ГЛАВА ДВЕНАДЦАТАЯ
Материальный ущерб, причиненный Джону Уэсту экономическим кризисом, к 1935 году был возмещен с лихвой, но об ущербе, нанесенном его власти падением правительства Саммерса, он долго не мог забыть.
Богачам делать деньги легко, и, как только кризис начал ослабевать, Джон Уэст покрыл все убытки и добавил к своему капиталу еще один миллион.
Многие помогли ему в этом. Во-первых — повезло Теду Тэргуду: к нему явился старатель, который напал на богатую золотоносную жилу в Фиджи, но не имел средств для разработки ее. Тед немедленно создал акционерную компанию, в которой главными пайщиками были он сам, Джон Уэст и Патрик Корн, произвел разведывательные работы и оказался совладельцем богатейших залежей золота в Южном полушарии. Новый прииск уже принес компании миллион фунтов.
Во-вторых, Фрэнк Лэмменс, Патрик Кори и другие приспешники Джона Уэста тоже не дремали: Фрэнк Лэмменс, например, сберег своему патрону сразу пятьдесят тысяч, организовав изъятие кое-каких документов из налогового управления.
Немалую помощь оказали и члены парламента штата Виктория, в особенности Алфред Дэвисон. Не только большинство в палате зависело от голосов его фракции, но отдельные члены ее делили с консерваторами министерские портфели. Усилиями Дэвисона, «своих людей» в лейбористской партии и кое-кого из сговорчивых консерваторов Джон Уэст добился победы над Скаковым клубом штата Виктория. Для вида было назначено расследование порядков в конном спорте, после чего вышел закон, запрещающий состязания пони, которыми усердно промышлял Джон Уэст; два ипподрома пришлось закрыть. Но эти ипподромы вовсе не принадлежали Джону Уэсту — он арендовал их у местного муниципального совета на пару с Бенджаменом Леви, и они давно уже стали ему не нужны: для скачек они были тесноваты, и, кроме того, состязания пони не пользовались любовью публики, ибо в этом спорте ее обманывали еще с большим бесстыдством, чем на бегах, устраиваемых Джоном Уэстом, или на скачках, устраиваемых Скаковым клубом. Но зато Джон Уэст получил разрешение на устройство скачек и сверх того — сто тысяч фунтов в виде компенсации.
Итак, на оставленном Джону Уэсту ипподроме двенадцать раз в году происходили скачки и девятнадцать раз — бега. Открылся еще и новый клуб — Мельбурнское скаковое и беговое общество, где секретарем состоял Годфри Дуайр, президентом — Беннет, а все члены правления во главе с Хораном были ставленниками Джона Уэста.
Большие прибыли приносило ему и овцеводство. Еще в двадцатых годах Тед Тэргуд посоветовал Джону Уэсту купить в Куинсленде участок земли по соседству со скотоводческой фермой, принадлежащей этому штату. План, придуманный Тедом, был чрезвычайно прост: загонять к себе правительственный скот и ставить на нем свое клеймо. С тех пор Джон Уэст стал награждать своих приспешников паями скотоводческих предприятий. Его партнером по разведению овец на Северной территории был архиепископ Мэлон, который утверждал, что принял пай во имя святой церкви. Тэргуд, Алфред Дэвисон и еще многие другие — все они, по милости Джона Уэста, стали скотопромышленниками. Скотоводство оказалось делом прибыльным, однако случались и заминки. Труднее всего было найти хороших управляющих; один из них чуть было не угодил в тюрьму за то, что высек батрака-туземца. Джон Уэст, само собой, заступился за управляющего и избавил его от наказания — не терять же нужного человека, при котором ферма давала отличный доход!
Безработных по-прежнему было множество, но после нескольких забастовок плату за общественные работы повысили. Деловая жизнь медленно пробуждалась от застоя, и кое-кто из рабочих устраивался на заводы и фабрики. Скачки, бега, состязания по боксу и борьбе снова стали собирать публику. Увеличились доходы Джона Уэста и с других предприятий, куда были вложены его деньги. Кроме того, он опять начал усиленно скупать акции, казавшиеся ему надежным помещением капитала.
Даже заботы о собственном здоровье и те способствовали обогащению Джона Уэста. Вычитав из книги «Культура желудка», что полезно вводить в организм грубую пищу, он начал приобретать акции предприятий, где изготовлялись соответствующие продукты, сам питался ими и заставлял своих домочадцев есть их. Его настольный медицинский справочник горячо рекомендовал дрожжи, и Джон Уэст не только ел их, но и скупил несколько дрожжевых фабрик.
Свои политические интриги он плел вокруг парламентов отдельных штатов, преимущественно штата Виктория. В Канберре лейбористы потеряли свои позиции и, по всей видимости, надолго. В лейбористской партии штата Виктория Джон Уэст все еще пользовался большим влиянием, но теперь он поддерживал не только лейбористов. Когда к власти пришли консерваторы, Дэвисон оказал ему неоценимые услуги. В парламенте штата Виктория образовалась неофициальная четвертая партия — партия Джона Уэста, в которую входили члены парламента из всех остальных фракций.
На выборах в марте 1935 года аграрная и лейбористская партии завоевали несколько лишних мест, и Джон Уэст снова вернулся к своим старым планам: создать коалиционное правительство во главе с Дэвисоном.
Но, несмотря на богатство и власть, Джон Уэст в глубине души не был доволен своей судьбой. Он чувствовал себя неудовлетворенным, одиноким. Он смутно понимал причины своего дурного настроения: во-первых, цель его — стать всемогущим — оказалась недостижимой, а во-вторых, семья его распадалась на глазах. И все же он продолжал добиваться богатства и власти и не мог остановиться; все его помыслы были направлены только на это. По-прежнему он не допускал и мысли, что может ошибаться, и не терпел противодействия ни в политике, ни в делах, ни в семейной жизни.
А признаков противодействия было немало. Камерон, который заведовал у Джона Уэста велосипедным спортом, ушел от него и открыл собственное дело на территории Выставки. При этом он увел с собой самых лучших гонщиков. Устраивал он и состязания по боксу, и публика к нему валом валила. Когда однажды Джон Уэст услышал по радио репортаж об организованной Камероном встрече между австралийским чемпионом и боксером, приехавшим из Америки, он затопал ногами и со злостью выключил приемник.
Противодействие оказывал и муниципалитет города Ролстон, который свыше тридцати лет был оплотом власти Джона Уэста. Дело дошло до того, что Джон Уэст отдал приказ провалить выдвинутого лейбористами на пост мэра Колина Ласситера, сына старого Рона, и выгнать его из муниципального совета.
Вскоре после своего поражения на выборах Колин Ласситер посетил Джона Уэста. Бывший мэр Ролстона был весьма представительный мужчина — высокий, безукоризненно одетый; но как только он открывал рот, казалось, говорит не он, а спрятанный поблизости чревовещатель. Вопреки своей наружности преуспевающего бизнесмена, он разговаривал, как керрингбушский хулиган.
Колин Ласситер был человек крайностей: карьеру свою он начал в иезуитском монастыре, но, пробыв там три года, вынужден был уйти, потому что его поведение не нравилось святым отцам. Покинув тихую обитель, он незамедлительно вступил в шайку Тэннера, одновременно состоя членом Католического юношеского общества, где его терпели до тех пор, пока он на благотворительном балу, устроенном церковью, не потушил все огни меткими выстрелами из револьвера. Когда Тэннер умер, Колин записался в лейбористскую партию, надеясь стяжать славу на политическом поприще. После чистосердечного покаяния на исповеди у архиепископа Мэлона Ласситер был снова принят в лоно церкви и прошел в муниципалитет города Ролстон по лейбористскому списку.
Колин Ласситер сидел напротив Джона Уэста в большой гостиной и рассеянно играл своей щегольской шляпой; его глаза, прикрытые стеклами пенсне, избегали взгляда собеседника. Ласситер был благообразен, даже недурен собой; портила его только верхняя губа, которая выступала над нижней так, что рот походил на клюв хищной птицы. Он отличался остроумием, хотя и грубоватым, иногда удивлял друзей великодушным поступком, но чаще проявлял полное пренебрежение к нравственным правилам.
— Говорят, вы заявили на уличном митинге, будто я командую ролстонским муниципалитетом, и чтобы добиться чего-нибудь в Ролстоне, нужно обращаться к Джеку Уэсту?
— А что? Скажете — неправда?
— Я не люблю людей, которые не умеют держать язык за зубами.
— Я помалкивал, Джек, пока вы меня не выкурили.
— Вы зарвались. Это могло повредить моему положению.
— Не вам бы говорить, не мне бы слушать. Перед кем вы корчите праведника?
— Никого я не корчу! Я не вмешиваюсь в дела моих людей, пока они держатся в границах. Я закрывал глаза на то, что вы кое-что кладете себе в карман, — чем вы хуже других? Но ролстонский муниципалитет стал притчей во языцех. А там творились вещи похуже, о которых люди и не знали. Кто сжигал документы, уличающие преступников? Мне все известно, не беспокойтесь.
— Пусть меня изберут в члены муниципалитета, и я буду молчать.
— Прошу меня не шантажировать, не то я с вами разделаюсь, — негромко, но с угрозой сказал Джон Уэст.
Ролстонский муниципалитет всегда был гнездом взяточников. Заявки на подряды подделывались, выборы фальсифицировались, деньги присваивались. Но никогда в Ролстоне лихоимство так не процветало, как при Ласситере; и в довершение всего Джону Уэсту почти ничего не перепадало.
Однако Ласситер был человек опасный; у него хватило бы дерзости выложить все, что ему известно; он даже, при случае, убить не побоялся бы. Поэтому Джон Уэст хоть и делал вид, что не страшится своего гостя, все же прикидывал про себя, как бы умиротворить его.
— Вы так давно помыкаете людьми, Джек, что, по-вашему, если уж человек попал к вам в лапы, то это до самой смерти. Но я не таковский. Возьмите меня обратно, не то я кое-что порасскажу. Хоть вы и большую силу забрали, а темные делишки и за вами водятся. Понятно?
— Вы сами виноваты, надо меру знать. И не пугайте меня. Видали и почище вас.
— Да и я не маленький. И не из тех, кто желает вам смерти, да замахнуться не смеет. От меня не отвертитесь. Лучше соглашайтесь, у вас и так хватает врагов. Зря, что ли, вы носите в кармане револьвер, а ночью под подушку кладете. Понятно?
Джон Уэст подозревал, что Ласситер просто храбрится, но все же решил пойти на мировую.
— Послушайте, Колин, вы человек умный, не без способностей. Вот что мы сделаем: я скажу там, в ратуше, чтобы вас устроили на какое-нибудь место, на такое, чтобы ничего не делать.
— Вот это другой разговор, Джек. Согласен. Дайте мне такое место, чтобы на всю жизнь, и десять фунтов в неделю.
— Ладно, Колин. Я и сам уже решил вас устроить. Пора бы знать, что Джон Уэст никогда не забывает своих друзей.
Ласситер усмехнулся:
— Я только хотел немножко расшевелить вашу память. Кто вас знает? Дурной пример заразителен.
— Вы, кажется, незнакомы с моей семьей? — сказал Джон Уэст, пропуская мимо ушей последние слова Ласситера. — Оставайтесь, поужинаете с нами.
Ласситер, с шляпой в руке, последовал за хозяином. Тот думал про себя: лучше поостеречься этого субъекта.
Мэри уже легла спать, но Нелли, миссис Моран и Джо сидели в музыкальной комнате возле рояля. Джон Уэст подчеркнуто церемонно представил им гостя.
Джо сказал:
— Здравствуйте.
Миссис Моран сказала:
— Садитесь, мистер Ласситер, дайте сюда вашу шляпу.
Нелли смотрела на Ласситера с опаской, словно ждала, что он сейчас выхватит револьвер и начнет стрелять по лампочкам.
Ласситер приветствовал домочадцев Джона Уэста с такой изысканной вежливостью, что ее можно было принять только за насмешку. Он чинно раскланялся перед дамами и торжественно пожал руку Джо.
— Вот я и познакомился с семьей знаменитого Уэста, — сказал он, подмигивая и ухмыляясь во весь рот.
Догадавшись, что Джон Уэст нарочно привел его, чтобы позлить свое семейство, Ласситер так виртуозно сыграл свою роль, что Джон Уэст сам вздохнул с облегчением, когда гость наконец удалился.
В доме Уэстов за последние годы не произошло никаких перемен, за исключением одной: маленький Ксавье умер.
Случилось это в 1933 году. Ребенок заболел воспалением легких. Нелли, вне себя от тревоги, вызвала врача. Джону Уэсту о болезни Ксавье сообщила миссис Моран.
Всю ночь ребенок задыхался, и мать с бабушкой не отходили от него. Не спал и Джон Уэст. Хоть бы умер поскорей и кончилась эта ужасная история! Почему он сразу не отправил его в приют? С какой стати он кормит и поит приблудного сына какого-то каменщика? И какое ему дело, здоров он или болен, жив или умер?
Но ведь все думают, что это его ребенок. Как-никак этот мальчик в некотором роде член семьи. А если Ксавье умрет? Раз его считают отцом, ему следует попытаться спасти ребенка.
Утром, после целой ночи колебаний, он встал очень рано и спросил миссис Моран о состоянии здоровья Ксавье. Она ответила, что улучшения нет, кризис не миновал и что доктор придет в восемь часов.
— Может быть, этот доктор ничего не понимает. Я сейчас позвоню Девлину, чтобы он немедленно приехал. И наймите сиделку. Нельзя же всю ночь не ложиться.
Заметив благодарный взгляд миссис Моран, он обозлился и проворчал:
— По мне — пусть хоть сию минуту умирает!
Несмотря на искусство и усердие доктора Девлина, к вечеру следующего дня ребенок умер.
У Джона Уэста словно гора свалилась с плеч. Милостью судьбы его дом очистился от этого позорного пятна!
Вся семья горько оплакивала маленького Ксавье; Нелли несколько месяцев почти не выходила из своей комнаты. Ни разу в разговоре с Джоном Уэстом она не упомянула о сыне, но ребенок оставил неизгладимый след в их доме. Смерть его ничего не изменила. Напротив, она вырыла между супругами Уэст пропасть еще более глубокую и непроходимую, чем его рождение.
В ту пору Джону Уэсту все чаще и чаще приходилось подавлять в себе желание хоть немного сблизиться с женой и детьми. Но он устоял перед искушением и, чтобы избавиться от мучительного чувства одиночества, подружился с Вероникой Мэгайр.
Это была замужняя женщина, уже немолодая, но хорошо сохранившаяся, страстная любительница спорта. О футболе, боксе, скачках и бегах она рассуждала с искренним увлечением и солидным знанием дела.
Джон Уэст познакомился с ней два года назад и с первого взгляда пленился ею. Вот на такой женщине ему нужно было жениться! Она понимала его, ценила по достоинству. Никогда еще ни с кем не чувствовал он себя так легко и свободно.
В глазах Вероники Джон Уэст был человек сильный, властный, очень замкнутый. С самого начала она решила проникнуть сквозь броню внешней сдержанности и добраться до истинного нутра этой загадочной личности. Ей нравилось подшучивать над ним — на что никто другой не осмелился бы, — и это забавляло его. Она слепо верила всем россказням о его щедрости, мужестве, проницательности и несокрушимой воле; восхищалась его легендарным восхождением от нищеты к богатству.
Сначала они встречались только в присутствии ее мужа или на людях. Но очень скоро Джон Уэст дружески посоветовал ей обзавестись собственной машиной, помимо автомобиля мужа. Разумеется, автомобиль подарил ей Джон Уэст, и она часто возила его в город и обратно.
Говорили они преимущественно о спорте. Встречи с ней неизменно доставляли ему удовольствие, и он всегда с нетерпением ждал предстоящего свидания. Несмотря на возраст, он не прочь был поухаживать за Вероникой. Как-то вечером, когда машина остановилась у дверей его дома, он потянулся поцеловать ее. Но она ласково отстранила его и сказала:
— Бесстыдник! Таким старикам, как мы, это уже не к лицу.
Джон Уэст однажды предложил ей вместе поехать на стадион. Она согласилась и с тех пор сопровождала его туда каждую субботу. Иногда к ним присоединялся муж Вероники. Он не возражал против странной дружбы между женой и Джоном Уэстом. Он знал, что Вероника никогда не перейдет границ.
Нелли Уэст в конце концов заподозрила неладное. Из окна своей комнаты она часто видела, как они остаются сидеть в подъехавшей к дому машине и несколько минут оживленно разговаривают между собой. Ревность кольнула ей в сердце, но она тут же отмахнулась от этой мысли. Какое ей дело? Муж для нее — ничто. Она ни слова не сказала ни ему, ни кому бы то ни было и перестала думать об этом.
Джон Уэст видел в Веронике своего единственного искреннего друга. Часы, проведенные с ней, дарили отдых и отраду. Он даже стал посвящать ее в свои дела, и она оказалась внимательной и толковой наперсницей.
Вероника Мэгайр твердо знала, какого рода дружба с Джоном Уэстом ей нужна. Она пресекала все его попытки изменить характер их отношений, и Джон Уэст наконец покорился.
* * *
Хотя власть Джона Уэста заметно шла на убыль в других сферах его деятельности, свое влияние на парламент штата Виктория он сохранял полностью.
Однажды, вскоре после выборов 1935 года, несколько политических деятелей, один за другим, явились к нему в контору.
Первым пришел Нед Хоран.
Пышная шевелюра Неда поседела и, казалось, стала еще гуще; поседели и усы. Несмотря на худобу, которую подчеркивал его высокий рост, вид у него был цветущий и преуспевающий.
В 1932 году Хорана исключили из лейбористской партии за участие в плане премьера, но он сумел удержать свой мандат в качестве независимого депутата, а затем примкнул к аграрной партии. — Это неплохо, Джек, — говорил он Джону Уэсту. — Ведь мой округ — сельский. Как лейбористского кандидата меня могут провалить. Для меня гораздо лучше состоять в аграрной партии.
Поздоровавшись с Джоном Уэстом, Нед Хоран сразу приступил к делу: нужно замолвить за него словечко Дэвисону; он просил премьера дать ему портфель главного секретаря кабинета, но тот отказался.
— Очень сожалею, Нед, — ответил Джон Уэст, — но главным секретарем будет Том Трамблуорд.
Джон Уэст произнес эти слова бесстрастно, почти скучающим тоном. Он привык к тому, что может по своей прихоти раздавать министерские портфели, и сознание власти больше не опьяняло его.
Теперь у Джона Уэста волосы были такого же тусклого стального цвета, как глаза и костюм. Он отказался от борьбы с непокорной прядью и стриг волосы коротко, точно прусский офицер. Выражение угрюмой злобы не сходило с его лица, но взгляд по-прежнему был проницательный и хитрый; и хотя ему уже стукнуло шестьдесят пять лет, ему нельзя было дать больше пятидесяти.
Хоран смущенно пробормотал:
— Ну что ж, не взыщите, я ведь только спросил, — и откланялся.
Затем явился невысокий брюнет лет сорока, с энергичным подбородком и узким удлиненным черепом — Пэдди Келлэер, секретарь лейбористской партии штата Виктория.
— Т-так в-вот, мистер Уэст, — заикаясь, начал Келлэер, — мы опять у власти. Хотя, конечно, нам придется подыгрывать Алфи Дэвисону.
Заикание мешало Пэдди Келлэеру выступать на собраниях и митингах, но он занимал прочное место в верхней палате и пользовался большим весом среди лейбористов.
Когда в 1928 году Келлэер уехал из Мельбурна в поисках работы, он был всего-навсего рядовым членом лейбористской партии, но пять лет спустя Джон Уэст дал ему должность секретаря лейбористской организации. Обосновавшись в Йаллурне, он стал усердно орудовать среди рабочих-электротехников в качестве профсоюзного деятеля, секретаря местной лейбористской организации и казначея футбольного клуба. Правда, ходили кое-какие слухи о слишком вольном обращении Пэдди Келлэер а с фондами клуба, но никто не мог отрицать его заслуг перед лейбористской партией.
Знакомство его с Джоном Уэстом произошло не совсем обычно. Однажды у Келлэер а тяжело заболел ребенок. Келлэер вызвал Джона Уэста по междугородному телефону и попросил устроить ребенка в бесплатную католическую больницу; чем черт не шутит — может быть, Джон Уэст даст ему какой-нибудь пост повыше! Келлэер получил и больничную койку для ребенка, и разрешение посетить Джона Уэста.
Джон Уэст и раньше слышал о Келлэере, а при личном свидании сразу разглядел в своем заикающемся собеседнике хитрого и дальновидного политикана. По заведенному порядку, Джон Уэст прежде всего подверг Келлэера испытанию: как он относится к законам об азартных играх и продаже спиртных напитков? Отвечая на этот вопрос, Келлэер постарался угодить Джону Уэсту.
Решив поддержать Келлэера, Джон Уэст лишний раз доказал свое безошибочное чутье при выборе нужных людей. Келлэер быстро постиг науку предвыборных махинаций и проявил в этом деле даже бóльшую сноровку, чем сам Фрэнк Лэмменс. Он умело комбинировал переплетающиеся интересы лейбористской партии, Джона Уэста, виноторговцев, католической церкви, всех и вся, кому он считал нужным услужить. Словно искусный конькобежец, удерживал он равновесие на тонком льду между левым крылом Блекуэлла и центром лейбористской партии, с одной стороны, и партией Джона Уэста и католической фракцией, отчасти совпадающими, — с другой. Он прекрасно умел пользоваться тем, что при выдвижении кандидатур многие лейбористы голосовали дважды — как члены лейбористской партии и как члены профсоюза. Подавали голос и не члены партии, а также отсутствующие и даже покойники. Не меньшую ловкость проявлял Келлэер в подготовке ежегодного съезда лейбористской партии: делегатами почти неизменно оказывались «подходящие» люди. Для пущей верности на съезд иногда являлись делегаты от несуществующих местных организаций. «Гибкость» Келлэера была необычайна: он мог сегодня сотрудничать с коммунистами, а завтра — с католиками. Лейбористы, знавшие о методах, которыми действовал Келлэер, только пожимали плечами: конечно, Пат — жулик, но он славный малый, и нет сомнений, что он вдохнул жизнь в их организацию.
Теперь Келлэер пришел к Джону Уэсту, чтобы обсудить с ним деликатнейший вопрос о коалиционном правительстве. Он объяснил, что многие лейбористы будут против коалиции с аграрной партией, но им можно заткнуть рот двумя пунктами программы Дэвисона: повышение оплаты общественных работ и мораторий на долги фермеров.
Джон Уэст терпеливо слушал, не подсказывая Келлэер у слова, когда тот начинал заикаться, — пусть помучается. Они наметили тактику лейбористской партии и распределение портфелей, а затем Джон Уэст внес обещанную сумму в партийный фонд. Фондами распоряжался Пэдди. Лепту он собирал со всех без разбору, подчас оставляя малую толику себе — иногда с разрешения жертвователя, а то и самочинно, без ведома своих коллег. Он уже приобрел три доходных дома и легковой автомобиль, и на текущем счету у него лежала вполне приличная сумма.
К концу разговора Джон Уэст спросил Келлэера, считает ли он возможным на заседании фракции провалить кандидатуру Карра, лидера лейбористской партии. Келлэер уклончиво ответил, что надо бы раньше подыскать подходящего соперника.
— Что вы скажете о Томе Трамблуорде или Билле Брэди?
— Бросьте, приятель, — возразил Келлэер, нечаянно называя Джона Уэста «приятелем», как он привык называть всех своих собеседников — и друзей и врагов. — Кто же ставит на лошадь, у которой нет никаких шансов? Трамблуорд был уже лидером и не удержался, а Брэди не пользуется популярностью.
— Все равно, я хочу свалить Карра.
— Зачем убивать курочку, которая несет золотые яички, мистер Уэст? Если сейчас выступить против Карра, может получиться раскол в партии.
Келлэер продался Джону Уэсту не целиком и полностью; где-то в глубине души, прикрытая плотной завесой цинизма, еще тлела искра прежней веры в лейбористское движение; кроме того, он делал ставку не на одного Джона Уэста. Келлэер считал, что Карр — единственный человек, способный держать в руках пестрое скопище людей, составляющих лейбористскую партию. Бывший член социалистической партии Тома Манна, Карр, едва пройдя в парламент, заметно поправел, и теперь этот ловкий политикан имел сторонников во всех лейбористских группировках. Хоть он и угождал всемогущему Джону Уэсту, но все же не хотел терять своей самостоятельности, и поэтому Джон Уэст решил убрать его.
По тону Келлэера Джон Уэст понял, что тот виляет. Пришлось отложить падение Карра. Досадно, но что же делать?
Келлэер распрощался и ушел, а на смену ему явился другой деятель лейбористской партии — Уильям Брэди, хулиган и сквернослов, лишенный не только чувства юмора, но и вообще всяких чувств. Он был хорошо одет и держал себя прилично, но вороватые глаза и плотно сжатые злые губы выдавали его истинную натуру. Как и Келлэер, Брэди был католик.
Брэди прошел в парламент на недавних дополнительных выборах, состоявшихся по случаю смерти Боба Скотта. В последние годы своей жизни Боб Скотт окончательно спился и впал в старческий маразм. Джону Уэсту он уже не приносил никакой пользы — это был один голос за него в парламенте, и только.
И опять, выбрав Уильяма Брэди в преемники Скотту, Джон Уэст проявил обычную проницательность. Для Брэди политика была вопросом карьеры, а не убеждений. Пока еще новичок в парламенте, он уже зарился на все блага, которые сулила успешная политическая карьера, и он был твердо уверен, что никто не мог содействовать его успеху больше, чем Джон Уэст.
К политике Брэди пришел через профсоюзное движение. В бытность свою секретарем союза табачников он ораторствовал, как лев, но поступал, как хитрая лиса, во всех случаях, когда члены союза принимали неугодное ему решение; однажды он даже сжег протокол заседания, чтобы не выполнять постановление союза.
Получив мандат, Брэди добился назначения на должность мирового судьи, — не потому, что хотел вершить правосудие, а для того, чтобы иметь право проверять присылаемые по почте избирательные бюллетени.
Сегодня Джон Уэст вызвал к себе Брэди по серьезному делу: надлежало пресечь деятельность Джека Камерона, устроителя велосипедных и боксерских состязаний. Уже много месяцев Джон Уэст искал средства изгнать Камерона с территории Выставки. Когда Брэди собрал подписи под жалобой окрестных жителей на то, что шум моторов нарушает их покой, Камерон отменил мотоциклетные гонки. По наущению Джона Уэста, Брэди уговаривал администрацию соседней католической больницы тоже подать жалобу, но пока что Камерон по-прежнему устраивал состязания и отбивал публику у Джона Уэста.
— Ну как? Придумали что-нибудь? — с места в карьер спросил Джон Уэст.
— Нет, мистер Уэст. Но я стараюсь.
— А я придумал. Прочтите вот это.
Брэди протер очки носовым платком и внимательно прочел отпечатанный на машинке листок.
— Гм… Какое же это имеет отношение к Камерону?
— Очень большое: запрещается огораживать общественный парк для устройства ипподрома или стадиона.
— Верно. Но ведь закон-то издан в 1875 году!
— Так что же? Мой адвокат говорит, что закон все еще действует. Когда соберется палата, вы внесете запрос. Тогда Камерону крышка. Вы потребуете, чтобы правительство заставило правление Выставки запретить Камерону пользоваться ее территорией. Я попрошу Дэвисона назначить вас членом правления, и вы будете следить, чтобы там больше не устраивали спортивных соревнований. Дэвисона я жду с минуты на минуту, так что вам лучше уйти.
Через четверть часа премьер-министр Алфред Дэвисон собственной персоной сидел в кресле напротив Джона Уэста.
Дэвисон был маленький, толстенький и добродушный; лицо его так и просилось на карикатуру: нос пятачком, пухлые щеки, большие заостренные кверху уши, лысина во всю макушку — ни дать ни взять жизнерадостная свинка.
Но сейчас ему явно было не по себе. Впервые он очутился в кабинете пресловутого Джона Уэста. Не нравилось ему это; он предпочитал, чтобы закулисные воротилы сами приходили к нему. Подумать только, какое нахальство: Лэмменс позвонил ему по телефону и прехладнокровно сказал: «Мистер Уэст желал бы поговорить с вами». Кто же из них премьер — он или Джон Уэст? И наконец не только Джон Уэст держит в руках власть. Надо считаться и с другими силами — металлургический концерн «Брокен-Хилл», транспортные корпорации, пивоваренные компании; но, увы, все эти группы тяготеют к консерваторам. Ничего не поделаешь. Хочешь не хочешь, а заигрывай с Джоном Уэстом, потому что только он может обеспечить коалиционному правительству поддержку лейбористов. К тому же Джон Уэст — человек щедрый, этого у него не отнимешь.
Джон Уэст сразу понял, что Дэвисон, не в пример другим политическим деятелям, перебывавшим в его кабинете, не станет лебезить и угодничать. Чтобы ублажить премьера, он начал с того, что поздравил его с победой. Но Дэвисон только отмахнулся. Он не страдал излишним тщеславием, и лестью его купить было нельзя. Дэвисон полагался только на свой здравый смысл и проницательность. Он любил хвастать тем, что за всю свою жизнь не прочел ни одной книги. Для него политика была игрой. Парламентские интрига и махинации, обработка избирателей, азартная борьба за влияние и власть — все это увлекало его. А кроме того, политика — солидная карьера и выгодный бизнес. В политике не нужны ни цели, ни стремления — достаточно здравого смысла и могущественных покровителей.
Отец Дэвисона держал лавочку в провинциальном городишке. Алфред решил заняться сельским хозяйством, но очень скоро понял, что мелкому фермеру не выбиться из нужды, и решил попытать счастья в политике; основной пункт его программы касался положения мелких арендаторов, разоряемых закладными.
В 1919 году, когда он выступил соперником Трамблуорда, до него дошли слухи, что таинственная сила, именуемая Джон Уэст, недовольна Трамблуордом. Дэвисон обратился к Джону Уэсту, и тот благословил его на борьбу. Потом целых десять лет Джон Уэст почта не замечал его, пока не обнаружил, что Дэвисон прибирает к рукам парламент штата Виктория; в обмен на положение лидера он привел обратно в ряды аграрной партии отколовшуюся от нее группу. С тех пор Джон Уэст строил все свои планы с расчетом на Дэвисона. А тот отлично знал это — недаром его звали Ловкач Алфи. Ну что ж, пускай, но только в лапы Джону Уэсту он не дастся.
Джон Уэст и премьер занялись распределением портфелей. Дэвисон упирался. Нет, Трамблуорд не будет главным секретарем кабинета. На этот пост Дэвисон наметил члена аграрной партии, которого выкинули из лейбористской партии вместе с Хораном.
Переубедить его не удалось.
— Ну, ладно, — сказал Джон Уэст. — В таком случае я хочу, чтобы Годфри Дуайр получил личное дворянство и был назначен начальником полиции вместо Блейра. Говорят, Блейр подаст в отставку после заключения правительственной комиссии.
— Дворянство Дуайру я постараюсь добыть, ко вряд ли он получит должность начальника полиции. Я уже написал в Лондон, чтобы нам прислали кого-нибудь из Скоттленд-ярда.
Джон Уэст нахмурился. Дорого обходилась ему власть, которую он приобрел через Дэвисона. Дэвисон знал, что он незаменим. Джону Уэсту очень хотелось стукнуть кулаком по столу и заговорить тоном хозяина, но он вовремя удержался.
— Вы могли бы еще изменить это…
— Боюсь, что нет, мистер Уэст. После правления Блейра все хотят основательной чистки. Работник Скотленд-ярда восстановит доверие к полиции.
— Но Дуайр — человек безупречной честности, я…
— Очень сожалею, мистер Уэст, — не сдавался Дэвисон. — Не забудьте: я только в том случае могу быть вам полезен, если буду делать свое дело хорошо и если останусь у власти. Правительства из одних лейбористов у нас теперь долго не будет. Я был избран как поборник увеличения оплаты общественных работ и моратория для фермеров. Эту программу я проведу. Я должен это сделать. А кроме того, я должен добросовестно управлять штатом.
Дэвисон взял со стола свою серую мягкую шляпу.
