него задрожал. Он сидел, затаив дыхание, и бессмысленно смотрел на двух людей, сидевших друг против друга и осыпавших друг друга проклятиями и ругательствами. Он уже не слышал над своей головой слов Рамигани и по временам тряс головой, как бы желая отделаться от досаждающего шёпота. Предложения и требования сыпались подобно граду. Бен-Гассан совершенно, казалось, обезумел: он бросил на пол свои очки и топтал их. Оба кричали и пламенели. Худощавые руки Гассана превратились в лапы коршуна. Его тысячу раз повторявшееся — «нет», делалось все неистовее. Он вертелся и качался на месте, как танцующая кобра.

И, вдруг, замолк. Как будто очнувшись, усмехнулся и отер рукавом бурнуса, струившийся с лица пот.

— Пусть будет, как ты сказал, благословенный, — сказал он любезно.

— Раджа встал, и посмотрел на Брингера с особой усмешкой.

— Ну, что? — спросил тот. — Сторговались?

— Да. За два с половиной миллиона… Смешная цифра. Но легче раскусить гранитный орех, чем сломить упрямство этого отпрыска пророка. Я чувствую, точно меня колесовали. Сегодня ночью я буду спать мертвецким сном. Пойдемте. Вероятно, уже полночь!

Бен-Гассан проводил их до дверей своего дома. Раньше расставанья, Бен-Гассан подошел к Брингеру и сунул ему в руку маленькую некрасивую ракушку…

— Возьми это, друг моего друга, на память о своем слуге Магомете Бен-Гассане. Да будет прославлено твое имя!..

— Язык моего друга нем, но его сердце благодарит тебя с красноречивостью влюблённого.

Брингер сунул ракушку в карман и направился к своему слону. Бен-Гассан остался стоять у входа и глядел им вслед.

Когда они сидели в лодке и плыли по темной глади озера, раджа вдруг круто повернулся к Рамигани:

— Слушай, отдай мне камни, что ты украл у мусульманина. Они в сущности мои…

— Я ничего не украл у него, — произнес тот.

— Нет? В таком случае ты дурак, Рамигани!

Слуга молчал. Раджа повернулся к Брингеру.

— Вы уже рассмотрели то, что старик вам подарил?

— Ракушку?!

— А его содержимое?

— Содержимое?

— Неужели вы думаете, что Магомет Бен-Гассан дарит ракушки?!

Брингер достал ракушку из кармана и открыл ее. В ней был камешек, величиной с миндалину.

— Позвольте-ка!..

— Пожалуйста.

— Раджа взял осторожно камень и положил его на ладонь.

— Нет ли у вас карманного фонарика?

— Есть.

— Позвольте-ка на минутку?!

Брингер достал фонарик и нажал на кнопку.

Раджа внимательно разглядывал камень, дал ему поиграть под лучом фонаря и затем вернул камень!

— Звездный сапфир! Поздравляю вас — прекрасный камень!

— Что же это значит?

— Должен признаться, что этот сапфир наводит на размышления. Это — вернейший признак, что Магомет меня надул. Впрочем, я должен был бы предвидеть это… Берегите этот камень; с трудом можно найти другой, который бы мог сравняться с этим…

Брингер не отвечал. Он вспомнил свою жену. Она любила сапфиры, и она будет его носить. Он спрятал камень в боковой карман и погладил это место, как будто там находилась часть Ирен.

Распростившись с раджей, он вошел к себе, и первое, что увидел — была Мира, сидевшая в углу комнаты. Ее взгляд и улыбка были наполнены отдающейся любовью.

— Дитя мое! Моя маленькая сестричка, — произнес еле слышно Брингер, — какие вести ты мне несешь?

— Это! — сказала она, открывая ладонь руки и поднимая ее к нему.

В ее коричневой, узенькой руке был маленький платочек. Брингер схватил его.

Это был платочек его жены.

 

8

Брингер держал платочек в руках, точно маленькую, белую птичку, слетевшую к нему. Он сел на ближайший стул и погрузил свое лицо в душистую, нежную ткань. Он вдыхал в себя, упивался ароматом, облекавшим его жену. Он приложил платочек к своим губам и чувствовал жжение в веках глаз. Хотелось бессмысленно смеяться и кружиться. Он сидел — маленький, съежившись и делал героические усилия сдержать подступающие рыдания.

— Подойди ко мне, дитя, — сказал наконец Брингер и протянул руку.

Девочка подошла сразу же, с безвольным послушанием.

— Скажи мне, где она?

— Здесь, но дворце, саиб. Над западными воротами живет она; у неё много красивых комнат.

— Говорила ты с нею?

— Да, саиб!

— Она сама дала тебе этот платочек?

— Да. Для тебя.

— Почему же она не написала ни одного слова?

— Саиб, мои уши и уста вернее куска бумаги. Если бы я по пути умерла, — а если б я не вернулась, то была бы мертвой, — то и ее слова умерли бы вместе со мной. Бумажка с написанными словами говорит еще и тогда, когда посланный — мертв.

— Неужели смерть сторожила тебя на твоём пути?

— Смерть всегда недалека, — ответила Мира спокойно.

— Конечно, для всякого человека. Но ты еще ребенок, и не должна была бы ее бояться.

— Я и не боюсь её!

— В широко раскрытых глазах Миры светилась почти строгость.

— Я знаю. Ты доказала мне это. Жизнь страшит тебя больше… Моя сестричка, если я и моя жена, ради которой я нахожусь здесь, в этой стране, выберемся отсюда, то мы тебя попросим следовать за нами, и ты опять научишься любить жизнь.

— Да, саиб, — ответила Мира, без надежды в голосе и во взгляде.

— Хочешь ты сказать мне, что сказала мне моя жена?

— О, саиб, она любит тебя, и я Должна передать тебе следующее; нет слова, которое было бы достаточно свято, для описания ее любви к тебе. Когда я пришла к ней, она плакала, а когда я уходила, она смеялась, зная, что я иду к тебе. Я думаю, что она полюбила меня, ибо твой взор был на мне. О, она хороша, та женщина, которую ты любишь; но когда она произносит твое имя, — она воодушевляется и тогда она — прекрасна!

— Веди меня к ней!

— Нет, саиб. Никто не должен знать ничего. Если они заподозрят что либо, то возьмут меня от тебя и запрут, и я не смогу тебе помочь ничем. Терпение, саиб; ты должен терпеть…

— Если твое сердце было бы так полно страха и любви, как мое, то ты не говорила бы этого слова! Но я не хочу, чтобы ты из-за меня подверглась опасности. Опиши мне путь туда, и я пойду один. Скажи мне, куда я должен идти?!

— Не ходи, саиб! — сказала Мира нежно и с твердостью. — Я приведу ее сюда.

— Так, чтобы ей нечего было опасаться?

— Так, чтобы ей нечего было опасаться!

