― ВЛАСТЬ БЕЗ СЛАВЫ ―. «Власть без славы»

Предисловие

Фрэнк Харди — один из наиболее талантливых современных писателей Австралии, вышедших из среды рабочего класса. Научившись писать о своих собратьях, он завоевал их любовь и признание смелой и решительной защитой интересов народа против наглой власти монополий. Фрэнку Харди-писателю не пришлось колебаться в выборе своего пути. Человек, познавший нищету и тюрьму в стране «всеобщего благосостояния», легко нашел этот путь вместе с теми, кто отдает все силы своего ума и сердца делу освобождения трудящихся от капиталистического рабства и эксплуатации, Ф. Харди с законной гордостью называет себя «потомственным австралийским рабочим». Эта гордость тем более оправдана, что, став всемирно известным писателем, Ф. Харди не порывает тесной связи с рабочим классом своей страны и в трудные моменты жизни неизменно находит его крепкую поддержку.

П. ФЕДУНОВ

Родился Ф. Харди в 1917 году в небольшом городке Южный Крест на западе Австралии в семье рабочего-социалиста. В раннем детстве он не раз слышал от своего отца о русской революции, о советской власти. По словам писателя, отец его не был силен в теории, но инстинктивно, чутьем рабочего, он понимал огромное значение русской революции для трудящихся всех стран и горячо поддерживал ее.

В тяжелые годы экономического кризиса тридцатых годов Ф. Харди был вынужден покинуть школу и начать трудовую жизнь. Это была суровая пора его жизни, полная лишений и горьких разочарований. Еще неоперившийся юнец, с отзывчивым и нежным сердцем, вступил он в хмурый мир, где люди работали в постоянном страхе за завтрашний день или тщетно искали работу. Выбирать не приходилось, и Харди принимался за любое дело, которое подвертывалось ему: мыл грязные бутылки на химическом заводе, работал в лавке бакалейщика, на молочном заводе, батрачил на ферме, а позже, скитаясь по южной Австралии, он испробовал много других профессий.

Эта суровая школа не пропала даром, она закалила характер будущего писателя, воспитала в нем мужество, любовь к людям труда и глубокое понимание их чувств и мыслей, она подготовила его к серьезному шагу, оказавшему решающее влияние на всю его дальнейшую судьбу. В 1940 году Фрэнк Харди вступил в Коммунистическую партию Австралии, и с тех пор творчество его стало неразрывно связано с его общественной и политической деятельностью. Коммунистическая партия воспитала в нем подлинного борца за мир, смелого и решительного защитника интересов рабочего класса, научила его ценить дружбу, товарищей. Во время второй мировой войны Ф. Харди служил в рядах австралийской армии.

Фрэнк Харди начал свою литературную деятельность в 1944 году маленькими рассказами и статьями, публиковавшимися в рабочей печати. Одновременно он много читал, пристально изучал классиков мировой литературы и особенно творчество основоположника социалистического реализма А. М. Горького.

С рассказами Ф. Харди советский читатель хорошо знаком — они печатались в наших журналах и различных сборниках. Всех их объединяет одно — глубокая заинтересованность в судьбе простого человека. Писать не только о простом человеке, но и для него — эту традицию прогрессивной австралийской литературы унаследовал Ф. Харди. Рассказы его привлекают новизной и живостью таланта, задушевностью юмора и теплотой чувства, с которым он описывает своих героев — простых людей, большей частью австралийских рабочих.

Творческий диапазон Фрэнка Харди весьма широк. Мастер короткого рассказа, автор нескольких романов и пьес, он является в то же время талантливым публицистом и литературным критиком. Его перу принадлежит много острых и злободневных статей и очерков, в которых он отстаивает интересы рабочего класса и национальной независимости своей страны, разоблачает реакционную проамериканскую политику империалистических кругов австралийской буржуазии, наносит меткие удары по врагам мира и социализма.

Литературно-критические статьи и выступления писателя по вопросам художественного творчества сыграли немалую роль в укреплении позиции прогрессивной литературы в Австралии. В этих статьях и выступлениях он развивает аргументированную и яркую защиту принципов социалистического реализма, разоблачает антиобщественную сущность современной буржуазной литературы.

Ф. Харди — один из организаторов Австрало-азиатского книжного общества, которое ставит перед собой важную и благородную задачу сделать искусство достоянием народа, приблизить писателя к народным массам и противопоставить новую литературу деморализующему влиянию литературы, импортируемой из США и Англии.

В 1951 году Ф. Харди впервые побывал в Советском Союзе. Результатом этой поездки явилась его книга «Путешествие в будущее». В ней Ф. Харди рассказал своему народу о великих преобразованиях в Советском Союзе, о созидательном труде советских людей и их борьбе за мир и дружбу между народами всех стран. Он убедительно опроверг ложь буржуазной прессы об агрессивности Советского Союза и доказал, что СССР более всего заинтересован в прочном мире на земле и мирном развитии своей страны.

В одном из своих выступлений вскоре после возвращения на родину из поездки в СССР Ф. Харди говорил: «Я видел новую цивилизацию. Она основана на мире и братстве людей. Она открывает возможность применения энергии и осуществления чаяний миллионов в величайшей программе мирного строительства, какую когда-либо знал мир. Я видел начало коммунизма».

Роман «Власть без славы» — первое крупное произведение Фрэнка Харди, сразу же поставившее имя автора в ряд наиболее выдающихся представителей современной прогрессивной литературы мира. Роман вышел в 1950 году и вскоре был переведен на многие языки. Выход этого произведения в свет сопровождался ожесточенной политической борьбой. По свидетельству крупнейшей современной австралийской писательницы К.-С. Причард, «ни одно литературное произведение, опубликованное в Австралии, не имело столь сенсационного успеха и не вызывало такого широкого общественного отклика, как роман Фрэнка Харди „Власть без славы“».

Примечательна история издания этого романа. Ф. Харди четыре года работал над книгой, но когда она была закончена, ни одно издательство не решалось ее напечатать ввиду резко разоблачительного характера этого произведения. Роман вышел — нелегально. Помогли издать его рабочие, которые вручную сшивали и переплетали отдельные тома. Первое издание — восемь тысяч экземпляров — разошлось очень быстро. Сразу же возникла необходимость во втором издании, но печатная машина, на которой производился набор, была при налете полиции на типографию выведена из строя. Ни одна типография Мельбурна не решалась издать книгу, боясь угроз полиции и гангстеров. И снова на помощь пришли друзья Харди — рабочие, помогавшие напечатать роман в типографии лейбористской партии, — разумеется, вопреки воле ее руководства, постановившего уничтожить весь тираж. Тогда печатные листы были тайно вывезены из типографии и распределены между рабочими, членами профсоюза, сшивавшими и переплетавшими книгу у себя дома в предместьях Мельбурна. Так, вручную, были сброшюрованы и переплетены шестнадцать тысяч томов романа. Книга распространялась на заводах, шахтах, кораблях, где были организованы передвижные библиотеки романа «Власть без славы». Некоторые дельцы, которых прельщала прибыль, продавали книгу по двойной цене в своих книжных лавках.

Вскоре после выхода первого издания романа Фрэнк Харди был арестован и брошен в тюрьму по обвинению в «преступной клевете». Основанием послужил английский закон трехсотлетней давности. Автору ставилось в вину, что он в своем романе клеветнически изобразил семейные отношения мельбурнского миллионера Джона Рэна, затронув честь его жены, семидесятипятилетней дамы, которая и предъявила иск писателю.

В действительности реакционные круги стремились помешать выходу второго издания романа Ф. Харди и создать прецедент для расправы со всяким, кто в дальнейшем посмел бы выступить с подобными разоблачительными произведениями. Против Харди была поднята кампания злобной клеветы и травли. Реакционная пресса неистовствовала, кричала о «коммунистической опасности», стараясь опорочить книгу и ее автора в глазах народа.

Фрэнк Харди настолько метко и правдиво изобразил в своем романе важнейшие стороны общественной и политической жизни страны, ее политических деятелей, государственных чиновников, финансистов, что у австралийского читателя невольно возникали аналогии с реальными событиями и живыми лицами, широко известными по всей Австралии. Во время судебного следствия по делу Харди и его романа в австралийской прессе появился даже целый список имен живых людей, которые будто бы послужили прототипами для героев романа «Власть без славы». В этом списке, кроме миллионера Рэна, который являлся прототипом главного героя Джона Уэста, фигурировал один из бывших лейбористских премьеров, начальник полиции, католические епископы и многие другие известные лица.

Такое сходство не было, конечно, случайным. Ф. Харди тщательно документировал свой роман, выбрал наиболее типичные общественные явления и придал героям романа наиболее характерные черты своих современников. Это вызвало ярость реакционных кругов Австралии, пытавшихся засадить Ф. Харди в тюрьму, обвинив его в злостной клевете. Применение с этой целью закона чужой страны, относившегося к XVII столетию, когда Австралии как государства еще и не существовало, было верхом цинизма буржуазного «правосудия».

В ответ на происки реакции, затеявшей этот процесс, длившийся девять месяцев, рабочие и интеллигенция создали «Комитет защиты Харди», в который входило много различных общественных организаций. Комитет развернул широкую кампанию по разъяснению политического смысла травли, поднятой правящими кругами против романа «Власть без славы» и его автора. На массовых митингах, в петиции, под которой было собрано до десяти тысяч подписей, требовали немедленного освобождения писателя и отмены старого английского закона, по которому каждого честного писателя или журналиста, вздумавшего написать правду об Австралии, могли обвинить в злостной клевете.

В результате этой кампании, охватившей всю страну и встретившей широкий отклик за ее пределами, Фрэнк Харди был выпущен на поруки, а затем и оправдан.

В развернувшейся борьбе Ф. Харди проявил большое мужество и стойкость, понимание своей роли писателя — борца, отстаивающего передовые общественные идеалы. Он черпал это мужество в сознании своей неразрывной связи с народом, с рабочим классом. «Мы испытали на себе, — писал он, — жалящую ненависть миллионеров, реакционных политиков, полицейских, злобный яд угрожающих подметных писем и телефонных звонков, но мы выстояли и выстоим. Мы сильны, потому что сильны рабочие, которые стоят за нас» [1] .

Широкий охват современной австралийской действительности в романе «Власть без славы» наряду с глубоким и правдивым изображением судеб отдельных героев делают это произведение выдающимся явлением австралийской литературы. Этого факта не могла не признать и буржуазная пресса. В одном из журналов была опубликована статья по поводу романа Харди под характерным заголовком «Книга, поколебавшая устои Австралии».

Австралийская литература еще не знала произведения, в котором с такой полнотой и художественной силой была бы отображена картина общественной и политической жизни страны на протяжении шестидесяти лет ее развития, начиная с 90-х годов прошлого столетия и до конца первой половины нашего века.

В центре романа — образ Джона Уэста, миллионера, представителя современного монополистического капитала, добившегося богатства и власти путем подкупа, политического обмана и насилия. Писатель тщательно прослеживает историю его восхождения к власти и его духовную эволюцию, связывая это с описанием важнейших событий в политической и общественной жизни Австралии.

Джон Уэст начал свою карьеру в одном из грязных и нищих предместий Мельбурна в качестве содержателя тайного тотализатора, действовавшего под вывеской чайной лавки.

Азартные игры с давних пор широко распространены в Австралии. Игра на скачках пользуется особой популярностью среди австралийцев. В национальном музее в Мельбурне установлено даже чучело знаменитой скаковой лошади. В руках владельцев игорных заведений азартные игры — очень доходная статья. Они служат верным средством выколачивания последних шиллингов у бедняков, потому что именно среди необеспеченной части населения эти игры особенно процветают. Причем огромное количество игроков в стране пользуется услугами нелегальных букмекеров — содержателей тайных игорных притонов. Принцип так называемого «частного предпринимательства» не имеет границ дозволенного. Все хорошо, что ведет к обогащению, что приносит выгоду и власть, даже если это влечет за собой несчастье миллионов людей.

Джон Уэст вначале принимал ставки на лошадей от своих товарищей, таких же, как он, бедняков и безработных, которых постоянно прельщала надежда на выигрыш. Но, как правило, отчаявшиеся игроки проигрывали свои последние гроши, а в выигрыше всегда оставался ловкий мошенник Джон Уэст. Постепенно расширяя свое предприятие, он приобрел значительный капитал.

Подкуп полицейского был первым шагом Джона Уэста на пути к власти и богатству. Взятка, которую он дал констеблю, явившемуся к нему в лавочку с обыском, окрылила его, пробудила в нем смутное сознание власти и веру во всемогущество подкупа. Затем, чтобы укрепить свою власть и приумножить богатство, он обратился к политике. Нанятый им ловкий и преуспевающий адвокат советовал ему заняться политикой: «Вы человек состоятельный, и ваше состояние увеличивается с каждым днем. Должен вам сказать, что любой богатый человек может оказывать влияние — прямое или косвенное — на парламент, ибо он существует для удовлетворения нужд богатых». И Джон Уэст вносит в фонд местной лейбористской партии крупные денежные суммы, подкупая нужных людей, проводя в парламент штата угодных ему кандидатов.

Так, постигая законы капиталистических джунглей, Уэст все более убеждался в том, что всякий, кто обладает деньгами, хитростью и властью, может не бояться ни полиции, ни суда. Талант, славу и влияние можно купить. Людей можно подкупить или запугать. Руководствуясь этим принципом, Уэст в широких масштабах подкупает правительственных чиновников, судей, полицию, покупает парламентские мандаты, смещает неугодных ему министров и назначает тех, кто покорно и с готовностью выполняет его волю,

«Из своей невзрачной конторы Джон Уэст, словно спрут, протягивает щупальцы к самым разнообразным людям: тут и спортсмены, и судьи, и гангстеры, и члены городского совета, и руководители профсоюзов, и прежде всего политические деятели. Он использовал способности людей, истощал все силы их ума, с беспощадной прозорливостью направлял их в своих целях. Такими марионетками в его руках были главным образом лейбористы…»

Финансируя лейбористскую партию, он бесцеремонно вмешивался в ее внутренние дела. От его воли зависело назначение того или иного лидера партии, он отбирал угодных ему депутатов в парламент, инструктировал их и диктовал выгодные ему законы, влиял на «желтые» профсоюзы.

С теми же, кого нельзя подкупить или запугать, он безжалостно расправляется, устраняя всякого, кто становится преградой на пути к его обогащению. Для этого он без зазрения совести пользуется услугами шайки отъявленных бандитов, готовых ради денег на любое преступление. Гангстеризм — порождение загнивающего буржуазного общества — легко совмещается в практике Уэста с легальными приемами политических махинаций. Будучи уже крупным капиталистом, он принимает личное участие в налете на помещение одного из профсоюзов, с тем чтобы похитить урны с избирательными бюллетенями и сорвать выборы кандидата рабочих.

Во время избирательных кампаний агенты Уэста запугивали избирателей и соперников своих кандидатов, а при необходимости не останавливались и перед физической расправой. Они покупали членские билеты у продажных профсоюзных деятелей и пускали в ход голоса отсутствующих или даже умерших членов профсоюза, а если этого было недостаточно, то «начиняли» урны фальшивыми бюллетенями.

Содержатель тайного игорного притона, ловкий мошенник и гангстер становится наконец почтенным капиталистом, владельцем рудников, крупнейших ипподромов, спортивных клубов и стадионов, ресторанов, газет и т. п. Пожертвованиями на нужды церкви и филантропические мероприятия он снискал себе репутацию благородного гражданина и демократа. В годы войны он даже прослыл «ура-патриотом».

В своей политической деятельности Уэст не делал особых различий между партиями, считая эти различия лишь видимостью. Щедрый покровитель лейбористской партии, он, однако, когда ему было выгодно, охотно поддерживал и кандидатов других партий, раздавая подачки различным политиканам.

Избирательная кампания в пользу лейбористского лидера, пришедшего к власти в федеральном правительстве в 1929 году, стоила Джону Уэсту двадцати пяти тысяч фунтов. Уэст не любил поддерживать тех, кто имел мало шансов пройти в правительство. Когда он видел, что политическая ситуация складывалась не в пользу лейбористов, он поддерживал их противников. Так, в 1949 году Уэст дал на предвыборную кампанию десять тысяч фунтов либералам и лишь тысячу фунтов лейбористам. И он не ошибся, либеральная партия победила на федеральных выборах, и Мензис занял пост премьер-министра. Так называемые «социалистические пункты» лейбористской программы, предусматривавшие социализацию производства, банков и распределения, мало его беспокоили, так как он отлично знал истинную цену тем, кто руководил политикой лейбористской партии. Уэст боялся лишь коммунистической партии, представителей которой ему не удавалось ни запугать, ни подкупить. В ней он видел единственную угрозу своей власти и богатству.

Для укрепления своей власти Джон Уэст использовал также влияние католической церкви. Уэст и архиепископ Мельбурна Мэлон проявляют трогательное единодушие по отношению к коммунистам и лейбористской партии. Мэлон — верный проводник политики Ватикана, делает свою ставку прежде всего на лейбористскую партию, рассматривая ее в качестве главного орудия политического влияния католической церкви на массы. Архиепископ Мэлон, как и Джон Уэст, играет немалую роль в определении политики лейбористской партии. Архиепископ напоминает лейбористскому премьер-министру Саммерсу, этому «благочестивому католику», о его долге руководствоваться в своей политике «первейшим и основным принципом», сформулированным самим папой Львом XIIIв 1891 году, — «принципом неприкосновенности частной собственности». Саммерс благоговейно выслушивает наставления Мэлона и с твердостью заявляет: «Пока я возглавляю фракцию, у нас будет царить здравый смысл, а не социализм».

Фрэнк Харди наносит в своем романе сокрушительный удар по реформистским иллюзиям, которые живут еще в рабочем движении Австралии. Он раскрывает сущность лейбористского движения и политики лейбористской партии во всех ее аспектах: подлинное отношение руководителей этой партии к борьбе рабочего класса за свои интересы, к социализму, к вопросам международной политики и т. д.

Идея создания партии рабочего класса возникла в Австралии в 1890 году во время большой, но неудачной забастовки моряков. Предполагалось, что если рабочий класс будет иметь своих представителей в парламенте, то это позволит решить все проблемы. Однако это не привело, да и не могло привести к созданию государства рабочего класса, так как лидеры лейбористской партии стремились к сотрудничеству с капиталистами в рамках существующего государственного аппарата.

Лейбористская партия не раз приходила к власти как в федеральном правительстве, так и в правительствах отдельных штатов, однако каждый раз рабочий класс, возлагавший свои надежды на эти правительства, оказывался обманутым. Ф. Харди наглядно показал в своем романе предательскую роль правого руководства лейбористской партии на всем протяжении ее деятельности. «Лидеры лейбористской партии, вместо того чтобы защищать интересы рабочих, которые избирали их в парламент, действовали почти так же, как либералы», — пишет Ф. Харди.

Так федеральное лейбористское правительство во главе с Хьюзом, пришедшее к власти в годы первой мировой войны, попыталось провести законопроект об обязательной воинской повинности, за что премьер получил прозвище «Хьюз-вояка». Законопроект был провален на референдуме, и в результате этого в лейбористской партии произошел раскол и главные лидеры ее переметнулись в партию открытой реакции. Результаты этого референдума привели Уэста в ярость. «Зачем понадобилось Хьюзу, — думал он, — вообще затевать этот референдум? Неужели он не мог сначала ввести воинскую повинность, а потом уже опрашивать народ?»

В период экономического кризиса 1929–1933 годов австралийский народ снова обратился к лейбористской партии. Было создано федеральное лейбористское правительство во главе с премьером Скаллином (в романе он действует под именем Саммерса). В большинстве штатов Австралийского союза также были созданы лейбористские правительства. Однако эти правительства не смогли разрешить в интересах народа проблем экономического кризиса. Напротив, была принята программа банкиров и капиталистов, известная под названием «плана премьеров». План этот предусматривал прежде всего резкое сокращение ассигнований на оплату труда и социальное обеспечение, то есть переложение всех тягот кризиса на плечи трудящихся.

Лейбористская партия вследствие этого потеряла поддержку масс и снова раскололась на враждующие между собой фракции, а ряд ее лидеров снова перешел в лагерь реакции.

В годы второй мировой войны, когда над Австралией нависла угроза непосредственного вторжения японских империалистов, трудящиеся объединились вокруг лейбористской партии, что способствовало общей победе свободолюбивых народов над фашизмом.

В послевоенные годы народ надеялся, что лейбористская партия поведет миролюбивую внешнюю политику, будет стремиться улучшать благосостояние трудящихся. На деле же оказалось, что лейбористское правительство пошло в форватере империалистической агрессивной политики гигантских монополий и банков США. Внутри страны оно проводило линию срыва забастовок, отклонения законных требований профсоюзов и вообще всяческого урезывания демократических прав народа. Подобная политика лейбористских лидеров способствовала усилению реакции и в конечном счете приходу к власти в 1949 году реакционного правительства Мензиса.

В романе представлена целая галерея необычайно правдивых и точных портретов лейбористских главарей, предающих интересы народа оптом и в розницу. Многие из них смотрят на политику как на средство сделать карьеру, обогатиться. Таков Тэд Тэргуд, беспринципный, прожженный политикан, меняющий православное вероисповедание на католичество, с тем чтобы обеспечить себе поддержку лейбористов-католиков и помощь всесильного Джона Уэста, который слыл ярым католиком; таков Томас Трамблуорд, с равнодушием циника относящийся к социализму и борьбе рабочего класса и озабоченный только личным благополучием. Многие из них, подобно Саммерсу, а еще ранее Хьюзу, давно растеряли свои «социалистические» идеалы и открыто проводят политику монополий.

Но большинство лейбористских заправил вообще не имеют никаких принципов и убеждений. Они служат тем, кто лучше оплачивает их предательство. Это люди типа Боба Скотта, человека, который «говорил, как социалист, а действовал, как гангстер», или Ласситера и Ренфри — сподвижников Джона Уэста во всех его грязных политических махинациях, живущих исключительно подачками своего босса.

Чрезвычайно любопытна фигура лейбористского лидера Фрэнка Эштона, талантливого публициста и оратора, представителя левого крыла лейбористской партии. Сын бедных родителей, он в детстве испытал много невзгод, много скитался по белому свету в поисках работы и видел страдания обездоленных людей. И эти воспоминания раннего детства иногда воскресали в его памяти и тревожили его нечистую совесть в ту пору, когда он уже стал при поддержке Джона Уэста членом парламента штата Виктория, а затем и членом федерального парламента.

Политическая карьера Фрэнка Эштона во многом типична для большинства лейбористских деятелей. Он не избежал тлетворного влияния буржуазного парламентаризма, как и другие его коллеги депутаты-лейбористы. В то же время в его душе сохранились искры пролетарской солидарности, которые в моменты острых социальных схваток могли воспламеняться и на некоторое время даже брать верх над личными слабостями.

Когда-то в молодости он вместе с Томом Манном разъезжал по стране, выступая на митингах с горячими речами в защиту социализма. В 1919 году он побывал впервые в России и почувствовал огромный размах русской революции. Тогда он открыто восхищался Лениным и большевиками, но после того как он добился почетного положения и привилегий члена парламента, его революционный пыл ослаб. Он привык жить на широкую ногу, сорить деньгами, и Джон Уэст не раз оплачивал его долги, требуя от него взаимных услуг. Эштон понимал эту позорную зависимость от миллионера, но не мог порвать с ним до конца жизни.

Он понимал, что лейбористские лидеры вроде Хьюза и Саммерса предают интересы рабочего класса и что социалистическая программа лейбористской партии не более как ширма для прикрытия их оппортунизма. «Эти люди не социалисты. Они просто политиканы, многие из них впервые купаются в лучах славы и власти и смотрят на политику как на средство сделать карьеру», — говорит он. Однако делая эти правильные выводы, Эштон не порывает с лейбористами и отказывается вступать в коммунистическую партию. Эштону было слишком дорого его мещанское благополучие, он боялся нищеты и в свое оправдание тешил себя мыслью, что лейбористскую партию возможно превратить в настоящую социалистическую партию.

Уже на склоне лет Эштон вынужден был признать, что слишком долго цеплялся за эту иллюзию и только понапрасну растратил свою жизнь, что «путь лейбористов — это путь правых», а «между лейбористской партией и ее противниками разница лишь в ярлыке». Беседуя с одним из своих почитателей, молодым членом лейбористской организации, Эштон советует ему: «Если ты стремишься к социализму, а не к парламентскому креслу, то ты избрал не ту партию. Лучше иди к коммунистам». Но сам Эштон не нашел в себе мужества решительно порвать со своими заблуждениями и стать на правильный путь защиты интересов рабочего класса. Его карьера, непоследовательного, колеблющегося мелкобуржуазного политика, завершилась бесславно. Дряхлый, умирающий старик, Эштон уничтожает в своих мемуарах главы, посвященные разоблачению деятельности Уэста, с тем чтобы не быть неблагодарным к человеку, который так много сделал для его возвышения.

Как бы подводя итог всей его бесплодной жизни и борьбы, Фрэнк Харди упоминает, что после смерти Эштона Уэст назвал именем этого политического деятеля… одну из своих скаковых лошадей. «Этой лошади, — иронически замечает Ф. Харди, — не суждено было взять ни одного приза за все время, пока она принадлежала Джону Уэсту».

…Решив стать самым могущественным человеком в Австралии, Джон Уэст все свои помыслы сосредоточил на том, чтобы расширить и укрепить свою империю, «кровавую империю», как говорил его старший сын. Уэст не останавливается ни перед чем, чтобы достигнуть вершины власти. Он считал, что власть, осуществляемая издали, дает ему большее удовлетворение, поэтому «ему не нужна была слава, он хотел только власти — власти без славы». Он развил в себе крайнюю жестокость и мстительность. Карать всякого, кто осмеливался воспротивиться его воле, стало его привычкой, потребностью.

Уэст выбирал себе помощников среди подонков общества и возводил их на высокие посты: тем вернее они служили его целям. Он ценил людей лишь в той мере, в какой они могли служить его эгоистическим намерениям. Среди своих знакомых он не имел друзей, с кем он мог бы быть вполне откровенным.

Непреклонность и деспотизм проявлялись Уэстом не только в политике и деловых отношениях, но и в семье. Как всякий деспот, он был глубоко убежден в своей непогрешимости и правоте и поэтому не терпел ни малейшего неповиновения или проявления самостоятельности.

Но судьба всех деспотов одинакова — вокруг них образует я пустота. Так случилось и с Джоном Уэстом. Жестокость и эгоизм Уэста толкают на путь измены его жену, жизнь которой он изуродовал и превратил в сплошную цепь невыносимых страданий. Он выгнал из дому свою старшую дочь Марджори за то, что она против его воли вышла замуж за немца. Марджори погибла во время войны в фашистском концентрационном лагере в Германии. Старший сын Уэста, обозленный тем, что его заставили идти по стопам отца, которого он презирал как бесчестного и жестокого человека, опустился и в конце концов покончил жизнь самоубийством. Покинула Уэста и младшая, любимая его дочь Мэри. Ее угнетала обстановка бездушия, царившая в доме отца, а также праздность и бесцельность существования дочери миллионера. Мэри нашла свой путь, приняв участие в рабочем движении, вступив в коммунистическую партию. Перед ней открылись новые горизонты, она пошла по пути смелых людей, чтобы добиться счастья для всего человечества и покончить со злом, которое причиняют алчные и жестокие люди, подобные ее отцу.

История жизни Джона Уэста развертывается в романе Ф. Харди как беспощадное разоблачение всей капиталистической системы, порождающей дух взяточничества и коррупции во всех сферах государственной и политической жизни Австралии. Именно эту цель поставил перед собой, автор. В одной из своих статей Харди писал: «Целью моей книги было развенчание мифа о „демократическом западном государстве“ и разоблачение предательской роли социал-демократии в австралийском рабочем движении» [2] .

Полное моральное банкротство Уэста и крушение созданной им «кровавой империи» — таково логическое завершение его жизненного пути, наглядно подтверждающее историческую обреченность Уэста и того общественного порядка, который его породил.

В последних главах Уэст предстает как человек, потерявший уверенность в правильности избранного им пути. Достигнув вершины могущества, он не чувствовал удовлетворения. Жестокостью своей он разрушил семью. Его сыновья не хотели и не способны были управлять империей, созданной им. Цель, которую он поставил перед собой — «стать самым могущественным человеком в Австралии», — оказалась недостижимой для него. Он не добился контроля над важнейшими отраслями промышленности и банками и не смог проникнуть в замкнутый круг «почтенных» миллионеров, являющихся подлинными хозяевами страны.

Представитель семейства одного из таких миллионеров говорит Уэсту: «Вы один из самых богатых и влиятельных людей Австралии — вы лично. Но подлинной властью обладают лишь крупные финансовые концерны. Они… всегда распоряжаются той партией, которая находится у власти… Они контролируют банки, тяжелую промышленность. Они хозяева страны».

Уэстом овладевал страх, когда он размышлял о будущем. Он видел, что его политическое влияние шло на убыль. В штате Виктория, где он когда-то чувствовал себя полноправным хозяином, коммунисты одерживали в профсоюзном движении победу за победой. Коммунистов он более всего боялся и ненавидел. Это люди, к которым ушла его любимая дочь Мэри, бросив его, Уэста, презрев его богатство и власть. Как же велика моральная сила этих людей, если они увлекли даже его дочь! Он считал, что коммунисты разрушили его личное счастье. Но еще больше Уэст боялся и ненавидел коммунистов за то, что они посягали на «священный принцип частной собственности».

Этот страх перед будущим, который испытывал Уэст на склоне лет, перерастал в боязнь за свою жизнь. Он ложился спать лишь с заряженным револьвером под подушкой. Боясь быть отравленным, он купил для себя козу, которую сам доил и носил при себе бутылку с козьим молоком, чтобы не есть пищу, приготовленную вне дома.

В фигуре Джона Уэста писателю удалось нарисовать образ большой художественной силы. В мировой литературе XIX и XX веков создано немало ярких и разнообразных представителей капиталистического предпринимательства. Мы знаем их по произведениям Диккенса, Бальзака, Золя, Драйзера, Горького, Арагона и многих других писателей. Джон Уэст займет свое достойное место среди героев капиталистической наживы, созданных этими писателями. В мировой литературе этот образ — несомненно новое явление, отражающее, если можно так сказать, современный этап капиталистического бизнеса, связанного с откровенным гангстерством и продажностью, господствующим ныне во всех сферах капиталистического общества и свидетельствующим о крайнем его разложении.

Растлевающей власти и богатству Джона Уэста противостоят прогрессивные силы, представленные в романе в лице Тома Манна, руководителя Социалистической партии штата Виктория, и его двух соратников: Эдди Корригана и Перси Лэмберта, секретаря союза моряков Джона Сомертона, левого лейбориста Мориса Блекуэла, коммунистов Джима Мортона и Бена Уорта, журналиста Клайва Перкера, горного инженера Дженнера и других.

Эти персонажи не получили в романе, быть может, достаточного художественного развития, но писатель и не ставил перед собой такой задачи. Она найдет свое решение в последующих произведениях Ф. Харди.

В этом же романе он сосредоточил свое внимание на разоблачении сил, препятствующих прогрессу человеческого общества, мешающих мирной жизни и счастью миллионов трудящихся в капиталистическом мире. Но мужество, честность и самоотверженность людей, противостоящих этим враждебным силам, с полной определенностью убеждают нас в том, что на их стороне правда, им принадлежит будущее. Это те люди, которых не смог ни подкупить, ни запугать Уэст и его шайка гангстеров. Они сильны своей верой в торжество дела рабочего класса, в победу справедливости над ложью и обманом, распространяемыми господствующими классами.

«Власть без славы» — первая часть задуманной писателем серии произведений, посвященных важнейшим проблемам нашей эпохи. В послесловии к мельбурнскому изданию романа Фрэнк Харди так определил свою задачу в связи с работой над этой серией: «Я буду писать, имея в виду основной непреложный факт нашего времени: что капитализм выполнил свое историческое назначение, гибнет в конвульсиях и на смену ему приходит более совершенный общественный уклад — социализм, при котором низменные наклонности человека постепенно исчезнут и пышно расцветут его безграничные способности и душевное богатство».

В тяжелых условиях приходится работать прогрессивным писателям Австралии. Перед ними возникает не только сложная, подчас неразрешимая проблема издания правдивых книг о жизни своего народа, но и проблема более или менее сносного существования. Нередко видные австралийские писатели вынуждены заниматься работой, отнюдь не связанной с литературой, чтобы обеспечить себе необходимый заработок. В 1960 году Фрэнку Харди, писателю с мировым именем, пришлось работать помощником кочегара на грузовом судне, чтобы заработать денег и приняться за новый задуманный им роман из морской жизни.

Но как бы ни были тяжелы эти условия, прогрессивная австралийская литература одерживает крупные победы и находит путь к сердцам миллионов простых людей. Ярким примером этому служит роман Фрэнка Харди «Власть без славы», получивший столь широкую известность в Австралии и далеко за ее пределами.

Роман Фрэнка Харди — произведение социалистического реализма, обладающее высокими художественными достоинствами. В романе содержится глубокий анализ основных направлений социальной борьбы в современном буржуазном обществе и раскрываются те силы, которые решат в конечном счете исход этой борьбы. Оно дает читателю яркое и многостороннее представление об австралийской действительности наших дней.

ЧАСТЬ ПЕРВАЯ

ДОРОГА К ВЛАСТИ

(1890–1907)

ГЛАВА ПЕРВАЯ

Хмурым зимним днем 1893 года на пороге лавки под вывеской «Торговля чаем П. Каммина» стоял коренастый, чисто выбритый молодой человек. На нем был хороший костюм, целлулоидовый воротничок и темный галстук. Лавка помещалась на Джексон-стрит, главной улице пригорода Керрингбуш, расположенного неподалеку от Мельбурна, столицы колонии Виктория. В единственной маленькой витрине виднелся забытый цибик чая с прислоненным к нему картонным ярлыком.

Молодой человек подбрасывал на ладони левой руки блестящий золотой соверен. Против него на тротуаре стоял дюжий полицейский и, не отрываясь, следил за золотой монетой, которая все снова и снова взлетала вверх и падала на подставленную ладонь.

Наконец полицейский заговорил:

— Ваша лавка в моем участке. К нам поступили жалобы, что здесь работает тайный тотализатор.

Зимний ветер, врываясь в дверь лавки, трепал брюки молодого человека, и было, видно, что у него очень кривые ноги.

Издали именно эта кривоногость казалась самой разительной чертой его наружности, но при ближайшем рассмотрении сильнее всего поражали его глаза. Холодные, непроницаемые, словно отлитые из стали, они были слишком близко поставлены, глубоко сидели в орбитах и глядели колюче и зорко. Большие уши, расположенные очень низко на грушевидном черепе, придавали его лицу хищное выражение, усугубляемое выдающимся вперед подбородком; над высоким покатым лбом, точно петушиный гребень, торчал клок волос. Нос у него был прямой и острый, губы тонкие и всегда плотно сжатые. Ему было двадцать четыре года; звали его Джон Уэст.

Позади Джона в полутемной лавке стоял его брат Джо. Он был на год моложе Джона и сложением напоминал старшего брата, но в наружности его не было ничего примечательного.

Так же как и полицейский, он не спускал глаз с монеты, которая, поблескивая в полумраке, взлетала вверх и снова падала на ладонь Джона.

Джон Уэст ответил не сразу.

— Я вам уже сказал, — проговорил он громко и с расстановкой, — что здесь торговля чаем и больше ничего. — Глаза его не следили за монетой — они впились в лицо полицейского. — Взгляните сами, констебль Броган: в окне — цибик, на полках и под прилавком ящички и пачки чая. Торговля чаем. Кто-то наговорил на меня. Вам нужно только доложить, что произошла ошибка, и все уладится.

— Видите ли, мистер Уэст, мы обязаны расследовать все заявления. Нам сообщили, что почти каждый день и особенно по субботам в этой лавке полным-полно народу, но никто не покупает чаю. Я, может, и верю, но… гм… мне приказано обыскать лавку. — Броган наконец отвел глаза от взлетающей монеты и посмотрел Джону прямо в лицо. Тот, словно прочитав в глазах полицейского некий сигнал, внезапно перебросил ему золотой; полицейский подставил руку и ловко поймал монету. После этого констебль воровато оглянулся по сторонам и, покраснев как рак, опустил голову.

— Вы сами видите, что вас обманули, — сказал Джон Уэст. — Здесь просто торгуют чаем. Так и доложите, и все уладится.

Джо Уэст, напряженно следивший за разговором брата с полицейским, глубоко перевел дух, когда тот, сунув монету в карман, проговорил:

— Я доложу, что здесь торгуют чаем — и все.

Констебль Броган потоптался на месте, открыл было рот, словно собираясь что-то добавить, потом повернулся и зашагал прочь.

Джон Уэст дал констеблю отойти подальше, потом сказал брату:

— Я говорил тебе, что сумею все уладить, но я никак не думал, что это так просто. — Голос его, ровный и спокойный во время разговора с полицейским, теперь звучал глухо и напряженно. — Пойду потренируюсь в футбол. Запри лавку и смотри не забудь унести все билеты домой. — Он прошел в комнату за лавкой и вернулся со шляпой в руке. — Скажи маме, что я буду дома к шести.

Джон Уэст быстро зашагал по улице. Когда с ним поравнялся трамвай, он вскочил на открытую площадку. Трамвайная линия между Керрингбушем и Мельбурном была проложена недавно, и всякий раз, когда мимо проносился громыхающий, дребезжащий вагон, прохожие останавливались, чтобы поглазеть на это новшество.

Джон Уэст следил за руками вожатого, передвигающего рычаги, но мысли его были заняты не техническим устройством трамвая. Он испытывал какое-то новое чувство, какую-то окрыленность, еще не понимая толком, откуда она. Он знал одно: чувство это вызвано тем, что ему удалось сунуть взятку полицейскому.

Когда мода на тайные тотализаторы докатилась из Сиднея до Керрингбуша, многие, в том числе и его брат Джо, пробовали заняться этим делом, но полиция постоянно накрывала их. А вот он, Джон Уэст, сумел подкупить полицию. От этой мысли в нем пробуждалось смутное сознание власти. Какие-то новые жизненные силы заиграли в нем, как только он заставил полицейского отказаться от обыска. Раньше он думал, что полицейских надо бояться, что это люди, которые карают нарушителей закона, а теперь оказалось, что он может сторговаться с ними — по крайней мере с одним из них — за золотую монету.

Мимо проносились знакомые с детства картины, но он не замечал их: запертые на замок лавки с закрытыми ставнями; старые ветхие дома; ряды строений поновее; там и сям — брошенные недостроенные здания; надписи в окнах — «сдается»; кучка оборванных безработных перед станцией, где конка меняла лошадей, когда еще не был проведен трамвай; исхудалые дети, тихо играющие в канавах; старик пастух, гонящий коров с берега реки; закрывшаяся обувная фабрика; подводы, коляски, одноколки; длинная очередь угрюмых людей перед домом Армии Спасения, дожидающихся выдачи даровой тарелки супа; мужчины с бакенбардами, в цилиндрах, толпящиеся у запертых дверей банка, все еще надеясь на чудо, несмотря на объявление «Закрыто ввиду реконструкции». Джон Уэст слышал накануне, что несколько банков лопнуло и что «тяжелые времена», длившиеся уже три года, станут теперь еще тяжелей.

С самого детства, проведенного в Керрингбуше, Джону Уэсту знакомы были только темные, унизительные и отталкивающие стороны жизни.

В этом нищем, грязном пригороде семья его была одной из самых бедных. Дружил он и с рабочими, и с безработными, но охотнее всего водился с хулиганами.

Еще когда он и его два брата были мальчишками, полицейские частенько заглядывали к ним в дом; потом они попали в шайку воришек, и им нередко приходилось скрываться от полиции. А шесть лет тому назад пришли двое полицейских, надели наручники на старшего брата, Арти, и увели его.

Мать Джона Уэста, ирландка по происхождению, вскоре после приезда в Австралию вышла замуж за сына досрочно освобожденного каторжника. Тогда это была миловидная, с золотистыми кудрями девушка, но безысходная нужда и жизнь с пьяницей мужем быстро подорвали ее здоровье, избороздили лицо морщинами и посеребрили волосы.

Семейство Уэст ютилось на убогой улочке за Джексон-стрит, в ветхой бревенчатой лачуге с крохотным заросшим палисадником, зажатым между деревянным забором и крыльцом. Вдоль дома, с правой стороны, узенькая дорожка вела в тесный дворик.

На те гроши, которые уделял ей муж, миссис Уэст как-то ухитрялась сводить концы с концами. Утешение она находила только в своих трех сыновьях. Она по мере сил удовлетворяла их скромные потребности, но не могла дать им ничего, кроме самой необходимой пищи и одежды. По субботам она мыла их в корыте — в Керрингбуше ванна была невиданной роскошью. Она заботливо растила мальчиков, радовалась их первому лепету, восхищалась их умением забавляться без игрушек. Их послушание умиляло ее, а капризы, упрямство и шалости приводили в отчаяние. Когда они подросли, она послала их в школу; там они выучились грамоте и озорству.

Потом мальчики стали взрослыми, и с такой любовью посеянные семена принесли матери горькие плоды. Сыновья отдалились от нее, вышли из-под ее надзора. Когда они еще ходили в школу, ей не раз удавалось убедить себя, что они все-таки неплохие ребята. Правда, они то и дело пропускали уроки, особенно старший — Артур. Арти вообще был упрямец: уговоры, внушения, даже побои не действовали на него.

Мальчики росли во время земельного бума восьми десятых годов, когда население Мельбурна увеличилось до пятисот тысяч человек с лишним, а на том месте, где лет пятьдесят назад стояли одни палатки да три-четыре неприглядных каменных строения, вырос большой столичный город с красивыми зданиями. В пригородах, среди старых лачуг, появились тысячи новых домов. Воловьи упряжки, некогда тащившиеся по ухабистым дорогам, сменились конками и трамваями, плавно катившими по гладким железным рельсам, и поезда сновали взад и вперед между пригородами и сельскими округами. Коренных жителей страны уже не было видно; если изредка и встречался темнокожий туземец, то он просил милостыню или рылся в мусорном ящике, отыскивая объедки. А между тем до 1835 года, когда пришли белые, здесь, на берегах реки Ярры, темнокожие люди охотились и рыбачили, строили свои хижины и созывали совет племени. Те из них, кто не бежал в глубь страны, спасаясь от беспощадной цивилизации белых, развратились от соприкосновения с ней.

В восьмидесятых годах экспортная цена на шерсть была высокая. Земельные участки и дома баснословно поднялись в цене. Строительные компании напропалую спекулировали землей и подрядами, заключая контракты, зачастую остававшиеся на бумаге. Через земельные банки они продавали свои ничем не обеспеченные, дутые акции.

Во всем чувствовалось процветание. Мельбурн стали именовать «волшебной столицей — жемчужиной Юга».

В те годы пышным цветом расцвело и хулиганство. Чуть только темнело, молодые парни целыми шайками начинали слоняться по улицам; они били окна, барабанили в двери, приставали к прохожим, особенно к женщинам; иногда воровали, грабили, а бывали даже случаи изнасилования и убийства.

Джон и Джо Уэст вступили в местную шайку, а Артур примкнул к пресловутым «бувароос», где он оказался чуть ли не единственным членом банды, еще не сидевшим в тюрьме.

Тогда-то полиция и стала наведываться к Уэстам. Мальчиков беспрерывно подозревали в краже фруктов, битье стекол или еще какой-нибудь хулиганской выходке.

Миссис Уэст жила в вечном страхе, но все еще не теряла надежды, что сыновья уступят наконец ее настойчивым просьбам и подыщут себе честную, постоянную работу. Джон и Джо, хотя и с перерывами, но все-таки работали, Арти же никогда — он ухитрялся доставать деньги какими-то другими способами.

Предчувствие неотвратимой беды, все сильней и сильней терзавшее миссис Уэст, вскоре сбылось — Арти оказался замешанным в преступлении, более позорном, чем кража, чем грабеж или даже убийство: вместе со своими друзьями он был арестован по обвинению в изнасиловании.

Ужас и стыд охватили миссис Уэст при этом известии. Арти не отпустили на поруки, и она пошла навестить сына в тюрьме.

— Артур, скажи, что это неправда, — молила она. Артур не отвечал, он даже не смотрел на мать. Ему было стыдно, но он держался нагло и вызывающе.

Целую неделю миссис Уэст преследовало страшное видение: шестеро мужчин, и среди них Арти, тащат женщину в темный угол… И все же она пошла в суд и просила за сына. Она говорила, что он не такой уж плохой парень. Просто ему не повезло. Будь у него хорошая постоянная работа, и он был бы хороший. Жестокость приговора ужаснула ее: «смертная казнь через повешение». Но приговор был смягчен, его заменили наказанием плетьми и двенадцатью годами тюремного заключения. Артура Уэста увели в тюрьму, и там он получил пятьдесят ударов девятихвосткой по голой спине.

По ночам миссис Уэст иногда снилась эта картина или еще более ужасная — изнасилование, в котором участвовал ее сын (чему она всеми силами старалась не верить). Когда она навещала Арти в тюрьме, он выказывал только злобу и горечь, но она твердо решила помочь ему снова стать человеком, после того как он отбудет срок. Она говорила себе, что если и не в ее власти уничтожить рубцы на спине сына, то она поможет ему залечить рубцы, которые исполосовали его душу.

Миссис Уэст вся как-то съежилась от унижения, от злых пересудов за ее спиной. Муж ее после суда стал пьянствовать еще сильнее. Она кормила его — и только. Все ее заботы, все внимание принадлежали Джону и Джо; ею владела отчаянная решимость — уберечь их от беды.

В душе Джона Уэста преступление брата и понесенная им кара вызвали разнообразные чувства: стыд и жгучую обиду за семью, от которой отвернулись все соседи; еще больший, чем раньше, страх перед полицией и ненависть к ней; и еще одно чувство, смутное, затаенное, — желание во что бы то ни стало выбраться наверх, не остаться на дне. Джо отнесся к судьбе Арти со свойственной ему беспечностью: он недолго размышлял о ней. Отец же проявил полное равнодушие — в наказании плетьми он не видел ничего страшного: у его собственного отца тоже были рубцы на спине.

За день, за два до посещения тюрьмы миссис Уэст говорила мужу и сыновьям: «Вы пойдете со мной навестить Арти?» В другие дни имя старшего сына никогда не произносилось в семье. Джон или Джо иногда сопровождали мать, но отец ни разу не ходил на свидание с Арти.

Когда оба сына получили наконец работу на одной из обувных фабрик, миссис Уэст свободно вздохнула. «Они хорошие мальчики, — говорила она себе, — нужно только, чтобы им повезло».

Миссис Уэст не покидала надежда, что ее Джона ждет удача. В детстве он был такой славный ребенок, а когда подрос, стал мальчиком серьезным, неглупым, хотя несколько робким и безответным. Из-за постоянного недоедания он заболел рахитом, и ноги у него так и остались кривыми. В школе он учился лучше своих братьев. Арифметику и грамматику одолевал без труда, хотя и не отличался особой одаренностью. Зато он проявлял большие способности во всем, что касалось коммерции: когда школьники менялись своими скромными сокровищами, он никогда не оставался в убытке. Он хорошо играл в мраморные шарики и постоянно выигрывал. А когда ему шел одиннадцатый год, он смастерил себе ручную тележку и стал выполнять поручения матери и соседей; с соседей он брал плату за услуги — деньгами или натурой.

В первые годы ученья ему сильно доставалось от одноклассников. Иногда, вернувшись из школы, он горько плакал, уткнувшись в колени матери; но в старших классах все понемногу изменилось. Он сумел объединить вокруг себя крепких, сильных ребят, и они теперь дрались за него. Они служили ему надежной защитой, а случалось — и орудием мести для расправы с врагами.

Джон не раз говорил матери, что когда-нибудь он заработает кучу денег; тогда он позаботится о ней, и ей больше не придется трудиться с утра до ночи, не зная ни минуты отдыха. Она тешила себя мыслью, что так оно и будет.

Окончив школу, Джон сколотил тележку побольше и стал зарабатывать деньги, доставляя дрова со склада; кроме того, он занялся торговлей голубями. Он всегда старался отложить немного про черный день; прятал деньги в мешочек, часто пересчитывал их, а ночью клал под подушку. Он не пил, не курил, на девушек не тратился. Единственное, что он позволял себе, — это изредка поставить три пенса на лошадку. Но вскоре он обнаружил, что это невыгодно и что на скачках наживаются одни «жучки». Тогда он нанялся в агенты к одному букмекеру и стал собирать ставки среди своих товарищей — рабочих обувной фабрики; с каждой ставки он получал комиссионные, и к концу недели у него скапливалось несколько шиллингов сверх жалованья.

Джо скоро уволили, но он, видимо, об этом не тужил. Миссис Уэст пришла к убеждению, что Джо — просто лентяй. Джон проработал на фабрике до 1889 года, когда наступили тяжелые времена.

В 1889 году цены на шерсть упали, рынок был перенасыщен, земля и прочее недвижимое имущество обесценились. Экономический кризис начался с краха крупнейших строительных компаний; английские капиталисты, терпя убытки из-за кризиса, уже разразившегося в Англии, и зная, что в австралийской колонии дела идут все хуже и хуже, перестали вкладывать свои капиталы.

Безработица приняла угрожающие размеры. Спекулянтов, дельцов и банкиров охватила паника. Уделом безработных стали голод и отчаяние. Профсоюзы ответили на кризис волной забастовок. Самой крупной из них была стачка моряков 1890 года.

Экономический кризис не замедлил обрушиться всей своей тяжестью и на Керрингбуш; большая часть его тридцатипятитысячного населения осталась без средств к существованию. Почти все рабочие обувной фабрики, среди них и Джон Уэст, были уволены. Семейство Уэст, так же как и семьи других рабочих, еще глубже увязло в трясине нищеты.

Не удивительно, что Джон Уэст ликовал, успешно всучив полицейскому золотую монету. Теперь он мог утолить жажду власти, которая неприметно росла в нем все эти годы.

Надежда выкарабкаться из ямы, куда его бросила нужда и собственная беспомощность, впервые блеснула перед ним на втором году кризиса. Он хорошо помнил, как это случилось.

Была весна 1890 года. Он играл в карты со своими приятелями под навесом сарая на заднем дворе. Восемь оборванных парней сидели на ящиках вокруг самодельного стола и резались в покер.

