К удушливому запаху керосина Дмитрий Фокин уже стал привыкать. Сам ведь вызвался в помощники по починке пишущих машинок к Николаю Дмитриевичу Ростокину, соседу по квартире. И теперь хоть задохнись, а промывай всякие винтики.

А машинки для кого? Для фашистов, что хозяйничают в их Черкесске. Митя вспомнил, как оккупанты ворвались на главную площадь города, накинули на монумент Ленина стальной трос, и под гиканье солдат грузовая машина рванулась раз и два, и памятник рухнул.

Впервые за пятнадцать с половиной лет своей жизни Митя услышал тогда, как бешено застучало его сердце. Он беспомощно посмотрел по сторонам и неожиданно для самого себя дал стрекача.

Митя помнит, как на полуслове в их доме оборвало свои передачи радио, и наступила непривычная, гнетущая тишина. Как же теперь? И не узнаешь, что в мире делается.

В первый вечер оккупации пробрался он в свою школу, которую еще не успели занять гитлеровцы. Когда совсем стемнело, Митя выдавил стекло в физическом кабинете. Со страху показалось, будто треск выдавленного стекла слышен был на три квартала. Митя присел на корточки, озираясь по сторонам. Никого. Приподнялся на цыпочки, вынул из рамы остатки стекла и влез в окно. Крадучись прошел к шкафу, открыл его и стал шарить по полкам. Нащупал конденсаторы, провод. На другой полке попадались какие-то колбы, пузырьки, металлические детали. В правом углу нашел радиолампы.

Но где же батареи? Без них приемника не соберешь. У Мити дрожали руки, колотилось сердце, пересыхали губы. «Ну хоть одна должна же быть», — проносилось в голове. Он долго искал, но батарей не было. Он рассовал лампы по карманам, остальные детали сложил в мешочек, прихваченный из дому, и, не чувствуя под собой земли, закоулками помчался домой. Спрятал все в сарае. И на другой же день начал мастерить одноламповый радиоприемник. Вот, оказывается, как пригодилось его увлечение радиотехникой!

* * *

В один из хмурых сентябрьских дней в коридор ввалился дядя Коля, усталый, заросший рыжей щетиной. Только начал мыться, как раздался громкий стук в дверь. В квартиру ворвались три вооруженных полицая и повели его в полицию.

Случайно услышал Митя, как тетя Вера шептала его матери, Олимпиаде Ивановне: «Погибнет теперь Коля. Он же в партизанском отряде был. Отряд разбили где-то в горах».

Но Николай Дмитриевич не погиб. Никто тогда не знал, что в полиции работали свои, советские люди. Они спасли Ростокина.

Он вернулся домой. Потом дядю Колю куда-то вызвали и заставили работать по своей специальности — мастером по ремонту пишущих машинок. Они предназначались для немецких учреждений.

Узнал об этом Митя и рассердился на дядю Колю так, как еще никогда и ни на кого не сердился. «Ему, наверное, все равно, что бороться в отряде, что изменять Родине. Ну и что же, что у него четверо детишек и мал-мала меньше. Тетя Вера разбитная, что-нибудь бы придумала».

Митя был наедине с приемником молчальником и со своими мыслями. «Если дядя Коля бессовестный человек, плохой человек, изменник, то почему к нему ходят люди? Правда, они долго не засиживаются у него: пошушукаются и быстро исчезают».

Пытался Митя задавать вопросы дяде Коле. Но тот долгим и пытливым взглядом смотрел на него и молча отворачивался. «Совесть нечиста, вот ты и не смотришь в глаза, дядя Коля», — думал Митя, склонив светловолосую кудрявую голову к приемнику.

Увлекшись однажды радиоприемником, Митя не слышал, как в кладовку вошел Николай Дмитриевич. Испугался Митя очень: дрогнула белая кудрявая голова, карие глаза расширились. «Выдаст или не выдаст?» Он стоял растерянный у своего приемника и не сводил глаз с непрошеного гостя. «Вот растяпа, забыл замкнуть дверь!»

Николай Дмитриевич подпирал притолоку своей высокой нескладной фигурой и смотрел то на Митю, то на радиоприемник.

— Долго ты еще будешь возиться с ним? — кивнул в сторону приемника. — Послушать бы сводки Совинформбюро.

— Батарей и катушек нет! — неожиданно для себя пожаловался Митя.

— А ты не обратил внимание на трансформаторную будку возле кинотеатра?

Белесые Митины брови полезли вверх: «Вот это мысль!»