— Не играй мной, Мира! Ты не должна пытаться обманывать меня. Я буду ждать, сколько хочешь! Но если ты не вернешься раньше утренней зари, то я сам пойду и попытаюсь ее найти без тебя.

— Я приведу ее, саиб.

— И долго мне придется ждать?

— Долго, саиб. Дорога длинна и сторожей много. Ты не захочешь, ведь, чтобы мы были неосторожны?

— Нет!

— Ночь не кончится, когда мы придем.

— Тогда иди, моя маленькая сестричка.

Мира ушла. Дверь беззвучно закрылась за нею.

Брингер вынул часы, посмотрел и положил снова в карман, не заметив, который час.

Открыв дверь в соседнюю комнату, он стал ходить взад и вперед, останавливаясь перед окнами, столами, шкафами; брал сотни вещей в руки, разглядывая их и ничего не видя. Иногда он прислушивался к каким-то воображаемым звукам — казалось, что он слышит хлопанье дверей, чьи-то отдаляющиеся шаги…

Он шептал про себя, сквозь зубы:

— Приди! приди!

Потом, после этой бури радостного ожидания, другие мысли овладевали им.

— А что, если она не сможет прийти? А что, если Миру видели по дороге, и она схвачена? А что, если Ирен сама попалась на глаза Рамигани?

Брингер вздохнул. Глупец, что он раньше не подумал о таких возможностях. А слова Миры о смерти, таящейся вблизи? Он вспомнил о них…

Десять раз в течении одной минуты прислушивался он, так что самая тишина стала как-то звучней… Наконец, совершенно измученный, отчаявшись увидеть Миру, уселся он на стул и подпер низко опущенную голову руками.

И вдруг ему почудилось, что дверь открылась. Боясь поднять глаза, он продолжал сидеть… Наконец, встал, сделал пару шагов вперед, протянул руки и почувствовал, что обнимает любимую женщину, свою жену.

Они не целовались. Они стояли тихо и чувствовали, что составляют одно. Бесконечное спокойствие волной проходило в нем. Чувство глубокой, огромной радости, Он поднял голову жены и поцеловал ее мокрые от слез глаза, и отдающийся рот, точно пил. Он чувствовал, что Ирен хочет сказать что-то, хочет говорить и мешал этому своими поцелуями.

— Не говори ничего… — шептал он, точно говоря ее губам, а не ушам. — Не говори… ты здесь… у меня… в моих объятьях… все прочее не имеет значения… ты, ты здесь, Ирен!..

Жена не отвечала. И когда он заглянул ей в глаза, то увидел, что Ирен улыбалась, улыбалась счастливой улыбкой.

— Каким образом очутилась ты здесь?

— Это длинная история. Рассказать тебе?

— Да. Но ты должна спокойно остаться в моих объятьях. Сиди, я хочу смотреть тебе в лицо. Может быть, тебе придется повторить иную фразу, милая, потому что я не ручаюсь, что, слушая звук твоего голоса, я всегда пойму смысл сказанных тобою слов. Но не плачь больше, нет больше повода… Теперь ты здесь… Получила ты мои письма?

— Да, милый.

— Ну, рассказывай. Не томи меня!

— Это недолго рассказать… В тот вечер, меня внезапно вызвали к телефону. Говорила моя сестра. Оказалось, она получила какое-то известие, которое поразило ее. Она потеряла голову и во что бы то ни стало, хотела переговорить со мной.

— Странно!

— Что странно?

— Да то, что твоя сестра из людей, не легко теряющих голову.

Конечно, но я вспомнила об этом уже после. Она умоляла так отчаянно, что я испугалась и тотчас же пообещала ей прийти. Я оделась, посмотрела — спишь ли ты и, уходя, сделала Францу соответствующие распоряжения.

— Когда это было?

— Около половины девятого.

— Ага! Дальше!

— Нигде по близости не было ни одного автомобиля. Шел дождь. Вагоны трамвая были битком набиты. Пришлось порядочно ждать. Когда я приехала на станцию, поезд уже ушел. Надо было ждать следующего, который отправлялся через четверть часа. Ожидание успокоило меня, и я решила предварительно сговориться еще раз с сестрой, раньше, чем оставлять тебя одного на несколько часов, или, на худой конец, пригласить ее самое приехать к нам. Когда я, наконец, добилась соединения, то сестра сама подошла к телефону и спросила меня, в самом радостном настроении, как твое здоровье и когда она сможет привезти первые цветы, которые только что распустились в ее саду.

— Очень хорошо!!

— Мы долго говорили. Сестра по-видимому сочла меня сумасшедшей. Она посоветовала мне поручить временно уход за тобой кому-нибудь другому. Я в свою очередь убеждала ее, что я, слава Богу, совершенно здорова и что половина девятого она же сама умоляла приехать к ней и поддержать ее в ее тяжелом несчастье! В ответ на это, она поклялась, что ничего не знает и что все это, по меньшей мере, странно…

— Бедная! Воображаю, как ей хотелось бы постигнуть эту мистификацию!

— Этого хотелось и мне. Я дала отбой и позвонила домой. Отвечал Франц. Да, какой-то господин заходил к нам, ушел и опять был позван обратно, по твоему поручению.

— В ответ на мой вопрос о чужом, Франц сказал только, что он чужеземец, говорящий с странным акцентом. Я просила его не предупреждать ни тебя, ни чужого о нашем разговоре и поспешила домой. Когда я приехала, ты уже минут с десять как уехал.

— Милая! Очень ты напугалась?

— Я не знаю, правильное ли это слово? Я знаю только, что я бессмысленно стояла у твоей постели, глядя на смятую подушку. Франц говорил мне что-то, но я его не понимала. Лишь постепенно стал разъясняться мне туман его слов… важные дела… внезапный отъезд… по телеграфу подробное объяснение завтра… Ты не должен забывать, что я тебя оставила после кризиса, в освежающем, бодрящем сне и теперь вдруг узнаю, что ты поднялся и ушел с неизвестным, не оставив мне ни одной строчечки…

— Я пытался это сделать, но безуспешно.

— Теперь я знаю это, но тогда… Я просила Франца повторить мне несколько раз все подробности твоего странного отъезда. И как раз в тот момент, когда я решала про себя, что предпринять и готовилась уже позвонить в полицию, раздался звонок. Франц бросился к дверям. Я не могла ступить ни шагу. Время до его возвращения, казалось, бесконечным. Наконец, он вошел, зажёг свет и доложил: «Его Высочество, раджа Эшнапура».

— Как?

— Так как ты изумлен, то я знаю, что ты меня понял!

— Раджа приходил к тебе?

— Да!!

— В тот самый день, когда я уехал?

— Около полуночи!

— Впрочем, я ведь обещал не удивляться ничему…

— Милый! Он стоял в дверях, одетый по последней европейской моде, улыбаясь. «Прошу тысячу раз извинить меня за беспокойство, но я считаю, что никакой час не поздний, для того, чтобы сообщить вам о вашем муже. Он вполне здоров, окружен отличным уходом и добровольно едет в Индию, где, я надеюсь, он воздвигнет сооружение, которое затмит все мировые чудеса прежних веков».