На одном конце стола сидел он сам и сдавал карты. Ему недавно минуло двадцать один год, но он больше походил на подростка, чем на взрослого мужчину. Его темный костюм, купленный несколько лет назад, был потерт и изношен; вдобавок он успел из него вырасти. Рубашка тоже истрепалась; ни воротничка, ни галстука не было; от башмаков осталась одна рвань, но тем не менее было видно, что их чистили каждый день.

Если не считать серых непроницаемых глаз и кривых ног, скрещенных под столом, Джон Уэст мало походил на человека, который три года спустя подбрасывал на ладони соверен перед носом констебля. Стасовав замасленную колоду, он проворно и аккуратно сдал всем по пяти карт.

Слева от него сидел Джо; на нем были бумажные штаны и поношенная фланелевая рубашка.

— Сколько тебе, Джо? — спросил Джон, обращаясь к брату.

— Давай две, — ответил Джо.

Джон бросил ему две карты. Как и остальные, он играл без всякого увлечения. Покер — чисто азартная игра, а ни у кого из игроков не было денег.

— А тебе, Боров? — спросил он соседа Джо.

— Ну, давай три, — сказал Боров. Видимо, никто не помнил его настоящего имени. Под этой кличкой он давно уже обрел безымянность, присущую многим уголовникам. Боров был профессиональный вор и грабитель. Только год назад он отбыл двухлетнее тюремное заключение за соучастие в грабеже. Это был толстый, почти тучный мужчина, с пухлым носом «пятачком», заслужившим ему его прозвище. В наружности его было мало человеческого. Плешины на голове свидетельствовали об отвратительной болезни, которой он страдал. Его огромные волосатые ручищи торчали из коротких рукавов грязной рубашки; толстые пальцы неловко держали карты.

— А, черт, дай все пять, — сказал следующий партнер, Мик О’Коннелл. — Не идет и не идет карта. Несчастной пары, и той не дождешься.

Мик О’Коннелл, полный ирландец лет тридцати, не отличался ни опрятностью, ни чрезмерной честностью; говорил он с сильным ирландским акцентом, любил пошутить и был азартнейшим игроком. Его считали прирожденным лодырем. До полудня он валялся в постели и вообще засыпал в любое время и в любом месте. Лицо у него было круглое, румяное, рот большой. Мик, подобно некоторым другим безработным, умудрялся как-то существовать и даже кормить свою жену и четверых детей.

— С меня хватит, надоело, — сказал пятый игрок, Эдди Корриган, бросая карты на стол. Одет он был так же плохо, как и остальные, но производил приятное впечатление; это был австралиец ирландского происхождения — высокий, крепкий парень лет двадцати пяти, с правильными чертами лица и шапкой черных кудрей.

— А тебе сколько, Ренфри? — даже не взглянув на Корригана, спросил Джон Уэст, обращаясь к косоглазому подростку, одетому в бумажные брюки и замызганную рубаху; на голове его красовался рваный цилиндр.

— Давай четыре! Что же нам еще делать, как не просиживать штаны за картами? — ответил Ренфри. Он наклонил голову набок и прищурил косой глаз, пытаясь придать своему глуповатому лицу хитрое выражение. — Конечно, играй мы на деньги, я не стал бы прикупать четыре карты, когда другие берут по две и по три. Нет, Роберт Ренфри не из таковских.

— А мне три, — сказал Барни Робинсон. Этот был среднего роста, коренастый. Его круглое добродушное лицо обрамляли бакенбарды, а огромные усы с закрученными вверх кончиками придавали ему лихой вид. Он был полуграмотен, как и остальные, но одержим жаждой знания; поэтому он без разбора глотал любые книги, попадавшиеся ему под руку. Обтрепанный пиджак его был расстегнут, ибо на нем не осталось ни единой пуговицы. — Мой желудок начинает бунтовать, — добавил он. — Пора бы податься в ратушу — получить жратву.

— А ты ходи по утрам в Армию Спасения, — посоветовал Мик О’Коннелл. — Посидишь там с часок, послушаешь, как хвалят господа бога, а потом тебе дадут такой обед, какой и в Дублине не скоро сыщешь. Я и сам наедаюсь, да еще кое-что жене и детишкам приношу.

— Я прикуплю три, Джек, — сказал последний игрок, худой и бледный парнишка по имени Джим Трэси; он походил на узел тряпья, втиснутый между Барни Робинсоном и Джоном Уэстом.

Когда Джон Уэст, отсчитав три карты, протянул их Джиму, на кухонном крылечке появилась миссис Уэст — маленькая, худая, сутулая. Седые волосы ее были гладко зачесаны назад, лицо покрыто морщинами, губы крепко сжаты. Видно было, что эта когда-то кроткая, приветливая женщина постепенно становилась раздражительной и сварливой.

— Джон, Джо, сейчас же наколите мне дров! — крикнула она сердито. — Неужели я все сама должна делать?

— Ладно, мама, сейчас наколю, — рассеянно ответил Джо. — Подожди минутку.

Игра продолжалась, партнеры делали воображаемые ставки. Три туза Джона Уэста выиграли, и колода перешла в руки Джо.

Миссис Уэст, ворча себе под нос, подошла к кучке дров, лежавшей во дворе, взяла в руки топор с треснувшим топорищем и ожесточенно принялась колоть.

— В жизни своей не видала таких лодырей, — возмущалась она. — Два полена расколоть и то трудно, бесстыдники!

Игроки, услышав ее воркотню, оглянулись, но тут же снова занялись покером. Из-под топора вылетела щепка и попала миссис Уэст прямо в лицо; на щеке показалось немного крови. Она вытерла щеку передником и снова яростно заработала топором.

— Брось, мама. Я сейчас наколю, только дай доиграем, — сказал Джо, на минуту отрываясь от карт.

— Дождешься тебя, как же! До вечера печку не истопишь.

Она собрала в передник наколотые дрова, щепу и пошла обратно к крылечку.

— Лучше бы шли работу искать, чем целый день за картами сидеть, бездельники несчастные! — крикнула она через плечо.

— А вы, миссис Уэст, верно, с левой ноги нынче встали, — заметил Мик О’Коннелл.

Миссис Уэст остановилась.

— Ты бы помалкивал, Мик О’Коннелл. Тебе здесь совсем не место. Шел бы домой, к жене. Или работы поискал, позаботился о малых ребятах. — На пороге кухни она обернулась, посмотрела на игроков и вдруг сказала: — Я, помнится, говорила тебе, Боров, или как тебя там… чтобы ты сюда не ходил. Нам тут арестантов не нужно.

— Ах, не нужно? А ваш собственный сынок кто? Ваш-то Арти не арестант, что ли?

Миссис Уэст зашатало от этих слов, точно ее ударили по лицу. Джон Уэст вскочил и, перегнувшись через стол, схватил Борова за шиворот.

— Замолчи! Не смей этого говорить маме!

— Ты чего лезешь, сморчок? — Боров одним движением сбросил руку Джона и, поднявшись, в бешенстве уставился на него. — Отстань от меня, не то кости переломаю. — Он размахнулся огромной ручищей и так сильно толкнул Джона в грудь, что тот повалился на ящик, служивший ему стулом.

Остальные игроки, не вмешиваясь, внимательно следили за дракой. Миссис Уэст испуганно вскрикнула, когда Боров кинулся на Джона. Джон отпрянул назад, опрокинув ящик. Гнев его сменился страхом. Боров так стремительно бросился на своего противника, что стол перевернулся, раскидав игроков во все стороны. Боров вцепился Джону в плечо и уже замахнулся кулаком, но Эдди Корриган, поднявшись на ноги, перехватил удар и, сжав Борова в своих могучих объятиях, скрутил ему руки за спину. Пока они боролись посреди двора, Джон Уэст стоял поодаль, наблюдая.

— Садись на свое место и играй, — сказал Корриган, отпуская Борова.

Боров нерешительно поглядел на него, потом повернулся к Джону Уэсту и сказал:

— Только тронь меня еще раз, я те шею сверну.

Миссис Уэст постояла на крылечке, глядя, как игроки снова устанавливают стол и ящики и рассаживаются по местам. Потом она вернулась в темную кухоньку, подбросила дров в печку и принялась готовить скудный ужин. На душе у нее было тяжело. За последнее время нежная забота о детях, попытки ласковым внушением наставить их на путь истинный сменились бесплодными попреками. Она дала волю своему раздражению и сама вызвала оскорбительный ответ Борова. Впервые за много лет ей напомнили о преступлении Арти. Она всегда сторонилась людей, боясь услышать жестокие слова о позоре своей семьи.

Уже год, как Уэсты терпели крайнюю нужду. Надежды найти работу почти не было. Джон продал своего последнего голубя, а тележка его совсем развалилась. До сих пор Уэстам удавалось не слишком много должать за квартиру, но теперь хозяин грозил выселением. Миссис Уэст с тоской думала о том, что же они завтра будут есть. Она еще не обращалась в благотворительные учреждения, но скоро придется и ей смирить свою гордость, чтобы получить немного супу и хлеба в ратуше, в Армии Спасения или у церковного совета методистов. О, господи! Что же будет? Когда кончатся эти тяжелые времена?

Игра в покер прекратилась. Игроки лениво переговаривались между собой, только Джон Уэст молчал, погруженный в глубокое раздумье.

Мик О’Коннелл рассказывал:

— Побывал и я как-то на распродаже участков, видел, как всякие спекулянты покупали землю заглазно и на радостях дули даровое шампанское. А теперь им крышка, вот они и хнычут и бесятся, а то и пулю в лоб пускают.

— Эти паразиты оттого и кончают с собой, что привыкли жить в богатстве, — сказал Барни Робинсон. — Бедности не выдерживают, вот и пускают себе пулю в лоб. Верно?

— Это-то верно, — вмешался Эдди Корриган. — Но что будет с теми, кто внес в строительную компанию деньги за дом? Я бы на их месте всех членов правления засадил в тюрьму за грабеж. Хорошо, что объявлена забастовка. Пусть все эти мошенники знают, что рабочие не желают отдуваться за их грехи.

— Чепуха эти забастовки, — презрительно сплюнул Боров. — Шесть лет назад мы тоже бастовали, когда я работал на обувной фабрике, а какой из этого вышел толк?

Боров только один раз за всю свою жизнь попробовал жить честным трудом; но вскоре после того, как он поступил на фабрику, началась забастовка кожевников 1884 года, в которой ему волей-неволей пришлось участвовать. Он немедля вернулся к прежнему образу жизни и отправился вместе с другими громилами в Сидней, где они совершили неудачный налет на банк.

— Вот и теперь половину рабочих уволили, — закончил он.

— Их все равно уволили бы, потому что времена такие. А в ту стачку мы все-таки добились повышения заработной платы, — возразил Эдди Корриган.

— Конечно, рабочие должны бороться, — заметил Джон Уэст, все еще раздумывая над чем-то и, видимо, собираясь поделиться своими мыслями с приятелями. — Вся беда в том, что у хозяев много денег. Чтобы сладить с хозяевами, надо самим иметь уйму денег.

— Если бы у рабочих было много денег, они не стали бы бороться с хозяевами, — сказал Корриган.

— Взять хотя бы забастовку моряков, — продолжал Джон Уэст. — Что она им даст? У хозяев слишком много денег. Вот я и говорю — чтобы бороться с хозяевами, нужны деньги.

— Рабочие никогда ничего не добьются, — равнодушно сказал Ренфри. — Каждый пусть думает о себе, а на других наплевать.

— Ну, уж это ты врешь! — возмутился Корриган. — Рабочие только тогда и добьются чего-нибудь, когда будут держаться вместе.

— Рабочие должны войти в парламент и издавать такие законы, какие им нужны, — заявил Барни Робинсон, повторяя слова, которые все чаще и чаще раздавались в то время по всей Австралии.

Тут Джон Уэст решился наконец высказать свою мысль.

— Я так понимаю, что все вы на мели? — спросил он нерешительно.

— Ничего подобного, — усмехнулся Мик О’Коннелл. — Мы все работаем, и правительство выплачивает нам по десять золотых в неделю.

— Если ты что-нибудь придумал, так выкладывай скорей, — оживился Ренфри.

— Придумать-то я придумал. Помните, я как-то работал агентом у букмекера? Букмекерством можно заработать много денег. — Джон Уэст явно старался заранее убедить своих друзей в том, что его идея вполне разумна, чтобы они не подняли его на смех.

— Нужно иметь хоть какой-нибудь капиталец для начала, — заметил Ренфри.

— Знаю, — продолжал Джон Уэст. — Но я придумал, как добыть денег. А когда я открою контору, вы все можете стать моими агентами. Подработаете немного.

— А как добудешь? Починишь свою тележку и начнешь собирать гроши, пока не накопишь полный мешок золотых? — пренебрежительно спросил Боров.

— Мешок не мешок, а несколько золотых я сумею добыть. И если вы мне поможете, то и вам кое-что перепадет.

Все смотрели на Джона Уэста со смешанным чувством недоверия и надежды. Верно, ему случалось иногда раздобыть для себя несколько шиллингов, но — соверенов?!

Джон Уэст заговорил более решительным тоном:

— Голубей вы все держали, верно?

— Что ты задумал? — спросил Джо Уэст. Его нисколько не удивило, что Джон до сих пор не сообщил ему о своей идее. Хоть они и жили в одном доме и спали в одной комнате, но были братьями только по названию.

— Так вот, — ответил Джон Уэст, — я придумал, как добыть денег, чтобы открыть букмекерскую контору. Через две недели будут состязания почтовых голубей между Уоррагулом и Мельбурном.

— Да, — со вздохом сказал Барни. — У меня был голубь, который мог бы взять первый приз, но на днях мы его съели.

— А я сам перегоню любого голубя, вот увидите, — ухмыльнулся Мик О’Коннелл.

Джон Уэст пропустил насмешки мимо ушей.

— Мы будем принимать пари на эти гонки, — сказал он. — Или, точнее, пари буду принимать я, а вы будете собирать для меня ставки.

— А денег где возьмешь? — спросил Ренфри, свертывая папиросу; табак он доставал из окурков, подобранных на улице. Он закурил и выдохнул зловонный дым, к великой зависти остальных курильщиков.

— Денег не нужно. — Опершись обеими руками на край стола, Джон Уэст заговорил уверенно, с апломбом — Есть один голубь, Уарата, — он наверняка придет первым. Мы будем принимать ставки не на него, а на других голубей.

— Откуда ты знаешь, что он придет первым? — спросил Барни Робинсон.

— Знаю, и все тут.

— Жульничество? — спросил Эдди Корриган.

— Да нет. Этот самый Уарата на испытаниях покрыл дистанцию в рекордное время. Он придет первым! — Джон Уэст невольно понизил голос и оглянулся через плечо. — Все будут ставить на Уарату. Мы будем принимать ставки на всех голубей, кроме него. Деньги верные. Вы будете получать по десять процентов с собранных вами ставок. А на остальные деньги я открою букмекерскую контору, и вы будете моими агентами, понятно?

Джон Уэст видел, что все слушают его с большим, вниманием, и чувствовал себя польщенным.

— Почему ты так уверен? Жульничество готовят? — настаивал Эдди Корриган.

— Не совсем так. Просто страхуются. На случай если у Уараты окажется сильный соперник, у них припасен другой голубь, в точности такой же и под тем же номером. Они всегда смогут подменить Уарату. Мы будем принимать любые ставки — три пенса, даже один пенс. Весь Керрингбуш помешался на голубях. Мы будем обходить кабаки, заглядывать во все дома, где есть голубятни. Вы получите десять процентов. А я открою контору. И мы начнем принимать ставки на лошадей. Вы будете работать для меня на тех же условиях, но комиссионные я буду вам выплачивать только за проигранные ставки.

— Ну конечно, в точности на тех же условиях, — съязвил Мик О’Коннелл. — Все будут проигрывать, потому что не будем же мы принимать ставки на фаворита, так, что ли? Премного благодарен, мистер Уэст. Сочту за честь участвовать в вашей затее.

— Я согласен, Джек, — сказал Ренфри. Он мог бы и не говорить этого: все и так знали, что он — правда, без особого успеха — берется за любое дело, лишь бы раздобыть денег, не утруждая себя работой.

— Не нравится мне это, — сказал Барни Робинсон, — Ведь, говоря по совести, это чистейший обман. Но таким людям, как мы, особенно выбирать не приходится.

Все остальные, кроме Трэси и Корригана, выразили согласие. Джон Уэст, преисполненный чувства превосходства, гордо поглядывал на приятелей. Но тут Корриган сказал:

— Значит, вы, ребята, пойдете вымогать деньги у людей, которым и так есть нечего? Зная наперед, что гонки подтасованы? — Он повернулся к Джону Уэсту: — А тебе понравилось бы, если у твоей матери выманили бы три пенса?

Джона Уэста поразили слова Эдди, и он на минуту замялся; потом сухо ответил:

— Это к делу не относится. Хочешь немного подработать, да или нет? Решай как знаешь.

— Я уже решил. Хоть и туго мне с семьей приходится, а не стану я обирать таких же бедняков, как я сам.

— Ну, а ты? — обратился Джон Уэст к Джиму Трэси. — Ты тоже такой гордый, как Эдди?

— Какая уж тут гордость, Джек. Но Эдди дело говорит. Ведь люди проиграют наверняка.

Корриган был другом Джима Трэси. Они оба работали на обувной фабрике, когда началась забастовка. Он чувствовал, что Корриган прав. Джим Трэси собирался жениться, но наступил кризис, и он остался без работы. Теперь они с матерью почти голодали; ему хотелось помочь матери, а главное — ему хотелось жениться.

Рассеянно запихивая в рукав бахрому обшлага, он добавил:

— Вот если бы мы собирали ставки с богатых, это бы еще куда ни шло. А то мы у нищих последний кусок изо рта вырываем.

— А что же нам делать? Сидеть сложа руки и подыхать с голоду? — огрызнулся Джон Уэст. — Как хочешь, но ты должен подумать о матери и о своей крале. О них ты должен заботиться.

Тонкое и одухотворенное, но безвольное лицо Трэси омрачилось. Он явно боролся с собой. Наконец он сказал смущенно и нерешительно:

— Пожалуй, ты прав, Джек. Я согласен.

— Ну и дурак же ты, Джим! — воскликнул Корриган. — Я сам не святой и люблю побиться об заклад с приятелем; знаю: если людям охота азартничать — без букмекеров не обойдется… Но ведь это просто разбой среди бела дня!

Он вышел из-под навеса и исчез за углом.

Трэси сидел молча, потупив глаза. Джон Уэст с несвойственным ему многословием и самоуверенностью распределял между своими будущими агентами сферы их деятельности и раздавал листы бумаги со списком голубей, написанным его собственным корявым почерком. Против имени каждого голубя были оставлены графы для записи ставок и для фамилии злополучного игрока, который мог выиграть только чудом.

Ренфри заметил, что Уарата тоже значится в списке. — Ты же сказал, Джек, что мы не будем принимать ставки на Уарату. А если кто-нибудь захочет поставить на него? — спросил он.

Джон Уэст разъяснил, что выкинуть Уарату никак нельзя, иначе клиенты могут заподозрить, что дело нечисто.

— Если кто-нибудь захочет ставить на Уарату, говорите, что на него и так уже принято много ставок и никакой выдачи не будет, даже если он прилетит первым, — поучал он. — А еще лучше: говорите, что Уарата, вероятно, будет вычеркнут из списка или что знатоки по секрету советуют ставить на другого голубя. Говорите что угодно, мне все равно, но только не принимайте ставок на Уарату.

Когда стали сгущаться сумерки, миссис Уэст снова появилась на крыльце и крикнула:

— Джон, Джо! Сейчас же идите ужинать!

Вечерняя трапеза в доме Уэстов не отличалась роскошью: тарелка супу, хлеб, немного повидла и неизменная кружка чаю. Оба сына и мать уже принялись за суп, когда с заднего крыльца, пошатываясь, вошел невысокий толстый мужчина с багровым лицом, обросшим щетиной. Он взял тарелку с супом, оставленную ему на плите, и сел за стол.

— Опять похлебка, — проворчал он, нехотя принимаясь за еду.

— А ты чего ждал? — огрызнулась миссис Уэст.

— Да, чего ты ждал? — сердито повторил Джон Уэст. — Чем привередничать, лучше бы деньги домой приносил.

— А ты думай, что говоришь, не то в ухо дам. Что-то я не вижу, чтобы вы с Джо больно много работали.

Миссис Уэст вмешалась и водворила тишину. В комнате было уже темно. Она встала из-за стола и зажгла старую керосиновую лампу.

— Керосин весь, — сказала она. — Пусть уж погорит напоследок.

Безлунная ночь спустилась над Керрингбушем. На улицах вспыхивали газовые рожки, постепенно, один за другим, сначала на Джексон-стрит, потом по всему пригороду. Кое-где в окнах, словно глаза лихорадочных больных, зажглись тусклые огни.

Семья Уэст, чтобы не тратить последние капли керосина, рано легла спать. Джон Уэст долго лежал без сна, думая о предстоящих гонках голубей.

Голубь Уарата в самом деле вышел победителем на состязании, и Джону Уэсту, после уплаты агентам комиссионных, осталось чистыми одиннадцать соверенов.

Два соверена он отдал матери. Она догадывалась, каким путем ему достались эти деньги, но не такое было время, чтобы отказываться от них. Оставшиеся деньги он то и дело считал и пересчитывал, а затем пустил их в оборот, осуществляя свой план букмекерства на скачках.

Дело это оказалось и более сложным и менее выгодным, чем он предполагал. На столичном ипподроме конные состязания происходили почти ежедневно. Джон Уэст думал, что достаточно узнать из газет список участников и принимать ставки от клиентов. Но он ошибался.

Джон Уэст был новичком в хитроумном искусстве букмекерства, но он быстро овладел им. Ему приходилось слышать о букмекерах, которые терпели крах. Сначала он думал, что они сами в этом виноваты: отвечают на пари такими суммами, какими не располагают; но очень скоро Уэст понял, что могут быть и другие причины, вынуждающие букмекера прикрыть свою лавочку и даже переменить место жительства.

Как это ни странно, лошадь, на которую ставили клиенты, иногда действительно приходила первой, и нужно было раскошеливаться. Особенно скверно дело обстояло в тех случаях, когда первой приходила «темная лошадка», о вероятной победе которой кое-кому было известно заранее. Бывало и так, что какой-нибудь клиент в продолжение некоторого времени делал ставки наличными, стоически проигрывая то три пенса, то шесть пенсов, а то и шиллинг; а затем он делал ставку в кредит и, проиграв ее, платить отказывался. Попытки получить с него деньги почти неизменно оказывались тщетными, ибо, как говорится, на нет и суда нет. В довершение всего такой клиент сплошь да рядом переходил к другому букмекеру, конкуренту Джона Уэста, и делал там ставку наличными, и никто не мог ему в этом помешать. Кроме того, Джон Уэст подозревал, что его агенты далеко не так расторопны и честны, как ему бы хотелось. Джо, пожалуй, не обманывал его, но зато был на редкость ленив. Он работал ровно столько, сколько нужно, чтобы получить немного денег, а потом «шабашил» и отправлялся в бильярдную или пивную.

Джон Уэст ничуть не сомневался, что Мик О’Коннелл и Боров жульничают, утаивая от него кое-какие проигранные клиентами ставки. Ренфри слишком неосмотрительно заключал пари, вопреки требованию Джона Уэста работать только наверняка. Мало того, Ренфри сам делал ставки у других букмекеров и постоянно просил деньги вперед, в счет комиссионных. Барни Робинсон слишком миндальничал с клиентами, принимая ставки в кредит, и большинство безнадежных счетов приходилось на его долю. Он оправдывался тем, что надо же, мол, дать ребятам возможность отыграться. Джим Трэси стыдился своей работы, он мало собирал ставок и так же, как Барни, мирволил клиентам; с другой стороны, пользы от него было, пожалуй, больше, чем от других, потому что он хорошо знал грамоте и умел считать. В его ведении находилась бухгалтерия и все расчеты с клиентами.

Агентам Джона Уэста так мало перепадало денег, что при первой возможности они устраивались хотя бы на временную работу. Да и сам он как-то, после неудачных для него скачек, к великой радости своей матери, поступил на обувную фабрику. Это не уменьшило прибылей Джона Уэста: ставки бывших постоянных клиентов он возмещал ставками товарищей по работе.

Через год капитал Джона Уэста составлял уже сумму в тридцать пять соверенов, несмотря на то, что за это время он дважды разорялся дотла. Однако ему везло, и оба раза он быстро и с лихвой сумел вернуть потерянное.

Все же положение его было шаткое. С 1892 года начались неприятности с полицией. Борова поймали с поличным и оштрафовали. Джим Трэси, только что женившийся, так перепугался, что почти прекратил работу. Никакие заверения Джона Уэста, что он сам уплатит за него любой штраф, не могли заставить Джима пойти даже на самый малый риск. Зимой 1892 года Джо бросил работать на брата и открыл собственный тотализатор на пустыре в конце Джексон-стрит. Несмотря на то что дело велось им крайне безалаберно, он все же преуспевал до тех пор, пока полиция не накрыла его. Он был приговорен к штрафу в пятнадцать соверенов (все его достояние), причем судья предупредил, что в следующий раз его на полгода посадят за решетку.

Игра на скачках процветала в Керрингбуше, и частные тотализаторы пользовались особенной популярностью. Держать тотализатор значило работать без риска — определенный процент взимался с каждого выигрыша, независимо от того, какая лошадь взяла приз. В этом смысле тотализатор был выгодней букмекерства. С другой стороны, держать тотализатор было гораздо опаснее. Приходилось показывать клиенту списки лошадей с обозначением количества и размера ставок, чтобы он мог прикинуть свои шансы; когда же полиция устраивала облаву на тотализатор, будь то в помещении или под открытым небом, эти списки попадали ей в руки и служили неопровержимой уликой на суде.

С начала 1893 года для Джона Уэста наступила полоса невезенья. Кое-кто из его разорившихся клиентов снова стал выигрывать. Заветный мешок с деньгами тощал на глазах. Тогда Джон Уэст изобрел систему перестраховки: в день скачек он собирал своих агентов на углу Джексон-стрит, возле галантерейной лавки, и с помощью Джима Трэси проверял заключенные ими пари. Затем, торопливо подсчитав шансы, бежал к ближайшему конкуренту и сам ставил на лошадей, победа которых могла бы принести ему большие убытки. Эта система обеспечила Джону Уэсту постоянный приток барышей; его капитал снова стал округляться и скоро превысил сумму в сто соверенов.

Джо разъяснил брату все преимущества тотализатора перед букмекерством, и Джон Уэст, которому не терпелось разбогатеть по-настоящему, ломал голову, как бы так устроить, чтобы держать тотализатор и не попасться в руки полиции. Многие в Керрингбуше пытались это сделать, но безуспешно. К началу 1893 года во всем пригороде не осталось ни одного тотализатора. А между тем желающих поиграть было много. Разве люди не продолжали делать ставки даже тогда, когда ежеминутно можно было ждать облавы?

Джон Уэст заслужил добрую славу как исправный плательщик, и у него была большая клиентура, но он понимал, что на букмекерстве не разживешься. Мысль о тотализаторе неотступно преследовала его. Не может быть, чтобы не нашлось какого-нибудь выхода.

Он и сам толком не знал, чего он добивается. Он хотел быть богатым, хотел, чтобы его боялись и уважали. Со дня состязания голубей, когда первый приз взял Уарата, Джон Уэст преобразился. Он видел, что его агенты, даже Боров, относятся к нему с почтением. Они чувствуют его могущество, его власть над ними. И ему хотелось обладать еще большей властью. Если бы только найти способ, как открыть тотализатор и не попадаться полиции, весь Керрингбуш делал бы у него ставки.

Целый месяц он раздумывал над этим. И вот однажды ночью его осенило: надо открыть лавочку и, пользуясь ею как ширмой, обмануть полицию. От волнения он не мог заснуть и утром встал ни свет ни заря. Потом поделился своей идеей с Джо.

— Дело рискованное, — сказал Джо. — Да и накладно. Чем ты будешь торговать? Бакалеей? А на что товар купишь? И целый день за прилавком стоять?

— Надо придумать, чем торговать, чтобы работы было мало и денег требовалось немного, — упрямо возражал Джон Уэст. И придумал.

Три дня спустя он с решительным видом шагал по Джексон-стрит. Остановившись перед домом под номером 136, он заглянул в запыленное окно, где виднелся брошенный цибик чая.

Отлично, подумал он. Чайная лавка, за лавкой комната, черный ход в переулок.

Дойдя до угла, он зашел в мануфактурную лавочку, где за прилавком сидела толстая, средних лет женщина.

— Миссис Смит, — обратился к ней Джон Уэст, — пустующая лавка в доме сто тридцать шесть по Джексон-стрит ваша?

— Угадали, молодой человек. Торговля шла так плохо, что я прикрыла ее с месяц назад.

— Так вот, я хотел бы снять у вас это помещение. Я там хочу открыть торговлю чаем.

Вот каким образом поздней осенью 1893 года Джон Уэст открыл тотализатор в доме номер 136 по Джексон-стрит в Керрингбуше.

Успех превзошел все его ожидания: он и его помощники еле справлялись с работой.

Почти два месяца просуществовала «Торговля чаем П. Каммина», прежде чем констебль Броган явился с приказом произвести обыск. Доходившие до ушей Джона Уэста слухи относительно продажности местной полиции подтвердились, когда констебль поймал золотую монету и спрятал ее в карман.

Это был первый крупный шаг Джона Уэста на его пути к власти.

ГЛАВА ВТОРАЯ

Накануне розыгрыша кубка Мельбурна 1894 года Патрик Девлин, начальник сыскной полиции, сидел под вечер за своим столом в керрингбушском отделении. Это был большой, тучный мужчина — его огромное рыхлое тело так и выпирало из мундира. Перед ним стоял дюжий полицейский.

— Ну как, Грив, — сказал Девлин, — все готово для облавы?

— Так точно, сэр. Согласно вашему приказу, за лавкой установлено наблюдение. Замечено свыше шестидесяти человек — взрослых и подростков, — входивших в лавку. Я поставлю часть своих людей в переулке у черного хода, остальные войдут с улицы.

— А братья Уэст в помещении?

— Точно не знаю, сэр, но один из констеблей говорит, что видел, как Джон Уэст вошел в лавку часа два тому назад.

— Превосходно. Надеюсь, мы накроем его с поличным. Джон Уэст — это гвоздь всего спектакля, — сказал Девлин, грузно вставая с кресла. — Уже девятый час. Пора собираться.

«Вот не было печали», — ворчал про себя Девлин, усаживаясь рядом с Гривом в одноколку, дожидавшуюся у подъезда.

Лично он не питал вражды к Джону Уэсту. Не зависящие от него обстоятельства заставили его устроить облаву на «Торговлю чаем П. Каммина». Жалобы поступали от пасторов, от женщин, встревоженных тем, что мужья их проигрывают свой скудный заработок, от людей, которые сами не играли на скачках и осуждали азартные игры вообще. Все эти жалобы дошли до городских властей. И наконец констебль Грив — набожный методист, не игрок — в надежде на повышение в чине подал рапорт о том, что Броган и по меньшей мере еще один из полицейских покровительствуют Джону Уэсту и не предпринимают никаких попыток прикрыть его тотализатор.

Девлин давно подозревал, что Джон Уэст подкупил постового и, быть может, еще кое-кого из полицейских; однако Уэст ни разу не пробовал задобрить его, Патрика Девлина. Но скажите на милость, что толку быть начальником, если все доходы достаются рядовым полицейским? А может ли человек содержать жену и девятерых детей, да еще сберечь кое-что на выпивку и на покупку клочка земли с домиком — и все это на грошовое жалование начальника отделения? Этот молокосос Джон Уэст порядка не знает. Надо его проучить!

Решившись на облаву Девлин приступил к делу с ловкостью и энергией, которые в иных случаях умел проявлять. Он принял меры, чтобы полицейские, подозреваемые в дружеских чувствах к Джону Уэсту, не знали о готовящемся налете. Вывеска на лавке не могла ввести в заблуждение Девлина. Черта с два, да этот облезлый ирландец Пэдди Каммин и на собачью конуру не раскошелится! Он усмехнулся, вспомнив, каким образом ему удалось установить, что плату за помещение вносит либо Джон, либо Джо Уэст. Больше всего Девлина смущал вопрос, как подкрасться к лавке, чтобы не заметили сторожа, расставленные вокруг всего квартала. Грив сообщил ему, что накануне больших состязаний в лавке всегда толпятся игроки. Значит, облаву надо устроить вечером. А что может быть лучше, чем вечер накануне ежегодного розыгрыша кубка Мельбурна? Удачно выбранное время — половина дела.

Когда одноколка приблизилась к «Торговле чаем П. Каммина», Девлин вынул пистолет из кобуры и удостоверился, что он заряжен. Кто его знает, может, и понадобится. Говорят, ребята Джона Уэста — народ отчаянный.

Разношерстная толпа мужчин и юношей заполняла лавку и комнату позади нее. Большинство пришло сюда делать ставки: завтра предстоял большой спортивный день — розыгрыш кубка Мельбурна и других крупных призов. Но пришли и такие, кто сам никогда не играл или не имел денег на ставку, пришли просто потому, что больше некуда было пойти, чтобы повидаться и поболтать с приятелями. Здесь собрались люди разного обличья и возраста, старые и молодые, даже безусые подростки лет четырнадцати — пятнадцати. За редкими исключениями, все они были бедно одеты; один-два хороших костюма, мелькавших в толпе, казалось, попали сюда по ошибке. В помещении стоял глухой шум от гула голосов и шарканья ног.

Тусклый свет керосиновых ламп отбрасывал черные длинные тени, скользившие по стенам, словно страшные призраки. На полках позади прилавка лежал чай в пачках и жестяных коробках. Вначале бывало, что простодушные покупатели заходили в лавку и спрашивали чай, но уже много месяцев прошло с тех пор, как продажа чая прекратилась.

За прилавком стояли Барни Робинсон и Мик О’Коннелл, а также сам фиктивный владелец этого странного заведения — Патрик Каммин. Это был человек лет тридцати пяти, высокого роста, до крайности изможденный и худой. Он принимал ставки, выдавал билетики и делал записи на большом разлинованном листе бумаги; Мик и Барни, без умолку болтая, отмечали на куске картона, прибитом к стене, сколько на каждую лошадь поставлено.

Пэдди Каммин, узнав, что его дальний родственник, Джон Уэст, успешно занимается букмекерством, стал проситься к нему на службу. В то время Джон Уэст как раз подыскивал человека, который согласился бы поместить свое имя на вывеске магазина; он предложил эту сомнительную честь Пэдди, и тот с готовностью принял предложение.

Мик О’Коннелл и Барни Робинсон с любопытством приглядывались к своему новому коллеге. Мик говорил, что в жизни не видел такого чуднóго ирландца. Пэдди был медлителен, неповоротлив, не курил, не пил, не играл в азартные игры и зажимал каждый заработанный им грош. «Нет на свете скупее скупого ирландца», — заявил Мик, после чего Каммина прозвали «скупердяем». Особенно медленно работали у Пэдди мозги; это было видно по тому, как долго и нудно он записывал ставки, с каким трудом производил самые простые вычисления. Не красуйся его фамилия на вывеске, Джон давно выгнал бы его, уверял Мик. А Барни Робинсон клялся, что с Пэдди невозможно разговаривать, потому что на любой вопрос он отвечает никак не раньше, чем через полчаса.

В комнате за лавкой ставки принимали Джон Уэст и Ренфри, а Джим записывал их на большие листы картона, прибитые к стене позади стола. На листах печатными буквами от руки были написаны имена лошадей каждого заезда, а в графе против имени указывалось количество ставок, так что клиенты могли тут же подсчитать, какова будет выдача на ту или иную лошадь, если она выиграет скачку. Клиенты не знали, что Джон Уэст снимает в свою пользу одну треть с общей суммы ставок, но, исходя из опыта прошлых скачек, могли приблизительно подсчитать, сколько будут выдавать за победителя.

В толпе сновал Боров, выполняя возложенные на него обязанности блюстителя порядка. В задней комнате те же функции выполнял бывший боксер, по прозванию Дик Капуста. Это был дюжий парень необычайной физической силы, и его уши, надбровья и переносица свидетельствовали о том, что в бытность свою боксером он отличался не столько мастерством, сколько выносливостью.

Внезапно послышался резкий стук в дверь. Боров стал проталкиваться к выходу. Громкий голос потребовал: «Именем королевы, откройте!»

Поднялась суматоха. Все как безумные заметались по комнате, толкаясь и налетая друг на друга.

— Полиция!

— Бежим!

— Через черный ход, скорей, скорей!

Наиболее сильным и проворным удалось выбраться из давки; они выбежали во двор черным ходом и стали перескакивать через забор, но попадали прямо в объятия поджидавших их полицейских.

Дверь с улицы рухнула, и в лавку вошли несколько полицейских, предводительствуемые Девлином и Гривом.

— Вы все арестованы! И советую вам не скандалить! — заявил Девлин.

Джон Уэст и его помощники попытались было припрятать билеты и сорвать со стен уличающие их картонные щиты, но не успели. Джим Трэси побледнел как полотно. Жена постоянно твердила ему, чтобы он послушался совета Эдди Корригана и бросил тотализатор. Что-то она теперь скажет?

Страх охватил Джона Уэста. Он бросился к двери, неистово расталкивая толпу, выскочил во двор лавки, перемахнул через забор и попал не в переулок, а во двор соседнего дома.

Он услышал голос Барни Робинсона:

— Джим, Мик, скорей! Бегите за Джеком через двор тетки Моран!

Кто-то крикнул:

— В переулке засада!

Барни Робинсон и Джим Трэси благополучно выбрались вслед за Джоном, но Пэдди и Мика полицейские успели задержать.

Джон Уэст, Барни, Джим и еще четверо спаслись через соседний двор, а Ренфри и нескольким игрокам удалось, увернувшись от полиции, выбраться в переулок.

В лавке Боров ожесточенно сопротивлялся, но трое дюжих полицейских одолели его. Кое-кто из клиентов, отчаявшись спастись бегством, похватали с полок пакетики и уверяли, что зашли в лавку купить чаю, но никто их не слушал.

Не прошло и десяти минут, как более пятидесяти мужчин и подростков были арестованы, погружены в повозки и отправлены в тюрьму.

По дороге арестованные кричали прохожим:

— Ради бога, возьмите нас на поруки, а то мы не увидим розыгрыша кубка!

Составление протоколов и освобождение задержанных под залог продолжалось до полуночи. Большинство было отпущено. Джон Уэст внес залог за Мика О’Коннелла, Борова, Дика Капусту и Пэдди.

Невзирая на полицейскую облаву, день розыгрыша кубка Мельбурна оказался рекордным днем для тотализатора Джона Уэста. Непрерывный людской поток вливался в двери лавки и, миновав двор, через переулок выходил на Бэгвилл-стрит, где толпы клиентов поджидали почтовых голубей; эти голуби принадлежали Джону Уэсту, и после каждого заезда один из них прилетал из Флемингтона с табличкой результатов скачки. Когда птица показывалась над голубятней во дворе лавки, толпа бросалась к воротам, чтобы поскорей узнать, какая лошадь пришла первой. После этого счастливцы, поставившие на победителя, входили с черного хода в лавку, и там Джим Трэси и Джон Уэст, подсчитав выдачу, уплачивали деньги.

Голуби приносили не только результаты состоявшегося заезда, но и другие сведения; это была тайна, известная только Джону Уэсту и ближайшим его приспешникам; на Флемингтонском ипподроме орудовал подручный Джона Уэста, прозванный Миком «Генерал», который, помимо результатов предыдущей скачки, сообщал о вероятных шансах той или иной лошади в следующем заезде.

Многие клиенты стояли перед папертью церкви на Бэгвилл-стрит, как раз напротив переулка, куда выходил двор лавки. Среди них были и женщины. Женщин не допускали в тотализатор, но они делали ставки через своих мужей или знакомых мужчин.

Джон Уэст надзирал за всем. Зорким взглядом следил он за цифрами на картоне, за выплатой денег и самолично помогал принимать ставки перед самым заездом, когда не хватало рук. Все знали его, и он знал всех и каждого. Он весело и приветливо разговаривал со своими клиентами, поздравлял счастливцев, сорвавших большой куш, и держался с той непринужденной бодростью, которая отличает владельцев игорных домов во всем мире.

Однако под этой самоуверенной личиной скрывались тревога и страх. Против дневных налетов полиции были приняты все меры предосторожности, но он упустил из виду возможность облавы в темноте. Справится ли он с Девлином?

Из всех тайных тотализаторов Керрингбуша уцелел только один — его собственный. Конкурентов у него не было. Капитал его округлился до пятисот соверенов, и он, после долгих колебаний, решил положить почти все свои наличные деньги в банк. Некоторые банки, лопнувшие во время кризиса, произвели «реконструкцию» и снова открылись. Реконструкция состояла в том, что вкладчикам выплатили наличными из расчета один шиллинг за фунт стерлингов, а на остальную сумму вклада выдали акции обанкротившихся банков. «Кто его знает, — раздумывал Джон Уэст, — могут ведь и снова лопнуть», — и поместил свои капиталы в нескольких банках. Все-таки меньше риску.

Он сам не понимал, на что пускался, когда подмазал констебля Брогана! Не прошло и недели, как к нему явился другой полицейский и пожелал обыскать лавку. Пришлось и ему сунуть соверен. Потом опять пришел Броган и опять получил соверен; а через две недели явился третий — и тоже получил соответствующую мзду. С тех пор Джон Уэст регулярно платил дань этой троице. Чем же все это кончится? Деньги-то они брали, а даже не предупредили его, что Девлин готовит облаву. Может быть, Девлин и не трогал бы его, если бы всякие святоши не вопили с кафедр и не поднимали шума в газетах, требуя запрещения азартных игр.

Джон Уэст предавался этим невеселым мыслям вплоть до последней скачки перед розыгрышем главного приза — кубка Мельбурна, когда поднялся такой ажиотаж, что и думать-то было некогда.

Лавка Каммина помещалась почти на углу Силвер-стрит, рядом с каретной мастерской, и перед ней, прислонившись к перилам крыльца, стоял Мик О’Коннелл и клевал носом. Он должен был следить, не покажутся ли полицейские на Джексон-стрит справа. Напротив него, возле лавки жестяника, стоял Боров, тоже полусонный, и следил за другим концом Джексон-стрит. Немного подальше, у поворота в переулок, на той стороне Джексон-стрит, стоял маленький щуплый человечек, окрещенный Миком «Трясучка», так как страдал пляской святого Витта. Он наблюдал за переулком, на случай если бы полиция неожиданно нагрянула оттуда. Прозвище свое он заслуживал вполне: стоя «на стрёме», он то вскидывал руку, то дергал шеей, то брыкался левой ногой.

Позади лавки в удобных наблюдательных пунктах стояли еще караульные и с большим или меньшим вниманием поглядывали по сторонам.

Боров был обижен и зол. Его сняли с почетной должности привратника и вышибалы и разжаловали в караульные, ибо Джон Уэст утверждал, что, прояви он больше ловкости, полицейских можно было задержать на несколько минут, а тем временем успели бы спрятать улики. Опала стоила Борову пяти шиллингов в неделю, но прошли те времена, когда он мог спорить с Джоном Уэстом. Он стоял неподвижно, прислонившись к стене; в углу рта торчала папироса, поношенная шляпа была заломлена набекрень. Время от времени он подымал глаза и лениво оглядывал улицу.

Вдруг он отошел от стены, заслонил глаза рукой, потоптался на месте, потом круто повернулся и со всех ног бросился бежать. Шляпа свалилась у него с головы, но он не остановился подобрать ее. Добежав до лавки, он вихрем ворвался в комнату.

— Джек! Джек! — закричал он, еле переводя дух. — Идут! Двое! Я видел их!

Джон Уэст выскочил из задней комнаты.

— Ты уверен?

— Конечно уверен. Старик Девлин и эта сволочь — Грив.

— Ты знаешь, что делать. Выгони всех. Скажи Джо, чтобы убрали все билеты, щиты и деньги.

Боров выбежал во двор с криком;

— Полиция! Уходите все! Они идут сюда!

Клиенты не стали дожидаться второго сигнала. Они ринулись к открытым воротам, чертыхаясь, толкая и давя друг друга. В один миг паника передалась толпе, собравшейся в переулке и на Бэгвилл-стрит.

Джон Уэст сгреб деньги со стола в задней комнате, но впопыхах забыл маленький столбик серебряных монет: когда он выбежал в первую комнату, чтобы взять деньги с прилавка, Боров прошмыгнул в дверь со двора, схватил серебро, сунул в карман и кинулся к воротам; выбежав в переулок, он наскоро, кое-как притворил их за собой.

Через несколько минут в лавке Каммина и вокруг нее не осталось ни души; даже караульные — и те скрылись. Только Джон и Джо, торопливо совещаясь, стояли за прилавком. Джо сохранял спокойствие, но его брат был бледен и весь трясся.

— Ты уверен, что все билеты и картоны убраны? — спросил он.

— Да, да, все в порядке. Не трусь ты, ради бога, — отвечал Джо.

— Говорить с ними буду я, — сказал Джон Уэст, немного успокоившись. — Они ничего не могут сделать. Не могут доказать, что лавка принадлежит нам. Улик здесь нет никаких. — Они прошли в заднюю комнату и стали ждать. Вскоре послышались шаги. В лавку вошел Девлин, за ним Грив. Джон Уэст вышел к ним и стал за прилавком.

— Добрый день, начальник. Хороша нынче погода, — сказал Джон Уэст. Голос его слегка дрожал.

— Погода-то хороша, но я пришел к вам не о погоде говорить, милейший. — Вид у Девлина был суровый; он держался очень прямо, ремень на его толстом животе, казалось, вот-вот лопнет. Позади него Грив переминался с ноги на ногу.

Глаза Джона Уэста так и впились в лицо Девлина.

— А что же вам от меня нужно? — спросил он почти спокойным голосом.

— Я пришел арестовать вас.

— За что?

— Вы знаете, за что. За то, что у вас здесь тайный тотализатор.

— У вас нет доказательств. — Джон Уэст уперся кулаками в бока. Он был без шляпы, и его большие, низко посаженные уши, удлиненный череп и колючие глаза придавали ему сходство с затравленным зверем. — Можете обыскать помещение. Вы ничего не найдете. Эта лавка принадлежит Пэдди Каммину, которого вы вчера арестовали.

— Обыск я делать не буду — ни к чему. У меня имеются все нужные доказательства. Где ваш брат?

— Поищите.

— Вы здесь, Джо Уэст? — крикнул Девлин.

Джо вышел в лавку.

— Вы тоже арестованы.

Джо промолчал.

Джон Уэст окинул взглядом комнату, словно ища лазейку, через которую можно было бы улизнуть, потом снова уставился на Девлина.

— Берегитесь, я могу сообщить суду кое-что, что вам не понравится, — проговорил он.

— Ничего вы на суде не скажете, — возразил Девлин, однако досадливо поморщился. И не желая без нужды восстанавливать против себя Джона Уэста, прибавил: — Я действую на основании полученного приказа, так что со мной нечего торговаться. Вы и ваш брат являетесь владельцами этой лавки. Именно за вами мы и приходили вчера вечером.

Девлин вытащил из кармана наручники, быстро перегнулся через прилавок и защелкнул кольцо на запястье Джона Уэста.

Джон Уэст поднял руку и поглядел на железное кольцо, потом снова перевел глаза на Девлина; взгляд его выражал страх, злобу и стыд.

— Ты еще пожалеешь об этом, сукин сын, — прорычал Джон Уэст.

— Молчи, Джек, — спокойно сказал Джо.

— Не советую вам ругаться, Уэст, — сказал Девлин, побагровев. — Не то против вас будет два обвинения вместо одного. Идите сюда, Джо.

Джо стал подле брата, и второе кольцо Девлин защелкнул на его запястье.

— Так, красавцы мои, пойдете вместе, на случай если ваша шайка вздумает отбивать вас. Наденьте Шляпу, мистер Уэст, и заприте свою лавку.

Джону Уэсту приходилось слышать, что Девлин не лишен благоразумия.

— Послушайте, начальник, — сказал он. — Вы уже сделали свое дело вчера вечером. Какой вам смысл заходить так далеко? Я человек щедрый. Может быть… гм… мы с вами… поговорили бы?.. Как вы думаете?

Девлин, казалось, начал колебаться; потом оглянулся на Грива с таким видом, словно был недоволен его присутствием.

— Да, — наконец сказал он угрожающе. — Мы с вами поговорим в участке о том, какой залог вам придется внести, чтобы вас отпустили на поруки.

Девлин и Грив повели братьев Уэст по Джексон-стрит.

Когда Девлин уже подписывал протокол, в участок явился Ренфри. Джон Уэст незаметно сунул ему деньги, и тот внес залог за освобождение на поруки.

— Есть новости, — шепнул Ренфри, когда все трое вышли из участка и направились вниз по Джексон-стрит. Ренфри считал себя правой рукой Джона Уэста и всегда старался показать свое усердие и расторопность.

— Я все разузнал, Джек, — сказал он. — Девлин строит обвинение на словах мисс Смит. Это дочь старой карги, у которой мы снимаем лавку. Она сказала ему, что за наем платишь ты или Джо. А у Девлина есть улики, что в этой лавке работает тотализатор. Значит, выходит, что вы оба держите тотализатор, понимаешь? — Он прищурил левый глаз и сбоку посмотрел на своего патрона.

— То-то я удивился, почему он так уверенно говорит. Ты откуда это знаешь?

— Броган сказал.

— А почему он не предупредил нас?

— Говорит, не знал. Говорит, Девлин сообщил ему только после облавы.

Джон Уэст мучительно искал выхода. На сей раз, вероятно, дело кончится штрафом, но если Девлин добьется обвинительного приговора, он будет устраивать облавы до тех пор, пока не прикроет тотализатор.

— Надо заставить эту девчонку взять обратно свои показания, — проговорил Джон Уэст.

Настроение его менялось несколько раз с той минуты, как Девлин вошел в лавку. Почувствовав, как железное кольцо замкнулось на его запястье, он вспомнил тот день, когда полиция надела наручники на Арти и увела его. По дороге в участок стыд и унижение заглушили все другие чувства. Он думал о матери, о том, как она будет горевать, узнав об аресте сыновей. Но, придя в участок, он успокоился, — чего ради волноваться, — и его охватила апатия. «Ну, приговорят к штрафу, только и всего», — говорил он себе.