И Митя пошел на разведку. У входной двери кинотеатра увидел дощечку: «Только для немецких солдат и офицеров». Озорная мысль вдруг пришла Мите в голову, написать бы. «Только для злых псов». Он даже посмотрел вокруг, но с противоположной стороны улицы шла женщина, мимо нее с шумом пронеслась легковая немецкая машина, спугнув с акаций шустрых воробьев. Митя вовремя раздумал: «Зачем рисковать? Ведь пользы от этого никакой, а схватят — и поминай как звали».

Будка не привлекала внимания ни солдат, ни жителей. Чтобы ночью ничто не застигло врасплох, Митя все высмотрел и запомнил подходы к ней.

Еле дождался густой темноты. Пробирался к будке не улицами, а через дворы: посидит у забора в чьем-то дворе и снова карабкается через другой забор. В одном из дворов на него напала собака. Еле успел унести ноги. Упал в чей-то огород. Наконец спрыгнул с последнего забора.

Митя знал, что патрулей здесь нет. Сняли, как только закончился сеанс. Но осторожность не помешает. Выждав немного, он медленно пополз, прислушиваясь. Единственная подслеповатая лампочка у кинотеатра тускло освещала небольшой круг. До будки свет не доставал.

Осторожно открыл Митя дверь будки и влез в нее. Минуты две приходил в себя, а потом начал работать: разобрал металлический сердечник, взял из него три катушки — это все, что здесь можно было взять, и так же осторожно выбрался из будки.

Хотя рискованное ночное путешествие и увенчалось успехом, но деталей для радиоприемника по-прежнему не хватало. Нужны батареи! Теперь уже без подсказки Дмитрий сообразил сам, что ему надо пойти к разрушенному радиоузлу на Колхозной улице и покопаться там. Авось что-нибудь найдет в груде развалин.

Митя попросил у матери корзину и отправился добывать детали. Почти весь день ворочал кирпичи, извлекая из-под них то, что могло пригодиться для дальнейшей работы.

Уцелевшие две стены скрывали парнишку от посторонних глаз.

— Вот они! — прошептал Митя и счастливо улыбнулся.

Нашел батареи БАС-80. Лизнул одну, другую. Нет, не годны батареи. Такая досада взяла. Сидел над ними и раздумывал: «Взять или не взять? Взять. Дома переконструирую». Осторожно сложил находку в корзину, прикрыл тряпкой и, озираясь, выбрался на улицу. В людных местах нарочно размахивал корзиной, чтобы показать, что она пуста. Фашисты, ведь они какие?! Поселяются в чужих домах, как в собственных, и им, грабителям, ничего не стоит заглянуть в чужую корзинку, как в свою.

Опять в кладовой закипела работа. Дмитрий поставил на табурет фарфоровые стаканчики (запасы мирных дней), положил в каждый из них цинк, влил солевой раствор в графитовые мешочки, и получился элемент, который дает ток напряжением в 1,2 вольта.

Митя сколачивал коробку. Стук привлек внимание Олимпиады Ивановны. Она протиснулась в кладовку, наглухо закрыла за собой дверь и молча уставилась на сына.

Митя перестал стучать, ожидая, что скажет мать. Ее взгляд не предвещал ничего доброго.

— Выбрось все это и подальше. Слышишь, выбрось!

— Мама, да ты что? У меня же скоро будет готов радиоприемник. Разве ты не хочешь узнать, где наши? Узнать правду о войне? Может, и про отца что-нибудь услышим.

Митя на мгновение забыл обо всем: в памяти воскрес отец, такой добрый и ласковый. Когда Митька был поменьше, то все хвастал перед товарищами: шапки и фуражки они носят те, что шьют его отец и мать в артели. А когда началась война и отец ушел на фронт, Дмитрий все прислушивался к сводкам Совинформбюро: может, отец сделал что-то такое героическое, что о нем сообщат в сводке.

Олимпиада Ивановна больше ничего не сказала сыну, только, выходя из кладовки, попросила:

— Ты хоть стучи потише!

Митя зачесал пятерней льняные непокорные кудри и снова принялся за дело. В коробку поставил все стаканчики, соединил, а дальше опять дело застопорилось. Надо было спаять кое-какие детали, а он не умел паять.

— Дядя Коля, — обратился к нему вечером Митя, — когда чините машинки, вы кое-что паяете. А мне поможете?

— Помогу.

И помог. Даже антенну вместе установили на чердаке, не выводя ее на крышу.

В первый вечер, когда приемник был совсем-совсем готов, Митя залил батареи раствором соли, и лампы загорелись. И Митины глаза тоже загорелись: победа! Пусть маленькая, но победа!