— Мне пора, мистер Уэст. У меня очень много дел.
С этими словами он удалился.
Джон Уэст немного посидел в одиночестве, раздумывая о своем протеже. Дэвисона надо обломать. Это будет нелегко, но ведь вся карьера Дэвисона зависит от него, Джона Уэста. Как-нибудь он с ним справится.
Внезапно он вспомнил об утреннем разговоре со своей дочерью Мэри. Он нажал кнопку звонка, и через минуту в кабинет вошла молодая секретарша.
— Позовите мистера Лэма, — сказал Джон Уэст.
— Послушайте, Дик, — начал он, когда Лэм явился, — сегодня утром приходила моя дочь Мэри. Просила уступить спортивный зал на вторник для митинга в защиту мира. Я позволил. По ее словам, вы отказали ей. Я вам звонил, но вас не было на месте. В чем тут дело?
— Видите ли, мистер Уэст, это организация красных: движение против войны и фашизма или что-то в этом роде. Киш, которому хотели запретить высадку, и Гриффин из Новой Зеландии — они оба здесь. Этот митинг устраивают красные. Вы были в Сиднее. Я решил отказать в помещении.
У Джона Уэста чуть не сорвалось с языка: «И хорошо сделали: моя дочь обманула меня». Вместо этого он сказал:
— Так вот, я дал разрешение. Во вторник зал свободен. На спортивные состязания приходят самые разные люди. Надо со всеми жить в мире.
Когда Лэм вышел, Джон Уэст позвонил Фрэнку Лэмменсу.
— Фрэнк? Вот что: моя дочь Мэри путается с какой-то организацией, что-то вроде движения против войны и фашизма. Этот Киш будет выступать на митинге. По-видимому, тут замешаны красные. Я хочу, чтобы за ней последили. Вы можете это устроить?
— Конечно, мистер Уэст. Может быть, Пэдди Райан возьмется.
— Отлично. И не теряйте времени. Держите меня в курсе дела.
Джон Уэст не ошибся, говоря, что его дочь «путается» с движением против войны и фашизма: Мэри была членом исполнительного комитета и от его имени просила отца предоставить помещение для митинга.
Со времени демонстрации безработных Мэри Уэст стала больше интересоваться политикой, причем все сильнее проникалась левыми убеждениями. Как это произошло, она и сама не сумела бы толком объяснить.
Все началось, пожалуй, с памятника в Сент-Килдарод. Когда начали возводить памятник, Мэри сразу окрестила его «бездонной бочкой». Почему в память погибших героев нужно ставить бесполезный монумент? Почему не больницу? Или школу? Потом коммунисты сказали в точности то, что она думала. Но они сказали больше: почему вернувшиеся с фронта солдаты должны возводить памятник своим павшим товарищам за нищенскую оплату, установленную для общественных работ? Коммунисты возглавили забастовку и добились более высокой оплаты. Они говорили: если уж ставить памятник, то пусть платят строителям сколько полагается, а не как безработным, получающим пособие.
Это было в 1933 году. А в начале 1935 года Мэри участвовала в спектакле, который давал Рабочий драматический кружок, и познакомилась с Беном Уортом.
Роль, которую исполнял Бен Уорт, была второстепенная, и актерским талантом он явно не отличался, но Мэри сразу заметила, каким уважением и любовью его окружают. По-видимому, он был чем-то вроде политического руководителя кружка.
Бен понравился Мэри. Он был широкоплечий, складный, лицо смугловатое, с правильными чертами. Одевался он хорошо, но умел носить вещи небрежно, что никогда не ускользает от внимания женщин; пышные черные волосы красиво падали на лоб. Держался он спокойно и уверенно.
Мэри, уже несколько лет никем не увлекавшаяся, очень скоро поняла, что по уши влюбилась в Бена. Она узнала, что он был простым рабочим на текстильной фабрике в Сиднее; потом он вступил в лейбористскую партию, а после переезда в Мельбурн — в коммунистическую. Революционер! Как это романтично! А женат ли он? Она навела справки: нет, не женат, но неприступен.
Репетиции подходили к концу, и Мэри с тоской думала о том, что их знакомство скоро оборвется. После спектакля обнаружилось, что Бен думает о том же. Он подошел к ней: не хочет ли она поужинать с ним? Конечно, хочет!
Они зашли в кафе и сели за столик друг против друга. Бен казался смущенным и долго мялся, но наконец изложил Мэри суть дела: создается движение против войны, и он — один из его организаторов. Сейчас борьба против войны — самый насущный вопрос. Муссолини и Гитлер — фашистские диктаторы, ставленники миллионеров. Они хотят развязать войну. У них есть сторонники в Англии, Японии, Франции, Соединенных Штатах и даже в Австралии. Передовые люди всего мира мобилизуют свои силы для борьбы против фашизма и войны. Он как коммунист активно участвует в этой борьбе. В нее включаются люди разных общественных групп — священники, писатели, ученые, профсоюзные деятели — всех их объединяет стремление сохранить мир.
— Я хочу, чтобы вы тоже боролись против войны и фашизма, — сказал он в заключение. — Согласны, Мэри?
Разумеется, согласна; она будет бороться всеми силами. Если ее отец — Джон Уэст, это вовсе не значит, что она на стороне миллионеров. Ей уже давно опостылела ее бессмысленная, пустая жизнь. И она всегда считала, что правы бедные, а не богатые. Теперь наконец у нее будет дело, которому стоит посвятить себя. Может ли быть более высокая цель, чем бороться против войны?
Они стояли на трамвайной остановке, и Мэри вся трепетала от радости. Она обрела смысл жизни, и рядом с ней был человек, которого она могла полюбить по-настоящему. Мэри не отделяла одно от другого — она готова была отдать жизнь и за него и за дело, которому он служил.
Подошел трамвай, и Бен помог Мэри сесть в вагон; от прикосновения его теплой, сильной руки у нее сладко заныло сердце.
— Спокойной ночи, Мэри, — оказал он ласково. — Надеюсь, вы никогда не пожалеете о том, что приняли такое решение.
— Никогда не пожалею, я в этом уверена. Спокойной ночи, Бен.
Всю ночь Мэри не спала и думала о новой жизни, которая открывалась перед ней. В пьесе она играла роль девушки из рабочей семьи. Она вжилась в роль и, хотя спектакль был поставлен наспех, по-любительски, все же чувствовала какое-то внутреннее родство с людьми, действовавшими на сцене.
А теперь у нее есть дело, есть цель жизни. О фашизме она знала мало, но необходимость бороться против войны очевидна и не требует объяснений.
Но больше всего Мэри думала о Бене Уорте. Наконец-то она полюбила! Она мечтала о нем страстно, самозабвенно. Она отдаст ему всю свою любовь, всю себя, самую жизнь, она будет для него возлюбленной, матерью, товарищем. Он живет только для других, никогда не заботится о себе. И он одинок. Ему нужна женщина, которая любила бы его, боролась бок о бок с ним. Этой женщиной будет она, Мэри Уэст.
Мэри с увлечением принялась за дело. Она даже поступила на службу в один из комитетов, отказавшись от жалованья; она сказала, что считает за честь предложить свои услуги безвозмездно. Впервые в жизни она чувствовала себя полезным членом общества. Она выполняла канцелярскую работу, устраивала митинги, выпускала листовки, принимала деятельное участие в организации антивоенной конференции, на которую ждали делегата Чехословакии — писателя Эгона Киша.
Когда свыше двухсот человек поднялись на борт судна, где Киш был интернирован, вместе с ними поднялась и Мэри и так же, как и все, кричала: «Требуем Киша! Пусть Киш сойдет на берег!»
Встав на носки, вытянув шею, Мэри старалась разглядеть приезжего через головы окружавших его людей. Наконец она увидела его смуглое обветренное лицо, дышавшее мужеством. Мэри подумала, что его острый, чуть насмешливый взгляд все и вся видит насквозь.
Толпу заставили уйти с парохода, но на пристани к ней присоединились новые сотни людей, и все дружно подхватили крик: «Требуем Киша!» Никогда еще Мэри не испытывала такого волнения, такого глубокого негодования.
На другой день она опять стояла на пристани среди тысячной толпы. Судно уходило, увозя Киша в Сидней. Когда отдали концы, Киш появился на палубе. Все глаза устремились на него. Раздались крики «ура»; даже матросы на английских военных кораблях, прибывших по случаю столетней годовщины Мельбурна, приветствовали Киша.
Вдруг толпа ахнула: Киш стоял на поручнях.
— О, господи! — простонал кто-то. — Что же он делает!
И тут Киш прыгнул. Он пролетел двадцать футов, ударился о камни пристани и остался лежать. Убился! Убился насмерть! Полицейские проворно окружили его, подняли и понесли обратно под гневные крики толпы. Оказалось, что Киш сломал ногу. Судно ушло в Сидней с искалеченным пленником на борту.
Потом состоялся митинг под лозунгом; «Киша — на берег!»
Ричард Лэм отказал комитету защиты Киша, когда к нему обратились с просьбой сдать помещение Мельбурнского стадиона.
— Помещение Выставки нам тоже не дают, — сказал Бен Уорт. — А других подходящих помещений нет, остальные слишком малы. Как вы думаете, не поговорить ли вам с вашим отцом?
Как это просто: поговорить с отцом! Только ее восхищение Кишем и вера в борьбу за мир помогли ей преодолеть страх и обратиться с просьбой к Джону Уэсту.
Митинг наконец состоялся. Мэри, вместе с другими организаторами, пришла задолго до начала. Но уже через несколько минут людской поток, все ширясь и ширясь, хлынул в огромный спортивный зал и заполнил его до отказа.
Этот митинг навсегда остался в памяти Мэри. Первым выступил с речью Морис Блекуэлл; когда он кончил, председатель поднялся и громко спросил:
— Джералд Гриффин здесь?
Наступила мертвая тишина. Как мог Гриффин, новозеландский делегат, очутиться в этом зале? Ведь ему тоже не разрешили сойти на берег. Правда, говорят, что он тайно перешел границу и вчера выступал в Сиднее; но все-таки…
Высокий худощавый человек в черном пальто и черной шляпе быстрыми шагами подходил к трибуне.
— Я — Джералд Гриффин.
Репортеры только рты разинули. Полицейские растерялись и словно приросли к полу. Толпа восторженно кричала и хлопала. Гриффин сказал несколько слов и исчез в толпе, прежде чем полиция опомнилась.
Потом, несколько дней спустя, состоялось незабываемое факельное шествие. Тысячи людей, и среди них Мэри Уэст, высоко подняв пылающие факелы, прошли через весь Мельбурн на берег Ярры, провожаемые любопытными взорами прохожих.
Киш будет выступать! Он подал апелляцию на приговор суда, объявившего его иммигрантом, не имеющим разрешения на въезд в Австралию. Приговор был отменен, но этим мытарства Киша не кончились. Когда он покинул судно на носилках, с ногой в гипсе, его арестовали и поместили в тюремную больницу. Позже он был подвергнут экзамену по гэльскому языку (один из немногих европейских языков, которых Киш не знал); и все же ему удалось вырваться.
Огромная толпа собралась на берегу Ярры, чтобы послушать Киша. Никогда Мэри не забудет этого митинга! В вечерней прохладе, при свете факелов, они пели и слушали речи ораторов. Появление Киша на костылях вызвало бурю восторга.
— В газетах пишут, — начал он, — что я говорю на ломаном английском языке. Да, я ломаю английский язык, и я сломал себе ногу, но дух мой не сломлен, ибо я могу выполнить возложенное на меня поручение и предстать вестником мира перед австралийским народом.
Его слушали затаив дыхание. Он испытал на себе ужасы гитлеровских застенков и теперь рассказывал о беспримерном мужестве, с каким немцы-антифашисты борются против фашистского варварства. Он предупреждал об опасности политической пассивности, называл имена немецких ученых и писателей, которые из ложно понятого гуманизма оставались нейтральными, пока сами не попали в руки палачей. Он предостерегал австралийцев, что в любой капиталистической стране может произойти то же, что в Германии. Он призывал их не преуменьшать опасность, которую несут человечеству фашизм и война.
— Уничтожайте эту опасность в зародыше, товарищи, боритесь против нее всеми силами!
Бен Уорт, сидя на траве рядом с Мэри, смотрел то на нее, то на Киша. В неверном свете факелов ее взволнованное лицо казалось ему необычайно красивым; она не сводила широко открытых блестящих глаз с оратора. Бен тронул ее за руку. Она медленно повернула к нему голову, улыбнулась и снова устремила взгляд на Киша.
Киш кончил свою речь и поднял сжатый кулак.
Долго простоял он так, и толпа в торжественном молчании не сводила с него глаз. Потом кто-то всхлипнул, кто-то глубоко перевел дух, раздались шумные аплодисменты, громкие приветственные крики. Мэри Уэст была в числе тех, кто плакал, — она плакала от безотчетной радости, переполнившей ее сердце.
Невысказанное чувство, соединившее Мэри и Бена Уорта, становилось все глубже и сильнее. Они виделись каждый день, часто обедали вместе, иногда ходили в театр. Мэри и без слов понимала, что Бен любит ее, как всякая женщина узнает, что она любима, по едва уловимым приметам: заботливость, чуткое внимание, ласка в голосе и жестах, ответная улыбка, теплое прикосновение руки.
Когда наконец Бен заговорил о своей любви, он сделал это так просто, как Мэри и ожидала. Однажды, в субботу вечером, она позвала Бена к себе. Отец, по обыкновению, был на стадионе; миссис Моран, теперь дряхлая старушка, рано ложилась спать, а мать вместе с Джо ушла на церковное собрание. Мэри и Бен сидели в маленькой гостиной. Мэри играла на рояле, а Бен напевал, потом они пили пиво, разговаривали о политике, о литературе, обсуждали свою работу в движении за мир; и все время Мэри ждала, что он заговорит о них самих, об их взаимной любви.
Наконец Бен сел рядом с ней на диван, зарылся лицом в ее золотистые волосы и прошептал: — Мэри, я горжусь тобой. Ты просто необыкновенная девушка. Я люблю тебя. Люблю, Мэри.
Она повернула к нему голову, румяный влажный рот приоткрылся, глаза сияли. — Бен, милый, я тоже люблю тебя. Я всю жизнь буду тебя любить!
Он крепко прижал ее к себе и поцеловал в нежные податливые губы. Потом взял ее лицо в обе ладони и серьезно посмотрел ей прямо в глаза.
— Мэри, может быть, сейчас не надо бы об этом говорить, но, видишь ли — я коммунист. Ты знаешь, что это значит: все мое время, все мои силы, самая жизнь принадлежат партии. И быть коммунистом далеко не безопасно. Не жди спокойной семейной жизни. Но если ты вступишь в партию, мы будем вместе…
— Бен, я многое узнала, многое поняла. Ты же знаешь. Я верю в коммунизм. Теперь жизнь моя полна, и я счастлива. Если ты считаешь меня достойной, я вступлю в партию.
— Считаю достойной? Конечно, дорогая!
— Ах, Бен, как переменилась моя жизнь! А все ты. Теперь у меня есть цель, за которую я хочу бороться, и есть друг, который будет со мной в этой борьбе. — Но вдруг Мэри спохватилась: — Ой, как поздно! Бен, ты замечательный, но нельзя, чтобы тебя здесь застали. Мои родители и так сердятся на меня за то, что я участвую в антивоенной кампании, особенно отец. Они верят всему, что пишут про большевиков. Если они увидят, что я сижу на диване и целуюсь с коммунистом, они свезут меня в сумасшедший дом. Иди, милый, право же, пора.
После продолжительного поцелуя Бен наконец ушел. Мэри убрала стаканы и пустые бутылки из-под пива и едва успела подняться к себе, как вернулись домой ее мать и брат.
Потом Мэри услышала, как у подъезда остановилась машина и через минуту отъехала. Захлопали двери — Джон Уэст приехал с очередного спортивного состязания.
Мэри думала о Бене и улыбалась от счастья, но вместе с тем ее терзала мысль, что возврата нет. Она сожгла все мосты, и окончательный разрыв с отцом неизбежен.
* * *
Джон Уэст был не в духе. Повсюду он натыкался на непокорность и день ото дня становился сварливее.
Немало злила его и Мэри. Что она задумала? Фрэнк Лэмменс ничего не узнал, кроме того, что она много времени отдает движению против войны и фашизма.
Как-то в воскресный день он позвал ее в гостиную. И прямо, без обиняков, сказал ей, что она его обманула, когда просила помещение для митинга. Все это устраивают коммунисты. Он не допустит, чтобы его дочь работала на них. Мэри возразила, что движение против войны и фашизма — не коммунистическая организация; что цель его — научить людей бороться против угрозы новой мировой войны, показать им, какую опасность таит в себе фашизм, победивший в Германии, Италии и Японии.
— Муссолини нам не страшен, — сказал Джон Уэст. — Не мешало бы и нам завести такого. Это хороший диктатор. Вот у меня книжечка — там написано, сколько добра он сделал в Абиссинии.
Он вытащил из кармана брошюру и бросил ее на стол.
Мэри, не взглянув на брошюру, продолжала: — Муссолини хочет войны. Он превратил Италию в тюрьму по приказу миллионеров и Ватикана. — Не успела она произнести эти слова, как почувствовала, что наступает развязка.
— Ах, вот как! Значит, ты против миллионеров и католической религии? Я жизнь положил на то, чтобы выбраться из нищеты и стать миллионером. А Ватикан — колыбель нашей религии. Ясно — ты работаешь с красными. Но ты это бросишь!
— Нет, папа, не брошу.
— Бросишь! Ты участвовала в демонстрации за мир, а вот в крестном ходе я тебя что-то не видел! Ты сделаешь так, как я велю, или уйдешь из моего дома!
— Хорошо, папа, хоть сейчас.
Джон Уэст растерялся. Он же любит свою дочь, она не смеет покинуть его! Почему она хочет делать то, чего он не может ей позволить?
— Ты останешься здесь, это твой дом, — неуверенно пробормотал он, глядя в пол. Когда он поднял голову, Мэри уже не было в комнате.
Сыновья Уэста, Джон и Джо, тоже бунтовали. Джо весьма легкомысленно относился к своей работе и на все требования отца остепениться отвечал беспечной улыбкой. Джон вернулся на старое место в Сидней, после того как наладил молочное дело в Брисбэне, но нисколько не интересовался своей службой. К тому же он стал пить. Когда Джон Уэст навещал сына в Сиднее, он не мог не замечать, что от Джона так и разит перегаром, а тот, под влиянием винных паров, держал себя вызывающе и строптиво. Он прямо заявил отцу, что не желает здесь работать и что два брата, которые ведут дела Джона Уэста в Сиднее, грабят его в четыре руки; однако сообщить подробности отказывался. В конце концов он соглашался не бросать работу — ладно, пусть грабят нас обоих.
Нелли по-прежнему переписывалась с Марджори и посылала ей деньги. Джон Уэст обшарил комод в ее спальне, нашел письма дочери и грубо потребовал Нелли к ответу. Но тут вмешалась миссис Моран: — Вы что, хотите, чтобы ваша дочь голодала? Уж нельзя и написать бедной девочке и послать немного денег? Да и деньги эти сэкономлены на расходах по хозяйству.
И опять Джон Уэст растерялся. Как можно, чтобы его дочь голодала?
Вот он и оказался прав. Не может ее Андреас прокормить жену и детей. Ну ладно, пусть посылает ей немного денег, но уж после его смерти ни она, ни этот немец гроша ломаного не получат!
В конце концов Джон Уэст выместил накопившуюся злобу на теще.
Миссис Моран, которой было уже за восемьдесят, быстро теряла силы, но отказывалась лежать, пока не оступилась на лестнице и не сломала ногу. Кость не срасталась, и старушка оставалась прикованной к постели. Пришлось для ухода за больной нанять постоянную сиделку. И вот Джон Уэст решил отправить тещу в больницу.
С тех самых пор, как разыгрался скандал из-за измены Нелли, миссис Моран играла роль буфера между зятем и всей остальной семьей, стараясь по мере сил смягчать его наскоки. В глубине души Джон Уэст ненавидел старушку. Теперь настала сладостная минута, когда он может с лихвой отплатить ей за все обиды. Пусть умирает в богадельне! Он не обязан держать ее у себя и тратиться на врачей и сиделок. И так уж он кормил ее почти двадцать лет. Она старая, ей умирать пора. Вот и пусть помирает в приюте для престарелых.
О своем решении он оповестил семью, когда все сидели за обедом, и добавил, что миссис Моран в богадельне будет отлично и все члены семьи могут навещать ее сколько душе угодно.
Нелли заплакала. Мэри стукнула кулаком по столу. Это бессердечно, жестоко! Она сама будет ухаживать за бабушкой, если отец не хочет платить сиделке. Богадельня — это тот же морг для несчастных нищих стариков. Даже ко всему равнодушный Джо изъявил готовность отдавать часть своего жалованья на покрытие расходов.
Но Джон Уэст уперся. Он сказал, что отправит старуху в богадельню, — значит, так и будет.
Приехала санитарная карета и увезла миссис Моран. Старушка старалась казаться веселой; но очень скоро всем стало ясно, что в богадельне она чувствует себя плохо.
Эту богадельню для умирающих Джон Уэст когда-то подарил церкви. Она помещалась рядом с особняком архиепископа, в сером, угрюмом здании. Архиепископ Мэлон говорил в свое время Джону Уэсту, что цель этого богоугодного заведения — дать приют престарелым и неизлечимым, дабы они могли с удобствами провести свои последние дни на земле. Было решено принимать не только католиков, но и приверженцев других религий в расчете, что кое-кто из них будет обращен в истинную веру. Джон Уэст не преминул сговориться с начальницей богадельни, чтобы всех покойников, по возможности, предавало земле похоронное бюро, пайщиком которого он состоял. Хоть часть денег, истраченных на покупку дома, вернется в его карман!
Но Джон Уэст натыкался на сопротивление не только в домашнем кругу. Правда, Билл Брэди, опираясь на допотопный закон, добился в палате изгнания Камерона с территории Выставки. Это положило конец боксерским предприятиям Камерона; но он и не подумал сдаться, а открыл трек в одном из северных пригородов столицы и прочно удерживал в своих руках велоспорт.
А Джону Уэсту не разрешали устраивать вечерние бега. В Перте и Аделаиде бега все больше и больше вытесняли скачки. Если бы добиться разрешения и устраивать вечерние рысистые испытания в Эпсоме, бега опять стали бы приносить доход. Вот озлятся его враги из Скакового клуба! Но Дэвисон тянет и тянет и только кормит его обещаниями.
Потеряв терпение, Джон Уэст велел Беннету внести от своего имени законопроект о вечерних бегах в верхнюю палату. Законопроект был отклонен большинством одного голоса, хотя на подкуп членов палаты ушло две тысячи фунтов.
В 1936 году на съезде лейбористской партии Келлэер нехотя выдвинул кандидатуру Трамблуорда против Карра, но на заседании фракции Карр с легкостью победил Трамблуорда и занял положение лидера.
Досада и злость все сильнее овладевали Джоном Уэстом. В конторе он начинал терять обычную энергию и деловую сметку; дома, чувствуя затаенное недовольство всей семьи, не простившей ему отправки миссис Моран в богадельню, он стал еще сварливее и жестче.
* * *
В декабре 1936 года в кабинет Фрэнка Лэмменса явился Пэдди Райан.
— Ну, друг дорогой, наконец-то небезызвестный сыщик Райан разгадал таинственную рыжую красотку.
Пэдди выслеживал Мэри Уэст уже много месяцев, впрочем, без особого усердия, ибо уход за скаковой лошадью отнимал у него почти все время, да и выпивка мешала работать. О том, что Пэдди — пьяница, знали все, кроме Джона Уэста: стоило Пэдди хоть издали увидеть хозяина, как он совал в рот таблетку, отбивающую запах перегара.
Райан вручил Лэмменсу пригласительный билет с красивым узором. Тот бросил взгляд на билет и тотчас отправился в кабинет Джона Уэста.
Лэмменс положил пригласительный билет на стол. Джон Уэст прочитал надпись: «В честь возвращения Ралфа Гибсона».
Под этим было извещение о дне и часе, когда должен был состояться завтрак, сопровождаемый исполнением музыкальных номеров. В конце стояла подпись: мисс Мэри Уэст.
— Я подумал, что не мешает показать вам это, мистер Уэст. Гибсон — видный коммунист. Он сидел в тюрьме за политическую деятельность. Нет сомнений, что это — собрание коммунистов. А если она… если мисс Уэст устраивает его — значит, она член коммунистической партии.
Джон Уэст ничего не ответил. Зрачки его расширились, ноздри раздулись, дыханье вырывалось со свистом. Лэмменс поспешил ретироваться — он знал бешеный нрав своего хозяина.
В тот вечер Мэри не пришла домой к ужину. Джон Уэст твердо решив безотлагательно поговорить с дочерью, усталый и злой, дожидался ее, подремывая в кресле. Наконец, в двенадцатом часу, он услышал, как хлопнула входная дверь.
Он выглянул в холл и, увидев, что Мэри подымается по лестнице, сказал негромко и сдержанно: — Мэри, мне нужно поговорить с тобой.
Она круто остановилась, подняла голову и посмотрела на стоявшего в дверях столовой отца: — Папа? Почему ты не спишь? Что-нибудь случилось?
— Зайди сюда, — сказал он, отступая в глубь комнаты.
Когда дочь вошла, Джон Уэст внимательно оглядел ее. Лицо усталое, подумал он, и одета небрежно. Мэри вдруг чем-то напомнила ему его покойную мать.
— Что это за билет?
Мэри вздрогнула, взяла в руки билет и стала молча разглядывать его, словно впервые видела.
— Ну!
— Папа, я делаю только то, что считаю правильным.
— Ты член коммунистической партии?
Она помедлила, лотом подняла голову и смело взглянула ему в лицо.
— Да.
— Я не потерплю, чтоб моя дочь была коммунисткой! Ты порвешь с этими людьми или уйдешь из моего дома!
— Мне очень жаль, папа, но я не могу изменить своим убеждениям.
— Убеждения! — крикнул он, ударив кулаком по столу. — Какие это убеждения? Всех коммунистов надо посадить в тюрьму. Для них нет ничего святого. Они хотят все перевернуть вверх дном. Они разрушат наш образ жизни!
— Да, и вместо него создадут другой, лучший.
— Не смей спорить со мной! Ты сама не понимаешь, что говоришь. Я все это до тонкости изучил. Если бы ты прочла, что пишет наша церковь о коммунистах, ты бы не стала защищать их. Одно из двух — или ты порвешь с ними, или я выгоню тебя из дому без гроша в кармане!
— Меня нельзя купить, папа. И не трудись выгонять меня, я сама уйду завтра утром.
Джон Уэст себя не помнил от ярости. Он замахнулся на дочь и чуть не ударил ее. Потом кулак его разжался, голова опустилась — он молча стоял перед Мэри, жалкий, беспомощный.
Когда Мэри прошла мимо него к двери, он заметил у нее на глазах слезы. Он бросился в кресло и добрый час сидел не двигаясь, прежде чем подняться к себе.
Ни он, ни Мэри не опали в эту ночь.
Наутро Мэри не вставала с постели, пока отец не ушел. После завтрака она собрала кое-что из своих вещей и уложила чемодан. В комнату вошла Нелли.
— Что ты делаешь? Из-за чего вы ссорились с папой вчера вечером?
— Это неважно, мама. Долго рассказывать. Папа выгнал меня из дому, и я ухожу. С тобой и с братьями я буду видеться.
Нелли села на край кровати и заплакала.
— Это невозможно, Мэри! Может быть, он просто так сказал. Не может он этого сделать. За что он тебя выгнал? Ах, господи, хоть бы бабушка была здесь!
— Но бабушки нет, а если бы и была, на этот раз и она не сумела бы помирить меня с лапой. — Мэри подошла к матери и ласково обняла ее за плечи. — Не плачь, мама, не плачь. Этим должно было кончиться. Ничего не поделаешь. Видишь ли, я стала коммунисткой, и папа очень рассердился.
— Мэри? Ты — коммунистка? Брось, брось это! Ах, боже мой, боже мой, этого только не хватало! Мало я настрадалась, что ли!
Мэри попыталась, как могла, утешить мать, закрыла чемодан и покинула дом. На душе у нее было тяжело. Дойдя до ворот, она оглянулась. Несмотря ни на что, она знала и счастливые дни в этом доме. Но времена меняются, и жизнь не стоит на месте.
Весь день Джон Уэст, сидя в своем кабинете, тщетно пытался сосредоточиться. Одна мысль неотступно преследовала его: уйдет Мэри или не уйдет? Вечером, когда Нелли, бледная, заплаканная, холодно сообщила ему об уходе дочери, он испытал смешанное чувство: он был обижен, огорчен, но в то время исполнен решимости не уступать.
На другое утро он вызвал Фрэнка Лэмменса и сказал ему: — Я выгнал свою дочь из дому. Она образумится и бросит эту опасную игру. Но я должен проучить ее. Узнайте, где она живет. У нее очень мало денег. Если она устроится на работу, сообщите мне об этом немедленно.
* * *
Покинув родительский дом, Мэри Уэст очутилась в тяжелом положении. Когда она, встретясь с Беном за обедом, сообщила ему о случившемся, он очень огорчился и сочувственно погладил ее по руке.
— Конечно, Мэри, это очень грустно. Но с другой стороны, рано или поздно это должно было случиться. Я уже давно беспокоюсь о том, что с тобой будет. Не слишком ли многого я от тебя потребовал? Что же ты думаешь делать? Деньги у тебя есть?
— Очень мало. Но ведь я могу работать. Я сниму комнату и подыщу какое-нибудь место. Стану совсем другая. — Она храбро улыбнулась, но он видел, что ей хочется заплакать.
Вечером, после партийного собрания, они пошли в парк и, погуляв немного, сели отдохнуть на траву.
— Послушай, Мэри, — вдруг сказал Бен. — Знаешь, что я подумал? Говорят, вдвоем жить ничуть не дороже, чем врозь. Почему…
— Бен!
— Если бы речь шла только о нас двоих, я сию минуту стал бы перед тобой на колени и просил быть моей женой. Но коммунисту надо о многом подумать, прежде чем заводить семью. Посмотрим, дорогая, как все сложится. Время беспокойное: война в Испании, в Китае… Пожалуй, лучше подождать немного.
— Ну конечно, Бен. Лишь бы нам быть вместе, больше мне ничего не нужно.
Она обняла его и заплакала. Он ласково утешал ее. Потом Мэри вытерла слезы и растянулась на траве, положив голову ему на колени.
— Когда смотришь вот так на звезды, Бен, — сказала она задумчиво, — просто не верится, что мир полон не любви, а ненависти. Что есть люди, которые голодают среди изобилия. Что кто-то хочет войны.
— Да, но мы знаем, отчего все это происходит, и мы должны помочь людям. Мы — а нас миллионы — надежда человечества на лучшую жизнь, без нищеты, без войн. Для этого нужно победить капитализм. Подумай только, что делается в Испании! Фашисты уже занесли нож над испанским народом. Иногда я думаю, что мы здесь в Австралии стоим в стороне от генерального сражения.
Мэри быстро взглянула на него.
— Бен, милый, иногда мне становится страшно. Я так люблю тебя!
Он обнял ее. Так они просидели до рассвета, и только утренний холодок заставил их разойтись по домам.
Мэри Уэст сняла за сходную цену довольно приличную комнату. Но с непривычки ей показалось неуютно и даже жутковато жить совсем одной.
Очень скоро она нашла службу в книжной лавке. Много сил и времени она отдавала партийной работе. Поэтому ни скучать, ни предаваться сожалениям ей было некогда, да и любовь Бена Уорта поддерживала в ней бодрость.
Мэри была членом низовой организации компартии в одном из рабочих поселков. Сначала она чувствовала себя чужой на собраниях; ей трудно было называть всех присутствующих «товарищи»; но когда она привыкла к этому слову, оно стало для нее особенно дорого. Остальные члены организации были рабочие и работницы. На первых порах они немного стеснялись ее, а она побаивалась их и восхищалась ими. Ей казалось просто невероятным, что эти простые люди способны так усердно учиться, самоотверженно работать в партии, мужественно бороться.