— Откуда вы это знаете? — спросила я, забывая все правила вежливости. «Он делает это по моему поручению», ответил раджа в высшей степени любезно. — Так значит по вашему поручению мой муж был вытащен из постели в подобном состоянии, которое может быть стократ опаснее только что минувшего кризиса? А то, что я обманным образом была вызвана из дому, это тоже сделано было по-вашему поручению? — спросила я, не приглашая его садиться.

— Да, и то и другое. В известном отношении плохо, что вы опоздали на поезд. Если бы вы, согласно моему плану, приехали бы к вашей сестре, то вы бы встретили перед ее домом человека, который бы отдал вам письмо, с настойчивой просьбой прочесть его. Тогда вы узнали бы все то, что теперь я принужден объяснять вам устно.

— И он рассказал мне все, все подробно. И знаешь, не смейся надо мною, милый, я успокоилась, и стала думать о том, что ты собираешься строить. Это не честолюбие — ты знаешь это! Но когда индус рассказывал о своих планах и желаниях, я поняла, что он тебя любит, твои работы, твои мысли, твою душу… И я в душе почувствовала жалость к нему, потому что я была богаче его — у меня была твоя любовь… Когда он кончил, то я сказала ему, что хорошо его поняла, но одного не в состоянии охватить: таинственности, в которую он счел нужным облечь всю эту историю. По-моему, всего этого не нужно было бы. Тебя, наверное, увлекла бы грандиозность задачи, и, конечно, не я стала бы удерживать тебя!

— «Я знаю это, — отвечал раджа и посмотрел на меня. — Не может быть и речи о том, будто я хотел разлучить вас с мужем путем каких-либо хитростей или таинственных манипуляций. Но дело в том, что мне необходимо, как можно скорее, оторвать вашего мужа от Европы, иначе он не в состоянии будет выстроить индийской гробницы. Его душа, его чувства, хотелось бы сказать, его кровь, должны наполниться Индией, ее душой, ее кровью. Он должен забыть Европу. Поэтому я не хочу, чтобы вы ехали с ним. Пока вы с ним, и Европа будет там — таинственная, могучая, жизнерадостная и смелая, та — что никогда не теряет под собою почвы и не знает безумия страха. Вы умная женщина, вы не захотите, чтобы слава вашего мужа померкла».

— Это он очень ловко придумал, — должен был согласиться Брингер.

— Да, но я не уступила тебя так легко. Я сказала ему: «еще больше чем художника, люблю я человека, Михеля Брингера, и хотя я не сомневаюсь, что ему хорошо, тем не менее я считаю, совершенно невозможным жить более или менее продолжительное время без него и не зная того, как ему живется!»

— «Этого и не требуется, — возразил мне спокойно раджа. — Если вы дадите мне слово, что в течении известного времени, времени не слишком долгого, вы не будете делать попыток приблизиться к вашему мужу и искать с ним сообщений, ни лично, ни письменно, ни через посыльных, то я сам предлагаю вам поехать со мной в Индию. Вы станете жить под одной кровлей с вашим мужем; кровля эта, но всяком случае, достаточно велика для того, чтобы вы не встретились. Но даю вам слово, что вы немедленно узнаете, если его здоровью будет грозить какая-нибудь опасность».

— Дала ты ему слово?

— Нет!

— И ты все же здесь?!

— Что же ему осталось делать, как везти меня сюда, без всяких условий. Я сказала ему, что все равно, я как верная собака, пойду по следам твоим и что найду тебя, хотя бы в сердце Индии. Ему пришлось согласиться, причем он предупредил меня, что примет все меры к тому, чтобы я не могла с тобою свидеться раньше времени.

— Иными словами, ты в плену.

— Да, в очень хорошем плену, милый — в великолепных покоях, окруженная массой рабынь. Мне кажется, что за все время я вижу все новые лица, что они не повторяются; впрочем, кто живет подобно мне, делается недоверчивой.

— К тому есть серьезные поводы. Знаешь ли ты, кому я должен строить памятник?

— Знаю.

— Знаешь ли ты, что она еще жива?

— Мы должны ей помочь, Мишель!

— Да. На это я решился еще тогда, когда видел тебя первый раз!

— Когда ты меня видел?!

— Разве ты не помнишь?

— Нет. Ты разве меня видел?

— Ты видела меня и слышала мой зов. Почему ты скрывалась от меня?

Ирен отвела руки мужа и посмотрела на него пристально.

— Я не знаю, о чем ты говоришь?

— Ирен! Я не знаю, о чем ты говоришь!

— Я тебя не видела, не слышала и не отвечала тебе!!

Брингер молчал и тоже глядел на нее ничего не понимая.

— Что же это такое? Околдованы мы, что ли? Неужели мы живем в стране сплошного безумия?

Ирен не отвечала и не двигалась.

— Уйдем отсюда, слышишь! Уйдем из этой страны! — вдруг вскрикнула она, и обхватила шею мужа руками.

— Мы ничего не должны делать безрассудно. Нам необходимо сохранить свою голову свежей. Если мы уйдем, то, следовательно, покинем эту женщину на произвол судьбы. Не бойся, Ирен; ведь, правда, если ты со мной, то тебе не страшно?

— Нет, милый!

— Как только настанет рассвет, я отправлюсь к радже и скажу ему, что нашел тебя. Как бы то ни было, нас он больше не разлучит. И если он на самом деле верит, что мои планы, вследствие твоего присутствия, станут европейскими, то я докажу ему своей работой разницу между художником и человеком!

— Смотри, день настает.

Брингер оглянулся. Свет лампы потерял свою силу.

— Раджа встает рано. Через час я пойду к нему. Пойдешь вместе со мной? — спросил Брингер.

— Да, я не хотела бы оставаться здесь одна. Я не знаю, что с ними, но я чувствую, что они нас не любят и они дадут нам это почувствовать, за то, что мы хотим испортить их планы.

— Пусть делают, что хотят!

— Я не знаю, смогу ли отвечать за свои нервы, — произнесла Ирен, — в воздухе этой страны таится нечто, чего нельзя уловить, чему нет имени. Но оно есть, и я боюсь захворать от этого…

— У тебя жар? — спросил муж.

— Нет! — слезы брызнули из ее глаз. — Я боюсь!

Муж нежно обнял ее.

Спустя час, он открыл дверь своей комнаты, ведущей в коридор. У самых дверей лежала с открытыми глазами Мира. Она не спала всю ночь. Теперь, увидев их, она не поднялась; как будто ей хотелось, чтобы они переступили через нее.

Ирен наклонилась и подняла ее. Та не сопротивлялась, она была послушна. Она позволила обнять себя и не отталкивала нежных губ и рук, ласкавших ее.

— Мы забыли тебя; этого не случится больше, — прошептала Ирен.

