В Вифлеем поехали на водителе, вытащившем нас с Масличной горы. Зачем мы на нее полезли после Гроба Господня? Мы там о гроб кольца обручальные терли. Люба разулась и икону поцеловала, лбом тыкалась в какой-то горячий камень. А тут сумерки уже на Масличной горе, а мы в арабском квартале застряли. Разволновался я очень. За Любу на этой горе боялся. Она же красавица.

Тут на «хендае» появляется частник (в Израиле это редкость) и сажает на заднее сиденье. Говорит на английском, меня не понимает, только Любашу.

Поехали вдоль Старого города: величественного, желтого, как песок, похожего на пустынного исполина посреди мирного оазиса. Промелькнуло арабское кладбище с мраморными надгробиями и голубой вязью букв, послышались печальные крики муэдзинов. Вот из Яффских ворот выходят датишники с болтающимися пейсами, в блестящих хипстерских очках, с рыжими бисеринками родинок на руках, в черных наглухо застегнутых в жару прямо до подбородка пальто, в круглых плотных шляпах а-ля семидесятые. Что-то энергично обсуждают на иврите, медные глаза блестят. У Сионских ворот при свете оранжевых фонарей стоит православный священник в черном одеянии, с полуметровым золотым крестом и в четырехугольном клобуке. Смотрит на нас, зевает. Тыкаю пальцем:

– Наш?

– Похоже, униат, – отвечает Люба.

Пока я осматривался, водитель Халед спросил у Любаши, что делаем завтра. А мы должны были в Вифлеем на автобусе поехать. Халед предложил свозить за шестьсот шекелей плюс всю автономию показать.

– Со мной блокпосты у разделительной стены легко проскочите. Я араб. А без меня будут обыскивать два часа.

Врет, думаю, мы же русские, мы лучшие друзья палестинцев, а сам отвечаю через Любу, – переведи ему, двести шекелей, – надеюсь, что откажется, на автобусе дешевле в разы.

А Халед взял и согласился. Пришлось ехать с утра на его машине.

Сидим на двух скамейках одноместных возле отеля, такого высокого, что весь город из нашего номера виден. Ждем Халеда, завтрак в животах урчит. Еще и с собой на целый день прихватили.

Ждем-ждем, надоело маяться, хотел позвонить, но тут Халед появился на перекрестке и замахал смуглой волосатой рукой из открытого окна.

– Миха, Миха!

Запомнил.

Всю дорогу, показывая то направо, то налево на возделанные зеленые поля, на ухоженные леса с трубками воды у каждого дерева, на рощи финиковых пальм, на песчаные глухие небоскребы, на развеселые поселки таунхаусов, Халед рассказывал:

– Это наша земля, арабская, палестинская, мы здесь всегда жили, мы здесь хозяева, здесь наши могилы, здесь ходили наши пророки.

– До евреев здесь была пустыня.

– Это наша, наша земля. Вот посмотри, стену построили, – и ткнул пальцем в длинную разделительную дуру с колючей проволокой сверху. Такие конструкции в России провинциальные власти ставят вдоль проезда президента РФ, чтобы не было видно разрухи и безнадеги.

– Вы же ракеты пускаете.

Араб резко обернулся и сверкнул вороньими глазами, провел рукой по масленым кучеряшкам. Бедную машину повело в сторону. Переборов себя, Халед уставился на дорогу и вдруг спросил:

– Знаешь, как Масличная гора называется по-арабски? Джабаль-э-Тур!

Тут Любаша оторвалась от путеводителя по Вифлеему, поправила сиреневый платок, накинутый на длинные волосы, и спросила:

– Тяжело вам, наверное?

– Да, да, когда-нибудь наступит день, – жарко и радостно ответил Халед, в поисках сочувствия посмотрев на мою жену. – Вот я из Саудовской Аравии. Арабы считают предателем, евреи понятно… гражданства никакого, паспорта нет, одна справка.

– А как же ты лечишься? – перебил я.

– По еврейской социальной страховке.