Она принимала деятельное участие в организации многих кампаний: поддержка испанских республиканцев, бойкот японских товаров из солидарности с китайским народом, помощь безработным. Охотнее всего она расклеивала прокламации и опускала листовки в почтовые ящики. Это надо было делать ночью, крадучись, и Мэри казалось, что она участвует в романтическом приключении.
Недели через две после ухода из дому она навестила своих; был субботний вечер, и она знала, что не рискует встретиться с отцом. Нелли плакала; Джо советовал сестре бросить «красные бредни» и вернуться в семью.
Она написала Джону в Сидней и сообщила ему о разрыве с отцом, Джон ответил сочувственным негодующим посланием: «Наш отец — самый беспардонный человек на свете. Желаю удачи, сестренка. Хотел бы я быть таким же храбрым, как ты. Но коммунизм противоречит моим религиозным верованиям, — продолжал Джон. — Я не коммунист, а просто опустившийся пьяница; но пора уже коммунистам или еще кому-нибудь обуздать жуликов, вроде нашего милейшего папаши и его подручных, потому что они ведут страну к гибели. Скоро я приеду на несколько дней в Мельбурн и тогда разыщу тебя непременно».
Мэри написала и сестре в Германию. Потом пошла навестить бабушку. В богадельне стоял запах разлагающейся человеческой плоти — запах смерти.
Одна из монахинь повела Мэри в палату, где лежала миссис Моран. По дороге она сказала: — Старушка очень слаба. Не утомляйте ее. Не жилица она на этом свете. Может быть, и ночи не переживет, упокой господи ее душу. Я уже послала за миссис Уэст.
Миссис Моран читала молитву, перебирая четки костлявыми, скрюченными пальцами. Мэри поразила перемена, происшедшая в наружности больной. Лицо ссохлось, кожа сморщилась, нос посинел и заострился, глаза, щеки и рот ввалились.
— Это ты, Мэри? — еле слышно произнесла умирающая. — Правда, что ты ушла из дому? Боже мой, сколько горя видал этот белый особняк! Я знала, когда уходила оттуда, что стрясется беда. — Речь ее стала бессвязной. — Сорок лет прошло, как он явился. Он и его тотализатор. Господи, смилуйся над ним и над моей бедной Нелли. Вас, детей, я любила, как свою плоть и кровь. Я старалась, чтобы все было по-хорошему. Пресвятая богородица, не оставь нас. Да простит тебя бог, Мэри. Коммунизм — это великий грех, но ты добрая девочка, хорошая. Я это знаю, знаю. Матерь божия, тебе поручаю ее.
Мэри держала морщинистые руки бабушки в своих и плакала навзрыд. Дверь отворилась, и, неслышно ступая, вошла Нелли Уэст.
Нелли, Нелли, — прошептала умирающая. Нелли нагнулась и поцеловала ее в лоб.
— Я помолюсь за всех вас. Да будет над нами милость господня. Священник уже приходил ко мне. Я готова.
Исхудалое, высохшее тело вытянулось, глаза закатились.
Подошла монахиня, посмотрела и медленно кивнула головой. Миссис Моран не стало.
Джон Уэст с женой и сыном присутствовал на похоронах. Когда кончилось отпевание и гроб опустили в могилу, он почувствовал слабый намек на сожаление и раскаяние. В памяти встала их первая встреча, много-много лет назад, на благотворительном базаре. Она тогда была приветлива с ним, шутила. Но… Он пожал плечами.
Еще до начала панихиды он заметил Мэри; она стояла далеко от него, в углу церкви, и плакала. Он хотел теперь подойти к ней, но она уже ушла с кладбища.
В тот день, когда миссис Моран скончалась, Фрэнк Лэмменс узнал и домашний адрес Мэри, и место ее работы. После похорон Джон Уэст отправился в город, зашел к владельцу книжной лавки и потребовал, чтобы тот уволил Мэри. — Это для ее же пользы. Но не говорите ей, что я приходил к вам. — На том и сошлись.
Прошло три месяца. Джон Уэст не видел своей дочери, но каждый раз, как Фрэнк Лэмменс со слов Пэдди Райана докладывал, что Мэри нашла работу, Джон Уэст наведывался к ее хозяину и добивался увольнения. А иногда и добиваться не приходилось: бывали случаи, когда Джон Уэст сам был совладельцем фирмы, где служила Мэри, чего она, разумеется, не знала.
Мэри очень удивилась, когда ее уволили из книжной лавки. Работа ей нравилась, и она была уверена, что хозяин ею доволен. Он отказал ей от места вежливо, но решительно. Вместе с тем он дал ей превосходную рекомендацию.
После того как ей пришлось оставить еще три места, Бен Уорт предположил, что эти увольнения не случайны. Она согласилась с ним, и вскоре их догадка подтвердилась. Заведующий конторой, где Мэри проработала всего несколько дней, вызвал ее и весьма любезно сообщил, что он очень доволен ею, но что Джон Уэст, один из крупнейших пайщиков компании, велел ему уволить ее со службы. Что же ей теперь делать?
— Вопрос решен, — сказал Бен. — Считай, что я сделал тебе предложение.
Они тихо и скромно сочетались гражданским браком. Двое товарищей коммунистов были свидетелями. Мэри, уже после выполнения формальностей, немного всплакнула. Ни родных, ни подвенечного наряда, ни музыки, ни цветов. Только дешевое колечко и брачное свидетельство. Но Бен был подле нее, остальное не имело значения.
Поздравить молодых пришли несколько подруг Мэри, старые и новые, католички и коммунистки. Пришли друзья Бена и его мать. Это была поблекшая, рано постаревшая женщина; она взяла Мэри за руки и плача сказала: — Он странный, упрямый мальчик, но он хороший. Я рада, что мой Бен женился на такой славной девушке.
На свадьбе присутствовал и Джон, приехавший из Сиднея. Мэри ужаснулась, увидев, как он опустился. В мэрию он опоздал; пришел к самому концу церемонии; веки у него были красные, припухшие, под глазами мешки, кожа бледная, дряблая. Джон ничего не ел, но пил очень много — вино и водку вперемежку. Он усиленно старался показать свое дружелюбие, но вел себя глупо и бестактно.
— Я не большой поклонник коммунистов, — говорил он, обращаясь к Мэри так громко, что все слышали. — Но я — ик! — завидую твоей храбрости. Хотел бы я осадить нашего папашу! Мой отец — сволочь! — вдруг заорал он; потом повалился на диван и тут же заснул.
Медовый месяц, проведенный в горах, принес Мэри и Бену безоблачное, хоть и мимолетное счастье. Они во всем подходили друг другу, и любовь их крепла с каждым днем.
Вернувшись в город, они сняли маленькую квартирку; Мэри уютно обставила ее, купив дешевую мебель в рассрочку, и они зажили мирно и счастливо. По вечерам, когда ни у него, ни у нее не было собрания, к ним приходили друзья — преимущественно молодежь из средних и высших слоев, примкнувшая к левому движению. Мэри чувствовала, что Бэну эти гости не совсем по душе — он предпочитал общество рабочих.
У Бена оказался старый граммофон и коллекция хороших пластинок, которые он собирал годами, экономя на куреве и даже на еде; больше всего им нравилось посидеть вечером наедине, слушая граммофон, — оба очень любили музыку.
У них была довольно большая библиотека — любовь к хорошим книгам тоже роднила их. Мэри просто поражалась тому, что Бен, рабочий, не получивший образования, обладал такими глубокими знаниями и так тонко разбирался в литературе и музыке.
Мэри преклонялась перед своим мужем. Она восхищалась его проницательным и трезвым умом, чувством юмора, спокойствием, глубокой верой в безусловную победу коммунизма. В минуты уныния его любовь вселяла в нее бодрость и чувство безопасности.
Последние полтора-два года Мэри жила так, что каждый раз приходила в смятение, когда задумывалась над своей судьбой; но теперь она могла забыть прошлое: она начнет новую жизнь с Беном; она любит его, она будет достойна своего мужа. Ей ничего не страшно; пусть им живется трудно, пусть у нее нет нарядных платьев и она отвергнута своей семьей — она готова все перенести, лишь бы с нею был Бен.
Она жила только ради Бена, а его жизнь была отдана борьбе. Для нее Бен и борьба сливались воедино.
Мэри понимала, что Бен опасается, как бы «буржуазное происхождение» — по его терминологии — не сбило ее с верного пути. Иногда он добродушно поддразнивал ее, но она очень скоро убедила его в том, что его опасения напрасны.
Она поступила на службу в один из комитетов антивоенного движения; ей платили три фунта в неделю. Бен в качестве партийного организатора получал два фунта в неделю; на эти деньги молодые супруги жили хоть и скромно, но безбедно.
Война в Испании сильно волновала Бена; он объяснял Мэри, что это состязание в силе между фашистами и борцами за свободу.
— Фашисты пробуют свои клыки и когти, — говорил он. — Если они победят в Испании, они набросятся на Советский Союз. Только разгромив Франко, можно предотвратить новую мировую войну. На Австралию нападет Япония. Во всех странах мира коммунистическому движению будет нанесен удар, погибнут тысячи наших товарищей, в Австралию вторгнутся враги.
Мэри тоже очень волновали испанские события, хотя и не так глубоко, как Бена. Тревога мужа за судьбу Испании подчас пугала ее. Он жадно накидывался на газеты и взволнованно обсуждал военные сводки. На собраниях и митингах он особенно горячо говорил об испанских событиях. Когда один из товарищей, побывавший в Испании, вернулся в Мельбурн, Бен зазвал его к себе и продержал до рассвета, задавая все новые и новые вопросы. Мэри слушала, не сводя глаз с взволнованного лица Бена, и смутный страх закрадывался ей в душу.
Гость их привез из Испании стихи и песни, сложенные бойцами-республиканцами. Бен и Мэри принялись разучивать песни. Они втроем прихлебывали вино и пели. Бену особенно пришлась по душе песня о погибшем немецком коммунисте. Он сразу запомнил ее, и когда, проводив гостя, они улеглись в постель, Бен еще раз, громко, с воодушевлением повторил ее. Последние строки он пропел так проникновенно, что у Мэри больно сжалось сердце.
День ото дня волнение Бена усиливалось. Мэри чувствовала, что каждую рану, нанесенную бойцу республиканской армии, Бен ощущает, как свою. Мысленно он праздновал каждую победу, скорбел о каждом поражении. Всеми своими помыслами он был в Испании. Мало-помалу Мэри стала относиться к войне в Испании с ревнивым чувством, как к счастливой сопернице.
Наконец однажды вечером, когда они сидели в кафе за ужином, Мэри заметила, что Бен необычайно рассеян и молчалив. Он почти ничего не ел; мысли его, видимо, витали где-то далеко; Мэри несколько раз пыталась заговорить с ним, но он не отвечал ни слова.
— О чем ты думаешь, Бен? Что-нибудь случилось?
— Не знаю, как тебе сказать, Мэри. Мне тяжело огорчать тебя. Первый раз в жизни я принял серьезное решение, не зная точно, прав ли я.
— Бен, что ты сделал?
Он потянулся к ней через стол и взял ее за руку.
— Я записался в Интернациональную бригаду. Уезжаю в Испанию. Пароход отправляется через неделю.
Уже много месяцев Мэри не могла отогнать от себя мысль о том, что Бен может уехать в Испанию, и все же известие поразило ее, точно внезапный удар. Она откинулась на спинку стула, глаза наполнились слезами, губы дрожали. С ужасом видела она, как рушится ее новый, счастливый мир.
— Нет, нет, Бен! Не покидай меня! У меня никого нет, только ты один! — Она схватила Бена за руку, впилась ногтями в его ладонь. — Ты не можешь бросить меня, Бен. Это нечестно!
— Мэри, — сказал он тихо. — Надо быть стойкой. В наше время нельзя думать только о себе. Неужели ты веришь, что я хочу уехать от тебя! Ты лучше всех на свете, и ты моя жена, и я счастлив с тобой. Но если бы это остановило меня, я был бы последним эгоистом.
Они вышли из кафе, сели в трамвай и доехали до дому, не обменявшись ни словом.
Как только дверь захлопнулась за ними, он обнял ее и крепко прижал к себе. Она горько плакала, и он целовал ее мокрые от слез глаза.
— Мэри, дорогая моя! Я вернусь, вернусь непременно, но я должен ехать. Ты не знаешь, как я рвусь в Испанию! Я больше не могу оставаться здесь!
Самые противоречивые чувства владели Мэри, но сильней всех была обида и жалость к себе.
— Партия не должна отпускать тебя, Бен, — говорила она, стискивая его руки, — ты нужен здесь. И если бы ты любил меня по-настоящему, ты не бросил бы меня здесь одну.
Он взял ее за подбородок и, приподняв ей голову, глубоко заглянул в глаза. — Никогда не сомневайся в моей любви, Мэри. Ты самая красивая, самая замечательная женщина в мире. Но борьба идет не на жизнь, а на смерть. Я должен быть в первых рядах. Я обсудил мое решение с товарищами, и они в конце концов дали согласие.
Мэри лихорадочно искала доводов, которые могли бы переубедить Бена и заставить его отказаться or своего намерения. — Это неправильно, Бен! Испанские рабочие сами должны вести свою борьбу; мы можем помогать им любым способом, но только не посылать солдат в их армию. Да и война кончится раньше, чем ты доберешься до Испании.
— Дорогая, прошу тебя, пойми! Я все время боялся, что ты будешь так рассуждать, потому и не говорил тебе ничего.
Он стал перед ней на колени и продолжал, сжимая ее руки в своих: — Мэри, пожалуйста, не надо, мне и так тяжело. Ты не права. Испанские рабочие сражаются героически, но эта война касается не только Испании. Там решается судьба мирового пролетариата, и поэтому война в Испании — дело рабочих всех стран. Только боеспособные интернациональные бригады могут дать нам перевес. — Он говорил горячо, почти просительно. — Мэри, дорогая, я знаю, что против моего решения можно спорить, но я не могу иначе. Прошу тебя, не горюй. Мы разгромим фашистов. Я вернусь, вот увидишь, вернусь, и мы заживем по-прежнему.
Он поднялся с колен и зашагал из угла в угол.
— Английские и американские миллионеры финансируют военные приготовления фашистских стран. Наемники Франко, Гитлера и Муссолини хорошо вооружены, их вымуштровали как роботов, но у них нет боевого духа, им не сломать стену, которую рабочий класс всего мира воздвигает против них в Испании. Блокада, установленная Чемберленом, нас не удержит. Дай мне только добраться до этих мерзавцев. Я умею стрелять из винтовки. И очень скоро научусь обращаться с более сложным оружием.
Он остановился и, напрягая все мышцы своего сильного, ловкого тела, сделал стремительное движение, словно мысленно уже шел в штыковую атаку.
Глядя на него, Мэри впервые поняла всю глубину его преданности делу коммунизма, всю силу его ненависти к фашистам. Она почувствовала, что эту ненависть не утолит ничто, кроме кровавой схватки с врагом лицом к лицу. Таков был тот, кого она выбрала себе в мужья.
— Я умею руководить людьми. Я изучу военную тактику и стратегию. Я целый батальон поведу в бой с фашистской сволочью… — говорил Бен.
С ним она соединила свою судьбу — на радость и на горе. В другие, более мирные времена они, быть может, узнали бы безмятежное счастье; сейчас они будут счастливы, только если она не уступит ему в самоотверженном мужестве, в беззаветной преданности общему делу.
Внезапно Мери вскочила, бросилась к мужу и обвила его шею руками.
— Бен, Бен, — сказала она, — забудь о том, что я говорила. Я люблю тебя и горжусь тем, что мой муж — боец Интернациональной бригады.
— Вот теперь я узнаю мою Мэри! Потерпи немножко, мы скоро выгоним их из Испании, а потом я вернусь и буду бороться здесь, вместе с тобой. И мы никогда не будем разлучаться, никогда.
* * *
Когда Пэдди Райан обнаружил, что Мэри вышла замуж, он доложил об этом Фрэнку Лэмменсу. — Думается мне, сыщик Райан получит повышение по службе и прибавку жалованья, — сказал он весело. — Вот обрадуется Джек Уэст! Шутка ли — любимая дочь зарегистрировалась вчера с коммунистом!
Джон Уэст, услышав новость, рассвирепел. Только этого не хватало! Он даже никому не сказал о постигшем его несчастье. Пока он занимался тем, что не давал Мэри работать, он чувствовал себя, как кошка, играющая с мышью. Он был уверен, что это послужит ей уроком, что в конце концов он заставит ее бросить глупые и опасные бредни и она прибежит к нему обратно. Но теперь это не выйдет: Джон Уэст отлично знал, что движение против войны и фашизма не подвластно ему и оттуда Мэри не выгонят. Она восстала против него, и он бессилен покорить ее. Но зато он может лишить ее наследства. Он вызвал своих поверенных и соответственно изменил свое завещание, однако это не утолило его жажды мести. В то же время он любил свою дочь — в той степени, в какой он вообще был способен любить; дом опустел после ухода Мэри, и Джон Уэст хотел, чтобы она вернулась и была счастлива в своей семье. Раздираемый противоречивыми чувствами, он не знал, на что решиться. Искать примирения с Мэри? Ни в коем случае: Джон Уэст и мысли не допускал, что он может быть не прав.
Не улучшили его настроение и заметки в «желтой» прессе:
«Златокудрая красотка Мэри Уэст, дочь миллионера Джека Уэста, стала коммунисткой. Говорят, что щеки счастливого отца рдеют ярче, чем волосы и политические убеждения дочери».
Нелли время от времени пыталась заговорить о Мэри, но Джон Уэст резко обрывал все ее просьбы забыть прошлое и помириться с дочерью. Мэри отреклась от своей веры, говорил он; хуже того — стала коммунисткой; пока она не образумится, с ней надо обращаться, как с отверженной. Нелли ненавидела, или вернее — боялась коммунистов; она верила всем басням, которые распространяли о них церковь и газеты. Она соглашалась с мужем, что Мэри поступила дурно.
Когда Джон приехал из Сиднея на каникулы, он горячо вступился за Мэри перед отцом. Но тот сразу осадил его: — Пожалуйста, не суйся не в свое дело. Мэри нужно проучить. И советую тебе бросить пить и приналечь на работу, не то я тебя тоже выставлю без гроша на улицу.
Испытывая потребность поговорить с кем-нибудь без утайки, он рассказал обо всем Веронике Мэгайр. Она посочувствовала ему, но, к великой его обиде, заявила, что восхищается храбростью Мэри, и посоветовала пойти на уступки. Молодежь, сказала она, часто увлекается революционными идеями. Если он проявит благоразумие, Мэри одумается. Но Джон Уэст не в силах был уступить. Иногда его охватывало жгучее чувство раскаяния, но он быстро преодолевал его. Мэри сама виновата. Он действовал только ради ее же пользы, а она посмела не подчиниться ему. А теперь, когда она стала женой коммуниста и так тесно связалась с этими людьми, что работает на них точно обыкновенная конторщица, он не видел для себя иного выхода, кроме как покарать ее за глупость и ослушание.
Раз как-то он встретил Мэри на улице. Она была одна и собиралась сесть в трамвай. Ему показалось, что она сильно похудела, да и одета была победнее. Какая же она глупая! На мгновение ему стало очень грустно. Не подойти ли к ней, не заговорить ли ласково? Он в нерешимости стоял на тротуаре, пока трамвай не тронулся и не увез Мэри.
Потом Пэдди Райан донес, что муж Мэри уехал в Испанию. Ну конечно, все коммунисты такие, думал Джон Уэст. Погубил ее, исковеркал ей жизнь и бросил.
В ту ночь Джон Уэст не спал и обдумывал, что ему предпринять. Теперь Мэри станет податливее; он пошлет к ней кого-нибудь с приглашением прийти и повидаться с ним.
* * *
После отъезда Бена в Испанию жизнь Мэри сразу потускнела. Хотя ее новые друзья были очень внимательны к ней, она чувствовала себя одинокой и несчастной. Работа потеряла для нее всякую прелесть. На людях она старалась держать себя, как подобает жене героя, которая продолжает бороться, пока ее муж в открытом бою сражается с врагом, но по ночам, оставшись одна, она горько плакала и не знала, куда деваться от тоски по Бену.
Однажды на улице к ней подошел Пэдди Райан и вручил ей записку от Джона Уэста. Она прочла: «Для твоей же пользы советую тебе прийти поговорить со мной».
— Ответ будет, мисс? — спросил Райан.
Мэри чуть было не поддалась искушению — слишком сильно угнетало ее одиночество. Но, поколебавшись с минуту, она выпрямилась и холодно ответила: — Да, ответ будет. Передайте отцу — передайте мистеру Уэсту, что мне не о чем говорить с ним.
Райан отошел от нее, и она крикнула ему вслед: — И попрошу вас прекратить слежку за мной.
Она получила письмо от Марго — очень странное письмо, написанное так, словно автор его боялся высказывать свои мысли о чем бы то ни было; но в каждом слове чувствовалась тоска, одиночество, глубокая привязанность к сестре. Пришло письмо и от Бена, полное любви и энтузиазма. Она читала его, обливаясь слезами, повсюду носила с собой, ложась спать, клала под подушку. Потом приходили еще письма. Бен писал, что добрался до Англии и рассчитывает через несколько дней поехать в Испанию через Францию.
После того как Мэри прочла стихи Уильяма Морриса, ее начало мучить предчувствие, что Бен не вернется.
Почему-то эти слова: «А другим погибель шлет!» — неотступно преследовали ее.
Потом письма от Бена перестали приходить, и вскоре Мэри получила извещение о его смерти. Он пал в бою под Мадридом.
Вместе с Беном что-то умерло в душе Мэри и осталось похороненным в далеком, залитом кровью городе. Друзья бессильны были утешить ее, помочь ей преодолеть отчаяние. Ни они, ни собственный разум не могли убедить Мэри, что у нее осталось хоть что-нибудь, ради чего стоило бы жить. Она верила в коммунизм и в борьбу за мир; но без Бена жизнь казалась ей ненужной и бессмысленной. Ей говорили, что во имя Бена она должна быть стойкой и продолжать его дело; она и сама это знала, но не могла себе представить борьбу без него. Одна мысль гвоздем засела у нее в мозгу: почему ее счастье принесено в жертву идее?
Она утратила интерес к работе, к самой жизни. Почти ничего не ела, одевалась небрежно; волосы кое-как закручивала узлом на затылке. Ей хотелось уехать куда-нибудь, хотя бы в Англию. Но денег на поездку не было. Она не знала никого, к кому она могла бы обратиться с просьбой о деньгах. Но она должна уехать — уехать от людей и мест, которые мучительно напоминают ей о Бене, не принося утешения.
Наконец она решилась на отчаянный шаг. Однажды вечером она вошла в телефонную будку и позвонила отцу.
Ей ответил голос Джо.
— Мистер Джон Уэст дома? — спросила она спокойно, хотя сердце неистово билось и она дрожала всем телом.
— Это ты, Мэри? — радостно сказал Джо. — Вот хорошо — возвращение блудной дочери. Плюнь на то, что было. Дом без тебя — просто гроб. Я думаю, папаша не очень будет ломаться.
— Позови отца, — резко сказала Мэри.
Немного погодя в трубке послышался голос Джона Уэста: — Хелло.
— Мне нужно поговорить с тобой, отец. Можно прийти сейчас?
— Да.
— Я буду через полчаса.
Джон Уэст ждал ее в гостиной. Он был сильно взволнован, не знал, радоваться ему или злиться. Значит, все-таки он сломил ее волю, и скоро ее присутствие оживит унылый белый особняк.
Джон Уэст сам отворил дверь и повел дочь в гостиную. Он не без смущения заметил, что Мэри осунулась и плохо одета. На ней был коричневый костюм, такие же туфли и светло-зеленый джемпер; в руках она держала потертую коричневую сумочку. Как она похудела! Уж не больна ли?
Он пододвинул ей стул. Она села, а он занял место напротив. Мэри сидела очень прямо, в напряженной позе. Гордая, подумал он. Не хочет сознаться, что моя взяла.
Уже одно ее присутствие в этой комнате воскрешало для Джона Уэста былое оживление, когда-то царившее здесь. В этой комнате Мэри и Марджори проводили целые дни, и отсюда всегда доносились звуки музыки, взрывы смеха, дружеские возгласы. Марджори уехала, должно быть, навсегда. Но Мэри вернулась, и теперь опять в доме будет весело, шумно, и Джон Уэст по-прежнему будет гордиться красотой любимой дочери.
— Что тебе нужно? — спросил он и сам поразился резкости своего вопроса.
— Я хочу уехать в Англию, и мне нужно на это тысячу фунтов, — ответила она, еще выше подняв голову.
Джон Уэст тоже выпрямился, сердито хмуря брови.
— Не болтай вздора!
— Это не вздор, отец. Мне нужна тысяча фунтов, и ты мне дашь ее.
— И не подумаю! Хватает же у тебя нахальства просить у меня денег после всего, что ты натворила!
— Я требую эти деньги, отец, и я их получу.
Ярость охватила Джона Уэста. Он не сдержался и ударил кулаком по столу.
— Я не потерплю такого тона! Очевидно, твои дружки коммунисты подослали тебя ко мне, чтобы выудить деньги. Ничего ты не получишь! И если это все, что ты хотела мне сказать, то можешь уходить и больше не показываться!
Он заметил, что глаза Мэри наполнились слезами и что она нервно кусает губы. Но она справилась с собой и ответила ровным голосом: — Не беспокойся, я сейчас уйду, и больше ты меня не увидишь. Но сначала ты дашь мне чек на тысячу фунтов.
— Вот как? — Он встал и, подняв руку, показал на дверь. — Ступай вон! Денег ты от меня не получишь ни сейчас, ни когда бы то ни было. Я уже вычеркнул тебя из своего завещания.
Мэри вынула из сумочки сложенный лист бумаги большого формата и, встав со стула, протянула его Джону Уэсту.
— Прочти это. А потом садись и выпиши мне чек, — сказала она тихим, дрожащим голосом, но с отчаянной решимостью.
Джон Уэст взял из ее рук бумагу, пробежал ее. — Что это значит? — спросил он.
— Это значит, что мне принадлежит львиная доля акций разных твоих предприятий — на сумму двести десять тысяч.
— Где ты взяла этот список?
— Получила в Торговой палате. Я заплатила за справку об акциях тех компаний, в которых, насколько мне известно, ты имеешь долю.
Джон Уэст, огорошенный, молча смотрел на Мэри.
— Много лет ты давал мне подписывать документы, прикрывая их промокательной бумагой. Я догадывалась, что ты переводил акции на мое имя, чтобы платить меньше налогов. Если ты не выдашь мне чек на тысячу фунтов, я потребую весь контрольный пакет.
— Ничего у тебя не выйдет.
Джон Уэст снова сел, торопливо соображая; список акций был верен, хотя далеко не полон; вздумай Мэри продолжать свои розыски, она обнаружит, что имеет право требовать свыше полмиллиона.
— Никто тебе этих денег не присудит, — сказал он неуверенно.
— Ты думаешь? Я советовалась со сведущими людьми.
— С кем это?
— С мистером Кори. Он сказал, что по закону акции принадлежат мне.
— Ах вот как? Так и сказал?
Джон Уэст помолчал, не зная, на что решиться. Деньги не маленькие! А вдруг она их получит по суду? Да и судиться с дочерью неудобно.
— Послушай, Мэри. Сядь, поговорим спокойно. Не стоит ссориться из-за тысячи фунтов. Да и акции я отдал бы тебе, если бы ты не сбежала к коммунистам.
— Акции можешь мне не давать. Мне нужно только тысячу фунтов.
— Не глупи, Мэри! Послушай меня. Возвращайся домой, брось всю эту дурацкую политику, и я дам тебе две тысячи фунтов, можешь делать с ними что хочешь, и… и акции останутся на твое имя. После моей смерти ты получишь их вместе с процентами.
— Не нужны мне акции. И домой я тоже не вернусь.
— Почему ты так ведешь себя?
— Потому что я злая и черствая, потому что я твоя дочь!
— А на что ты будешь теперь жить, когда твой красный муженек тебя бросил?
— Мой муж умер. Он погиб в Испании, сражаясь против Гитлера и твоего любимца Муссолини. Я горжусь тем, что была его женой. Он отдал жизнь за человечество.
— Так ему и надо, — проворчал Джон Уэст. — И чем скорее еще несколько тысяч коммунистов будут убиты, тем лучше.
Мэри перегнулась через стол, сжала маленький кулак и ударила Джона Уэста по щеке. Потом отступила на шаг; в лице ее не было ни кровинки.
— Я попрошу тебя выписать мне чек, — сдержанно сказала она, — или завтра утром я потребую свои акции.
Джон Уэст осторожно потрогал багровый след на щеке. — Чего же еще ждать от коммунистки!
Он выхватил из кармана вечное перо и чековую книжку; дрожащей от бешенства рукой он заполнил бланк, подписался и, вырвав чек из книжки, протянул его Мэри.
— На, — сказал он. — А теперь убирайся! И если ты вздумаешь вернуться в Австралию, я позабочусь о том, чтобы ты здесь не осталась.
— Будь покоен, я не вернусь.
Джон Уэст провожал ее глазами, пока она не скрылась в темном коридоре.
Он долго стоял, опершись на стол. Что он сказал? Что он сделал? Как могла Мэри так поступить с ним?
Мэри вернулась в свою пустую квартиру. Она взяла в руки фотографию Бена и посмотрела на его лицо. Что бы он теперь подумал о своей Мэри?
Всю ночь она не сомкнула глаз. Перед ее мысленным взором прошла вся ее сознательная жизнь. Бурный поток событий стремительно уносил ее и теперь выбросил на берег отчаянья. Бен, радость моя, почему ты оставил меня одну? Я буду бороться и без тебя, но это трудно, ах, как трудно!
Она купила место на пароходе — место третьего класса — и уведомила партийную организацию и комитет, в котором работала, что уезжает в Англию и там примкнет к коммунистическому движению. Все отнеслись к ней с большой чуткостью. Говорили, что понимают ее. Боже мой! Как будто кто-нибудь мог понять, что с нею сделала жизнь!
Она зашла к матери проститься. Нелли со слезами просила ее не уезжать, вернуться в лоно церкви и семьи.
— Нет, мама, не останусь. Я так решила. Я буду писать тебе и, быть может, когда-нибудь вернусь домой.
— Да простит меня бог, — сказала Нелли, — но отец твой великий грешник. Он будет гореть в аду!
В ее голосе звучала такая лютая ненависть, что Мэри содрогнулась. — Бедная ты, бедная, сколько ты выстрадала!
Они вместе поплакали, потом Мэри поцеловала мать и ушла. В передней она столкнулась с братом Джо и сказала, что едет в Англию.
— Не уезжай, Рыжик, — воскликнул Джо, — не уезжай!
Во все время поединка Мэри с отцом Джо только посмеивался. Но теперь она видела, что он искренне огорчен.
— Рыжик, Мэри, не уезжай. Поистине отцу за многое придется ответить перед богом! — Он нежно поцеловал ее. — Подумай хорошенько. И не уезжай, не повидавшись со мной.
Поднявшись на холм, Мэри остановилась и посмотрела через плечо на внушительный белый особняк. Сколько горя, сколько семейных драм он видел, и все же как весело и беззаботно здесь иногда жилось детям. Зловещий дом Джона Уэста!
На другой день Мэри вылетела в Сидней — попрощаться с Джоном. В конторе она не застала брата. Его, пьяного, привели из кабака. Они зашли в кафе позавтракать. Крепкий кофе несколько отрезвил Джона. Мэри рассказала ему все о себе.
— О господи, Рыжик! Какой жестокий и беспощадный человек наш отец! Он расшвырял нас, точно пук соломы пустил по ветру!
Провожать Мэри пришли только товарищи. Они настойчиво просили ее продолжать работу в Англии, почаще писать и поскорее вернуться домой.
На борту она узнала, что, по распоряжению Джона Уэста, ей отвели место не в третьем классе, а в одной из лучших кают на верхней палубе.
Почему он это сделал? Мэри недоумевала. Может быть, в глубине его черствой души таилась любовь к ней? Или он не хотел, чтобы люди видели, что дочь его путешествует в третьем классе вместе с простыми смертными?