Была ночь. Все в доме спали, лишь Николай Дмитриевич да Митя упорно искали Москву. Нашли! Москва!1 Наша Москва!

На оживший приемник смотрели серьезные, немигающие глаза Ростокина и ошалелые от радости — Митины. Сводку Совинформбюро они в этот день не записывали, а слушали, глотали, как после сказал дядя Коля, боясь пропустить хоть слово. Зато на вторую ночь записывали по очереди. Листки с записью сводки Николай Дмитриевич аккуратно сложил и, зажав их в руке, вышел из кладовки.

Через два дня весь город говорил о листовках. Их наклеил кто-то даже на плакатах с Гитлером.

«ТОВАРИЩИ! С каждым днем, с каждым часом приближается момент освобождения нашего города. Враг, неся огромные потери, откатывается на всех фронтах. Красная Армия не выпустит проклятых гитлеровцев с Северного Кавказа. Дорога на Ростов уже перерезана. Керченский пролив станет могилой не одному десятку тысяч кровавых фашистов.

Вместе с проклятыми фашистами бегут и их приспешники — подлые предатели Родины, но их ждет гибель вместе с их хозяевами фашистами-псами.

Врет фашистская пропаганда, что фашисты меняют позиции. Нет и нет! Не позиции меняет враг, а бежит от Красной Армии.

Да здравствует Красная Армия!

Смерть немецким оккупантам!»

В то утро Митя вышел в город. Чужие на улицах солдаты и офицеры. Но что это? Около большого здания группкой сбились граждане. Митя тоже подошел к ним и услышал, как кто-то сказал: «Молодцы!» Лица людей расплылись в довольных улыбках. Но вот появились полицаи, и людей как не бывало. Кто-то на ходу крикнул, когда полицаи стали сдирать листовку с портрета Гитлера:

— А вы кипяточком!

Тогда Мите и в голову не пришло, что и он к этим листовкам имеет отношение.

А однажды дядя Коля сказал:

— Ты вот что, Митя, садись и помоги мне написать листовки.

— Дядя Коля, пишущих машинок у нас вагон и маленькая тележка, а мы от руки, под копирку…

— А что же ты не научился печатать? — весело спросил Николай Дмитриевич.

Кому потом передавались листовки, Митя не знал да и не старался узнать. Дядя Коля предупредил, чтобы он не был любопытным. Не знал Митя и того, что подпольщики берегли его как «радиоталант».

За первой крохотной радостью — действующим радиоприемником — последовали дни переживаний. Дмитрию принесли повестку с биржи труда.

Биржа размещалась в бывшем Доме связи. Сколько в высоком зале ребят и девчат! Неужели все поедут в Германию?

Митя протиснулся к небольшому окошечку, машинально, не глядя, кто там сидит, подал повестку, а когда поднял глаза, обомлел: их учительница немецкого языка. Она тоже узнала его, поднялась со стула и, убедившись, что гитлеровцев близко нет, зашептала в окошечко:

— Повестку твою я уничтожу, а ты уходи отсюда, больше не приходи. Слышишь?

Взволнованный Дмитрий побрел на Зеленый остров. Любимое место отдыха горожан теперь было пустынно. Митя посмотрел на оголенные поздней осенью деревья, на Кубань, что беспрестанно лизала берега, спустился ниже к воде, сел, прищурил светлые глаза и начал бросать в воду камешки. Долго сидел. Долго думал. Хотелось найти партизан, чтобы вместе с ними стрелять в ненавистных фашистов, но где их найдешь? Вернулся домой, когда над притихшим городом сгущались сумерки.

— Где же ты пропадал целый день? — накинулась на него Олимпиада Ивановна.

— Мама, не ругайся. Повестку мою уничтожили. Там наша немка. Она сказала, чтоб я больше не приходил.

— А зачем ты туда вообще пошел? — свирепо посмотрел на него Ростокин. — Не мог дождаться меня, что ли?

— Так вас же долго не было, дядя Коля.

— Ну вот что, друг, на улицу больше ни шагу. Сиди дома.

— Ладно, не буду, — покорно согласился Митя.

Николай Дмитриевич попросил Олимпиаду Ивановну:

— Оборудуйте нам, пожалуйста, с Митей жилье в подвале, Вера вам поможет.

А как только остались наедине, Митя и Николай Дмитриевич опять начали писать листовки.