— Зачем ты лежала у дверей, дитя мое? Разве это твое место? — спросил Брингер.

— Кто-нибудь должен был бодрствовать — ответила девочка.

— И мы не спали, сестричка, — сказал Брингер.

— Спит тот, кто счастлив, — возразила Мира однотонно.

На это белые люди не сумели ничего возразить.

Ирен схватила руку ребенка.

— Она не должна отлучаться от меня, — сказала она, обращаясь к мужу. — Может быть, она ошибается и ей не грозит никакая опасность. Но она боится, а я не хочу, чтобы она страшилась; я люблю ее маленькую душу, как будто она действительно твоя сестра.

— Но ты не можешь взять ее с собой к радже; у них совсем особые понятия о девочке, ставшей вдовой, раньше, чем научилась путем ходить!

— Тогда я останусь здесь… и буду тебя дожидаться… я не боюсь ничего с тех пор, как знаю, что кто-то нуждается в моей защите!

— Саиб, — произнесла вдруг Мира особым высоким тоном, точно во сне, — ты хочешь идти к радже и сказать ему, что нашел свою жену?

— Да, моя маленькая сестричка!

— Мира посмотрела на него глазами, полными беспокойства.

— Ты хотела мне что-нибудь сказать?

— Нет, саиб… Раджа дает сегодня вечером праздник…

— И что же? Это что-нибудь особенное?

— Нет, саиб! — отвечала безжизненно Мира.

Брингер пошел.

 

9

Перед дверью в покои раджи стоял Рамигани.

— Доложи радже, что я желаю с ним говорить! — сказал Брингер.

Рамигани посмотрел на него странным взглядом.

— Не ходи сегодня к радже, саиб!

— Отчего мне не идти туда?

— У него в глазах кровь, саиб, — проговорил Рамигани хриплым шёпотом.

— Не болтай пустого! Поди сейчас же и доложи радже.

— Саиб, я позову кого-нибудь другого…

— Чёрт побери! Убирайся с дороги, старая баба! Я войду без твоего доклада. Ну!?

Он оттолкнул Рамигани, постучал и, не получив ответа, вошел. Комната была пуста. На черном мраморном полу отражалось утреннее солнце, образуя будто лужу крови.

Вошел раджа. Он был одет по-европейски, и во всей его внешности чувствовалась сосредоточенная сила. Рука сжимала парчу завесы.

— А, господин Брингер! Здравствуйте! Отчего Рамигани не доложил о вас? Не заставил ли я вас дожидаться? В таком случае, прошу меня извинить!

— Рамигани, по-видимому, не здоров, ибо говорит глупости. Я думаю, не хватил ли его солнечный удар!

— Я велю ему передать, что не люблю, когда мои слуги болтают, — заметил равнодушно раджа. Надеюсь, что это его вылечит. Но, вероятно, вы пришли не из-за здоровья Рамигани?

— Нет. Конечно нет. Я пришел сообщить вам, что моя жена сейчас находится у меня!

Наступила пауза. Оба смотрели друг на друга.

— Жаль, — сказал раджа. — Благодаря этому испорчен сюрприз, который я хотел вам устроить.

— Ваше Высочество! Вы можете быть уверены, что сюрприз был полный, — отпарировал сухо Брингер.

Раджа засмеялся.

— Вы сердитесь на меня? — произнес он сердечно. — Вам придется примириться с такими вещами в Индии; вся эта таинственность у нас в крови… Вдобавок, так как ваша супруга с сегодняшнего дня составляет известный фактор в нашей совместной жизни, то, может быть, она не прочь принять участие в моем предложении. Мы еще не нашли до сих пор подходящего места дли гробницы, ибо вам то место в долине не нравится. Если вас устраивает, то поедемте сегодня на автомобиле в равнину.

— Я думаю, что моя жена будет очень рада, — сказал Брингер, и подумал: «Мира ошиблась. Раджа не устраивает сегодня никакого празднества».

— Я прошу вас, — продолжал раджа, — приветствовать вашу супругу. Так как вы долго были в разлуке, то вам будет, полагаю, приятно побыть вместе до отъезда. С завтрашнего дня, я был бы очень рад, если ваша супруга согласилась бы исполнять за моим столом роль хозяйки, на европейский лад.

Брингер поклонился.

— До свиданья, — произнес раджа.

Брингер взял протянутую руку; та была тяжела и холодна, и не отвечала на пожатие.

— До свиданья, ваше высочество, — сказал Брингер и ушел.

Рамигани не было у дверей. И по дороге он его не видел.

Вообще, весь дворец казался как бы вымершим.

Брингер вошел к себе.

Ирен была у окна. У ее ног сидела Мира; она высыпала все свои украшения. Пёстрые бусы гирляндами свешивались с ее колен.

— Ну что, подружились? — спросил Брингер, целуя глаза жены.

— Говорил ты с раджей?

— Да…

— Ну, и что он сказал?

— Нечего… Пожалел, что я испортил ему сюрприз, который он мне готовил… Просит кланяться тебе и приглашает нас вместе с ним прокатиться в равнину, осматривать место для гробницы…

— Говорил он что-нибудь про сегодняшний вечер?

— Ничего… Он надеется, что с завтрашнего дня ты будешь исполнять обязанности хозяйки за нашим столом. Сегодня он не хочет нас беспокоить.

— С завтрашнего дня? — переспросила Ирен и поднялась. — Мы должны сегодня же бежать…

— Почему?

— Не знаю… Я боюсь!

— Ну, послушай. Это — глупо!

— Может быть это и глупо с моей стороны, но я боюсь. Ты знаешь, что я вообще то не труслива и меня не так легко вывести из равновесия. Но тут я боюсь… У меня чувство, точно я в гробу, крышка которого через час будет заколочена, и я должна буду задохнуться. Сейчас ещё не поздно. Назови это глупостью, милый… но один раз уступи мне… уйдем сегодня…

— Это невозможно, Ирен. Я дал слово радже, что выстрою гробницу. И у меня нет ни малейшего повода стать нарушителем данного слова. Очень возможно, что он по отношению к нам враждебен. Но мы должны быть осторожны, и делать вид, как будто ничего не замечаем.

— Я думаю, что знаю, зачем он меня привез сюда, — заметила жена. — Ему нужна была заложница.

— Возможно. Но тем более надо быть осмотрительным.

В дверь осторожно постучали.

— Войдите.

— На пороге появился Нисса.

— Я должен отдать тебе вот это, — сказал он и подал письмо Ирен.

— От раджи? — спросил Брингер.

Да.

— Ирен разорвала конверт. Брингер через ее плечо читал:

Многоуважаемая госпожа!