Джон Уэст и сам не мог бы ответить на этот вопрос.
* * *
После последнего свидания с дочерью Джон Уэст долго просидел в музыкальной комнате, терзаемый противоречивыми чувствами, охваченный глубоким волнением. Он всегда гордился Мэри, любил ее, баловал — почему она так жестоко обошлась с ним! Вновь и вновь он опрашивал себя: был ли он слишком суров к ней? Нет, решил он наконец, Мэри не права; коммунисты испортили ее.
Когда Джо Уэст поплелся в свою спальню, он уже был весь во власти бессильной злобы: Мэри не подчинилась ему, но это сошло ей с рук, и она путем вымогательства даже заставила его помочь ей.
Утром, придя в контору, он позвонил Патрику Кори и выбранил его за то, что он подучил Мэри требовать акции. Кори оправдывался, говоря, будто не думал, что Мэри в самом деле будет их требовать. Как всегда, ярость Джона Уэста нисколько не смутила Кори.
— Молодец баба! — сказал он.
Джон Уэст сообщил Пату Кори, Ричарду Лэму и Фрэнку Лэмменсу, что отправил Мэри за океан, чтобы «она немного образумилась».
Все утро Джона Уэста обуревало желание позвонить в банк и приостановить выплату денег по чеку, выданному Мэри. Но почему-то он не мог заставить себя снять трубку. Днем он велел Лэмменсу обзвонить все пароходства и доискаться, когда Мэри едет. Узнав, что она взяла билет третьего класса, он купил ей другое место.
В течение нескольких недель после отъезда Мэри Джон Уэст чувствовал себя удрученным, пока однажды вечером Пэдди Келлэер и Билл Брэди не явились с известием, которое дало его мыслям другое направление.
Когда посетителей провели в гостиную белого особняка, Келлэер выхватил из кармана газету и помахал ею перед носом Джона Уэста.
— В-в-вы читали, мистер Уэст? — Келлэер явно волновался и, как всегда в минуты волнения, заикался пуще обычного.
— «Истина» опубликовала заметку о молочном законе, — перебил его Брэди. — Не миновать скандала.
Джон Уэст взял в руки газету.
«Если говорят деньги, заговорит и „Истина“», — вещал огромный заголовок. Джон Уэст опустился в кресло и начал читать. В заметке было сказано, что в парламенте штата Виктория уже давно говорят деньги. Всем известно, что этот голос принадлежит людям, наживающимся на театрах, спортивных состязаниях, на виноторговле, ростовщичестве и иных видах большого бизнеса. Настала пора для «Истины» сказать во весь голос о том, что, по слухам, некоторые члены парламента за взятку выступали против молочного закона.
— Интересно, как они докопались до этого? — сказал Джон Уэст, дочитав до конца.
— Э-э… — начал было Келлэер.
— Коммунистическая газета «Страж» уже давно подпускает намеки, — сказал Брэди, — но на эту прессу никто не обращает внимания. Скорей всего в «Истину» сообщил Нед Хоран.
— А чего ради?
— Потому что на ближайших выборах против него выдвинут лейборист. Он просто в бешенстве — знает, что провалится.
— Я же говорил, чтобы никого не выдвигать против Хорана! Мы с ним так условились. — Джон Уэст повернулся к Келлэеру: — Вы же должны были это устроить.
— Совершенно верно, мистер Уэст, но я не мог этого сделать. Карр твердо решил провалить Неда. Он думает, что лейбористская партия не должна делить власть с аграриями, а, напротив, должна отвоевывать у них мандаты.
— Наплевать на то, что говорит Карр! Нед Хоран должен пройти.
— Я делал что мог, но большинство в исполнительном комитете и низовых организациях лейбористской партии поддерживает Карра в этом вопросе. И они, знаете ли, правы. А если я открыто пойду наперекор, меня выгонят.
Джон Уэст глянул на Келлэера подозрительно. В последнее время Келлэер явно избегал его. Келлэер вел двойную, а то и тройную игру и все чаще держал руку Карра.
— Так! Значит, вы не можете делать то, что я вам велю, но при малейшей неприятности вы бежите ко мне.
Брэди поспешил перейти к делу; по лицу его видно было, что он смертельно перепуган.
— Это не такая уж малость, Джек. Дэвисон уже поговаривает о правительственной комиссии.
— Дэвисон поговаривает! — фыркнул Джон Уэст. — Это мы еще увидим!
Он вышел в коридор, включил свет и вызвал по телефону Дэвисона.
— Что это за разговоры о правительственной комиссии по поводу заметки в «Истине»?
— А что же мне делать? Слишком много толков.
— Я говорил вам — не лезть вперед с молочным законом.
— Нельзя было иначе. Ведь считается, что я представляю интересы фермеров, в том числе и владельцев коров. Мы же об этом уже сколько раз говорили, мистер Уэст. Эта история может привести к отставке кабинета. Аграрная партия требует расследования. Я решил назначить правительственную комиссию. Если я этого не сделаю, могут раскрыться вещи похуже. Очень сожалею, мистер Уэст, но вашим людям следовало бы действовать поаккуратней. Во всяком Случае, я позабочусь о том, чтобы ваше имя не упоминалось. Да и вообще — вы же знаете, что такое правительственная комиссия: никогда ничего из этого не выходит.
Затем Джон Уэст позвонил Неду Хорану.
— Вы дали материал в «Истину»? — спросил он без предисловий.
В трубке послышался неуверенный голос Хорана: — Нет, нет, что вы, мистер Уэст! Разве я мог бы это сделать? Да ни за что, вы же сами знаете.
— Неужели? — сказал Джон Уэст и сердито бросил трубку.
Вернувшись в гостиную, он сказал:
— Это Хорам. Он не сознается, но ясно, что это он. Выкиньте его. Провалите его к черту на выборах.
— Н-н-но… — начал Келлэер.
— Об этом не беспокойтесь, — злорадно сказал Брэди. — Провалить мы эту сволочь провалим, но что с нами-то будет?
— Я полагаю, что во всяком случае вы оба и Трамблуорд достаточно поживились из фондов молочников, — сказал Джон Уэст.
— Я получил лишь несчастную с-сотню фунтов. Лучше бы мне не прикасаться к ней.
Брэди поостерегся делать признания. Совершенно лишнее сообщать кому бы то ни было о том, что он за двести фунтов голосовал против законопроекта.
— Кто еще замешан? — устало спросил Джон Уэст.
Брэди отвел глаза. Он пришел сюда за помощью, а не для того, чтобы сознаваться в соучастии.
— Т-том Трамблуорд, — запинаясь, проговорил Келлэер.
— Ну, еще бы, — сказал Джон Уэст. — Что за балаган без Петрушки! Еще кто?
— Больше никого нет.
Джон Уэст тяжело вздохнул. — Ладно, видно, придется мне вас вытаскивать. Не унывайте. Я завтра дам вам знать.
Дело нешуточное, подумал Джон Уэст, когда посетители ушли. Настроение у него было отнюдь не боевое, и он не испытывал ни малейшего желания ввязываться в драку. В свое время, когда Ассоциация торговцев молоком решила собрать денежный фонд для борьбы против нового закона, он пожертвовал двести фунтов, но ходом борьбы не интересовался. По-видимому, та тысяча с лишним фунтов, которую удалось собрать, пошла главным образом на подкуп членов парламента; а по той причине, что он сам не проследил за этим делом, взятки получили люди, которые и даром выполнили бы приказание Джона Уэста.
Дэвисон, обычно беспрекословно подчинявшийся Джону Уэсту, все же внес законопроект о торговле молоком. Новый закон должен был обеспечить повышение оптовой цены, выплачиваемой фермерам, при сохранении розничных цен на прежнем уровне, предотвратить фальсификацию молока и разбавление его водой, а также приостановить засилье монополий в молочной промышленности.
Как и во всех других отраслях промышленности, почти вся розничная торговля молоком была сосредоточена в руках нескольких могущественных монополистов, Дэвисон очень скоро обнаружил, что Джон Уэст является тайным владельцем многих крупных ферм; однако премьер не внял требованию Джона Уэста и не отказался от законопроекта.
Дэвисон был хитрый и дальновидный политик; он рассчитывал, что новый закон привлечет на его сторону фермеров и домашних хозяек, а недавно проведенное повышение заработной платы возчикам молока расположит к нему рабочих. Дэвисон нуждался в поддержке. Он лез из кожи вон, чтобы заручиться сотрудничеством лейбористской партии. Новый закон понравится избирателям-лейбористам.
Джон Уэст просидел в кресле до одиннадцати часов, предаваясь невеселым мыслям. Он чувствовал себя утомленным и очень старым. Где его былые мечты о власти?
Он невольно задумался над тем, чего он достиг в жизни. Семья его распалась. Нет сомнения, что его политическое влияние идет на убыль, даже в штате Виктория. В профсоюзном движении коммунисты одерживают победу за победой на выборах, и кто знает, сколько еще сможет продержаться Рон Ласситер, последний прямой ставленник Джона Уэста, на должности секретаря профсоюза строителей. Джон Уэст, как и все миллионеры, ненавидел и смертельно боялся коммунистов; но, придя к выводу, что влияние в профсоюзах не существенно для его планов, он палец о палец не ударил, чтобы изменить положение. Только муниципалитеты Керрингбуша и Ролстона полностью оставались в его власти; но так как его ипподромы в этих округах были закрыты, то практического значения эта власть не имела.
Куда ни повернись, он натыкался на неподчинение; и стоило ему хоть раз не покарать виновных, как число непокорных увеличивалось. Правда, он богател не по дням, а по часам. Капитал его уже равнялся пяти миллионам фунтов. Но одного богатства Джону Уэсту было мало; жажда власти по-прежнему обуревала его. Никогда он не устанет гнаться за ней.
Не в первый раз его одолевали неприятные мысли и даже что-то похожее на угрызения совести, что, правда, случалось редко; и, как всегда, чтобы заглушить их, он с удвоенной решимостью начал готовиться к предстоящей схватке.
ГЛАВА ТРИНАДЦАТАЯ
Джон Уэст, поднимаясь по лестнице Католической больницы, с одинаковой тревогой думал о правительственной комиссии по расследованию положения в молочной промышленности и об угрозе новой войны. Он не сомневался, что Польша послужит поводом к войне, однако не мог разобраться в своем отношении к событиям. Мысли его обращались к бурным годам первой мировой войны, но он не находил в себе прежних чувств. Ему казалось, что эта война будет какая-то другая, и он ждал ее без всякого подъема, даже с легким сожалением, что ее нельзя избежать.
— Вы желаете видеть мистера Трамблуорда, мистер Уэст? — вывел его из задумчивости голос полной, суетливой сестры.
— Да. Как его здоровье? — спросил Джон Уэст, несколько смущенный тем, что сестра знает, кто он.
— Ничего серьезного. Просто годы сказываются. Сердце немного сдает.
Накануне, вызванный в комиссию и припертый к стене перекрестным допросом, Трамблуорд вдруг схватился руками за сердце и упал. — Позаботьтесь, чтобы моей жене не пришлось идти в прачки, — воскликнул он, когда его выносили из комнаты. У Тома иногда бывали перебои, и он воспользовался этим, чтобы не выдать себя собственными ответами.
Джона Уэста провели в отдельную палату, где Том Трамблуорд со вкусом потягивал белое вино своей любимой марки.
— Вы что, с ума сошли? — нахмурился Джон Уэст.
Трамблуорд поднял стакан и, таинственно улыбнувшись, словно заговорщик, который мысленно провозглашает запретный тост, залпом выпил вино. — Только для аппетита, Джек.
Джон Уэст молча открыл тумбочку и достал оттуда бутылку. — На донышке осталось. Можете допить ее, но больше нельзя.
Вошла сиделка с подносом, уставленным кушаньями, от которых шел пар.
— Простите, сестра, — обратился к ней Джон Уэст, — но мистер Трамблуорд говорит, что чувствует себя плохо и сейчас есть не в состоянии.
Сиделка помедлила, недоверчиво поглядывая на больного, потом повернулась и вышла.
— Да бросьте, Джек. Вы же знаете, что я здоров, — сказал Трамблуорд, надув губы, словно наказанный школьник.
— Вы здоровы, но вам придется заболеть, если комиссия пришлет врача осмотреть вас. Поэтому ешьте как можно меньше или вообще воздержитесь от еды, тогда вы заболеете от недостатка пищи. Я вижу, вы не понимаете, что вам грозит. Вас посадят за решетку, если вы не придумаете ничего умнее того, что плели вчера.
Трамблуорд с тяжелым вздохом поставил стакан на тумбочку и откинулся на подушки, вытянув руки на одеяле. Долгие годы безоговорочного подчинения Джону Уэсту превратили его в послушного, глуповатого циника. Выполняя волю своего патрона, он отрекся от былых идеалов и принципов под предлогом, что не стоит и пытаться помочь рабочим, ибо они всего-навсего несознательный сброд. В деятельности лейбористской партии он почти не принимал участия, а в свой избирательный округ ездил только перед выборами, чтобы на крайне малолюдных собраниях вещать рабочим о счастливой поре социализма, которая наступит когда-нибудь в отдаленном будущем.
— Вам нельзя являться в комиссию раньше, чем они заслушают показания Келлэера и Брэди. Я посоветуюсь с юристами, что-нибудь придумаем, — продолжал Джон Уэст.
— Вы говорили с архиепископом Мэлоном?
— Он сказал, что хотя судья и католик, но влияния он на него не имеет. Отец судьи будто бы из тех католиков, которые называли Мэлона изменником во время кампании против всеобщей воинской повинности.
— Кампания против всеобщей воинской повинности! — воскликнул Трамблуорд. — Вот было дело! Помню, однажды вечером…
Он явно собирался рассказать увлекательную историю «о добром старом времени, когда рабочие еще готовы были бороться», чем всегда старался оправдать свое собственное бездействие и никчемность, но Джон Уэст резко оборвал его: — Вы лучше забудьте про это. Мы накануне новой войны. На сей раз я не позволю вам никаких кампаний против воинской повинности. Архиепископ послал своего друга, патера из иезуитов, к судье, но, по его мнению, дело ваше дрянь, если вы не сумеете оправдаться. Я кое-что надумал.
— Что именно, Джек? Я так и знал, что вы найдете выход.
— Я поговорю с Уотти и заставлю его взять вину на себя. Думаю, за деньги он согласится.
Джон Уэст вызвал Джима Уотти в свою контору на другой же день. Уотти, секретарь Ассоциации торговцев молоком, собственноручно давал взятки, которые и были предметом расследования правительственной комиссии.
Это был высокий франтоватый молодой человек с довольно смазливым, но невыразительным лицом. Когда-то он занимал должность секретаря союза рабочих консервной промышленности, но потом открыто перешел на службу к хозяевам.
Когда Уотти вошел в кабинет Джона Уэста и положил шляпу на стол, тот сразу заметил, что его обычной дерзкой самоуверенности как не бывало.
— Что вы скажете о ходе расследования? — спросил Джон Уэст, следуя своему испытанному приему начинать разговор с вопроса.
— Дело дрянь, мистер Уэст, — уныло ответил Уотти. — Кому-нибудь, видно, придется посидеть.
— Никто не будет сидеть, если вы сделаете по-моему. Хотите заработать пятьсот фунтов?
— Возражений не имею, мистер Уэст. Но все зависит от того, за что я их получу.
— За то, что вы отречетесь от своих показаний. Я хочу, чтобы вы заявили о том, что никогда не давали денег Гилберту для передачи Трамблуорду и остальным.
— Но я уже сказал, что отдал ему деньги, только не знал, как он с ними поступил. Кто бы ни сел в тюрьму, я-то не сяду!
— Конечно, не сядете. Если вас притянут к суду, я договорюсь с присяжными. Да еще не было случая, чтобы правительственная комиссия кого-нибудь засадила в тюрьму.
И Джон Уэст изложил теорию покойного Дэвида Гарсайда о правительственных комиссиях и о том, как правосудие постоянно приносится в жертву интересам богачей. Но все это мало подействовало на Уотти. Как ни велика была его вера в могущество и власть Джона Уэста, все же добрых полчаса ушло на уговоры и обещания, и только когда Джон Уэст удвоил сумму вознаграждения, Уотти наконец согласился на роль козла отпущения.
После этого Джон Уэст подробно объяснил Уотти, что тот должен говорить на допросе: он скажет, что в Ассоциации имелся секретный фонд, что он подъезжал к Трамблуорду и Келлэеру, но они отказались помочь ему и посоветовали обратиться к аграрной или консервативной партии.
Покончив с этим, они заговорили о том, что служило предметом споров и обсуждений во всем мире: будет ли война? Объявит ли Англия войну Германии из-за Польши? Уотти выразил мнение, что если Чемберлен и Гитлер будут воевать, то не иначе как вместе и против России. Англия восстановила Германию для разгрома России. Чемберлен уступил Гитлеру Австрию и Чехословакию, для того чтобы Гитлер тем самым продвинулся на восток, к России. Чемберлен и Польшу отдаст по этой же причине. Джон Уэст выразил сомнения на этот счет. Англия сильно ошибается, если думает, что Гитлер ограничится только одной Россией. Немцам нельзя доверять. С Гитлером надо начинать войну, пока не поздно, не то он кинется на Англию. В конце концов оба пришли к выводу, что лучше всего, если Германия и Россия будут драться друг против друга до полного истощения.
В ближайшее воскресенье Джон Уэст вместе со всеми людьми, населяющими страны английского языка, слушал голос Чемберлена, возвещавшего о том, что Англия находится в состоянии войны с Германией.
Новость не произвела на Джона Уэста особого впечатления. Не было и намека на воинственный пыл, обуявший его в начале первой мировой войны. И возраст сказывался, и события, повлекшие за собой новую войну, были слишком сложны и запутанны для его разумения. Правда, он все еще ненавидел немцев за их зверскую жестокость, о которой столько кричали в первую мировую войну, и за то, что его старшая дочь ослушалась его и вышла за немца; но он понимал, что Гитлер представляет интересы людей, мало чем отличающихся от него, Джона Уэста, а Советскую Россию он ненавидел и боялся как огня.
Однако мало-помалу военная горячка захватила и его: он спорил, обсуждал события, подолгу сидел над газетами.
Из-за войны правительственная комиссия отступила на второй план и в мыслях Джона Уэста и на страницах газет штата Виктория.
Уотти показал, как ему было велено, чем вызвал немалое смятение. Юрист, назначенный в помощь комиссии, воскликнул: — Вы что, мистер Уотти, приносите себя в жертву? Хотите стать мучеником?
На это Уотти ответил дрожащим голосом: — Нет, вовсе нет.
Комиссия продолжала расследование и даже посетила Трамблуорда в больничной палате, чтобы выслушать его показания и подвергнуть перекрестному допросу.
* * *
Трудно было узнать в сгорбленном седом старике, тяжелой походкой приближавшемся к открытой могиле, некогда прославленного оратора, бывшего министра Фрэнка Эштона. С непокрытой головой, прижав шляпу к груди, смотрел он, как под монотонное чтение заупокойных молитв гроб опускают в землю. Пальто на нем было поношенное, башмаки стоптаны, шея небрежно обмотана выцветшим шарфом.
Два дня назад смерть сжалилась наконец над его женой Мартой, которая последние три года провела в психиатрической больнице близ Сиднея. Рядом с Фрэнком Эштоном у могилы Марты стояли оба его сына с женами и двое внуков. Никто не плакал, хотя лица у всех были печальные. Душевная болезнь убила в Марте все человеческое еще прежде, чем пришла смерть, и даже самые близкие люди не чувствовали к ней былой привязанности.
Марта была безумна, а теперь она умерла; так лучше для нее: смерть избавила ее от помешательства, от частых буйных припадков. Такими мыслями утешал себя Фрэнк Эштон, глядя, как последние комья земли падают на могильный холм; скоро здесь ляжет надгробный камень, будут посажены цветы, вырастет сорная трава… Но, покинув кладбище, он невольно поддался печали, и раскаяние овладело им. Разве шел бы он так радостно к алтарю сорок лет назад, если б мог заглянуть в будущее? Разве, если б он мог предвидеть одиночество, разочарование, упреки совести, мучившие его в последние годы, он не остался бы в Англии, вместо того чтоб приехать сюда в погоне за славой? Тогда не пришлось бы ответить «нет!» на извечный вопрос: стоила ли игра свеч?
В тот же вечер сыновья с женами и детьми уехали домой в Мельбурн, оставив Эштона одного в двухкомнатной квартире на окраине Сиднея, в районе порта. Дом, в котором он жил, принадлежал ему; сдавая внаем квартиры, он скопил немного денег. А построил он этот дом на дивиденды, которые принесли ему акции золотых приисков, когда-то подаренные ему Джоном Уэстом. В Мельбурне он теперь бывал лишь изредка и поэтому почти не виделся с Джоном Уэстом, однако при случайных встречах они разговаривали довольно дружелюбно.
Он поселился здесь еще до того, как Марту взяли в больницу. Он так уговаривал жену тихо и мирно доживать с ним свой век, однако характер ее портился все больше — злоба и неуживчивость перешли в буйное помешательство. Он терпел до последней возможности, но в конце концов пришлось обратиться к врачам. После этого он решил еще строже держаться слова, которое дал самому себе: забиться в свою конуру. Но был на свете человек, который не забывал его, — Гарриет. Она писала ему из Мельбурна уже после того, как Марту поместили в сумасшедший дом; но он не отвечал на письма, и Гарриет под конец перестала писать.
С тех пор как Эштон уединился в этой квартире на краю города, он почти безвыходно сидел дома и писал свои мемуары — «марал бумагу», по его выражению. Он рассказал о детстве, проведенном в Англии, о морских плаваниях, о своей политической деятельности вплоть до возвращения из России. Его снова потянуло в море; к тому же им владело сильное желание еще раз посетить Советский Союз. Недолго думая он приобрел небольшое судно, собрал команду и отплыл на север. Посетил он Новую Гвинею, Китай и в заключение — Владивосток. Он вернулся в Австралию, убедившись своими глазами, что не ошибался, когда много лет назад предсказывал успех и процветание молодому социалистическому государству. Убедился он и в том, что надвигается опасность войны. Принявшись снова за свои мемуары, он много места отвел образованию так называемой «оси» — антикоммунистическому пакту, заключенному между Германией, Италией и Японией, — и развязыванию новой мировой войны. Особенно тревожило его предательство Франции и Англии по отношению к Чехословакии и усиливающийся милитаризм Японии.
За полгода до смерти Марты его здоровье, много лет не причинявшее ему особых хлопот, резко ухудшилось. Артрит обострился, а на боку появилась злокачественная опухоль. Он спешил закончить свои мемуары: ему хотелось раскрыть подоплеку так называемого «плана премьера», разоблачить Тэргуда, Саммерса и всю их клику, доказать тлетворное влияние Джона Уэста и католической церкви на лейбористскую партию. Но зрение его с каждым днем слабело, мысль работала вяло, и писал он без былого огня и блеска.
В вечер после похорон, сидя в одиночестве за своим письменным столом, Фрэнк Эштон думал о Гарриет. Память о ней никогда не покидала его, но во время болезни жены он не решался даже писать Гарриет, а теперь — одинокий, удрученный, он вправе уйти к ней, если она еще не забыла его. Вправе ли? Старый, больной — ему нужна сиделка, а не возлюбленная. Ведь ему под семьдесят. А Гарриет? Да ей, наверно, за пятьдесят! Странные шутки шутит жизнь. Почему он не ушел к Гарриет давным-давно? Смелости не хватало. Фрэнк невольно говорил себе, что поступил неправильно и что, если бы он ушел в свое время к любимой женщине, это было бы лучше для всех, в том числе и для бедной Марты. Да, вся жизнь его — позорный провал. Он не умел решительно отстаивать свои убеждения не только в политике, но и в своих отношениях к обеим любившим его женщинам. Он добился только того, что сделал несчастными и ту и другую. А теперь, на склоне лет, когда смерть Марты вернула ему свободу, он придет к Гарриет, если она примет его, — придет с разбитым сердцем и немощным телом.
Три недели он колебался, потом вдруг принял решение и самолетом отправился в Мельбурн. Прямо с аэродрома он на такси поехал в свой бывший избирательный округ, где в маленьком доме жила Гарриет вместе с замужней сестрой.
Он подошел к калитке, тяжело опираясь на палку.
Дверь отворила Гарриет. Сначала она не узнала его, потом ахнула и торопливо заговорила: — Фрэнк, ты? Заходи, заходи, пожалуйста.
Она помогла ему дойти до маленькой гостиной и села рядом с ним на диван. Он заметил, что в волосах ее мелькает седина, но выглядела она молодо, на все еще миловидном лице почти не было морщин.
— Гарриет, — начал он, — я не мог заставить себя написать. — Марта… она…
— Знаю, Фрэнк. Я встретила твоего сына. Из того, что он мне рассказал, я все поняла…
— Я подумал… может быть… Ты видишь, я болен, одинок… я…
Она положила ладонь на его руку. — В этом доме есть отдельная квартирка. Хорошая солнечная спальня и маленький кабинет с камином. После смерти матери там осталась вся мебель, и я всегда держала комнаты в чистоте и порядке. Я думаю, тебе здесь будет удобно, а я с радостью стану ухаживать за тобой.
Она силилась улыбнуться, но он видел, что ее глаза полны слез.
* * *
Ни мысли о войне, ни перипетии скандала в молочной промышленности не могли разогнать чувств одиночества и тоски, все сильнее томивших Джона Уэста.
Единственным его утешением по-прежнему была Вероника Мэгайр. Она часто отвозила его в контору и обратно домой, каждую субботу ездила с ним на стадион. Иногда они ходили в кинотеатр, принадлежавший Джону Уэсту. Однажды вечером, через месяц после назначения правительственной комиссии, Джон Уэст, сидя с Вероникой в ее машине, всю дорогу до дома молчал.
Веронике уже было за пятьдесят, но она очень следила за собой и казалась на добрых десять лет моложе. Темный костюм, светлая кружевная блузка, элегантная шляпа на красивых седых волосах — весь ее облик чрезвычайно привлекал Джона Уэста.
У ворот особняка Вероника сказала: — Не унывайте, Джон, они выпутаются.
— Выпутаются? — резко спросил он. — Кто? Я не имею никакого отношения к этой комиссии.
Она положила руку на его плечо. — Ручаюсь, что без вас дело не обойдется. Хотя бы потому, что вы захотите спасти Трамблуорда и компанию. Но вам следовало бы предупредить их, чтобы они были поосторожнее. — Она говорила весело и беззаботно, стараясь успокоить его страхи, в которых — она знала это — он ни за что не признается.
— Они действовали, не спросясь меня, — сказал он и вдруг, к собственному удивлению, подробно и без обиняков рассказал ей все.
Своим сочувствием она сумела расплавить стальную броню, в которую он замкнулся. Это не то что Нелли! Если бы она всегда была рядом с ним, быть может, вся его жизнь сложилась бы по-иному. — Зачем вам все эти тревоги, Джон? — спросила она. — Почему бы вам не жить спокойно и счастливо?
Выходя из машины, он коснулся ее руки. — Слишком поздно, — сказал он. — По-другому я жить не умею.
Она смотрела ему вслед, пока его немного сутулая кривоногая фигура не скрылась за поворотом усыпанной гравием дорожки, ведущей к веранде нарядного белого особняка, потом пожала плечами и уехала.
В столовой Джон Уэст застал одного только Джо.
— Где мать? — спросил он сына, не поднимая головы от тарелки с салатом.
— У себя. Она очень расстроена. Она получила письмо от Мэри.
— А что в письме?
— Не знаю. Наверно, плохие новости. Мама сказала, что скоро сойдет вниз. Я хотел ее успокоить, спрашивал, что случилось, но ты же знаешь маму.
Джон Уэст вышел из-за стола и быстрыми шагами направился к лестнице. Навстречу ему спускалась Нелли с конвертом в руке. Лицо у нее было измученное, глаза покраснели от слез.
С тех пор как началась война, Нелли больше всего тревожилась о Марджори. После смерти Ксавье она тяжелее, чем прежде, переносила разлуку с дочерьми и теперь очень беспокоилась о них, особенно о старшей. За последнее время она не раз говорила мужу, что боится за Марджори, хотя после смерти своей матери почти не разговаривала с ним, только временами жаловалась на боли в спине.
Накануне вечером она сказала: — Бедная Марджори, что-то с ней будет? Вдруг немцы бросят ее в какой-нибудь свой ужасный лагерь?
— Чего ради? — возразил Джон Уэст. — Она теперь немка, так же как ее муж и дети.
Джон Уэст и Нелли сошлись у лестницы. — Письмо от Мэри? — спросил он. — Что случилось?
Нелли прислонилась к перилам, схватившись рукой за поясницу. Она протянула ему письмо и всхлипнула.
— Она пишет про Марго. Это ужасно! И меня уже опять мучает боль в спине.
— Боль в спине! И когда ты поймешь, что никакой болезни у тебя нет! — с досадой сказал Джон Уэст.
Письмо было от Мэри и адресовано Нелли. Он развернул его и поспешно пробежал глазами.
«…за месяц до того, как разразилась война, я отправилась самолетом в Германию повидать нашу Марго. Мне удалось убедить ее, что война неизбежна, и увезти с собой в Англию».
Вот молодец! — гордясь дочерью, подумал Джон Уэст, но тотчас подавил это чувство.
«…нам пришлось уехать, ни слова не сказав ее мужу, Паулю — он член нацистской партии, отвратительный пьяница и фашист. Мы не могли увезти детей.
Бедная Марго рассказывала ужасные вещи. Она до смерти боится мужа и вообще нацистов. С тех пор как она не получает денег из дому, муж совсем знать ее не хочет».
Говорил же я ей! — подумал Джон Уэст.
«Марджори провела в Англии всего несколько дней. По-английски она говорит с заметным немецким акцентом, а главное, она очень беспокоилась о детях. Она вернулась в Германию. Она сказала, что теперь она немка и не может бросить своих детей. Я не могла удержать ее. Теперь, когда началась война, один бог знает, что с ней будет. Может быть, мы ее никогда больше не увидим…»
Джон Уэст бегло просмотрел письмо до конца.
— Что же нам делать? — причитала Нелли. — Бедная моя Марджори! Зачем ты обошелся так жестоко с нею!
— Жестоко! В чем я виноват? Я хотел помешать ей выйти за этого Андреаса. А вы все сговорились и помогли ей удрать в Германию.
— Да, но ты выгнал ее. Ты лишил ее наследства!
— Не сваливай все на меня! Она сама виновата — пусть пожинает, что посеяла.
Джон Уэст вернул жене письмо и, не кончив обеда, прошел в гостиную. Он долго сидел там, стараясь заглушить укоры совести. На другой день он не удержался и сказал Пату Кори, что очень беспокоится о своей дочери Марджори — она в Германии и, вероятно, в концентрационном лагере.
Работа правительственной комиссии продолжала привлекать всеобщее внимание, несмотря на интерес, возбуждаемый известиями о ходе войны. Англичане сбрасывали на Берлин листовки. Газеты продолжали шуметь по поводу пакта о ненападении между Россией и Германией; заголовки кричали о продвижении немцев в глубь Польши.
Том Трамблуорд категорически отрицал свою вину. Верно, некий субъект по имени Гилберт обращался к нему, но он, Трамблуорд, сказал, что ничем помочь не может. А все, что Гилберт говорит, — просто вранье! На вопрос, откуда взялись двести фунтов, внесенные на его текущий счет как раз в то время, когда должно было состояться предполагаемое вручение взятки, Трамблуорд ответил, что он снял было сто фунтов, чтобы послать жену на курорт, а она не поехала; вторая же сотня — долг, уплаченный ему зятем. То обстоятельство, что по текущему счету зятя не видно было, чтобы он снимал в те дни такую сумму, нисколько, видимо, не смущало Трамблуорда.
Пэдди Келлэер опроверг возведенные на него обвинения со всей энергией, на которую оказался способен его неповоротливый язык.
Биллу Брэди тоже задали вопрос о двухстах фунтах, внесенных на его текущий счет. Ответ Брэди, если и не соответствовал истине, был несравненно находчивее, чем объяснение Трамблуорда: он, мол, получил эти деньги за вечернюю секретную работу. Его жена, вызванная в качестве свидетельницы, подтвердила это заявление. Муж ее, сказала она, не доверяет банкам и держал деньги дома, пока не собралась сумма в двести фунтов. Говорила она убедительно, без тени колебаний.