Теперь ему предстоял выбор: он мог подчиниться необходимости и прикрыть тотализатор, но это значило бы снова стать нищим, беспомощным. Нескольких сотен соверенов ненадолго хватит. Нет, нет, он не сдастся, он должен выиграть это дело. Он не откажется от тотализатора, он будет по-прежнему загребать деньги и когда-нибудь станет богачом, даже миллионером!

Джон Уэст остановился перед лавкой миссис Смит и сказал Ренфри:

— Я сам займусь этим. Зайдешь ко мне на квартиру в восемь часов.

Миссис Смит, уже знавшая об аресте братьев Уэст, была перепугана насмерть. Джон Уэст и сам нервничал, но, заметив ее страх, заговорил с ней свысока, тоном превосходства, что доставляло ему немалое удовольствие. Он заявил, что миссис Смит так же в ответе за это дело, как он и Джо. Пусть она поостережется, не то и она и дочь ее тоже попадут в беду. Миссис Смит, обливаясь слезами, ответила, что Девлин приходил в ее отсутствие, что дочь ее дала показания и что девушке ничего другого не остается, как подтвердить их на суде.

Холодные глаза Джона Уэста внимательно изучали плаксивое лицо миссис Смит. «Польстится на деньги, старая карга», — подумал он.

— Послушайте, миссис Смит, — заговорил он решительно. — Если меня заставят закрыть дело, вам придется искать съемщика для вашей лавки, а это будет нелегко. Так вот — я предлагаю вам двойную плату, но ваша дочь должна заявить на суде, что она не знает, кто платит за помещение, и что она не говорила, будто Джо и я вносим плату.

— Но это будет лжесвидетельство! — утирая слезы, возразила миссис Смит. — Мы честные женщины. Мы не знали, что вы держите тотализатор.

— Суд вам не поверит, да и я не верю, — ответил Джон Уэст. Он вытащил из кармана кошелек, не спеша отсчитал десять соверенов и выложил их на прилавок. — Это вам от меня подарок. Еще я хочу снять и тот ваш дом, который выходит в переулок. Он все равно у вас пустует.

Миссис Смит в нерешительности смотрела на соверены. Потом ее широкая рука с короткими пальцами медленно потянулась к золотым монетам и одну за другой подобрала их.

— Сюзен! — крикнула она дочери. — Пойди сюда.

Дома Джон Уэст застал свою мать в постели. Она горько плакала. Он остановился на пороге, не решаясь войти.

Весть об аресте сыновей очень быстро дошла до миссис Уэст. Что же теперь будет? Ограничится ли дело штрафом или их посадят за решетку? Неужели ей придется навещать в тюрьме всех троих?

Процветание Джона положило конец ее тревогам и лишениям. В доме появилась новая мебель, рядом с которой старая казалась еще более убогой, на кухне переложили печку, все семейство щеголяло в обновках, ели сытно и вкусно. Миссис Уэст уже не жаловалась на судьбу, не попрекала сыновей; здоровье ее улучшилось, она чувствовала себя бодрей; однако мысль о бедняках, проигрывающих последние гроши в тотализаторе, иногда тревожила ее совесть, и тогда она просила сыновей бросить это дело и подыскать себе настоящую, честную работу. На это Джон обиженно возражал, что «все любят азарт», что если он не будет принимать ставок, люди все равно найдут кого-нибудь другого, а он по крайней мере честно выплачивает выигрыши. Эти доводы на время успокаивали миссис Уэст, но мало-помалу ее все больше тревожило будущее. Партнеры и подручные, которыми окружил себя Джон, внушали ей сильнейшие подозрения. Вообще было что-то в ее сыне Джоне, чего она не понимала, что-то чуждое и пугающее.

Джон Уэст на цыпочках подошел к постели, тронул мать за плечо и принялся было утешать ее, но в ответ она, истерически всхлипывая, стала заклинать его, чтобы он прикрыл тотализатор, даже если суд оправдает их. Она обнимала его, слезно умоляя не делать ничего такого, что может принести их дому еще новый позор. Ему очень хотелось успокоить ее, но он не мог сказать ей ничего утешительного. Так и не ответив матери ни слова, он прошел в свою комнату, где Джо, угрюмый и подавленный, сидел на своей кровати.

— Нечего трусить, — сухо сказал Джон Уэст. — Мы выпутаемся из этого дела.

— Тебе легко говорить, — возразил Джо. — У тебя это первый привод. А мне могут дать шесть месяцев. Мама очень расстроена.

На другое утро Джон Уэст отправился к местному адвокату, и тот согласился взять на себя защиту.

Потом Джон Уэст велел Ренфри, Мику О’Коннеллу и Пэдди Каммину сообщить агентам и клиентам, что он уплатит штраф за всех, а кроме того, так как полиция сорвала игру, вернет деньги, поставленные на участников розыгрыша кубка Мельбурна. Несколько сердитых клиентов уже являлись на дом к Джону Уэсту и требовали денег за взявшую приз лошадь Таркулу. Джон объяснил им, что накануне скачек полиция захватила часть билетов и записей. В будущем, сказал он, в случае полицейского налета все ставки будут выдаваться обратно, а за всех присужденных к штрафу он сам будет вносить деньги. Кажется, этого достаточно? Он, разумеется, не сообщил им о том, что заранее знал, как дорого обошлась бы ему победа Таркулы. Облава сберегла ему много денег, и они-то и пойдут на уплату штрафов.

В тот же день состоялось слушание дела Пэдди Каммина, Мика О’Коннелла и остальных пятидесяти трех обвиняемых.

Всем, кто присутствовал в зале суда, даже тем, кто впервые видел седобородого судью, было ясно, что старик почти ничего не слышит: с начала и до конца заседания он не отнимал руки от левого уха; однако сумел-таки разобрать, что все подсудимые признали себя виновными. Появление главного обвинителя, начальника сыскной полиции Девлина, было встречено приглушенным свистом и бранью. Судья этого не услышал, но Девлин побагровел от ярости. Зал суда был битком набит клиентами тотализатора и бездельниками, ищущими развлечений. Настроение в публике царило благодушное и смешливое. Показания Девлина и предъявление им билетов и других вещественных доказательств сопровождалось шутками и взрывами смеха. К величайшей радости Джона Уэста, Девлин не упомянул о том, как его пытались подкупить.

Констебль Грив давал показания ровным негромким голосом. Старик судья вытягивал шею, прикладывал ладонь к уху и хмурил брови, силясь разобрать его слова.

— Старичок-то глуховат! — сказал Мик О’Коннелл. — Ни черта не слышит, хоть говори ему, хоть нет! Ничего нам не будет! — Слова его вызвали одобрительные крики и дружный хохот в публике и даже на скамье подсудимых. Судья, видимо, не слышал, что именно сказал Мик, но смех достиг его слуха; он стукнул молотком по столу и прокричал:

— Соблюдайте тишину и порядок!

Слушание дела затянулось до вечера. Каждого из обвиняемых присудили к десяти шиллингам штрафа, но Пэдди Каммин, ввиду того что его имя красовалось на вывеске, удостоился особой чести: с него взяли двадцать пять фунтов стерлингов.

На другой день уже сам Джон Уэст сидел на скамье подсудимых и, крепко сжав руки, в упор смотрел на перепуганную Сюзен Смит, тихим дрожащим голосом дававшую свидетельские показания. Она заявила, что не говорила Девлину и вообще никому, что Джон или Джозеф Уэст платит за наем помещения в доме номер 136 по Джексон-стрит. Девлин был ошеломлен. Он напомнил мисс Смит об их разговоре, обвинял Джона Уэста, что тот оказал давление на свидетельницу, но замолчал, когда судья — не тот, который слушал дело накануне, — потребовал доказательств.

И все же Джон Уэст с опаской поглядывал на судью: лицо его было сурово, да и слышал он отлично.

— Не робей, Джек! — крикнул кто-то в зале, когда очередь дошла до Джона Уэста. Он весь дрожал от волнения, но упорно отрицал, что держит тотализатор. Джо тоже не признал себя виновным. Потом защитник заявил, что братья Уэст не могут быть признаны виновными, так как накануне Патрика Каммина оштрафовали на гораздо большую сумму, чем остальных подсудимых, именно за то, что дело велось под его именем.

Во время перерыва Джон Уэст, в ожидании приговора, вышел на каменное крыльцо; его окружили служащие и постоянные клиенты тотализатора. Он был в безупречно сшитом новом костюме и новой щегольской шляпе. Держался он бодро и уверенно, но на душе кошки скребли. Джо стоял в стороне, бледный и молчаливый.

Когда заседание возобновилось, судья, иронически отозвавшись о свидетельстве мисс Смит, заявил, что нужно положить конец азартным играм и что, по его глубокому убеждению, лавка в доме 136 по Джексон-стрит стала местом сборища подозрительных личностей. Эти слова вызвали недовольство публики, многие из присутствующих сочли себя оскорбленными и не преминули выразить свое негодование громким свистом и выкриками, прекратившимися только после того, как судья пригрозил очистить зал. Джон Уэст сидел неподвижно, выпрямившись, а Джо весь дрожал и в отчаянии ломал руки.

— Признаю обвиняемого Джона Уэста виновным в содержании игорного притона в доме номер сто тридцать шесть по Джексон-стрит в Керрингбуше. Он приговаривается к штрафу в размере пятидесяти фунтов или к тюремному заключению сроком на три месяца.

В публике послышался ропот. Джон Уэст вскочил на ноги, словно собираясь протестовать, но, ничего не сказав, медленно опустился на место.

— Признаю обвиняемого Джозефа Уэста виновным в том же преступлении. Приговаривается к штрафу в размере двадцати пяти фунтов или к тюремному заключению сроком на один месяц. Предупреждаю, что если тот или другой из обвиняемых еще раз предстанет передо мной по такому же делу и будет признан виновным, я отправлю его в тюрьму — без права на замену штрафом.

Джон Уэст был словно в тумане, когда подошел к судейскому столу, чтобы заплатить штраф за себя и за брата. Он чувствовал себя жертвой вопиющей несправедливости. С ним поступили подло, говорил он себе, но он никогда не сдастся. Выйдя на улицу, он на все выражения сочувствия отвечал с вызовом:

— Тотошка вновь откроется, об этом не беспокойтесь!

Домой он пошел один, погруженный в глубокие думы.

По дороге он поравнялся с кучкой оборванных людей, дробивших камень на краю мостовой. Работали они вяло, без всякой охоты. Один из них выпрямился и, опираясь на свой молот, рассматривал мозоли на руках. Увидев Джона Уэста, он крикнул:

— Эй, Джек, чем кончилось дело?

Джон Уэст остановился.

— Пятьдесят монет с меня, а с Джо — двадцать пять.

— Многовато, а?

— Да, но меня этим не испугаешь. Опять открою дело. Ну, а ты как?

— Плохо, Джек. Долго шатался без работы. А теперь — сам видишь. Безработных пристроили чинить дороги и засыпать канавы на Райли-стрит. Но платят гроши, да и ненадолго это. Я подумываю, если лучше не станет, не податься ли мне на запад, в Калгурли.

— Что-то не похоже, чтобы скоро стало лучше, — не было бы хуже! А в Калгурли, говорят, золото прямо под ногами валяется.

Джон Уэст, сунув руку в карман, подошел поближе к каменщику.

— На, возьми. Купи чего-нибудь жене и ребятишкам, — сказал он, протягивая ему несколько серебряных монет.

— Спасибо, спасибо тебе.

Джон Уэст зашагал дальше. Он услышал, как каменщик сказал:

— Хороший парень Джек Уэст. Редкая душа!

Джон Уэст шел вразвалку, самодовольно улыбаясь.

Уж он-то всегда поддержит человека в беде! Он становился известной личностью. «Джек Уэст в гору пошел», — говорили о нем с завистливым восхищением, отдавая должное и его успехам и щедрости.

Заглянув в переулок, мимо которого он проходил, и увидев, что из одного дома выносят ветхую, убогую мебель и грузят ее на подводу, Джон Уэст остановился.

«Отбирают за долги у какого-нибудь несчастного бедняка», — подумал он. Из дома вышла высохшая, изможденная женщина и стала просить, чтобы ей оставили хотя бы две койки с постелями. Джон Уэст, поколебавшись, сделал несколько шагов по переулку. Он еще не решил, как ему поступить. Вдруг он увидел, что к женщине подходят двое мужчин — в одном из них Джон узнал Эдди Корригана. Оба громко заспорили с людьми, конфисковавшими имущество. Подъехала одноколка, из нее вышли двое полицейских и вмешались в спор. Джон Уэст остановился в нерешимости. Нет, лучше держаться подальше от полиции; пусть Эдди Корриган заступается за эту женщину, если ему уж так приспичило! Он повернулся и зашагал к дому.

* * *

Прошло три месяца, и в лавке Каммина появились заметные признаки оживления.

Дверь на улицу была заперта на все засовы, но внутри помещения Мик О’Коннелл подметал пол, вздымая тучи пыли. В задней комнате за столом сидел Джон Уэст и, сдвинув шляпу на затылок, складывал мелкие монеты в аккуратные столбики. Вокруг стола расположились Ренфри, Барни Робинсон, Пэдди Каммин и некое новое лицо, прозванное Миком «Франт Алек».

Алек успешно спекулировал земельными участками, пока не пришел конец земельному буму. С тех пор он перебивался кое-как любыми способами, только не при помощи работы. После полицейской облавы Джим Трэси вернулся на обувную фабрику, а на его место Джону рекомендовали Алека. Франт Алек все еще носил гетры, сюртук и цилиндр, как в те давно минувшие дни, когда он пил шампанское и спекулировал землей. Теперь все на нем обтрепалось и поизносилось, а башмаки разорвались, но тем не менее он еще пытался выглядеть щеголем и цедил слова, как английский лорд.

На стене позади Джона Уэста висели большие листы белого картона; на них красными чернилами были аккуратно выведены имена лошадей. На столе стопками лежали билеты. Во дворе, под голубятней, у самого забора, был пристроен сарайчик длиной в двадцать пять футов, шириной — в четыре. Сарайчик был открытый, а пол поднят на фут над землей. Боров приколачивал к задней стенке огромные листы картона для записей. Двор весь зарос травой, и Дик Капуста, ворча и обливаясь потом под жаркими лучами утреннего солнца, расчищал его лопатой.

В конце двора Трясучка, которому болезнь не мешала ловко действовать инструментами, устраивал широкую потайную калитку в заборе, отделявшем двор лавки от двора пустого дома, также снятого Джоном Уэстом у миссис Смит. Здесь Трясучка жил безвозмездно, отрабатывая в тотализаторе плату за квартиру; кроме того, и дом его, и двор должны были служить путем спасения в случае полицейского налета.

Джон Уэст окинул взглядом своих помощников и сказал:

— Помните, что с каждой выдачи вы будете снимать только десять процентов и мелочь. Например, если выдача, скажем, три шиллинга и один пенни, вы выплачиваете три шиллинга; если три шиллинга и одиннадцать пенни — все равно платить надо три шиллинга.

— Понятно, дорогой мой, — ответил Алек. — Думается мне, что в общем это составит никак не меньше пятнадцати процентов.

Джон Уэст свирепо глянул на него. Не будь Алек хорошо грамотен, Джон ни за что не стал бы держать этого ломаку, этого опустившегося щеголя.

— А раньше мы снимали тридцать три с третью процента, — сказал Барни Робинсон и удостоился не менее свирепого взгляда.

Джон Уэст не хотел, чтобы клиентам стало известно, какие огромные проценты он взимал с них до закрытия тотализатора. Сейчас он умерил свои аппетиты только потому, что у него появились конкуренты. Две недели назад на Джексон-стрит открылись еще два тотализатора; владельцы, вероятно, рассудили, что успеют нажить уйму денег, прежде чем полиция накроет их.

— Я снимал треть только вначале, пока не стал на ноги. А теперь я буду брать меньше всех, а выплачивать больше всех. Моим клиентам не на что будет жаловаться. Судя по всему, Рэйен и Коэн берут не меньше двадцати процентов. Со мной они не смогут тягаться.

— Все равно, — сказал Барни Робинсон, — клиенты не проиграют больше того, что у них есть. А это уж ты из них будешь выкачивать каждую неделю, какой бы процент ни был.

Джон Уэст опять сердито глянул на Барни. Сразу видно, что он поработал на фабрике и снова подпал под влияние Корригана. За последнее время с работой стало немного легче: после закрытия тотализатора не только Джим Трэси, но и Робинсон, и Джо Уэст устроились на обувной фабрике. Ренфри работал в железнодорожных мастерских.

— Можешь уходить отсюда, если тебе не нравится, — сказал Джон Уэст.

— Надо же мне что-нибудь делать, пока мы бастуем.

— Ах, вот оно что! Ты только хочешь попользоваться у меня, пока идет забастовка. Того гляди, и Джо и Трэси явятся сюда просить работы.

Барни промолчал. Он смущенно подкрутил кончики усов, достал из кармана книжку и начал читать.

— Ты мне прямо скажи, остаешься у меня или нет? — настаивал Джон Уэст. — Я не хочу, чтобы мои служащие все время то приходили, то уходили.

— Я останусь, Джек, — уныло сказал Барни. Он ухаживал за Флорри, работницей на фабрике. Он собирался жениться на ней, и мысль о браке, видимо, омрачала его обычную жизнерадостность. Флорри, конечно, рассердится, если он вернется к Джону Уэсту; но кормиться чем-то надо во время забастовки? И даже не будь забастовки — разве с его грошовым заработком можно жениться, содержать семью?

Воцарилось молчание, и слышно было только звяканье монет, которые Джон Уэст любовно, словно лаская их, ссыпал в холщовые мешочки. Убрав деньги, он сказал:

— А все-таки это ненадежное место. Нужно сделать потайной выход здесь, у самого стола.

— Вот обрадуется миссис Моран, когда мы начнем сигать через ее кухню, — фыркнул только что закончивший уборку Мик О’Коннелл, усаживаясь на свободный стул и вытирая вспотевшее лицо грязной рукой.

— Вовсе не через кухню, а через двор.

— Невелика разница. А у нее такой язык, что хоть святых вон выноси! — Мик не забыл, как ему и Борову досталось от миссис Моран, когда они вздумали посвистать Нелли, ее хорошенькой дочке.

Джон Уэст не слушал Мика.

— Да, да, — продолжал он, — нужно сделать выход здесь и еще один — в задней стене сарая. Иначе нам не уйти со всем нашим добром в случае налета. Клиенты — те смоются через калитку во двор Трясучки. А нас полиция застукает раньше, чем мы успеем унести билеты и щиты.

— Вы совершенно правы, дражайший, — прогнусавил Франт Алек, — победа достанется быстроногим.

— А здорово ты это придумал, Джек, — с восхищением глядя на своего патрона, сказал Ренфри. — Только бы уговорить миссис Моран.

— Я сегодня буду на благотворительном базаре. Миссис Смит обещала познакомить меня с миссис Моран и с ее дочкой Нелли. — Джон покраснел, произнося имя девушки, но все сделали вид, что не замечают его смущения.

— Вот ты и поухаживай за Нелли, — посоветовал Мик. — Хороша девчонка. Не хуже наших красоток в Ирландии. Можно позавидовать тому, с кем она спутается.

Джон Уэст вспыхнул до корней волос; уши стали багрово-красными.

— Слушай, О’Коннелл, — в бешенстве проговорил он, — попридержи язык, не то я тебя выгоню в два счета!

В комнате сразу стало очень тихо, словно в фабричном цеху, когда вдруг останавливаются все машины. Но неугомонный Мик тут же заговорил снова:

— А ты читал в газете, как судили твоего дружка Эдди Корригана? — Он засмеялся, но смех его прозвучал натянуто. — Приговорили к штрафу за то, что ни на шаг не отставал от хозяина.

Джон Уэст вопросительно посмотрел на Мика; но тут вмешался Барни Робинсон.

— Ничего в этом смешного нет, — сказал он.

— Я не читал. В какой газете? — спросил Джон Уэст.

Ренфри вытащил из кармана номер «Века».

— Вот, пожалуйста, — сказал Мик, — я сам читал.

— Врешь, — сердито проворчал Робинсон, — ты и читать-то не умеешь. — После этого Мик умолк, видимо признав себя побежденным.

— Вот здесь. Видишь, Джек? — сказал Ренфри. — Старик Данн напечатал объявление, что безработные могут присылать ему письма с просьбой о работе. А потом он ходил к ним на дом. Он хочет открыть новую фабрику, чтобы сорвать забастовку. А Корриган и его товарищи ходили за Данном по пятам.

Ренфри достал узенький футляр, открыл его и с гордостью надел очки в дешевенькой оправе. У него с детства было слабое зрение, но покупка очков только недавно оказалась ему по карману. Мик О’Коннелл непрестанно дразнил его. «У тебя кривые очки», — то и дело говорил ему Мик, на что Ренфри неизменно отвечал; «Неправда» — и, сняв очки с носа, объяснял Мику, что одно стеклышко толще другого потому, что один глаз у него косит.

Ренфри приготовился было читать, но заговорил Барни Робинсон:

— Так вот, Корриган ждал у дверей, когда старый черт выйдет, а потом заходил в дом и объяснял рабочему, что нехорошо быть штрейкбрехером. Он молодчина, Эдди Корриган!

Барни вызывающе посмотрел на Джона Уэста:

— И если ты желаешь знать, то я сам ходил вместе с ним и помогал ему.

— Вот послушайте, — сказал Ренфри и прочел торжественным голосом:

«Странный приговор. Эдуарда Корригана сегодня судили по обвинению в неотступном следовании за Джоном Данном. Обвинительный приговор вынесен на основании закона о взаимоотношениях хозяев и слуг…»

Джон Уэст выхватил газету из рук Ренфри и про себя прочел заметку. Он злорадствовал. Правда, Корриган дружил с ним еще в школе и всегда заступался за него; но Корриган отказался участвовать в тайном тотализаторе и уговаривал служащих Джона Уэста не работать на него. А главное — поведение Корригана постоянно напоминало ему о том, что в жизни есть другие цели, кроме богатства, и что бороться нужно именно за них.

Джон Уэст сложил газету.

— Пойду посмотрю, кончили ли там писать таблицы. Я скоро вернусь.

Боров запер ворота за своим хозяином.

Когда оба конкурента Джона Уэста завели тотализаторы, он решил снова открыть свой и, чтобы вытеснить их, снизил процент, взимаемый со ставок.

Джо пытался отговорить брата:

— Неужели ты рискнешь еще раз? Ты же знаешь, если тебя посадят в тюрьму, это убьет маму. — Джон отвечал советом — не совать нос в чужие дела.

Адвокат Джона объяснил ему, что полиция, раньше чем привлечь его к суду, должна сделать новый налет и найти новые улики. Значит, ему ничего не грозит, нужно только похитрее заметать следы. Дело, конечно, рискованное. Если он попадется — тюрьмы не миновать! Нужно во что бы то ни стало заставить миссис Моран согласиться на устройство потайного выхода из задней комнаты. Тогда он может спокойно сидеть у самой двери и в случае налета сумеет спастись бегством. А для служащих надо проделать дверь в стене сарая.

Джон Уэст бодро шагал по улице, как вдруг на него с размаху налетел выскочивший из-за угла Эдди Корриган.

— Виноват, — сказал Корриган и, узнав Джона Уэста, прибавил: — Это ты, Джек? Как поживаешь?

— Неплохо, — ответил Джон Уэст. Он заметил, что потрепанная одежда Корригана мешком висит на его могучей фигуре и что от него остались кожа да кости. — Я слышал, ты попал в беду за то, что преследовал Данна.

— Да, этот прохвост нанимал штрейкбрехеров для своей новой фабрики.

— Это тебе урок. Не возись с забастовщиками и штрейкбрехерами.

— Ошибаешься, Джек. Напротив. Безработные держатся стойко, хотя на каждого бастующего приходится десять человек, которые ищут работы.

— А хозяева все равно сильнее вас. У них денег много. Чтобы бороться с хозяевами, нужны деньги.

— Я слышал, у тебя денег куры не клюют, но что-то не вижу, чтобы ты боролся с хозяевами.

— Напрасно смеешься. Не беспокойся, я достаточно делаю для бедных. Я никогда не отказываю в помощи беднякам.

— Ты возвращаешь им часть того, что они отдают тебе, так, что ли?

— Нет, не так. Ты сам говорил, что все любят азарт. А я никого не обираю.

— Ну, ладно, Джек. Пусть будет по-твоему. Мне пора. Мы узнали, что Франклин собирается открыть фабрику и набирает туда штрейкбрехеров. Нам нужно образумить тех мерзавцев, которые согласятся работать там. — Корриган многозначительно ударил могучим кулаком по ладони.

— Не круто ли? Я сам против приема на работу не членов профсоюза, но все-таки чем они виноваты? Ведь есть такие, которые годами сидят без заработка.

— Я никому не прощаю штрейкбрехерства. И не жалею штрейкбрехеров. — Корриган повернулся, собираясь идти. — Мне пора, Джек.

На мгновенье в душе Джона Уэста пробудились какие-то отголоски усердно подавляемой человечности. Он должен был признаться себе, что невольно восхищается Корриганом, хотя и не согласен с ним. — Как жена и ребятишки, Эдди? — спросил он более дружелюбно.

— Ничего, живем сносно, Джек. Сейчас, конечно, трудновато приходится.

Джон Уэст достал из кармана соверен и попытался всунуть его Корригану в руку.

— Возьми, — сказал он. — Купишь чего-нибудь жене и детишкам.

Корриган отдернул руку.

— Нет, спасибо, Джек. Обойдемся и так.

— Ну, тогда возьми в стачечный фонд. Постой, вот тебе еще соверен. Почему вы сами не пришли ко мне? Я давно бы дал.

— Это дело другое, Джек. Большое спасибо. Твои деньги пойдут семьям бастующих.

Они попрощались и разошлись. Мысли Джона Уэста обратились к предстоящему посещению благотворительного базара; весь день он только об этом и думал, даже позабыл о тотализаторе.

Джон всегда очень заботился о своей наружности и о своем туалете, но в этот вечер он особенно постарался. Не удовольствовавшись утренним купаньем, он еще раз спустился к реке, прихватив мыло и полотенце. (Ванны у Уэстов не было — не помещалась в крохотном домике.) После этого он тщательно побрился. Потом долго раздумывал, надеть ли ему новый серый костюм или тоже новый, но темный. В конце концов он остановил свой выбор на темном.

Завязав галстук, он постоял перед зеркалом, критически разглядывая узел при свете керосиновой лампы. Нет, не годится. Он снял галстук и снова принялся завязывать его. Только на третий раз узел вполне удовлетворил его.

Труднее всего было сделать прическу. Вихор, который он всегда зачесывал назад, ни за что не хотел ложиться как следует. Джон смочил его водой и наконец при помощи щетки и гребня добился успеха. Потом надел шляпу, пальто и, на шаг отступив от зеркала, стал любоваться собой, повертываясь то так, то этак. Никаких сомнений: во всем Керрингбуше не сыщешь франта, который одевался бы лучше Джона Уэста!

Он вышел на кухню, где в старой качалке возле печки сидела его мать и шила.

— Джон, — негромко сказала она, — надеюсь, ты не забыл о том, что я просила тебя не открывать…

— После, после, мама, — прервал он ее. — Я очень тороплюсь. — Ему не хотелось ссориться с матерью. По-своему он любил ее. Жаль было огорчать старуху, но он отлично знал, что не послушает ее и что рано или поздно придется сказать ей про тотализатор.

Он вышел на Джексон-стрит и направился к церкви святого Иосифа, в одном из помещений которой был устроен базар. От волнения его пробирала дрожь, сердце колотилось. Джон Уэст радовался знакомству с миссис Моран, потому что хотел получить от нее согласие на потайной ход, но он радовался и знакомству с ее дочерью. Нелли была очень недурна собой. Встречая ее на улице, он любовался плавным колыханием ее длинного платья; нравилось ему и то, что, когда он проходил мимо ее дома, она, стоя на крылечке, дарила его благосклонным взглядом. Он обратил на нее внимание месяца три спустя после открытия тотализатора, но, хотя встречался с ней довольно часто, ни разу не заговаривал. Пока что он потихоньку наводил о ней справки. Он знал уже, что она окончила монастырскую школу и часто гостит в деревне у своей тетки. Раза два он видел ее верхом на лошади, взятой напрокат в школе верховой езды. Ей очень шла амазонка, и она свободно и ловко сидела в седле. Миссис Моран держала в конце Джексон-стрит небольшой магазин дамских нарядов и шляп. Джон Уэст догадывался, что у старухи, как и у всех, торговля идет вяло и что ей нелегко сводить концы с концами. Отца Нелли, видимо, не было в живых.

С каждым шагом волнение Джона усиливалось. Сегодня он познакомится с Нелли Моран. Вот уже несколько месяцев ему казалось, что он влюблен в Нелли, и он решил непременно жениться на ней. По ночам он видел ее во сне.

С женщинами Джон Уэст все еще был робок, как мальчишка. Сестер у него не было; ни друзья, ни книги не научили его, как нужно обращаться с прекрасным полом. Его часто одолевали романтические мечты, но когда ему приходилось наяву разговаривать с молодой женщиной, у него от смущения и страха язык прилипал к гортани.

Работая на обувной фабрике, он познакомился с девушкой весьма веселого нрава, на которую все работницы посматривали неодобрительно; зато среди мужчин у нее было немало друзей. Джон Уэст решил попытать счастья у этой неразборчивой девицы. Как-то зимой, после работы, он уединился с ней в уголке темного фабричного двора. Ее толстые губы прижимались к его губам, а он весь дрожал от испуга и волнения. Потом он не испытал ничего, кроме стыда и смертельного страха. Он не спал всю ночь. Что, если он заболел самой страшной болезнью, какая только существует на свете? Утром он заглянул в медицинский справочник, который его мать хранила у себя в спальне, но не нашел там ничего вразумительного. Целую неделю его терзал страх: он вообразил, что у него появились первые симптомы болезни. Показаться врачу? Но ему было слишком стыдно, да и где было взять денег на врача? Он вспомнил слова Борова о том, что заболеть — минутное дело, а потом всю жизнь не развяжешься. Но прошел еще месяц, «симптомы» исчезли, а вместе с ними все тревоги и страхи.

Он поклялся больше никогда не прикасаться к таким женщинам, а дожидаться встречи с красивой чистой девушкой, образ которой иногда мерещился ему во сне, и во благовремении жениться на ней.

Оставив пальто и шляпу в передней, Джон Уэст нерешительно вошел в зал и остановился у самых дверей. Он сразу увидел миссис Смит, которая восседала в павильоне, где торговали фруктами. Видимо, она попыталась, хотя и без особого успеха, скрыть ухищрениями туалета свои пышные формы.

Это был обычный благотворительный базар, устраиваемый церковью, — с павильонами, лотереей, призами, шумной, празднично разодетой толпой. Женщины щеголяли в платьях со шлейфами и высоченных шляпах; мелькали крахмальные воротнички мужчин, нафабренные усы и бакенбарды.

Уэсты были католиками. Пока Джон и Джо были детьми, мать почти каждое воскресенье водила их на богослужение в церковь святого Иосифа. Она посылала их на исповедь и к причастию, но когда мальчики поступили в школу, она сама реже стала посещать церковь и уже не брала их с собой. В школе они не получили религиозного воспитания, так что Джон и Джо Уэст числились католиками только формально. За последние годы миссис Уэст снова пристрастилась к церковным службам, но, невзирая на ее просьбы, — впрочем, довольно редкие, — сыновья никогда не сопровождали ее.

— Добрый вечер, миссис Смит, — сказал Джон.

— A-а, здравствуйте, мистер Уэст.

Он смущенно переминался с ноги на ногу и, не зная, что сказать, только пуще краснел.

— Э-э-э… очень много народу, миссис Смит. Кучу денег соберут.

— Да, мистер Уэст, народу очень много. А вон там, видите, мисс Моран.

— Да, да, вижу.

Нелли Моран продавала всякие безделушки в павильоне возле боковой двери. Длинное платье с узким лифом в обтяжку очень шло ей; каштановые волосы были собраны в пышный узел, над ним возвышалась разукрашенная лентами шляпка. «Совсем как красавица с репродукций, выставленных в витрине торговца картинами на Джексон-стрит», — подумал Джон Уэст.

Миссис Смит подвела его к Нелли, но им пришлось подождать минуты две, пока она освободится от покупателей. Сердце у Джона Уэста бешено колотилось, под ложечкой сосало, большие уши горели.

— Нелли, я хочу тебя познакомить…

— Здравствуйте, миссис Смит. Как много народу, правда?

— Да, много. Нелли, ты не знакома с мистером Уэстом?

— Нет, как будто не знакома.

— Познакомьтесь: мистер Джон Уэст — мисс Нелли Моран.

— Добрый вечер, мистер Уэст, — застенчиво пролепетала Нелли.

— Хм… добрый вечер, мисс Моран. Э-э-э… какая куча народу!

— Да, народу очень много.

— Э-э-э… много денег выручите.

— Да, и на доброе дело.

— Верно, верно.

Щеки Нелли заливала краска, и Джон был уверен, что знакомство с ним весьма ее обрадовало; однако даже эта мысль не помогла ему пересилить робость.

— У нас и лотереи есть, мистер Уэст, — сказала миссис Смит. — Вы что разыгрываете, Нелли?

— У нас два розыгрыша. Билеты по три пенса. Один приз…

— Дайте мне билетов на соверен, — прервал ее Джон Уэст, доставая золотую монету. Вот чем он поразит Нелли: купит на целый соверен билетов и даже не спросит, какие призы разыгрываются!

Нелли Моран не скрыла своего изумления:

— Ах, боже мой! Спасибо, мистер Уэст, это просто чудесно!

Покупатели снова заполнили павильон, и Нелли Моран, извинившись, занялась ими. Джон Уэст, пообещав зайти попозже, стал бродить по базару. Нашлись у него и знакомые, но они, видимо, были удивлены его присутствием. Среди них оказался сам начальник сыскной полиции Девлин в штатском платье.

— A-а, дорогой мой, — приветствовал он Джона Уэста, пожимая ему руку. — Вот уж никак не ожидал встретить вас здесь. Рад, весьма рад, что и вы вносите свою лепту на доброе дело.

— Я всегда жертвую на добрые дела, — сухо ответил Джон Уэст. — Можете спросить кого хотите.

— И добрые дела бывают разные. А восстановление храма божия — самое доброе из добрых дел.

Джон Уэст кивнул в знак согласия. «Не так бы Девлин со мной заговорил, — подумал он, — если бы знал, что завтра утром откроется „Торговля чаем П. Каммина“».

Девлин повернулся к стоявшему поблизости священнику.

— Ваше преподобие, вы, кажется, не знакомы с мистером Уэстом. Мистер Уэст, познакомьтесь — это отец О’Тул.

Отец О’Тул, тучный, краснолицый ирландец, принадлежал к той породе католических патеров, которые не отказывают себе в земных утехах и ухитряются проводить жизнь в беспечной праздности. Нос его украшали багровые и синие прожилки, дряблые щеки отвисли, нижние веки припухли, толстые чувственные губы выпячивались. И все же лицо его было довольно приятным и источало благоволение ко всем людям, в особенности к католикам.

С первых же слов патер попросил Джона Уэста сделать пожертвование на ремонт церкви, и когда тот расщедрился на пять соверенов, преподобный отец весь просиял, а не менее сияющий Девлин выразил свое полное одобрение.

Базар кончился, гул голосов и шарканье ног утихли, устроители прибирали зал; Джон Уэст подошел к Нелли и скромно, но решительно попросил позволения проводить ее.

— Я здесь с мамой, — ответила она. — Вам придется провожать нас обеих.

Джон Уэст вспомнил о потайном ходе и обрадовался случаю. Миссис Моран уже направлялась к ним. Это была видная рыжеволосая женщина; время пощадило ее: фигура не утратила еще стройности, лицо было свежее, без морщин; она казалась не Матерью, а скорее старшей сестрой Нелли.

— А вот и мама! Мама, познакомься — это мистер Уэст.

— Не трудись, я его знаю. И его самого, и его пресловутую лавку, — сказала миссис Моран весело и, видимо, без всякой задней мысли.

— Я веду дело честно, у меня никто не остается в накладе, — обиженно возразил Джон Уэст.

— Это мне не известно, молодой человек. Но я предпочла бы, чтобы ваши люди не бегали через мой двор, когда к вам приходит полиция. Я видела их в тот вечер.

— Очень сожалею, — сказал Джон Уэст. — Это было сделано без моего разрешения.

— Так пусть это будет в последний раз. Ваш тотализатор отравляет мне жизнь. Весь день я слышу топот ног и гул голосов. Хорошо еще, что я не разбираю слов, но когда кто-нибудь громко кричит, я такое слышу, что боже упаси. Боюсь, мистер Уэст, что среди ваших служащих и клиентов есть очень плохо воспитанные люди.

Она говорила шутливым тоном, словно стараясь смягчить смысл своих слов. Джон Уэст пробормотал невнятные заверения в том, что впредь не будет так шумно.

Домой они шли не спеша, разговаривая о погоде и о базаре. Джон упомянул о пожертвованных им пяти соверенах, в расчете на то, что расположение к нему матери и дочери с лихвой окупит понесенные издержки. Он решил повременить со своей просьбой относительно потайного хода. Он шел рядом с Нелли, и ее близость волновала его. Ему хотелось поговорить с ней наедине, но когда они подошли к крыльцу, миссис Моран сказала:

— Ну, Нелли, пора спать. Спокойной ночи, мистер Уэст.

Два месяца спустя миссис Моран согласилась на устройство двух потайных выходов из лавки Каммина. За это Джон Уэст обязался ежемесячно уплачивать по соверену. Она дала согласие явно скрепя сердце, и это подтвердило догадку Джона Уэста, что ей приходится туго. Два других тотализатора работали вовсю, и между тремя владельцами шла бешеная конкуренция.

Джон Уэст, который отличался большой распорядительностью и удерживал в свою пользу меньший процент со ставок, очень быстро переманил к себе клиентов, и его оборотный капитал округлился до тысячи фунтов. Нередки были и драки между соперничающими группами, но и тут победа оставалась за лагерем Джона Уэста главным образом благодаря таким его соратникам, как Боров, Дик Капуста, Ренфри и Мик О’Коннелл.

Через неделю после открытия тотализатора между Джоном и миссис Уэст произошла жестокая ссора. Джон обозлился и заявил матери, что ему наплевать, нравится ей его дело или нет: он может уйти из дому и жить где-нибудь в другом месте. Она заплакала и попросила его остаться. Мало-помалу она снова впала в угрюмую озлобленность, и атмосфера в доме опять стала натянутой и напряженной.

На фасаде лавки все так же красовалась вывеска, все так же виднелся в витрине покрытый пылью, никому не нужный цибик чая, но входная дверь всегда была на запоре и укреплена цепями и толстыми железными прутьями. Клиентов пускали только с черного хода.

За три месяца дело Джона Уэста приобрело такой размах, что он снова взял на службу своего брата Джо и Джима Трэси. Произошло это за месяц до прекращения стачки на обувной фабрике, кончившейся компромиссом с хозяевами. Джо вернулся к работе в тотализаторе, уверовав в то, что полицейских налетов больше не будет, а Джима Трэси толкнула на это нужда.

Усилившаяся эпидемия игорного азарта вызвала новую волну возмущения: с церковных кафедр гремели обличительные проповеди, в редакцию местной газетки сыпались протесты; даже мельбурнская пресса раза два упомянула о тотализаторах в Керрингбуше.

Целых полгода Джон Уэст соблюдал крайнюю осмотрительность; но затем он пришел к выводу, что Девлина, видимо, так поразила щедрая помощь, оказанная Джоном католической церкви, что он решил пожаловать ему неприкосновенность. Джон Уэст стал пренебрегать мерами предосторожности. И вот однажды, субботним вечером, в середине 1895 года, запряженная четверкой карета, битком набитая людьми, промчалась по Джексон-стрит и свернула на Силвер-стрит. Когда полицейские стали выскакивать из кареты у задних ворот лавки, караульный Джона Уэста узнал в одном из них самого констебля Грива. Поднялась суматоха, все успели сбежать во двор миссис Моран, кроме злополучного Джима Трэси. В довершение беды он держал в руках пачку билетов и три картонных щита, которые и послужили вещественными доказательствами его вины. Но если в лавке Каммина полиции удалось задержать только Трэси, то налет на два другие тотализатора оказался успешнее: один из владельцев был арестован самим Девлином, другой — констеблем Броганом.

Поздно вечером Джон Уэст взял на поруки насмерть перепуганного Трэси. Джон попытался подбодрить его, посулив уплатить за него штраф, но Джим поплелся домой к жене весь бледный и дрожащий от страха.

Столичные газеты напечатали подробный отчет о суде над владельцами тотализаторов, и это событие вызвало большой интерес в самом Керрингбуше и за его пределами.

Суровый молодой судья, который в прошлый раз судил Джона и Джозефа Уэст, в своем заключительном слове упомянул о «преступнике, не сидящем на скамье подсудимых», и приговорил всех обвиняемых к трем месяцам тюрьмы, без замены штрафом. Изумлению и злобе Джона Уэста не было границ. Джим Трэси побледнел как полотно и почти в обмороке упал на скамью.

Джон Уэст видел, как Джим, унылый и пристыженный, прощался с женой. Миссис Трэси, маленькая, бедно одетая, уже поблекшая женщина, обняла мужа и, еле держась на ногах, судорожно всхлипывая, вышла из притихшего переполненного зала суда. Джон Уэст догнал ее и сделал неловкую попытку сказать несчастной женщине что-нибудь в утешение. Она подняла голову, посмотрела на него из-под прядей волос, упавших ей на лоб, и сказала, с трудом подавляя рыдания, но смело и гневно:

— Ну, теперь вы довольны?

Однажды вечером, месяца полтора спустя, констебль Броган в штатском платье явился к Джону Уэсту на дом с черного хода.

— Можно поговорить с вами с глазу на глаз? — спросил он, когда Джон Уэст отпер дверь.

Они обогнули дом и подошли к воротам.

— Девлин не посылал меня, но… — запинаясь, заговорил Броган.

— И вы, и ваш Девлин можете катиться ко всем чертям, если желаете знать! — сказал Джон Уэст. «Вот собака, — подумал он, — сколько перебрал у меня денег, а что толку?»

— Э-э-э… Вы меня не поняли, — поежившись, продолжал полицейский. К Джону Уэсту он относился так, как любой взяточник относится к дающему взятку: угодливо, но зная наперед, что, как ни старайся, будешь получать щелчки.

— Отлично понимаю, — сказал Джон Уэст. — Вы боитесь, что я расскажу про деньги, которые я вам платил.

Джон Уэст вовсе этого не думал. Но его душила злоба, оттого что пришлось прикрыть тотализатор и унизиться до букмекерства; ему хотелось хоть чем-нибудь отомстить полиции.

— Этого вы не сделаете, — возразил Броган.

— Вы уверены? А вот увидите.

Броган — игрок, пьяница и распутник — постоянно нуждался в деньгах, и без соверена, который он раньше ежемесячно получал от Джона Уэста, ему обойтись было трудно. Поэтому он предпочел не ссориться и продолжал как ни в чем не бывало:

— Вы этого не сделаете, когда услышите, что я вам скажу. Так вот: начальник не посылал меня, но я думаю, вы можете спокойно открыть свой тотализатор.

— Как так?

— А так, что это будет стоить вам пять соверенов в неделю, и все устроится.

— Что? Пять соверенов Девлину и по пяти соверенов каждому постовому? Ну, знаете, мне надоело платить за то, чего я не получаю.

— Пять соверенов за всё про всё. Постовой — только один. Это я сам. Значит, кроме меня и Девлина, никто вас не тронет. Платите мне пять соверенов в неделю, и я ручаюсь, что все будет в порядке.

— А откуда я знаю, что Девлин не помешает? Вы сами сказали, что он не посылал вас ко мне.

— Видите ли, собственно говоря, Девлин не участвует в этом деле. — Броган многозначительно кашлянул. — Ему неудобно, сами понимаете. Но если вы будете платить мне по пять соверенов в неделю, Девлин не станет вас беспокоить. Я знаю, что говорю. Открывайте лавочку — сами увидите. Понятно, потом, может быть, вам придется еще кое-кого поблагодарить. Без этого нельзя.

— Еще бы! — сказал Уэст. — Ну ладно, я уж вижу, что вы решили разорить меня. Приходите завтра вечером. И смотрите — без глупостей: я вовсе не желаю, чтобы полицейские со всего Керрингбуша сбежались ко мне за подачками.

— Будьте покойны, мистер Уэст.

Они расстались, и Джон Уэст отправился спать в сильнейшем волнении. Как раз теперь, когда он уже готов был признать себя побежденным, надежда снова блеснула перед ним. Он похвастался перед своими служащими и клиентами, что он только притаится на время и еще покажет себя проклятым ищейкам. И что же? Оказывается, это была не похвальба, а сущая правда.

Разговор с Броганом воскресил его веру во всемогущество подкупа. Все люди продаются, разница только в цене. Он решил отныне неизменно придерживаться этого принципа.

Завтра же он соберет своих служащих, и в будущую субботу тотализатор снова заработает. Теперь уж его не заставят прикрыть лавочку. Он пойдет на любой риск — пусть хоть в тюрьму сажают. А если кто вздумает мешать ему, того он либо подкупит, либо смахнет со своего пути.

Прошло шесть недель. Однажды вечером в лавке, за крепко запертыми дверями, собралось человек двадцать пять. Дело было в пятницу. В субботу на ипподроме Муни Вэлли должны были состояться скачки, и клиенты Джона Уэста, шумно обсуждая возможный исход состязаний, делали ставки. Погода стояла ненастная, завывал ветер, в окна хлестал дождь.

Джон Уэст сидел за столом в задней комнате, спиной к потайной двери, и писал на листе картона при свете настольной керосиновой лампы.

Тотализатор, вновь открытый полтора месяца назад, работал без помех. Сначала Джон Уэст опасался, что Броган действовал без ведома и согласия своего начальства, и старался как можно чаще встречаться с Девлином на улице. Неизменная любезность начальника полиции не оставила в душе Джона Уэста и тени сомнения, что Девлин получает львиную долю той суммы, за которой Броган аккуратно являлся каждую пятницу.

В первое время после открытия тотализатора миссис Уэст пролила много слез, но сын убедил ее, что никакие полицейские налеты ему теперь не грозят. Она, видимо, поверила его словам, а может быть, покорилась необходимости, и домашние ссоры по этому поводу прекратились.

За последние шесть недель произошло только одно неприятное событие: оба конкурирующих с Джоном Уэстом тотализатора тоже открылись, невзирая на вынужденное отсутствие владельца. Джон Уэст подозревал, что Девлин и Броган приложили к этому руку. Впрочем, его тотализатор работал лучше всех и пользовался заслуженной любовью клиентов; доходы уже равнялись сорока соверенам в неделю.

Раздался стук в дверь черного хода. После открытия тотализатора прежний условный стук был изменен, а сейчас стучали по-старому. Джон Уэст поднял голову, прислушиваясь. Боров помедлил немного, потом подошел к двери и отодвинул засов.

В комнату вошел человек столь необычного вида, что не только Боров в недоумении уставился на него, но глаза всех присутствующих немедленно обратились в его сторону. Росту он был небольшого, сутулый, с узкой впалой грудью; насквозь промокшее рваное пальто складками висело на страшно исхудалом теле. Глаза глубоко ввалились, голова была выбрита. Он походил на утопленника, и все с ужасом, в зловещей тишине, не отрываясь смотрели ему в лицо. Никто его не узнавал.

Вошедший сделал несколько шагов и остановился перед столом, за которым сидел Джон Уэст. Освещенная с одной стороны настольной лампой, с другой — светом, падающим из открытой двери в лавку, фигура пришельца казалась еще более нелепой и жуткой.

Джон Уэст, напряженно выпрямившись, с минуту удивленно вглядывался в незнакомые черты, но вдруг точно судорога прошла по его лицу — он узнал.

— Боже мой! — хрипло проговорил он. — Джим Трэси! — Звук собственного голоса успокоил его, он откинул голову и громко, отрывисто засмеялся.

— Ничего смешного тут нет, Уэст!

Все по-прежнему молчали, не спуская глаз с Джона Уэста и Джима. В лавке тоже затихли голоса, и несколько человек подошли к открытой двери.

Смех застрял в горле Джона Уэста.

— Ничего смешного тут нет, сволочь кривоногая!

— Зря ты так говоришь, Джим, — неуверенно сказал Джон, бросив быстрый взгляд в сторону Борова. Тот немедленно пришел в движение и стал позади Трэси, готовый действовать.

— Вовсе не зря! Ты платил мне паршивый соверен в неделю, а когда меня засадили, ты хоть подумал о моей жене и ребенке? Если бы не Эдди Корриган и его жена, они умерли бы с голоду! — Трэси был вне себя от ярости, он уже не говорил, а кричал, пронзительно, надсадно — Зачем вы, ребята, ему верите? Он же вас обирает. А когда его служащих сажают в тюрьму, он и гроша не дает их семьям!

Джон Уэст растерялся. Плохо дело. Это может повредить его репутации. Трэси прав — он совершенно забыл о его существовании.

— Откуда я мог знать, что твоя жена бедствует? Она ко мне не обращалась, — смущенно заговорил он. — А ты можешь завтра же приступить к работе и будешь получать вдвое больше, чем раньше. Я ведь всегда готов помочь, тебе это известно. Я просто не знал.

— Не знал! Лучше скажи — не хотел знать! Работать я к тебе не пойду, хоть плати ты мне пятьдесят золотых в неделю. Я уезжаю в Калгурли.

Джон Уэста корчило от презрительных слов Трэси.

— А раз так, то ступай хоть к черту на рога! — злобно выкрикнул он.

Трэси поднял руку и наотмашь ударил Джона Уэста по щеке.

— Я сейчас уйду, но раньше я проучу тебя! Вставай, выходи!

Джон Уэст отшатнулся, озираясь по сторонам, взглядом взывая о помощи. Боров набросился сзади на Трэси и стал выворачивать ему правую руку за спину. Но Трэси не сдавался. Отчаянно отбиваясь, он продолжал кричать клиентам, глядевшим на него с удивлением и страхом:

— Он начал свое дело с жульнических гонок голубей. А лотом с каждой ставки снимал тридцать три с третью процента!