Халед осекся и всю дорогу до блокпоста молчал.

Нас и вправду не проверяли. Он кивнул сквозь стекло красивым широкоплечим автоматчикам в беретах и с калашами, лениво посасывающим сигареты, и те вальяжно и спокойно махнули ему, мол, проезжай, старина, словно он ежедневно, как паром, по расписанию переправляет в Палестину русских придурков-паломников.

Халед должен был доставить нас к храму Рождества Христова. Но мы сквозь сеть торговых улочек, где из бесчисленных лавок непобедимого китайского ширпотреба палестинцы что-то кричали нам по-русски (Путин, Москва, молодцы, кхараше), выскочили на гранитный пятачок, забитый малолитражками, и нырнули вниз по холму, чтобы вывернуть у какой-то лачуги с кондиционером, забитой шмотьем с яркими вьющимися арабскими узорами.

– Это что? Что за ерунда? Где церковь? – спросил я, хлопнув дверью.

– Buy, buy, must buy, – заискивающе заюлил Халед и направился к высокому седовласому хозяину магазинчика, приобнял его и сказал: «Хабиби».

– Оставь его, Мишенька, – бросила Люба, спускаясь вниз по ступеням в полуподвальное помещение. В сопровождении важного, но услужливого хозяина-палестинца в жилетке и куфии мы стали ходить вдоль полок: православные иконы, католические витражи, серебряные крестики и серьги, нарды, кальяны, парчовые халаты, чеканные украшения, картины, резьба, бусики. Дрянь, одна дрянь. Откуда-то с задних полок Любаша вытащила подсвечник на девять свечей.

– Silber, Puresilber, – сказал почему-то по-немецки хозяин, – семьсот долларов, – и принес нам по стакану газированной воды из холодильника. От мягкой стылой воды, подкрашенной лимоном, ломило зубы. Пока мы пили, я рассматривал подсвечник. На нем были замысловатые старинные знаки на неизвестном языке, возможно и забытом, чем-то даже пугающие и вместе с тем притягательные.

– Странный подсвечник, – подумал я и сказал вслух: – Сто пятьдесят.

– Фри хандредз, – заспорил лавочник.

Я посмотрел на Любу. Она стояла рядом, поджав губы. Покупать мне, конечно, не хотелось, но сделка состоялась, мы вышли на улицу.

– Это не серебро, слишком дешево, – говорю недовольно жене.

– Ты хоть понял, что мы купили?

– Подсвечник поддельный.

– Это ханукальные свечи.

– Что?

– Ну, Миша, как у нас пасхальные.

– Зачем тебе еврейский подсвечник? – но Люба ничего не ответила.

– В нашем положении все сойдет.

– Ты еще в мечеть сходи!

– И схожу, – Люба приподняла брови, задрала подбородок. Обиделась что ли.

Хозяин и Халед подвели к нам палестинца, представившегося Ясиром. Он сказал, что закончил «Патриса Лумумбу» и готов провести бесплатную экскурсию по базилике Рождества Христова. До храма от лавки было тридцать метров. Я усмехнулся.

– Поддельное серебро поменяли на бесплатного гида, – Любаша засмеялась и подальше засунула в сумочку ханукальные свечи.

– Христианский базилик в Вифлеем построен над яслями Jesus вместе с Гробом Господа и является главный church Святой земли, – затянул Ясир монотонно, как аудиозапись, время от времени подбирая слова и переходя на английский. Мы медленно подходили к храму и постепенно задирали голову вверх, в небо, к православному (?) кресту.

Сооружение напоминало инженерный ангар с колокольней и было сложено из известковых плит. Несмотря на внушительный размер, вход в него был столь мал, что приходилось нагибаться, чуть ли не вставать на колени, чтобы протиснуться в узкое отверстие и попасть внутрь.