Когда Брэди спросили, кто оплачивал его вечернюю работу, он отказался назвать имя. По его словам, он проработал восемь с половиной месяцев, получая по двадцати фунтов в неделю. Председатель комиссии предложил Брэди написать имя на бумажке, что тот и исполнил, без особой, правда, охоты. У Джона Уэста, присутствовавшего на заседании, екнуло сердце. Нетрудно было догадаться, чье имя написал Брэди.
— Гм, — задумчиво произнес председатель, — теперь мне понятна ваша уклончивость. Я, разумеется, не стану вызывать этого джентльмена, поскольку не может быть и речи о каких-либо подозрениях в отношении его.
В первые месяцы войны Джон Уэст имел несколько бесед с архиепископом Мэлоном. Архиепископ отнюдь не питал к Гитлеру враждебных чувств. Он объяснил Джону Уэсту, что западные державы должны объединиться с Германией против большевистской России, которая и есть самый опасный враг христианского мира. Одобрил намерение Чемберлена послать экспедиционный корпус в помощь Финляндии. Джон Уэст в общем соглашался с архиепископом, но Гитлеру не доверял.
— Конечно, — сказал он Мэлону, — Гитлер когда-нибудь нападет на Россию, но он хочет завоевать весь мир и, вероятно, сначала бросится на Францию и Англию. Если Англия пошлет войска в Финляндию, — значит, будет война между Англией и Россией, а потом Гитлер нападет на победителя.
Мэлон возразил, что если Англия пошлет свои войска в Финляндию, то можно будет заключить союз с Гитлером против СССР, и, по-видимому, именно этого и хочет Чемберлен. Но Джон Уэст все же сомневался: Германия уже раз пыталась покорить мир и, наверно, опять попытается это сделать.
Когда наконец правительственная комиссия огласила результаты расследования, Джон Уэст впервые за много лет почувствовал ликование победителя. Обвинение во взяточничестве было снято со всех соучастников. О Трамблуорде председатель комиссии сказал так: — С одной стороны, мы имеем показания Гилберта, более или менее подтвержденные его последующим поведением; с другой — достаточно решительное отрицание своей вины Трамблуордом. Обвинение, предъявленное ему, настолько тяжко, что любой деятель, который не сумел бы опровергнуть его, был бы, по настоянию своих сограждан, навсегда исключен из общественной жизни; поэтому мы должны требовать столь же неопровержимых доказательств вины, как если бы дело слушалось в уголовном суде. А поскольку мы не располагаем такими доказательствами, я считаю возможным решить дело в пользу мистера Трамблуорда.
* * *
Недели три спустя к Джону Уэсту явился Тед Тэргуд. Они поговорили о ходе войны, о делах, но Уэст скоро почуял, что у Тэргуда что-то на уме.
С тех пор как Тэргуд бросил политику, он головокружительно преуспел, Он сказал Джону Уэсту, что мечта его сбылась: он теперь миллионер. Годы не разрушили его здоровья, и он был по-прежнему напорист и хитер. В рыжих волосах его появилась седина, но одет он был франтом и в шестьдесят с лишком лет выглядел не старше пятидесяти. Сразу было видно, что это глава процветающей фирмы.
— Вот что, Джек, надо попридержать Фрэнка Эштона. Он что-то затеял.
— Эштон? Как он поживает? Давно я его не видел. Как-то я ему дал билеты на стадион, но он не пришел.
— Он болен. Удивительно, что он давно не помер. У него рак и артрит. Живет с этой своей старой любовью.
— Да, знаю. Чем же он вас так беспокоит?
— Вы тоже забеспокоитесь, когда узнаете, в чем дело. Он пишет мемуары; и я слышал, что в них достается и вам и мне.
— Вот как? Ну и нахал же он! И это после всего, что я для него сделал? А как же его придержать?
— Я хочу съездить к нему. Говорят, он очень одинок. Почти не выходит из дому. В политических кругах он со всеми рассорился — и с левыми, и с правыми, и с центром. У него никого нет — только эта женщина, и ей or него мало толку. Ха-ха-ха!
— А чем это поможет, если вы к нему поедете?
— Проявлю дружеские чувства. А потом заведу речь о мемуарах и попрошу не очень нападать на нас.
— Неплохо придумано. Надо бы и мне повидать его. Он, бедняга, может помереть каждую минуту.
На другой день — это была суббота — Фрэнк Эштон в халате сидел у камина, когда к нему заглянула Гарриет и сказала, что пришел мистер Тэргуд.
Фрэнк Эштон попытался встать ему навстречу.
— Сидите, сидите, Фрэнк, дружище!
Тэргуд крепко стиснул руку Эштона. Тот весь сморщился от жгучей боли.
— Осторожней, Тед. Мне теперь не под силу такие дружеские рукопожатия, — и, вытянув руку, он показал свои вспухшие, искривленные пальцы.
— Извините, Фрэнк. Я не подумал. Я так рад вас видеть.
Эштон познакомил Тэргуда с Гарриет, и она вышла из комнаты.
Тэргуд сел по другую сторону камина, и завязалась оживленная беседа.
Эта комната была самая маленькая во всей тесной трехкомнатной квартирке. На стене против камина висел большой портрет Ленина.
Красный Тед пустил в ход все свое обаяние. Фрэнк Эштон даже повеселел немного. Они погрузились в воспоминания. Тэргуд, искусно направляя разговор, касался событий далекого прошлого, наиболее дорогих сердцу Эштона, воскрешал в памяти дни его торжества.
Потом Гарриет принесла чай; чаепитие сопровождалось все той же дружеской болтовней и смехом. Фрэнк Эштон всегда очень ценил политические таланты Тэргуда, да и лично он ему нравился. В своих мемуарах он беспощадно разоблачил предательство Тэргуда в 1930 году, но, рисуя его портрет в ряду других выдающихся политических деятелей, он отметил обаяние и энергию Красного Теда и высказал сожаление, что Тэргуд не стал тем, чем мог бы стать.
Тэргуд уехал, пообещав снова навестить старого друга, когда опять попадет в Мельбурн, а Эштона толпою обступили воспоминания — яркие воспоминания о лучших делах его жизни, которые обычно подавляла тяжесть раскаяния и разочарования. Он вдруг в полной мере ощутил, как одинока его старость. Он сам хотел этого одиночества; а ведь он — человек и нуждается в общении с людьми, ему нужны друзья, много друзей. Месяцы, проведенные с Гарриет, притупили в нем чувство одиночества, но теперь оно вспыхнуло с новой силой.
С тех пор как он переехал сюда, обстановка для работы над мемуарами была самая благоприятная, но зрение и силы изменяли ему, дело подвигалось медленно и не приносило удовлетворения. Перечитывая написанное за восемь лет, он убедился, что рукопись год от году становится все более отрывочной и неясной, а последние главы показались ему совсем плохими. Перед отъездом из Сиднея он, не завершив своих воспоминаний, перешел к историческим зарисовкам, посвященным главным образом политической борьбе папства с королевской властью в средние века и эпоху Возрождения. Эта тема привлекала его еще в юности, в пору, когда он учился в школе для рабочих, и он возвращался к ней, когда — что бывало нередко — собственные воспоминания начинали ему казаться незначительными и скучными.
К «странной войне» он относился с отвращением, хотя и с интересом. Он жадно читал утренние и вечерние газеты. Крокодиловы слезы, проливаемые прессой по поводу страданий «храброй маленькой Финляндии», вызывали у него омерзение. Кто же не знает, что Финляндия Маннергейма — лишь плацдарм Германии или Англии, а то и обеих вместе для нападения на Россию. Русские явно решили устранить угрозу, которую представляла для Ленинграда линия Маннергейма. Как видно, выводы относительно Финляндии, изложенные им в «Красной Европе», оказались правильными, и русские отлично понимали положение.
Время от времени Фрэнк Эштон возвращался к мысли о том, как в конце концов странно, что жизнь соединила его с Гарриет. Она нежно и заботливо ухаживала за ним. Казалось, она счастлива. Они редко говорили о прошлом, и если речь нечаянно заходила об этом, они, словно по молчаливому согласию, заговаривали о другом. Гарриет говорила своей сестре, мужу сестры и всем, кто об этом спрашивал, что Фрэнк Эштон снимает у нее комнату, и это была правда — он платил за квартиру и стол.
Через час после ухода Тэргуда явился врач, ежедневно навещавший Фрэнка Эштона. По временам Фрэнк Эштон спрашивал себя, не следует ли ему посоветоваться со специалистом хотя бы относительно опухоли, которая разрасталась и все больше беспокоила его, но это казалось ему слишком хлопотливым делом.
Доктор выбранил его за то, что он позволил себе поволноваться. — Помимо всех других ваших болезней, вы должны получше следить за своим сердцем, мистер Эштон. И берегитесь удара.
На следующей неделе, к удивлению Фрэнка Эштона, его посетил Джон Уэст.
— Тед Теэргуд сказал мне, — объяснил он, — что вы почти не выходите из дому. Вот я и заехал поболтать с вами.
Эштон отнюдь не представлял себе деятельности Джона Уэста во всем ее объеме и не питал к нему неприязни. Ему даже нравился этот сильный, неугомонный характер. В своих мемуарах он нападал на машину Уэста и на католическую церковь с чисто политических позиций. Эштон даже вынужден был признать, что, если бы не Уэст, он умер бы нищим. Но разговор у них не клеился. Между ними не было ничего общего.
Глядя на Джона Уэста, совсем седого, но хорошо сохранившегося для своих лет, Фрэнк Эштон невольно подумал: какой странный человек! Он понятия не имеет о литературе, о музыке, об искусстве, у него нет никаких интересов и пристрастий, помимо его коммерческой и политической империи. Джон Уэст — это лишь сумма всего, что он должен был знать и делать в жизни, чтобы осуществить свои честолюбивые замыслы.
На прощанье Джон Уэст сказал, что договорился с доктором Девлином — он посмотрит Эштона и поставит диагноз, а может быть, согласится и лечить его.
— Вам это ничего не будет стоить, — сказал Джон Уэст. — Девлин — гений. Он поставит вас на ноги.
Девлин действительно приехал и осмотрел Эштона, но, уходя, сказал, что к нему обратились слишком поздно. Год назад он удалил бы опухоль, а теперь процесс зашел слишком далеко.
На другое утро снова явился Джон Уэст, а днем больного навестил архиепископ Мэлон.
Фрэнк Эштон был озадачен.
— Меня смущает дружеское внимание моих политических противников, — сказал он потом Гарриет.
Оказалось, что Гарриет очень не прочь принимать у себя людей, пользующихся известностью. Она сказала: — Очень мило с их стороны, что они навещают тебя, Фрэнк. Ведь вот твои старые друзья из левых совсем тебе изменили.
— Вернее, я изменил им.
— Ну, не знаю, Фрэнк. А ты не думаешь, что тебе следует… все-таки, может быть, и существует жизнь за гробом… Я никогда не была атеисткой, Фрэнк, и, право же, тебе…
— A-а, вот что! Стало быть, архиепископ старается вернуть меня в лоно церкви?
— Н-нет, но… мистер Уэст говорит, что любая религия лучше, чем безбожие. Сегодня утром, когда он уходил от нас, он сказал, что просил архиепископа заехать, потому что ему не хотелось бы, чтоб ты умер, как дикие звери, у которых нет ни души, ни бога.
— Я так и думал, что ты становишься набожной. Но я в бога не верю. И этому принципу я никогда не изменю. Религия — опиум для народа, она учит людей покоряться эксплуататорам. Я рационалист, я не верю ни в бога, ни в рай, ни в ад — даже теперь не верю, хоть и знаю, что мне недолго осталось жить. «Твори добро, ибо хорошо творить добро; не поддавайся, когда тебя соблазняют раем и устрашают адом», — с улыбкой процитировал Эштон. — Вот как думают рационалисты. И уж кто-кто, а Уэст помалкивал бы. Он каждый день нарушает все десять заповедей. У самого, наверно, совесть заговорила на старости лет. А все-таки, признаюсь, очень приятно, когда к тебе заглянет гость — хотя бы даже и архиепископ.
После этого у Эштона не было недостатка в гостях: еще дважды его навестил Джон Уэст, один раз — Фрэнк Лэмменс и Тед Тэргуд, которого дела опять привели на десять дней в Мельбурн, бывал у него чуть ли не ежедневно.
Наконец Тэргуд заговорил о мемуарах Эштона. — Надеюсь, вы не слишком браните своих старых друзей, Фрэнк. Да и что хорошего — грязь разгребать!
Тэргуд удивительно ловко завел этот разговор — Эштон ни на миг не заподозрил, что за всем этим неожиданным дружеским вниманием кроется какая-то тайная цель.
— Ну, мое маранье не много значит. Это все очень отрывочно. Не уверен, что после моей смерти кто-нибудь станет это печатать. Но кое-кому, боюсь, все-таки досталось. Может быть, я еще смягчу это, если хватит сил пересмотреть рукопись.
Видя, что Эштон не рассердился, Тэргуд в этот день не стал добиваться большего, но в следующий раз снова заговорил о том же.
В субботу Гарриет пошла навестить заболевшую приятельницу, а вернувшись от нее, застала Фрэнка Эштона на заднем дворе — он жег в мусоросжигалке какие-то бумаги. Когда она уходила из дому, он дружески беседовал с Тэргудом.
— Что ты делаешь, Фрэнк? — спросила Гарриет.
— Жгу часть своего маранья.
— Но почему? Ты вложил в это столько труда…
Он не ответил.
— Но послушай, Фрэнк, ты ведь всегда говорил, чтобы я напечатала это после…
— Вот что, Гарриет. Я жгу те главы, в которых речь идет о Тэргуде и Уэсте. В конце концов им, особенно Уэсту, я обязан тем, что я не нищий. И если они могут по-дружески относиться ко мне, когда я болен и стар, так и я могу избавить их от моих разоблачений.
Гарриет застыла в недоумении, а Эштон бросил в огонь последнюю пачку бумаг и смотрел, как они горят, время от времени помешивая их палкой, чтобы все сгорело дотла.
Порыв ветра подхватил последнюю горящую страницу и унес через забор. Оба видели, как она взлетела высоко в воздух и рассыпалась пеплом.
— Вот и исчезли последние остатки моего мужества, — сказал Фрэнк Эштон, и Гарриет заметила, что у него слезы на глазах.
Она вздохнула. Он отшвырнул палку и взял с земли трость. Неверной походкой, опираясь на руку Гарриет, он направился к дому.
* * *
Фрэнк Эштон, радостно взволнованный, попрощался с Гарриет и вместе с Морисом Блекуэллом поехал на собрание в Икс-клуб. Несколько дней назад они случайно встретились на улице, и Блекуэлл предложил старому приятелю поехать с ним на собрание.
До отъезда в Сидней Эштон состоял членом Икс-клуба. Каждый месяц там происходили собрания. Эштон окрестил его «обществом давно отвергнутых социалистических идей». Многие члены клуба когда-то поддерживали социалистическую партию Тома Манна и теперь, «выйдя в люди», выступали на собраниях клуба с крамольными речами, отлично зная, что они нигде не будут напечатаны. Но когда Фрэнк Эштон шел к трамвайной остановке, опираясь на трость и на руку Блекуэлла, он обо всем этом забыл. Впервые за много месяцев ему предстояло провести вечер вне дома. Сделал он это, разумеется, в нарушение запрета врача, но Фрэнк подумал, что лучше смерть, чем полный отказ от общения с людьми.
К Блекуэллу он относился дружески и считал его одним из немногих честных деятелей, сохранившихся в лейбористской партии. Блекуэлл по-прежнему занимал в парламенте место, освободившееся после ухода Эштона. Эштон ни разу не пожалел о том, что после своей отставки содействовал победе Блекуэлла над католиками на выборах депутатов в парламент.
В трамвае Эштон много говорил, как всегда, когда бывал взволнован. В клубе старые друзья встретили его с распростертыми объятиями. Все столпились вокруг него; он чувствовал, что не забыт.
Незнакомый Эштону докладчик говорил о войне в Европе. Почти с первых же слов он начал нападать на Советский Союз за только что закончившуюся войну в Финляндии. Об угрозе германского фашизма он сказал очень мало, о японском милитаризме даже не упомянул, зато клеветал на СССР и отстаивал союз с Гитлером для вторжения в Россию.
Фрэнк Эштон слушал оратора, и его радостное возбуждение постепенно сменялось мрачным унынием. Потом его охватило негодование, и ответы на выпады докладчика так и просились у него на язык.
Доклад кончился под жидкие хлопки, и председатель открыл прения. Он спрашивал по очереди всех присутствующих — их собралось около двадцати — не желает ли кто-нибудь взять слово. Эштон был третий, к кому он обратился. Фрэнк чувствовал, что находится в том состоянии величайшего нервного подъема, который всю жизнь служил ему залогом удачного выступления. Он уже хотел подняться с места, но вдруг вспомнил предостережение, так настойчиво повторяемое доктором: «Никаких волнений. Если вы слишком разволнуетесь, вам грозит сердечный припадок или удар. Никаких волнений».
Эштон отрицательно покачал головой. — Нет, благодарю вас. Я не буду выступать.
Кто-нибудь да ответит же этому субъекту, думал он. Сердце отчаянно колотится. Нечего в мои годы лезть на трибуну.
Несколько человек выступили с краткими речами. Большинство ораторов обходило основную тему доклада; кое-кто, в том числе и Блекуэлл, нерешительно вступился за Россию. Фрэнк Эштон еле сдерживал гнев и возмущение. Он знал совершенно точно, что нужно сказать, чтобы разоблачить клеветника, ему достаточно было привести выдержки из «Красной Европы» и рассказать о фактах, с которыми он познакомился в последнее время.
Прения кончились. Председатель уже собирался поблагодарить присутствующих и закрыть собрание.
Фрэнк Эштон с трудом поднялся на ноги. Никаких волнений!
— Господин председатель, можно мне сказать несколько слов?
— Разумеется, прошу вас.
Все, кто был в зале, почувствовали, что этот сгорбленный старик, плохо одетый, с потрепанным шарфом, обмотанным вокруг шеи, еще силен и молод душой.
— Господин председатель, — начал Фрэнк Эштон. — Неужели наш клуб так низко пал, что мы позволяем в его стенах произносить речи вроде той, которую мы сегодня слышали? Все мы — социалисты, по крайней мере когда-то были социалистами. Я всегда считал, что тот, кто называет себя социалистом и в то же время не является сторонником и другом страны социализма, либо дурак, либо подлец.
Эштон, как бывало в старину, обеими руками отбросил со лба волосы. Слушатели уже ловили каждое слово оратора, подчиняясь обаянию его испытанного красноречия.
— За время моей многолетней деятельности в рядах лейбористской партии я подчас ошибался, подчас проявлял слабость — самое крепкое дерево иногда гнется под натиском бури, — но в одном вопросе не колебался никогда. В России рабочий класс строит социалистическое общество. Я всегда сочувствовал этому великому опыту и с жадностью изучал его. Я дважды побывал в России; второй раз — всего три года назад. То, что я видел, убедило меня, что защита Советской России — величайшая задача, стоящая перед прогрессивным человечеством. Финская кампания, господа, была проведена ради защиты Советской России. Линия Маннергейма была возведена не для защиты, а для нападения. Она была возведена на деньги Англии и Германии как плацдарм для вторжения в Россию. Маннергейм — это тот самый пресловутый «мясник», о котором я столько слышал во время моего путешествия по Европе. Позвольте мне посоветовать вам, всем и каждому, перечесть мой скромный труд «Красная Европа». Там вы узнаете правду о Финляндии и ее фашистском правителе — Маннергейме. Там вы увидите, как далеко заходил капиталистический мир в своих первых отчаянных усилиях задушить Советскую Россию.
Эштон весь дрожал от возбуждения. Сердце бешено стучало, но мысль работала четко, с прежней силой.
— Англия и Франция объявили войну Германии; в этой войне противники еще не обменялись ни единым выстрелом. Но месяц назад, до капитуляции Финляндии, английский военный совет постановил послать экспедиционный корпус, численностью не меньше ста тысяч человек, через Швецию и Финляндию. Предполагалось также напасть на нефтяные промыслы в Баку, как это было сделано во время интервенции, когда вооруженные силы всего мира тщетно пытались сломить мощь рабочего государства. Теперь Чемберлен признает, что в Финляндию были посланы пушки и самолеты. Не безумие ли это? Англия сама плохо вооружена, а посылает вооружение в Финляндию. Для этого может быть только одно объяснение: Чемберлен и сейчас рад бы заключить с Гитлером союз против России. Оглянитесь на события, приведшие к войне! Не верьте прессе миллионеров, которая подняла вой, оттого что Советский Союз заключил с Германией пакт о ненападении. При той политике, которую проводили Англия и Франция, у СССР не было иного выбора для защиты рабочего государства.
Эштон провел рукой по волосам. Пока он говорил, отчетливо рисуя перед своими слушателями ход событий, приведших к войне, его сгорбленное тело распрямилось и лицо густо покраснело.
— Я видел войну, и я ненавижу войну. Я ценю человеческую жизнь, но я не могу проливать слезы над «бедными, слабыми финнами», — я оплакиваю жертвы фашизма. И если когда-нибудь мне на ум придут молитвы, я на коленях возблагодарю бога, что у вождей Советской России достало дальновидности и мужества отодвинуть от своей границы линию Маннергейма, и буду молиться о том, чтобы простые люди западного мира потребовали союза с СССР для борьбы против фашистской чумы. Это жизненно важно для Австралии, ибо Япония — одна из стран антикоммунистической оси, и она готовится к нападению на нас. Поверьте мне, я был на Востоке, я знаю что говорю.
Фрэнк Эштон упал на стул, держась за сердце и судорожно глотая воздух. С минуту стояла мертвая тишина, потом раздались восторженные аплодисменты.
Докладчик был явно смущен. Председатель закрыл собрание, и все, по обычаю, отправились ужинать в соседнее кафе. Эштон был весь в поту, его била дрожь. Есть он не мог.
На обратном пути, в трамвае, Блекуэлл сказал:
— Замечательно вы говорили, Фрэнк, это одна из ваших лучших речей.
Фрэнк не ответил. Они молча доехали до остановки, где Эштону нужно было сходить.
— Мне кажется, вам нехорошо, Фрэнк, — сказал Блекуэлл. — Слишком переволновались. Я провожу вас.
— Нет, Морри, не нужно, спасибо. Я дойду сам.
Он вышел и медленно заковылял по переулку. Когда до дому оставалось шагов сто, он вдруг остановился, тяжело опершись на трость, и схватился за сердце.
Четверть часа спустя Гарриет, поджидавшая Фрэнка, услышала громкий стук. Отворив дверь, она увидела двух незнакомых мужчин; они под руки поддерживали задыхающегося Фрэнка.
— Мы нашли его у шлагбаума.
Они помогли Гарриет уложить его в постель, потом пошли за врачом.
С Фрэнком Эштоном был удар. Он умер через две недели. Его последняя воля — гражданская панихида и кремация — была выполнена. Провожали покойника его два сына с женами, Гарриет, Блекуэлл, Джон Уэст и Фрэнк Лэмменс. Плакала одна только Гарриет.
Гарриет хотела отдать рукописи Фрэнка Эштона его старшему сыну, но тот отказался наотрез, после того как его жена, набожная католичка, прочла антиклерикальные статьи Эштона. Гарриет отправилась к Фрэнку Лэмменсу и предложила ему издать рукописи, но он сказал, что на такие коммунистические сочинения нет спроса. Тогда она отнесла рукописи в лейбористскую организацию. Там заинтересовались ими, обещали напечатать. Гарриет обрадовалась. Через неделю ее вызвали и сообщили, что так как рукописи, к сожалению, пестрят нападками на лейбористскую партию, то они напечатаны не будут.
Отчаявшись, Гарриет аккуратно сложила рукописи и убрала их в старый сундук. В последующие годы она время от времени безуспешно пыталась найти для них издателя.
* * *
После смерти Фрэнка Эштона Джон Уэст часто похвалялся: — Это я продвинул Эштона в политику. Он был самым талантливым из лейбористов; другого такого оратора в Австралии вообще не бывало.
Хотя его скаковая конюшня сильно уменьшилась за последние годы, он все же через Пэдди Райана приобрел однолетку и назвал ее «Эштон». Этой лошади не суждено было взять ни одного приза за все время, пока она принадлежала Джону Уэсту.
По мере того как развертывались бурные события 1940 года, Джон Уэст все сильнее проникался верой в непобедимость гитлеровских армий. Голландия! Дания! Норвегия! Франция! Британские войска сброшены в море у Дюнкерка! Бомбардировка Англии! Хорошо еще, что Черчилль сменил Чемберлена!
Когда Муссолини объявил войну разгромленной Франции, Джон Уэст несколько смутился. По своему образу мыслей он сам был ярый фашист, но ненависть ко всему немецкому сделала его противником Гитлера; однако, будучи горячим поклонником режима Муссолини, он не знал теперь, какую ему занять позицию.
Как-то, повстречавшись с архиепископом, он высказал ему свои сомнения. Тот ответил: — Я согласен с маршалом Петэном — лучше Гитлер, чем коммунисты.
— По-моему, Муссолини не следовало бы вступать в войну на стороне Гитлера, — возразил Джон Уэст. — Если немцы победят, наши семьи, наши домашние очаги будут под ударом.
— Муссолини не дурак. Он, должно быть, уверен, что Гитлер победит, и, ей-богу, он, кажется, прав, — настаивал архиепископ.
Джон Уэст обрадовался, когда после падения Парижа правительство Мензиса запретило австралийскую Коммунистическую партию. Он вспомнил о дочери. На его вопрос Нелли ответила, что около месяца назад получила от Мэри письмо. Мэри сообщала, что вторично вышла замуж. От старшей сестры она известий не имела.
— Бедная Марго, может быть, уже умерла или мучается в концлагере, а Мэри не сегодня-завтра убьет бомбой, — причитала Нелли.
Если Джона Уэста и тревожила судьба дочерей, он все равно не сознался бы в этом. Они сами виноваты, вот теперь и расплачиваются за свое упрямство.
В белом особняке было уныло и пусто. В сорока комнатах жили только Джон Уэст, Нелли и Джо да трое слуг. Джон и Нелли почти не разговаривали друг с другом. Джо относился к отцу, как к постороннему человеку, и только смеялся, когда тот советовал ему вступить в армию. Старший сын редко приезжал из Сиднея и во время своих коротких посещений часто выпивал, был угрюм и молчалив, а чтобы не встречаться с отцом, вставал поздно и возвращался домой уже после семейного обеда.
В начале 1941 года Джон, не посоветовавшись с отцом, вступил в армию рядовым. Сперва Джон Уэст рассердился, потом в нем зашевелились патриотические чувства, и он стал гордиться мундиром сына. Приехав в отпуск, Джон сказал матери, что играет на корнете в полковом оркестре. Джон Уэст расщедрился и, купив полный набор духовых инструментов, пожертвовал их воинской части, в которой служил его сын. Однако, к великой досаде Джона Уэста, Джона вскоре демобилизовали, признав его негодным для военной службы по состоянию здоровья — рядовой Уэст так дурно вел себя, что начальство радо было избавиться от него.
Джон Уэст видел, что война благоприятствует бизнесу: безработица исчезла, обороты увеличились; многие фирмы, где он состоял пайщиком, получили выгодные военные заказы. Никогда еще Джон Уэст не богател так стремительно, но это не радовало его — им часто овладевал какой-то смутный гнетущий страх — страх перед будущим. Ход войны беспокоил его. Он отлично знал, что его власть и богатство неразрывно связаны с английским и австралийским крупным бизнесом: мало-помалу он начал ненавидеть и бояться немцев не меньше, чем в первую мировую войну.
Как и в прошлую войну, политическая власть его уменьшилась, а конца войне не видно, да и победа сомнительна. Премьер Дэвисон хоть и нуждался в поддержке лейбористов, оплачиваемых Джоном Уэстом, однако не прочь был послужить и другим сильным мира сего, помимо Джона Уэста. В лейбористской партии прямое влияние Джона Уэста теперь ограничивалось штатом Виктория; правда, и в других штатах, особенно в Куинсленде, он все еще вносил щедрую лепту в фонд лейбористской партии, что и обеспечивало ему невмешательство судебных властей в его спортивные предприятия. Внутри лейбористской партии зашевелились группы Католического действия. Джон Уэст поддерживал эти группы в их крестовом походе против коммунизма и против пункта о социализации в программе их собственной партии; но это были не его подручные, а пособники папы; они пускались на любые махинации, чтобы продвинуть своих кандидатов на выборах, и в некоторых округах они могли рассчитывать на победу над кандидатами Джона Уэста. План, впервые пришедший ему на ум во время ирландского восстания 1920–1921 годов, — объединить в личных целях свою испытанную политическую машину с новым поколением лейбористов-католиков — грозил обернуться против него. К тому же после вступления в войну России в лейбористской партии чувствовалось явное полевение, что отнюдь не радовало Джона Уэста. В довершение всего среди его собственных агентов появились признаки бунта.
В это время в правительстве штата Виктория назревал кризис. Ловкач Алфи Дэвисон сумел предотвратить падение кабинета, но кризис отразился на кампании по выдвижению кандидатов от лейбористской партии. Результаты баллотировки расстроили Джона Уэста. Прошло несколько представителей левого крыла, правда, в тех округах, в которых он не имел влияния. Но прошли и кандидаты Католического действия, и хотя кое-кто из них держал руку Джона Уэста, все же большинство заботилось только о процветании церкви и о своем собственном благе. А хуже всего было то, что в районе Керрингбуша, в самом сердце империи Джона Уэста, Рон Ласситер и его сын Колин провели своего кандидата, одержав победу над Коттоном, ставленником Джона Уэста, уже четверть века переизбиравшемся в этом округе. Это был явный бунт со стороны Ласситеров, и отца и сына. Дело в том, что на последних выборах в профсоюзе строителей кандидаты левого крыла одержали победу над стариком Ласситером и его кликой, несмотря на то что баллотировка была подтасована по испытанной системе Джона Уэста. Рон Ласситер, который, невзирая на свои семьдесят лет, по-прежнему швырял деньгами, очутился на мели; когда он обратился за помощью к Джону Уэсту, тот отказал наотрез, а Колин Ласситер, хоть и «работал» еще в ролстонском муниципалитете, так и не простил Джону Уэсту, что тот не оставил его на посту мэра. И вот отец и сын решили в отместку соорудить собственную избирательную машину, и притом в самой вотчине Джона Уэста.
Вечером после выборов Пэдди Келлэер явился в белый особняк и, заикаясь пуще обычного, доложил:
— С-сукин сын Л-ласситер со своей сволочью провалили К-коттона!
— Как же так? Почему вы не пустили в ход профсоюзные билеты?
— П-пустили, н… н… но у них билетов оказалось еще больше, чем у меня.
— Тогда свезите урну в комитет, как всегда. А там уж ваше дело.
Келлэер засмеялся. — Б-больше бюллетеней совать нельзя, не то их окажется больше, чем жителей в Ролстоне. Н-но если бы я добрался до урны, я бы устроил, чтобы Коттон прошел большинством одного голоса.
— Ну и забирайте урну.
— Пробовал. Н-не дают. Ее увезли в городской клуб.
— Ступайте и заберите ее.
Недолго думая, преисполненный отваги, Келлэер один отправился в клуб, где торговали спиртным после положенного часа. В баре он застал Колина Ласситера, его брата Джима, старика Рона и их приятелей за выпивкой в честь одержанной победы.
Урна лежала на диване; Пэдди ринулся к ней, подхватил ее одной рукой и пустился наутек, успев, однако, крикнуть: — И не стыдно оставлять урну в з-злачном месте!
Выбегая в коридор, он услышал голос Колина Ласситера: — Не пожалею пяти фунтов, лишь бы получить урну обратно!
Келлэер выскочил на улицу и бросился к своей машине; урну он поставил на сиденье рядом с собой. Но тут он услышал за спиной топот ног, а когда машина тронулась, грузный мужчина прыгнул на заднее сиденье и захлопнул дверцу.