В виду того, что Вы еще не освоились с нашим климатом, обстоятельством, совершенно упущенным мною из виду, то я предлагаю отменить нашу сегодняшнюю предполагаемую поездку до той поры, когда погода будет благоприятнее. Вместо этого, я был бы весьма обрадован, если Вы приняли бы приглашение на маленькое празднество, устраиваемое мною сегодня вечером. Я верю, что являюсь Вашим должником за доставленную Вам скуку одиночества и заодно рад использовать этот случай, дабы иметь возможность показать Вам индийские чудеса, так хорошо или дурно, как сумеют Вам продемонстрировать наши фокусники. Ожидаю Вашего утвердительного ответа и прошу передать Вашему супругу мое почтение.

Ваш покорнейший слуга

Арада

раджа Эшнапура.

— Что ты ему напишешь?!

— Согласие, конечно?

— Но с условием, что я возьму с собою Миру.

Брингер поднял брови.

— Это звучало бы объявлением войны!

— Я не позволю этому ребенку отлучаться от меня. Я больше не хочу и не желаю видеть в ее глазах страха смерти…

— Ну, хорошо!

Ирен пошла в соседнюю комнату и там, стоя, написала следующие строки:

Ваше Высочество.

Благодарю Вас от себя и от имени моего мужа за Ваше любезное приглашение, которое мы принимаем с особым удовольствием. Прошу Ваше Высочество разрешить Мире быть в течении сегодняшнего вечера, в Вашем присутствии, в моем личном услужении. Я была бы Вам глубоко благодарна за исполнение этого моего желания. Чтобы не беспокоить Ваше Высочество, я буду считать Ваше молчание за знак согласия. Примите наши лучшие пожелания, от меня и от моего мужа.

Ваша

Ирен Брингер.

— Хорошо! Но…

— Ах, еще есть какое-то «но»…

— Я думаю, что мы сделаем лучше, если спросим Миру о ее желании, идти ли с нами или остаться здесь. Мы знаем, что она чего-то боится, но не ведаем — чего, и может быть, принудим ее как раз следовать тому, чего она боится.

— Она до ужаса послушна. Она пойдет за тобой, куда ты ее позовешь, хотя бы на смерть. Спросим ее?

— Спроси!

Мира сидела на полу. Ее взгляд был прикован к белым людям; он дышал глубоким спокойствием. Ее губы не улыбались, но, возможно, что ее душа улыбалась.

— Моя сестричка, — сказал Брингер, подсаживаясь к ней, — ты была права, — раджа устраивает сегодня вечером праздник!

— Да, — ответила Мира.

— Он просил нас, жену и меня, принять в этом празднике участие. Мы пойдем туда, потому что не идти нельзя. Но сердце наше не будет спокойно, если ты не будешь спокойна, маленькая Мира… Что ты хочешь: оставаться ли здесь, где ты можешь запереться и ждать нас, или идти с нами, где ты можешь все время сидеть рядом с моей женой?..

Мира не шевелилась.

— Один путь долог и туда ведет много шагов. Другой — короток и туда ведёт мало шагов. Но кончаются оба в одном месте.

— Отвечай же мне, маленькая сестричка, — попросила Ирен, опускаясь на колени перед нею.

Мира посмотрела на нее, точно спрашивая, имела ли эта чужая женщина право называть ее своей сестрой, а потом подняла руки ко лбу, в знак послушания.

— Хочу остаться с тобой, — прошептала она.

Брингер взял письмо из рук жены и отдал его слуге.

В минуты, следовавшие за уходом слуги, никто из трех человек не говорил ни слова. Брингер ходил взад и вперед по комнате, Ирен села у окна и пощипывала нервно лепестки цветка. Мира сидела, скрестив ноги, в углу и не шевелилась.

Через несколько минуть за дверью раздались шаги. Ирен побледнела.

— Он откажет! — прошептала она.

Брингер не ответил и смотрел на дверь.

Вошел Нисса.

— Мой господин велел передать тебе: «воля гостя в доме священна».

— Передай своему господину, что я благодарю его, — сказала Ирен, и облегченно вздохнула.

Она встала, подошла к Мире и поцеловала ее.

— Укрась себя, маленькая Мира! Я хочу, чтобы ты была красивее всех танцовщиц раджи!

К вечеру Мира принарядилась, ибо была послушна. Она казалась красивой, потому что ей так приказали. И когда Нисса пришел сопровождать госпожу и господина Брингер, то она следовала им как тень, потому что такова была воля ее господина.

Раджа встретил гостей в огромном зале, в бесконечности которого терялись колонны. Зал был празднично освещен. По середине возвышался помост, перед которым стояли три черных резных кресла. Везде кругом разбросаны были подушки, покрытые тяжелой парчой.

Раджа был одет по-восточному; на голове осыпанный камнями тюрбан, по середине которого красовался крупный рубин.

— Добро пожаловать, — произнес раджа, целуя руку Ирен и пожимая руку Брингеру. — Радуюсь, что вы согласились принять участие в сегодняшнем празднике; а то пришлось бы справлять его одному…

— Могу полюбопытствовать о причине сегодняшнего празднества? — спросил Брингер.

— Позаботься о еде, Рамигани, — сказал раджа громко. Целая армия безмолвных слуг двинулась в торжественным величии, неся столики с сосудами, наполненными едой и питьем.

— Покорно прошу садиться, — пригласил раджа. Он уселся в середине и указал Брингеру на кресло по левую руку от себя.

Мира уселась рядом с белой госпожой на полу; она казалось тенью.

И хотя кушанья разносились в дорогих сосудах и аромат их был восхитителен, хотя бокалы сверкали камнями и движения слуг были изящны и изысканно-вежливы, — тем не менее, чувствовалась в этом пиру какая-то скрытая дикость, казалось, ожидавшая момента, чтобы вырваться наружу.

Брингеры ели из вежливости. Раджа не прикасался ни к какому блюду и только прихлебывал по временам ледяную воду из запотевшего бокала.

Вдруг, резким движением повернулся он к Брингеру.

— Вы спросили меня, давеча, о причинах празднества.

— Я не желаю быть назойливым, ваше высочество!

— Само собою. Но я хочу, что, бы вы и нутром, так сказать участвовали в сегодняшнем празднике. Я получил сегодня извещение о смерти!

— Смерти?

— Да.

— Необычайный повод для празднования? Весть о смерти женщины?

— Нет. Мужчины.

Брингер положил на место бокал, который держал в руке.

— Это ужасно, — прошептала Ирен.

— Что ужасно? — спросил ее раджа.

— По-моему, ужасно, делать из смерти человека повод к празднеству!

— Это зависит от человека. Если он сбросил с себя человечий облик и стал волком, шакалом, то он заслуживает судьбу шакала. Свободные животные презирают тех, что едят падаль.

— Но мы-то не животные, а люди.

— Кто вам это сказал?!

Ирен замолкла.

— Он был моим другом, и я любил его. Я спал, и он бодрствовал. Но время моего сна он продал меня, спящего. Я сделал гонца, привёзшего мне весть о его смерти, богатейшим человеком в Эшнапуре. Я был грязен, теперь я чист. Если я сейчас умру, то со спокойным сердцем; за мной ничего не останется незавершённого. И, поэтому, я имею основание праздновать сегодня!..