Митя старательно выводил:

«ТОВАРИЩИ! Лживыми обещаниями фашисты вместе со своими подручными, подлыми изменниками, пытаются увезти молодежь в Германию. Тысячи молодых украинцев уже страдают в трудовых лагерях Германии, где их морят голодом, избивают, мучают непосильным трудом. Такая участь ждет всех попадающих в Германию, там их ждет мучительная гибель.

Записавшиеся на работу в Германию, не выходите для отправки! Скрывайтесь у своих родных и знакомых. Скоро подойдет час освобождения!»

Мите ничего не говорили о подпольной группе, которой руководил Михаил Сотников. Он лишь догадывался о ее существовании. Догадка его подтвердилась одной холодной ночью. К ним вбежал человек-богатырь. Он что-то встревоженно стал шептать Николаю Дмитриевичу.

Митя слышал обрывки фраз:

— Открыл калитку… немец автоматом в грудь. Рванул на себя… убил. Вбежал в дом… уходите немедленно… Жена ушла. Сестра больная. Загрохотали… В сенцах топор… немца топором одного… другого. Выбежал… Кубани… Выстрелы… Ушел… Оглянулся, зарево. Дом… подожгли. Сестра погибла.

Теперь в подвале жили трое. Третьим был подпольщик Иван Даневич, которого Митя окрестил про себя здоровенным дядькой.

Как-то Даневич сказал Ростокину, что он подготовил другое потайное место, что надо немедля перебираться туда, но нужно прихватить харчей.

Олимпиада Ивановна ночью пекла хлеб. Трое подпольщиков услышали бешеный стук в дверь, и через несколько минут над их головами протопали в квартиру Фокиной немцы. Хорошо, что женщины завалили пилеными дровами ляду, которая вела в подвал. Немцы, обшарив глазами комнату, спросили у Олимпиады Ивановны:

— Муж есть?

— Нету, война забрала мужчин.

— Клеб кому? Партизан?

Олимпиада Ивановна испуганно отшатнулась:

— А я что, кушать не хочу? Никс партизан!

Немцы довольно заулыбались. Подошли к столу, забрали только что испеченный, накрытый полотенцем хлеб и потопали к выходу.

Олимпиада Ивановна заперла за ними дверь и обессиленная опустилась на пол. Пот ручьями струился по лбу, щекам.

Вот так и жили в вечном напряжении, страхе. Наступил холодный и голодный декабрь. В этом месяце Митя нарушил запрет. Ему очень хотелось увидеть свой город ночью. Даневича и Ростокина не было. Фокин оделся потеплее и тайком от матери улизнул в город. На землю сеял и сеял снег. Улицы стали пустынными.

У деревянного, почерневшего от времени забора, за которым стоял одноэтажный домик краеведческого музея, заметил человека в черном. Он был метрах в пятидесяти от него. Дмитрий понял, что смельчак, наклеивает что-то на забор. Мите сделалось вдруг страшно, но не за себя, а за того, неизвестного. «Что если попадется?» Только Дмитрий подумал об этом, как увидел идущих с противоположной стороны двух мужчин. Моментально сообразил, что так смело ночью могут ходить только немцы или полицаи.

Митя прижался к забору. Руки спрятал за спину. Хорошо, что доски темные и его фигура слилась с ними.

— Стой! — услышал Митя властный окрик.

Но человек побежал. Автоматные выстрелы. Человек упал. Полицаи подбежали к нему, а Митя перескочил через забор, во двор музея, и притаился там.

— Готов! — сказал один из полицаев.

— Не надо было убивать, чертова дубина. Из него бы выдавили все партизанские секреты.

Облизывая пересохшие от волнения и страха губы, Митя заглянул в широкую щель. Полицаи поволокли подстреленного к центру города.

Домой Митя летел пулей. Спустившись в подвал, одним дыханием сказал:

— Убили… листовки клеил…

Ростокин молча оделся и ушел в ночь.

Вернулся он на рассвете.

Митя вскочил с матраца:

— Дядя Коля, кого убили?

Будто не слыша вопроса, Ростокин сел, опустил голову.

* * *

А вскоре Митин радиоприемник принес самую большую радость: Москва передала сообщение о Сталинградском котле, об окружении гитлеровцев.

Николай Дмитриевич подошел к Мите, обнял его за плечи.

— Ми-и-т-я! Ми-и-ть-ка! Ты не представляешь, какую радость доставил нам!

— Дядя Коля, это не я радость доставил, а Красная Армия.

Дядя Коля в этот день смеялся, шутил, как, бывало, в мирное время.

И опять ушел в ночь.