Внезапно он вырвался из рук Борова, вильнул в сторону и кинулся через стол на Джона Уэста; тот отскочил назад, опрокидывая стул.

Боров снова схватил Трэси и с помощью Дика, прибежавшего из лавки, потащил его к выходу.

Трэси попробовал сопротивляться.

— И это еще не все! — кричал он. — Уэст скрывает от вас, кого вычеркивают из заезда, и вы ставите на лошадей, которых и на старт не выводят. Голуби приносят ему эти сведения, а он не объявляет их! Это истинная правда! Я знаю. Каждый день он обворовывает вас!

Продолжая отчаянно отбиваться, он проклинал Джона Уэста, пока его не подтащили к двери. Боров, не выпуская Джима, распахнул дверь одной рукой, и вместе с Диком они с размаху выбросили его на темную, мокрую от дождя мостовую; потом тщательно заперли за ним дверь.

* * *

Следующий год был для Джона Уэста годом непрерывного процветания.

В ответ на выпад Джима Трэси он объявил, что впредь все его служащие, арестованные в лавке, будут получать от него в виде возмещения пятьдесят фунтов в течение первых трех месяцев заключения и сто фунтов ежемесячно за время, превышающее этот срок. Он пустил слух, будто дал денег Трэси на проезд до Калгурли. Разоблачения Трэси принесли выгоду клиентам — Джон Уэст перестал утаивать имена лошадей, вычеркнутых из заезда.

Дело шло бойко, доходы выросли до пятидесяти с лишним соверенов в неделю, оборотный капитал превысил пять тысяч фунтов. Так велика была слава Джона Уэста, что даже игроки, которые жили не в Керрингбуше, стали приходить к нему или делали ставки по телефону, с недавнего времени заменившему почтовых голубей. Нередко крупные столичные букмекеры, боясь зарваться, передавали часть принятых ими ставок «многообещающему Джеку Уэсту».

Единственное, что омрачало жизнь преуспевающего Джона Уэста — это его сердечные дела. Раз в месяц он являлся к миссис Моран с условленной платой за пользование ее двором; во время этих визитов Нелли обходилась с ним весьма любезно; когда они встречались на улице, — а он старался встречаться с ней как можно чаще, — она краснела и приветливо отвечала на его робкий поклон. Он даже стал ходить в церковь и иногда возвращался оттуда вместе с Нелли и ее матерью. Вскоре он узнал, что у Нелли имеется еще один поклонник — школьный учитель, с которым она бывает на танцевальных вечерах и в театре. Но Джон твердо решил не отступать. Наконец он тоже пригласил ее в театр, на водевиль! Она согласилась, но, увы, мать ее отправилась вместе с ними.

Он уже подумывал, не выучиться ли ему танцевать, но от этого намерения его удержал страх показаться смешным и распространенное в их компании убеждение, что танцы — пустое баловство.

Однажды, когда Джон Уэст сидел в лавке и тешил себя любовными мечтами, во дворе появился Девлин; вести, которые он принес, круто изменили ход мыслей Джона Уэста.

Сперва он услышал голос Мика О’Коннелла:

— За чем пожаловали, начальник? У нас, как нарочно, распродажа со скидкой. Но вам, человеку солидному, многосемейному, может быть, желательно взять семифунтовую коробку? Чай-то не какой-нибудь — от Грифина. Как сказано на этикетке: «Грифина марка — лучше нет подарка», и хоть я-то лично предпочитаю стаканчик виски, а все же скажу…

— Помолчи, — прервал его голос Девлина. — Ты что, во сне бредишь или пьян? Вставай, скажи Джеку Уэсту, что мне нужно его видеть.

— Незачем мне вставать. Добро пожаловать, как мухе говаривал паук. Ступайте прямо к нему. Он сидит в своей конторе — денежки считает.

Джона Уэста несколько удивило посещение Девлина: после первого налета на тотализатор тот ни разу не появлялся в лавке.

— Что случилось, начальник?

— А то случилось, что и вам и мне грозит беда. Все говорят, что я потакаю вашему заведению, и шлют в газеты письма… До того дошло, что полицейское управление в Мельбурне заинтересовалось нашими тотализаторами. Я получил достоверные сведения, что там собираются устроить облаву и на вас, и на Рэйена и Коэна.

Джон Уэст откинулся на спинку стула, положил ладони на стол и задумался. Потом он вытащил из кармана маленький револьвер и стал вертеть его в руках.

Девлин, еще более разжиревший за последний год, тяжело шлепнулся на стул и вытер пот со лба.

— Говорил ведь я, что для отвода глаз нужно иногда устраивать облавы. Да, пожалуй, и сейчас не поздно. Я сделаю налет на все три тотализатора в будущую субботу.

Джон Уэст поднял свои непроницаемые глаза и в упор посмотрел на Девлина.

— Понятное дело, — продолжал тот, — я задержу только кое-кого из ваших людей. Ни вас, ни Джо я не трону.

— Я уже говорил вам, Девлин, — никаких налетов. Если еще раз кто-нибудь попадет под суд за то, что работал здесь, — я пропал. Устраивайте облавы на других, а меня оставьте в покое!

— Как же это можно, Джек? В Мельбурне говорят, что я с вами друг-приятель, что я и не стараюсь изловить вас, потому что вы мне за это платите. Уж молчали бы мельбурнцы, сами-то хороши. Лет десять назад правительственная комиссия расследовала дела о взяточничестве в полиции. Ну, ну, скажу я вам, — открылись там делишки! Огласки, само собой, это не получило. — Девлин совсем разгорячился. — Туда же! Наговаривают на Патрика Девлина! — продолжал он тоном оскорбленной невинности. — Да я просто святой по сравнению с мельбурнскими ловкачами.

— Значит, в управлении есть люди, которые взяли бы… то есть, я хочу сказать, с которыми можно договориться. Так почему бы не воспользоваться этим!

— Нет, нет, Джек, ни за что! Я и так очень рискую. На большее я не пойду! — Девлин наклонился к Джону Уэсту и заговорил почти просительным тоном: — Джек, вы бы закрыли свое заведение! Ведь вы и так много нажили. А то мы хлопот не оберемся…

— За кого вы меня принимаете? — Джон Уэст вызывающе приблизил свое лицо к лицу Девлина. — Тотализатор будет работать до тех пор, пока я сам не захочу, закрыть его. А я и не подумаю закрывать его сейчас только потому, что вы струсили! И мне очень не нравится, что покровительство полиции обходится мне все дороже и дороже. Я платил Брогану и еще кое-кому, а облаву у меня устроил Грив. Теперь я плачу вам, Брогану и некоторым другим, а изловить меня хочет мельбурнская полиция. Где же этому конец?

— Ну, хорошо, — нерешительно сказал Девлин. — Пусть пока между нами все остается по-старому. Может быть, немного погодя я сумею договориться с кем-нибудь в Мельбурне.

— Сами понимаете, мне нет смысла платить за то, чего я не получаю. Если мельбурнская полиция не оставит меня в покое — зачем же я буду платить вам деньги?

Девлин и раньше замечал, что Джон Уэст с каждым днем наглеет и уже не стесняется говорить с циничной откровенностью. Он явно считал, что начальник полиции целиком и полностью в его власти. Девлин сделал слабую попытку возмутиться:

— Уж больно вы заважничали, как я на вас погляжу! Кто помог вам нажить капиталец? Попробуйте только порвать со мной, и я расскажу всему свету о том, что вот уже несколько лет творится в Керрингбуше…

— Не расскажете. Слишком вам своя шкура дорога, — ответил Джон Уэст, подбрасывая на ладони револьвер. — Все останется по-старому, но вы должны во что бы то ни стало предупредить меня о налете мельбурнцев.

— Хорошо. Как только что-нибудь узнаю, немедленно сообщу вам. А вы не сердитесь, что я пошумел немного. Просто очень расстроен сегодня.

Джон Уэст пропустил мимо ушей извинения Девлина. Губы его были плотно сжаты, глаза полузакрыты.

— Так вот, не сердитесь. Я постараюсь узнать, когда они намерены нагрянуть. Думаю, что медлить они не станут. А вы будьте осторожны: как бы сюда не проникли шпики под видом клиентов. Это делается для того, чтобы потом на суде предъявить билеты как вещественное доказательство.

Джон Уэст поднял голову.

— Понимаю, — сказал он. — Ну что ж, мы сумеем принять их! Всех будем проверять у ворот, и только того пустим, за кого поручится кто-нибудь из завсегдатаев. — Он говорил с твердостью, постукивая кулаком по столу. — Я удвою караул вокруг лавки. А вы глядите в оба, не зевайте и держите язык за зубами. Остальное предоставьте мне.

После ухода Девлина Джон Уэст остался сидеть за столом, погруженный в невеселые мысли. Так. Значит, теперь придется воевать еще и с мельбурнской полицией!

Он с тревогой думал о будущем, но вместе с тем гордился своей ролью и был преисполнен решимости.

ГЛАВА ТРЕТЬЯ

На Джексон-стрит показался запряженный парой рослых лошадей огромный воз сена. Воз проехал мимо караульных Джона Уэста, но они не обратили на него внимания, так как зорко высматривали полицейских.

Воз свернул на Силвер-стрит и остановился у въезда в переулок. Вдруг сено судорожно зашевелилось и из него выскочили двенадцать дюжих молодцов, вооруженных дубинками, а один из них даже держал в руках топор. Прежде чем карауливший на углу Трясучка успел крикнуть, шесть молодцов ринулось по переулку к задним воротам. Здесь Боров и Дик попытались задержать их, но были мигом оттеснены. Остальные шестеро беглым шагом обогнули дом, и в ту минуту, когда первая шестерка ворвалась во двор, входная дверь задрожала под сильными ударами.

Невообразимая суматоха поднялась в лавке. Джо Уэст и Ренфри, находившиеся в задней комнате, мгновенно бросили работу и, толкая друг друга, выскочили через потайную дверь в соседний двор. Мик О’Коннелл прибежал со двора лавки и уже собирался последовать за ними, но вдруг вспомнил, что если его арестуют и приговорят к трехмесячному заключению, то Джон Уэст будет выплачивать ему по пятьдесят фунтов в месяц; он с минуту подумал и вернулся во двор.

Когда полицейские ворвались в ворота, толпившиеся во дворе клиенты рассыпались, словно кегли от меткого удара. Но никто не пытался задержать их. Барни Робинсон вместе с Алеком сбежал через потайную дверь в задней стене сарая, не забыв все же крикнуть Джону Уэсту, надзиравшему во дворе за порядком:

— Берегись, Джек!

Прибежавший Трясучка стоял посреди двора и выкрикивал несколько запоздалые предостережения:

— Все вон отсюда! Ищейки здесь! Они спрятались в сене! Бегите прочь!

Боров и Дик, набив полные карманы деньгами, лежавшими в сарае на полке, кинулись через потайную калитку во двор Трясучки, а оттуда на кухню, где и уселись пить чай с его женой.

Джон Уэст побежал было за ними, но трое полицейских преградили ему путь. Он вильнул в сторону и со всех ног помчался к сараю; тут двое полицейских чуть не схватили его. Однако ему удалось увернуться и от них и добежать до задней двери; но там его ждали шестеро полицейских, взломавших топором дверь на улицу.

Мик О’Коннелл, подбоченясь, стоял посреди двора и ждал, когда его арестуют, а Трясучка бегал по двору и кричал, чтобы клиенты (которые, кстати, уже успели разбежаться) уходили через задние ворота в переулок. Трясучка тоже надеялся попасть в тюрьму этак месяца на три.

Джон Уэст внезапно остановился, беспомощно озираясь, точно карманник, загнанный в тупик; двое полицейских схватили его за руки.

— Что вам нужно? — спросил он, надеясь, что они примут его за клиента.

— Сам знаешь, что! Мы — полиция!

Пэдди Каммина, который оказал ожесточенное сопротивление, втащили во двор, а Мика О'Коннелла с Трясучкой взяли за шиворот и выбросили в переулок. Мик поднялся на ноги, стряхнул с себя пыль и проговорил с обидой:

— Ну и страна! Даже под арест попасть, и то не дадут!

В лавке зазвонил телефон, и один из полицейских снял трубку.

Джон Уэст услышал, как он спросил:

— Кого? Джека? Какого Джека? A-а, вы хотите поставить два шиллинга на Киркби в скачке с препятствиями? Так вот — говорит полиция. Больше вы здесь играть не будете!

— Я тут совершенно ни при чем. За что вы меня арестовали? — испуганно бормотал Джон Уэст. — Я только клиент.

Несмотря на его протесты, Джона обыскали и вместе с Пэдди повели через лавку на улицу; там стояла двуколка, в которой уныло сидели мистер Рэйен и мистер Коэн. По дороге в участок они рассказали, что и у них побывал воз с сеном.

В участке на Рассел-стрит дежурный сержант отказался выпустить их на поруки до утра.

В эту ночь Джону Уэсту не спалось. Он лежал в темной, пахнувшей плесенью камере и чувствовал, что рухнули все защитные барьеры, которыми он оградил себя. Душа его была в смятении. Сначала он мучительно живо вспоминал тот день, когда полиция явилась к ним в дом и забрала Арти. Потом стал думать о матери, о ее скромном мужестве, о стойкости, с какой она переносила полную лишений жизнь, о позоре, о горьких разочарованиях, постигших ее. Он хотел бы зачеркнуть прошлое — и позор, выпавший на долю старшего брата, и свои ссоры с матерью, но упрямо гнал от себя мысль, что ради нее он должен закрыть тотализатор. Он думал о Нелли Моран и рвался к ней всем своим существом. Боится она его, что ли? Должно быть, он внушает подозрение и ей, и ее матери. Они переехали в другой дом — разумеется, для того, чтобы не жить рядом с его лавкой. Ну, погодите! Все равно он женится на Нелли, и даже очень скоро!

Перед рассветом он уснул тяжелым, беспокойным сном, и ему приснилось, что он стоит в судебной камере, окруженный толпой судей. Все они указывают на него пальцем и говорят хором: «Ты сядешь в тюрьму вместе с братом, и твоя мать умрет со стыда!»

А потом он увидел во сне, что за ним по длинной-длинной улице гонятся полицейские; они стреляют в него; бежать больше нет сил, и он знает, что его сейчас схватят. Ноги отказываются служить, а впереди стоят Нелли и его мать; обе плачут и просят его бежать скорей, скорей. Но чем отчаянней он пытается бежать, тем более отдаляется от них, и тем ближе надвигаются полицейские; их сотни, и все они стреляют в него. Потом его хватают чьи-то руки и волокут к столбу, а к столбу привязан его брат Арти. Огромный страшный человек опускает плеть на костлявую спину Арти, и на ней выступают багровые полосы. Арти выкрикивает ругательства, проклинает своих мучителей. Кровь течет по его спине и собирается лужицами на каменном полу вокруг ног Джона. Он кричит: «Стойте! Я Джон Уэст! Я миллионер! У меня власть! Я не позволю вам сечь моего брата!»

Но кошмар продолжается: Джона схватили, и он, вырываясь, слышал голос, считающий удары: «Тридцать девять, сорок, сорок один…» А другой голос сказал: «Когда он получит свои пятьдесят, мы и тебе дадим столько же. Какой ты миллионер? Ты всего-навсего хулиган из Керрингбуша, и к тому же трус! Сейчас получишь пятьдесят ударов!»

Его потащили к столбу, и он увидел свою мать и Джо; они плакали, а голос считал: «Сорок семь, сорок восемь, сорок девять…»

Тут Джон Уэст закричал и проснулся; он был весь в поту и дрожал как в лихорадке, волосы на голове встали дыбом.

Тусклый рассвет вползал в камеру. Джон быстро пришел в себя. Дурной сон словно освободил его от всех страхов и угрызений совести. Он стал думать о том, что ему предстояло сделать. Прежде всего но должен сохранить спокойствие, должен составить план действий. Как-нибудь он отвертится от обвинения, а потом превратит свой тотализатор в неприступную крепость. Разработкой этого плана он и был занят, когда пришли Джо и Ренфри и внесли за него залог.

Вечером он отправился в маленький домик, где теперь жил Барни Робинсон с молодой женой.

Он застал Барни, Джо, Пэдди Каммина и Ренфри в опрятной, но бедно обставленной комнате.

— Не нравится мне это дело, — заговорил Джо, — уж больно риску много. По-моему, лучше нам вернуться к букмекерству.

Джон Уэст промолчал.

— Не знаю, — сказал Ренфри, поправляя очки. — Мы подкупили здешних ищеек; почему бы нам не подкупить и столичных? Говорят, все продаются, разница только в цене. — Он искоса поглядел на своего патрона, стараясь прочесть его мысли, но лицо Джона Уэста словно окаменело.

— Кто их знает? Может, они там, в Мельбурне, не такие сговорчивые, — вмешался Барни. — Если даже Джек выкрутится из этого дела, дальше-то что? Как мы от них убережемся? Разве что караулить день и ночь. И не миновать драки с полицией. И Боров, и Дик, и этот новый, одноглазый, как его… ходят с оружием. Все может случиться, так и до беды недалеко.

— Верно ты говоришь, Барни, — поддержал его Джо. — Пусть сейчас Джека не посадят — все равно: рано или поздно мы все кончим тюрьмой, если не прикроем тотошку. Джек нажил большие деньги; пора ему завести свое дело.

Внезапно Джон Уэст наклонился вперед.

— Завести свое дело? — крикнул он. — Я уже завел свое дело, и никакие ищейки и шпики из Мельбурна не заставят меня бросить его! Ты и Барни всегда были кисляями. Если вы трусите, убирайтесь вон! Катитесь ко всем чертям!

Барни молча изучал свои башмаки и теребил усы. Джо сказал примирительно:

— Нечего лезть в бутылку.

Пэдди Каммин, уже сообразивший, куда клонится разговор, подхватил последние слова Ренфри.

— Да, — веско заявил он, — купить можно любого, а адвоката и подавно. Там видно будет, что мы сделаем после суда, пока что надо пораскинуть умом, как нам отвертеться от тюрьмы. Мой брат работает у Дэвида Гарсайда, а это самый замечательный адвокат на свете. Не кого-нибудь, а самого Неда Келли защищал, вот он какой!

Джон Уэст с живостью повернулся к Пэдди.

— Дэвид Гарсайд? Ты думаешь, он захочет защищать нас? Он бы сумел, конечно. А наши здешние адвокаты никуда не годятся.

После некоторого раздумья Пэдди ответил:

— Да он кого хочешь будет защищать, лишь бы заплатили побольше. У меня-то денег нет, но я поговорю с братом. Ты его не знаешь, Джек, хоть он тебе и родня. Хороший парень, образованный и все такое.

От мысли, что такой могущественный человек, как адвокат Гарсайд, может взять на себя его защиту, Джон Уэст заметно смягчился.

— Я человек слова, Пэдди, — торжественно заявил он. — У тебя будет хороший защитник, а если тебя посадят в тюрьму, я буду три месяца платить тебе по пятьдесят фунтов, а потом и по сто.

Великодушное обещание патрона привело Пэдди в восторг; он быстро-быстро закивал головой и залился радостным смехом.

— Завтра же пойду к Гарсайду, — сказал Джон Уэст. — Мы выиграем это дело, а потом покажем столичным ищейкам, что и мы кое-что умеем. А вы, — продолжал он, глядя на Джо и Барни, — решайтесь на что-нибудь. Если трусите — так и скажите!

— Я тебя не брошу, Джек, ты и сам это знаешь. Разве только станет уж очень опасно. Я беспокоюсь за мать. Что она скажет?

Джон Уэст помолчал, потом ответил негромко:

— О матери я уж сам позабочусь. Ну, а ты, Барни?

Барни украдкой оглянулся на дверь и, понизив голос, ответил:

— Там видно будет, Джек. Пока что я, как всегда, буду собирать ставки на фабрике, а в субботу вечером работать в лавке.

Вошла Флорри, жена Робинсона, с чаем и булочками. Барни очень церемонно, явно гордясь своей подругой жизни, представил ее гостям. Это была крепкая, миловидная женщина, с тяжелым узлом пепельных волос на затылке. Она довольно приветливо поздоровалась со всеми, однако Джон Уэст прочел в ее взгляде холодность и недоверие.

Поставив перед каждым из гостей чашку чая с булочкой, Флорри села на диван рядом с Барни.

— Слушай, милый, — сказала она, — ты же уверял меня, что больше не работаешь в тотализаторе. Я слышала, что вы здесь говорили. Вы так кричали, что я не могла не слышать. — Она говорила без злобы, но с явной обидой в голосе.

Барни опустил голову, словно провинившийся школьник.

— Видишь ли, дорогая моя, я думал, что большой беды не будет, если я стану работать только по субботам.

— Ты мое мнение знаешь, Барни, — ответила Флорри. — Хорошо иметь немного лишних денег. Но, по-моему, лучше мучиться и жить на твое жалованье, пока не станет легче, чем прирабатывать таким путем.

Барни ничего не ответил, но Джон Уэст сказал:

— Я веду дело честно. Все любят играть на скачках. Не у меня, так у другого будут ставить.

— До этого мне дела нет, — сухо сказала Флорри. — Я только знаю, что Барни не дурак какой-нибудь, и я хочу, чтобы он добился чего-нибудь лучшего. А пока что обойдемся и его заработком.

Джон Уэст не имел ни малейшего желания спорить. Слова Пэдди о Дэвиде Гарсайде окрылили его надеждой. Он допил чай, извинился перед хозяйкой и вышел вместе с Джо.

Дом Уэстов был погружен во мрак и безмолвие; слышался только храп старика. Братья, стараясь не шуметь, пробрались в свою комнату, быстро разделись в темноте и легли. Особенно торопился Джон: он до смерти боялся, как бы мать не окликнула его.

На другое утро за завтраком миссис Уэст не проронила ни слова, и ее лицо приняло прежнее сурово укоризненное выражение. Она ничего не сказала сыну. Джон молча взял шляпу и отправился в Мельбурн.

Если существовал во всей колонии Виктория адвокат, чьи советы и помощь могли содействовать победе Джона Уэста над мельбурнской полицией, то это был Дэвид Гарсайд. Человек уже немолодой, лет пятидесяти, он успел накопить огромный опыт в юриспруденции и заслужить славу блестящего адвоката. В 1878 году, в самом начале своей карьеры, он выступал защитником на процессе Неда Келли, после того как знаменитого преступника наконец изловили в Гленровене. Гарсайд вместе со своим братом собрал шестьдесят тысяч подписей под петицией, требовавшей оправдания Келли, но Келли все же повесили, пока десятитысячная толпа дожидалась решения его участи под стенами мельбурнской тюрьмы.

Гарсайд был одним из защитников, когда судили членов правления первой обанкротившейся строительной компании. Остроумие его так и сверкало в мрачном полутемном зале суда; под его беспощадным перекрестным допросом от свидетелей обвинения только клочья летели. Грабители, злостные спекулянты землей, мошенники, убийцы и жулики — все были равны для Дэвида Гарсайда. Он защищал их виртуозно, с увлеченьем и блеском. Почему же не приобщить к своей клиентуре и владельца пресловутого тотализатора в Керрингбуше?

Джона Уэста ввели в просторную контору на первом этаже большого солидного здания. Гарсайд оказался человеком незаурядной наружности: высокий, плечистый; седина, кое-где мелькавшая в длинных волосах и бороде, придавала ему чрезвычайно почтенный вид; из-под густых бровей глядели блестящие проницательные глаза; весь его облик и поведение говорили о необыкновенной живости характера и о глубокой, непоколебимой вере в самого себя. Когда он встал из-за большого кедрового дерева стола, Джон Уэст тотчас же заметил, что адвокат одет с иголочки и по последней моде. Не ускользнули от его внимания и цилиндр, и адвокатский парик, и тросточка, висевшая на вешалке в углу кабинета. Вокруг стола с трех сторон высились огромные книжные шкафы, заставленные преимущественно трудами по правоведению. Гарсайд торопливо обошел стол и крепко пожал руку Джону Уэсту.

Выступал ли Гарсайд перед присяжными или просто беседовал с клиентом, он никогда не стоял на месте, и руки его не знали покоя. Безостановочно шагая взад и вперед, он то закладывал их за спину, под полы сюртука, то воздевал их, то воинственно тыкал в воздух указательным пальцем, то ударял кулаком по ладони.

— Насколько я понимаю, вы пришли посоветоваться относительно предъявленного вам обвинения, — начал Гарсайд. — Я читал об этом в газетах. Беру я недешево, но я знаю, что вас это мало беспокоит. Я принадлежу к числу людей, которые считают, что азартные игры следовало бы узаконить; азарт не должен быть привилегией богачей; нельзя ограничивать его официальным тотализатором на Флемингтонском ипподроме и игрой в карты на балах и в клубах. Закон об азартных играх в нашей колонии оставляет много лазеек, мистер Уэст. Мне они отлично известны. Я неоднократно с успехом пользовался ими. Возьмем, к примеру, ваше дело. Полиция обманула бдительность ваших людей, стоявших… э-э… как это у вас называется?

Он остановился, нетерпеливо щелкая пальцами.

— На стрёме, — поспешил подсказать Джон Уэст, подавленный великолепием прославленного адвоката.

— Вот, вот, на стрёме. Очень выразителен этот ваш блатной язык, очень, очень выразителен. — Гарсайд с минуту молча шагал по комнате, а Джон Уэст как зачарованный неотступно следил за ним взглядом. — Итак, как я уже сказал, полиция застала вас врасплох, проявив большую изобретательность. Но повторить этот трюк ей не удастся. Помните это! Далее: полиция захватила картонные щиты и билеты, но я могу внушить суду, что эти предметы не служат уликами против вас и Каммина. Кстати, Каммин — брат одного из моих клерков и, кажется, ваш родственник?

— Да, это он посоветовал мне… — начал Джон Уэст.

— Будьте уверены, что он в счастливый час посоветовал вам обратиться ко мне. Так вот: суд может не принять щиты и билеты в качестве вещественных доказательств. Практика показала — прецедентов имеется сколько угодно, — что полиции необходимо выставить свидетелей-шпиков, которые могли бы предъявить билеты и опознать обвиняемых. На вашем процессе безусловно появятся несколько таких мерзавцев. Что может быть гнуснее шпиона, в каких бы целях его ни использовали! Первая наша задача — это воздействовать на шпика или на шпиков и заставить их отказаться от своего пагубного намерения.

Джон Уэст просто рот разинул: он все время ломал голову, как бы намекнуть Гарсайду, что в случае нужды он не пожалеет денег на взятку. И вдруг Гарсайд первый заговорил о подкупе.

Гарсайд остановился и торжествующе посмотрел на своего клиента.

— Ага! Я вижу, вы удивлены, мистер Уэст. Многообразны факторы, определяющие исход судебного дела. — Он снова зашагал из угла в угол. — Первое условие — это заручиться помощью опытного и талантливого защитника. Вы найдете его в моем лице, мистер Уэст. Затем — участники процесса: свидетели обвинения — в вашем деле это шпик или шпики; полицейские; судья или судьи; прокурор; и, наконец, присяжные, если дело будет разбираться судом присяжных. Всех этих людей нужно принять в соображение. Доведись мне защищать убийцу самой английской королевы, я не сомневался бы в оправдательном приговоре, если бы знал наперед, как будут держать себя во время судебного разбирательства все эти личности, и имел бы возможность оказывать влияние на их слова либо путем умелых маневров в самом зале суда, либо путем эффективных средств вне его. Но прежде всего позвольте мне разъяснить вам, какие законы против игорных притонов действуют в нашей колонии. Составители этих законов явно не отличались умом. Будь это моих рук дело, мистер Уэст, вы сейчас стояли бы на пороге тюрьмы. Уж я бы вам лазейки не оставил! А так у полиции руки связаны. Все, что она может, — это сделать налет, забрать вещественные доказательства, а потом выставить на суде одного или нескольких своих агентов, которые предъявят билеты и опознают обвиняемого или обвиняемых.

Сделав два огромных шага, он вплотную подошел к Джону Уэсту и стал над ним — высокий, словно башня, тряся бородой, сверкая глазами. — Однако, мистер Уэст, наши законы не определяют помещения. Вникните, вникните! Вот где загвоздка! Но я вижу, вы меня не понимаете. Я объясню вам по-другому. Полиция не может объявить вашу лавку притоном и поэтому не может заставить вас очистить помещение.

Глаза Джона Уэста блеснули.

— Ага! — воскликнул Гарсайд. — Поняли теперь? Пока этот закон действует, мистер Уэст, вы можете держать свою… э-э-э… чайную лавку хоть до второго пришествия. При условии, разумеется, — а это весьма вероятно, — что суд оправдает вас или, в худшем случае, приговорит к штрафу; тогда ваши клиенты убедятся, что, имея дело с вами, они почти ничем не рискуют. А вы, со своей стороны, должны позаботиться о том, чтобы лишить полицию возможности, во-первых, засылать своих шпиков в ваше заведение и, во-вторых, делать успешные налеты на ваше заведение.

Джон Уэст успел уже отчасти преодолеть свое смущение и благоговейный трепет.

— Им просто повезло, — сказал он. — Когда меня предупредили, что столичная полиция хочет накрыть меня, я удвоил охрану, поставил у ворот людей для проверки посетителей, а перед полицейским участком дежурил велосипедист, чтобы предостеречь меня, как только полицейские двинутся в Керрингбуш. На этот раз они перехитрили меня. Но если вы меня вытащите из этого дела, я ручаюсь вам, что никаких шпиков и никаких облав в моем заведении больше не будет.

— Так, так, мистер Уэст, отлично! И, судя по тому, что я слышал, вашему слову можно верить. — Гарсайд уселся на стул, оперся локтями на стол и, скрестив руки под подбородком, наклонился к Джону Уэсту. — Повторяю: первый наш шаг — это воздействовать на шпика или на шпиков и заставить их раскаяться в своих злонамеренных кознях. Мы должны немедленно узнать всю их подноготную. Предоставьте это мне. Полицейский, который ведет следствие, — забыл его имя, но это не суть важно, — человек честолюбивый и не слишком сговорчивый. Не поймите меня превратно, мистер Уэст, я не хочу сказать, что он добродетелен. Просто он честолюбив и рассчитывает на то, что закрытие пресловутого тотализатора в Керрингбуше принесет ему славу. Будь это любой другой, я сговорился бы с ним. Разумеется, мой гонорар соответственно повысился бы. Когда я узнаю, какой именно судья будет слушать дело, я, быть может, сумею склонить его на нашу сторону. Однако он ничего не сможет сделать, если мы не дадим ему достаточных оснований для того, чтобы опровергнуть обвинение и оправдать вас.

Гарсайд широко раскрыл глаза и ткнул в Джона указательным пальцем.

— О, вам еще многому нужно учиться, мистер Уэст! Во всем мире полицейский сыск зиждется на платных доносчиках. Обезвредьте доносчика — и вы обезвредите всю сыскную полицию. Полиция раскрывает преступления при помощи целой армии доносчиков, завербованных в уголовном мире. Большинство сыщиков — дурачье; без доносчиков они как без рук. Каждый карманник, содержатель дома свиданий, громила или любой другой преступник может временно пользоваться неприкосновенностью, если он доносит полиции о преступлениях своих коллег. Обыкновенно доносчиком становится какой-нибудь мелкий правонарушитель, запуганный полицией. Лягавый — мне нравится это выражение, оно очень образно! — является связующим звеном между полицией и уголовным миром, причем и тут и там его презирают. Обычно qhh продаются тому, кто больше даст!

Дэвид Гарсайд встал и проводил Джона Уэста до дверей.

— Я свяжусь с одним моим… э-э-э… приятелем в сыскной полиции. Вы позвоните мне завтра утром, может быть я сообщу вам, как найти шпика или шпиков, состряпавших ваше дело. Кстати, вы ведь не новичок, вам уже приходилось обрабатывать свидетелей. Я отлично помню, что газеты писали о том, как вы заставили одну девушку изменить свои показания на суде. И все-таки вас осудили. Все-таки осудили! Никаких доказательств не было, что вы владелец тотализатора. Прочитав приговор, я сказал самому себе: если бы защиту в этом процессе вел я, его не посмели бы признать виновным. Но все вы в своих пригородах доверяетесь всяким молокососам. Сколько раз, читая о судебных решениях, я думал: вот еще бедняга, который сел в тюрьму только потому, что не догадался пригласить в защитники Дэвида Гарсайда.

Он покачал лохматой головой, словно скорбя об участи убийц, воров и других злоумышленников, которые томились в тюрьме за то, что не проявили достаточной предусмотрительности при выборе адвоката. Вдруг он распахнул двери и схватил Джона Уэста за руку.

— До свидания, мистер Уэст. Позвоните мне завтра. И не беспокойтесь, все уладится наилучшим образом. Дэвид Гарсайд не подведет вас!

Джон Уэст возвратился в Керрингбуш пешком, пройдя добрые две мили бодрым, энергичным шагом. Всю дорогу он думал о безграничных возможностях, открывавшихся перед ним благодаря знакомству с Гарсайдом.

Судебное дело о тайных тотализаторах в Керрингбуше кончилось для Рэйена и Коэна тем, что каждого из них приговорили к месячному заключению и штрафу в размере ста фунтов. Покидая зал заседаний, оба решили, что держать тотализатор хоть и прибыльно, но слишком рискованно, и уж лучше потихоньку заниматься букмекерством в каком-нибудь укромном кабачке.

Патрик Майкл Элоизиус Каммин (таково было полное имя Пэдди) предстал перед судом отдельно от Джона Уэста. Во время допроса он отвечал медлительно, подолгу раздумывая, прежде чем вымолвить слово; выведенный из терпения судья пригрозил обвинить его в злом умысле и покарать за неуважение к суду, если он не потрудится отвечать быстрее.

Двое свидетелей показали, что они ставили на лошадей в лавке Каммина и опознали Пэдди как одного из владельцев. Пэдди приговорили к ста фунтам штрафа. Джон Уэст не сомневался, что Пэдди избежал тюрьмы только благодаря усилиям Дэвида Гарсайда; но адвокат этим не удовольствовался — он тут же объявил, что намерен подать апелляцию.

Невзирая на связи в главном полицейском управлении, Гарсайд не сумел установить местопребывание свидетелей обвинения. Поэтому он посоветовал Джону Уэсту выследить их, когда они выйдут из здания суда после слушания дела Пэдди. Слежка была поручена Борову и Дику Капусте; они обнаружили, что обоих шпиков поместили в гостинице глухого городишки, удаленного на несколько сот миль от Мельбурна. На другой же день к ним отправились Джон Уэст и брат Пэдди, Дэнни Каммин, — такой же худущий, как Пэдди, но гораздо более сообразительный. Джон Уэст вручил насмерть перепуганным шпикам по двадцать соверенов и посоветовал им исчезнуть, ибо «у нас в Керрингбуше знают, что делать с лягавыми».

Сенсационный процесс Джона Уэста начался при переполненном зале. Подсудимый и его адвокат были неприятно удивлены тем обстоятельством, что только один из свидетелей обвинения внял совету Джона Уэста: второй, опасливо озираясь, сидел между двумя дюжими полицейскими.

Почти в самом начале заседания этот свидетель обвинил подсудимого в даче взятки.

Джон Уэст вскочил со своего места.

— Это ложь! Ложь! — закричал он.

Дэвид Гарсайд, схватив своего подзащитного за полу, заставил его сесть и затем обратился к прокурору с вопросом, на чем основано столь тяжкое обвинение, а затем приступил к перекрестному допросу. Свидетель давал показания дрожащим голосом. Дэвид Гарсайд с неподражаемым спокойствием категорически отверг обвинение и задал вопрос:

— Вы сказали, что это произошло в четверг или пятницу на прошлой неделе. В какой же именно день это произошло?

Свидетель отвечал, что точно не помнит. При этом он боязливо косился на Джона Уэста и вспоминал слова «у нас знают, что делать с лягавами…»

Дело было отложено, чтобы дать полиции время разыскать второго свидетеля.

Об этом первом заседании суда газеты напечатали пространные отчеты, однако о дальнейшем ходе процесса печать стыдливо молчала и к концу его ограничилась кратким сообщением об исходе дела. Репортеры из отделов судебной хроники многих фактов не знали, а если и знали, предпочли держать их про себя, так как Джон Уэст, по совету Дэвида Гарсайда, воздействовал на них и убедил не вдаваться в подробности.

Пропавший свидетель так и не нашелся. Его коллеге преподали наглядный урок, доказав тем самым, что в Керрингбуше, несомненно, знают, что делать с доносчиками. Боров, Дик и Ренфри, выбрав для расправы место за мельбурнским кладбищем, сперва сломали ему руку, а потом избили до бесчувствия.

Дело несколько раз откладывалось, причем судья проявлял подозрительное равнодушие к причинам, которые помешали свидетелям обвинения явиться на суд. Наконец после долгих проволочек дело против Джона Уэста было прекращено. Немного спустя высшая судебная инстанция оправдала и Пэдди Каммина.

* * *

— Ура Джеку Уэсту! Ура! Ура!

— Да здравствует Джон Уэст! Ура!

Приветственные крики неслись из повозок, проезжавших мимо лавки Каммина: рабочие с женами и детьми отправлялись за город на спортивный праздник. Угощение, а также призы были пожертвованы Джоном Уэстом. Он не жалел денег на такие развлечения и даже устраивал поездки в горы, за двадцать миль от Керрингбуша, Для сбора ягод. Среди рабочих, сидевших в повозках, было много завсегдатаев тотализатора. Джон Уэст приобрел славу щедрого человека не только среди своих клиентов, но и среди тысяч других жителей Керрингбуша, и даже за пределами его.

Сейчас он стоял на пороге лавки, скрестив руки на груди, широко расставив ноги; на нем был дорогой серый костюм и неизменный черный котелок. В ответ на приветствия он весело махал рукой, глядя, как повозки катят дальше по Джексон-стрит.

Был теплый солнечный день; Джон Уэст чувствовал себя как нельзя лучше. После почти целого десятилетия нужды и отчаяния времена стали меняться к лучшему. Безработица уменьшилась, а чем больше было денег у рабочих, тем больше доходов получал Джон Уэст. Его состояние равнялось уже пятидесяти тысячам фунтов, считая наличный капитал, движимое и недвижимое имущество. Этим стремительным обогащением он прежде всего был обязан Дэвиду Гарсайду. Это он объяснил Джону Уэсту, что капитал, положенный в банк, расти не будет; для этого нужно заставить других работать на себя, — иными словами, вложить деньги в какое-нибудь дело. Джон Уэст, вопреки всем заверениям адвоката, боялся покупать акции; он хотел поместить свои деньги во что-нибудь вещественное, осязаемое, что принадлежало бы только ему. Поэтому он приобрел жилые дома — десятки домишек, главным образом в Керрингбуше. Платил он за них по пятьдесят фунтов, а теперь цена на них уже удвоилась, так как спекуляция земельными участками понемногу оживала. Кроме того, он вложил довольно крупные суммы в небольшие торговые предприятия. Если какой-нибудь оборотистый житель Керрингбуша хотел «открыть свое дело», он мог быть уверен, что Джон Уэст отнесется к нему весьма благосклонно и «выложит деньги», выговорив себе «всего-навсего» пятьдесят один процент с будущих доходов. Он даже купил две гостиницы — одну в Мельбурне, другую в Керрингбуше; дела в этих гостиницах шли хорошо, и, помимо своего основного назначения, они служили Джону Уэсту отделениями тотализатора. Десятки парикмахеров в Керрингбуше и вне его работали в качестве агентов Джона Уэста на комиссионных началах.

Джону Уэсту нравилось, что рабочие кричат ему «ура». Он гордился своей популярностью. Его тотализатор пользовался доброй славой: Джек Уэст не обманет, слово держать умеет и всегда выручит из беды. Не последнюю роль в его популярности играли щедрые пожертвования на спортивные клубы и благотворительные учреждения.

Когда повозки скрылись из глаз, он дошел до перекрестка и, обогнув каретную мастерскую, направился к черному ходу своей лавки. На углу переулка и перед воротами толпился народ. Джон Уэст весело поздоровался с завсегдатаями лавки. Группы людей, оживленно разговаривая, стояли по всему кварталу. Оборот тотализатора за последнее время увеличился во много раз; игроки приезжали из соседних пригородов и даже из Мельбурна. Трамваи по Джексон-стрит шли переполненные, в особенности по субботам.

Двор, в который вошел Джон Уэст, мало походил на старый двор лавки Каммина. Теперь клиенты входили через спускную дверь, вделанную в крепкий деревянный забор; по верху забора в три ряда была натянута колючая проволока. Над дверью виднелась надпись «Склад дров и угля», а за дверью были сложены штабеля дров и кучами насыпан уголь.

В глубине двора высился второй забор, также защищенный колючей проволокой. Такая же опускная дверь вела во внутренний двор лавки, весьма искусно скрытый от посторонних глаз. Место для этого дворика было выкроено путем уменьшения дворов при соседних домах. Так как все эти дома теперь принадлежали Джону Уэсту, то ему нетрудно было передвинуть заборы, обнести новый двор высокой стеной и проделать в ней потайные выходы во дворы всего квартала. Кроме того, к стене были прислонены три стремянки. В соседних домах безвозмездно проживали служащие тотализатора; это счастье досталось им по жребию; причем каждая жеребьевка была подстроена так, чтобы счастливый билет наверняка попал в руки преданного и надежного сподвижника Джона Уэста.

Много хитроумных нововведений защищали служащих и клиентов тотализатора от непрошеного вмешательства полиции. Для приема ставок было пристроено специальное помещение: длинный сарай с приподнятым на два фута полом. Три железные трубы диаметром в два дюйма соединяли деревянные столбы, поддерживавшие крышу с открытой стороны сарая. В конце его имелся отгороженный досками закуток с решетчатым окошком, выходившим в заднюю комнату лавки. В полу первой комнаты был прорезан люк, под которым начинался подземный ход, соединявший лавку с кухней одного из соседних домов. О существовании этого подземного хода знал только Джон Уэст да те служащие тотализатора, которые почти полгода рыли его.

Вход на дровяной склад охраняли Боров и Дик Капуста; они пропускали только тех посетителей, которых знали в лицо или за которых ручался один из завсегдатаев.

Перед входом во внутренний двор охрану несли два субъекта самого отталкивающего вида: справа стоял Одноглазый Томми, которому много лет назад в уличной драке выбили глаз и так исковеркали все лицо, что на нем как бы застыла омерзительная усмешка. Одноглазый Томми имел на своем счету длинный список самых разнообразных преступлений. Не уступал ему в этом и его коллега, стоявший слева, метко прозванный «Горилла»; его уголовное прошлое включало два года тюрьмы и наказание плетьми за покушение на изнасилование и два года — за оскорбление действием. Скандалы в тотализаторе не были редкостью, но эта достойная четверка беспощадно расправлялась с нарушителями спокойствия. Они же по очереди охраняли тотализатор ночью; в их обязанности, кроме того, входило вразумление тех игроков, которые делали ставки по телефону и не всегда торопились со взносом денег.

В сарае орудовали четыре человека в длинных черных плащах и масках. Из-под одной маски слышался приглушенный голос, говоривший с ирландским акцентом:

— На этот дубль больше не принимаем, дружок, но я могу предложить вам фаворита в скачке с препятствиями и Китти в заезде на полтора круга. Недурно, а? Не желаете? Ну, дело ваше, пеняйте на себя! Вам угодно Китти и Файрфлай? Да ведь Файрфлай отстанет, хоть бы она стартовала сию минуту. Но мне-то что — лишь бы денежки с вас получить!

Остальные трое под многоголосый гул, стоявший во дворе, принимали деньги, выдавали билеты и записывали ставки на больших картонных щитах, висевших позади них. На стене сарая, обращенной во двор, красовалась надпись:

«Кричать и ругаться разрешается только одному служащему нашего заведения, который нарочно для этого нанят. Для тявканья и лая держим собаку. Наш вышибала одержал семьдесят пять побед на ринге и превосходно стреляет из револьвера. Гробовщик приходит каждое утро за очередными заказами.

Тотализатор Уэста.

Эту надпись сочинил Барни Робинсон, когда Джон Уэст велел ему вывесить объявление, запрещающее драться и скандалить. Пониже первой имелась еще одна надпись, смысл которой был ясен для всех:

«Агент, принимавший ставки в кредит, вчера умер».

Три телефона, установленные в задней комнате, звонили беспрерывно. Джо Уэст, Барни Робинсон — он опять работал полную неделю в тотализаторе, убедив свою жену, что полиции бояться нечего, — и Франт Алек то и дело снимали трубку и принимали заявки от клиентов.

Джон Уэст все еще держал велосипедиста перед полицейским управлением в Мельбурне; покровительство полиции стоило ему пятьдесят соверенов в неделю. Кроме Девлина, Брогана и других местных полицейских, добрый десяток столичных сыщиков — по рекомендации Дэвида Гарсайда — состоял у него на жалованье.

После введения всех этих мер предосторожности полицейскому агенту удалось подобраться к тотализатору только однажды, да и то его даже в ворота не пустили. Одноглазый Томми узнал в нем лягавого; Боров и Горилла немедля пошли за ним по пятам и по приказанию Джона Уэста «хорошенько проучили подлеца, чтобы впредь неповадно было»: избили его до полусмерти. Все же тотализатор один раз подвергся налету, предпринятому констеблем Гривом по собственному почину, без согласия Девлина. Грив перелез через забор и незамеченным проник во двор. Однако эта затея не дала ему ничего, кроме разорванных штанов и огнестрельной раны. Пуля, пущенная из револьвера Борова, который в ту ночь стоял на карауле, раздробила констеблю запястье, и его уволили на том основании, что он негоден к службе в полиции. Бывший констебль Грив незамедлительно покинул Керрингбуш в сопровождении перепуганной молодой жены. С тех пор, к великой радости клиентов Джона Уэста, о них не было ни слуху ни духу.

Во дворе тотализатора толпились игроки; они обсуждали шансы на выигрыш, читали и перечитывали газетные отчеты и журнальные статьи о конно-спортивных состязаниях, делали ставки. На их возбужденных лицах отражались самые противоречивые чувства: надежда сменялась страхом, ликование — отчаянием.

Соблазн выигрыша — вот что разжигало азарт этих людей. Большинство из них были бедняки: рабочий в бумажных брюках, ставящий гроши за себя и за своих товарищей; безработный с лихорадочно горящими глазами, который только что заложил обувь своих детей, чтобы наскрести денег на ставку, — он непременно проиграет, потому что доведенные до отчаяния игроки всегда проигрывают последнее. Лишь изредка мелькают в толпе явные счастливцы; вот молодой щеголь, профессиональный игрок — он явился сюда, чтобы поставить на «темную лошадку». А там мужчина средних лет, с резкими чертами лица и бегающими глазами — жучок, который дает советы простодушным игрокам, уговаривая их поставить на «верную» лошадь и в обмен на совет считать его в доле; так как советы он всем дает разные, то каждая скачка приносит ему выигрыш; этим он и живет. А перед решетчатым окошком стоит очередь счастливцев, угадавших победителя.

Когда Джон Уэст проходил мимо охраны, Горилла сказал ему хриплым, дрожащим от страха голосом:

— Джек, сдается мне, у нас тут шпик объявился.

— Верно, верно, — подтвердил Одноглазый, угодливо скаля зубы.

— Говорит, что звать его Стэси. Не иначе как сыщик.

— Зачем же вы его пустили?

— Он прошел в ворота рядом с одним из наших. Я думал, они вместе, — виновато ответил Горилла. За последнее время и он, и остальные караульные заметно разленились.

— Неужели вы не можете быть внимательней? Сказано ведь вам, никого из посторонних не впускать без поручительства.

— Знаю, знаю, Джек. Но эта сволочь обманула меня.

— Смотри, больше не зевай! Если он придет еще раз, гони в шею!

— Прийти-то он придет. Его лошадь выиграла.

— А почему ты думаешь, что он шпик?

— Боров узнал его, когда он выходил. Говорит, что давнишний шпик.

— Если Боров так говорит, значит верно. А почему же он не узнал его, когда тот входил? Вот что я желал бы знать. — Джон Уэст не на шутку рассердился. — Только одно от вас и требуется — не пускать чужих. Так делайте свое дело, не то вы у меня живо вылетите! Из-за вашего ротозейства жди теперь неприятностей. Если по вашей милости будет налет, вам обоим не поздоровится.

Не успел Джон Уэст войти в лавку, как у ворот поднялся шум.

— Не войдешь! — кричал Боров бледному оборванному человеку.

— Почему не войду? — спросил тот, пятясь от наступающего на него Борова, за спиной которого стоял Дик.

— А потому, что мы не пускаем сюда лягавых, вот почему. Я тебя знаю, Стэси, ты полицейский шпик!

— Неправда, никакой я не шпик, — запротестовал Стэси, испуганно озираясь по сторонам.

Боров подошел к нему вплотную, схватил его за плечо и сказал:

— Тут один человек хочет повидать тебя.

— Кто?

— Джек Уэст! Он умеет обращаться с такими, как ты!

От одного упоминания этого грозного имени в маленьких глазах Стэси отразился панический страх; он вырвался из рук Борова и стремглав бросился вон из переулка.

Боров хотел было бежать за ним, но Дик сказал:

— Пусть, пусть его. И не надо ничего говорить Джеку, а то и нам влетит.

Стэси, задыхаясь, выскочил на Джексон-стрит и пробежал еще шагов триста; только после этого он оглянулся и удостоверился, что никто его не преследует. Не теряя времени, он прыгнул в проходивший мимо трамвай. Скверно, что я потерял свой выигрыш, думал он. Но еще хуже, что Джек Уэст узнал про меня. И угораздило же меня послушаться полицейских и ввязаться в это дело.

Вечером Джон Уэст и несколько его служащих сидели в лавке и подсчитывали барыши. В задней комнате Боров и Одноглазый дожидались своего хозяина, чтобы проводить его домой под вооруженной охраной.

— Что мы сегодня сделали на дублях? — спросил Джон Уэст, поднимая глаза от монет, которые он столбиками складывал на столе.

— Опять остались в накладе, — ответил Билл-Скелет, новый, недавно нанятый служащий.

— Тут что-то неладно. Мы всегда оставляем себе несколько верных комбинаций. Но и вчера и сегодня мы просчитались. Кто сегодня принимал ставки на дубль?

— Мик принимал.

— А где он?

— Он сегодня рано ушел.

— Ах, вот как! Ну-ка, посмотрим, что у него записано.