— А женщина? — спросила Ирен.

— Не беспокойтесь, сударыня. Она дойдет до своей цели. Нет надобности подгонять ее; она поставит свою ногу в назначенный ей след.

— Я не знаю, что вы хотите этим сказать, — начал Брингер.

— Рискуя навлечь ваше неудовольствие, я все же должен заметить, что вы не имеете ни малейшего права быть судьей и палачом человека, находящегося в вашей власти. Даже убийце дают возможность защищать себя. Должен вам сказать, что я сейчас больше чем когда-либо решился защищать эту женщину, если ее бедная душа не находит к вам доступа…

— Вы говорите очень хорошо и слушать вас составляет истинное удовольствие. Но позвольте мне один вопрос; говорили ли бы вы так же, если дело касалось вашей супруги? Простите, я вовсе не желал вас оскорблять, — прибавил он, заметя жест Ирен.

— я хочу лишь знать, может ли изменник и неверная жена найти место в вашем сердце?

— Нет!.. — отвечали одновременно муж и жена.

— Благодарю вас! Это все, что я хотел знать.

— Но это не меняет европейской морали; потерпевший не может быть судьёй — воскликнул Брингер.

— Раджа усмехнулся.

— Да я-то не европеец… и разрешите в данном случае прибавить — к счастью. Во мне таился голод, — голод тигра. Теперь голод этот утолен.

— Но если это правда, — возразила Ирен, — то простите этой женщине. Ни одно благородное животное не рвет добычи, после того, как насытится.

— Я даю вам слово, что ничего не предприму, что могло бы носить характер угрозы. Этого и не нужно. Достаточно того, что я ничего противного не сделаю…

— Я не понимаю…

— Не приходилось ли вам слышать, что люди, боясь смерти, кончают с собой? — спросил раджа. — Впрочем, прекратимте этот грустный разговор. Если вам угодно, то я дам знак, чтобы приступили к фокусам.

— Пожалуйста.

— Раджа хлопнул в ладоши.

Раздалась музыка, странная и дикая, не громкая, но настойчивая. Из-за пальмовых дерев вышел индус, чье высохшее тело было опоясано каким-то белым платком.

Индус начал свое представление так торжественно, словно он был жрец и совершал богослужение. В сущности, все, что он делал, было обычным фокусничеством: он ел гвозди и стекло, выплевывал огонь или вытаскивал изо рта бесконечную бумажную ленту, жег себя огнем факела, не испытывая физической боли и наконец, исполнил танец с факелами в темном зале с погашенным светом.

— Это в сущности, красиво, — заметил раджа, обращаясь к Ирен. — Жаль только, что его тень танцует лучше, чем он. Но это общий удел всех их. Его нельзя винить за это.

Что касается меня, — возразила Ирен, — то во мне фокусники находят благодарного зрителя. Я верю всему, что они делают и не ищу объяснения. Я точно в сказке. Я усыпляю на это время свой разум. Знаю, что достаточно приотворить лишь одну дверцу, чтобы добраться до следов секрета, но я не хочу ее открывать. То, что находится за дверью, наверное, и наполовину не так хорошо, как это…

— Радует меня, что вас это забавляет. Но вот, и получше номер. Этот старик совсем особое существо: ему нельзя приказывать. С ним приходится обращаться как с высоким господином. Когда же он в хорошем настроении, тогда он несравненен.

Упомянутый раджей старик-индус тем временем уселся на пол, с таким видом, как будто кроме него тут никого не было, он поставил перед собою цветочный горшок и напевая что-то, стал наполнять его черной землей, которая будто струилась из его пальцев. Затем откуда то, с воздуха, схватил зернышко, которое сунул в землю. Отодвинул от себя горшок и пристально воззрился на него. Он прищурил глаза; напев рос с каждым дыханием. Секунды тянулись и казались минутами.

Вдруг он смолк. Только глаза выпучивались все больше и больше.

— Смотри, — вскрикнула Ирен, и сама же зажала себе рот рукой, как будто желая словить вырвавшееся слово.

Из земли в горшке подымалось и росло растение — стебелек, ветви, почки, листья и наконец в концах ветвей — белые цветы. Душистая волна лилась от них.

— Апельсиновые цветы, — прошептала Ирен.

Лепестки осыпались, падая на пол как снежинки. Рос плод, увеличивался, делался зеленым шаром, под его тяжестью гнулись ветви. Темная зелень плода понемногу стала превращаться в золото. В конце концов, на каждой ветке висело по золотистому плоду.

Фокусник сорвал лучший плод и бросил апельсин по направлению к Ирен. Она поймала плод и понюхала его сладкий, нежный аромат.

Когда она подняла глаза, то старик сидел на своем месте, неподвижно. Горшок перед ним был пуст.

Ирен захотелось передать апельсин своему мужу — его не было в ее руке.

Раджа засмеялся.

— Вот вам Индия. Ее лучшие плоды — тают в воздухе, когда хочешь ими полакомиться. Но смотрите дальше. Старик сегодня в Духе.

За спиной фокусника стоял откуда-то появившийся мальчик. Старик взял лежавшую на полу бамбуковую жердь и поставил ее стоймя по середине сцены, так что верхний ее конец затерялся меж висевших ламп. Он испустил какой-то звук, напоминавший крик водяной птицы. Он выпустил жердь из рук, и она осталось стоять.

С ловкостью молодой обезьяны полез мальчик по гнущейся жерди наверх, пока не пропал из виду, достигнув уровня ламп.

Фокусник посмотрел вверх, пробормотал что то, и тоже полез вверх, за мальчиком.

— Откуда он взял нож? — спросила Ирен. — У него в зубах нож!

— У них, кажется, в собственной шкуре карманы, — ответил раджа.

Наверху, под куполом, но тьме, послышались гневные крики, перемешанные с безумными воплями о помощи. Казалось, точно два демона преследуют друг друга вод потолком. Крики то приближались, то отдалялись, и закончились наконец диким, отчаянным воплем, покрытым победным, воем преследователя…

На некоторое время все стихло. Никто не шевелился. Жердь стояла посреди сцены, свободно и призрачно. Лампа бросала яркое пятно света к самому подножью жерди.

На это пятно внезапно упала с вышины окровавленная рука, которой следовала отрезанная нога, блестевшая линией среза. Другая рука упала, еще одна нога. Потом — тело. Наконец — голова. Глаза мальчика смотрели остекленевшим взглядом.

— Он тонко знает дело, — заметил раджа.

Ирен не отвечала, она дрожала. Мира съежилась в комочек и заглушала рыдания своими маленькими ручонками.

С неописуемо зверской улыбкой посмотрел раджа на девочку.

— Вы позволите, — произнес он, вынимая папиросу.

Ирен не могла ему ответить.

Он предложил папиросу Брингеру. Тот отказался. Взгляды их скрестились.

— Вы не курите? Тогда я должен быть осторожным, — произнес раджа улыбаясь.