Келлэер сказал не оборачиваясь: — П-прошу без глупостей!
— А ты лучше отдай урну, Пат. На этот раз мы тебя перехитрили.
Когда Келлэер, увидев красный свет, остановил машину, он почувствовал на затылке холодное прикосновение револьверного дула.
— Отдай урну, Пат, — сказал угрожающий голос, — или я выпущу тебе мозги.
— Б-брось дурить… — начал было возражать Келлэер, нажимая на стартер, так как красный свет сменился зеленым.
— Так на ж тебе! — сказал человек на заднем сиденье. Келлэер почувствовал удар по черепу, и из глаз его посыпались искры. Непрошеный седок, пользуясь тем, что оглушенный ударом Келлэер не проявлял признаков жизни, схватился за руль, не без труда подвел машину к тротуару и вышел. Потом он спрятал револьвер, взял урну под мышку и бросился бежать через парк.
На другое утро об этом случае кричали все газеты. Келлэер заявил, что урна украдена неизвестным лицом и что баллотировку кандидатов нужно признать недействительной. Розыски полиции не дали ничего. Джон Уэст вызвал Колина Ласситера и пригрозил, что выкинет его из ролстонского муниципалитета, если он еще раз сунется. Назначили новые выборы кандидатов, и Коттон с легкостью одержал победу благодаря несравненному искусству Келлэера подтасовывать бюллетени.
В том же году лейбористы пришли к власти в федеральном парламенте; пост премьера занял Джон Кэртен. Джон Уэст остался доволен; он считал, что для военного времени лучшего лидера не подберешь, но он не связывал с новым премьером грандиозных планов, как в 1929 году, когда эту должность занял Саммерс. Его влияние в федеральном правительстве было невелико: он мог опираться только на горсточку людей, преимущественно депутатов от штата Виктория; он знал, что федеральный парламент будет защищать интересы миллионеров, а значит, и его, Джона Уэста, интересы; большего он не ждал.
Война, естественно, по-прежнему занимала его мысли, и он, сидя в удобном кресле, внимательно следил за положением на фронтах.
Когда Гитлер вторгся в Россию, Джон Уэст присоединился к тем, кто предсказывал, что Россия продержится только шесть недель; а когда Россия продержалась не шесть недель, а уже шесть месяцев и погнала гитлеровцев обратно на запад, он начал восхищаться Советской Армией и, к великому негодованию архиепископа Мэлона, заявил однажды: — Видно, русские довольны своим режимом; они хорошо защищают его.
Ответ Мэлона, что, если они не пойдут в бой, их расстреляют, не разубедил его.
Джон Уэст относился к Советскому Союзу, как утопающий, которого спасает ненавистный враг: он был благодарен России, восхищался доблестью ее воинов, но можно было не сомневаться, что, как только из его легких выкачают всю воду, он тотчас же преисполнится прежней враждой и злобой.
В лейбористской партии раздавалось все больше голосов, протестующих против коалиции с Дэвисоном и аграрной партией, и в 1942 году конференция лейбористов вынесла решение: отказать Дэвисону в поддержке. Ставленники Уэста — прежде всего Брэди, Трамблуорд и Беннет — по требованию Джона Уэста не подчинились решению конференции, но им не долго удалось продержаться. Позднее премьер-министром, всего на одну неделю, стал лидер лейбористов Карр, а затем Объединенная партия Австралии поддержала Дэвисона, и он снова занял пост премьера.
Внимание Джона Уэста отвлекло от этих событий продвижение японцев на юг после нападения на Пирл Харбор.
— Теперь важно только одно — выиграть войну! — с жаром сказал он Фрэнку Лэмменсу.
Неудачи на Тихом океане уравновешивались победами, одерживаемыми на других фронтах. Английские войска, включавшие и 9-ю австралийскую дивизию, разбили немцев у Эль-Аламейна. У Сталинграда, защитники которого сковывали здесь силы противника, русские армии окружили немецких захватчиков и готовились уничтожить их.
В Мельбурне лихорадочно рыли бомбоубежища, объявляли учебные воздушные тревоги, обкладывали нижние этажи зданий мешками с песком — все это были зловещие признаки: война могла подойти и к австралийским берегам. Здание, где помещалась контора Джона Уэста, тоже было обложено мешками с песком, в подвале его было оборудовано бомбоубежище, в подвале белого особняка — другое. А потом — налет японцев на город Дарвин! Слухи о вторжении в Куинсленд и на Северную территорию! У Джона Уэста сердце замирало от страха. Потом японцев наконец задержали на Новой Гвинее и в Коралловом море, и он вздохнул с облегчением.
Политические соображения, выдвинутые архиепископом и другими знакомыми ему католическими деятелями, не поколебали уверенности Джона Уэста в том, что, пока идет война, нужно сотрудничать с Россией.
— Потом, может быть, мы будем воевать против России, но пока мы должны воевать с нею заодно, — говорил он.
Он даже выступал как сторонник открытия второго фронта в Европе. Фрэнк Лэмменс и Дик Лэм, усомнившись в его искренности, отказались предоставить стадион Обществу австралийско-советской дружбы. Узнав об этом, Джон Уэст сказал спокойно: — Пустите их на стадион. Пустите бесплатно. Я сам напишу им письмо. Сейчас не время отказывать им, это плохо для бизнеса.
Когда второй фронт открылся, Джон Уэст решил, что окончательная победа — лишь вопрос времени. Но он уже не мог, как в 1918 году, с радостью ждать конца войны, рассчитывая достигнуть еще большей власти. Ему было за семьдесят, и он чувствовал, что стареет; он устал и уже не надеялся расширить границы своей империи.
Джон Уэст всегда жил в расчете на будущее — теперь он начал понимать, что у него нет ничего впереди; и он не мог, как другие старики, обратиться мыслями к прошлому, потому что боялся укоров совести.
ГЛАВА ЧЕТЫРНАДЦАТАЯ
Рано утром первого января 1946 года Джона Уэста разбудил настойчивый телефонный звонок. Он медленно приподнялся. Да, звонит телефон! Кто это может звонить в такую рань?
Он зажег лампочку у изголовья, откинул одеяло и встал с кровати. Надев домашние туфли, он прошел в соседнюю комнату, включил там свет и выглянул в коридор. Потом он медленно спустился по полутемной лестнице, и ему вдруг вспомнилась та ночь, когда Одноглазый Томми прибежал сюда чуть свет и сообщил ему, что О’Флаэрти захватил тотализатор.
Сердце у него сильно билось — слишком сильно. Врач сказал ему: «Берегите сердце, мистер Уэст. Пока ничего серьезного нет. Но помните — не сердиться, не уставать, не беспокоиться и не волноваться».
Телефон все еще пронзительно названивал. Кто это может быть? Что случилось?
Джон Уэст нащупал выключатель и вздохнул с облегчением, когда вспыхнул свет. Дрожащей рукой он снял трубку. — Хэлло!
Ответил управляющий из Сиднея: — Простите, мистер Уэст, что беспокою вас в такое неурочное время, но я счел своим долгом уведомить вас. Дело в том, что ваш сын Джон…
— Что он? Уж опять что-нибудь натворил?
— Час тому назад он упал с балкона своей квартиры. Разбился насмерть!
Джон Уэст не ответил. Мучительная боль сдавила ему грудь; его бросило в пот, и в то же время он весь дрожал. Он не мог пошевельнуться, а если бы и мог, поостерегся из страха, что сердце перестанет биться.
Вот о такой боли предупреждал его Девлин. Это все астма! Потрясение, которое он испытал, услышав о смерти сына, уже прошло — осталась только пугающая боль в сердце и чувство обреченности.
— Хэлло! Вы меня слушаете, мистер Уэст? Хэлло!
Боль прошла так же внезапно, как появилась.
— Да, я вас слушаю.
— Мне очень жаль, мистер Уэст, но я думал, что мой долг…
— Ничего, ничего. Распорядитесь насчет похорон. Я прилечу самолетом.
— И еще, мистер Уэст… Не знаю, как сказать вам, но кто-нибудь должен же поставить вас в известность. Имеются сомнения относительно того, упал ли он… ваш сын… или бросился.
Положив трубку, Джон Уэст медленно начал подниматься по лестнице. Сверху послышался голос Нелли: — Кто это звонил? Что-нибудь случилось?
Дойдя до верхней ступеньки, он так же медленно направился к жене, стоявшей в дверях своей спальни. Его знобило, на лбу выступил холодный пот, ладони были липкие.
— Что случилось? — вскрикнула Нелли, вглядевшись в него.
На ней был халат, второпях накинутый поверх ночной рубашки, седые волосы растрепались и в беспорядке висели вдоль морщинистых щек. Точно страшная старая ведьма, мелькнуло в уме Джона Уэста.
— С Джоном несчастье. Он умер. Подозревают самоубийство, — сказал он с беспощадной краткостью, не оставляя Нелли сомнений в том, что сын покончил с собой.
Она пошатнулась, зарыдала и, еле передвигая ноги, потащилась к кровати. Он хотел было подойти к ней, но тут же передумал. Он ни разу не входил в эту комнату с тех пор, как… И не войдет никогда!
— Мы утром вылетим в Сидней, — сказал он, потом вернулся к себе и лег в постель.
Главное место в его мыслях занимала сильная боль, только что испытанная им. Может быть, вызвать доктора? Он решил подождать до утра. Он долго лежал неподвижно, прислушиваясь к биению сердца. Потом мысли его обратились к Джону. Покончил ли он с собой? Пьянство — вот что погубило его. Он, конечно, был плохим сыном; но ведь не так давно он сказал Кори: «Отец стал помягче, мы с ним теперь ладим».
С тех пор как у Джона Уэста открылась болезнь сердца, он стал бояться смерти — и теперь этот страх терзал его. Смерть была вокруг, повсюду.
Год назад умерла Вероника Мэгайр — погибла при автомобильной катастрофе. Когда Джон Уэст узнал об этом, он заплакал. Только теперь он понял, что Вероника была для него якорем спасения, надежной защитой от одиночества, страха смерти и угрызений совести.
Умер Арти, За несколько часов до смерти Артур Уэст выразил желание повидаться с братом; Джон Уэст был у постели умирающего. Сначала Арти говорил отрывочно, невнятно, но под конец сказал просительно и настойчиво:
— Вызволи Дика Брэдли из тюрьмы, Джек. Ты должен это сделать. А пока пусть Пэдди Райан передает ему сигареты и всякое такое. Я уж говорил Пэдди. Обещай, что ты вызволишь его!
— Но Брэдли осудили пожизненно, — возразил Джон Уэст. — Как я могу вызволить его?
— Он очень болен, у него рак. Долго не протянет, Пат, его племянница, опять берется ухаживать за ним. Поговори с комендантом тюрьмы и с министром, они тебя послушают. Обещай мне вызволить Брэдли.
Артур Уэст успел еще услышать, как его брат промямлил довольно неопределенное обещание исполнить его просьбу.
А потом пришло известие, что Марджори Уэст умерла во время войны в немецком концентрационном лагере. Нелли, убитая горем, слегла и несколько месяцев не вставала с постели, непрерывно жалуясь на боли в спине. По ее настоянию, Джо просил отца попытаться вывезти из Германии детей Марджори, но Джон Уэст отказался это сделать.
Сначала, узнав о смерти дочери, он только еще больше обозлился на зятя, Пауля Андреаса, но в последние месяцы он все чаще перебирал в памяти обстоятельства, при которых дочь его вышла замуж. Может быть, он был не прав в своих действиях и до и после этого брака? Он не мог отделаться от чувства вины и жалости к самому себе: ведь у него нет других внуков, кроме детей Марджори, а отец их — немец. И сейчас они, вероятно, все еще на его попечении.
Джон Уэст сунул руку под подушку и нащупал четки, лежавшие там вместе с револьвером. Он вытащил их и начал перебирать, молясь про себя: «Отче наш, иже еси на небесех, да святится имя твое…»
Вот уже больше года Джон Уэст, охваченный страхом смерти, стал усердным, богомольным католиком. Когда доктор Девлин нашел у него болезнь сердца, Джон Уэст впервые задумался над догмами католической религии, над вероятностью загробной жизни и наказания за грехи в геенне огненной. Он обратился за разъяснениями к архиепископу Мэлону и по его совету начал изучать вопросы религии. Он прочел «Апологетику» Джексона и еще много разных книг и брошюр, включая послание папы о коммунизме. Потом он исповедался у архиепископа, покаявшись сразу в грехах всей своей жизни. Правда, покаяние вышло неполное и неглубокое — самых тяжких грехов Джона Уэста оно не коснулось, но все же заставило его оглянуться на прошлое.
Однажды Джон Уэст поведал Дэниелу Мэлону, что его беспокоят слова Иисуса о верблюде, которому легче пройти сквозь игольное ушко, чем богачу войти в царство небесное. Архиепископ весело засмеялся и ответил, что это изречение не следует понимать буквально: если богатый человек щедро одаривает церковь, жертвует на бедных и в смирении души соблюдает все религиозные обряды, то он может войти в царство небесное с такой же легкостью, как всякий другой. Успокоенный, Джон Уэст вступил в Братство святого сердца. Церковь обещала очистить его от грехов и избавить от вечной кары на том свете — ради этого он стал исповедоваться и причащаться каждую неделю.
Но так же как болезнь сердца породила страх смерти, частые исповеди породили угрызения совести. Страх и раскаяние разрушили стены, которыми он окружил себя, и уже не переставали терзать его до самой смерти.
* * *
Через год с небольшим Нелли Уэст, теперь сгорбленная, увядшая старуха, ввела в гостиную белого особняка архиепископа Мэлона и двух незнакомых мужчин.
Мэлону было восемьдесят лет; глаза, окруженные черной тенью, ввалились, губы стали тоньше, седые волосы и брови поредели, плечи ссутулились; он очень похудел, под морщинистой кожей обозначились кости лица и рук; но держался он по-прежнему с достоинством, двигался энергично и почти не утратил проницательности и сметки.
Трое посетителей поклонились хозяину и уселись полукругом перед его креслом. Семидесятисемилетний Джон Уэст уже не казался моложе своих лет, и во всей его позе чувствовалось крайнее утомление.
Когда Нелли вышла из комнаты, архиепископ отрекомендовал своих спутников.
— Мистер Уэст, это мистер Парелли, секретарь Католического действия.
Парелли приветствовал Джона Уэста с явно подчеркнутой теплотой; это был стройный, несколько женоподобный человек; маленькие беспокойные глазки и тонкие злые губы изобличали в нем религиозного изувера, который не остановился бы ни перед чем ради блага своей церкви.
— Мистера Кригана вы, конечно, знаете, мистер Уэст.
Джон Уэст отлично знал Кригана. В течение нескольких лет Джон Уэст старался выдвинуть его на пост лидера лейбористской фракции в парламенте штата Виктория. Из всех молодых членов Католического действия Криган пользовался наибольшим расположением Джона Уэста, потому что с равным усердием служил и католической вере, и своему покровителю.
Неопрятный черный костюм чуть не лопался на нем. Он сложил на толстых коленях пухлые, словно бескостные руки — точь-в-точь карикатура на попа-иезуита в каком-нибудь протестантском журнале.
— Да, мы с мистером Уэстом знакомы, — сказал он, причмокивая толстыми, чувственными губами.
— Как я уже говорил вам, мистер Уэст, — начал архиепископ, — я привел своих друзей, чтобы обсудить с вами работу Католического действия внутри лейбористской партии. Суть дела изложит мистер Парелли — он это сумеет лучше меня.
Джон Уэст не ответил. Он догадывался, что гости явились за денежной поддержкой Католическому действию, уже ставшему угрозой для его политической империи: недавно один из членов этой группы, некий Майкл Кили, при выдвижении кандидатов от Ролстона побил ставленника Джона Уэста.
Состязались три соперника: Коттон, поддерживаемый Джоном Уэстом, Джим Ласситер (брат Колина), которого выдвигала клика старика. Ласситера, и Кили — кандидат Католического действия. Из пяти лейбористских организаций округа Кили распоряжался двумя, подручные Джона Уэста тоже двумя, а Ласситер с сыном — одной. До войны все пять были подвластны Джону Уэсту; но ссора с Ласситерами и усиление Католического действия привели к тому, что он потерял свои позиции.
Жульничали все три кандидата, неудачнее всех — старая развалина Коттон. Голосовали отсутствующие, голосовали покойники; поддельные профсоюзные билеты широко использовались всеми соперниками. За час до конца баллотировки предварительный подсчет голосов показал, что впереди идет Джим Ласситер, нагоняет его Коттон, а Кили остался далеко позади. Но за пять минут до конца на туристских машинах примчались триста избирателей Кили. Это были юнцы из Католического действия, из Общества святого имени и Союза детей богоматери. При проверке документов выяснилось, что они уже несколько месяцев назад были тайно завербованы в лейбористские организации, которыми заправлял Кили.
Двум другим кандидатам не оставалось времени для контрудара. Кили с легкостью выиграл скачку. Коттон пришел последним. Джон Уэст, в бешенстве, поклялся отомстить.
— Так вот, мистер Уэст, — начал Парелли, вынимая из портфеля толстую пачку бумаг, — здесь у меня имеется последний отчет организации «Движение», которая, как вам известно, является рукой Католического действия в профессиональных союзах.
Джон Уэст рассеянно кивнул, Парелли начал цитировать отдельные места отчета.
«…По очевидным причинам мы не можем работать открыто в качестве членов организации Католического действия, но, прикрываясь названием „Движение“, мы выполняем высокую миссию Католического действия».
Парелли обрисовал деятельность Движения в борьбе против коммунизма, стачек и прогрессивных идей среди членов профсоюзов. Он напомнил о послании папы, в котором тот призывал организовать рабочих-католиков для пропаганды католических взглядов среди рабочих и для борьбы против социализма и коммунизма.
— B каждой епархии или приходе, — продолжал Парелли, — мы открываем ячейки Движения, и такие же группы мы организуем на многих заводах и в профсоюзах. Мы составляем списки некоммунистов, и особенно антикоммунистов, которые не принадлежат к католической церкви, с целью вовлечь их в Движение или, по меньшей мере, склонить к сотрудничеству с нами. На профсоюзных выборах мы выставляем своих кандидатов против коммунистических и прогрессивных деятелей. Мы уже добились кое-каких успехов и ожидаем больших, если сумеем продержаться.
Да, да, сердито думал Джон Уэст, и проваливаете моих людей при выдвижении кандидатов-лейбористов. Но об этом вы помалкиваете. Еще бы!
Почувствовав, видимо, враждебность Джона Уэста, Парелли сказал: — Я хочу, чтобы вы поняли, мистер Уэст, что цель нашей борьбы — защита частной собственности от нечестивого коммунизма. Мы помогаем промышленникам устранять коммунистов и прогрессивных лидеров, искоренять социалистические идеи среди рабочих. Мы, разумеется, не можем открыто выступать против повышения заработной платы, но мы пропагандируем положение о том, что вместе с ростом заработной платы растут и цены. Коммунисты, пользуясь своим влиянием в профсоюзах, объединяют рабочих для борьбы за высокую заработную плату и в конечном счете за социализм, который отвратит рабочих от христианства. А мы с вами, мистер Уэст, знаем, как это опасно, не правда ли?
Парелли говорил о рабочих, ничего не зная о них. Сам он никогда не работал: отец его разбогател на торговле католическими молитвенниками, статуэтками святых, четками и тому подобным товаром. Парелли сначала вступил в Ассоциацию националистской молодежи; затем, решив заняться политикой в интересах католической церкви, он сблизился с лейбористской партией и вступил в ее ряды. Состоял он и членом союза конторских служащих.
— Как вам известно, мистер Уэст, в прошлом месяце конференция лейбористской партии постановила организовать по всей Австралии лейбористские группы на промышленных предприятиях. Это постановление скоро будет утверждено федеральным исполнительным комитетом, и тогда наше Движение под прикрытием лейбористской партии сможет действовать по всей стране.
Парелли сделал паузу, чтобы вставить сигарету в розовый мундштук. Курил он не спеша, жеманно отставив согнутый мизинец.
Криган хранил невозмутимое молчание. Он решил не лезть вперед, пока не узнает мнения Джона Уэста.
Вот сейчас заговорит о деньгах, — думал Джон Уэст. — Ни гроша они от меня не получат!
— Члены Католического действия, — продолжал Парелли, — составят ядро промышленных групп. Мы и теперь уже пользуемся большим влиянием во многих лейбористских организациях, а в будущем году, к созыву конференции, в наших руках будет вся лейбористская партия штата Виктория.
Джон Уэст, который до сих пор слушал полузакрыв глаза, пошевелился в кресле и свирепо воззрился на Парелли. Лейбористская партия — в их руках! Вот оно что! Ну, это мы еще посмотрим!
— Вы хотите прибрать к рукам лейбористскую партию? — крикнул он. — Посмотрим! Я…
— Вы не так выразились, мистер Парелли, — вмешался Мэлон. — Вы хотите сказать, что сумеете сделать так, чтобы лейбористская партия вслед за Католическим действием проводила политику, направленную против коммунизма, социализма, национализации банков, бесплатной медицинской помощи и так далее.
— Совершенно верно, ваше преосвященство, — согласился Парелли. — Мы неоднократно обращались к федеральному лейбористскому правительству с требованием принять меры против коммунистов, но безуспешно. Даже многие лейбористы-католики не хотят открыто выступать за запрещение коммунистической партии или поддерживать Движение. Как сказано в отчете: «До тех пор, пока Движение не окрепнет настолько, что с ним будут считаться, и пока его члены не получат возможность разъяснять рабочим-католикам, какая опасность таится в безраздельной преданности в отношении какой-либо политической партии, до тех пор мы не можем ждать никаких изменений в политике федерального лейбористского правительства». Видите ли, мистер Уэст, большинство католиков в Австралии — рабочие, и они поддерживают лейбористов. Они приветствуют законопроект Чифли о национализации банков и бесплатной медицинской помощи. Это чрезвычайно пагубно для Движения, мистер Уэст, — закончил Парелли, обиженно поджимая губы.
— А почему бы вам не образовать самостоятельную католическую партию, по типу партий центра в странах Европы? — спросил Джон Уэст.
Трудно обломать старика, подумал Парелли.
— Я и сам стою за это, но его преосвященство…
— Это весьма желательно, мистер Уэст, — вмешался Мэлон, — но, к сожалению, невозможно, по крайней мере в настоящий момент. Среди наших католиков очень сильны лейбористские традиции. Образовав свою партию, мы тем самым оттолкнули бы от себя многих наших же людей. То же произошло бы с самостоятельными католическими профсоюзами. Такие существуют в Европе, но большинство австралийских католиков остались бы в своих профсоюзах.
Криган раскрыл свои рыбьи глаза и проговорил: — В прошлом году, вопреки моему желанию, было образовано два таких профсоюза и мы потеряли много сторонников. Нам нужно работать внутри существующих союзов.
Но Джон Уэст не сдавался. — А вот архиепископ О’Коннор говорит, что лейбористы-католики должны выступать против законопроекта о национализации банков, а потом, когда их исключат из лейбористской партии, образовать партию католическую.
Мэлон тихонько рассмеялся. — Ну, мистер Уэст, архиепископ О’Коннор известный чудак. Он даже стоял за всеобщую воинскую повинность.
Спохватившись, архиепископ судорожно глотнул воздух, как будто хотел вернуть нечаянно вырвавшиеся слова. — Могу заверить вас, мистер Уэст, — продолжал он, — что остальные архиепископы и представитель Ватикана не одобряют этого предложения. Сейчас мы должны направить все свои силы на то, чтобы провести наших людей в Канберру и убедить лейбористов-католиков старшего поколения более решительно выступать против коммунизма.
Я тоже не желаю образования католической партии, признался себе Джон Уэст. Наших людей в Канберру! Это значит их людей, а не моих!
Между тем Парелли заговорил снова: — Как сказано в отчете, мы должны разъяснять положение католикам. В этом смысле публичные заявления его преосвященства, осуждающие коммунизм, законопроект о национализации банков и о бесплатной медицинской помощи следует признать неоценимыми. Но, как указал мне его преосвященство, подобные речи могут навлечь на него обвинение в том, что он вмешивается в политические дела мирян. Социалистически настроенные католики уже говорят об этом. Такие нарекания можно пресечь лишь в том случае, если Движение окажется настолько сильным, чтобы навязать свою политику лейбористской партии и профсоюзам и убедить католиков, что безоговорочная преданность лейбористской партии — неправильный путь. Например…
Куда он клонит? — устало подумал Джон Уэст.
— …например, мистер Уэст, вы, несомненно, читали в газетах, что его преосвященство созвал трамвайщиков-католиков на завтрак за несколько часов до митинга и предостерег их, чтобы они не голосовали за предложение исполнительного комитета профсоюза, где хозяйничают коммунисты; вы ведь знаете, они предлагали объявить забастовку в знак солидарности с бастующими металлистами. Если бы Католическое действие имело в профсоюзе трамвайщиков более крепкое ядро, его преосвященство был бы избавлен от необходимости делать такие щекотливые заявления.
Джон Уэст пристально посмотрел на Парелли. Зачем он мне все это рассказывает? Какая-то загвоздка тут есть.
— Мы не забываем и о молодежи, — ораторствовал Парелли. — Нам уже удалось завербовать три тысячи человек из Ассоциации католической рабочей молодежи. Мы открыли несколько школ, где они проходят специальное обучение. Это они придумали доносить хозяевам о коммунистах. Если какой-нибудь коммунист проявляет активность и пользуется влиянием на заводе, они докладывают о нем мастеру или управляющему и добиваются его увольнения. Иногда это удается, но бывает и так, что хозяин, если у него не хватает рабочих рук, отказывается уволить коммуниста, заявляя, что это несправедливо. Мы работаем и в других организациях, кроме лейбористской партии и профсоюзов, а именно в Обществе ветеранов войны; там мы главным образом играем на патриотизме и называем коммунистов агентами России.
Мэлон опять рассмеялся. — Даже я готов кричать «ура» Англии, лишь бы разгромить коммунистов.
— У нас большие затруднения, мистер Уэст. Многие наши католики поддерживают коммунистов и прогрессивных деятелей профсоюзов и голосуют за них на профсоюзных выборах. Вот что сказано об этом в отчете: «Союз сталелитейщиков штата Виктория насчитывает десять тысяч членов, но, несмотря на наши многолетние усилия, среди них имеется только шесть надежных католиков». Такая же картина и в Сиднее; мы убедились на опыте, мистер Уэст, что именно в среде неквалифицированных рабочих наблюдается резкое падение религиозности. Нельзя отрицать того факта, что многие католики возражают против деятельности Движения, но мы надеемся преодолеть недовольство с помощью лейбористских промышленных групп, которые служат нам ширмой. Я оставлю вам копию отчета, мистер Уэст. Там вы найдете сведения о всех профсоюзах. А теперь я подхожу к самому главному: откуда возьмутся деньги?
Джон Уэст поднял голову и уставился на Парелли. Так и есть, подумал он. Расплачиваться должен я!
— До сих пор, если не считать членских взносов, финансовую помощь Движению оказал только его преосвященство, пожертвовав самолично пять тысяч фунтов. На эти деньги мы и открыли нашу газету «Свобода». Но мы уже исчерпали свои средства. Из-за того, что мы не в состоянии держать достаточное число платных работников, наши лидеры совсем выбились из сил. Вот мистер Криган, например, работает день и ночь, и это очень сильно отразилось на его здоровье. За прошлый год, мистер Уэст, нам пришлось по настоянию врачей четверым из самых незаменимых наших деятелей предоставить длительный отпуск. Если так будет продолжаться еще год, Движение прекратит свое существование, оставшись без руководства. В настоящее время основную тяжесть работы в штате Виктория несу я, мистер Криган и Майкл Кили, депутат от Ролстона.
Парелли поспешно прикрыл рот ладонью, словно пытаясь удержать на губах имя Кили.
— Кили! — воскликнул Джон Уэст. — Да ведь это просто жулик! Какой он католик? Он спекулирует религией! Он…
Криган заерзал на стуле, скорчив по адресу Парелли недовольную гримасу. Архиепископ деланно засмеялся: — Мистер Уэст и Майкл Кили не в восторге друг от друга, мистер Парелли. Но вы должны забыть о личных счетах. Суть в том, мистер Уэст, что Движению нужны деньги, большие деньги. Зная, как вы ненавидите коммунистов, и помня вашу давнюю и постоянную щедрость по отношению к нашей церкви, я посоветовал моим друзьям поговорить с вами.
Джон Уэст уже не сердился; его одолевали сомнения: значит, раскошеливаться должен он. И ничего не получит в обмен — власть будет не в его руках. Католическое действие проваливает его кандидатов-лейбористов. Кили и другие члены Движения агитируют против него внутри лейбористской партии. Этот самый Кили — один из лидеров Движения, а они хотят, чтобы он, Джон Уэст, выложил денежки! Но Католическое действие — против коммунизма; коммунисты отняли у него дочь, исковеркали ей жизнь; они — угроза для его религии, для богатства, которого он с таким трудом добился.
Он хмуро посмотрел на собеседников. «Если богатый человек щедро одаривает церковь, он может войти в царство небесное…» — вспомнились ему слова архиепископа.
— Сколько вам нужно? — угрюмо опросил он.
— Много, мистер Уэст, очень много, — ответил Парелли. — Пятьдесят тысяч фунтов.
— Пятьдесят тысяч! Вы что думаете — я Английский банк?
Наступило продолжительное молчание, потом Джон Уэст сказал: — Я дам вам эти деньги — при одном условии. Ваши люди выступают против моих людей, в этом нет ничего хорошего ни для вас, ни для меня. Среди моих кандидатов нет ни одного коммуниста. Если вы обещаете впредь не соперничать с моими людьми при выдвижении кандидатов, я выпишу вам чек.
Архиепископ открыл было рот, но передумал и ничего не сказал.
Криган пошевелился, но тоже предпочел смолчать. Наконец заговорил Парелли: — Боюсь, мистер Уэст, что такого ручательства я дать не могу. Далеко не все среди ваших людей — католики, и даже среди католиков много таких, которые открыто не борются против коммунизма и не помогают Католическому действию. Однако большинство из них нас устраивает, и я заверяю вас, что мы не будем противодействовать тем из них, кто проявит добрую волю; и наши депутаты, если совесть им велит, могут держать вашу руку в парламенте. Главное, мистер Уэст, — это церковь. Католическое действие весьма благодарно вам за то, что вы столь часто использовали свое влияние в парламенте в интересах церкви. Мы согласны с вами, что Дэвисон, хотя он и не католик, — незаменимый человек для церкви в правительстве штата Виктория. Карра и его клику мы недолюбливаем так же, как и вы. Думается мне, что наша деятельность не нарушит ваших планов, мистер Уэст.
Джон Уэст помолчал немного и наконец произнес:
— Ладно, вы получите деньги.
Посетители ушли, а Джон Уэст продолжал сидеть в гостиной, предаваясь размышлениям. Сегодня он отказался от значительной доли своего влияния в лейбористской партии. Больше года он клялся себе, что непременно провалит Кили при очередном выдвижении кандидатов от Ролстона, хотя бы это обошлось ему в миллион — и вот теперь он дал пятьдесят тысяч фунтов организации, которая поможет Кили побить его собственного ставленника Коттона.
Хотя правительство штата Виктория состояло теперь из лейбористов и возглавлял его Карр, ставленники Джона Уэста, предводительствуемые Биллом Брэди и Криганом, имели меньшинство голосов и в кабинете, и в парламентской фракции. Со смертью Мориса Блекуэлла перестало существовать левое крыло лейбористской фракции в парламенте штата Виктория, но как ни старался Фрэнк Лэмменс, от Карра не удалось избавиться. В прошлый раз Джон Уэст выдвинул Кригана в качестве соперника Карра на пост лидера лейбористской партии, а Брэди — на пост заместителя лидера.
Соперником Брэди был молодой католик, который не принадлежал ни к числу людей Уэста, ни к Движению; тысяча фунтов была истрачена на подкуп — и все же ставленники Уэста потерпели поражение. Заместитель лидера заявил на заседании фракции, что в ход пошли деньги и, если он потерпит поражение, он предаст это огласке. После этого кое-кто из подкупленных парламентариев, опасаясь разоблачения, отдали ему свои голоса.