С другой стороны глазу открывался высоченный закопченный зал, подпираемый темными, кажется мраморными, колоннами. Сколько их было, я не пересчитал, но два ряда шли параллельно, как широкое трехполосное дорожное полотно. Зал был разделен на католическую и православную части (это нам шепнул Ясир). В отдалении, около противоположной стены высился алтарь, и если слева от него было довольно свободное место, то справа в еле заметное помещение (пещера Рождества Христова) стояла плотная очередь. Базилика еще была закрыта, но очередь выстроилась на тридцать метров.

Пока мы разглядывали свод и осматривались по сторонам, Ясир что-то рассказывал, не понимая, что мы не разбираем его речи, делал многозначительные паузы и то и дело переходил на английский. Решив, что я совсем не знаю английского, он подолгу разговаривал с Любашей. Но когда я показал, что он ошибается, Ясир расстроился.

Вдруг он остановился на том самом свободном пространстве, находящемся слева от пещеры, и, погладив красной ладонью треугольный голливудский подбородок, прищурился, как бы говоря, что знает, зачем мы приехали, покачал смоляной головой и сказал:

– Ясли Jesus справа. Мы подождем еще five минутс и going черный ход.

Как он собирался попасть в пещеру-ясли сквозь поток паломников – непонятно. Но мы вопросов не задавали, а сели у колонны и съели яйца с душистыми пшеничными лепешками, прихваченные из отеля.

Рядом с нами бродил пегий голубь. В тишине по древней каменной плитке цокали лапки, иногда он останавливался и ковырялся под крылом. Мы просидели у колонны час, потом еще час и еще. Постепенно пространство вокруг нас заполнилось людьми разных национальностей. Проходили американцы с бейджиками, небритые статные черноволосые болгары, низкие узкоглазые японцы с диктофонами, чернокожие эфиопки в розовых покрывалах и белых гетрах с красными пионами в волосах. У всех были местные проводники или гиды. Время от времени гиды брали подопечных и уводили за пещеру, откуда паломники не возвращались. У Ясира попасть с черного хода не получалось. Он делано возмущался, воздевал к своду глаза, размахивал руками, спорил с охраной и другими провожатыми. Он несколько раз приподнимал нас, но раз за разом сажал на место. Охранники в голубых рубашках не пускали. Тогда Ясир взял длинную парчовую ленту и перекрыл очередь, подведя нас к общему входу в ясли.

В узкую тесную щель в полу базилики стремился поток верующих. Это были православные паломники: измученные, уставшие от духоты, выстоявшие многочасовую очередь, пропустившие не одну организованную группу.

Мы стояли с Любашей над щелью и думали, что делать. Надо было спускаться вниз, как в воронку, по округлым скользким потертым ступеням. В эту воронку затягивало народ. Поток не ослабевал, а усиливался, у щели образовалась давка, кто-то толкался и пихался, ругался и пер без очереди, кого-то возмущенно оттаскивали. Когда Люба попробовала протиснуться, ее не пустили. Женщины закричали. Кто-то из мужчин оттолкнул жену к стене, и я заметил, как побелели Любины губы.

– Миша, – неслышно прошептала жена.

Я больно выдернул ее из толпы за руку, и мы пошли к выходу, точнее ко входу, потому как выход был за яслями младенца Христа, в которые мы не попали. Мы забыли о Ясире. Вышли на улочку. Люба села на плиты у входа и сняла косынку. Ее волосы подхватил ветер, и они красными лентами заискрились под лучами жгучего палестинского солнца.

Подошел Халед, мы час катались по Вифлеему. Продавцы ароматных лавашей прямо на улице умело вертели в руках тонкое тесто. Из окон болтались красно-черно-зеленые палестинские знамена. Грязные и оборванные детишки засовывали ладони в окна автомашины и требовали мелкую монету. С холмов открывался потрясающий вид: лоскутное одеяло бараков, черепичные крыши, террасы, оливковые деревья, стрелы мечетей, христианские луковицы. Мы остановились. Люба достала из сумочки фотоаппарат и пощелкала. Неожиданно она села на землю у переднего колеса и заплакала.

– Что с нами будет?! – спросила Люба и посмотрела на меня.

– Все нормально. Все нормально. Надо просто проползти на коленях свои два километра.