— Я думаю, что вам этого не требуется?

— Осторожность никогда не лишняя!

Разговор оборвался. По жерди слез вниз старик. За его спиной висела большая, низкая бамбуковая корзина. Он наклонился, собрал части тела в корзину и захлопнул крышку. Потом потряс ее, точно просеивая что-то и мурлыча себе под нос. Наконец он удовлетворенно хмыкнул, поставил корзину на пол, поднял крышку и выпустил из неё мальчика, здорового и невредимого, который, улыбаясь, выскочил из корзины. Вслед за тем он показал внутренность корзины— она была пуста.

При звуках музыки невидимых инструментов оба скрылись, забрав с собой свои принадлежности.

— Рамигани! Танцовщиц!

Музыка прекратилась. Из-за живой изгороди вышли три девушки, молодые и нежные, имея только легкую ткань вокруг бедер. На ногах блестели браслеты и светились украшения, покрывающие маленькие, круглые груди.

Им следовал мужчина с корзиной и дудочкой. Он уселся в стороне, поставил корзину и приложил свирель к губам.

При первых скорбных звуках свирели, сверху упал на танцовщиц яркий сноп света. Они не шевелились. Звук свирели то утихал, то усиливался. В ее тонах не было ни мелодии, ни ритма. Казалось, что играющий ищет и не находит нужного ему мотива.

Вдруг, перед танцовщицами, залитыми ярким светом, мелькнула какая-то чуждая тень.

Из открытой корзины выползла змея и подняла голову перед ними. За ее треугольной головой надувалась шея.

Звуки свирели росли, точно обгоняя друг друга.

— Кобра покачивалась взад и вперед, опираясь на свое тело. Подобно ей задвигались и танцовщицы. Точно волны пробегали по ним, от плеч до колен. Ткань вокруг их бедер заколыхалась. Снопы лучей летели и брызгали из украшений их грудей. Руки извивались подобно змеям и зажатые вместе пальцы, украшенные изумрудами, напоминали головы змей.

— Само собою разумеется, — заметил раджа, выпуская дым, — глупо думать, что змея «танцует» под влиянием музыки. Она смыслит в музыке ровно столько же как стул. Просто, ее раздражают движения танцовщиц, крик и свет — это всё. Наши укротители змей — большие обманщики. Они показывают вам, что ядовитые зубы кобры в порядке. Но ни один из них не демонстрирует такой кобры, которой он не дал бы предварительно укусить платок. А, тогда кобра столь же безопасна, как, скажем уж… Но эти танцовщицы никуда не годятся. Вот, пусть Мира нам протанцует. Она гибка, как прут и в её молодых членах музыка найдет правильный отзвук.

— Нет! — вскричала Ирен.

— Мы вполне довольны вашими танцовщицами, — прибавил Брингер.

Раджа усмехнулся.

— Потому, что вы не знаете лучших. Я же хочу, чтобы вы видели Индию в её танце. Танцуй, Мира!

Мира поднялась. Подняла руки ко лбу. Лицо её посерело.

— Я прошу вас не принуждать Миры, — заикаясь проговорила Ирен, обнимая Миру. Та стояла, точно изваяние.

— Да, отчего же? Змея совершенно безопасна. Хотите убедиться в этом?

Он встал, дошел до сцены и протянул руку. Быстро как мысль, укусила его змея.

— Видите, — произнес индус. На его руке блестели две капли крови. Она несколько возбуждена.

Но это ничего не значит. Достаточно вам этого.

Ирен не отвечала. Она отпустила Миру.

— Поймай кобру, — приказал раджа укротителю. — Она собирается удирать!

Укротитель поймал змею и впустил ее в корзину. Белый свет погас. Сцена была освещена пестрым светом ламп.

— Танцуй, Мира!

Мира послушалась. Она пошла на помост. Опять зажегся белый свет над её головой. Она стояла с широко открытыми глазами. На её лбу сиял огромный зеленый камень.

Свирель опять начала свою песенку. Крышка корзины поднялась Змея вылезла и выпрямилась перед Мирой.

И обе затанцевали: змея и ребёнок.

Глаза Миры покоились на том, кого она любила. Она танцевала как во сне.

Брингер вдруг вскочил:

— Иди сюда, Мира, — вскричал он как безумный.

Но в тот же момент змея двинула головой по направлению ноги девочки и сейчас же отступила, задрав голову и качаясь.

Мира стояла не двигаясь. Её веки дрожали. Свирель пищала. Так прошло с минуту. Тогда Мира протянула руки и вскрикнула:

— Саиб!

И упала навзничь.

Брингер вскочил на сцену. Точно тень скользнул укротитель, чтобы поймать кобру.

Брингер опередил его. Он наклонился, схватил доску и со всей силы ударил ею змею.

Ирен кричала:

— Смотри! Осторожно! Другая, другая змея!

Брингер не обращал на это внимания. Он взял Миру на руки и звал ее по имени.

Мира не отвечала больше.

Ирен стояла рядом с ним.

— Врача! приведите врача!

Брингер почувствовал судорогу, скорчившую тело Миры. Он заскрежетал зубами. В укротителе он узнал Рамигани. Красный туман застлал его глаза. Он искал глазами раджу.

Тот улыбался.

— Собака! — бросил он в лицо радже.

Опустил Миру на пол и хотел броситься на индуса. Ирен схватила его руку.

— Бежим! Неужели ты не видишь, что нам грозит смерть! Брингер оглянулся. Раджи не было. Они были одни; он схватил руку жены и потащил ее с собой.

Они бежали. Огни за ними гасли.

Они бежали во тьме.

 

10

— Дорогу Знаешь ты дорогу?

— Какую?

— К нам…

— Мы не пойдем более к нам! Бежим. Надо спешить к лодке! Они побежали, задыхаясь.

— Не отставай! Держись за меня! В темноте так легко потерять друг друга. Не откликайся, если тебя станут звать…

— Слышишь? Кто-то бежит за нами!

— Что ты?

— Кто-то бежит! Слышишь? Догоняет.

Брингер остановился, толкнул жену к стене и сам ступил вперед. На самом деле, по проходу бежал кто-то, бежал со всех ног. Проблеск слабого света упал на лицо бежавшего; это был Рамигани. Брингер поднял руки, чтобы схватить его за горло. Тот отпрыгнул в сторону.

— Почему ты не бежишь, саиб, — вскричал он.

— Стой, — произнёс Брингер. Он схватил индуса за шиворот и потащил его к свету, струящемуся из какого-то окна.

— Я хочу посмотреть тебе в лицо… Хочу знать, кого ты предаешь.

— Себя, саиб, себя! Пусть будет проклято мое имя! Но и его… Он знал, что у другой кобры яд… Ты ищешь дорогу к воде… Я укажу тебе этот путь. Идем!

— Если ты обманываешь меня, — то умрёшь!

— Не лгу! Вперед, саиб, вперёд!..