Джон Уэст внимательно проверил запись дублей.

— По-моему, Мик что-то затеял, — сказал Франт Алек. — Как бы он не отбыл еще сегодня в неизвестном направлении.

Вся мебель О’Коннелла, кроме кухонной, была беспорядочной грудой составлена во дворе: три железные койки с черными пятнами на тех местах, где облупилась светло-желтая краска; три грязных тюфяка; жалкие остатки гарнитура — потертый диван и кресла с вылезающим из-под рваной кожаной обивки конским волосом; шкаф на трех ножках — четвертую заменял кирпич, обернутый в коричневую бумагу; колченогий круглый стол, старый сундук и два ящика, полные всякого барахла. Здесь была фотография Мика с женой, снятая в день их свадьбы; портреты детей, родственников и свойственников; треснутое зеркало; наконец, бесконечное множество религиозных картинок с изображением разных святых и две большие литографии: на одной — Христос в терновом венде, на другой — богоматерь с младенцем на руках.

За столом на кухне сидели шестеро бледненьких детей, чисто вымытых и одетых в разнообразные тряпки, служившие им праздничным нарядом. Сам Мик О’Коннелл напялил на себя свой единственный шерстяной костюм, давно уже ставший ему тесным. Он шагал из угла в угол, ежеминутно выглядывая в темный двор. Керосиновая лампа тускло освещала закопченный потолок, облупившиеся стены и полки, украшенные фестонами из газетной бумаги.

Жена Мика сидела в конце стола, спиной к догоравшему очагу; перед ней стояла тарелка с остывшим супом, у груди лежал новорожденный. Она была маленького роста, худая, и лицо ее уже бороздили морщины. Выбившиеся пряди черных волос падали ей на плечи.

Миссис О’Коннелл пыталась вознаградить себя за горе и нищету своей беспросветной жизни строгим соблюдением католических обрядов. Каждое воскресенье она слушала обедню и причащалась, а накануне ходила к исповеди, и все, кто знал ее, недоумевали — в каких грехах может каяться эта тихая, незлобивая женщина. Она принимала заветы религии буквально, чего не требовали даже отцы церкви; она слепо верила во все догмы и, в отличие от многих священнослужителей и их прихожан, питала отвращение к пьянству и азартным играм. Она была уверена, что Мик совершает тяжкий грех, работая в тотализаторе. Каждый день, утром и вечером, она молилась пресвятой деве о спасении мужа, по воскресеньям после обедни ставила свечки и всю неделю приставала к Мику, просила, требовала, чтобы он увез ее с детьми куда-нибудь, где они могли бы жить на своем клочке земли и дышать свежим воздухом, как она жила когда-то в молодости.

Она уже примирилась с мыслью, что мечте ее не суждено сбыться и что на то воля божия; когда же два дня назад Мик объявил ей, что они уедут в Западную Австралию, она едва поверила своему счастью. Бросившись на колени, она возблагодарила господа и пресвятую деву. Накануне Мик пришел с пятьюдесятью соверенами в кармане, а сегодня принес еще столько же; тогда радость ее омрачилась подозрением. Откуда у него деньги? Он сказал ей, что утаил один билет на дубль.

На самом деле Мик утаил не один билет. Чтобы обмануть Джона Уэста, он вошел в компанию с тремя приятелями. После каждого заезда Мик проверял, есть ли ставки дубль на победителя этой скачки и на победителя одной из предыдущих; если таких ставок не было, то он выдавал соответствующий билет кому-нибудь из своих компаньонов.

— Мик! Откуда у тебя деньги? — чуть ли не в сотый раз спрашивала жена.

— Я же тебе сказал — я утаил один билет вчера и один сегодня. Довольно приставать ко мне! — Мик подошел к двери и опять выглянул в темный двор. — Черт бы подрал этого извозчика: обещал приехать к семи часам, а сам пропал. Еще по его милости на поезд опоздаем.

«Если Джек Уэст сегодня займется проверкой, — думал Мик, — то он прискачет сюда раньше, чем мы уедем». Его всегда румяное лицо было бледно, обычно насмешливое выражение сменилось жалким, испуганным.

— Все уложено? — спросил он, садясь за стол и нехотя принимаясь за еду.

— Да, Мик, все. Не так-то уж это много, видит бог. — Она тихо заплакала.

— Не плачь, родная, — с неожиданной нежностью сказал Мик. — Мы с тобой заживем на Западе. Там, говорят, золото так и валяется под ногами.

— Я боюсь, Мик, боюсь! Откуда у тебя деньги? — Она схватила его за руку, и он обнял ее, стараясь успокоить; дети молча смотрели на них.

— Не надо плакать, мама, — сказала одна из девочек, — мы же едем гулять. Никто не плачет, когда едет гулять.

Миссис О’Коннелл сдержала слезы и прижалась головой к плечу мужа.

Молчание нарушил голос, раздавшийся во дворе, у открытой двери.

— Уезжать собрался, Мик? — Вопрос прозвучал угрожающе.

Мик круто повернулся на стуле: в дверях стоял Джон Уэст. Тень от котелка падала на его нахмуренное лицо.

— Н-нет, нет, Джек.

Джон Уэст шагнул в комнату. Боров и Одноглазый молча вошли за ним и стали по обе стороны, сжимая в карманах рукоятки револьверов.

В одно мгновение картина изменилась: миссис О’Коннелл выпрямилась, прикрыла грудь и крепко прижала к себе ребенка, расширенными от ужаса глазами глядя на непрошеных гостей. Один из детишек захныкал, остальные, ничего не понимая, с удивлением рассматривали чужих. Мик весь скорчился от страха.

— Так что же? Решил ночевать во дворе?

— Н-нет, Джек, нет.

— Н-нет, Джек, нет! — передразнил его Джон Уэст. — Так-таки не едешь? — Он сделал еще шаг и, грозно воззрившись на Мика, спросил: — Где деньги?

— Какие деньги, Джек? Нет у меня никаких денег, ты же знаешь, — глухо проговорил Мик. Он тяжело поднялся со стула и оперся руками о спинку, не отрывая глаз от лица Джона Уэста.

— Давай их сюда! Давай сюда деньги!

— Нет у меня денег, Джек. Откуда? Ты же мне платишь по два золотых в неделю.

Джон Уэст обошел вокруг стола и остановился перед Миком. Тот попятился к очагу.

Еще один малыш громко заплакал. Миссис О’Коннелл встала и взяла его на руки. Проходя по комнате, она со страхом косилась на Одноглазого Томми. В тусклом, неверном свете его лицо казалось страшной маской. Она снова опустилась на стул, качая младенца и утешая плачущего мальчика.

— Говорят тебе, отдавай деньги! Деньги, которые ты украл на дублях. Давай сюда!

Мик сунул руки в карманы брюк, все еще глядя немигающими глазами в лицо своего патрона. Он вытащил две пригоршни соверенов и отдал их Джону Уэсту; тот передал деньги Борову.

— Считай!

Вдруг во дворе застучали колеса и грубый голос сказал:

— Эй, я здесь!

— Ага! Не собираешься уезжать! Так слушай: даю тебе двадцать четыре часа, чтобы убраться из Керрингбуша — нет, из Виктории! И не вздумай возвращаться.

— Я не могу теперь ехать, Джек. У меня денег нет.

— Здесь только тридцать девять монет, Джек, — вмешался Дик.

— Только-то? Это не все. Обыщите его!

Он посторонился, и оба телохранителя, зажав Мика в углу, бесцеремонно обыскали его.

— Костюм не разорвите, ребята, — сказал Мик, делая слабую попытку отшутиться.

Миссис О’Коннелл вдруг заговорила:

— Да покарает тебя господь и пресвятая богородица, Джон Уэст. Ты — погибель для всех, кто приближается к тебе. Очень ты храбрый, когда твоя шайка с тобой.

Джон Уэст повернулся к ней. Она спокойно выдержала его взгляд, потом отвела глаза.

— Твой муж — вор, — сказал он.

— Если он стал вором, так в этом ты виноват!

— Вот еще деньги, Джек, — сказал Одноглазый, вручая Джону Уэсту мешочек, в котором звякали монеты.

— Бери, дьявол, бери! — вскрикнула миссис О’Коннелл. — Не нужны мне твои окаянные деньги, которые ты выманил у бедняков. Бери! Бери и ступай вон! Моли бога, да смилуется он над тобой!

Мик заметил, что слова жены несколько смутили Джона Уэста.

— Как же я уеду, Джек, если ты отберешь все деньги?

— Отдайте ему тридцать девять соверенов, — проговорил Джон Уэст. — Пусть подавится ими! Нам важнее отделаться от вора. — Он снова повернулся к Мику: — Убирайся, пока цел, и чтобы я больше тебя не видел!

Все трое вышли из комнаты; проходя по двору, они слышали всхлипывания миссис О’Коннелл и голос Мика, говорившего извозчику:

— Ко мне заявился сам сатана и ангелы его!

На обратном пути в лавку Джон Уэст сказал своим спутникам:

— Не смейте болтать про это. Никому ни слова!

Он очень скоро забыл и про Мика О’Коннелла, и даже про полицейского агента, проникшего в тотализатор, ибо сегодня ему предстояло свидание с Нелли Моран.

Он принарядился как только мог и в радостном волнении зашагал по Джексон-стрит. Но с каждой минутой его уверенность в себе убывала. Он знал, что Нелли ждет его: когда он сказал ей, что сегодня вечером принесет плату за помещение, она не воспротивилась его визиту, хотя Джону было известно, что матери ее не будет дома.

Каждый раз, когда он приносил деньги, он пытался завязать с Нелли дружеский разговор, но это всегда происходило в присутствии миссис Моран, которая принимала его хотя и любезно, но довольно холодно. Пять раз он приглашал Нелли в театр или на концерт, но мать ее неизменно сопровождала их.

Джон Уэст ничуть не сомневался, что Нелли отвечает ему взаимностью; об этом достаточно красноречиво говорили взгляды, которые она иногда бросала на него. Вся беда в матери, твердил он себе. Миссис Моран против их брака из-за тотализатора. Она недавно переехала в новое помещение, нетрудно догадаться почему: не желает, чтобы ее дом служил лазейкой для спасения от полиции. Однако это не мешает ей по-прежнему получать по соверену в месяц. У него денег много; он может жениться на любой красавице с приданым, даже на какой-нибудь иностранке. Деньги говорят на всех языках. Но что хорошего — жениться на богатой? Муж должен иметь свои собственные деньги и распоряжаться ими. А богатую жену к рукам не приберешь. К тому же он любит Нелли Моран, и он непременно женится на ней, нравится это ее матери или нет. Сегодня все должно решиться. Сегодня он останется с ней наедине. Он поцелует ее — и предложит ей руку и сердце.

Нелли Моран тоже волновалась, ожидая прихода Джона Уэста. Теперь она жила с матерью на той же Джексон-стрит, но подальше от лавки Каммина, в двух комнатках при магазине дамского платья. Она сидела у камелька в скромной, но уютной кухне и шила. Как только мать ушла из дому, Нелли принарядилась: высоко взбила волосы, воткнула в прическу два затейливых гребня и надела платье с узким лифом, соблазнительно обтягивавшим ее полный бюст.

Сердце у нее сильно билось, щеки горели. Сегодня он придет и она будет наедине с ним, с мужчиной, у которого такие загадочные глаза, как будто из-за них на тебя глядит другая пара глаз, и потому так трудно выдержать его взгляд или прочесть его мысли. Почему ее влечет к Джону Уэсту, вопреки предостережениям матери и собственным тайным страхам? Любовь ли это? Или взгляд его обладает такой силой, что вынуждает ее волей-неволей отвечать на его молчаливое ухаживание? А почему бы ей и не полюбить его? Он недурен собой, отлично одевается, богат. И сложен неплохо — стройный и крепкий. Отчего же какой-то внутренний голос удерживает ее? Отчего ее мать деликатно, но решительно отваживает его?

Джон Уэст и привлекал и отталкивал Нелли. Временами ей казалось, что он именно тот возлюбленный, о котором она всегда мечтала; а иногда он ей внушал какой-то смутный страх. И предстоящее свидание пугало ее. Конечно, она поступила дурно, скрыв от матери, что сегодня вечером придет Джон Уэст.

Она чувствовала, что за его робостью таится непреодолимая сила. Сегодня он скажет ей о своей любви! И не так, как говорил его единственный предшественник, желания которого ограничивались братским поцелуем на прощание.

Нелли ждала, обуреваемая то радостью, то страхом и сомнениями. Когда щелкнула калитка, сердце у нее замерло. Послышались шаги, затем уверенный стук. Нелли открыла дверь.

— Добрый вечер, мистер Уэст, — пролепетала она.

— Добрый вечер, — ответил он, снимая котелок.

Она посторонилась, и Джон вошел в комнату.

— Садитесь, пожалуйста, — еле слышно проговорила она.

Он положил шляпу на стол и сел, не спуская с нее глаз.

Потом вынул кошелек, достал соверен и сказал:

— Вот плата за помещение.

Нелли взяла монету, положила ее на полку, потом села напротив него у камина. Она принялась было за шитье, но руки у нее так дрожали, что она больно укололась.

— Ой, — невольно вскрикнула она, разглядывая палец, на котором показалась капля крови.

Джон Уэст проворно пододвинулся к ней, держа в руках белоснежный носовой платок.

— Позвольте мне… — сказал он.

Он взял ее за руку и стал прижимать платок к крошечной ранке. Искушение оказалось слишком сильным; он вмиг поборол остаток робости и, уронив платок на пол, схватил Нелли за плечи и поцеловал прямо в губы.

Она пыталась вырваться. Но сердце у нее колотилось, дыхание перехватило, и она невольно поддалась его порыву.

Наконец она отстранила его и поднялась со стула.

— Нет, нет, мистер Уэст, мы…

— Для вас я не мистер Уэст. Зовите меня Джон. Нелли, я люблю вас.

Он снова сжал ее в объятиях, ища губами ее губ. Сначала она отворачивалась, потом вся обмякла и перестала сопротивляться. Он целовал ее щеки, глаза, шею. Долго сдерживаемая страсть ударила ему в голову, и он осмелел.

— Нет, нет, Джон! — сказала она, выпрямляясь.

Он опять прильнул к ее губам, и она, в самозабвении, отвечала на его поцелуи. Им овладело всепоглощающее чувство любви, страсти, могущества и силы.

— Не надо, Джон, — прошептала она, когда он наконец выпустил ее из своих объятий.

Он взял ее лицо в свои ладони и сказал, глядя на ее пылающие щеки, на влажные глаза и красные губы:

— Нелли, я люблю вас. Я куплю вам драгоценности и нарядные платья, большой красивый дом, верховых лошадей. И вы меня любите. Вы будете моей женой!

— Ах, Джон. Кажется, я люблю вас. Милый, если это не любовь, то что же?

Он снова обнял ее.

— Это и есть любовь, дорогая, — сказал он, жадно целуя ее. Но она решительно остановила его.

— Джон, прошу вас. Так нельзя. Все в свое время. А так — нехорошо.

Он овладел собой. Цель достигнута. Он покорно сел и сказал:

— Простите.

Она поправила сбившуюся прическу.

— Давайте чай пить, — сказала она, передвигая чайник поближе к огню.

— Ну что же, выпьем чаю, — согласился он. — Я подожду возвращения миссис Моран и испрошу у нее согласие на нашу помолвку.

Нелли не ответила. Она вся дрожала, голова у нее кружилась. На душе было тревожно и смутно.

* * *

В шикарной новой коляске Джона Уэста, катившей по Джексон-стрит через несколько дней после его объяснения с Нелли, сидели трое. Джон правил; миссис Уэст плакала, прижавшись в угол, а между ними сидел человек неопределенного возраста, одетый во все новое и добротное, но как будто с чужого плеча. У него были моржовые седые усы, сутулые плечи, а голова опущена так низко, что поля черной шляпы скрывали глаза. Двенадцать лет прошло с тех пор, как его увели в тюрьму. Там он получил пятьдесят ударов плетью. Человек этот был не кто иной, как Артур Уэст; он отбыл срок заключения, и брат вместе с матерью везли его домой.

Миссис Уэст взяла Артура за руку и ласково сказала:

— Артур, ты едешь домой. Кончились твои мучения. Мы все будем ухаживать за тобой. — Эти слова она повторяла сыну с той минуты, как они сели в коляску. Что же касается Джона Уэста, то он упорно молчал и глядел только на дорогу.

Артур поднял голову, посмотрел на мать, потом на брата. Его глубоко посаженные глаза были безжизненны, как глаза куклы. Взгляд этих мертвых, свинцовых глаз выражал одну только холодную злобу и бессердечие, которое столь часто создает пропасть между человеком, перенесшим телесное наказание, и другими людьми и толкает его на преступление.

Артур Уэст молча опустил голову. Выход из тюрьмы не принес ему освобождения: у тюремных ворот он едва устоял перед искушением убежать обратно в свою камеру. Он чувствовал себя как путешественник, выброшенный на пустынный берег.

Рубцы на спине Артура Уэста не изгладились, как не изгладилась и память о жестоком наказании. С той минуты, когда был произнесен приговор, осудивший его на двенадцать лет тюрьмы и пятьдесят ударов плетью, он думал только о предстоящей экзекуции. Чувство стыда за совершенное преступление исчезло. Все заслонила мысль об ожидавшей его пытке. Он ничего не ел и целыми часами, словно в забытьи, лежал на койке. Спать он боялся, потому что во сне ему мерещились плети, и он просыпался от собственного крика, весь в поту, дрожа как в лихорадке. Накануне страшного дня он решил покончить с собой. Сделав петлю из простыни, он надел ее на шею и привязал конец к прутьям оконной решетки. Но мужество изменило ему. Жизнь казалась слишком драгоценной даже приговоренному к наказанию плетьми.

На другой день два угрюмых надзирателя вывели его из камеры. Он повис между ними, и ноги его безжизненно волочились по холодному каменному полу коридора. И тут из двери одной камеры раздался голос: «Ничего, ничего, сынок, скоро отделаешься».

Несчастный оглянулся и увидел лицо говорившего — лицо последнего человека, к которому Артур Уэст когда-либо в жизни мог питать чувства благодарности и дружбы.

Его повели в больницу, где врач удостоверил, что он в состоянии перенести наказание. Потом его раздели до пояса, потащили во двор и ремнями привязали к столбу. Точно в кошмаре услышал он слова приговора, который зачитывал комендант тюрьмы. Потом наступила тишина, показавшаяся Артуру бесконечной, и резкий голос крикнул: «Гляди вперед! Раз!»

Первый удар словно рассек ему спину пополам, и жгучая ненависть поднялась в нем от мысли, что человек может подвергать человека таким мукам и такому унижению. Удары сыпались на него, голос коменданта мерно отсчитывал их; с каждым взмахом плетей тело Артура все более обмякало, и если бы не поддерживавшие его ремни, он упал бы к ногам палача. Потом его перестала мучить нестерпимая боль и он только смутно ощущал струйки крови, стекавшие с его спины и капавшие на землю. Еще до конца экзекуции он потерял сознание и очнулся только в своей камере. Его охватило болезненное желание посмотреть, что с ним сделали. Медленно, с трудом он повернул голову через плечо. Увидев кровоточащее обнаженное мясо, он снова лишился чувств. Когда он окончательно пришел в себя, он понял, что все люди стали для него чужими.

Двенадцать лет, проведенные в тюрьме, не притупили ненависти, владевшей Артуром, только загнали ее глубоко в его душу, так глубоко, что никакая сила на земле не могла исторгнуть ее и развеять.

Миссис Уэст понимала состояние своего сына.

— Не бойся, Арти, — твердила она, всхлипывая. — Ты едешь домой, и мы будем за тобой ухаживать.

Домой они приехали под вечер. Миссис Уэст вытерла слезы и поспешила на кухню — приготовить давно задуманный праздничный обед. Она бережно усадила сына и, возясь у печки, заботливо и нежно посматривала на него и заговаривала с ним. Пришли отец и Джо и смущенно поздоровались с Артуром.

Праздничный обед не удался. Мрачная молчаливость Артура угнетала всех, и слова мистера Уэста о том, что хорошо быть снова на свободе и у себя дома, не улучшили настроения.

Когда встали из-за стола, все три брата ушли в свою комнату, и Джон Уэст рассказал Артуру про тотализатор. Артур, казалось, плохо понимал объяснения Джона. Он молча сидел на новой койке, которую для него с трудом втиснули в маленькую комнатку. Разговор вскоре оборвался, и наступило неловкое молчание. Артур погладил седые усы, потом потер ладонью коротко остриженную седую голову. Он, видимо, размышлял над словами брата. Вдруг он сказал:

— У тебя есть связи, Джек. Так вот, помоги мне вызволить Дика.

— Какого Дика?

— Дика Брэдли. Он мой друг. — Артур Уэст даже оживился немного. — Ты же знал его в школе. Мы вытащим его. У нас уже все обдумано. Покажем этим мерзавцам!

Джон Уэст испугался исступленной злобы, прозвучавшей в голосе брата.

— Хорошо, — сказал он. — Мы вытащим его. Но только помни: ты работаешь на меня, понятно? Слушайся меня во всем, и тебя никто не тронет. Помни это. Слушайся меня и работай в моем тотализаторе.

— Ладно, — ответил Артур Уэст. — Если ты обещаешь вытащить Дика Брэдли. Мы уже все обдумали. Покажем этим мерзавцам!

Братья стали укладываться спать. Джон и Джо заметили, что Артур, раздеваясь, избегал поворачиваться к ним спиной.

* * *

Однажды темным вечером Джон Уэст и Дэнни Каммин выехали из Керрингбуша по важному делу.

На позапрошлой неделе запряженный четверкой экипаж во весь опор промчался по Джексон-стрит, свернул в переулок и круто остановился на углу. Десять полицейских и два сыщика спрыгнули на землю и бросились к воротам дровяного склада. Они тут же арестовали всех трех караульных. Джон Уэст, сидевший в конторе за письменным столом, вовремя услышал крик: «Полиция!» Не прошло и пяти минут, как он очутился на кухне небольшого дома в соседнем квартале, пробравшись туда подземным ходом.

После того как задержанных освободили под залог, Дэвид Гарсайд установил, что налет был сделан по доносу Артура Стэси и что полиция прячет его в одном из глухих переулков Карлтона.

В ближайшую пятницу после налета Джон Уэст и Дэнни Каммин побывали у Стэси и посулили ему десять соверенов, если он покажет на суде, что в жизни не бывал в тотализаторе и никогда ни о чем не заявлял полиции. Они выложили насмерть перепуганному Стэси задаток в два соверена, и он обещал подумать. Посетили они его и в прошлую субботу, и в воскресенье, и каждый раз убеждались, что Стэси виляет, хитрит и уклоняется от прямого ответа.

Джон Уэст и его спутник молчали всю дорогу; кругом было тихо, слышалось только цоканье копыт. Когда впереди показались окраины Карлтона, Джон Уэст сказал:

— Не нравится мне это дело. Что-то он крутит. Шпик всегда останется шпиком, того и гляди опять перекинется к полиции.

— Верно, — согласился Каммин. — Нас он боится, но, должно быть, и полиции боится не меньше. Увертливая крыса. На него надеяться нельзя.

— Не советую ему хитрить со мной.

— Незачем дольше тянуть. Сегодня же надо кончать — так или этак.

— Да, и разговаривать будем на улице. С него станется заманить нас в ловушку. Предложим ему поездку на курорт.

Оба засмеялись. Джон Уэст уже условился с Одноглазым, что тот повезет Стэси на взморье якобы для отдыха, а там «устроит» его на пароход, идущий в Европу.

В это время Артур Стэси вел серьезную беседу с двумя молодыми сыщиками — Уильямсом и Армфилдом. Беседа происходила в тускло освещенной каморке; сыщики сидели на потертом кожаном диване, а Стэси, облаченный в поношенный синий костюм, примостился на единственном стуле.

— Они должны быть здесь с минуты на минуту, — сказал худой, долговязый Уильямс. — Нам пора спрятаться. А ты смотри, никаких шашней!

— Вы только, ради бога, поосторожней. Говорят, Уэст без револьвера не ходит, — захныкал Стэси.

— Не бойся, ему и револьвер не поможет, — сказал короткий и толстый Армфилд. — А тебе мы предлагали оружие, ты сам отказался. Так помни: мы станем под тем окном, где стекло разбито.

— И не забудь, что я тебе говорил, — сказал Уильямс. — Не соглашайся сразу, нам надо иметь побольше улик. Если подгадишь — берегись!

Сыщики вышли черным ходом и заняли наблюдательный пункт под окном.

Немного погодя Стэси услышал стук и, отворив скрипучую дверь, ведущую на улицу, тут же отскочил в сторону, словно ожидая, что его сейчас огреет по голове какой-нибудь бандит из уэстовской шайки. Но перед ним всего-навсего появилась довольно благодушная физиономия Дэнни Каммина.

— Выйди-ка на минутку. Джек Уэст ждет тебя в своей коляске, вон там, через дорогу.

— Нет, нет, не могу. Я болен. Вся эта канитель так допекла меня, что я совсем расхворался, еле на ногах стою.

Каммин посмотрел на бледное, осунувшееся лицо Стэси и, видимо, поверил его словам. Он нерешительно постоял на пороге, потом ушел и несколько минут спустя вернулся с Джоном Уэстом. Стэси провел их в ту же скудно обставленную комнату; Джон Уэст и Каммин расположились на том же облезлом диване, а Стэси снова уселся на стул.

Джон Уэст, опасливо озираясь, спросил:

— Приходили еще?

— Вчера вечером были. Я сказал им, что покажу на суде, как нужно.

— Правильно. Говори им, мерзавцам, что вздумается, — вмешался Каммин.

— Ты, видно, болен, — сказал Джон Уэст. — Тебе надо отдохнуть. Поехал бы ты в Куинсклиф, да и пожил там, пока не кончится дело. Все расходы я беру на себя.

— Не могу. Не могу я уехать. Меня не отпустят.

— А ты разузнал, есть ли еще свидетели? — спросил Джон Уэст, подозрительно поглядывая на Стэси.

— Нет, не узнал. Это очень трудно. Очень, очень трудно.

— А ты все-таки постарайся. Это необходимо. Что толку, если ты покажешь, как надо, а потом выскочит другой свидетель и начнет показывать против нас.

Стэси то и дело боязливо оглядывался на окно, за которым, пригнувшись, стояли сыщики, пытаясь в потемках записать подслушанный разговор. Джон Уэст и Каммин были на чеку, Уильямс и Армфилд нервничали, а Стэси, весь в поту, дрожа от страха и нетерпения, судорожно сжимал и разжимал кулаки.

Джон Уэст наклонился вперед и заговорил наставительно:

— Теперь слушай: когда тебя вызовут, ты скажешь, что никогда не заходил во двор тотализатора, — они не могут доказать, что ты бывал там, — и говори, что не делал заявления. Тебя не собьют на допросе, ты не дурак. — Эта нарочито подпущенная лесть не возымела никакого действия. Стэси так трясло от страха, что ничто уж не могло придать ему бодрости. — Тут-то Уильямс и почешется, верно?

— Д-да, — уныло подтвердил Стэси.

— Так вот, запомни: ты будешь говорить, что во дворе ты не был и заявления не делал. А если тебя спросят, откуда у тебя билеты, ты скажешь, что купил их у мальчишки на улице. Что мальчишку этого зовут Джо и что он сказал тебе, будто эти билеты выиграли, и показал тебе, где надо получать выдачу. Ты дал мальчишке шиллинг и пошел получать деньги. Но у ворот стоял молодой парень, и он сказал тебе: «Здесь никакого тотализатора нет». Этот парень будет на суде, и ты опознаешь его. Так и заявишь: «Да, это тот самый». Если спросят, видел ли ты во дворе покупателей, ты ответишь: «Да, были двое или трое. Они покупали дрова». Потом ты скажешь, что обозлился, потому что не получил денег, и пошел к Уильямсу, отдал ему билеты и сказал, что купил их на дровяном складе, но это неправда.

— А что я получу за это?

— Я же тебе говорил, — с досадой ответил Джон Уэст. — Десять золотых, если будешь хорошо показывать, а если наших оправдают — двадцать.

— Маловато как будто.

— Да за что же больше-то? Всего только два слова сказать. Пустячное дело.

«Когда они наконец войдут?» — думал Стэси.

— Пока что я получил только два соверена. А остальные когда? — сказал он.

— Мое слово верно. Я никогда никого не обманываю! — крикнул Джон Уэст. Он был оскорблен в своих лучших чувствах. — Можешь не сомневаться, меня все знают. Я сказал, что ты получишь десять золотых, — значит, ты их получишь; а оправдают наших — получишь двадцать. — Он полез в карман и достал шесть соверенов, хотя не имел намерения давать Стэси деньги, пока тот не докажет свою «честность» на допросе. — Вот, возьми еще шесть. Рассчитаемся после суда.

Стэси спрятал деньги, а Джон Уэст и Каммин поднялись с дивана, собираясь уходить.

— Имей в виду, это не последние деньги, которые ты можешь у меня заработать, — сказал на прощанье Джон Уэст. — Не забудь же, что я тебе говорил. Завтра вечером мы опять приедем, чтобы уж окончательно обо всем условиться.

Тут оконная рама молниеносно взлетела вверх, и в комнату прыгнул сначала Уильямс, держа револьвер в вытянутой руке, за ним Армфилд.

— Никуда вы не приедете ни завтра, ни послезавтра. Вы оба арестованы!

И прежде чем застигнутые врасплох посетители успели подумать о бегстве, сыщики надели на них наручники.

— Что это значит? За что меня арестовали? — растерянно пробормотал Джон Уэст.

— По обвинению в подстрекательстве Артура Стэси к лжесвидетельству путем уговоров и подкупа. Мы слышали все, что здесь говорилось. Довольно вы поцарствовали, Джон Уэст. Теперь не отвертитесь. Получите оба по пяти лет!

— Ну, держись, Стэси! — крикнул Джон Уэст, потрясая скованными руками. — Поплатишься ты за это! Поплатишься!

— Никто не поплатится, кроме вас, — сказал Уильямс. — Давай сюда деньги, Стэси. Ну, пошли!

Джон Уэст и Каммин покорно последовали за сыщиками, а Стэси остался наедине со своими страхами. Арестованных доставили в карлтонское отделение полиции в собственном выезде Джона Уэста.

Вскоре после полуночи мистер и миссис Уэст были разбужены оглушительным стуком в парадную дверь.

Миссис Уэст приподнялась в постели.

— Кто там? — крикнула она.

— Полиция! Открывайте!

Она соскочила с кровати, набросила на ночную сорочку старое пальто. Муж ее заворочался, протер глаза и спросил сонным голосом:

— Что такое?

— Полиция стучится, господи помилуй!

Джо вышел было из своей комнаты, но миссис Уэст велела ему снова лечь в постель, а сама пошла отворять. Несколько минут спустя она вернулась в спальню и сказала мужу:

— Джона арестовали и Каммина из конторы адвоката. За подкуп свидетеля. Поезжай в Карлтон и внеси залог. Деньги лежат у Джона в комнате. Спаси нас бог!

И в ее тяжком вздохе была та покорность судьбе, с какой говорят о смерти человека, умершего после долгой болезни.

Мистер Уэст вылез из постели, отхлебнул из бутылки, стоявшей на комоде, и молча начал одеваться. В последнее время нрав его сильно изменился: он реже выпивал и старался жить в мире со всеми домочадцами, дабы войти в милость к своему преуспевающему сыну.

— А я-то надеялся, что эти напасти для нас кончились, — причитала миссис Уэст. — Только что выпустили бедного Арти, а теперь, того и гляди, посадят Джона. Боже мой, боже мой, почему он не может бросить свой тотализатор!

— Нашего Джека не посадят. Вывернется.

— Не знаю. Дело, кажется, нешуточное. Неужели опять мне терзаться, опять слезы лить о сыне-арестанте, как все эти двенадцать лет, пока Арти сидел?

— Да брось ты! Джека не посадят в тюрьму. У него большие связи. Вот увидишь, через час он будет дома. Да не реви ты, Христа ради!

После ухода мужа миссис Уэст, как была — в пальто поверх ночной сорочки, прилегла на кровать и горько заплакала. Она давно примирилась с занятием Джона. Вмешательство полиции возмущало ее. Почему преследуют ее мальчиков? Но тут в уме у нее мелькнул другой, еще более мучительный вопрос: почему ее мальчики совершают поступки, которые приводят их на порог тюрьмы?

Голова у миссис Уэст теперь была совсем седая. Ей шел пятьдесят шестой год, но она выглядела и чувствовала себя на десять лет старше. Месяц тревог и лишений старит тело и душу быстрее, чем год безмятежного счастья, а она знала много-много месяцев тревог и лишений. Слезы, тихие неиссякаемые слезы безутешного горя, не приносящие облегчения, текли ручьем. Когда перед рассветом муж вместе с Джоном вернулся домой, она все еще плакала.

— Джон! Джон! Что случилось? — негромко крикнула она сыну.

В ответ она услышала его голос из комнаты мальчиков:

— Все обойдется. Ложись спать. Время позднее.

Но она глаз не сомкнула до самого утра, терзаясь горькими, тревожными думами.

Джон Уэст тоже не спал эту ночь. Он то со страхом думал о грозившей ему тюрьме, то ломал голову — как бы выпутаться из беды. Подобно всем тем, кто не в ладу с законом, он пуще всего боялся и ненавидел полицейских шпиков. Артур Стэси казался ему воплощением зла. Стэси — вот кто должен ответить за свое предательство, кто должен понести кару. Под утро он уже ни о чем другом не думал: неистовая жажда мести овладела всеми его помыслами.

Он поднялся рано, молча позавтракал и взялся за шляпу. Арти проводил его до калитки; так далеко от дома он еще ни разу не решался показываться после своего возвращения.

— Что-нибудь неладно, Джек? Могу я помочь тебе?

— Нас арестовали — меня и Каммина из конторы адвоката; кстати, он наш родственник. За подкуп этой сволочи, полицейского шпика, который приходил перед налетом делать ставки.

— Могут закатать, — сказал Артур. — Значит, этот лягавый и будет главным свидетелем против вас и против задержанных при налете?

— Ясно.

Артур Уэст помолчал, задумчиво поглаживая седые усы. Его седые волосы немного отросли, и он старательно зачесывал их назад, но они все-таки стояли торчком. Вдруг он сказал спокойно и веско:

— А почему бы тебе не убрать мерзавца? Мертвые не разговаривают.

Джон Уэст вздрогнул и пристально посмотрел на брата. Потом сказал нарочито беззаботным тоном:

— Пустяки, все обойдется. Сейчас пойду к моему адвокату. — Он любил называть Дэвида Гарсайда «мой адвокат». — Скажи матери, что к обеду я вернусь.

Он пешком отправился в город и застал Гарсайда в его кабинете; адвокат сидел за своим огромным письменным столом и читал утреннюю газету.

— Плохо наше дело, мистер Уэст, плохо, — приветствовал он своего клиента. Он всегда говорил «плохо наше дело» или «наше дело верное», или «мы сделаем так-то», считая, что это усиливает доверие к нему клиентов. — Я уже все знаю из газет. Промахнулись, мистер Уэст, промахнулись, уж не взыщите. Как вы не догадались, что это ловушка? Вы должны еще раз повидать Стэси и поправить дело.

— Где же я теперь его найду?

— Где хотите, а только найти его надо, мистер Уэст. Иначе и вы, и мой лучший помощник окажетесь гостями ее величества сроком до пяти лет.

— Но вы ведь говорили, что у вас есть связи среди судей?

— Среди мировых судей, мистер Уэст. А это дело пойдет выше, — возразил Гарсайд, вставая и начиная мерить шагами комнату. — Его передадут из карлтонского суда в верховный суд. А там совсем другой народ. Там судей и числом поменьше, и жалованья они получают побольше. Однако если нам повезет и слушать наше дело назначат человека покладистого, то, может быть, что-нибудь и придумаем. Разумеется, в соответствии с бóльшими трудностями сильно возрастет и мой гонорар.

Певучий, богатый модуляциями голос адвоката разливался по комнате. Вдруг Гарсайд остановился перед Джоном и сказал, выразительно подняв косматые брови.

— Но, мистер Уэст, даже если нам посчастливится и судья попадется сговорчивый, мы должны помочь ему, должны облегчить ему задачу. Ни один из них не пойдет на скандал. Откровенно говоря, мистер Уэст, я предпочитаю судебный процесс, в котором сражаешься с достойными противниками. Когда все на высоте — и судья, и прокурор, и свидетели, и присяжные. Тогда это состязание в ловкости и силе, великая битва, где защитник может развернуться, показать блестящую тактику, высокое ораторское искусство, тонкую игру ума. Ах, если бы все процессы были таковы! — Он грустно покачал головой. — Увы, моя обязанность — насиловать правосудие ради моих подзащитных! Но я отвлекся в сторону. Итак, молодой человек, для вас ясно, что, независимо от… гм… сговорчивости судьи, вам необходимо разыскать Артура Стэси.

— Предположим, я его найду. А если он опять нас обманет?

— Слушайте, мистер Уэст. Все шпики становятся шпиками от страха перед полицией. Шпик берет мзду, которую ему предлагают, не только ради денег, но потому, что боится еще раз попасть под арест. Но подумайте, мистер Уэст: точно так же, как наш милейший Стэси был подкуплен или застращен полицией, он можег быть подкуплен или застращен вами. Он продается тому, кто больше даст или кто на него нагонит больше страху. — Гарсайд испустил глубокий вздох. — Знаете, мистер Уэст, иногда мне даже жаль этого Артура Стэси и ему подобных. Но мы не можем позволить себе излишней чувствительности. Я советую вам разыскать Стэси и, если подкуп не удастся, припугнуть его.

— Припугнуть? Да я убью эту мразь! — злобно прошипел Джон Уэст. Гарсайд испытующе посмотрел на своего клиента. «И убьет, с такого станется», — подумал он.

— Как вы думаете, где его искать? Может быть, выследить сыщиков?

— Весьма здравая мысль, мистер Уэст. Я сейчас же узнаю вам адрес одного из наших уважаемых противников. — И Гарсайд, изящно взмахнув рукой, снял телефонную трубку.

В понедельник сыщики Уильямс и Армфилд, виновники всех тревог Джона Уэста, поднялись спозаранку.

Еще не прошло и году, как эта внешне столь неподходящая друг к другу пара перешла на службу в сыскное отделение по личному желанию начальника полиции; и хотя старик не отличался словоохотливостью, они все же поняли, что мало кто из сыщиков пользуется его доверием. Он сказал, что сам будет руководить их работой, и велел им держать язык за зубами, особенно в присутствии некоторых коллег.

Когда жалобы на эпидемию азартных игр в Керрингбуше и других районах стали особенно настойчивы, начальник полиции послал Уильямса и Армфилда сделать налет на тотализатор Джона Уэста.

По ходатайству Дэвида Гарсайда задержанных во время налета отпустили на поруки и дело их было отложено на месяц. Джону Уэсту и Дэнни Каммину предстояло явиться в карлтонский суд на будущей неделе.

Уильямс и Армфилд были люди честные и чистосердечно верили, что свои обязанности нужно выполнять мужественно и нелицеприятно. После ареста Уэста и Каммина они поместили Стэси в пустом доме, неподалеку от его прежней квартиры, скрыв это от всех, кроме начальника полиции и надежных полицейских, день и ночь охранявших несчастного шпика. Так как Стэси живостью ума не отличался, то сыщики написали ему на бумажке все, что он должен был сказать на суде, и Стэси в поте лица старался затвердить свои показания наизусть. Глупость была не единственным его пороком — такого труса свет не видал; он совсем ошалел от страха, и сыщики опасались, что если слушание дела отложится, он слова путного не сумеет выговорить.

Когда сыщики свернули на улицу, где жил Стэси, еще только начинало светать. Их обогнала повозка молочника, и они слышали, как он гремел бидонами и жестянками, разнося молоко по квартирам.

Вдруг Уильямс нагнул голову и посмотрел на своего спутника, доходившего ему до плеча.

— Он у Стэси тоже был? Зачем Стэси заказывать молоко? Мы доставляем ему все, что нужно, да он почти ничего в рот не берет.

— Странно. Молочник заходил к нему. Чего констебль у ворот смотрит? — Они прибавили шагу.

Стэси лежал в постели, прислушиваясь к возне опоссумов на чердаке и крыс под полом, обессиленный, испуганный, и проклинал тот день, когда стал полицейским шпиком. Вдруг он услышал стук в дверь, и чей-то голос тихо сказал:

— Ты здесь, Стэси?

Стэси задрожал всем телом, но не ответил. Стук повторился, и голос так же тихо повторил вопрос; потом наступила пауза, после чего Стэси услышал легкий шорох, словно кто-то просовывал бумажку в щель под дверью. Потом на крыльце и по двору послышались торопливые шаги. Стэси встал с кровати и трясущимися руками засветил фонарь. Выглянув в окно, он увидел молочника, который выбегал из ворот, минуя ничего не подозревающего полицейского и обоих подошедших к дому сыщиков. Он услышал, как они что-то сказали молочнику, но тот, не останавливаясь, вскочил на козлы, и повозка помчалась во весь дух. Стэси с фонарем в руке пошел отворять. На полу перед дверью лежала записка, и он подобрал ее.

Когда сыщики вошли к Стэси, он стоял возле кровати и дрожал как осиновый лист. Грязная ночная рубаха висела на нем мешком, от щек остались одни темные ямы, глаза, казалось, вот-вот совсем провалятся.

— Кто это приходил? — спросил Армфилд.

— Н-не з-знаю. Кто-то постучал. Я встал с постели, но они убежали.

— Что ты прячешь за спину?

— Н-ничего.

— Давай, давай, — вмешался Уильямс. — Что у тебя в руке?

Стэси попятился.

— Ничего. Просто бумажка.

— Дай сюда! — Уильямс шагнул вперед и протянул руку.

Стэси нехотя отдал записку, и Уильямс, подняв фонарь, прочел каракули, нацарапанные карандашом: «Посмей только показывать против Джека Уэста, пожалеешь».

Уильямс повернулся к Армфилду.

— Пойди скажи констеблю, чтобы никого не впускал.

— Кто это был? — спросил Стэси.

— Не знаю. Я не успел разглядеть его, — солгал Уильямс. На самом деле он видел лицо молочника с безобразной застывшей улыбкой и красной впадиной вместо правого глаза.

— А теперь оденься. — Заметив, что Стэси дрожит как в лихорадке и судорожно всхлипывает, он добавил: — Возьми себя в руки. Я сейчас разведу огонь и зажарю тебе яичницу с салом. А ты изволь съесть ее. Вот уже неделя, как у тебя куска во рту не было.

Когда Джон Уэст сказал Дэвиду Гарсайду, что он убьет Стэси, это было всего лишь фигуральное выражение овладевшей им ярости. Тогда мысль об исполнении этой угрозы не приходила ему на ум, но чем ближе надвигался день суда, тем сильнее она соблазняла его.

Благополучие и даже самая жизнь его ближних мало беспокоили Джона Уэста: он интересовался людьми только в той мере, в какой они могли содействовать укреплению его власти. И все же мысль об убийстве несколько смущала его: он не думал, что способен хладнокровно посягнуть на человеческую жизнь, погасить ее, как пламя свечи. Но вскоре он обнаружил, что эта мысль приносит ему облегчение, что злоба уже меньше душит его. Тот душевный покой, который обретает покаявшийся грешник, Джон Уэст находил только в изобретении жестокой кары для каждого, кто дерзал ослушаться его.

Он, конечно, не сам расправится с Артуром Стэси: страшно убить человека своими руками. И какая в этом нужда? Любой из его шайки охотно возьмет это на себя. Вот хотя бы Боров, или Одноглазый Томми, или Горилла, да хотя бы и Арти; нет сомнений, что Арти не шутил, когда советовал ему «убрать» Стэси.

Но после дерзкого посещения Стэси Одноглазым под видом молочника того опять переселили, и не было никакой надежды не только убить его, но и узнать, где он прячется. Итак, если только Гарсайд не сумеет повлиять на судью или не совершит юридического чуда (а в этом, по уверению Гарсайда, не было бы ничего невероятного), Джону Уэсту грозило разорение и тюрьма.

Он знал, что Нелли Моран и ее мать очень встревожены его арестом и предъявленным ему обвинением. Хорошо, что удалось выманить у старухи согласие на помолвку до скандала, думал он, отправляясь за два дня до суда к невесте. Он видел, что Нелли в последнее время словно побаивается его, но ни она, ни миссис Моран и не заикались о том, что брак не может состояться. Впрочем, миссис Моран упорно сопровождала их повсюду, а в те редкие мгновения, когда они оставались наедине, Нелли уже не поощряла его пылкой страсти, как в вечер объяснения; она напрямик объявила ему, что «идти дальше поцелуев» — великий грех. Джона разбирало нетерпение, и он поклялся, что заставит будущую тещу сократить искус «жениховства» и как можно скорее сделает Нелли своей женой.

Он застал хозяек на кухне: миссис Моран гладила. В магазине зазвонил колокольчик, и Нелли пошла отворять.

— Ну, как ваши дела? — спросила миссис Моран, — Сколько с вами хлопот вашему ангелу-хранителю.

— Я сам себе ангел-хранитель.

— Как можно так говорить? Это богохульство. Удалось вам столковаться с этим подлецом, с Артуром Стэси?

— Нет. Не могу до него добраться.

— Как вы думаете, он католик? — задумчиво проговорила миссис Моран и тут же с благочестивым ужасом добавила: — Боже упаси!

Джон Уэст так и подскочил.

— Верно! Может быть, и католик. Очень может быть. Я и не подумал об этом.

Миссис Моран многозначительно глянула на него.

— Мы, католики, должны держаться вместе. И если Стэси католик и вы поговорите с ним, а еще лучше — если с ним поговорит священник, он, вероятно, возьмет назад свое заявление.

— Все может быть, — ответил Джон Уэст. «Католик он или нет, — подумал он, — кто, как не священник, сумеет добраться до него, если только я найду такого, который согласится пойти к нему».

Джон Уэст имел весьма слабое представление об особах духовного звания. Для него это были люди не от мира сего. Они внушали ему благоговейный трепет, и он не дерзал исповедоваться им в своих грехах, к великому огорчению Нелли и ее матери. Он знал только, что приходский священник, отец Логан, обращается с ним крайне почтительно и частенько выпрашивает у него пожертвования на бедных.

Миссис Моран бросила гладить и заговорила, не снимая руки с остывшего утюга:

— Я председательница женской общины при церкви святого Иосифа и лично знакома с самим архиепископом Балларатским. Он раньше был священником здесь, в Керрингбуше. И отец Логан иногда заходит к нам на чашку чаю.

Миссис Моран явно гордилась своими клерикальными связями. Она немного помолчала и, видимо, приняв решение, которое далось ей не без внутренней борьбы, продолжала:

— Отец Логан — мой большой друг, и он хорошо знает отца Кэрролла, а отец Кэрролл — приходский священник в Карлтоне. Так вот, этот самый отец Кэрролл хоть и очень достойный и благочестивый патер, но любит и выпить и на скачках поиграть. Если бы вы поговорили с отцом Логаном, а отец Логан поговорил с отцом Кэрроллом, а отец Кэрролл поговорил бы с Артуром Стэси — глядь, что-нибудь бы и вышло. Вдруг Стэси и в самом деле католик, от чего боже упаси!

Джон Уэст, ни минуты не медля, распрощался и пошел разыскивать отца Логана.

На другой день, к великому удивлению Артура Стэси, один из его телохранителей ввел к нему в комнату тучного, еще не старого патера и, почтительно поклонившись, вышел.

— Я отец Кэрролл, сын мой. Узнав, что ты получил крещение в лоне нашей церкви, я добился, чтобы меня допустили к тебе. Я пришел узнать, не нуждаешься ли ты в наставлении и помощи служителя божия.

Стэси сел на кровать, а патеру предложил единственный стул, на котором тот и поместился, впрочем, не без труда. Стэси отнюдь не отличался набожностью, но все же появление священнослужителя произвело на него некоторое впечатление.

— Н-нет, ваше преподобие, спасибо, мне ничего не нужно, — сказал он, но его несчастный вид никак не вязался с его словами.

— Ты много лет пренебрегал своими религиозными обязанностями (да простит тебя бог!). Но ты ведь все-таки исповедуешь католическую веру?

— Конечно, ваше преподобие, — поспешил ответить Стэси. — Я опять буду в церковь ходить и приобщаться святых тайн, как только вся эта кутерьма кончится.

— Да благословит тебя бог, сын мой, — сказал патер, возводя очи к потолку, словно благодарил небо за то, что заблудшая овца готова вернуться в его паству. — Так вот, поговорим об этой… о твоем дельце. Скажи мне, ты знал, что и Уэст и Каммин нашей веры?

— Нет, не знал, ваше преподобие. Ей-ей, не знал.

Патер украдкой оглянулся и продолжал, понизив голос:

— А ты знал, что оба сыщика, которые тебя мучают, — оранжисты? Ну, протестанты, масоны, понимаешь?

— Н-нет. Не знал.

— Вот видишь. Теперь скажи мне, сын мой, хорошо ли ты поступаешь, помогая двум окаянным оранжистам навлечь такую беду на двух добрых католиков — Джона Уэста и Дэнни Каммина?

— Я, ваше преподобие, об этом и не подумал.

— Конечно, не подумал. Нам всем случается поступать опрометчиво. Ну, а теперь, когда ты понял, твой долг, как верного сына нашей церкви, представ перед судом, отрицать вину подсудимых и помочь двум почтенным католикам выпутаться из беды.

— Так ведь это же лжесвидетельство, ваше преподобие. А лжесвидетельство — грех.

— Нет, сын мой, не грех. Тебе не нужно лгать. Ты только скажешь, что все это дело — злостный заговор против Уэста и Каммина, и, видит бог, так оно и есть. Это не ложь. Только это ты и скажешь, больше ничего.

— Но если я так покажу, ваше преподобие, мне самому несдобровать.

— Нет, сын мой, не бойся. Об этом я позабочусь, — без запинки пообещал отец Кэрролл. — Видишь ли, Джон Уэст ведь ничего особенно дурного не делает. Надо бы разрешить тотализаторы, а не устраивать какие-то налеты, выставлять свидетелей и все такое.

— Вы это точно знаете, ваше преподобие, что мне ничего не будет, если я так покажу?

— Совершенно точно, сын мой. Я же тебе говорю, ты только скажешь: все это дело — злостный заговор.