На другой день весь Черкесск узнал о нашей большой победе над Сталинградом. А еще через несколько дней с Кавказских гор двинулись заснеженные машины с гитлеровцами. Эту длинную цепь орудий, танков, машин видели Ростокин, Даневич и Митя. В подвале, где они прятались, было крохотное, узкое отверстие, которое закрывалось кирпичиком. Даже в темноте Митя видел, как блестели глаза Ростокина и Даневича, когда они смотрели в щель.

Ночью Николай Дмитриевич дробно, нетерпеливо забарабанил вверх. Женщины открыли ляду, и оба, Ростокин и Даневич, ушли к своим товарищам-подпольщикам.

За ними устремился и Митя. Олимпиада Ивановна схватила его за локоть на пороге и потащила в дом. Митя разбушевался.

— Почему ты не пускаешь меня? Что я, маленький, что ли? — В глазах Дмитрия появился огонек упрямства.

— Сынок, ты же знаешь, что мне сопротивляться бесполезно! — твердо сказала мать. — Я еще справлюсь с тобой!

Раздосадованный Митя молча полез в подвал и уже один наблюдал за улицей, неспокойной ночной улицей с выстрелами, криками, грохотом машин. Метель бесновалась вовсю: «Они там дерутся, а я как дурак тут сижу». С досады он лег. Через некоторое время приоткрыл ляду, чтобы убежать, но мать не спала, она стерегла его. Опять лег и незаметно для себя уснул. Проснулся, когда начало сереть на улице. Митя оделся и, обрадованный тем, что мать уже не стережет его, помчался в город.

Фокин почувствовал себя сильным и взрослым. Мысли его кружились, как яростная метель на улице: «Сейчас найду автомат… ваш автомат, и буду гнать вас, поганые убийцы, из нашего города. Хватит сидеть у радиоприемника! Я буду драться. И жалости у меня не будет. Вы убили ее вместе с тем человеком, который клеил вот на этой улице листовки. Вы сожгли больную сестру Даневича! Вы убиваете наших отцов на фронте… — И защемило сердце Мити: — Жив ли отец? И какая же клятая жизнь, когда война!»

На засугробленной Советской улице Фокин увидел распластанного немца. Убит. Так тебе и надо. Подбежал, хотел взять оружие, но автомата уже не было. Кто-то опередил.

На ходу влетел в Дом связи. В зале народу полным-полно: все с винтовками, автоматами.

— Марш домой, пацан! — услышал Фокин чей-то грубый голос.

Ну да, домой! Не за тем он прибежал сюда. Митя глазами стал искать Ростокина. Он был уверен, что после уличного сражения дядя Коля будет здесь. Нашел. Ростокин был с винтовкой.

— Это наш хлопец! — увидел его Николай Дмитриевич и улыбнулся. — Иди сюда, Митя! — Когда Митя протиснулся к нему, спросил: — Все-таки убежал?

Дмитрий кивнул и тоже улыбнулся.

Где-то за городом били из орудий. Значит, части Красной Армии близко.

— Дядя Коля, дайте мне вашу винтовку.

— А зачем она тебе? Я и сам справлюсь.

— А я?

— А ты пойдешь домой. Ты уже сделал свое доброе дело для победы.

Митя поднял лицо, обидчиво взглянул на дядю Колю.

— Вы что, смеетесь надо мной, что ли? — и глаза парнишки наполнились слезами.

— Я говорю вполне серьезно. Иди домой.

* * *

И надо же так — в Митином доме остановился штаб Красной Армии. Митя удивленно смотрел на генерала, на офицеров: на плечах их шинелей были новенькие погоны со сверкающими звездочками. Митя не видел еще у наших офицеров погон. И может быть, именно это сковывало его, он все боялся обратиться к генералу с просьбой. Но однажды вечером все-таки решился.

Тихонько постучал к генералу. Вошел и, моргая глазами, выпалил свою просьбу.

— Товарищ генерал, возьмите меня на фронт.

Генерал сурово посмотрел на хозяйкиного кудрявого сына, улыбнулся. Улыбка обидела Митю: «Он думает, что я маленький».

— Подрастешь, возьмем! — дружелюбно ответил генерал. — У меня же армия, а не средняя школа. Ты вот что, брат. Ты давай-ка получше учись в школе. На отлично! Идет?

Обиделся Дмитрий и на генерала, и на свой неудавшийся рост, и на свою совсем непримечательную, негероическую судьбу.

«Все равно сбегу на фронт! Все равно…» А потом отлегло немного от сердца: «Генерал, наверное, прав. Учиться так учиться!»

И вспомнился физический кабинет с разбитым окном. «Завтра же надо застеклить».