Джон Уэст еще долго сидел в этот вечер, раздумывая о создавшемся положении. Он так много сделал для церкви, а теперь его заставили отвалить столько денег своим политическим противникам. Разве он не сберег церкви сотни тысяч фунтов, заставив Дэвисона провести закон о налоге на церковное имущество? Почему он не догадался напомнить об этом Парелли и архиепископу?
Когда коалиционное правительство Дэвисона зашаталось, Джон Уэст и Дэниел Мэлон заставили премьер- министра провести закон, освобождающий католическую церковь от уплаты налога местным муниципалитетам.
Сначала Дэвисон отказался это сделать; но когда по требованию Джона Уэста Пэдди Келлэер перед дополнительными выборами выдвинул малопопулярного лейбористского кандидата против сторонника Дэвисона, премьер оказал: — Вот что. Я сделаю по-вашему при условии, что от налога будут освобождены все церкви. В противном случае мои коллеги на это не пойдут, большинство из них — протестанты.
Дэвисон протащил закон в парламенте, а его кандидат прошел на дополнительных выборах. Затем, когда парламент был распущен, лейбористы снова вернулись в правительство, получив абсолютное большинство голосов и одержав победу над аграрной партией и Объединенной партией Австралии; но, по мнению Джона Уэста, правительство Карра было худшим из всех, какие приходили к власти в штате Виктория за последние двадцать лет.
Понимая, что власть Джона Уэста идет на убыль и стремясь завоевать для лейбористской партии сельские избирательные округа, группа Карра решила навести порядок в рысистых испытаниях. Среди наездников снова росло возмущение, и Карр намеревался прекратить хозяйничанье Джона Уэста в беговом спорте, а затем разрешить вечерние бега.
Часы в холле уже пробили полночь, когда Джон Уэст тяжело поднялся и медленно направился к лестнице. Он утешал себя мыслью, что его деньги пойдут на борьбу с коммунизмом; красные не упускали случая напомнить в печати о его влиянии в лейбористской партии; теперь он им отплатит.
На середине лестницы он почувствовал сильную боль в сердце. Он застыл на месте, весь в холодном поту, боясь пошевельнуться. Опять нестерпимая боль в сердце, опять чувство обреченности! Он вцепился в перила и стоял, точно окаменев, пока боль не прошла.
* * *
Впервые после 1906 года, когда в парламенте штата Виктория был принят закон о запрещении азартных игр, законодательство штата обратилось против Джона Уэста. Парламент постановил передать в ведение муниципального совета Эпсомский ипподром, где во время войны были расположены воинские части. Затем внесен был законопроект, допускающий устройство вечерних бегов и передающий контроль над беговым спортом правительственному комитету.
Брэди, Трамблуорд, Криган и Келлэер возглавили оппозицию законопроекту; Майкл Кили поддержал его. Пэдди Келлэер заявил депутации от наездников: — Если Джону Уэсту угодно и впредь устраивать рысистые испытания, я ему в этом не помеха. Когда-то у меня заболел малыш, так старик Уэст устроил его в больницу, вызвал лучших врачей и спас ребенку жизнь.
При втором чтении вокруг законопроекта разгорелись бурные дебаты; а Джон Уэст в это время лежал в больнице. Доктор Девлин посоветовал ему решиться на операцию, чтобы избавиться от мучительных астматических болей.
Перед тем как лечь под нож хирурга, Джон Уэст исповедался и причастился. Когда наркоз начал действовать, он чуть не крикнул: «Нет, не надо! Вдруг я умру!» Но он уснул, не успев выговорить ни слова.
Операция прошла удачно, и Джон Уэст почувствовал себя лучше, чем когда-либо за последние два года. К нему даже отчасти вернулась былая неутомимость, и он поражал всех своей энергией.
— Удивительный старик, — сказал Дик Лэм Фрэнку Лэмменсу, — его и годы не берут!
А Беннет сказал Трамблуорду: — Старик Уэст опять на ногах. Теперь пускай они глядят в оба. Если бы он был здоров, когда заварилась вся эта каша, законопроект не был бы внесен.
Джон Уэст пошел в решительное наступление на своих врагов, предпринимая в последнюю минуту самые хитроумные шаги, чтобы провалить законопроект о бегах.
Против него выступали единым фронтом внушительные силы. Наездники нашли себе нового лидера, по имени Флеминг, — в прошлом журналист, спортивный обозреватель. На первом же собрании Флеминг обозвал Фрэнка Лэмменса «пешкой Джона Уэста», а Мельбурнское конноспортивное общество «тайным притоном», «ширмой для спекулянтов и прежде всего для Уэста, который уже сорок лет выкачивает все соки из бегового спорта».
Когда образовалось новое Объединение наездников с Флемингом на посту секретаря, из двух тысяч членов всего каких-нибудь два десятка высказались против законопроекта. Заработали кулуарные «толкачи». Премьер Карр и главный секретарь кабинета согласились внести проект на рассмотрение парламента. Словно корабль без руля, машина Джона Уэста без самого Уэста не могла справиться с создавшимся положением.
Пройдя незначительным большинством голосов в кабинете министров, законопроект был передан на обсуждение лейбористской фракции. Беннет — Вор-джентльмен — напал на Флеминга, называя его выскочкой, и с жаром отстаивал интересы Джона Уэста. После всего, что Уэст сделал для лейбористской партии, он, без сомнения, имеет право сохранить свои ипподромы и устраивать бега. Беннет даже пустил слезу. «Вспомните, — сказал он, — если бы не Уэст, многие из вас сидели бы в тюрьме». Но и это не помогло.
Затем на заседании фракции выступил премьер Карр, ратуя за единство, и законопроект собрал значительное большинство голосов. После этого главный секретарь внес его в парламент. Том Трамблуорд, дряхлый и больной, поднялся с постели, явился в палату и выступил против своей же партии. Он поговорил с Лэмменсом; потом они с Биллом Брэди принялись вербовать сторонников, но тут выяснилось, что в нижней палате из лейбористов только один Криган согласен пойти против решения фракции.
Они обратились к аграрной партии. Дэвисон обещал поддержать их. Затем Флеминг организовал митинг в избирательном округе Ловкача Алфи. На другой день Дэвисон получил более двухсот телеграмм с требованием, чтобы он и его партия голосовали за новый закон. Зная, что законопроект очень популярен среди сельского населения и боясь за свою политическую карьеру, Дэвисон голосовал за новый закон; он был принят значительным большинством голосов.
В то время как Джон Уэст сам ринулся в бон, проект должен был обсуждаться в верхней палате. Джон Уэст пригласил к себе в контору Келлэера, Беннета, Кригана, Брэди и Трамблуорда. Трамблуорд не смог прийти — он был чуть ли не при смерти, но остальные четверо явились точно в назначенный час.
— Итак, джентльмены, мы все-таки должны провалить этот закон.
— Б-боюсь, что теперь уже поздно, — сказал Келлэер, считавший, что поражение Джона Уэста неизбежно.
— Нет, не поздно! У меня есть план.
Бескровное лицо Джона Уэста было таким же белым, как его седые волосы, но он казался бодрым и оживленным, и взгляд его был почти таким же пронизывающим, как и в прежние времена.
— Достопочтенный мистер Беннет завтра на заседании палаты обратится в святошу, — весело сказал он.
Беннет был озадачен: — То есть как это?
Джон Уэст рассказал о том, как Боб Скотт в 1906 году чуть не одурачил премьер-министра Бента, потом добавил: — Мы будем говорить, что возражаем против этого законопроекта, потому что он поощряет азартные игры. В верхней палате есть несколько святош, и еще кое-кто выступит против законопроекта в интересах Скакового клуба штата Виктория. Если вы с Пэдди тоже выступите против, мы, пожалуй, провалим его.
— Я выступал против проекта на заседании фракции, мистер Уэст, но если мы зайдем слишком далеко, дело кончится расколом.
— Расколом! А партия считается со мной? Слушайте. Я сброшу правительство Карра и избавлюсь от главного секретаря кабинета и заместителя лидера; и я положу конец карьере Кили, хотя бы это обошлось мне в миллион! После всего, что я сделал для лейбористской партии и для бегового спорта, они отнимают у меня это дело! Вечерние бега — это золотое дно. Я добивался разрешения на них еще много лет назад, и уж если мне не дадут их устраивать, так и Флемингу с его шайкой это дело не достанется.
Когда Джон Уэст кончил, наступило неловкое молчание; потом он снова обратился к Беннету: — Прикиньтесь святошей; потом вы с Пэдди внесете несколько поправок. Фрэнк Лэмменс их уже подготовил. Даже если верхняя палата примет закон, часть поправок тоже пройдет. — Он посмотрел на Кригана и Брэди. — Так вот, Билл, когда поправки будут рассматриваться на заседании фракции, вы и Берт потребуете их отвода, потому что вы не желаете принимать никаких поправок.
Криган во все глаза глядел на Джона Уэста. Брэди громко рассмеялся: — Черт подери, а может, это и выйдет! Ловко придумано!
Джон Уэст усмехнулся: — Да, может быть, и выйдет. А вы всеми способами вербуйте сторонников.
Обсудив все подробности, посетители откланялись, Келлэер замешкался и, когда остальные вошли в лифт, вернулся в кабинет Джона Уэста.
— П-прошу прощения, мистер Уэст.
— В чем дело?
— В-видите ли, я не могу сделать по-вашему. Как секретарь, я не могу пойти против решения партии. Но я выступлю против поправок, когда проект поступит к нам вторично. Я помогу вам избавиться от Кили и еще кое-кого. Поймите меня, мистер Уэст. Я понимаю ваши чувства. Ведь, эти собаки кусают руку, которая их кормит. В дальнейшем я сделаю все… я…
Неизвестно, что еще хотел сказать Келлэер — под взглядом Джона Уэста слова замерли у него на губах. Лицо Джона Уэста исказилось бешеной злобой. Келлэер постоял еще минуту, неловко переминаясь с ноги на ногу, потом повернулся и вышел из комнаты.
На следующий день начались прения в верхней палате, и одним из первых выступил Беннет. Он сказал, что новый закон сделает беговой спорт более доступным, а значит, еще тысячи и тысячи рабочих подвергнутся «гибельному влиянию азарта». Видимо, в надежде, что люди забудут о том, как он всю свою жизнь извлекал выгоду из азартных игр, Беннет взывал: — Подумайте о чувствах жены рабочего человека, которая будет знать, что ее муж постоянно посещает вечерние бега и рискует потерять весь свой недельный заработок! Я не считаю нужным оправдываться, выступая по этому вопросу вразрез с решением моей партии, — продолжал он. — За закрытыми дверьми члены кабинета втайне точили нож, чтобы нанести удар в спину конноспортивному обществу, президентом которого я являюсь.
Он говорил еще долго и закончил восхвалением Джона Уэста, который, по его словам, сорок лет тому назад спас беговой спорт от краха. Мельбурнское скаковое и беговое общество, заявил Беннет, отнюдь не является коммерческим предприятием. Его доходы идут на выплату долга мистеру Джону Уэсту и Бенджамену Леви и на арендную плату.
Несмотря на все красноречие Беннета, закон прошел в верхней палате, однако были приняты и три поправки Лэмменса, в том числе одна очень существенная — отменялось право обжаловать решения администрации.
При рассмотрении поправок кабинетом министров Брэди потребовал отклонить их и вернуть законопроект в верхнюю палату.
Карр заподозрил неладное и, отложив заседание палаты, посовещался с Флемингом. Флеминг сказал:
— По-моему, это просто уловка: они хотят затянуть принятие закона до выборов в надежде, что ваше правительство падет. Советую вам принять поправки. Они не меняют сути дела. А после мы, может быть, сумеем изменить закон.
На новом заседании фракции Карр предложил принять поправки к закону, и это было сделано.
Итак, после сорока лет хозяйничанья Джона Уэста в беговом спорте власть была вырвана у него из рук. Он был вне себя. Он свалит это правительство! Сгорая жаждой мести, он отправил Фрэнка Лэмменса к премьеру Карру, чтобы предъявить ему два требования.
Лэмменсу было уже под семьдесят, но, хотя волосы его сильно поседели, он выглядел много моложе своих лет. Входя к премьеру, он скрыл свои истинные чувства под обычной маской непроницаемости.
— Мистер Уэст поручил мне повидаться с вами, Джек, — начал Лэмменс. — Он полагает, что вы уж по меньшей мере должны обеспечить его клубу право и впредь проводить скачки.
Карру было пятьдесят пять лет. Невозмутимый, самоуверенный, в превосходном сером костюме, он был воплощением преуспевающего политического деятеля. Впрочем, на этот раз он немного нервничал, держался миролюбиво, но с твердостью. Он понял, что машина Уэста далеко еще не утратила силу. Впредь он постарается не затрагивать интересы Уэста. Он сказал Лэмменсу, что скачками ведает Скаковой клуб штата Виктория; поскольку он предоставлял клубу Джона Уэста свои ипподромы во время войны, когда Эпсом был занят воинскими частями, нет никаких причин, почему бы такой порядок не мог оставаться в силе и после того, как военное ведомство передаст Эпсом муниципальному совету.
Неожиданно Лэмменс сказал: — Мистер Уэст хотел бы, чтобы Ричарда Брэдли немедленно выпустили из тюрьмы.
Карр раскрыл рот от удивления. — Что такое? Слушайте, Фрэнк, но ведь Брэдли — убийца! Он приговорен к пожизненному заключению. Нет, это невозможно!
— Ничего нет невозможного, Джек. Дело в том, что Брэдли был большим другом брата мистера Уэста, Артура, и Артур на смертном одре просил позаботиться о его освобождении.
Карр растерянно засмеялся, потом призадумался.
Джон Уэст совершенно забыл о существовании Ричарда Брэдли, и только желание отомстить Карру напоминало ему о последней воле брата.
Наконец Карр заговорил: — Но тут просто ничего нельзя сделать, Фрэнк. Поднимется всеобщий вопль. Попытки освободить Брэдли делались и раньше, но это невозможно.
— Мистер Уэст просил передать вам, что, если вы не оставите ему скаковой спорт и не освободите Брэдли, он свалит ваше правительство, хотя бы это обошлось ему в миллион.
Карр пристально посмотрел на бесстрастное лицо Лэмменса. Да, он не шутит. И Пэдди Келлэер предупреждал, что старик Уэст взбешен и жаждет мщения.
Месяц спустя Ричард Брэдли, больной, старый и сгорбленный, еле передвигая ноги, вышел из ворот Пентриджской тюрьмы. Племянница с мужем отвезли его домой в такси.
Джона Уэста эта мелкая победа не удовлетворила. В те дни, когда он чувствовал себя бодрее, он строил планы, мечтал свалить правительство Карра; он предложил Брэди и Девисону предпринять шаги, чтобы возродить коалиционное правительство из аграриев и лейбористов.
* * *
Однажды зимою 1948 года, поздно вечером, когда Джон Уэст уже лег в постель, раздался телефонный звонок. Джон Уэст накинул халат, сунул ноги в ночные туфли и медленно спустился с лестницы, поеживаясь от холода.
— Слушаю.
Звонил какой-то репортер. — Депутат Ролстона в парламенте штата Виктория мистер Кили только что выступил с резкими нападками на вас, мистер Уэст, во время дебатов по законопроекту о реформе конного спорта.
— Кили — мошенник! Что он сказал?
— Он в частности сказал: «Новый клуб, который будет создан после принятия закона, окажется в такой же мере делом рук Уэста, как и конноспортивный клуб штата Виктория. Будут пущены в ход те же приемы. Кого можно купить — тех купят, кого можно запугать — запугают».
— Кили — лжец и обманщик! — крикнул Джон Уэст.
— Он сказал также, что вы помогли свалить правительство Карра; что когда сэр Алфред Дэвисон был премьер-министром, он дневал и ночевал у вас и что вы даете деньги аграрной партии. Он уверял, что вы развратили все виды спорта, с какими только имели дело. Я позвонил вам, чтобы вы могли сейчас же ответить, мистер Уэст.
Джон Уэст был огорошен. Он не сразу нашелся, что ответить. По привычке он обошел существо дела и положился на власть денег. — Напишите, что я пожертвую тысячу фунтов на детскую больницу, если Кили докажет, что я когда-либо давал деньги аграрной партии, и пусть он уплатит сто фунтов, если он не сможет этого доказать. Слышите, я ставлю десять против одного! Напечатайте это, и еще — что Кили бессовестно врет.
Когда репортер дал отбой, Джон Уэст почувствовал, что он весь в холодном поту. Боли не было, но ему казалось, что сердце перестало биться. Он боялся пошевельнуться. И опять, как уже не раз, ему пришло на ум — не зря ли он согласился на операцию. Раньше хоть боль служила предостережением…
За последний год здоровье Джона Уэста заметно ухудшилось. Он старился на глазах. Не было уже прежней ясности ума, спина согнулась, ноги, казалось, стали еще кривее. Серые глаза, когда-то непроницаемые, нагонявшие ужас на окружающих, потеряли былую зоркость, и лихорадочный огонек, мерцавший в них, выдавал его страх и тревогу.
Хотя Девлин не говорил этого прямо, а только настойчиво советовал не волноваться и не утомлять себя, Джон Уэст понимал, что доктор, видимо, недоволен состоянием его сердца.
Страх смерти не покидал Джона Уэста, сколько он ни исповедовался и ни причащался. Правда, он был уверен, что в ад не попадет, но сильно побаивался чистилища. Он то и дело заказывал молебствия и назначил в своем завещании сумму, которая должна пойти на панихиды за упокой его души. А пока что он всеми силами старался перехитрить смерть. Он разрешил Фрэнку Лэмменсу и Пату Кори снять с него ведение почти всех дел. Предписания врача исполнял слово в слово, в положенное время отдыхал, дигиталис принимал точно в назначенные часы и по возможности избегал волнений и усталости.
На футбольных и боксерских состязаниях, на скачках и бегах, где он теперь появлялся лишь изредка, он старался сохранить равнодушное спокойствие. На пути из дому в контору и обратно его постоянно сопровождал Пэдди Райан. Ездили они автобусом, за четыре пенни. Прохожие ежедневно с насмешливой улыбкой наблюдали одну и ту же сцену: Джон Уэст в сопровождении Пэдди направлялся к автобусной остановке, Пэдди покупал вечернюю газету, подсаживал Джона Уэста. Если автобус был переполнен, Пэдди говорил: — Пожалуйста, уступите место старику. — Мало кто из пассажиров знал, что этот сухонький старичок — пресловутый легендарный Джон Уэст.
Он часто теперь думал о прошлом. Больше всего он любил вспоминать свою мать и Мэри. Совесть горько упрекала его, когда в памяти вставал образ матери, и стоило ему подумать о Мэри, как его охватывало желание написать ей, просить ее вернуться домой.
Едва Джон Уэст отошел от телефона, раздался новый звонок: еще один репортер просил его сделать заявление. Повторив свой вызов Кили, Джон Уэст, не вешая трубки, вернулся к себе и лег. Уснуть он не мог и лежал с открытыми глазами, считая удары сердца. Голова плохо работала, и он не мог придумать, как отразить выпад Кили. Надо будет с утра поручить это дело Фрэнку Лэмменсу. Почему его не оставят в покое?
На последних выборах победили либералы — они образовали коалиционное правительство с участием аграрной партии, во главе которой вместо Дэвисона стоял теперь новый лидер. Но Кили все еще оставался депутатом от Ролстона. Несмотря на все старания Пэдди Келлэера, Кили укрепил свое положение. Пэдди, сдерживая обещание, которое он дал Джону Уэсту, да и сам опасаясь возрастающего влияния Католического действия, на предварительном выдвижении кандидатов выставил против Кили известного ролстонского футболиста. Кили прибегнул к хитроумным махинациям, в результате которых его соперник разорился и был исключен из партии. Пэдди еще мог бы уладить дело, но футболисту все это опротивело, и он отказался от политической карьеры.
У Кили остался только один соперник — Джим Ласситер, который согласился воспользоваться поддержкой Джона Уэста. Только нужда заставила Ласситеров работать на Джона Уэста: старик Рон последние годы жил на пенсию и умер почти нищим, Колина уволили из ролстонского муниципалитета. Колин Ласситер не раз грозился разоблачить все мошеннические проделки, без которых не обходились в ролстонском муниципалитете ни продажа недвижимости, ни подряды, ни благотворительные вечера, ни что-либо другое. Мэр не поддался шантажу Ласситера и с разрешения Джона Уэста уволил его.
Местные организации лейбористской партии теперь кишели членами Католического действия: Кили повсюду кричал, что Джон Уэст и Ласситеры своим поведением позорят католическую церковь и без труда одержал верх над Джимом Ласситером.
Больше повезло Джону Уэсту с главным секретарем кабинета и заместителем лидера лейбористской партии: оба они прошли в парламент незначительным большинством голосов. Пэдди Келлэер сказал Джону Уэсту:
— Их можно одолеть только одним способом — провалить на выборах, а на следующих выборах и кандидатуры их выставлять не будем.
То обстоятельство, что лейбористская фракция потеряет при этом два голоса, нимало не заботило Пэдди. Чтобы избавиться от этих двоих, Келлэер стакнулся с руководителями Католического действия — заклятыми врагами главного секретаря, которого они считали левым, и заместителя лидера, потому что он, хотя и был католиком, решительно противился вмешательству Католического действия в политику. В обоих избирательных округах члены Католического действия распускали слухи, что эти два кандидата заодно с красными собираются национализировать банки; было сделано все, чтобы сорвать их предвыборную кампанию. И тот и другой потерпели поражение.
Хотя Джон Уэст и имел кое-какие связи в новом либеральном правительстве, Скаковой клуб штата Виктория обладал большим влиянием и по настоянию его заправил премьер провел закон, гибельный для клуба Джона Уэста.
По указанию Джона Уэста, Годфри Дуайр, Беннет, Лэмменс и Билл Брэди организовали сопротивление. Дуайр устроил слияние клуба Джона Уэста с другим, у которого тоже не было своего ипподрома. Для этого Джон Уэст купил заброшенный ипподром, заявил, что не пожалеет средств на его восстановление и предоставит его в распоряжение нового клуба. B конце концов объединение состоялось, и, хотя Джону Уэсту нечего было надеяться на прибыли от нового клуба, он полагал, что с честью вышел из положения. И вот теперь Кили воспользовался дебатами по законопроекту о реформе конного спорта для нападок на него.
На другое утро контора Джона Уэста гудела, как улей. Джон Уэст и Фрэнк Лэмменс беседовали с парламентариями и корреспондентами газет. По совету Алфреда Дэвисона, Джон Уэст обратился в парламент с письмом, в котором отвергал обвинения Кили. Премьер-либерал очень кстати заболел, и письмо было зачитано исполнявшим обязанности премьера новым лидером аграрной партии; кончив чтение, он заявил:
— Парламент штата Виктория потерял всякий престиж. Надеюсь, мистер Кили представит мне достаточно веские доводы, чтобы я мог назначить комиссию для расследования всех обстоятельств дела.
Поистине, немного было в парламенте штата Виктория людей, которым хотелось бы, чтобы политическая деятельность Джона Уэста подверглась обстоятельному расследованию. Слова исполняющего обязанности премьера вызвали всеобщее смятение. Представители всех партий, а особенно лейбористы, были охвачены паникой. Удалось заключить джентльменское соглашение, и дело замяли. Кили не возражал: своего он достиг.
Томас Трамблуорд, давно уже прикованный к постели и притом немного помешанный, умирал, не сознавая грозившей ему опасности разоблачения. В последние месяцы его часто навещал Пэдди Келлэер, уговаривая больного подать в отставку.
— В вашем округе орудует это окаянное К-католическое действие, — говорил Келлэер. — Если вы не подадите в отставку, Том, пройдет их кандидат.
Но Трамблуорд был непоколебим: в отставку он не подаст!
Келлэер недавно тайно переметнулся к Карру. Он не доверял Католическому действию, зная, что эта организация когда-нибудь постарается устранить его.
За несколько дней до смерти Трамблуорда его жена позвонила по телефону Джону Уэсту. — Простите, что я беспокою вас, мистер Уэст, но мистер Келлэер уговаривает Тома подать в отставку. Он говорит, что вы этого хотите.
— Я не посылал Келлэера к Тому. Скажите Тому, чтоб он и не думал подавать в отставку. Завтра я его навещу.
Джон Уэст поехал к Трамблуорду в такси; он застал больного в бреду, глаза его были вытаращены, бледное лицо в каплях пота.
В бессвязном бормотанье больного Джон Уэст с трудом разобрал отдельные фразы: — Лучшее средство — забастовка… Социализм — вот единственный выход… Я ни в чем не виноват, Гилберт говорит неправду… — Трамблуорд метался в постели и порой судорожно взмахивал руками, словно отражая удар. — Стиральную машину мне подарил Уэст, а с тех пор я на него не работал. Я ни в чем не виноват. Бедняки погибнут, и воронье расклюет их тела. Кампания против воинской повинности — вот была драка! Все это ложь… Человеку есть-пить надо… Вся жизнь — мыльный пузырь… Я не виноват…
Трамблуорд умер на другой день. Согласно завещанию, его кремировали и похоронили без церковных обрядов. Джон Уэст присутствовал на похоронах, предварительно испросив на это разрешение у архиепископа.
При выдвижении кандидатов на место, освободившееся после смерти Трамблуорда, Джон Уэст и Пэдди Келлэер поддерживали лейбориста, члена керрингбушского муниципалитета. Католическое действие также выдвинуло своего кандидата.
В дни предвыборной кампании Джону Уэсту позвонил Парелли и предложил ему поддержать кандидата Католического действия. Решив на этот раз пойти наперекор церковникам, Джон Уэст ответил: — Я держусь в стороне от этой кампании и советую вам сделать то же. Лучше вам не вмешиваться в выбор кандидатов от лейбористской партии, от этого церкви один только вред.
Ставленник Джона Уэста с легкостью одержал победу. Но радость Джона Уэста была недолговечна; вскоре он снова впал в угнетенное состояние, которое еще усилилось, когда через месяц после выборов он узнал, что его брат Джо скоропостижно скончался.
На Джона Уэста нахлынули воспоминания о далеком прошлом, и он от души пожалел, что жизнь разъединила его с Джо. Сквозь туман прожитых лет вспомнилось ему, как они с Джо дружили мальчишками, вспомнилось, что это брат подсказал ему мысль открыть тотализатор, который положил начало его богатству, и что Джо не раз уговаривал его не обижать старуху мать. Но Джон Уэст отмахнулся от упреков совести; ведь он зато до последнего дня платил Джо десять фунтов в неделю, даже когда тот стал совсем стар и уже не мог работать.
Во время заупокойной службы Джон Уэст размышлял о том, сколько осталось жить ему самому. Потом, когда гроб выносили из церкви, он исподлобья поглядел по сторонам. Церковь была полна народу, все больше друзья Джо; но Джон Уэст с досадой увидел и многих своих ставленников и подручных. «Зачем они здесь? Только чтоб подольститься ко мне», — подумал он. Брэди, Дэвисон, Криган и другие парламентарии. А Годфри Дуайр, который вечно жаловался, что Джо не справляется с работой на ипподроме, — он зачем явился? Кори и Лэмменс тоже пришли, только чтобы ему угодить; и тот и другой надеются после его смерти прибрать к рукам империю Джона Уэста. Они уже и сейчас дерутся за наследство!
Внезапно он ощутил величайшее презрение ко всем этим людям. Мошенники! Подхалимы! Что им за дело до Джо? Все вместе взятые они Джо и в подметки не годились.
Когда Джон Уэст садился в ожидавшее его такси, к нему подошел Билл Брэди и начал: — Разрешите выразить вам искреннее соболезнование…
— Зачем? С какой стати? Вы даже не знали Джо.
В эту минуту Джон Уэст ясно понял, что, обладая той властью, какой он добивался всю жизнь и наконец добился, нельзя рассчитывать на искреннюю дружбу: все, что говорят и делают окружающие его люди, подсказано своекорыстием.
* * *
Два месяца спустя, в ясный субботний день, Джон Уэст прохаживался в толпе перед трибунами, отведенными для членов клуба на Флемингтонском ипподроме. Он был здесь впервые после 1905 года, когда его Шелест взял кубок Каулфилда и когда Уэста лишили права пускать лошадей на состязаниях Скакового клуба штата Виктория.
Джон Уэст как будто даже сутулился меньше; вид у него был спокойно-презрительный. Я одержал верх над ними, говорил он себе. Когда-то они выгнали меня, но вот я снова здесь.
Добился он этого своим обычным приемом. В новом клубе, созданном на основании закона о реформе конного спорта, вице-президентом стал У. Беннет, а одним из членов правления — Нед Хоран. Руками этих двоих Джон Уэст и подготовил свое сегодняшнее торжество. Пока недостаток строительных материалов не давал новому клубу возможности оборудовать свой ипподром, ему разрешили устраивать состязания в Флемингтоне. Джон Уэст был членом нового клуба, и его членский билет открыл ему доступ в святая святых ипподрома.
Он старался, чтобы все видели его, любезно раскланивался с несколько смущенными членами правления, заключал пари с букмекерами. Но он скоро устал и, не дождавшись конца, уехал домой. Он сидел, утомленно откинувшись на подушки, и думал, что все это сегодня было ни к чему. Только одним способом он мог бы отплатить Скаковому клубу штата Виктория: забрать в свои руки вечерние бега, которые каждую субботу собирают до тридцати тысяч зрителей, отбивая публику у скачек, бокса и борьбы.
При одной мысли о вечерних бегах Джона Уэста охватывала и злость и жалость к самому себе. Он надеялся, что из этой затеи ничего не выйдет, а между тем строгий контроль над состязаниями и высокие ставки привлекли широкую публику и вызвали подъем в коннозаводстве. Чтобы отвести душу, Джон Уэст стал распускать всякие слухи, заставил спортивных обозревателей печатать неблагоприятные отзывы, подослал в Объединение наездников своих агентов, чтобы посеять в нем раздор и опорочить Флеминга, секретаря Объединения и его представителя в Управлении беговым спортом. И все же бега процветали, хотя и в этом спорте быстро устанавливалось то же положение, что и в скаковом: богатые владельцы конюшен и коннозаводчики вытесняли мелких. Наездники сумели доказать даже Джону Уэсту, что при строгом и действенном контроле они готовы состязаться честно и с большим спортивным подъемом.
— Выиграли, мистер Уэст? — прервал его раздумье голос шофера такси.
— Что? Я? Нет, сегодня неудача. Последнее время я плохо слежу за скачками. Предпочитаю футбол.
В этот вечер Джо привел домой к обеду свою невесту. Это была веселая, добродушная и милая девушка, которая любила спорт и неплохо разбиралась в нем. Она и Джо несколько раз бывали с Джоном Уэстом на состязаниях по боксу и футболу. Она изредка бывала в доме Джона Уэста, и он всегда был ей рад.
За столом разговор шел то о футболе, то о скачках. Джо, который всегда болел за керрингбушскую команду, с торжеством сообщил отцу, что Керрингбуш выиграл со счетом 2:0.
Этот обед напомнил Джону Уэсту давно прошедшие времена, когда за столом собирались все дети, когда дом оглашался смехом и болтовней Мэри, Марджори, Джона и их друзей. Он, кажется, отдал бы все свое богатство, лишь бы вернуть то время. Марджори и Джон умерли, но Мэри… Если бы она была сейчас здесь!
Нелли Уэст не вставала с постели, за ней ходили сиделка и горничная. Хотя она все еще жаловалась на боли в спине, доктор Девлин сказал Джону Уэсту:
— Это просто возраст и больше ничего; ваша жена могла бы чувствовать себя неплохо, но вся беда в том, что она утратила всякий интерес к жизни.
Джон Уэст и Нелли говорили друг с другом только в присутствии посторонних. Глухая ненависть разделяла их. И сейчас, глядя на ее пустой стул, Джон Уэст подумал, что она немало сделала, чтобы разрушить его домашний очаг: если б не ее измена, быть может, он на старости лет был бы окружен семьей.
Сын с невестой ушли в кино, а Джон Уэст уселся в столовой у камина. У входной двери позвонили — мальчик принес спортивную вечернюю газету. Джон Уэст попытался читать, но скоро отложил газету и устало поплелся к себе в спальню.