— Хорошо, ваше преподобие, так я и сделаю. Я просто скажу, что все это дело — злостный заговор против Уэста, Каммина, а заодно и против меня.

Когда отец Кэрролл направился к двери, Стэси вскочил и ухватился за рукав его сутаны.

— Уэст знает, где я?

— Он тебя не тронет, если сделаешь, как я велю.

— Хорошо, ваше преподобие. Передайте Уэсту, что я не подкачаю!

Артур Стэси сдержал слово и «не подкачал». Во время слушания дела в карлтонском суде, не успели его вызвать для дачи показаний, как он выпалил: «Это дело — злостный заговор против мистера Уэста, против того, другого парня, и против меня. Все это враки!»

После короткого разбирательства дело было передано в верховный суд.

Зал заседаний верховного суда был набит до отказа; владельцы тотализаторов со всей округи пришли послушать, сдержит ли Джон Уэст свое обещание «научить ищеек уму-разуму». Дэвид Гарсайд был в блестящей форме: он превзошел самого себя. Публика с восхищением следила за каждым его словом, за каждым жестом. Он начал с того, что отвел двадцать человек, прежде чем согласился на состав присяжных. Парик его съехал на сторону, ежеминутно грозя свалиться с головы; он становился в позу, воздевал руки и декламировал, словно актер в шекспировской трагедии. Перекрестный допрос Уильямса и Армфилда он вел с беспощадным искусством.

Молодые, неискушенные сыщики очень скоро попались в расставленные им сети: Гарсайд заставил Армфилда показать, что они с Уильямсом подробно записали в потемках, как обвиняемый подкупал Стэси, а за полчаса до этого Уильямс признал, что они только приблизительно записали то, что показывали после. Торжествующий Гарсайд повернулся к судье и провозгласил: «Ваша честь, прошу вас признать, что эти свидетели дают противоречивые показания». Собственно говоря, его честь и просить-то не нужно было, ибо он обещал Дэвиду Гарсайду сделать все, что в его силах, чтобы повлиять на присяжных, лишь бы улики против подсудимых не оказались чрезмерно неопровержимыми. В награду за это он потребовал четыреста соверенов.

Джон Уэст сидел на виду у всех, за столом защитника, рядом с Дэнни Каммином. Одна только мысль беспокоила его: с присяжными не было «договоренности». Правда, Гарсайд заверил его, что читает в их душах, как в открытой книге, и что подобранный им состав не отказал бы в пересмотре дела даже известному своей свирепостью убийце Димингу. Джон Уэст не спускал глаз с двух рядов стульев, на которых расположились двенадцать присяжных, внимательно следивших за разбирательством. Может быть, и сейчас еще не поздно подмазать кое-кого из них, думал он.

Вызвали свидетеля Артура Стэси; он встал, повторил слова присяги и заявил:

— Это дело — злостный заговор против мистера Уэста, того, другого парня, и против меня. Все это враки! — Так ему велели говорить, и так он, не задумываясь, и сказал.

В публике раздался дружный смех. Когда веселье улеглось, Стэси мрачно добавил:

— Я совсем расхворался. Все худею и худею. — Правдивость этого показания была столь очевидна, что публика встретила его еще более оглушительным хохотом, и судья пригрозил очистить зал.

Отвечая на настойчивые вопросы прокурора, Стэси начал сбиваться и путать, так что Джон Уэст испугался, как бы он не выложил все начистоту. Дэвид Гарсайд то и дело вскакивал и заявлял протест по поводу чуть ли не каждого вопроса прокурора. Стэси признал, что Джон Уэст дал ему несколько соверенов в то время, как сыщики дожидались под окном; но эти деньги, как он объяснил, заикаясь, были даны ему в обмен на обещание узнать, есть ли другие свидетели, а если есть, то кто они.

Во время перекрестного допроса Гарсайд устроил так, что Стэси опять повторил затверженный им урок. Потом Гарсайд спросил, не было ли со стороны сыщиков попыток повлиять на его показания. Стэси, растерянно оглянувшись на Уильямса и Армфилда, сказал, что такие попытки были.

— Они написали для вас показания на бумажке?

— Да.

— Почему же вы показываете другое? Потому что это вранье?

— Вот-вот, потому что это вранье, — подхватил Стэси и повторил, как попугай: — Это дело — злостный заговор против мистера Уэста, того, другого парня, и против меня.

На этом заседание суда закрылось. Следующее заседание было назначено на завтра, в два часа дня.

Вернувшись вместе со своим подзащитным в контору, Дэвид Гарсайд сказал:

— Нет никакого смысла, мистер Уэст, подъезжать к присяжным. Во-первых, это рискованно, а во-вторых, ни к чему. Поберегите свои деньги! Мы и так уж зря потратились на судью. После моей защитительной речи ни один суд не признает вас виновным.

Так оно и вышло. Подводя итоги, судья указал, что мало вероятности, чтобы обвиняемый дал восемь соверенов совершенно чужому человеку, даже не уточнив, за что, собственно. И уж во всяком случае сыщики повели дело из рук вон плохо. Даже если они не лгут, трудно вообразить себе более глупое поведение. Достаточно сказать, что они написали показания для свидетеля Стэси в трех экземплярах и по очереди разучивали их с ним.

— Они объясняют это тем, что хотели точно придерживаться правды. Одно из двух: либо их объяснение притянуто за волосы, либо, — тут судья повернулся к присяжным, — все обвинение вообще состряпано на основании ложных показаний. В таком случае остается предположить, что сыщики возбудили дело против подсудимого, чтобы выслужиться. А если так, — судья негодующе повысил голос, — значит, вся полицейская система насквозь прогнила. Впрочем, — заключил он, — пусть присяжные сами принимают решение.

Присяжные не замедлили вынести приговор: «Нет, не виновен».

Джон Уэст покинул зал суда, окруженный своими поклонниками, на время забыв о мести Артуру Стэси и даже питая к нему чувство благодарности.

Однако не прошло и месяца, как несчастный шпик снова стал предметом его ненависти.

— А почему бы тебе не стукнуть его по голове завтра, когда он явится в суд? — спрашивал Джон Уэст, обращаясь к Одноглазому Томми. — Просто стукнуть по голове, потом сунуть его в пролетку, увезти подальше и спрятать где-нибудь.

Разговор происходил в соседнем с тотализатором доме, в котором жил Одноглазый. В грязной, закопченной кухне собрались, кроме хозяина и Джона Уэста, Джо и Арти Уэст, Боров и Ренфри.

Власть того рода, какую шаг за шагом приобретал Джон Уэст, — власть ради власти, господство над людьми ради господства — неизбежно порождает мстительность. Им владело неудержимое желание покарать тех людей, которые причинили ему столько хлопот. Он подал жалобу, обвиняя обоих сыщиков в лжесвидетельстве, причем сослался на старый закон, давно забытый всеми, кроме Дэвида Гарсайда. Но, вопреки доблестным усилиям адвоката, сыщиков оправдали. Между тем дело о задержанных при налете служащих тотализатора шло своим чередом и откладывалось после каждого заседания. Шайка Джона Уэста тщетно разыскивала жилище Артура Стэси. На этот раз сыщики надежно упрятали его где-то за городом.

— Брось ты это, Джек, — советовал Джо Уэст. — Какой смысл возиться с каким-то несчастным шпиком? Он же выгородил тебя и Каммина. Что тебе еще от него нужно? Оставь его в покое.

— Как бы не так! Никто не смеет обманывать меня, никому это не сойдет с рук.

— Так ведь не вышло у тебя с жалобой на сыщиков! Только зря деньги бросаешь.

— Ничего не зря! Все-таки они повертелись! А как только новый начальник полиции примет должность, их переведут в провинцию. Пусть знают, как арестовывать меня, чтобы выслужиться! И Стэси тоже свое получит.

— Если ты что-нибудь учинишь над Стэси, тебя опять могут арестовать, — настаивал Джо. — Оставь его в покое.

Джон сердито посмотрел на брата:

— А ты разве не слышал, какую чушь он молол сегодня в суде? Рассказал, как к нему приходил отец Кэрролл! Черт его знает, что он еще наговорит, если мы не уберем его.

Артура Стэси под вооруженной охраной привезли в город, чтобы он выступил свидетелем обвинения по делу Билла-Скелета и двух других подсудимых. Он не только показал, что ставил на лошадей в тотализаторе, но и подтвердил, что именно эти люди, сидящие на скамье подсудимых, продали ему билеты. Правда, тогда они были в масках, но это обстоятельство ничуть не смущало Стэси: он заявил суду, что узнает их когда и где угодно. После того как благодаря его стараниям Джона Уэста и Каммина оправдали, Стэси считал себя вправе поработать и на Уильямса и Армфилда. Вообще он заметно приободрился; видимо, к нему вернулся и аппетит и сон, как только он проникся уверенностью, что Уэст и его шайка теперь не тронут его.

На этом процессе Стэси неожиданно обнаружил юмористическую жилку. Ему явно нравилось, что публика покатывается со смеху, даже когда причиной всеобщего веселья была его собственная глупость или крайнее невежество. Так, например, он с самым серьезным видом заявил, что сыщики увезли его в деревню, чтобы он мог «поправить свое здоровье». Когда же Дэвид Гарсайд спросил его, состоит ли он на службе в полиции в качестве тайного агента, он ответил, что уже много лет работает на полицию «в свободное время»; но как только процесс кончится, он займет пост «анимистратора» в таможне, обещанный ему Армфилдом…

Это заявление было встречено дружным хохотом. Стэси, окрыленный успехом, решил не ограничивать себя заданным уроком и пустился в импровизацию.

— Все это дело — злостный заговор против мистера Уэста, того, другого парня, и против меня, — начал было он для разгона, но тут же спохватился и поправился: — Это я не про сейчас, а про тот суд. — Вопреки внушению судьи, чтобы свидетель не отвлекался от сути дела и только отвечал на вопросы, Стэси продолжал: — Я всегда говорю правду, к тому же я католик. Вот мистер Уэст послал ко мне отца Кэрролла, и с тех пор я одну только правду и говорю. — После того как улеглись крики и взрывы смеха, вызванные этим сенсационным сообщением, дело было отложено до следующего дня.

А вечером Джон Уэст созвал совещание, на котором предстояло решить, как «отделаться» от Стэси.

— Вот что можно сделать, Джек, — предложил Одноглазый. — Только за это надо взяться вчетвером. Один стукнет его по голове, двое подхватят его и бросят в пролетку, а четвертый будет править. У меня резвые лошадки. Сам черт не догонит.

— Плевое дело, — поддакнул Боров.

— Так ему, мерзавцу, и надо, — сказал Ренфри.

— Я дам ему по голове, я! — с азартом вызвался Арти.

— Нет, ты не пойдешь. Дик пойдет. Ты в это дело не суйся, — осадил его Джон Уэст.

Артур Уэст нахмурился и обиженно замолчал.

— Надо все как следует обдумать, — продолжал Джон.

— Смотри, угодишь в тюрьму за это, — сказал Джо. — Что с тобой? Рехнулся ты, что ли? Засыплешься, как пить дать!

Джон Уэст презрительно посмотрел на брата.

— Опять трусите, мистер Джо? По-вашему, я попаду в тюрьму за это? Как раз наоборот. Если я позволю таким мерзавцам, как Стэси, безнаказанно выдавать меня, вот тогда-то я и попаду в тюрьму!

— Ты сдурел, Джек. Просто сдурел.

Все молча и напряженно следили за перепалкой между братьями.

— С кем ты разговариваешь? Нельзя ли полегче! Если тебе не нравится, как мы разделываемся с лягавыми, можешь убираться. Ступай вон, а мы посмотрим, как ты без нас обойдешься.

Джо направился к двери, но прежде чем выйти из комнаты, помедлил немного и сказал:

— Арти, пойдем домой. — Однако тот не ответил, и Джо, закрывая за собой дверь, услышал голос Одноглазого: — А что мы потом с ним сделаем, Джек? Засунем его в мешок с камнями и бросим в Ярру?

— Нет, это слишком опасно, — ответил Джон Уэст. — Лучше привезите его сюда. Тут вы его свяжете, заткнете ему рот и пусть сидит здесь, пока дело не будет прекращено.

На другое утро Артура Стэси привезли в керрингбушский суд, где он надеялся еще раз позабавить многочисленную публику. Он вышел из кареты в сопровождении двух полицейских. Когда они ступили на тротуар, подъехала другая карета, из нее выскочил человек в надвинутой на глаза широкополой шляпе; нижняя часть лица была повязана носовым платком. Это был Артур Уэст — он тайком от брата уговорил Одноглазого взять его с собой. Артур нагнал Стэси и хватил его по голове железным бруском. Стэси свалился наземь. Прежде чем полицейские успели опомниться, Дик Капуста и Боров, следовавшие за Артуром Уэстом по пятам и тоже повязавшие лицо платком, подхватили свою жертву, втащили ее в карету и умчались.

Прошло три месяца. Как-то в субботу под вечер, осенью 1900 года, в контору Джона Уэста явился Одноглазый.

— Что скажешь, Томми?

— Когда ты едешь в свадебное путешествие, Джек?

— Недели через три. В Новую Зеландию.

— Послушай, Джек, что же мне делать с этим типом? Житья от него нет. Прямо рехнуться можно. Не стану я больше держать его у себя. Дело давно прекращено. Куда же мы его денем?

— А я и забыл про него. Как он?

— Да плох, Джек. Ничего не лопает, и рвет его с утра до вечера. В доме такая вонь стоит, точно в дубильне.

— Орет еще?

— Нет, бросил. Я пригрозил, что перережу ему глотку. Сперва он орал целый день, ну, я и заткнул ему рот, как ты велел. А теперь, когда я вынимаю кляп, он уже не кричит, только стонет. От него остались кожа да кости, и весь-то он завшивел и все хнычет; просит, чтобы позвали к нему его девушку и священника. Я сказал ему, что ни одна честная женщина и ни один служитель божий не захочет иметь с ним дело. Если ты не заберешь его, я выпущу ему кишки, верно тебе говорю.

Похищение Артура Стэси удалось как нельзя лучше. Полицейская карета очень скоро отказалась от погони, пленника доставили в заранее приготовленное место и продержали до темноты. Потом его перевезли в дом к Одноглазому Томми.

Рану на голове Стэси кое-как промыли и перевязали, а сотрясение мозга оставили без внимания. Через несколько недель он превратился в безнадежного идиота.

В газетах об этом происшествии не было ни слова; только время от времени кратко сообщалось, что дело о тотализаторе в Керрингбуше не может слушаться потому, что главный свидетель обвинения таинственно исчез. Наконец дело было прекращено. Полиция тщетно разыскивала похитителей и их жертву: розыском руководили начальник сыскной полиции Девлин и мельбурнский сыщик — друг и приятель Дэвида Гарсайда!

Джон Уэст задумчиво барабанил пальцами по столу.

— Надо как-нибудь отделаться от него. Держать его здесь рискованно.

— Давай, я стукну его по голове, суну в мешок с камнями и брошу в Ярру.

— Опасно. Да и не хочу я начинать свой медовый месяц, имея на совести такое дело, — ответил Джон Уэст. Он говорил спокойно и рассудительно, словно речь шла о том, куда девать ящик с мусором или еще что-нибудь в этом роде.

— Помнишь, ты говорил, что можешь посадить его на судно, идущее в Европу? Оно случайно не здесь сейчас?

— Нет. Но на днях прибыл пароход с контрабандным кокаином. Я слышал, что капитан берется за такие дела.

В ближайшую среду, на рассвете, Артур Стэси, побритый и прилично одетый, взошел на борт небольшого торгового судна; капитан слыл отчаянным головорезом, под стать ему был и экипаж. Судно бороздило моря, развозя по всему миру наркотики и доставляя женщин в публичные дома Востока. Только сутки спустя после того, как судно вышло в море, Стэси, изнывая от голода и жажды в грязном трюме среди крыс, понял наконец, что он едет не на курорт, как ему сказали.

Капитан считал Стэси просто-напросто сумасшедшим. Стоит ли с ним возиться? Да и тот одноглазый детина сказал, что он «ни под каким видом не должен возвращаться в Австралию, хоть бы вам пришлось его убить». Поэтому, когда Стэси в тропиках заболел малярией, его недолго думая бросили за борт на съедение акулам.

В день гибели Стэси Джон Уэст и Нелли Моран, обвенчавшись в церкви святого Иосифа, сели на пароход и поехали в Новую Зеландию, дабы провести там идиллический медовый месяц. О существовании Стэси Джон Уэст давно забыл.

ГЛАВА ЧЕТВЕРТАЯ

Вернувшись из Новой Зеландии в Керрингбуш, Джон Уэст узнал важную новость: Дэвид Гарсайд звонил по телефону в контору тотализатора и просил передать Джону Уэсту, чтобы тот сейчас же по приезде пришел к нему. Дело, видимо, было серьезное, ибо до сих пор Гарсайд никогда не вызывал его к себе.

Во время своего свадебного путешествия Джон Уэст чувствовал себя почти счастливым. Он переживал нечто вроде раздвоения личности; та половина его существа, которая сопровождала Нелли Моран в Новую Зеландию, оказалась даже довольно симпатичной. Сомнения, одолевавшие Нелли относительно ее выбора, быстро рассеялись. Они посетили Веллингтон и Окленд, осматривали горячие ключи и дымящиеся кратеры в Роторуа. Бывали на бегах и на скачках, и Джон Уэст с гордостью узнал, что слава о его тотализаторе достигла Новой Зеландии.

Радости медового месяца подействовали на него умиротворяюще; сердце его слегка оттаяло. Не то чтобы он в чем-нибудь раскаивался: Джон Уэст не склонен был философствовать и никогда не оглядывался на прошлое. Мысли его неизменно вертелись вокруг настоящего и будущего.

Гарсайд принял Джона Уэста немедленно.

— Без вас тут было жаркое дело, мистер Уэст, — начал он, по своему обыкновению шагая из угла в угол. — Вы еле избежали опасности. Генеральный прокурор внес в парламент законопроект об игорных притонах и запрещении тайного букмекерства. Исаак Исаакс, молодой юрист, очень умело составил проект. Выступая в защиту его, он, между прочим, заявил, что эпидемия азарта приняла в нашей колонии угрожающие размеры и что ныне действующий закон, запрещающий азартные игры, недостаточен. Цель нового закона — дать в руки полиции более действенные средства для борьбы с игорными притонами и тайным букмекерством.

Джон Уэст, который уже несколько раз пытался прервать адвоката, испуганно спросил:

— А закон прошел?

— После ожесточенных дебатов он был отклонен большинством одного голоса. Одного голоса, мистер Уэст! И если бы не мои связи с либералами и консерваторами, законопроект был бы принят. Обратите ваше внимание на господ парламентариев, мистер Уэст! Среди лейбористов и либералов много противников законопроекта, но консерваторы хотят, чтобы азартные игры остались привилегией богатых, и они могут сделать еще одну попытку протащить закон. А потом они будут говорить избирателям: пусть тысячи голодают — зато мы прихлопнули тотализатор на Джексон-стрит.

Джон Уэст хотел было сказать, что этого никогда не случится, но Дэвид Гарсайд продолжал говорить, энергично размахивая руками и все быстрее шагая по комнате.

— Кстати, Исаакс очень живо описал ваше помещение. Очень, очень интересно. Большая изобретательность. Как-нибудь приеду посмотреть вашу крепость.

Гарсайд круто остановился. Хмуря косматые брови, мотая головой, так что борода его развевалась во все стороны, он простер указательный палец и ткнул Джона Уэста в грудь.

— Запомните, молодой человек: отныне вам придется вдвойне остерегаться полиции!

— У меня не то десять, не то двенадцать сыщиков на жалованье, — возмутился Джон Уэст. — Пусть только посмеют!

— Вот в том-то и дело, мистер Уэст. Дать взятку легко, но одна взятка тянет за собой другую, и этому конца нет. А кроме того, имейте в виду: наш милейший начальник полиции намерен, перед тем как покинуть свой пост, назначить Дэвида О’Флаэрти главой отдела, который ведает азартными играми. А подкупить О’Флаэрти ничуть не легче, чем дать взятку монументу Георга Вашингтона! Убедительно советую вам: займитесь политикой. Вы человек состоятельный, и ваше состояние увеличивается с каждым днем. Должен вам сказать, что любой богатый человек может оказывать влияние — прямое или косвенное — на парламент, ибо он существует для удовлетворения нужд богатых. Итак, советую вам — хотя, вероятно, время еще терпит — принять усиленные меры против налетов полиции. Законопроект был внесен по настоянию О’Флаэрти. Это он внушил генеральному прокурору, что существующий закон нуждается в поправках.

Гарсайд взял со стола разрезальный нож и театральным жестом взмахнул им перед Джоном Уэстом.

— Остерегайтесь, мистер Уэст. Близок день, когда ваш тотализатор попадет под огонь и парламента и О’Флаэрти. Берегитесь! Будьте начеку!

Дэвид Гарсайд проводил Джона Уэста до дверей, так и не дав ему рта раскрыть.

— Я опаздываю, мистер Уэст. Я вызвался защищать несчастную мать, которая убила своих детей-близнецов. Бедные малютки умерли бы с голоду, если бы она в порыве отчаяния не прекратила их мучений. Бедняжка, я должен добиться ее оправдания. — Уже закрывая дверь за своим посетителем, он грустно покачал головой и сказал: — Ах, мистер Уэст, иногда я жалею, что занимаюсь юриспруденцией, а не политикой. Уж я докопался бы до причин нищеты, нашел бы виновников и всех бы их повесил. Да, да, повесил! Впрочем, все это пустые слова. Я много лет был членом либеральной партии и убедился, что ничего не могу сделать — только произносить речи. Это были, разумеется, прекрасные речи, но все же — только слова. — Он покачал головой, кинулся к вешалке, схватил цилиндр и трость. — Я заговорился с вами, мистер Уэст. Меня ждет несчастная женщина.

Джон Уэст направился к лестнице, но Гарсайд обогнал его, тряся бородой и бормоча себе под нос:

— Дэвид Гарсайд спасет бедняжку от виселицы!

Добежав до лестницы, он обернулся к Джону Уэсту и предостерегающе поднял трость.

— Помните, мистер Уэст! Берегитесь! Будьте начеку! — После этого он бросился вниз, перепрыгивая через две ступеньки; фалды сюртука развевались; левая рука придерживала цилиндр, правая помахивала тростью.

На обратном пути в Керрингбуш Джон Уэст шагал не спеша и размеренно: восемь шагов — вдох через нос, восемь шагов — выдох через рот (он вычитал в «Домашнем враче», что этот способ ходьбы чрезвычайно полезен). В голове у него уже мелькали планы, как предотвратить эту новую опасность, грозившую лишить его власти. Из страха потерять власть он бросил золотой Брогану, подкупил Девлина и столичных сыщиков, нанял Гарсайда, давал взятки и запугивал свидетелей. Новая угроза привела его к мысли о необходимости приобрести политическое влияние. Как всегда, ради сохранения и защиты власти нужно было расширять ее.

Для колонии Виктория 1901 год был поворотным годом: в первый день января она стала штатом Австралийского Союза. Для Джона Уэста этот год стал поворотным потому, что он обратился к новому источнику власти — к политике.

До сих пор политика не интересовала его. Голосование на выборах было необязательным, и он даже близко не подходил к урнам. За последние годы он несколько раз жертвовал деньги в фонд керрингбушской лейбористской организации, но делал это из чисто деловых соображений.

Помимо скачек, приносивших ему львиную долю его доходов, мало что занимало Джона Уэста. Он не танцевал, не пил, не курил, не играл на бильярде; концерты и театры посещал редко. За всю свою жизнь он прочёл только две книги: «Домашний врач» — медицинский справочник матери — и «Хрестоматию», которую как-то одолжил ему Барни Робинсон. Газеты он, правда, читал, но довольствовался спортивной хроникой и отделом происшествий. Когда-то он увлекался футболом, но давно забросил и это, потому что играл плохо, а положение игрока, которого то и дело выставляют из команды, не подобало человеку солидному, со средствами. Он много ходил пешком, любил поплавать, но делал это не ради спорта, а потому, что заботился о своем здоровье.

Однако футбольные матчи да еще состязания боксеров остались его любимыми развлечениями. Керрингбушский футбольный клуб имел в его лице самого щедрого покровителя и восторженного приверженца. Зимой, по субботам, он частенько покидал свою контору и отправлялся в Мельбурн на спортивные состязания; если в финале участвовала керрингбушская команда, он ставил на нее большие деньги, предварительно «обезопасив» кое-кого из команды противника. Где бы в столице ни происходила интересная встреча боксеров, он неизменно появлялся среди зрителей. Чем больше при этом лилось крови и летело клочьев волос, тем большее удовольствие он испытывал.

Но в тот вечер, когда закончились первые выборы в федеральный парламент Австралийского Союза, политика уже занимала прочное место в кругу интересов Джона Уэста.

— Как ты думаешь, Джек, пройдет наш кандидат? — спросил Ренфри своего патрона по дороге в Мельбурн; они решили подождать результатов выборов перед редакцией газеты «Век», где должны были выставляться имена избранных депутатов.

— Нет, по-моему, не пройдет. Да и много ли пользы от одного мандата в федеральном парламенте? Меня больше интересует парламент штата. От него зависят законы об азартных играх.

Кандидат, о котором они говорили, был независимый либерал, выставивший свою кандидатуру в избирательном округе, куда входил и Керрингбуш. Этот агент по продаже недвижимости, возмечтавший о политической карьере, принадлежал к числу тех клиентов тотализатора, которые делали ставки по телефону. Джон Уэст, узнав о честолюбивых замыслах своего клиента, предложил поддержать его кандидатуру и взять на себя все связанные с этим расходы. В обычное время агент по недвижимости выступал против программы лейбористской партии; однако с приближением выборов он стал все чаще и чаще называть себя «истинным другом рабочего класса». Сделал он это по совету Джона Уэста, который очень скоро сообразил, что кандидату от промышленного района необходимо заручиться голосами рабочих.

— Тогда почему же ты не подождал выборов в парламент штата? — спросил Ренфри. На нем был шикарный клетчатый костюм и начищенные до блеска башмаки; котелок, лихо сдвинутый набекрень, держался на одном ухе, во рту торчала толстая сигара. Ренфри обладал всеми недостатками человека, выросшего среди нищеты и невежества, и не сохранил ни одной хорошей черты, присущей людям труда. У Джона Уэста Ренфри был в большой милости; благодаря его стараниям тотализатор на Джексон-стрит пользовался широкой популярностью среди рабочих железнодорожных мастерских. Со своей стороны, Ренфри платил своему хозяину собачьей преданностью и восторженным преклонением. Его угодливость и неумеренная лесть оказывали живительное действие на самочувствие Джона Уэста.

Теперь на Ренфри была возложена ответственнейшая задача: вступить в керрингбушскую лейбористскую организацию и через нее добиться политического влияния для Джона Уэста.

— Я же тебе говорил: он очень хотел баллотироваться; за предвыборную кампанию люди узнали его, ну него будет больше шансов пройти в парламент штата.

— Понимаю, Джек, понимаю. Это ты здорово придумал.

Вдруг Ренфри весь сморщился от боли и, взяв в руки правую ногу, заскакал на левой, словно кошка, попавшая на раскаленные кирпичи.

— Не сесть ли нам в трамвай, Джек? У меня так болят ноги в новых башмаках, просто смерть моя!

— Тебе полезно пройтись пешком, — сказал Джон Уэст, останавливаясь и со снисходительной усмешкой глядя на прыжки Ренфри. — Ты слишком мало двигаешься. Да и спешить нам некуда.

— Но какой смысл мучиться, когда трамваи так и шмыгают мимо нас, — пытался протестовать Ренфри.

Когда они добрались до окраины города и, свернув на Коллинз-стрит, пошли под гору, Ренфри повеселел.

— А все-таки он может пройти, Джек. Недаром мы старались. Как мы орали и хлопали ему! А когда выступал лейборист, мы ему просто говорить не давали. Да еще распустили слух, что он масон, за которого ни один католик голосовать не станет, и всех уговаривали поддержать нашего кандидата. А сегодня на всех избирательных участках мы рассовывали листовки «За кого голосовать». Неужели после этого он не пройдет?

— Не пройдет, Ренфри, вот увидишь. Пройдет лейборист. Значит, в парламенте штата освободится место для депутата от Керрингбуша. И мы будем делать ставку на кандидата лейбористской партии. Ты должен ввести как можно больше наших людей в их местную организацию, чтобы он непременно прошел, когда будут дополнительные выборы в парламент штата. Держаться нужно за лейбористов.

— Я все это сделаю, будь покоен. У меня уже есть на примете десятки людей и в Керрингбуше, и по всей округе: им только мигни, и они все станут лейбористами. Но вообще говоря, кандидаты-лейбористы для тебя не годятся, Джек. Вот хотя бы этот, который соперничает с нашим: ни взятки он не возьмет, ни дела твоего не поддержит — какой в нем толк? Почитай-ка, что пишут в профсоюзной газете «Набат».

— Знаю, но есть и такие лейбористы, которые поддержат меня. Например, этот молодой журналист Эштон — он печатается в «Набате». Настоящий лейборист, а говорят, он против того, чтобы на скачках могли играть одни богачи. На будущий год я проведу его в парламент штата. Но мало поддерживать одного кандидата. Голосуют чаще всего за партию, а не за какого-нибудь человека. А мы должны сделать так, чтобы лейбористская партия выставила кандидатуры нужных нам людей, что бы там ни говорили профсоюзы и «Набат».

Как и предсказывал Джон Уэст, его кандидат провалился. Победу одержал лейборист. После этого Джон Уэст сосредоточил все свои помыслы на лейбористской партии. Он не обладал фантазией: до его сознания доходило только то, что содействовало усилению его власти, что можно было использовать для личных целей. Он почти ничего не знал ни об истории, ни о характере лейбористского движения в Австралии.

Лейбористская партия Виктории была создана под названием «Политический совет» в 1890 году, в период разочарования, вызванного поражением забастовки моряков. Политический совет был организован по решению руководства профсоюзов, чтобы проводить своих кандидатов в парламент. Профсоюзы стремились укрепить свое влияние в парламенте, так как до этого парламент неизменно становился на сторону предпринимателей в любом конфликте между трудом и капиталом. Политический совет выставлял своих кандидатов от промышленных районов на протяжении всего минувшего десятилетия, и когда в 1901 году он вошел в состав лейбористской партии Австралии, лейбористы имели уже четырнадцать мест в парламенте штата Виктория. Некоторые пункты их программы поддерживала и часть либералов: восьмичасовой рабочий день, арбитраж в промышленности, запрещение иммиграции для лиц азиатских национальностей, раннее закрытие ресторанов и так далее.

Но лидеры лейбористской партии, вместо того чтобы защищать интересы рабочих, которые избрали их в парламент, действовали почти так же, как либералы. Это вызвало такое возмущение, что Совет профсоюзов в 1899 году принял резолюцию, запрещающую лейбористским членам парламента присутствовать на заседаниях Совета; их обвиняли в том, что они «вползают в парламент на спинах рабочих, а потом действуют по своему усмотрению и в своих интересах».

В том же 1901 году лейбористская партия обязала своих членов — депутатов парламента — голосовать единым блоком по всем вопросам, касающимся профсоюзов и рабочего класса. Лейборист, не подписавший такого обязательства, не мог выставить свою кандидатуру в парламент.

Первые лейбористские члены парламента были в прошлом лидерами профсоюзов; многие из них смотрели на свою профсоюзную деятельность как на трамплин для политической карьеры, первым этапом которой и было избрание в парламент. Но к концу девяностых годов многие представители мелкой буржуазии, чтобы попасть в члены парламента, примкнули к лейбористской партии. Поэтому среди ее лидеров оказалось немало лавочников, адвокатов, фермеров, земельных агентов и им подобных людей.

Но обо всем этом Джон Уэст ровно ничего не знал. Он просто решил использовать лейбористскую партию для своих личных целей.

* * *

За Джексон-стрит, на другом берегу реки Ярры, круто вздымается в небо горный кряж. В первые же годы двадцатого столетия у подножья этих гор выросли особняки богачей. Солидные, пышно разукрашенные здания, казалось, с тайным злорадством смотрели через реку на жалкие лачуги бедняков Керрингбуша.

Среди этих особняков был и белый двухэтажный дом с тремя высокими колоннами. За ним росли ветвистые деревья, перед крыльцом расстилался хорошо ухоженный газон. Однажды утром, часов около восьми, из двухстворчатых ворот особняка вышел Джон Уэст и быстро зашагал под гору, в сторону Керрингбуша.

Джон Уэст прочно занял свое место среди владельцев особняков на берегу Ярры. Вскоре после свадьбы он переехал сюда с Нелли, оставив миссис Моран на Джексон-стрит в ее комнатке при магазине. Но богатый особняк еще не залог счастья для его обитателей: по крайней мере в этом доме царили раздор и взаимное озлобление.

Нелли ждала своего первого ребенка. «Если бы только она поменьше ныла и не жаловалась без конца, — размышлял Джон Уэст. — Можно подумать, что до нее ни одна женщина не рожала детей!»

С тех пор как Нелли забеременела, она стала капризна и раздражительна; для Джона она потеряла всю свою привлекательность. Хватит с него ее капризов и жалоб! Он так и сказал ей сегодня за утренним завтраком и ушел, хлопнув дверью. В конце концов у нее прекрасный дом, целый штат прислуги и вообще все, чего душа желает. Могла бы не хныкать, не жаловаться, что ее тошнит и что трудно вынашивать ребенка… да кстати бросила бы совать нос в его дела и слушать всякие сплетни.

Спустившись к реке и перейдя мост, Джон Уэст отогнал от себя мысли о жене. Хотя на конечной остановке стоял готовый к отправке трамвай, он прошел мимо и зашагал по Джексон-стрит. Ему предстояло серьезное дело. Можно было нажить тысяч пятьдесят, и притом без всякого риска. По крайней мере так уверял Генерал.

Генерал был импрессарио и тренер велосипедного спорта. На прошлой неделе он сообщил Джону Уэсту, что всеавстралийские велогонки может выиграть некий велосипедист, на которого букмекеры принимают пари из расчета десяти и даже пятнадцати против одного; разумеется, кое-какие меры предосторожности не мешает принять.

Этот велосипедист, которому решили обеспечить победу на всеавстралийских гонках, был знаменитый американец ирландского происхождения — Плаггер Пит Мэнсон. Его-то Генерал и должен был привести к Джону Уэсту сегодня в девять часов утра.

Мэнсон все еще слыл сильнейшим мировым велогонщиком, но пора его расцвета миновала. Ему уже пошел сорок второй год; возраст сказывался на его выносливости, и он уже не мог развивать прежнюю скорость. Слава его закатывалась. Спортивные журналы писали, что Плаггер «явно староват».

До своего приезда в Австралию в 1895 году Мэнсон выходил победителем из всех состязаний — от гонок на одну милю до шестидневных пробегов — и в Америке и в Европе. Он не только ставил рекорды скорости и показывал чудеса выносливости; никто лучше Мэнсона не знал все трюки, при помощи которых можно доконать соперника. Пребывание его в Австралии превратилось в триумфальное шествие; одержал он победу и нал чемпионом этой страны. Потом с ним случилась беда. Один из его соперников «срезал дорожку». Когда гонки закончились, Мэнсон подбежал к нему и ударил его по лицу. За это Мэнсона на два месяца лишили права участвовать в состязаниях, и он пропустил всеавстралийские велогонки 1896 года, которые он твердо надеялся выиграть. Это был тяжелый удар для него. С тех пор победа на этом празднике велосипедного спорта стала его заветной мечтой.

Имя Плаггера Пита Мэнсона было у всех на устах. Восхищались его темпом, выдержкой, смелостью; изумлялись введенным им новшествам — креплению на педалях (а что, если он упадет?) и до отказа надутым шинам (вот увидите, лопнут!).

Плаггер Пит знал также и все способы выжимания денег из велосипедного спорта. Не раз случалось ему жульничать на гонках.

В 1897 году Мэнсона снова лишили права участвовать в состязаниях на двенадцать месяцев, и он опять пропустил всеавстралийские гонки. С горя он уехал обратно в Америку, но в 1899 году вернулся, все еще не теряя надежды одержать желанную победу. Однако и на этот раз ему не повезло; а между тем богатство его быстро таяло.

Мэнсон был азартнейший игрок. Ночи напролет просиживал он за покером, а затем, поспав всего несколько часов, как ни в чем не бывало, выигрывал трудные гонки. Спорт был для него тоже азартной игрой: в каждой гонке он ставил крупные суммы либо на самого себя, либо на одного из своих соперников. Где бы он ни появлялся, вокруг него всегда толпились картежники, «жучки» и прихлебатели.

Мэнсон и Генерал точно, минута в минуту, явились в лавку Каммина. С самого приезда Мэнсона в Австралию Генерал состоял при нем в качестве тренера и импрессарио. Генерал чрезвычайно гордился своей близостью к прославленному Плаггеру Питу; он торжественно представил его Джону Уэсту.

— Рекомендую, — сказал он глубоким басом, — Плаггер Пит Мэнсон, — и продолжал, словно чревовещатель, высоким визгливым фальцетом: — Мы пришли потолковать об известном вам деле.

Резкие переходы голоса Генерала с низких нот на высокие создавали столь неотразимо комический эффект, что, когда телефон заменил почтовых голубей, летавших между тотализатором Джона Уэста и столичным ипподромом, Генерала пришлось уволить. Но Джон Уэст и Мэнсон давно привыкли к причудам его голосовых связок и даже не улыбнулись.

Джон Уэст и Мэнсон пожали друг другу руки. Чемпион был среднего роста, но при этом могучего телосложения. Шагал он словно на ходулях. Казалось, каждая мышца его тела создана для езды на велосипеде. Черное пальто ловко сидело на нем, шляпы он не носил. Светло-каштановые волосы, уже тронутые сединой на висках, были коротко острижены, на лоб спадала челка. Лицо его выражало тупое упорство одержимого азартом игрока.

Когда все уселись вокруг стола, Джон Уэст спросил:

— Итак, джентльмены, каковы ваши предложения?

Генерал с важностью наклонился вперед. Это был маленький кругленький человек, очень румяный, со вздернутым носиком. Он носил черный котелок с высокой тульей и загнутыми кверху полями и вообще производил несколько смешное впечатление. Однако он пользовался славой первоклассного тренера и массажиста.

— Дело вот в чем, Джек, — заговорил он, на сей раз начиная с фальцета и затем переходя на бас. — Можно устроить так, что Плаггер выиграет всеавстралийские гонки. Букмекеры не скупятся. Они отвечают за Пита десятью и пятнадцатью против одного. Если взяться за дело с умом, — добавил он многозначительно, — можно нажить состояние.

Джон Уэст знал по опыту, что в таких переговорах лучше всего задавать вопросы, самому говорить мало и пускать в ход магнетическую силу своих глаз, которые он и устремил на Генерала.

— Ты уверен, что можно подстроить гонки?

— Ничего нет легче, мы… — запищал было Генерал.

— Постой, Генерал, — заговорил Мэнсон глубоким звучным голосом. — Разрешите объяснить, мистер Уэст. У меня достаточно шансов выиграть гонки без всяких мер предосторожности; но я сам хочу поставить на себя крупную сумму, чтобы отомстить букмекерам за то, что они сделали со мной в прошлом году. Вы, вероятно, слышали об этом.

Джон Уэст утвердительно кивнул головой.

— В велогонках всегда выгодно поддерживать того, у кого и так много шансов победить, — продолжал Мэнсон, — а для верности не мешает договориться заранее кое с кем из его соперников.

От Джона Уэста не укрылось, как упорно Мэнсон возвращается к тому, что у него и без жульничества много шансов на победу. Ясно было, что чемпион не хотел признаваться даже самому себе, что силы его идут на убыль.

— Но ведь вы будете стартовать со всеми. А некоторым из участников дадут фору, — сказал Джон.

— Да не верьте вы всем этим писакам, что я выдохся. Я еще покажу им, чего я стою.

— Плаггер в отличной форме, — поддакнул Генерал.

— Хорошо, — сказал Джон Уэст, — допустим, что все шансы на вашей стороне. А при чем тут я?

Мэнсон начал горячо излагать свой план:

— До гонок еще три месяца, а по всей Австралии уже заключают пари. Вы можете ставить на меня сколько вам вздумается, предела нет. Ваши деньги принесут вам вдесятеро больше: поставите пять тысяч — получите пятьдесят. Но только не ставьте сразу помногу, а то цена упадет слишком быстро. А я прошу только тысячу фунтов, если я выиграю гонки; проиграю — ничего не нужно.

— Тысяча фунтов — деньги не малые.

— Да и пятьдесят тысяч — не безделица.

— А кто заплатит вашим соперникам?

— Вы, конечно.

— Значит, весь риск несу я один. А во что это обойдется?

— Для верности нужно обезопасить кое-кого в начале гонок, кое-кого в полуфинале, а если удастся, то в финале — всех участников. Все это вместе будет стоить около тысячи фунтов.

— Предположим, что кто-нибудь из вышедших в финал окажется несговорчивым. Тогда я потеряю шесть тысяч. Многовато.

— Я же вам говорю, мистер Уэст, что я и так могу побить их, будь они даже все чемпионы, — Мэнсон постучал себя пальцем в грудь. — Плаггер Пит еще не выбыл из строя! Вот увидите!

— Ладно, согласен. Я разошлю агентов во все столицы штатов и во все крупные города Виктории. Я поставлю на вас столько, сколько никто никогда ни на кого не ставил. С ваших соперников вы возьмете расписки — в делах нужен порядок. Я проверю их и затем уничтожу. Свою тысячу вы получите тотчас же после гонок. Я — человек слова, это всякий вам подтвердит.

— Отлично, мистер Уэст, — сказал Мэнсон, вставая. На его неподвижном лице даже заиграла улыбка. — И можете спать спокойно. Я этих молокососов обогнал бы на одной педали. Того и гляди, поставлю новый рекорд!

* * *

— Вон! Проваливай, мошенник, эксплуататор женского труда! — хриплый бас Дика Капусты, словно рев разъяренного быка, покрывал гул голосов в ратуше Керрингбуша.

Выкрики Дика относились к выступавшему с речью кандидату лейбористской партии от керрингбушского избирательного округа на дополнительных выборах в парламент штата. Оратор тщетно пытался заставить себя слушать — голос его тонул в криках, возгласах и свисте. Будь он консерватор или либерал, никого бы не удивило, что ему не дают говорить: в начале века, после горьких разочарований минувшего десятилетия, вера в новую лейбористскую партию была так сильна, что ни один оратор, выступающий против лейбористского кандидата, не мог рассчитывать на благожелательную аудиторию в рабочих кварталах. Но на этих выборах получилось наоборот, ибо против кандидата лейбориста выступал ставленник Джона Уэста.

Джон Уэст, невозмутимый и бесстрастный, молча сидел в самой середине переполненного зала. Разыгравшийся скандал был подготовлен им самим с помощью Ренфри.

Лейбористский кандидат, рослый и крепкий мужчина, видимо, больше привык носить рабочий комбинезон, чем синий костюм, в который он облачился ради предвыборного собрания; лицо его пылало гневом, и он, очевидно, решил во что бы то ни стало довести свою речь до конца.

Этим собранием завершалась ожесточенная предвыборная борьба, и чувствовалось, что дело неминуемо дойдет до потасовки. В зале было около пятисот человек, большинство из них поддерживало кандидатуру лейбориста. Но во всех углах кучками стояли люди Джона Уэста, числом более сотни, и по команде Дика ежеминутно прерывали оратора.

— Вон отсюда! — опять закричал Дик. — Эксплуататор женского труда!

Его возгласы подхватили другие члены шайки, среди них Боров, Пэдди Каммин, Одноглазый Томми и Горилла. Сам Ренфри не присутствовал на собрании: ему как члену местной лейбористской организации неудобно было бы срывать выступление кандидата-лейбориста; к тому же Ренфри накануне отправился в свадебное путешествие, сочетавшись законным браком с одной жительницей Керрингбуша, по его настоянию принявшей католичество. Отсутствовал и Барни Робинсон: горячий сторонник лейбористской партии, он не способен был освистать лейбориста; однако еще менее был он способен рукоплескать ему на глазах у Джона Уэста.

Когда шум немного утих, оратор выкрикнул:

— Женский труд, на который здесь намекают, — это помощь молодых девушек, которые добровольно взяли на себя распределение листовки, чтобы поддержать мою кандидатуру, кандидатуру лейбориста…

— У мужчин хлеб отбивают! — крикнул в ответ Дик.

— У каких мужчин? Не у тех ли, которых кормит тайный тотализатор? Которые играют на религиозных предрассудках?

Шум в зале усилился. Со всех сторон неслись крики, угрозы, даже непристойная брань.

Джон Уэст был недоволен ходом предвыборной кампании. С помощью Ренфри и других доверенных лиц он добился того, что кандидатура его ставленника была выдвинута местной лейбористской организацией без голосования. Но газета «Набат» раскрыла эту махинацию и потребовала баллотировки. Баллотировка состоялась на общем собрании, и кандидат Джона Уэста провалился. Тогда он стал именовать себя «независимым» лейбористским кандидатом. Этот трюк многих сбил с толку. Ренфри и вся его шайка усиленно взывали к религиозным предрассудкам избирателей, убеждая католиков голосовать за того, кто исповедует истинную веру.

Кандидат-лейборист выпустил листовку, разоблачающую «обман избирателей, беспринципное злоупотребление религиозными чувствами» и «хулиганские приемы борьбы агентов тайного тотализатора». После этого настроение резко изменилось в пользу лейбористского кандидата. Взбешенный Джон Уэст послал в газеты заявление с просьбой опубликовать его в день выборов. В этом заявлении он призывал всех, «кто любит честную игру и справедливость, не верить клевете, распускаемой про него».

Оратор, воспользовавшись минутой затишья, начал было излагать лейбористскую программу, но Дик Капуста не унимался.

— Пошел вон, мошенник, не нужен нам в парламенте эксплуататор женского труда! — надрывался он. Джон Уэст внушил ему, на что особенно нужно напирать, и он тупо повторял одно и то же.

Впереди Дика сидел Эдди Корриган; он повернул голову и крикнул хулигану в лицо:

— Перестань орать мне в ухо! Я пришел слушать лейбориста! Заткни глотку или я сам заткну ее тебе!

— Заткнешь? — завопил Дик, вскакивая на ноги и приближая свое обезображенное боксом лицо к лицу Корригана. — А кто станет тебе помогать?

— Обойдусь и без помощи! — крикнул в ответ Корриган.

— Так вот же, получай! — И, раньше чем Корриган успел заслониться, увесистый кулак Дика треснул его по переносице. Кровь брызнула на обоих противников.

Они сцепились и, упав на пол, забарахтались в проходе между стульями. Вокруг них мгновенно собралась толпа; все кричали, ругались, лезли друг на друга с кулаками. Дику крепко доставалось, и он уже не рад был, что ввязался. Он и Корриган успели подняться на ноги и тузили друг друга по всем правилам бокса. Но у шайки Джона Уэста был большой опыт потасовок, и она, вероятно, взяла бы верх, если бы полицейские при помощи дубинок не проложили себе путь в самую гущу свалки и с грехом пополам не восстановили порядок. Джон Уэст, как только началась драка, предусмотрительно пересел в самый задний ряд.

Шум улегся не сразу. Участники драки, с подбитыми глазами, с измазанными кровью лицами, в разорванной одежде, все еще выкрикивая ругательства, снова уселись на свои места.

Оратор попытался было продолжать, но выкрики не прекращались. Собрание пришлось закрыть. На улице, перед зданием ратуши, завязывались новые стычки; Дик с багрово-синим распухшим глазом предложил Корригану додраться. Тот принял вызов, но помешала полиция. Рабочие стояли кучками, обсуждая шансы кандидатов, причем и тут дело не обходилось без жарких споров и даже мордобоя.

Когда Джон Уэст вышел, Эдди Корриган сунул ему в руку листовку. Уэст остановился у первого фонаря и начал читать. Листовка призывала рабочих Керрингбуша «сомкнуть ряды» и поддержать кандидатуру лейбориста, выдвинутого партией. Это была статья, перепечатанная из «Набата»; в ней говорилось, что некоторые лейбористские лидеры саботируют предвыборную кампанию, предают дело рабочего класса и что в этом чувствуется рука Джона Уэста.

«Люди, которые живут на доходы с незаконных предприятий, — читал Джон Уэст, — используют весь свой опыт, накопленный за долгие годы близкого знакомства с изнанкой жизни, чтобы пересадить в штат Виктория политические нравы нью-йоркского Таммани-холла [4] и таким образом провалить неугодную им кандидатуру лейбористской партии. Избирателей уговаривают отдать свои голоса кандидату, который случайно принадлежит к той же религии, что и они. Даровое пиво, личные и деловые связи, угрозы, ложь и всяческая клевета…»

Джон Уэст скомкал листовку и яростно швырнул ее в канаву.

— Вот зараза эта редакция «Набата», — проворчал он.

Но вопреки усилиям «Набата» на выборах прошел ставленник Джона Уэста, хоть и ничтожным большинством, и это был первый «подручный Уэста», захвативший место в парламенте.

Две недели спустя во двор тотализатора опрометью вбежал Ренфри, размахивая свежим номером «Набата», и с разбегу влетел в кабинет Джона Уэста.

— Джек, Джек! — кричал он. — Ну и сволочь этот «Набат»! Смотри, что тут напечатано: «Записки бывшего полицейского агента». Ты только послушай!

Он надел очки и, прищурив кривой глаз, начал читать:

«Констебль, совершивший успешный налет на тайный тотализатор Уэста, был ночью подстрелен. По официальной версии, его убил грабитель. Сыщики, которым было поручено разыскать мнимого убийцу, насколько нам известно, так и не напали на его след, но „Набат“…»

Тут Джон Уэст, грозно нахмурив брови, выхватил у Ренфри газету и стал лихорадочно просматривать статью.

«Двое сыщиков были обвинены в лжесвидетельстве только на основании показаний Джона Уэста и его родственника…»

«Откуда они все это знают? — думал Джон Уэст. — Дело дрянь!»

«…Начальник сыскной полиции, сдавая дела О’Флаэрти, сказал: „Желаю удачи. Когда парламент проведет закон, который даст вам право войти в любой дом в Керрингбуше при помощи лома и топора, тогда, может быть, вы и изловите Джона Уэста“».