Рамигани бежал впереди, за ним Ирен и Брингер.

— Мы потеряли много времени! Они пересекут нам путь?

— Ничего, они на ложном пути, — откликнулся, не оборачиваясь, Рамигани. — Я послал Ниссу в другую сторону. Еще верит мне Раджа!..

— А если он увидит, что ты его обманул?

— Все лодки там, на месте, кроме одной…

Они добежали до ворот. Общими силами отодвинули засов. Медленно, точно нехотя, открылись тяжёлые ворота.

Пред ними была гладь озера. На самом деле их ждала лодка. В ней не было никого…

Вдруг со стороны дворца раздался долгий, резкий свисток.

Рамигани испустил какой-то дикий стон. Он наклонился и рванул цепь.

— Помоги, саиб, — проскрежетал он.

Брингер усадил Ирен на подушку и разорвал резким движением цепь. Оба мужчины прыгнули в лодку. Они начали грести.

За ними разрастался свет и казалось, что весь дворец был в белом, ярком пламени.

На лестнице стоял раджа. Он смотрел на отъезжающих и подняв руку, позвал не громко, но каким-то отточенным, стальным голосом:

— Рамигани! Сюда!

Рамигани смотрел на раджу как зачарованный. Весло повисло в воздухе.

— Греби, индус, — гневно скомандовал Брингер.

— Сюда, Рамигани, — вторично позвал раджа.

Тот выронил весло. Весь съежился, как от судороги.

— Он сошел с ума, — вскричала Ирен.

— Греби, ты!

Рамигани не слушался.

— Сюда, Рамигани, — сказал в третий раз раджа.

Рамигани встал. Лодка, бывшая без киля, заколыхалась.

Брингер бранился и греб, что было сил.

Радже не нужно было больше повторять своего призыва. Рамигани стоял недвижно, не отводя взгляда от глаз раджи и, наконец, упал за борт и скрылся под водой.

Ирен вскрикнула.

— Спаси его, спаси его!

— Спасения нет!

Голова Рамигани еще раз появилась из воды и скрылась, чтобы не появиться более. Раджа повернулся и пошел к дворцу.

— Он не будет нас преследовать, — со страхом и надеждой прошептала Ирен.

— Будет. Можешь быть уверена. Но раньше он должен раздобыть лодку. Помогай мне, лодка ужасно тяжела.

— Куда ты думаешь направиться, — спросила Ирен.

— В горы. Спрячемся там и дождемся утра.

Они доехали до берега.

Они бежали к конюшне раджи. Ворота были открыты. Ни одного сторожа не было видно. Все пятьсот лошадей стояли там. Брингер бежал по рядам их, отыскивая жеребца раджи. Он узнал и вывел его. Красивый слепой конь слушался беспрекословно.

— Погаси огонь, — сказал Брингер Ирен.

— Лезь сюда, — указал он место за своей спиной в седле и протянул ей руку.

Ирен вскарабкалась на спину коня.

— Вынесет он нас?

— Должен! Держись за меня и будь спокойна.

Началась ночная скачка. Над городом виднелся свет. Позади их слышался какой-то непонятный гул.

— Слышишь ты что-нибудь?

— Нет. Это — ветер!

Но голоса приближаются. Разве ты не слышишь?

— Да, Правда!

Брингер пустил коня вскачь.

Они доскакали до реки и переехали ее.

— Я вижу факелы, мелькающие за нами, — сказала Ирен.

— Быстро ли движутся они?

— Да.

— На лошадях?

— Да.

— Перешли они уже реку?

— Целое войско. Один впереди других. Я слышу уже топот копыт его коня.

Брингер ударил лошадь. Он подумал: я не буду раньше спрашивать, чем не прибудем в лесу… Но не утерпел:

— Приблизились ли они?

— Один из них приближается.

— Не оглядывайся больше!

— Я не боюсь, — прошептала Ирен.

— Я знаю это. Я люблю тебя! Не обращай внимания что я говорю с тобой таким тоном. Я люблю тебя!

— Я не боюсь, — повторила Ирен.

Они не говорили боле. Шла скачка. Минуты росли. В небе погасли звезды. Над горами, высившимися перед ними, занималась заря.

Лошадь зашаталась; она дрожала всем телом. Громадные хлопья пены висели на ее груди и боках.

Красивая чёрная шкура превратилась в серую.

Равнина кончалась.

— Спрыгивай, — крикнул жене Брингер и высвободил руки жены.

Конь пал. На его опаловых глазах играло утреннее солнце.

— Вверх, — приказал Брингер Ирен. — Не медли. Пойдем в горы.

Она, опираясь на мужа, покорно полезла, ища в расщелинах скал опоры для рук и ног.

Они лезли успешно, погоняемые страхом.

Брингер обернулся и посмотрел вниз. Вся долина пестрела всадниками. Впереди всех — раджа. Брингер мог различить выражение его лица; оно было такое, как у охотника, знающего, что добыча не уйдет.

Они не следовали им, а повернувшись к востоку, скрылись.

— Он хочет преградить нам путь!

— Что там? — спросила Ирен.

— Не гляди, лезь дальше.

— Их провожал радостный рёв снизу.

— Что там такое?

— Не спрашивай, лезь. Потерпи еще пару минут. Будь тверда.

Но Ирен упала.

С энергией безумного бросился к ней муж и схватил ее на руки. Поднял жену, вскинул ее на плечо и сжав зубы, полез вперед.

Наконец, добравшись до верхушки, упал.

В глубине пенилась река.

По другой стороне, по склону горы, были преследователи, впереди всех — раджа. Они лезли вверх.

Брингер выпрямился. Обнял жену и так стояли оба, представляя одно тело.

Солнце подымалось. Из тумана росла огромная тень.

Индийская гробница…

Брингер покачнулся. Он чувствовал, что земля уходит из-под его ног. Услыхал еще голос жены, звавшей его и… погрузился в бездну…

* * *

Часы в соседней комнате пробили одиннадцать. Окно было на половину приотворено и вторгающийся ветерок нес с собой пряный запах влажной земли и распускающейся вербы.

У постели Брингера стояла Ирен. Она положила руку на его лоб и спросила:

— Тебе приснился тяжелый сон?

Брингер посмотрел на жену остановившимся взором. Потом закрыл глаза и глубоко вздохнул.

— Сон?.. я видел сон?! Это был самый ужасный сон, который мне когда-либо приснился!

— Ты стонал во сне так, что я испугалась и позвала тебя, но ты не слышал меня…

Брингер улыбнулся.

— Ну, нет! Я слышал твой голос. Ты все время была со мною. Я расскажу тебе весь сон… Знаешь, где я был? В Индии. Я видел во сне, что должен был выстроить гробницу. Но это предприятие не удалось…

— Ты сожалеешь об этом?

Брингер покачал головою.

— Мне жаль только одной вещи…

— Чего?

— Того сапфира, который я хотел тебе подарить… Он был так хорош!..