* * *
Судя по заметке, посвященной Джону Уэсту и появившейся весной 1949 года в отделе смеси одной из столичных газет, мало что было официально известно о его прошлом.
«Хотя Джон Уэст, любитель спорта и крупнейший делец, в последнее время прихварывал, он все еще исполнен энергии. На прошлой неделе он самолетом отправился в Сидней, вернулся на другой же день, затем поехал в Перт. По словам его сотрудников, всегдашняя проницательность и ясность суждений доныне ему не изменяют. В молодости мистер Уэст был классным футболистом и до сих пор остается щедрым покровителем Керрингбушского клуба. Последние годы ему не очень везло на бегах, но в 1905 году его лошадь Шелест взяла кубок Каулфилда, а в 1924 году его Гарбин пришел первым на Донкастерских состязаниях. Мистер Уэст является директором-распорядителем Боксерского клуба и постоянным посетителем всех крупных матчей на своем стадионе. Мистер Уэст славится своей благотворительностью — в течение полувека его имя служит синонимом щедрости».
Джон Уэст прочитал эту заметку, сидя у себя в конторе в кресле с вышитым на спинке гербом. С недавних пор он опять стал искать популярности. Он дал волю старой своей слабости, которую так успешно использовал на пути к власти: быть щедрым, давать деньги даже тогда, когда это не приносит взамен никакой выгоды. Он дарил деньги удачливым игрокам в крикет и футболистам; он жертвовал на церковь и на различные благотворительные заведения. Но все это приносило ему мало радости. Сердце беспокоило его все больше, он очень похудел, руки тряслись, зрение ослабело. Притом он стал обжорлив и с трудом соблюдал диету; случалось, в час завтрака он отправлялся в собственное кафе и ел много и жадно.
Хотя Ричард Лэм и сказал автору статейки, что «старик Уэст проницателен, как и прежде», за глаза он называл своего патрона выжившим из ума ворчуном. Джон Уэст выпустил из рук бразды правления, но не желал признавать это. Он злился на Лэма, Кори и Лэмменса за то, что они уговаривали его передоверить им все дела, поменьше волноваться, беречь сердце. Он стал подозрителен, часто допрашивал, почему они поступили так, а не иначе, придирался и спорил по всякому поводу. Лэмменс и Лэм каждый день вздыхали с облегчением, когда в четыре часа в конторе появлялся Пэдди Райан, чтобы отвезти патрона домой.
Джон Уэст действительно в прошлый понедельник слетал в Сидней. Он решился лететь вместе с Ричардом Лэмом, потому что среди боксеров начались серьезные неурядицы. Полгода назад образовался профсоюз боксеров — и как раз тогда, когда Джон Уэст уже решил, что ему удалось раздавить эту организацию, она вновь ожила благодаря инциденту с Роном Редмондом.
В пору своего расцвета Редмонд, потомок коренных местных жителей, был чемпионом Австралии в среднем и полулегком весе. Он одержал блестящую победу над американцем, который позднее участвовал в состязании тяжелоатлетов на мировое первенство. Боксерский клуб получил девяносто восемь тысяч фунтов чистого дохода с одних только входных билетов на матчи, в которых выступал Редмонд.
Знатоки окрестили Редмонда «величайшим боксером со времен Jly Дарби», но теперь, через десять лет после ухода с ринга, он стал просто жалкой развалиной: он страдал головными болями, потерял память и наполовину ослеп. Говорили, что Редмонд несколько раз подымался из нокдауна, хотя, в сущности, это был уже нокаут, и что, если бы ему тогда не позволили продолжать драться, он не выдохся бы так скоро.
Недавно Редмонд был арестован за бродяжничество. В полиции он заявил, что здоровье не позволяет ему работать; хулиганы колотят его на улице, чтобы похвастать, что победили Рона Редмонда!
Встретясь лицом к лицу с Редмондом в конторе стадиона в Сиднее, Джон Уэст был потрясен. Голова Редмонда тряслась, глаза остекленели и закатывались, брови, когда-то рассеченные и затем сшитые, были в шрамах, все его большое тело ссохлось, плечи согнулись.
Еще до их разговора Ричард Лэм предупредил Джона Уэста: — Редмонд всегда был из недовольных. Растранжирит все деньги — и со злости кидается на всех и каждого.
На Редмонде был новый костюм, накануне купленный для него на средства Боксерского клуба. Он сидел молчаливый, угрюмый, видимо страдая от того, что ему пришлось принять милостыню.
— Куинслендское управление по делам туземцев предложило взять вас на свое попечение, Рон, — оказал Джон Уэст. — А я оплачу ваш проезд до Брисбэна и прочие расходы. Это вас устраивает?
— Пожалуй, мне будет лучше среди моих сородичей, — ответил Редмонд. — Но наш профсоюз считает, что больным боксерам следовало бы выплачивать пенсию. Что вы на это скажете, мистер Уэст?
— Ну, у вас там полно коммунистов, — вмешался Ричард Лэм. — А признайтесь, Рон, вы нажили на ринге неплохие денежки, да только потом все промотали?
— Н-да, я нажился недурно. А вы — еще больше.
Разговор был коротким. Решили, что завтра Редмонд выедет в Брисбэн. Когда он, спотыкаясь, неверной походкой направился к двери, Джон Уэст сказал: — Вот вам на билет и на прочие расходы, Рон.
Редмонд обернулся и взял протянутый конверт; затем Джон Уэст вручил ему чек на сто фунтов. — А это в память нашей старой дружбы.
Редмонд взял чек, внимательно разглядел его и протянул обратно. — Нет, спасибо, мне теперь деньги ни к чему, — сказал он.
В тот же вечер на Сиднейском стадионе чемпион страны в легком весе был нокаутирован своим противником. На другой день он умер. Пошли слухи, что он был болен и его не следовало выпускать на ринг. Встревоженный Джон Уэст объявил подписку в пользу вдовы и ребенка и первым внес чек на тысячу фунтов. Профсоюз боксеров и тренеров возобновил требование реформ, число его членов возрастало, хотя Боксерский клуб Джона Уэста и предупреждал, что не допустит на ринг ни одного члена профсоюза. Перед отъездом из Сиднея Джон Уэст и Ричард Лэм приняли все меры для создания параллельного объединения, куда должны были войти все боксеры и тренеры.
— Это заткнет рот красным агитаторам из боксерского союза, — сказал Лэм.
Но Джон Уэст был расстроен. И прежде бывало много несчастных случаев, но тогда он не задумывался о них, а теперь ему было не по себе. Статья в последнем номере «Свободы», органе Католического действия, несколько утешила его: газета восхваляла его как руководителя Боксерского клуба и призывала всех любителей спорта не обращать внимания на «коммунистических агитаторов», пытавшихся опорочить деятельность клуба.
«…в течение полувека его имя служит синонимом щедрости». Джон Уэст снова перечитал заметку, потом стал лениво листать страницы. Лапки нового пенсне давили ему переносицу; он снял пенсне, протер стекла платком. Потом вернулся к первой странице и начал внимательно читать сообщения о забастовке на угольных шахтах. Газета писала, что на предстоящих митингах выступят сторонники возвращения к работе. Джон Уэст удовлетворенно кивнул. Осуществляется то, о чем говорил архиепископ: Католическое действие помогает покончить с забастовкой изнутри. Благодаря этому известию, немного утих страх перед рабочим классом, преследовавший в последнее время Джона Уэста.
Забастовки не угрожали доходам Джона Уэста так прямо и непосредственно, как доходам других миллионеров — тех, кто владел угольными шахтами, пароходными линиями, сталелитейными заводами, но со времен второй мировой войны он опасался забастовок, потому что рабочие требовали повышения заработной платы, сокращения рабочего дня и политических преобразований. Как и другие миллионеры, он чувствовал, что коммунисты, стоящие во главе профсоюзов, намерены в конечном счете при помощи профсоюзного движения отнять экономическую и политическую власть у крупных капиталистов и передать ее рабочим и мелким фермерам. Хоть он и давал деньги Католическому действию, ставящему своей целью расколоть профсоюзы и нанести поражение коммунистам, он чувствовал, что бой идет без него. Главная роль в этом бою принадлежала Федерации предпринимателей и Торговой палате — он даже не счел нужным вступить ни в одну из этих организаций; и вот не он, а они помогают либералам и лейбористской партии, они используют газеты для влияния на общественное мнение и давления на правительство.
Джона Уэста радовало, что газеты отводят столько места на первой полосе пребыванию в Австралии американского кардинала Спеллмана и его свиты. На церковных празднествах, в заявлениях, сделанных представителями печати или по радио, Спеллман и его ближайший помощник — монсеньер Шин восхваляли «американский образ жизни», призывали австралийцев бороться против «подымающейся волны коммунизма» и весьма прозрачно намекали на необходимость под предлогом «превентивной войны» напасть на Советский Союз.
Джон Уэст познакомился с кардиналом в резиденции архиепископа Мэлона. Спеллман чрезвычайно ему понравился: вот человек, который называет вещи своими именами и ничуть не скрывает своей ненависти к коммунизму и России. — Я приехал сюда не только в качестве кардинала, но и посла, — откровенно сообщил он Джону Уэсту. — Австралия должна быть включена в блок Соединенных Штатов. — Кардинал весьма лестно отозвался об антикоммунистической деятельности Джона Уэста и разъяснил ему, что судьба австралийских миллионеров тесно связана с судьбой крупных американских трестов, что уже менее понравилось Джону Уэсту.
Он еще раз медленно перелистал газету и остановился на заметке о приеме кардинала премьером либерального правительства штата Виктория. Премьер — протестант и масон — заявил, что деятелям католической церкви принадлежат большие заслуги в деле борьбы с коммунистами, что правительство штата Виктория приветствует приезд кардинала и выражает уверенность, что его посещение рассеет странную антипатию, которая наблюдается в Австралии по отношению к США.
Он перешел к известиям из Канберры. Газета сообщала, что состоялось предварительное выдвижение кандидатов от лейбористской партии в федеральный парламент: выборы назначены на декабрь. По словам газеты, предстояли ожесточенные схватки, особенно между Кили и Криганом, за место, освободившееся после того, как бывший премьер-министр Джеймс Саммерс объявил, что уходит в отставку. Только разделение данного избирательного округа на два, в соответствии с законом, принятым при правительстве Чифли, может предотвратить ожесточенные столкновения между двумя враждующими лагерями.
Услышав, что Кили намерен снять свою кандидатуру в Ролстоне и добиваться места Саммерса в федеральном парламенте, Джон Уэст предложил Кригану сделать то же самое. Криган нехотя согласился. Два былых приятеля стали заклятыми врагами. Прежде Кили рыцарски ухаживал за сестрой Кригана, потому что «такие вещи нравятся избирателям», — теперь он перестал с нею встречаться. Криган стал ходить в церкви тех приходов, где было много сторонников Кили; а Кили, наоборот, усердно посещал церкви во владениях Кригана — Уэста. Число членов лейбористской организации в этих округах круто возрастало по мере того как оба соперника «завоевывали симпатии избирателей». Поддерживаемый Джоном Уэстом и Ласситерами, люто ненавидевшими Кили, Криган стал фаворитом в этой скачке.
Отложив газету, Джон Уэст решил позавтракать. Он принял лекарство, потом достал из ящика стола бутылку молока и апельсин. Он без всякого удовольствия съел апельсин, потом позвонил и, когда в комнату вошла машинистка, попросил ее вскипятить молоко.
Джон Уэст смертельно боялся заразиться какой-нибудь болезнью. Узнав от Девлина, что козье молоко реже содержит микробы, чем коровье, он купил козу и каждое утро собственноручно доил ее, а для пущей безопасности пил молоко только свежевскипяченным.
* * *
Две недели спустя Майкл Кили явился к архиепископу в его рабочий кабинет.
Он сообщил Дэниелу Мэлону, что, хотя избирательный округ, где прежде баллотировался Саммерс, и поделен теперь на два, Криган выдвинут кандидатом от того же округа, что и он, Кили. Это дело рук Джона Уэста. Между тем безусловно в интересах церкви, чтобы в парламент прошли и Кили и Криган.
Мэлон раздумывал в нерешительности, а Кили ждал, глядя в сторону. Он никогда не смотрел в глаза собеседнику, и каждое его слово, каждый поступок были продиктованы либо личной корыстью, либо интересами католической церкви. Недавно он внес от своего имени на рассмотрение парламента штата Виктория законопроект, целью которого было подавить всякую критику по адресу католической церкви; либеральное правительство, ищущее поддержки католиков, намеревалось принять этот закон, но вынуждено было отказаться от него, так как эта мера вызвала всеобщее возмущение. Кроме того, Кили внес законопроект о запрещении продажи и распространения противозачаточных средств, но и этот проект был отвергнут.
Колин Ласситер говорил, что Кили следовало бы быть иезуитом. Его религиозный фанатизм граничил с изуверством, он был снедаем честолюбием и превыше всего ненавидел коммунизм. Он мечтал о физическом истреблении всех коммунистов. Он ликовал, читая о пытках, которым подвергали коммунистов в фашистской Испании и гитлеровской Германии, — вот так и надо с ними разделываться!
Мэлон внимательно наблюдал за Кили. Посетитель ему не слишком нравился, но архиепископ ценил его как ревнителя церкви.
— Положение затруднительное, мистер Кили, — сказал он. — Позиция мистера Уэста вполне понятна. Его слово в этих округах долгое время было законом. И в конце концов он всегда щедро жертвовал на церковь, а в последние годы стал ревностным прихожанином.
— Он бесчестит церковь! Ваше преосвященство, я настоятельно прошу, чтобы церковь вмешалась и предложила Кригану баллотироваться в другом округе, тогда мы оба попадем в Канберру. С какой стати мы позволим старому негодяю Уэсту срывать планы Католического действия?
— О, мы не должны быть чересчур суровы, мистер Кили. Прошлое мистера Уэста — дело его совести и нашего создателя. А кто сказал, что вы не побьете Кригана?
— Криган победит, потому что ему помогают Ласситеры и Уэст; но я все равно не отступлюсь. Не сейчас, так позже я одолею его. Однако эта вражда подрывает позиции Католического действия в лейбористской партии. А можно было бы покончить с этой враждой, если бы я и Криган баллотировались в разных округах.
Архиепископ устало вздохнул. — Я вас понимаю, мистер Кили. Я повидаюсь с мистером Уэстом и посмотрю, что тут можно сделать.
— Скажите ему, что, если он согласится, я больше не буду нападать на него публично.
Кили распрощался. Он сел в свой автомобиль и, едва отъехав, усмехнулся, очень довольный: «Старик Дэн вразумит Уэста!»
* * *
B то время как Джон Уэст ждал к себе архиепископа Мэлона, явился Ренфри. Джон Уэст всегда радовался, когда Ренфри заглядывал к нему. Ренфри был последним из тех, с кем он когда-то начинал, и он один остался верен ему. Притом после войны Ренфри, пользуясь своим положением в керрингбушском муниципалитете, нажил немалые деньги для Джона Уэста, а кое-что и для себя; из отчетов муниципалитета он узнавал о недвижимом имуществе, назначенном на торги, покупал его на деньги, взятые у Джона Уэста, а затем перепродавал по более высокой цене.
Ренфри теперь было восемьдесят два года — он был тремя годами старше Джона Уэста. Он почти совсем облысел, глаза его за толстыми стеклами очков ввалились, веки были красные.
Ренфри нацеливался на очередную недвижимость, назначенную на торги, о чем он и сообщил Джону Уэсту. Потом он подробно рассказал, как ему удалось провести своего человека при выдвижении кандидатов от лейбористской партии в керрингбушский муниципалитет.
— Понимаешь, Джек, — сказал он в заключение, — я стоял на одной стороне улицы и заполнял профсоюзные билеты табачников для тех, кто голосовал за нашего кандидата, а Том Смит на другой стороне — билеты дубильщиков для тех, кто голосовал за его соперника. Наш получил на пять голосов больше. Где же Тому за мной угнаться, я всегда писал быстрей его!
И Ренфри захохотал во все горло; Джон Уэст ответил слабой улыбкой. В эту минуту вошла горничная и доложила о приходе Дэниела Мэлона. Едва архиепископ вошел, Ренфри сказал: — Я уже ухожу, ваше преосвященство.
— Пожалуйста, не уходите из-за меня, мистер Ренфри. Лучше расскажите, как дела в Керрингбуше?
— Ого, мы там задаем жару коммунистам! И мы только что отказались предоставить им помещение для их собраний.
Хоть Колин Ласситер и уверял, что Ренфри «не отличит коммуниста от эскимоса», сам Ренфри считал себя грозой австралийских коммунистов.
После ухода Ренфри архиепископ уселся напротив Джона Уэста и прямо приступил к делу. Он сказал, что виделся и с Кили и с Криганом, и оба они считают целесообразным выставить свои кандидатуры в разных округах.
— Должен сказать, мистер Уэст, что я с ними согласен, я понимаю ваши чувства, однако все мы должны превыше всего ставить интересы Католического действия и святой церкви. Быть может, вы обдумаете все это и измените вашу точку зрения?
— Если Криган желает выступить противником Кили, это меня не касается, — уклончиво ответил Джон Уэст.
— Но Криган говорит, что он предпочел бы не делать этого, если бы вы не настаивали.
Джон Уэст немного смутился и не знал, что ответить.
— В конце концов, — устало и монотонно продолжал Мэлон, — Кили — ревностный католик и неутомимый борец против коммунизма. Признаюсь, он мне так же мало симпатичен, как и вам, но мы должны трезво смотреть на вещи. Что за беда, если мы дадим им обоим возможность пройти в федеральный парламент, где они будут наиболее полезны церкви?
Джон Уэст молчал. Он знал, что Мэлон прав, но ему трудно было признаться в этом. Последнее время Джон Уэст подумывал о том, что следует поддержать либеральную партию, потому что только один Мензис действительно хочет круто расправиться с коммунистами. Правда, Чифли засадил в тюрьму руководителей профсоюза горняков во время забастовки, засадил секретаря коммунистической партии Шарки за призыв к мятежу, — но только запрещение компартии успокоило бы страхи Джона Уэста, а Чифли снова и снова отказывался объявить ее вне закона. Но перекинуться теперь к либералам — значило бы для Джона Уэста признать, что почти полвека усилий, направленных на то, чтобы заручиться решающим влиянием в лейбористской партии, потрачены зря.
Истолковав молчание Джона Уэста как знак несогласия, Мэлон продолжал настойчиво: — Католическое действие достигло больших успехов, стремясь осуществить пожелание святого отца, который сказал, что коммунизм должен быть уничтожен. Члены Католического действия составляют списки коммунистов, снабжают тайную полицию именами и адресами — это трудная, но очень важная задача. Руководит этим делом отставной сыщик. В прошлом году по всей Австралии в каждом приходе были составлены списки католиков — членов профсоюзов, потом представители местных организаций Католического действия поговорили с каждым из них в отдельности и предложили аккуратно посещать профсоюзные собрания. Хотя посещаемость собраний от этого и мало увеличилась, но зато мы завербовали несколько новых членов Движения. Большое дело делает и наша газета «Свобода»; мы часто выпускаем антикоммунистические листовки.
Джон Уэст выпрямился. — Да, я часто вижу, как они исправляют коммунистические надписи на стенах и заборах. К примеру, коммунисты написали: «Освободите Шарки!», а они переправили: «Повесьте Шарки!» Остроумно, нечего сказать!
Мэлон усмехнулся: — Таков уж стиль Кили и Парелли.
— Что ж, хорошо, ваше преосвященство, я согласен не вмешиваться больше в борьбу Кили и Кригана, но с одним условием: пусть Кили прекратит нападки на меня. — Джон Уэст говорил с трудом, словно каждое слово жгло ему язык.
— Он, конечно, согласится на это, мистер Уэст.
Они еще немного поговорили о политике. Мэлон оказал, что, по его мнению, на выборах победят либералы, Парелли виделся с Мензисом. Мензис намерен провести свою предвыборную кампанию под лозунгом борьбы с коммунистами. Он поставит компартию вне закона, и коммунистам и всем, кто будет заподозрен в принадлежности к коммунистической партии, запретят занимать руководящие посты в профсоюзах. Парелли согласился на то, чтобы в случае победы либералов Движение рекомендовало лейбористскому сенату не противодействовать антикоммунистическим законам.
— Видите ли, мистер Уэст, Католическое действие наталкивается на значительную оппозицию в профсоюзах, даже со стороны многих католиков. Коммунисты все еще заправляют в большинстве крупнейших профсоюзов. Если Мензис придет к власти и устранит коммунистов из профсоюзов, наши люди захватят многие руководящие посты. Тем временем Католическое действие сделает все, чтобы приблизить лейбористскую партию к европейским католическим партиям центра — помнится, вы подсказали эту мысль мистеру Парелли года два тому назад; и затем, когда лейбористы снова придут к власти, положение будет чрезвычайно благоприятным для церкви. Таков наш план. И я полагаю, мистер Уэст, что вы совершили прекрасный поступок сегодня. Этим вы послужите всемогущему богу и святой церкви.
* * *
В декабре 1949 года либеральная партия победила на федеральных выборах, и Р. Дж. Мензис занял пост премьер-министра. Джон Уэст дал на предвыборную кампанию десять тысяч фунтов либералам и лишь тысячу фунтов лейбористам. Он сказал Фрэнку Лэмменсу, что только Мензис способен отменить контроль над ценами, покончить с карточной системой и разгромить коммунистов.
Однако результаты выборов не радовали Джона Уэста — он был слишком поглощен своим больным сердцем, страхом смерти.
Джо женился и переехал в дом, купленный для него отцом на другом конце города. Теперь Джон Уэст остался один с Нелли, горничной и сиделкой в огромном мрачном доме, стены которого потрескивали и стонали, словно вспоминая все то, чему они были свидетелями на протяжении полувека.
Страх смерти совсем расшатал нервы Джона Уэста. Он все еще каждое утро сам доил свою козу и таскал с собою бутылку козьего молока. Он купил новые патроны для своих револьверов, опасаясь, как бы кто-нибудь из его явных или тайных врагов не покусился на его жизнь. Он ел только то, что было приготовлено у него в доме, потому что боялся, как бы кто-нибудь не отравил его. Когда же страх на время переставал терзать его, он страдал от одиночества, и тогда мысли его обращались к Мэри. Перебирая в памяти прошлое, он иногда упрекал себя. Не виноват ли он отчасти в ее отъезде? Что-то она сейчас делает? Она опять вышла замуж — есть ли у нее дети? Неужели и второй ее муж — коммунист? А может быть, она вышла за состоятельного человека… кажется, он врач. Может быть, она сама теперь отказалась от своих прежних взглядов? Впервые за последний месяц Джон Уэст заговорил с женой — спросил, не получала ли она писем. Нелли холодно ответила, что Мэри изредка пишет ей, но в этих письмах нет для него ничего интересного.
В тот же год умерли Тед Тэргуд, Алфред Дэвисон и Ренфри, и Джон Уэст с ужасом понял, что теперь уж наверно скоро настанет его черед.
Приближалось рождество, и Джон Уэст вспомнил, как шумно и весело оправляли его Мэри и остальные дети. Вот если бы она навестила его на рождестве…
В сочельник сиделка сообщила, что в восемь часов вечера Мэри будет звонить по телефону из Англии. Услышав это, Джон Уэст даже задрожал от волнения. За обедом кусок не шел ему в горло. Он вышел в гостиную и стал дожидаться звонка. И когда телефон зазвонил, он едва удержался, чтоб не подойти первым; но подошла сиделка и передала трубку Нелли, которая все время бродила тут же, кутаясь в халат.
Джон Уэст ждал, задыхаясь от нетерпения, пока Нелли дрожащим и плаксивым голосом разговаривала с дочерью.
Наконец Нелли сказала: — Да, отец тут. Хочешь с ним поговорить?
Он взял у нее трубку; Нелли тихо плакала.
— Хэлло… Мэри… — с трудом заговорил Джон Уэст и сам удивился, услыхав, как ласково прозвучал его голос.
— Хэлло, отец. Как поживаешь?
— Да ничего, помаленьку… А ты?
— Неважно. Иногда тянет на родину.
Наступило молчание. Джон Уэст не находил, что сказать. Потом у него против воли вырвалось: — Мэри, ты… ты все еще коммунистка?
— Да, отец. А что? Неужели ты…
— Ваше время истекло, — прервал равнодушный отчетливый женский голос. — Хотите продлить?
— Я не могу себе этого позволить, отец, — сказала Мэри, словно намекая, что он мог бы сам оплатить этот разговор.
Он задыхался, голову ломило, глаза застлало туманом.
— Простите, — сказала телефонистка, — вам пора кончать.
Джон Уэст наконец перевел дыхание и крикнул: — Нет! Я заплачу, продлите!.. — но линия уже была выключена.
Он кулаком ударил по аппарату. — Я хочу продлить разговор, говорят вам! — Никто не отозвался. Он медленно положил трубку на рычаг.
В первые недели нового, 1950 года Джона Уэста уже не покидали мысли о Мэри. Она, наверно, решила, что он не хотел продлить разговор, а ведь он хотел… просто он не мог ничего сказать, у него был приступ астмы. Однажды он подумал, что надо бы взять у Нелли адрес дочери — тогда он напишет ей и все объяснит и спросит, почему это она сказала, что чувствует себя неважно.
Боязнь одиночества и тоска по дочери пересилили в Джоне Уэсте страх смерти и возмездия и даже ненависть к коммунизму. Наконец однажды в марте он решился. Он узнает адрес Мэри. Он напишет ей, объяснит, почему он не продлил телефонный разговор, попросит ее вернуться домой! Она ведь сказала, что ее тянет на родину. Он напишет, что охотно даст ей денег, чтоб она могла осуществить свое желание. Если хочет, пусть даже мужа привезет с собой.
Весь день в конторе он обдумывал, что напишет, как извинится перед нею. Он скажет Нелли, что Мэри, кажется, одинока и тоскует; скажет архиепископу, что вызывает дочь домой, чтобы попытаться вернуть ее в лоно церкви; скажет Лэмменсу, что Мэри написала ему, прося прощения…
Он вернулся домой в такси и по дороге все снова повторял про себя, что он скажет Нелли.
К обеду Нелли вышла с покрасневшими глазами, все ее худое костлявое тело вздрагивало от сдерживаемых рыданий, слезы текли по морщинистым щекам. Неужели это она — та красивая девушка, которую он когда-то поцеловал в кухне ее матери, когда они были молоды и жизнь была хороша?
— Что с тобой? Ты больна? Зачем же ты сошла к обеду?
— Мэри… — хрипло ответила она. — Телеграмма от ее мужа… Она… она умерла!
Он окаменел, лицо его исказилось, глаза расширились. Потом он кинулся к жене и схватил ее за плечи.
— Ты с ума сошла! С ума сошла!
Она взглядом показала ему на телеграфный бланк, лежащий на столе. Он выпустил ее и взял в руки телеграмму.
«С глубоким прискорбием сообщаю вам, что моя незабвенная жена, а ваша дочь Мэри вчера скончалась от рака. Болезнь продолжалась несколько месяцев».
Джон Уэст смотрел на телеграмму, словно не веря глазам. Потом скомкал ее в руке. И вдруг жестокая боль стиснула ему сердце, он пошатнулся и рухнул на пол.
Нелли слабо вскрикнула. В комнату вбежала сиделка и опустилась на колени подле Джона Уэста.
— Миссис Уэст, велите горничной позвонить доктору Девлину! Пускай придет немедленно!
Когда пришел Девлин, они с трудом перенесли Джона Уэста на кушетку в музыкальной комнате. Горничная затопила камин, и они перетащили кушетку поближе к огню и укрыли больного пледами. Джон Уэст пришел в себя. Врач сделал ему укол, дал лекарство и с полчаса просидел подле него.
Прощаясь, Девлин сказал: — Это был тяжелый приступ, мистер Уэст. Вы должны быть очень осторожны. Полежите пока здесь, потом сиделка поможет вам подняться в спальню и лечь в постель. И несколько дней не вставайте. Завтра с утра я зайду. — Уходя, Девлин прошептал сиделке: — На этот раз он, пожалуй, не выживет. Я не могу остаться, меня ждет тяжелый больной. Если я вам понадоблюсь ночью, непременно позвоните.
Хотя Джон Уэст был очень слаб и задыхался, мысли его прояснились. Не обращая внимания на сиделку, он смотрел на пламя, пляшущее в камине. Мэри умерла, и с ней умерла его последняя слабая надежда обрести душевный покой.
— Может быть, теперь вы подыметесь к себе и ляжете в постель, мистер Уэст? — негромко спросила сиделка.
— Да, — ответил он. — Теперь мне только в постели и место.
Опираясь на ее руку, он медленно поднялся по лестнице. У двери в спальню она спросила: — Как вы себя чувствуете? Может быть, помочь вам раздеться?
— Нет, — слабым голосом ответил он. — Я давно привык раздеваться сам. Не беспокойтесь, сестра.
— Только непременно позвоните, если я вам понадоблюсь ночью. Вы не забыли, что звонок от вас проведен в мою комнату?
— Не забыл, сестра. Но все будет в порядке. Это был просто шок.
— Спокойной ночи, мистер Уэст. Я зажгла газовый камин в будуаре и положила в кровать грелку.
— Спокойной ночи, сестра.
Джон Уэст медленно разделся. Усталость и безразличие овладели им. Что дали ему все его богатство и власть? Он мог приобрести все, что только можно купить за деньги, но желание обладать чем-нибудь и способность пользоваться этим изменили ему; ему хотелось того, что не покупается за деньги, — но все это прошло мимо него или было у него отнято.
Он стоял в пижаме и ночных туфлях; при свете лампы, горевшей у него над головой, его ноги казались еще более кривыми; от него во все стороны расходились уродливые тени. Он посмотрел на платяной шкаф, которым заставлена была дверь в спальню Нелли. Спит ли она? А если не спит — о чем она думает? Ему вдруг захотелось пойти к ней, поговорить, поделиться с нею своим горем. Но он подавил это желание. Ведь она изменила ему, и он поклялся наказать ее… Его хлестнуло воспоминание о той ночи, когда в соседней комнате родился Ксавье. Он вздрогнул, передернул плечами и пошел в свою открытую спальню, где возле его постели уже была зажжена лампа.
Он достал из-под подушки четки и опустился на колени возле кровати. Стоя на коленях, он читал молитвы, перебирая четки, возведя глаза к потолку, беззвучно шевеля губами. Потом он лег, но тотчас снова поднялся. Впервые за последние пятьдесят лет он забыл о револьвере! Он прошел в будуар, достал из ящика револьвер и сунул его под подушку.
Он выключил свет и лежал в темноте, мысль его беспорядочно перескакивала с одного на другое. Сердце билось слабо и неровно. Вдруг он вспомнил о Мэри и ощутил острую жалость к самому себе. Это они отняли у него дочь! Коммунисты! Но Мензис и Католическое действие прикончат их — засадят за решетку, перебьют! Он даст Католическому действию еще пятьдесят тысяч фунтов на борьбу с коммунистами!
Все его тело напряглось, сердце, казалось, перестало биться. Потом наконец он вытянулся в постели, раздавленный бесконечной усталостью.
В полусне ему почудилось, что внизу играют на рояле, потом донесся смех, и голос Мэри окликнул его. Он попытался встать, но не смог.
Наконец он заснул, и ему привиделось, что передним стоит констебль Броган, как когда-то перед «Торговлей чаем П. Каммина». Во сне он кинул Брогану золотой соверен. Броган поймал монету, но протянул ее обратно со словами: — К сожалению, у меня приказ. Я должен обыскать лавку и прикрыть ваше заведение. И ваша матушка будет этому рада.
Потом мать подошла к нему, говоря: — Прошу тебя, Джон… Ради меня, ради твоей матери. — Он протянул руку, но лицо ее стало тускнеть и постепенно растаяло в темноте.
Ночь была безлунная, мерцали яркие звезды. Осенний ветер шумел в ветвях угрюмых елей, которые с двух сторон ограждали открытую спальню. Джон Уэст спал неспокойно. Время от времени он ворочался и вскрикивал во сне.
Художник Б. Маркевич