«Парламент проведет закон! И газета лейбористская. Надо принять меры».

«…По слухам, переписка между обоими агентами и начальником сыскной полиции представила бы большой интерес для любого энергичного члена парламента, который пожелал бы открыть глаза обществу… Говорят, с ними расправились за то, что они имели дерзость застать почтенного Джона Уэста на месте преступления, когда он подкупал свидетеля. Один из них был переведен в провинцию, другого уволили под первым попавшимся предлогом».

Джон Уэст прочел статью от начала до конца. «„Бывший полицейский агент“. Кто бы это мог быть?» — бормотал он про себя.

Он так и не узнал, что автором статьи был не кто иной, как сыщик Уильямс, служивший теперь в захолустном городишке.

Когда первый приступ бешенства прошел и Джон Уэст снова обрел способность рассуждать, он окончательно решил впредь поддерживать только кандидатов лейбористской партии и во что бы то ни стало заставить замолчать «Набат».

* * *

— Мик Лэвер никак не соглашается, Джек. Говорит, что поставил на самого себя.

Ренфри вынул окурок сигары изо рта и сплюнул.

— Ну сколько он мог поставить! От силы сотню фунтов. Предложи ему три. А то он испортит мне все дело. Если Плаггера Пита побьют, я потеряю уйму денег. А у Лэвера есть шансы. Особенно надеяться на Пита нельзя, сам знаешь.

— Ничего не поможет, Джек. Я уже давал Лэверу четыре сотни, а он говорит: и за четыре миллиона не соглашусь.

— Вот как?

— Да. Говорит: крупные пари и жульнические гонки губят велосипедный спорт.

Разговор этот происходил между Джоном Уэстом и Ренфри в присутствии Генерала по дороге из Керрингбуша на Мельбурнское крикетное поле, где должен был состояться финал всеавстралийских велогонок 1901 года.

— Вот как? — Спокойный, ровный голос Джона Уэста, как Ренфри знал по опыту, не предвещал ничего хорошего: когда Джон Уэст говорил таким тоном, это означало, что он решился применить самые крутые меры. — Тогда надо обезвредить его. Устрой это. Условься с другими гонщиками, пусть сделают так, чтобы он остался за флагом.

— Как бы чего не вышло, Джек. И сейчас уже поговаривают, что Мэнсона протаскивают. Букмекеры стонут, потому что все ставят на Мэнсона, а других и знать не хотят.

— Говорят тебе, устрани Лэвера. Поговори с другими гонщиками!

— Не волнуйтесь, Джек, — заговорил Генерал. — Предоставьте это самому Плаггеру. Он все трюки знает. И не забудьте, он сейчас в форме. Он показал отличную скорость в четверти финала и в полуфинале.

— Лэверу дают фору, и он хорошо идет. Я считаю, что Плаггеру ни за что не обойти его. Скажи Мэнсону, что Лэвера надо устранить. Пусть другой раз не мешает мне.

Остаток пути они проделали в полном молчании.

На стадионе Генерал немедленно отправился выполнять свои служебные обязанности, Джон Уэст крикнул ему вслед:

— Не забудь, что я тебе говорил! — Потом он повернулся к Ренфри и сказал с раздражением: — И ты и Генерал просто осрамились в этом деле!

— Мы не виноваты, Джек. Мы старались как могли. Но ведь Плаггер в наилучшей форме. Он и так победил бы, даже будь все гонщики для него опасны, а у него только один соперник.

— Неужели ты думаешь, я стал бы тратить тысячу фунтов, если бы думал, что Плаггер может побить любого гонщика? Если бы не жульничество, все шансы были бы на стороне Лэвера. Плаггер не может давать ему двести пятьдесят ярдов форы. Но ты, как всегда, все сделал шиворот-навыворот. Уже в газетах кричат о подкупах и подтасовках.

— А чего же ты ожидал, Джек? Люди догадываются, но я тут ни при чем.

— Все равно, ничего нам не сделают. Я пожертвовал клубу пятьсот фунтов на прошлой неделе. С членами правления я поладил. Но я не хочу сплетен и не хочу, чтобы Лэвер имел шансы на победу.

Подбежал запыхавшийся Генерал и торопливо начал шептать:

— Все в порядке, Джек. Они постараются подбить его на старте; если не выйдет — загородят дорогу. Если он все-таки вырвется вперед, как в четверти финала, они дадут ему лидировать, а сами будут подтягивать к нему Плаггера. Вести будут все по очереди, а Плаггер просто подкатит к финишу.

— А если они не догонят Лэвера? Нельзя давать ему вести! Убрать его надо!

На финал всеавстралийских велогонок собралось сорок тысяч зрителей, но они легко разместились на трибунах и на просторном внешнем кругу стадиона. Гоночная дорожка и грунт были в отличном состоянии, хотя многие знатоки уверяли, что трава слишком скользкая и повороты опасны.

Букмекеры громко выкрикивали условия пари. Толпа бурлила от нетерпения. Мужчины явились в самых разнообразных нарядах: кто в темной тройке и котелке, кто в светлом костюме и соломенной шляпе. Усы были всех видов, фасонов и размеров. Дамы, которых было немного, щеголяли в длинных платьях и огромных шляпах с перьями и закрывались от солнца зонтиками.

Джон Уэст и Ренфри расположились поближе к финишу.

Шестнадцать гонщиков — участники финала — вышли на дорожку под аплодисменты публики. Они подвели свои машины к старту, где их сфотографировали и где уже дожидались толкачи. На гонщиках были пестрые фуфайки с короткими рукавами и черные шерстяные штаны. У каждого на спине висел квадратный лоскут с номером.

— Плохое начало, Джек!

— А что такое?

— Вон, гляди: Трампер сзади на два очка, — ответил Ренфри, показывая через плечо на деревянный щит, где отмечались результаты происходивших в Сиднее крикетных состязаний между Англией и Австралией. Джон Уэст даже не обернулся: он поставил шестьдесят тысяч на велогонки, и его очень мало трогало, кто выиграет крикетный матч.

Раздался выстрел стартера.

Не успели гонщики сделать полкруга, как один из них подлетел к шедшему впереди Мику Лэверу, сильно накренил свою машину и задел его локтем. Машина Лэвера завихляла. Толпа ахнула. Лэвер каким-то чудом удержался в седле, но отстал; передние поднажали, и пока он снова набирал скорость, его нагнал шедший в хвосте Мэнсон.

Внезапно, под восторженные крики зрителей, Лэвер сделал стремительный бросок, на бешеной скорости взял поворот и закончил первый круг голова в голову с лидерами.

Лэвер гнал как одержимый. Он знал теперь, что должен вести, иначе его подшибут. Поэтому круг за кругом он шел на полной скорости, не снижая темпа. Когда до конца гонок оставалось два круга, он все еще был впереди на сорок ярдов и не обнаруживал признаков усталости. Зрители, затаив дыханье, следили за бешено вертящимися колесами, за неутомимым лидером, отчаянно боровшимся за победу, и за остальными гонщиками, которые по очереди вели гонку, изо всех сил стараясь нагнать его. Трое из участников, которым предложенный темп оказался не по силам, съехали с дорожки.

До конца оставалось полтора круга; Лэвер все еще удерживал дистанцию в двадцать ярдов. Три машины вырвались вперед; двое гонщиков, отдохнув, со свежими силами вели Мэнсона. Лэвер заметно выдыхался, но промчался мимо Джона Уэста и Ренфри, все еще впереди других на пятнадцать ярдов.

— Не догонят! Нет, не догонят! Ну, если Мэнсона побьют, держись! Гроша ломаного от меня больше не увидишь! Ни ты, ни Генерал! — кричал Джон Уэст, грозя Ренфри кулаком.

— Догонят, Джек! — кричал Ренфри в ответ. — Видишь, Лэвер уже сдает!

— Ничего он не сдает! Передышку делает. У него еще сил хватит.

— Но Мэнсон-то совсем свежий. Его же вели все время, — возражал Ренфри, хоть и не слишком уверенно.

Гонщики, ведущие Мэнсона, выдохлись, и Плаггер Пит, обойдя их, изо всех сил припустил за Лэвером, который был единственным препятствием на его пути к заветной цели — выиграть всеавстралийские велогонки, прежде чем уйти на покой. Оставалось пройти полкруга. Пять лет назад Мэнсон обогнал бы Лэвера так же легко, как если бы тот стоял на месте, но сейчас он только огромным усилием воли мог заставить свои одеревеневшие ноги работать с нужной скоростью.

— Плаггер кончается! — крикнул Джон Уэст.

— Догоняет, Джек, догоняет!

— Погоди! Лэвер отдохнул, он сейчас покажет ему.

Мэнсон уже почти догнал своего соперника; Лэвер был впереди только на одно колесо, и победа Мэнсона казалась решенной. Но тут Лэвер, низко пригнувшись к рулю, собрав последние силы, сделал стремительный бросок. Мэнсон ожидал этого и тоже сделал бросок, однако Лэвер остался впереди и даже увеличил дистанцию между ними на несколько дюймов.

Джон Уэст застыл на месте. Рев охрипших голосов уже не прекращался. Мэнсон приготовился к последней схватке. Он был опытный гонщик и десятки раз финишировал в упорной борьбе. В пятидесяти ярдах от столба он выдвинулся вперед — сначала на одно колесо, потом почти на два. Одно мгновение казалось, что Лэвер догонит его, но чудовищное напряжение наконец сказалось, и он окончательно сдал.

Плаггер Пит Мэнсон пришел первым, обогнав Лэвера на два колеса.

Обезумевшая толпа в исступлении рукоплескала своему кумиру. Шляпы летели вверх, сотни зрителей, перепрыгнув через ограду, бежали по полю. Мика Лэвера мгновенно забыли. У всех на устах было имя Плаггера Пита. Когда он сошел с машины, его подхватили на руки и понесли к трибуне почетных гостей клуба, где сидели члены федерального правительства и губернатор штата Виктория.

Оркестр заиграл туш: «Вот герой-победитель идет».

Генерал проталкивался сквозь толпу, испуская истерические вопли то басом, то фистулой. Мэнсон повернулся к нему и закричал:

— Это самое большое торжество за всю мою жизнь!

Ренфри прыгал как сумасшедший до тех пор, пока у него с головы не скатился котелок. Он высоко подкинул его ногой и поймал на лету; совсем ошалев от радости, он вскочил Джону Уэсту на спину и вместе с ним упал наземь.

— Что я тебе говорил, Джек? — орал он.

Джон Уэст поднялся на ноги.

— Брось дурить, — буркнул он, отряхивая с себя пыль, весь красный от досады. — Надо быть начеку. Еще, может быть, гонки будут опротестованы.

На другой день к вечеру Плаггер Пит Мэнсон с квитанционной книжкой в одной руке и револьвером в другой стоял возле своей кровати в номере мельбурнской гостиницы. На кровати лежала груда золотых монет. У дверей стоял Генерал. По одежде обоих можно было безошибочно заключить, что ночь они проспали не раздеваясь. Глаза у них опухли и покраснели. Генерал слегка пошатывался, дряблые щеки вздрагивали, а губы были так плотно сжаты, словно он боялся, что его желудок возмутится и отдаст обратно свое содержимое. Судорожные усилия Генерала казаться трезвым только еще яснее выдавали его состояние; но Плаггер Пит, чей железный организм был отлично приспособлен к потреблению спиртных напитков, довольно твердо держался на ногах, хотя галстук его съехал на сторону, а волосы свалялись.

Внезапно Генерал выпрямился и, приосанившись, насколько это позволяли обстоятельства, с размаху распахнул дверь настежь. Скосив глаза на бумажку, которую держал в руке, он выкрикнул самым высоким фальцетом:

— Матиесон!

В открытую дверь видна была группа людей, дожидавшихся в коридоре. Один из них вошел в комнату. Увидев револьвер Мэнсона, он слегка вздрогнул, однако подошел к кровати, как только Генерал захлопнул дверь.

Мэнсон произнес хрипловатым с перепоя голосом:

— Ваше имя Матиесон, и я обещал заплатить вам восемьдесят соверенов, если я выиграю велогонки?

— Правильно.

— Потрудитесь расписаться вот здесь, и вы получите деньги. — Матиесон расписался, а Плаггер принялся непослушными пальцами отсчитывать монеты. Затем Генерал, тоже не без труда, открыл дверь, и Матиесон удалился.

Эта сцена повторилась тринадцать раз. Менялся только регистр голоса Генерала, фамилия посетителя и размер вручаемой суммы. После этого главные действующие лица проследовали вниз по лестнице в бар, где и продолжали праздновать победу.

Это было только первое звено в длинной цепи загадочных происшествий, последовавших за всеавстралийскими велогонками 1901 года. Один из гонщиков, как сообщили газеты, выразил готовность заявить под присягой, что гонки были подтасованы и что ему предлагали взятку, убеждая его сдаться без боя.

Несмотря на влияние, которым Джон Уэст пользовался среди заправил велоспорта, дело дошло до расследования; однако он успел получить с букмекеров весь выигрыш по заключенным на Мэнсона пари. Гонщик, который опротестовал гонки, был, разумеется, Мик Лэвер. Во время разбирательства ему не дали даже рта раскрыть, и скандал кончился ничем.

Публика узнала об этом только по скудным сообщениям прессы. Тем не менее никто не сомневался, что было допущено жульничество, и многие любители велогонок заметно охладели к этому виду спорта.

Газеты сообщили и о том, что Генерал (его полное имя было Роберт Гордон Китченер) вчинил Мэнсону иск в сумме ста фунтов ввиду нарушения ответчиком условий договора. Джону Уэсту удалось избежать огласки, и полные отчеты о ходе процесса не были опубликованы. Все же стало известно, что Генерал требовал сто фунтов, якобы недоданных ему Мэнсоном из обещанных двухсот. Однако лишь немногие знали об испытании, которое выпало на долю бедняги Мэнсона: ему пришлось показать под присягой, что ни один из гонщиков не получал от него никаких денег за какие-либо услуги, имеющие касательство к гонкам.

Вскоре после всеавстралийских велогонок Джон Уэст исполнил просьбу своего брата и финансировал попытку освободить из тюрьмы Ричарда Брэдли. Сделал он это весьма неохотно. Он едва помнил своего бывшего товарища: Брэдли был несколькими годами старше его, и в школе Джон с ним не водился. Брэдли покровительствовал Артуру в тюрьме, и этим объяснялась твердая решимость Артура во что бы то ни стало вызволить Брэдли. На просьбы брата Джон Уэст всегда отвечал туманными обещаниями помочь, как только представится удобный случай.

Джону Уэсту непонятен был тот мир, в котором живет преступник, отведавший плетки палача. Артур Уэст и Ричард Брэдли были членами того страшного братства, эмблемой которого служат рубцы на спине. В долгие годы заключения, когда они работали бок о бок в тюремной сапожной мастерской, их связывало глубокое, хоть и безрадостное, чувство дружбы.

Когда Артур пришел в контору тотализатора и сказал, что все готово для освобождения Брэдли и еще одного заключенного, Джона Уэста взяло сомнение. На что ему два бежавших из тюрьмы арестанта, за поимку которых будет назначено вознаграждение? Одна только обуза, а пользы никакой. Ради чего рисковать?

— Брэдли — как раз такой человек, какой тебе нужен, — угрюмо сказал Артур. — И крови не боится и молчать умеет.

— Деньги я дам, — решительно ответил Джон, — а большего не жди. Моим людям в это дело ввязываться опасно, и прятать твоих друзей у нас здесь тоже нельзя. Полиция непременно пронюхает, и подозрение падет на тебя. Я тебе же добра желаю. Ты только слушайся меня, и все будет хорошо.

— Не боюсь я полиции! Давай деньги, если больше ничего сделать не хочешь. Мне нужно двадцать монет для Дика и его товарища и пятьдесят для сторожей, которые помогут им бежать.

Джон Уэст молча протянул ему деньги. Артур с жадностью схватил их.

— Я все устрою. Дело не может сорваться. Им передадут два костюма — материя легкая, так что сверток будет маленький, — флягу с водой, веревочную лестницу и еду.

— Это зачем? Еду после будешь доставлять.

— Не в этом дело! Они будут прятаться в тюрьме целые сутки, а может быть, двое суток. Видишь ли, когда в прошлом месяце двое бежали, их хватились только за ужином. Ну и Дика с Вудом хватятся только за ужином и подумают, что их уже нет в тюрьме. А они будут прятаться на чердаке над шерстобитней. А когда суматоха уляжется, сторожа, которых мы подкупим, проведут их к внутренней стене. Они влезут на нее по веревочной лестнице, затем махнут на крышу, а оттуда через вторую стену. Я думал, что Одноглазый будет стоять под стеной и держать лестницу. Ну, а теперь, значит, возьмем кого-нибудь другого. Лестницу я спрятал в ручей, у самой тюрьмы. Дик и Вуд залезут на чердак в субботу днем, а выйдут на волю в воскресенье, а то и в понедельник вечером.

Артур повернулся и пошел к двери. «Помешанный, просто помешанный», — подумал Джон Уэст. Артур и в самом деле походил на душевнобольного: неряшливая одежда, сутулые плечи, быстрые, судорожные движения, седые волосы и усы, пустые, как у куклы, глаза.

В понедельник утром Джон Уэст узнал из газет, что попытка к бегству не удалась. Один карманник-рецидивист, отбывавший очередное наказание в Пентриджской тюрьме, в субботу получил наряд — вычистить шерстобитню. Он услышал какие-то подозрительные звуки над головой, и немного трухи упало ему на плечи. Он сообщил об этом надзирателю.

Карманник скорее дал бы отрезать себе руку, чем стать доносчиком. Но он явился невольной причиной поимки Брэдли и Вуда, и всю жизнь над ним тяготело подозрение, что он выдал их тюремному начальству.

Артур Уэст в тот день пришел во двор тотализатора убитый горем, со слезами на глазах, словно сирота, над которым посмеялись, обещав ему возвращение матери.

* * *

Одним из кандидатов лейбористской партии, избранных в парламент штата на выборах 1902 года, был поддержанный Джоном Уэстом молодой журналист и талантливый оратор Фрэнк Эштон.

В тот вечер, когда стали известны результаты голосования, зал керрингбушской ратуши был переполнен. Все стулья были заняты, в проходах толпился народ. Вокруг трибуны люди стояли плотным кольцом, а в двери ломились все новые и новые избиратели, желающие попасть на собрание. Окна были раскрыты настежь, и в них виднелись головы тех, кто, отчаявшись попасть в зал, решил хотя бы с улицы послушать оратора. Эштон, встреченный громом аплодисментов, взошел на трибуну.

— Леди и джентльмены, — начал он внятным, звучным голосом. — Леди и джентльмены и братья-рабочие!

Его слова и жесты действовали на слушателей гипнотически. Одет он был просто, крахмальный воротничок и галстук казались лишними на нем. Длинные волосы, разделенные прямым пробором, обрамляли его широкий лоб и пышными кудрями спускались на уши. Энергичный подбородок, полные чувственные губы, проницательные, пытливые глаза — все в этом лице выдавало натуру впечатлительную и пылкую. Он стоял на трибуне в несколько театральной позе, подняв руки, и ждал, когда зал утихнет. Потом он обеими руками поерошил свои кудри, что делал всегда, перед тем как заговорить, — готовясь околдовать слушателей своим пламенным красноречием, вскоре заслужившим ему по всей Австралии славу блестящего оратора.

Он медленно опустил руки и выдержал длинную паузу, во время которой в зале царила мертвая тишина.

— Поистине это счастливая минута в жизни человека, отдавшего себя делу бедных и обездоленных — великому делу рабочего класса!

Оратор произнес эту торжественную фразу, внушительно кивая красивой головой, словно хотел подчеркнуть каждое слово. Лейбористы, составлявшие большинство собрания, зааплодировали; сторонники консерваторов и либералов, слушавшие Фрэнка Эштона впервые и не подпавшие еще под его обаяние, промолчали.

— Я хорошо помню, как я приехал в эту прекрасную страну: несчастный подросток, юнга с грузового судна, который бежал от нищеты Старого Света, чтобы найти счастье в Новом.

Нищета Старого Света! Фрэнк Эштон хорошо помнил, как он ребенком ехал с матерью в поезде, как они ночью пришли в огромный сарай, где среди мешков с овсом жил вместе с крысами его новый отец. Чтобы крысы не загрызли мальчика, мать всю ночь напролет просидела у стола, на котором его уложили, завернув в рваное тряпье. После он узнал, что калека с деревянной ногой, добрый и ласковый, не хотевший, чтобы мать поселилась в таком убогом жилище, был его отчим. Родной отец Фрэнка умер за несколько месяцев до его рождения. Помнил он и то, как его новый отец отделывал ветхий сарай, стараясь приспособить его для жилья, но вскоре потерял место, и им пришлось выехать.

Потом они втроем кочевали по Англии в поисках работы. Земля под ногами была твердая от мороза, ноги — ледяные; никто не хотел брать калеку с деревянной ногой. Однажды в каком-то городе они примкнули к демонстрации безработных и вместе со всеми шагали по улице.

Демонстранты выкрикивали лозунги, требуя хлеба, и отчим сказал, что надо требовать работы, а не милостыни. Когда скудные сбережения семьи уже подходили к концу, он получил наконец работу в шахтах Скарборо.

Фрэнк Эштон помнил, как они жили в бараке вместе с другими шахтерами. У каждого шахтера за бараками был свой огородик. Отчим усердно ухаживал за своими грядками, сажал овощи и даже держал поросенка. Фрэнк ходил в школу соседней деревни за две мили от дома и почитал себя счастливым. Но потом началась забастовка. Если шахтера увольняли с работы, его выгоняли из барака и отнимали огород. Та же участь ждала и бастующего шахтера. Но бастуют все шахтеры, думал мальчик, — значит, должна быть какая-нибудь причина. Отчим говорил, что им снизили оплату. Потом хозяева шахт выселили бастующих из бараков, и Фрэнк с матерью и отчимом жили в палатке из мешковины; но забастовка продолжалась.

Отчим, видимо, был одним из руководителей забастовки. Фрэнк помнил, как приходил священник из соседней деревни и убеждал шахтеров вернуться на работу, потому что это долг каждого доброго христианина, и упрекал их за то, что они причиняют столько страданий своим женам и детям. Помнил, как отчим возражал священнику, как проклинал церковь, которая всегда заодно с хозяевами и требует, чтобы шахтеры, точно побитые псы, поплелись обратно в грязные, душные бараки и вернулись в шахты, где они за жалкие гроши работают, ежечасно рискуя жизнью.

Священник обозвал отчима язычником и смутьяном. Когда мать Фрэнка стала давать уроки музыки, священник убеждал родителей не доверять своих детей этой женщине, потому что муж ее атеист. В ответ на это отчим сложил песенку для шахтеров:

Наш пастор взывает: «Молитесь, братья, Трудитесь, о большей не думая плате. Нет мяса — так хлебом питай свою плоть, Будь рад, что не репу дарует господь».

Отчим, как и большинство его товарищей, не вернулся на шахту и, когда кое-кто из шахтеров сдался и возобновил работу, предпочел отрясти прах от ног своих.

Память об этих днях раннего детства жила в душе Фрэнка Эштона, когда он говорил с трибуны перед своими избирателями. Вспомнил он и Лондон, Лондон трущоб и голода. Мать определила его в школу, посылала в церковь, где он пел в хоре. А потом родился младенец. Как будто и брат Фрэнку, а все-таки не брат.

Когда младенец немного подрос, Фрэнк решил бежать из дому и уйти в море. Быть может, он бежал от голода или потому, что брат его был сыном калеки с деревянной ногой, очень доброго и ласкового, но все-таки — не родного отца. Фрэнк убежал в порт и спрятался на борту судна, но его обнаружили и высадили на берег. Он пришел домой среди ночи и, остановившись под кухонным окном, услышал, как мать его плачет, а отчим утешает ее: «Не плачь, Керри, есть захочет — придет».

Фрэнку Эштону очень хотелось есть, но он отошел от окна, вернулся в порт и там уснул на каких-то мешках. Проснулся он от боли — крысы кусали ему уши и пальцы. Он влез в четырехколесную тележку, но крысы последовали за ним и по ручкам тележки опять добрались до него. Иззябший, перепуганный, он поднялся на борт какого-то судна; там сторож напоил его чаем с сухарями и пообещал спрятать. Он так и уснул стоя, и сторож уложил его спать в камбузе. Утром, когда Фрэнк проснулся, судно уже было в открытом море, на пути в Мельбурн. Фрэнка изругали на чем свет стоит, потом заставили работать. Научили завязывать узлы и концы каната. По ночам он плакал на своей узенькой койке от усталости и тоски.

Когда пароход прибыл в Мельбурн, капитан пригрозил Фрэнку, что увезет его обратно в Англию; он удрал, и целых четыре года проработал на судах, курсирующих между Австралией и Северными островами, и в конце концов опять очутился в Мельбурне.

— В Мельбурне я впервые принял участие в борьбе рабочего класса. Сначала в союзе моряков, потом в союзе трамвайных служащих. Я изучал профсоюзное движение, деятельность лейбористской партии. Потом я работал комендантом в школе для рабочих и там начал читать книги, учиться. Я слушал речи всех стойких борцов за дело рабочих; слушал их на улицах, на собраниях, на берегу Ярры; я тоже решил посвятить себя делу рабочих, делу социализма. Да, друзья мои, я боролся за великое дело рабочего класса. Помню, как нам пришлось сражаться за кооперативы. В этом самом избирательном округе я удостоился чести быть секретарем лейбористской федерации штата Виктория, которая организовала кооперативные лавки…

Восторженные аплодисменты прервали речь оратора.

— Тогда мы в конечном счете потерпели поражение, но многое было достигнуто. Потом мои друзья стали склонять меня вступить на политическое поприще.

Снова аплодисменты и приветственные крики. Быть может, кое-кто из сидящих в зале лейбористов и знал, что Фрэнк Эштон и некоторые его собратья по ныне уже не существующей федерации поклялись никогда не баллотироваться в члены парламента, ибо таким путем социализма не достигнешь. Но теперь все — и сам оратор, и его слушатели — были увлечены новой идеей, завладевшей умами рабочих: что все пойдет на лад, если они пошлют своих представителей на штурм парламента.

— Что касается нынешних выборов, то ни та, ни другая группа избирателей не может сказать, что она лишена своих прав, потому что распределение голосов обеспечило представительство и той и другой партии.

Присутствующие либералы в знак одобрения придвинулись ближе к трибуне.

— Я сражался за великие принципы лейбористской партии, и ради блага всех мужественных рабочих, которые боролись за меня, я буду до конца отстаивать эти принципы.

Он повернулся к дальнему углу зала, где сидел кандидат правящей либеральной партии, тоже прошедший в парламент, ибо существующая избирательная система допускала на основе пропорционального представительства избрание двух депутатов от одного и того же округа.

— Представитель либеральной партии, со своей стороны, будет, разумеется, отстаивать иные взгляды, иные убеждения.

Снова раздались аплодисменты, и на сей раз либералы присоединились к овации. Что могло быть корректнее этих слов? Даже немногие сторонники консерваторов, слушая оратора, отметили полное отсутствие в его речи тех выпадов, которых можно было ожидать от лейбориста, годами клеймившего капитализм на уличных перекрестках, на берегу Ярры и на страницах «Набата».

Фрэнк Эштон поерошил свои кудри, ожидая, когда утихнет шум в зале.

Политическая карьера отвечала его честолюбивым устремлениям; поэтому он — по крайней мере на этот вечер — сменил свою обычную непримиримость к противникам лейбористов на подчеркнуто вежливое дружелюбие, надеясь, что такая политика привлечет к лейбористской партии голоса либералов на будущих выборах.

— Я хочу от всей души поблагодарить всех мужественных борцов, которые так стойко сражались за мое место в парламенте…

Он сделал движение рукой, словно ловя что-то в воздухе, и подошел к самому краю трибуны.

Аудитория была окончательно покорена. Нельзя сказать, чтобы произношение оратора отличалось особенной чистотой и правильностью, но говорил он пламенно, а его певучий голос ласкал слух.

— Завтра утром я наскребу денег и по таинственным глубинам морской пучины пошлю радостную весть седовласой чете моих родителей в величайшую в мире столицу, столь давно покинутую мной. Пусть узнают они, что их сын, который ребенком оставил семейный очаг и отправился за море искать счастье, — что этот сын не посрамил их седин.

Кого обманывал Фрэнк Эштон — своих слушателей или самого себя? В кармане у него лежало несколько фунтов — остатки той суммы, которая была получена от Джона Уэста, владельца тотализатора в Керрингбуше. Фрэнк Эштон не без краски стыда взял деньги Джона Уэста, но успокаивал свою совесть тем, что если он пройдет в парламент, то принесет много пользы делу рабочего класса. Лейбористская партия была небогата. Джон Уэст предложил помощь. Что за беда, если он в свою очередь поможет Уэсту отбиться от врагов? Что за беда, если он заставил «Набат» прекратить нападки на Уэста?

— Да, друзья мои, пусть мои родители узнают, что я достоин их любви, так же как мои избиратели, оказавшие мне ныне столь великое доверие, узнают, что это доверие я оправдаю.

Зал разразился неистовыми аплодисментами, криками, одобрительным свистом, и оратор, медленно отступая, отошел в глубину трибуны, где царил таинственный полумрак.

В ближайшее воскресенье Джон и Нелли Уэст присутствовали на богослужении в фешенебельной церкви по соседству с их особняком. Нелли, опустившись на колени, сосредоточенно следила по английскому молитвеннику за латинскими словами, которые нараспев произносил священник и подхватывали мальчики при алтаре. На руке у нее висели длинные четки.

Джон Уэст тоже стоял на коленях, но вид у него был рассеянный; чтобы не запачкать брюки, он постелил на пол свой носовой платок. Служба не интересовала его, он не понимал ни одного слова, да и не старался понять. Он аккуратно посещал церковь, не пропуская ни одного воскресенья, но делал это только для того, чтобы умиротворить Нелли и извлечь для себя выгоду — католики всегда стояли за своих единоверцев. Если он и молился, то лишь о ниспослании земных благ, которых он и сам добивался, не считаясь ни с кем и ни с чем. Впрочем, зажженные свечи, покрытый цветами алтарь, картины «страстей господних» на стенах, статуи святых и богоматери в полутемных нишах — вся эта мистика иногда и на него действовала, но сегодня мысли его были далеко.

Парламентские выборы приблизили его к желанной цели — добиться решающего влияния в законодательном органе штата. Он уже приобрел известность как самый богатый и самый щедрый покровитель лейбористской партии во всем штате Виктория. Но он поддерживал не только кандидатов-лейбористов; он не отказывал в помощи и тем кандидатам либеральной партии, которых склонил в его пользу Дэвид Гарсайд. Только с консерваторами Джон Уэст не знался совсем: те были заядлые святоши, настаивавшие на закрытии его тотализатора.

Тихо зазвонил колокольчик, и один из мальчиков в красно-белой одежде поднялся на ступеньки алтаря, перед которым стоял священник в полном облачении, и унес библию. Молящиеся встали с колен. Нелли подтолкнула локтем Джона Уэста, и он, очнувшись от раздумья, медленно поднялся.

Из четырнадцати избранных депутатов восемь провели предвыборную кампанию за его счет. На них можно положиться в случае новых попыток изменить закон об азартных играх; да и большинство других лейбористов не подведут. Политические интересы Джона Уэста пока еще ограничивались заботой о том, как защитить тотализатор. Многие лейбористы, по всей видимости, разделяли мнение Дэвида Гарсайда, что азарт не должен быть привилегией богатых. Были, правда, и такие лейбористы, которые думали иначе, но они составляли меньшинство, и ему объяснили, что это экстремисты из социалистической фракции. Но ведь Эштон тоже социалист, а вот помог же и обещал провалить любой законопроект, направленный против тотализатора.

Джон Уэст обнаружил, что политика — дело весьма сложное; но он уже начал разбираться в ней. Предвыборная кампания многому научила его, и он на всю жизнь запомнил правило, что финансировать нужно только того кандидата, который может рассчитывать на большинство голосов и при выдвижении его кандидатуры и на самих выборах.

Нет никакого смысла бросать деньги на человека, не имеющего шансов пройти. Несколько кандидатов, поддержанных им, уже провалились, в том числе керрингбушский «независимый либерал», который опять потерпел поражение во время предварительной баллотировки, и Боб Скотт, с которым Джон Уэст когда-то вместе работал на обувной фабрике.

Скотт стал теперь видным членом мельбурнского Совета профсоюзов. Он сам был клиентом Джона Уэста и, конечно, с пеной у рта защищал бы тотализатор в парламенте. Его кандидатуру от одного из промышленных округов выдвинули лейбористы, но прошел не он, а бывший член лейбористской партии, который все еще пользовался широкой популярностью среди рабочих.

Джон Уэст вспомнил речь Боба Скотта после оглашения результатов. «Боб Скотт побежден, но дело рабочего класса никогда не будет побеждено». Неужели Боб Скотт и вправду так думает? Впрочем, не все ли равно, пусть только защищает тотализатор в парламенте, когда попадет туда. «Боб Скотт будет драться за дело рабочего класса до последнего издыхания. Он будет драться против консерваторов и против капиталистических хищников, которые ведут штат Виктория к гибели!» Так он говорил, но Джон Уэст был уверен, что Скотт просто честолюбивый молодой человек, домогающийся депутатского кресла.

Джон Уэст не всегда улавливал смысл возвышенных, революционных идей, которые высказывали его ставленники и которые так не вязались с тем, что они говорили ему с глазу на глаз. Но одно ему было ясно: лейбористская партия будет расти и крепнуть; и чем скорее это будет, тем лучше, так как лейбористы еще и сейчас составляли самую малочисленную группу в парламенте.

Все молящиеся сели, а Джон Уэст остался стоять, и Нелли пришлось потянуть его за полу сюртука.

Богослужение медленно близилось к концу.

Когда супруги вышли из церкви, Нелли крепко ухватилась за руку мужа. Она плохо понимала его и слегка побаивалась. Ее одолевали сомнения, в которых она едва смела признаться самой себе. Все время ее беременности он был угрюм и раздражителен; ему хотелось иметь сына, а родилась девочка, и он почти не обращал внимания на свою дочурку Марджори. О делах мужа Нелли знала мало, и то только по газетам или по случайно доходившим до нее слухам. Сам он с ней никогда ни о чем не говорил, а если его помощники приходили к нему на дом, он даже не знакомил их с ней. Но она и не желала знакомства с ними: они внушали ей страх и отвращение. Зачем она вышла за него? Зачем он женился на ней? Ничто не связывало их, кроме его страсти к ней, да и та, видимо, уже остывала.

Вернувшись домой, Джон Уэст уселся в гостиной на первом этаже с намерением почитать спортивный отдел субботних газет, но он никак не мог сосредоточиться — мысли его упорно возвращались к парламентской игре.

Политиканство нравилось ему; устраивать поддержку кандидатур, посылать своих скандалистов на собрания и митинги, принимать знаки уважения от политических карьеристов — все это увлекало Джона Уэста.

Когда-нибудь он приберет к рукам парламент штата. Он добьется защиты тотализатора и тем самым расширит свою власть. Власть, которая действует за кулисами, власть, которая диктует свою волю парламенту!

ГЛАВА ПЯТАЯ

Зимой 1903 года, как-то под вечер, в лавке Каммина сидели двое посетителей: Пэдди Вудмен — низенький, толстый и веселый, и Скуош Льюис — долговязый, худой и мрачный; Пэдди был католик, Скуош — масон. Они ни в чем не походили друг на друга, кроме одного: оба отлично умели выманивать деньги у игроков.

— О’Флаэрти — с одной стороны, святоши — с другой, прихлопнут ваше дело, — говорил Пэдди Вудмен. На нем был щегольской клетчатый костюм, желтый жилет и галстук бабочкой. Котелок он держал на одном колене. Его лысина блестела под газовым рожком, как фарфоровое яйцо. — О’Флаэрти прикончил нас, прикончит он и вас, если мы все втроем не приберем к рукам этот клуб. С О’Флаэрти шутки плохи. Может быть, он и ирландец, но во всяком случае не из Южной, а из Северной Ирландии. Все они там оранжисты и предатели.

— Ошибаетесь, — вызывающе ответил Джон Уэст. — Никто меня не прихлопнет, даже О’Флаэрти. Мы можем сделать с вами дело, если оно мне подойдет. Но я на боюсь ни вашего О’Флаэрти, ни святош.

На самом деле Джон Уэст очень даже боялся всех, в особенности О’Флаэрти.

Вудмен начал тереть ладонью свою лысину, что делал всегда, когда бывал озабочен.

— Вам прямая выгода объединиться с нами, — вмешался Скуош Льюис. — Тогда вам и О’Флаэрти будет не страшен. — Льюис был одет скромнее Пэдди, но во рту у него торчала толстая сигара, от которой дым расходился по всей комнате. Ноги у него были такие длинные, что казалось, он двигается на ходулях. — Вы только подумайте, мистер Уэст. Если О’Флаэрти прихлопнет тотализатор, у вас останется заместо него Конноспортивный клуб.

— Заместо! — фыркнул Вудмен. — Вместо, а не заместо. Вы уж извините, мистер Уэст.

— Но как же можно назвать наш клуб Конноспортивным? Ведь настоящий клуб продолжает существовать, только в другом помещении. Полиция не добилась в суде его закрытия.

— Правильно. Но мы назовем его Столичный конноспортивный клуб. Отлично звучит, по-моему: Столичный конноспортивный клуб, секретарь — Патрик Вудмен. А делать я ничего не буду, только заведу на чердаке притончик.

Одно время Скуош и Пэдди очень выгодно промышляли в Сиднее, пока их не накрыла полиция. Вернувшись в Мельбурн, они и здесь устроились недурно, но начальник сыскной полиции О’Флаэрти тоже не дал им как следует развернуться. Тогда они решили использовать солидный и респектабельный Конноспортивный клуб как ширму для игорного притона. Им удалось выселить клуб из облюбованного ими помещения, и теперь они надеялись, заключив союз с прославленным Джоном Уэстом, вести свое дело беспрепятственно и успешно.

Переговоры продолжались с полчаса. Джон Уэст хитрил, придирался, выторговывал, но в конце концов согласился взять на себя часть помещения с условием, что все трое будут считаться владельцами Столичного конноспортивного клуба.

Проводив посетителей, Джон Уэст удовлетворенно потер руки. Пусть теперь О’Флаэрти делает что хочет! Девлин предостерегал, что О’Флаэрти в ближайшем будущем сделает налет на тотализатор и добьется закрытия его, вопреки всем лазейкам, какие оставляет закон. Пусть попробует! А закрыть Столичный конноспортивный клуб будет еще труднее, чем прихлопнуть тотализатор.

Джон Уэст достал газету из ящика и разложил ее на столе.

«Очаг спортивного азарта», — гласил заголовок. — «Блестящая постановка дела. Владельцы смеются над законом. Любопытные подробности». Он в десятый раз перечел статейку. Она была написана в дружественном тоне; автор описывал тотализатор, сарай во дворе, где ставки принимали люди в масках. Он чувствовал, что опубликование этой статьи поможет ему в предстоящей войне с О’Флаэрти.

В лавку вошел рослый мужчина, еще молодой, ровесник Джона Уэста, с длинным худым лицом; одет он был хорошо, но во всем его облике чудилось что-то двусмысленное. Звали его Беннет. Впрочем, фамилия посетителя была менее известна, чем его прозвище — «Вор-джентльмен». В этот вечер обычная самоуверенность покинула его: лицо выражало беспокойство и досаду.

Поздоровавшись с Джоном Уэстом, он сел на стул, сдвинул шляпу на затылок и вытащил из кармана письмо.

— В Новой Зеландии добрались до моего брата, — сказал он. — Будут неприятности. Читайте! — Его нижняя челюсть отвисла, точно у куклы чревовещателя.

Беннет передал письмо Джону Уэсту. Тот прочел:

«Вчера вечером, на заседании Новозеландского бегового общества Г. Беннет, он же Смит, и кобыла Нелли У., она же Диана, пожизненно лишены права участвовать в рысистых испытаниях. Вынесено постановление обратить внимание Австралийского бегового общества на поведение президента Общества У. Беннета, выдавшего лицензию и удостоверение Г. Беннету на имя Смита. Новозеландское беговое общество рекомендует освободить У. Беннета от обязанностей президента Общества и впредь не будет признавать никаких документов, подписанных вышеозначенным У. Беннетом…»

Содержание письма ничуть не удивило Джона Уэста. Во время своего свадебного путешествия по Новой Зеландии он заинтересовался бегами и, вернувшись домой, купил трех рысаков. Одну кобылу он назвал Нелли У., чем оказал своей супруге большую честь: она возглавила длинный список избранных особ, именами которых Джон Уэст награждал своих беговых и скаковых лошадей. Благодаря заботам одного из лучших в стране тренеров Нелли У. взяла несколько призов в Мельбурне. После этого ей пришлось давать фору своим соперникам, что оказалось ей не по силам. Джон Уэст, видя, что она больше не имеет шансов на победу в Мельбурне, отправил кобылу с Вором-джентльменом в Новую Зеландию, переименовав ее в Диану.

Получить нужные бумаги для регистрации лошади оказалось проще простого: Вор-джентльмен совмещал должность секретаря Мельбурнского бегового клуба с должностью президента Австралийского бегового общества, и на нем лежала обязанность подписывать регистрационные документы лошадей, участвующих во всеавстралийских и заокеанских состязаниях. Кобыла взяла несколько призов в Новой Зеландии, на чем Джон Уэст и братья Беннеты сорвали солидный куш. Жульничество было обнаружено только после возвращения мнимой Дианы. Два новозеландских любителя бегов, посетивших Мельбурн, опознали Нелли У. и сообщили об этом в Новозеландское беговое общество.

— Ну и что же? — спросил Джон Уэст.

— А то, что я потерял место президента и, вероятно, меня пожизненно лишат права занимать официальные должности.

— Что за беда? Мы свое взяли. Будете пускать своих лошадей от чужого имени.

— Но все знают, что вашу жену зовут Нелли и что кобыла принадлежит вам. Вас тоже могут лишить прав.

— Сомневаюсь. Ну а если даже? Запишу кобылу на кого-нибудь, и все тут.

— Все равно, Мельбурнский беговой клуб вряд ли захочет иметь с вами дело после этого, — настаивал Беннет.

Джон сердито стукнул ладонью по столу.

— Вы секретарь клуба или нет? Ну, и оставайтесь им.

— Я могу остаться секретарем только в том случае, если вы поможете замять это дело.

— Ладно, будет сделано. Беда ваша в том, что вы чуть что сразу пугаетесь. Вы знайте свое: добивайтесь, чтобы Мельбурнский клуб пошел на сделку со мной.

— Это не так-то легко, Джек. Дорого обойдется.

— Дорого? Все обходится дорого! Депутаты меня сосут, и полиция меня сосет, и церковь, а теперь еще клуб будет сосать.

— Если вы приберете к рукам беговой клуб — вы наживете состояние, вы же отлично это знаете.

— Так вот, старайтесь! Делайте, как я велю. У клуба слабовато с финансами. Устройте так, чтобы он обанкротился, а потом обратитесь ко мне за помощью. Я уже говорил с президентом клуба, с Лэмменсом. Подходящий молодой человек.

— Да, неплохой. Но только вы поосторожней с ним, Джек. Он, должно быть, дока. Что-то уж больно тихий. Подстроит что-нибудь, и оглянуться не успеете.

— Не бойтесь. Я знаю, чем его взять. Из него выйдет отличный управляющий, когда клуб будет в моих руках. И не удивляйтесь, если я сам займусь букмекерством на бегах. Сам буду устраивать бега и сам буду пари принимать — вот моя программа.

— Не велика ли, Джек?

— Нет, не велика для Джека Уэста! Вы читали заметку о тотализаторе в «Вестнике»?

— Читал. Вам понадобится поддержка всей прессы, чтобы отбиться от святош. Вот и на сегодня у здешней их шайки назначено собрание. Они точно взбеленились все против тотализатора. Что вы думаете предпринять, Джек?

— Это меня мало беспокоит. Сегодня они собираются в протестантской церкви. Я послал кое-кого из моих ребят, чтобы там не соскучились.

«Местная шайка святош», как Беннет весьма непочтительно назвал «Керрингбушское общество трезвости и борьбы за чистоту нравов», и в самом деле точно «взбеленилась». Члены правления писали в газеты; посылали делегации к премьер-министру; проповедовали в протестантских церквах; созывали митинги. Именно такой митинг и открылся в то самое время, когда Беннет прощался с Джоном Уэстом.

Церковь была переполнена; его преподобие мистер Оуэн, благочестивый и смиренный пастор с аскетическим лицом, взошел на кафедру. Ему очень не нравилась шумная компания, рассевшаяся в задних рядах. Он заговорил высоким пронзительным голосом и начал излагать программу Общества таким тоном, словно читал воскресную проповедь.

— Возлюбленные братья, цели этого Общества, основанного нашими виднейшими согражданами, таковы: во-первых, запрещение всех видов азарта; во-вторых, утверждение парламентом всех лицензий на торговлю спиртными напитками. — Пастор боязливо поглядел поверх очков на задние ряды и пискливо откашлялся; но, к его удивлению, никто не бросился к кафедре и не запустил в него гнилыми овощами. — Кхм… в-третьих, строгое соблюдение воскресного дня; в-четвертых, запрещение продажи непристойных книг; в-пятых, борьба против притонов и за чистоту нравов. — Оуэн продолжал дрожащим голосом: — Я получил частное секретное сообщение о том, что кучка скандалистов попытается нарушить порядок и сорвать наше собрание. Такая попытка была бы глупостью. Кто, взирая на то, что творится вокруг нас и в нашей собственной среде, может не видеть разврата, в котором мы погрязли, и отрицать необходимость созданного нами Общества? Кто? — Он снова бросил взгляд на задние ряды, но там все сидели спокойно и переговаривались только шепотом. Оратор приободрился. — Как я уже говорил, главная цель Общества — это закрыть тотализатор на Джексон-стрит, ибо это вопиющее зло, это вампир, сосущий кровь и разоряющий домашние очаги!

Тут из задних рядов раздалось рычание, эхом отдавшееся во всех углах церкви:

— Валяй, валяй! Выкладывай!

Его преподобие поднял голову и с опаской поглядел на хулигана: здоровый, рослый детина с ушами точно капустные листья. Ясно, он привел свою шайку, чтобы учинить скандал. Собрание будет сорвано, как все предвыборные собрания, на которых выступают против кандидатов Джона Уэста.

Все члены Общества и покровители его, сидевшие в первых рядах, повернули головы, а оратор, собрав все свое мужество, продолжал с отчаянной решимостью:

— Тотализатор поощряет лентяев, это разбойничий вертеп, где занимаются грабежом! — Сторонники Общества вяло и неуверенно похлопали. Хулиганы в глубине церкви заорали и зашикали.

— Лично я ничего не имею против мистера Уэста, почтенного владельца тотализатора. Напротив, я слышал о нем много хорошего. Он широко известен своими щедрыми пожертвованиями на добрые дела.

Одобрительные крики в задних рядах; жидкие хлопки на передних.

После этой уступки, сделанной противникам, Оуэн, дабы умиротворить своих сторонников, начал усиленно нападать на тотализатор, требуя немедленного и решительного вмешательства полиции. В задних рядах состоялось торопливое и очень шумное совещание. Оратор испуганно озирался по сторонам, словно ища путь спасения, и, видимо не найдя его, продолжал:

— Я надеюсь, леди и джентльмены, что сегодня здесь не произойдет ничего такого, что могло бы опорочить добрую славу храма господня.

Дик Капуста поднялся на ноги.

— Я хочу задать вопрос! — крикнул он.

— После, мой друг, после, в положенное время.

— Вот как? Рот зажимаете?

В первом ряду встал молодой человек и выступил в поддержку Общества. Он заверил собравшихся, особенно тех, кто сидел в задних рядах, что «лично против мистера Уэста он ничего не имеет», но стоит за закрытие тотализатора и запрещение всех видов азарта.

— Я сам, — заявил он, — был когда-то клиентом тотализатора мистера Уэста, но потом я решил, что лучше знаться с Иисусом Христом.

После того как молодой человек, покинувший Джона Уэста ради Иисуса Христа, сел на свое место, Оуэн, под крики и шиканье, снова начал обличать игорный азарт.

Тогда Дик Капуста, вспомнив, что Джон Уэст настоятельно советовал воздержаться от применения силы, сказал со вздохом:

— Да ну их! Пускай болтают, — и удалился вместе со своей шайкой.

Месяц спустя во всех газетах штата Виктория появилось широковещательное объявление; сочинил его Барни Робинсон.

«ДЖОН УЭСТ

Столичный конноспортивный клуб, Бурк-стрит, 224, Мельбурн.

имеет честь уведомить, что он ведет дела по розыгрышу кубка Эпсом и кубка Метрополии в ординаре, в двойном и прочее.

Телефон 3 103.

Помещение клуба на Бурк-стрит отличалось некоторой пышностью. В первом этаже была бильярдная, буфет, кафе для членов клуба и гостиная, обставленная широкими диванами и креслами. На стенах висели фотографии лошадей, жокеев, наездников, боксеров и футболистов. На столиках лежали газеты и спортивные журналы. На полке в углу, несколько нарушая общий стиль, красовался комплект Британской энциклопедии. На этом настоял Барни Робинсон, уверявший, что «так будет поприличней», и его часто можно было видеть погруженным в чтение объемистого тома.

В одной из комнат второго этажа обосновался игорный притон Скуоша Льюиса и Пэдди Вудмена. В соседней, более просторной комнате Джон Уэст промышлял букмекерством; он и его клерки, стоя за длинным прилавком, принимали пари от членов клуба и отвечали на телефонные звонки. Членский взнос был всего один шиллинг в год. Пэдди и Скуош официально числились распорядителями клуба.

Назначение, которому служило здание клуба, вполне соответствовало его истории. В восьмидесятых годах английский боксер Джем Мейс открыл здесь спортивную школу. После него Скуош Льюис и Пэдди Вудмен под видом парикмахерской держали в этом помещении игорный притон. В 1890 году партнеров постигла временная неудача и они переселились в Сидней.

Преемником их оказался некий Саки, именовавший себя: «эксперт по скачкам и импортер сигар». Саки преобразил нижний этаж в табачную лавку, а наверху открыл букмекерскую контору. В своих рекламах он извещал будущих клиентов, что он импортирует сигары высшего качества, покупает и продает лошадей на комиссионных началах, принимает пари. Но полиция не посчиталась ни с чем, и в 1896 году Саки был арестован. Отбыв срок заключения, он отправился в Сидней, надеясь, что там полиция не помешает ему украшать витрину табачной лавки букмекерскими таблицами.

Опустевшее помещение занял молодой еврей, уроженец Англии, Соломон Соломонс. При нем клуб процветал; он стал местом сбора всех мельбурнских лошадников; владельцы конюшен, заводчики, тренеры, барышники там ели и пили, играли на бильярде, резались в карты. Но для Соломонса все это служило только ширмой, за которой он развивал свою деятельность величайшего в Австралии «жучка». Лаконичный адрес, «Сол Соломонс, Мельбурн», был известен тысячам клиентов, крупных и мелких. Никого, видимо, не интересовало его прошлое. По приезде из Англии он занялся в Сиднее благородным промыслом карманника, за что и угодил в тюрьму. Выйдя на волю, он перекочевал в Мельбурн, но там его опять арестовали — за попытку заложить часы: оказалось, что часы принадлежат кому-то другому. Во время своего второго пребывания в тюрьме он, поразмыслив, пришел к выводу, что, вероятно, есть более легкие способы зарабатывать деньги; когда кончился срок заключения, он женился на богатой еврейке, открыл букмекерскую контору и вскоре прославился как «титан скаковой дорожки».

Соломон царствовал во всей славе своей до середины 1903 года, когда Скуош Льюис и Пэдди Вудмен, сговорившись с домовладельцем, в три раза увеличили плату за помещение, добились выселения Соломона и вошли в компанию с Джоном Уэстом.

Полгода спустя после открытия Столичного конноспортивного клуба, как-то под вечер, по Бурк-стрит шествовал начальник полиции штата Виктория Томас Каллинан. Это был рослый, крупный мужчина с наклонностью к полноте. Одевался он щеголем; высокий цилиндр прикрывал седые, редеющие волосы, на ходу он размахивал элегантной тросточкой.

Назначение на должность начальника полиции было мечтой всей жизни Томаса Каллинана. По натуре честолюбивый и тщеславный, он мысленно упивался могуществом и видным положением в обществе, которые сулил ему столь высокий пост. Когда же эта мечта сбылась, его постигло горькое разочарование. Оказалось, что новые обязанности не только не принесли ему никаких благ, а, напротив, отравили ему жизнь.

Каллинан принадлежал к числу тех столичных полицейских, которые первыми продались Джону Уэсту; и теперь, когда Каллинан стал во главе полиции штата, Уэст доказал, что он денег зря не бросает. Каллинан очутился всецело во власти Джона Уэста и вырваться из его лап не было никакой возможности. Уже ходили слухи, что даже высшие полицейские чины находятся «под влиянием» Джона Уэста; консерваторы вносили запросы в парламент по поводу неприкосновенности, которой пользуются тотализатор на Джексон-стрит и Столичный конноспортивный клуб. Святоши требовали немедленного принятия решительных мер против эпидемии азарта, против царства террора, установленного Джоном Уэстом, который уже не стеснялся открыто прибегать к насилию.

Месяц тому назад недавно поступивший в полицию сыщик, которого О’Флаэрти взял в свое отделение со специальной целью — пробраться под видом клиента в тотализатор, — был выброшен из этого заведения с подбитым глазом, с синяками и ссадинами на теле. Несколько дней спустя второй сыщик, которому было поручено такое же дело в Столичном конноспортивном клубе, подвергся нападению шестерых молодчиков в масках, когда он выходил из трамвая около своего дома; его били железным прутом, пинали ногами в лицо и голову, а потом бросили бесчувственное тело в канаву. Пострадавший все еще находился в больнице, и ему грозила опасность остаться калекой на всю жизнь.

Томас Каллинан понимал, что если бы ему удалось умерить пыл О’Флаэрти, Джон Уэст отказался бы от таких беззастенчивых актов насилия, но О’Флаэрти и слушать ничего не хотел. Он даже намекал, что ему известна позорная сделка начальника полиции с Джоном Уэстом.

— Дэвид О’Флаэрти — начальник отдела борьбы с азартными играми, — заявил он. — И Дэвид О’Флаэрти доберется до Джона Уэста, сколько бы ни раздавал он взяток и сколько бы лазеек ни оставлял ему закон.

Каллинан остановился перед гостиницей «Королевский дуб». Прижавшись к стене, чтобы свет уличного фонаря не падал на него, он боязливо огляделся по сторонам и потом юркнул в подъезд. Он торопливо поднялся по лестнице, прошел коридор и тихо постучал в последнюю дверь.

Все так же боязливо озираясь, он нетерпеливо переминался с ноги на ногу, пока не услышал голос Джона Уэста: «Войдите!» Каллинан быстро проскользнул в дверь, снял шляпу и опустился на стул.

Комната была тесная, скудно обставленная. Джон Уэст сидел за письменным столом, а справа от него, в полутемном углу, — брат его Артур. На стене висели три фотографии: рысистой кобылы Нелли У., одного известного боксера и футболиста в черно-белой фуфайке керрингбушского клуба. Джон Уэст пользовался этой комнатой преимущественно для свиданий с чинами полиции и другими людьми, не желавшими показываться в клубе или в тотализаторе.

— Надеюсь, никто не видел, как я прошел к вам, — начал Каллинан, смущенно играя шляпой и палкой.

— Вот ваши деньги. Они ждут вас уже две недели, — сказал Джон Уэст, выдвигая ящик стола.

— Я не за деньгами пришел, Уэст. Лучше бы мне никогда не дотрагиваться до ваших грязных денег.

Джон Уэст медленно задвинул ящик обратно. Артур устремил на Каллинана взгляд, полный угрюмой ненависти.

— Наш разговор не для посторонних, — сказал Каллинан.

— Я думал, — ответил Джон Уэст, — что вы знакомы с этим джентльменом.

— Не имею чести.

— Напрасно. Это мой брат, Артур. Арти, рекомендую: его благородие начальник полиции.

Артур Уэст молча мотнул головой.

Каллинан пробормотал:

— Я, кажется, слышал о вас.

— Не слышали, так услышите, — ответил Артур Уэст.

Каллинан переводил взгляд с одного на другого. Джон — беспощаден, молчалив, хитер. Артур — неуравновешен, озлоблен, жесток. За время своего долгого знакомства с преступным миром Каллинану приходилось иметь дело с самыми отчаянными людьми; но он понимал, что более опасных субъектов, чем эти двое, даже и он не видывал.

Джон Уэст первый прервал молчание.

— Так вы испугались святош?

— Нет.

— Тогда почему вы не хотите взять деньги?

— Почему? Да потому, что нет возможности покрывать вас. Вы слишком далеко заходите. Стреляете в полицейских, подкупаете свидетелей, калечите своих врагов. Вот почему. Придется вам отвечать перед законом, Уэст.

— Вы думаете, это очень умно с вашей стороны — говорить мне такие вещи?

— Давно бы мне следовало вам это сказать.

— Вы знаете, что большинство ваших людей другого мнения?

— К несчастью, да. Но достаточно и таких, которые жаждут свалить вас. Так что не особенно надейтесь.

— На закон вам трудно будет опереться. У вас не хватит власти свалить меня.

— А может, и хватит.

— Если вы рассчитываете на поддержку правительства, то вы ошибаетесь, — сказал Джон Уэст, скорее с надеждой, чем с убеждением.

— Все равно, закон не закон, а вам придется иметь дело со мной. Со мной и с Дэйвом О’Флаэрти.

— Не боюсь я вашего О’Флаэрти, — сказал Джон Уэст. Он вынул из ящика аккуратно перевязанную пачку банкнот и помахал ею перед носом начальника полиции. — Это ваше последнее слово?

— Последнее.

— Вы напрасно волнуетесь из-за святош; наплевать на все их делегации! Премьер сказал им, что полиции пришлось бы нарушить закон, чтобы добраться до меня.

— Очень может быть, что О’Флаэрти не остановится перед нарушением закона, лишь бы добраться до вас.

Джон Уэст бросил пачку банкнот в ящик стола.

— Как угодно. Вы знаете, что я не прощаю никому, кто меня предает?

— Вы мне грозите? Мне — начальнику полиции?

— Понимайте, как хотите. Подумаешь — начальник полиции! Не впутывайтесь вы в это дело. Пусть все идет своим чередом. Вы со мной не справитесь, Каллинан. Не советую вам и пытаться. Вы же брали у меня деньги. Как вам понравится, если это получит огласку?

— Вы не осмелитесь.

— Не будьте так уверены. Если вы очень меня прижмете — сами увидите.

Каллинан сбавил тон.

— Вот что я могу вам предложить: закройте свой тотализатор, а я уговорю О’Флаэрти не трогать вашего клуба.

— Не пойдет! И тотализатор, и клуб будут работать, и все ищейки со всей Австралии не заставят меня прикрыть их!

— Ну что ж, — уныло сказал Каллинан, — если вы этого хотите, пеняйте на себя. Не помогут вам ни ваши подземные ходы, ни ловкие адвокаты, ни шайки головорезов, ни подкупленные сыщики и политиканы. — Эти слова должны были звучать вызывающе, но Каллинан произнес их без всякого пыла, ибо он пришел сюда отнюдь не для того, чтобы порвать с Джоном Уэстом. Напротив, он надеялся путем взаимных уступок прийти к какому-нибудь соглашению. А вместо этого попал в дурацкое положение.

Каллинан встал и нерешительно направился к двери. Ему вовсе не хотелось, чтобы разговор на этом кончился. Не хотел этого и Джон Уэст.

— Зачем нам ссориться, — сказал Джон Уэст с елейной ноткой в голосе, — ведь мы с вами одной религии, правда?

Начальник полиции стремительно шагнул к столу.

— Религия! Уж лучше молчали бы! Вам церковь нужна только для того, чтобы извлекать из нее выгоду, В вас нет и намека на благочестие. И если вы рассчитываете на свои клерикальные связи, то у меня их не меньше.

— Сколько вам лет, Каллинан?

— Не ваше дело.

— Вам за шестьдесят, да? И многим не понравилось, что вы повысили предельный возраст до шестидесяти пяти, чтобы самому не подавать в отставку? Полиция шумит, да? Там немало людей, которые не прочь занять вашу должность? Так вот, я тоже считаю, что в шестьдесят лет пора подавать в отставку. Я думаю использовать все свое влияние, чтобы добиться восстановления прежнего срока, и тогда начальник полиции и с ним все старикашки вылетят вон!

Каллинан выпрямился.

— В вас нет ни чести, ни совести, Уэст. Да пошлет мне бог силу побороть вас. — Он вышел, хлопнув дверью.

Джон Уэст остался сидеть за столом, погруженный в раздумье. Немного погодя Артур поднялся на ноги и сказал:

— Я избавлю тебя от этого мерзавца, Джек!

Джон Уэст медленно поднял голову и посмотрел на брата.

— Нет. Слишком рискованно. Можно отделаться от шелудивого пса и не убивая его.

Прошло недели две, и однажды, в четвертом часу ночи, по Джексон-стрит в Керрингбуше проехали три повозки и остановились на расстоянии пятисот ярдов от лавки Каммина. Из повозок вылезли дюжие молодцы, одетые в штатское; все они были вооружены карабинами и револьверами; в руках они держали кто топор, кто лом, кто фонарь. В полной темноте они столпились вокруг Дэвида О’Флаэрти, чья огромная фигура возвышалась даже над самым рослым из них.

— Так вот, ребята, — сказал О’Флаэрти. — Вы слышали мой приказ. Выполните его в точности. И помните: если натолкнетесь на сопротивление, стреляйте!

Дэвид О’Флаэрти чувствовал себя в своей стихии. Первое ответственное дело, порученное ему, когда он возглавил сыскную полицию, была борьба с шайкой Келли, оказавшей отчаянное сопротивление в Гленровене; теперь он возьмет приступом крепость Джона Уэста, в сравнении с которым, по мнению О’Флаэрти, Нед Келли был просто джентльменом.

Насилие, совершенное над его лазутчиками, укрепило решимость О’Флаэрти положить конец царству Джона Уэста, тем более что изменившееся поведение Каллинана сильно облегчало эту задачу. О’Флаэрти был твердо убежден, что нашел верный способ добиться успеха, вопреки несостоятельности закона об азартных играх. Прокуратура придерживалась того же мнения. Он решил захватить дровяной склад и помещение лавки, а если Джон Уэст потребует свою собственность обратно, его арестуют как владельца тотализатора. Если же Уэст не станет требовать возврата помещения, полиция останется там до второго пришествия.

О’Флаэрти построил своих людей колонной в десять рядов, по три человека в ряд, и повел к тотализатору. Все были возбуждены до последней степени. Они знали, чего можно ожидать от подручных Джона Уэста, если эти отчаянные головорезы окажут сопротивление. Большинство шагало решительно, и лишь немногие поддались страху; впереди, окрыленный надеждой на победу, храбро выступал О’Флаэрти.

Во дворе тотализатора Одноглазый Томми дремал, сидя на ящике перед костром, а Боров, Горилла и Дик Капуста спали в открытом сарае, завернувшись в одеяла. Голова Томми свесилась на грудь, здоровый глаз закрылся, пустая глазница осталась устремленной на догорающее пламя.

Внезапно задние ворота затрещали под ударами топоров, ломов и кирок. Через несколько мгновений во двор ворвался О’Флаэрти с топором в одной руке и револьвером в другой. За ним по пятам бежали вооруженные люди.

Томми вздрогнул, выпрямился и потер свой единственный глаз. Горилла и Дик заворочались во сне, но Боров продолжал храпеть.

Когда до сознания Одноглазого дошло, что происходит, он вскочил на ноги. Горилла и Дик, сонно хлопая глазами, приподнялись. Затрещали вторые ворота, ведущие во двор тотализатора, и перед сараем появились какие-то темные фигуры.

Одноглазому сопротивляться не пришлось: во-первых, он все еще не очнулся от сна, а во-вторых, по ту сторону костра был такой густой мрак, что он ничего не мог разглядеть. Револьвер он, правда, успел вытащить, но на него сразу накинулись несколько человек и обезоружили его.

Горилла и Дик тоже вскочили на ноги, и даже Боров проснулся. Они попытались сбежать, прыгая через загородки сарая, но угодили прямо в объятия полицейских.

Послышались удары по входной двери в лавку. Но дверь не поддавалась, и только после того как полицейские, проложив себе дорогу в лавку со двора, сбили замки, засовы и цепи, защищавшие дверь изнутри, доступ в контору Джона Уэста был открыт.

Достигнув своей цели, полицейские самым бесцеремонным образом вытолкали четверых стражей тотализатора через задние ворота в переулок. Крепость на Джексон-стрит пала.

Через полчаса мирный сон Джона Уэста был нарушен громким стуком. Нелли пошевелилась и тихо застонала во сне. Она опять была беременна и спала плохо, беспокойно ворочаясь с боку на бок. По настоянию Джона Уэста обе наружные стены спальни были удалены, и супруги, таким образом, спали на свежем воздухе.

Джон Уэст приподнялся, вытащил из-под подушки револьвер и вскочил с постели. Он надел ботинки, накинул на плечи пиджак и, медленно пробираясь в потемках через будуар, примыкающий к спальне, вышел на площадку лестницы. Кто-то неистово колотил в парадную дверь. У Джона Уэста сердце замирало от волнения и страха. Кто мог прийти в такую пору? Полиция? Какой-нибудь враг? Он медленно стал спускаться вниз, останавливаясь на каждой ступеньке. «Надо было бы и здесь поставить охрану», — подумал он.

Когда он дошел до конца лестницы, стук послышался снова — настойчивый и грозный.

Джон Уэст осторожно подкрался к двери и, низко пригнувшись, вытянул вперед дрожащую руку, в которой держал револьвер. Он надеялся, что прислуга, спавшая в другом конце дома, ничего не услышит и не проснется. Он стоял перед тяжелой, украшенной резьбой дверью и ждал. Через минуту, показавшуюся ему вечностью, стук раздался снова. Волосы у него стали дыбом, язык прилип к гортани. Когда он наконец заговорил, голос его прозвучал так громко и резко, словно щелкнул бич пастуха.

— Кто здесь?

— Я, Томми. Ищейки захватили тотализатор. Они и сейчас там, их тьма-тьмущая. Ради бога, идите скорей!

Сперва Джон Уэст даже не понял, в чем дело, так сильно он обрадовался, что за дверью его не подстерегает непосредственная опасность. Он весь обмяк, и рука с револьвером опустилась. Только тут он заметил, что весь дрожит.

— Хорошо, — сказал он, — сейчас приду. Подожди меня.

— Только, ради бога, поскорей.

Джон Уэст направился к лестнице.

— Джон, Джон, где ты? Что случилось? — донесся до него голос жены с верхней площадки.

— Ничего не случилось. Это ко мне приходили.

Нелли громко заплакала. Когда он вошел в спальню, она уже лежала в постели, сотрясаясь от рыданий.

— Зачем к тебе приходят среди ночи? — спросила она, с ужасом глядя на мужа. — И зачем тебе револьвер? Зачем ты кладешь его под подушку? И зачем брал сейчас с собой?

Джон Уэст торопливо одевался.

— Мне нужно уйти, — сказал он и, оставив Нелли в слезах, побежал к входной двери, где его ждал Одноглазый.

Они сели в пролетку Томми и помчались под гору, по дороге на Керрингбуш. Томми рассказал, как все произошло, и под строгим допросом Джона Уэста очень скоро сознался, что накануне вечером билеты, расписки и другие вещественные доказательства не были унесены из тотализатора. Теперь, когда панический страх Джона Уэста прошел, он весь кипел от ярости.

На кухне Трясучки они застали, кроме хозяина, Борова, Дика Капусту, Гориллу, Джо и Артура Уэста. Все они сидели вокруг стола, на котором горела керосиновая лампа. Увидев Джона Уэста, Трясучка вскочил и уступил ему место. Сам он уселся на пол рядом с Одноглазым.

Все молчали, выжидательно и боязливо поглядывая на Джона Уэста.

— Ну? Зачем это вы их впустили?

Никто не ответил. После продолжительного молчания заговорил Джо Уэст:

— А что они могли сделать? Тех была целая орава — человек тридцать, вооруженных до зубов.

— Они могли не спать. Если бы они встретили ищеек у ворот и пригрозили револьверами, те бы ушли. Знаю я этих вояк — все они трусы!

— Мы не виноваты, Джек, — оправдывался Боров. — Мы и оглянуться не успели.

— Врешь! Одноглазый говорит, что вы спали. За что я вам деньги плачу? А билеты, а щиты? Кто вчера вечером должен был унести их?

— Я должен был, Джек, — покаялся Дик. — Но полиция уж сколько лет не приходила, и мы никак не ожидали…

— Я предупреждал вас, что она придет. Я удвоил охрану. Я велел вам глядеть в оба, — сказал Джон Уэст, постукивая пальцами по столу. — Так-то вы меня слушаетесь? Ты должен был унести улики, Дик? Отлично, ступай и принеси их!

— Да что ты, Джек! Там же полно этих сволочей!

— Пеняй на себя. Надо было вчера это сделать. Лезь через забор и беги к сараю. Если билеты еще там, хватай их и беги обратно. Маски и балахоны брось, это не улики.

— Можно напасть на них и выгнать оттуда силой, — сказал Артур Уэст.

— Не мели вздора! Теперь поздно подымать стрельбу.

— Слушай, Джек, ну как же я туда пойду? Они же подстрелят меня, — хныкал Дик.

— Либо ты пойдешь, либо ты у меня больше не служишь.

Бывший боксер беспомощно озирался по сторонам, ища поддержки, но все только хмурились, и никто не замолвил за него ни словечка. Джон вышел во двор. Уже совсем рассвело, и вокруг тотализатора кучками собирался народ, видимо ожидая, что вот-вот появится Джон Уэст и поведет свое войско на штурм захваченной крепости.

Взобравшись на пустой ящик, Джон Уэст заглянул через забор во двор тотализатора. Там группами стояли полицейские и сыщики. Он быстро оценил обстановку: был один шанс на тысячу, что Дику удастся добежать до сарая и схватить уличающие билеты, если они еще там, где оставались накануне.

Он вернулся в дом и сказал Дику:

— Ступай. Если все еще на месте, — может, и удастся.

— Брось, Джек! Не могу я этого сделать.

— Ступай, говорят тебе! Лезь через забор, не то выгоню!

Дик Капуста медленно подошел к забору, влез на ящик и тоже заглянул в соседний двор. Потом с решимостью отчаяния махнул через забор и, низко нагнув голову, бросился к сараю.

Остальные, затаив дыхание, ждали на кухне. Они услышали испуганный крик Дика:

— Не стреляйте! Не стреляйте!

Джон Уэст выбежал во двор, взобрался на ящик и еще успел увидеть, как трое дюжих полицейских выводили Дика из ворот.

В тот же день Джон Уэст держал совет с Дэвидом Гарсайдом. Адвокат уговорил его не требовать возврата помещения в судебном порядке и обещал притянуть О’Флаэрти к суду за самоуправство.

Ночью Джон Уэст лежал без сна, стараясь побороть страх и сомнения. Чем могущественнее он становился, тем сильнее жаждал власти. Он давно постиг подлинные законы, управляющие тем обществом, в котором жил. Победа достается сильным. Тот, кто обладает деньгами, хитростью и властью, может не бояться ни полиции, ни суда. Талант, славу и влияние можно купить. Людей можно уговорить, подкупить, запугать, принудить. Сознание своей власти — величайшее наслаждение. Других помыслов у него не было.

Для начала он не отказал себе в удовольствии подразнить полицию. Он послал упирающегося Пэдди Каммина потребовать обратно «свою» чайную лавку и «свой» дровяной склад. Пэдди, с топором на плече, подошел к задним воротам и грозным голосом приказал впустить его. Дэйв О’Флаэрти сердито ответил ему, что помещение занято полицией впредь до особого распоряжения, а если Джон Уэст желает получить свой тотализатор, пусть придет и возьмет!

На другой день тотализатор уже опять работал полным ходом в одном из домов на Бэгвилл-стрит, под самым носом у полиции.

Известие о том, что полиция захватила тотализатор Джона Уэста, появилось во всех газетах — не только в столице, но и в других городах, даже столь отдаленных, как Сидней. Печатались подробные заметки с фотографиями и портретами; происшествие описывалось главным образом с юмористической стороны, но начальнику сыскной полиции Дэвиду О’Флаэрти и другим противникам Джона Уэста было не до смеху.

Карать тех, кто дерзал становиться на его пути, стало потребностью для Джона Уэста. На то у него и власть, чтобы мстить своим врагам! А за орудиями мести ходить недалеко: в тотализаторе и в клубе найдется свыше ста головорезов, которым только мигни…

Джон Уэст узнал, что владелец одной лавочки, расположенной по соседству со Столичным конноспортивным клубом, работает на О’Флаэрти и следит за тем, кто входит и выходит из клуба. По приказу Джона Уэста в витрину лавки запустили кирпичом; с тех пор не успевал лавочник вставить новое стекло, как оно опять разлеталось вдребезги. За О’Флаэрти и другими сыщиками была установлена круглосуточная слежка. Общественные деятели Мельбурна и Керрингбуша, которые публично поносили Джона Уэста, стали получать анонимные письма, содержащие самые страшные угрозы. Здание, в котором помещалась сыскная полиция, было взято под наблюдение. Лазутчики Джона Уэста узнавали приметы всех новичков-констеблей, проходивших обучение в школе сыщиков, и если кто-нибудь из них в штатском платье появлялся у дверей клуба, его тотчас вышвыривали.

Протестантские пасторы подрядили одного журналиста выпустить памфлет, в котором он разоблачал продажность сыскной полиции и требовал принятия решительных мер против Уэста — «этого паразита, сосущего кровь бедняков». На журналиста напали какие-то люди в масках и чуть не убили его. Один из бандитов, Артур Уэст, ударил его по голове железной палкой, и если бы не карниз окна, смягчивший удар, все было бы кончено. Журналиста чуть живого увезли в больницу.

А тотализатор по-прежнему был занят полицией. Джон Уэст, через преданных ему людей, начал кампанию в печати. «Век» советовал узаконить тотализатор и приводил примеры, когда Джон Уэст выплачивал за победителя скачки ничуть не меньше, чем держатели легальных букмекерских контор. В «Вестнике» появилась передовая, осуждающая никому не нужный захват тотализатора, где теперь за счет налогоплательщиков содержались три смены полицейских, по двадцать человек в каждой. Однако страницы «Аргуса» так и пестрели выпадами против Джона Уэста.

О’Флаэрти, связанный по рукам и ногам юридическими формальностями, уже несколько месяцев тщетно дожидался, когда Джон Уэст потребует обратно свою собственность. Охрана тотализатора постепенно была ослаблена и наконец сведена к одному часовому.

Тут-то Джон Уэст и решил отбить свою крепость.

Однажды ранним утром одинокий страж тотализатора вышел из помещения во двор дровяного склада. В мгновение ока пять человек в масках перепрыгнули через забор, набросились на полицейского и стали осыпать его ударами. Кто-то приставил револьвер к его животу. Полицейский храбро защищался, но люди в масках отобрали у него ключи, подбили ему глаз и выбросили на Бэгвилл-стрит.

На другой день эта новость появилась во всех утренних газетах. Затем Артуру Уэсту, Горилле, Борову, Дику и новому служащему тотализатора — Долговязому Биллу — предъявили обвинение в насилии. Дэвид Гарсайд, по чьему совету была предпринята эта операция, блистательно провел дело в суде. Он раскопал какой-то допотопный английский закон, на основании которого доказал, что полицейский нарушил священные границы владельца тотализатора. Суд оправдал обвиняемых.

Джон Уэст вышел из этой битвы, прославившись на всю Австралию. Его имя было у всех на устах. Святоши, ополчившиеся против всех видов азарта, обрушивали громы и молнии на голову Джона Уэста; социалисты и радикальная сиднейская газета «Бюллетень» клеймили его как вора и грабителя, обирающего бедняков; однако даже «Бюллетень» должен был признать, что «на улицах Мельбурна больше оглядываются на Джона Уэста, чем на генерал-губернатора».

Репутация щедрого благотворителя, которой издавна пользовался Джон Уэст, восторжествовала над всеми обличениями. Он рассыпал милости направо и налево. Одному давал немного денег на обед, другому советовал поставить на верную лошадку; проигравшиеся клиенты иногда получали несколько монет «на счастье»; случалось, что женщина, одетая в лохмотья, останавливала его на улице и показывала неоплаченный счет за квартиру, и он погашал его. Он много жертвовал на католическую церковь, на благотворительные общества; имя Джона Уэста стало для многих чуть ли не синонимом отзывчивости и великодушия.

Он управлял своей империей с ловкостью и дальновидностью, изумлявшей его приспешников. К видам спорта, которым он покровительствовал, прибавились еще состязания пони и бокс. Беннет помог Джону Уэсту прибрать к рукам Мельбурнский беговой клуб, а новый секретарь клуба Фрэнк Лэмменс поступил к нему на службу, заняв должность устроителя еженедельных рысистых испытаний и помощника директора Столичного конноспортивного клуба.

Джон Уэст вынашивал план убрать Каллинана с поста начальника полиции. Через своих людей среди полицейских он раздувал недовольство, вызванное повышением предельного возраста службы до шестидесяти пяти лет. Даже когда это недовольство разрослось в массовое движение нижних полицейских чинов за повышение жалованья, за лучшие условия работы и за назначение правительственной комиссии по расследованию злоупотреблений в полиции, Джон Уэст не отступился. Он использовал эту кампанию для устрашения начальника полиции. Дэвид Гарсайд добился того, что премьер-министр принял делегацию полицейских. Гарсайд предусмотрительно говорил только о предельном возрасте, но у Томаса Бонда, премьера штата Виктория, были свои коварные замыслы.

Будучи главой консервативного правительства, Бонд заботился только об интересах крупных дельцов, банкиров и скотопромышленников. Протест полицейских он решил использовать как ход в политической игре. Джон Уэст становился опасен, а Каллинан — неудобен. Надо и возраст снизить и комиссию назначить. Вот как наживают политический капитал!

— Предельный возраст службы в полиции будет снижен, когда я сочту нужным, — ответил он делегации.

Дэвид Гарсайд, докладывая Джону Уэсту о приеме, сказал, что, пожалуй, они пересолили. Бонд — человек хитрый. Снизить возраст он, может быть, и снизит, но, того и гляди, назначит комиссию и даже проведет новый закон в помощь О’Флаэрти.

Между тем Джон Уэст все больше и больше втягивался в политику. На выборах в федеральный парламент 1904 года мандаты получили только шесть кандидатов от лейбористской партии, но зато в парламент штата Виктория прошло восемнадцать лейбористов, среди них Фрэнк Эштон, Боб Скотт и сам Дэвид Гарсайд, по настоянию Джона Уэста вернувшийся к политической деятельности.

Сначала адвокат упирался; он заявил, что не станет баллотироваться по лейбористскому списку и не подпишет обязательства голосовать в парламенте вместе со всей фракцией. «К черту! Дэвид Гарсайд не позволит, чтобы им командовали какие-то профсоюзники!»

Но Джон Уэст настоял на своем. Прошли те времена, когда он робел перед всесильным адвокатом; теперь он был самым крупным его клиентом, и Дэвид Гарсайд повиновался беспрекословно, как и все приспешники Джона Уэста, купленные им по дорогой или сходной цене.

Из восемнадцати лейбористов, избранных в парламент, десять пользовались щедротами Джона Уэста. Кроме того, он мог рассчитывать на голоса двенадцати либералов. Если новый законопроект, направленный против азартных игр, будет внесен в парламент, около тридцати членов проголосуют против, но за премьер-министром Бондом сплоченными рядами стояли тридцать восемь консерваторов. Положение оставалось напряженным.

* * *

— Как думаете, Джек, кто возьмет кубок Каулфилда? — окликнул Джона Уэста кто-то из рабочих, с которыми он встретился однажды утром по дороге в Столичный конноспортивный клуб.

— Думаю, мой Шелест придет первым, — великодушно сообщил Уэст.

— Спасибо за совет, Джек. Я поставлю на него.

— Ставь, ставь, не прогадаешь. Если Шелест будет в форме, непременно придет первым.

В самом деле, у Джона Уэста были все основания верить, что приз достанется Шелесту. Он решил принять для этого все меры и сорвать такой куш, что по сравнению с ним деньги, которые ему принесла победа Плаггера Пита Мэнсона на всеавстралийских велогонках, покажутся сущей безделицей.

Шелест — чистокровный жеребец-четырехлетка, последнее приобретение Уэста — находился на попечении первоклассного тренера. Вместе с тем едва ли Шелест мог претендовать на положение фаворита в предстоящих состязаниях; и Джон Уэст заключил на него пари по всей Австралии, рассчитывая подкупить тех жокеев, чьи лошади имели шансы прийти первыми. Он распорядился также, чтобы служащие тотализатора и клуба не принимали слишком много ставок на Шелеста, но по возможности отсылали игроков к Солу Соломонсу.

А пока Джон Уэст шагал по Бурк-стрит, в холле Столичного конноспортивного клуба разыгрывалась не совсем обычная сцена. Человек десять служащих в волнении обступили Барни Робинсона, а он, усевшись на диване, читал вслух статью из «Аргуса».

Джон Уэст «Аргуса» не читал. Он называл его «гнусной газетенкой святош-тори». Это была единственная газета, которую он не терпел у себя в доме — и недаром: достаточно было взглянуть на статью, которую читал Барни; она называлась «Эпидемия азарта. Царство террора», и в ней подробно описывались приемы, которыми пользуется Джон Уэст, чтобы упрочить и защитить свое заведение.

Барни уже почти дочитывал статью:

«…запугивание и акты насилия действовали столь безошибочно, что суду так и не удалось получить удовлетворительные свидетельские показания. Какие-то личности снова и снова следовали по пятам за помощниками О’Флаэрти, почта приносила им анонимные письма, полные самых свирепых угроз. Так действуют люди, чья единственная цель — наживаться на мани… маниакальной страсти к азарту».

Барни запнулся, потом пояснил:

— Это, стало быть, кто на игре с ума сходит.

«…У многих из этих людей весьма темное прошлое… гм… иные из них были под судом, некоторые сидели в тюрьме и подвергались телесному наказанию…»

Барни покосился на Артура Уэста; тот насупился, лицо его исказила злобная гримаса.

— Вот так штука! — крикнул вдруг Дик Капуста. — Глядите, тут все наши приговоры. Вон, так и сказано: «Уголовное прошлое двадцати подручных Джона Уэста».

— А ну, дайте взглянуть! — вмешался Боров. — Вот это про меня: «Осужден за участие в грабеже на два года каторжных работ». Ах ты черт меня подери!

Артур Уэст сидел мрачнее тучи. Пэдди Вудмен крепко потер свою лысину.

— Вот так реклама для нашего заведения! — сказал он.

Никто не обратил на него внимания — все сгрудились вокруг Барни, каждый тянул газету к себе.

— А вот про меня: полгода за мошенничество и полтора года за укрывательство краденого.

— Тридцать одна судимость! Это у кого все?

— А где про меня? Дайте-ка поглядеть!

На Барни наседали со всех сторон, газету измяли. Он стряхнул всех с себя и встал.

— Ну, вот что: я разложу газету на полу — и смотрите все сколько влезет. Мне это неинтересно, я под судом не был.

Хотя Барни Робинсон и не имел отношения к «царству террора», им с Флорри обоим было не по себе. Флорри снова и снова упрашивал его навсегда распрощаться с Уэстом, и он послушался бы, если бы не то обстоятельство, что Джон Уэст поручил ему сочинять рекламные объявления для боксерских и иных состязаний.

Барни расправил смятый газетный лист и расстелил его на полу. Все кинулись к газете: кто стал на колени, кто вытягивал шею, заглядывая из-за чужого плеча.

— Джека теперь начнет донимать полиция, — сказал Пэдди Вудмен Артуру Уэсту.

В эту минуту в дверях появился Джон Уэст.

— Это про меня, говорят тебе!

— Нет про меня! Тебя не судили за оскорбление действием.

— А вот про меня: полгода за кражу и три года каторги и плети за нанесение увечья — ясно, про меня.

Все кричали, перебивая друг друга; только Артур Уэст и Пэдди Вудмен с мрачным видом сидели на диване, да в кресле на другом конце комнаты Барни Робинсон с увлечением читал том Британской энциклопедии.

Джон Уэст смотрел на все это, брезгливо поджав губы.

— Когда кончите, потрудитесь приняться за дело! — сказал он.

В комнате сразу стало тихо; все вскочили, как напроказившие дети, и, не говоря ни слова, пошли наверх; измятый «Аргус» остался на полу.

Джон Уэст подобрал газету, аккуратно ее сложил и хотел было бросить на стул, но тут Артур сказал:

— Советую тебе прочесть, что там написано. Про царство террора.

Джон Уэст отыскал статью, внимательно прочел, потом со злостью скомкал газету и швырнул в угол.

— Пойдем наверх, Арти, — негромко сказал он и, обернувшись к Барни, прибавил: — Брось ты наконец свою дурацкую книгу! Пойдем, я хочу потолковать с вами насчет встречи между Сквирсом и Диком.

— Верно, Джек, — отозвался Барни, бережно ставя том энциклопедии на место. — У меня уже и объявления готовы.

Джон Уэст заключил контракт с многообещающим молодым боксером-тяжеловесом Бертом Сквирсом и, за неимением более достойного противника, избрал первой его жертвой Дика Капусту.

— Знаешь, Джек, что я вчера слышал? — говорил Барни, подымаясь по лестнице. — Сол Соломонс рассчитывает, что его Гладстон возьмет кубок Каулфилда. Кто хочет на Гладстона ставить, он всех посылает к нам.

Джон Уэст нахмурился.

— Фрэнк Лэмменс тут? — спросил он вместо ответа.

— Тут.

— Обожди-ка у меня в кабинете, Барни. Я приду поглядеть объявления. Надо расписать Дика вовсю. Пускай думают, что он настоящий боксер.

В сопровождении Артура он прошел в кабинет Лэмменса, который, как и его собственный, примыкал к залу на втором этаже, где принимали ставки. Навстречу им из-за стола поднялся Фрэнк Лэмменс — высокий, стройный, с холодным, бесстрастным лицом; он был немного моложе своего патрона. Фрэнк Лэмменс был рыжеват, а потому неизменно одевался в коричневые тона; его отличала сдержанность и неторопливость в движениях, даже некоторая важность.

Джон Уэст доверял этому человеку, как никому другому. Лэмменс уже успел на деле доказать, что он энергичен, проницателен, безжалостен и умеет держать язык за зубами. Благодаря его усилиям Столичный конноспортивный клуб был теперь официально зарегистрирован как спортивное общество, в котором сам он исполнял роль секретаря, а Ренфри — председателя.

— Читали сегодня «Аргус», Фрэнк? — спросил Джон Уэст.

— Да, мистер Уэст, у меня есть номер для вас.

Лэмменс снова сел за стол и протянул патрону газету.

— Я уже читал, — сказал Джон Уэст. — Узнайте, кто это написал, и пускай им займется Арти с ребятами.

— Очень хорошо, мистер Уэст. Я как раз это и хотел предложить. Если такие выпады оставлять безнаказанными, нам никогда покоя не будет.

Лэмменс взял себе за правило всегда заранее угадывать мысли патрона и затем действовать соответственно. Он твердо решил сделаться необходимым Джону Уэсту, стать его правой рукой. Он не искал известности, предпочитая тайную власть и темные закулисные интриги. Он готов был со спокойной совестью, ни о чем не спрашивая, выполнить любое желание Джона Уэста.

— Что именно с ним сделать, мистер Уэст? — спросил он.

— Мне все равно, лишь бы он больше не писал таких статей.

— Хорошо, мистер Уэст, предоставьте это мне.

Джон вышел в соседнюю комнату, где его ждал Барни Робинсон, а Лэмменс обернулся к Артуру.

— Я наведу справки в редакции «Аргуса», — сказал он, — и тогда вы с ребятами можете приниматься за дело.

* * *

Джон Уэст и Ренфри стояли перед трибуной, предназначенной для членов клуба, среди зрителей, собравшихся на розыгрыш кубка Каулфилда 1904 года.

День выдался великолепный. Зеленая трава, яркие цветы, взволнованная толпа за белыми перилами образовали красочный фон для чистокровных скакунов, выведенных на старт.

— Пошли!

— Демас ведет, — сказал кто-то позади Джона Уэста.

— Верно. И ведет не так, как полагается, это уж я знаю, — крикнул в ответ другой. — Что-то тут неладно!

— Слыхал? — негромко спросил Ренфри, наклоняясь к Джону.

Лошади быстро прошли первую половину круга — полторы мили — миновали первый столб; Демас все еще вел, к немалому смятению всех, кто на него ставил; ко второму столбу он выдохся и уступил лидерство другому. Лошади пронеслись мимо третьего столба к повороту на прямую, и на лидера начал наседать могучий Эмир. Гладстон, фаворит Сола Соломонса, шел вплотную за ними; Шелест, как было предусмотрено, шел пятым.

Толпа ревела все оглушительней: каждый выкрикивал имя «своей» лошади.

— Все идет как по маслу, Джек! — завопил Ренфри. — Вот как все выдохнутся, тут Шелест и припустит!

— А что же Гладстон? Почему он не пускает Гладстона? Я ведь ему велел пустить до поворота!

— Вон, пошел! Пошел, Джек!

Ренфри был прав: когда лошади брали поворот на прямую, за четыреста метров до финиша, Гладстон, обойдя лидеров, вырвался вперед.

В сотне ярдов от Джона Уэста и Ренфри, неподалеку от финиша, у перил стоял Сол Соломонс с одним из своих служащих. Соломонс был человек еще молодой, лет тридцати с небольшим, плотный, хорошо одетый, в котелке, прикрывающем уже плешивую голову. Он казался спокойным, но в душе у него бушевала буря. Он считал — и не без основания, — что Гладстон наверняка придет первым, и ему, разумеется, и в голову не приходило, что его жокей «работает на Джона Уэста». Когда Гладстон вырвался вперед, маска видимого спокойствия изменила Соломонсу.

— Что этот дурак делает? Что он делает? — в ужасе крикнул он, схватив спутника за руку. — Я же велел ему придерживать до последнего столба.

Он недаром встревожился. Эмир не сдавался, он нагнал Гладстона и обе лошади голова в голову устремились к финишу.

— Эмир! Гладстон! — выкликали тысячи голосов, когда обе лошади поравнялись с последним столбом перед финишем.

И тут маленький гнедой Шелест рванулся вперед, без труда обошел Эмира и Гладстона и пришел к финишу на добрых три корпуса впереди, среди оглушительных криков беснующейся толпы.

Зрители обступили Джона Уэста, его наперебой поздравляли.

— Было на что поглядеть, Джек! Ваш жокей молодчина.

— Я ставил на вашу лошадку. Спасибо за совет, Джек!

— Весь Керрингбуш на него ставил. Дай вам бог здоровья, Джек!

Полицейский, стоявший неподалеку, весело подбросил в воздух свою каску и крикнул:

— Мы все на него ставили! Джек Уэст сказал нам, что Шелест хорошая лошадка!

Джон Уэст улыбался, пробираясь сквозь толпу к столику, где ему должны были вручить кубок.

В ближайшие дни газеты ни словом не обмолвились о том, что на скачках произошло что-либо неладное. Торжественно сообщалось, что мистер Джон Уэст вручил треть приза жокею и две трети — тренеру; опубликовано было его письмо к мэру Керрингбуша; в письмо был вложен чек на пятьсот фунтов, которые мистер Джон Уэст жертвовал на бедных. Наконец, подробно описывалось празднество в Столичном конноспортивном клубе, где многие видные граждане, и в том числе четыре деятеля лейбористской партии, пили за здоровье мистера Уэста.

Первый намек на какие-то махинации при розыгрыше кубка Каулфилда появился в «Бюллетене». В очередном номере говорилось:

«Вызывает удивление, что жокеи обоих фаворитов — Эмира и Гладстона, — вместо того чтобы приберечь силы своих великолепных скакунов для финиша, рванулись вперед еще до поворота, хотя у них были большие шансы на победу».

Газета язвила по поводу великодушия Джона Уэста, осыпающего бедняков благодеяниям за счет победы Шелеста; его называли «малопочтенным гражданином, эксплуататором бедняков». Делались намеки на то, что при розыгрыше кубка Каулфилда не обошлось без мошенничества; в конце заметки говорилось, что политическим деятелям, которые выпивали на торжественном ужине в Столичном конноспортивном клубе, «должно быть стыдно».

Вслед за этим в печати появилось сообщение, что Скаковой клуб штата Виктория, под контролем которого находились четыре столичных ипподрома и все провинциальные скаковые клубы, намерен привлечь к ответственности некоего владельца конюшни, поскольку один известный жокей заявил, что названный владелец замешан в мошенничестве, имевшем место на недавних крупных состязаниях.

— Не думаю, чтобы клуб пошел на скандал, — заметил Джон Уэст, прочитав эту заметку. — Наверно, они просто не будут принимать моих лошадей. Ну, так я буду пускать моих лошадей под чужим именем, только и всего.

Через некоторое время, негласно расследовав обстоятельства победы Шелеста, Скаковой клуб объявил, что Джон Уэст пожизненно лишается права пускать своих лошадей на скачках. Джон Уэст и впредь ухитрялся через подставных лиц пускать своих лошадей, но на всю жизнь остался врагом Скакового клуба штата Виктория.

В ближайшие месяцы ему пришлось вести тяжелые бои сразу на многих фронтах.

Попытка запугать Каллинана обратилась против него же. Премьер-министр Бонд оставил предельным возрастом для службы в полиции не шестьдесят, а шестьдесят пять лет и назначил правительственную комиссию по расследованию злоупотреблений в полиции. Джону Уэсту и Дэвиду Гарсайду удалось провести в комиссию кое-каких желательных им лиц, в том числе трех лейбористов, весьма расположенных к Джону Уэсту. Гарсайд утверждал, что среди консерваторов, занимающих правительственные посты, среди высших чиновников, среди крупнейших виноторговцев и прочих тузов слишком многие чересчур тесно связаны с продажной полицией штата, а потому комиссия, как это уже не раз бывало, вероятно ограничится заключением самого невинного свойства.

— Вот увидите, Бонд распустит эту комиссию и еще будет рад, что дешево отделался, — заметил Гарсайд.

— Пусть только вызовут меня для объяснений, — ответил Джон Уэст. — Теперь уже я буду их топить. Я узнаю всю их подноготную, про них будут кричать в парламенте, в правительственной комиссии, на всех перекрестках! Все эти святоши просто трусы. Посмотрим, как это им понравится!

С каждым днем Джон Уэст все яростней ненавидел начальника сыскной полиции О’Флаэрти. О’Флаэрти по-прежнему подсылал шпионов в тотализатор и в клуб. О’Флаэрти по-прежнему добивался изменения закона об азартных играх. О’Флаэрти дал в редакцию «Аргуса» материал для разоблачительной заметки.

Вскоре судьба доставила Джону Уэсту удобный случай для решительного наступления на Скаковой клуб штата Виктория. Ему стало известно, что владелец Эпсомского ипподрома оказался без гроша и не смог выдать хозяину лошади, завоевавшей золотой кубок, ни самый кубок, ни призовые деньги.

Узнав об этом, Джон Уэст навестил Бенджамена Леви, владельца Эпсомского ипподрома и еще двух не зарегистрированных.

Бенджамен Леви-отец, так называемый Бен-старший, и Бенджамен Леви-сын — Бен-младшнй — ждали его в конторе своего мебельного магазина.

Джон Уэст через стол внимательно оглядел обоих. Бен-младший был маленький, толстый, кудрявый и смуглый, с круглой головой и покатыми плечами; дорогой костюм на нем, бог весть почему, казался грязным и помятым. Рядом сидел Бен-старший — совершенно лысый, иссохший, дряхлый, явно впавший в детство.

— Так по-вашему, — сказал Бен-младший, складывая на столе пухлые руки, — только потому, что Эпсом-клуб не может сегодня выложить кубок или призовые деньги, мы позволим вам устраивать скачки на моих ипподромах?

— На твоих ипподромах? — прохрипел Бен-старший голосом, исходившим откуда-то из самой глубины его костлявой груди. — Ты хочешь сказать, на моих ипподромах? Они пока что еще мои!

Бену-старшему было за восемьдесят, но он наотрез отказался передать бразды правления Бену-младшему или еще кому-нибудь из своих детей, — у него было четыре сына и дочь.

Бенджамен Леви-старший некогда прибыл из Англии и открыл в Мельбурне магазин подержанных вещей. За десять лет, хозяйничая в этой лавке, он нажил двадцать тысяч соверенов, а кроме того — покорную труженицу-жену и пятерых детей. Потом жена умерла, и Бен перенес всю свою сердечную привязанность на торговлю контрабандным табаком; на этом деле он приобрел еще тридцать тысяч соверенов и нескольких любовниц. В восьмидесятых годах, когда началась строительная горячка, Бен-старший занялся мебелью и первым в Виктории завел продажу в рассрочку. Он скоро поглотил большинство мелких мебельных фирм и фактически захватил монополию в этом деле. За восемь лет он стал миллионером, но в девяностых годах разразился кризис, и он потерял больше половины своего состояния.

Недавно Бен-старший женился на восемнадцатилетней ирландке из керрингбушских трущоб. Этот новый брак таил в себе грозную опасность для его детей. Старик осыпал молодую жену подарками, и его сыновья и дочь опасались, что он изменил завещание в ее пользу. И вот неделю назад они похитили старика отца и привезли его домой, где он согласился написать новое завещание и оставить жене только одну маленькую фабрику и небольшую сумму денег, при условии, что дети снова отпустят его к молодой супруге.

Теперь Бен-старший пытался при помощи слухового рожка уследить за ходом переговоров, которые вели Джон Уэст и Бен-младший.

Состязания пони пришли в упадок, доказывал Джон Уэст. Призы становятся с каждым годом ничтожнее, все дело прогнило сверху донизу. А вот он навел у себя полный порядок на скачках и намерен то же проделать с состязаниями пони. Он увеличит призы, покончит с жульничеством, заинтересует публику. Джон Уэст говорил так, как будто все уже решено и подписано: он берет себе три ипподрома. Он облагородит этот вид спорта, и притом все они разбогатеют — и он и семейство Леви.

— Не спешите так, мистер Уэст, — прервал его Бен-младший. Расчетливый, хитрый и цепкий, он предпочитал сам задавать тон во всякой сделке. — Нужно сперва кое о чем уговориться. Вы получите Эпсомский ипподром, если купите третью часть земли.

— Что ж, согласен, — сказал Уэст. «Уж не хочет ли он меня этим испугать?» — подумал он. — А как насчет двух других? У вас ведь есть еще один собственный ипподром, а третий вы арендуете у Ролстонского муниципалитета, верно?

— И об этом можно подумать. Но только учтите, что на них имеются арендные договоры с двумя… как бы это сказать… клубами.

— Стало быть, если я договорюсь со всеми тремя клубами, вы согласны передать мне ипподромы?

— Да, не возражаю. Еще один вопросик, мистер Уэст. Вы слыхали когда-нибудь о продаже в рассрочку? — При этих словах Бен-младший лукаво улыбнулся. — Это, знаете ли, величайший бизнес на свете, даже выгоднее тотализатора.

— Мой тотализатор — дело чистое и честное.

— Моя продажа в рассрочку — тоже. Тут ведь как получается? Покупает человек, к примеру, рояль. Дает несколько соверенов задатку, а остальное выплачивает понедельно. И сверх того мы взимаем десять процентов — по крайней мере покупатели так думают. Десять процентов в год со всей суммы — понимаете? Они платят десять процентов и с тех денег, которые уже выплачены. Хитро, правда? Так что ваш тотализатор — детская игрушка, мистер Уэст.

И он хихикнул, очень довольный.

Тут вмешался Бен-старший. Он на все лады вертел свой слуховой рожок, пытаясь не потерять нить разговора, и теперь сам обратился к Джону Уэсту.

— Вот видите, мистер Уэст, — сказал он пронзительным, скрипучим голосом, — Скаковой клуб нас обоих выставил за дверь пожизненно.

— Разве?

— Да, да, мистер Уэст. Не вы один умеете мошенничать на скачках. — Он засмеялся и с гордым видом помахал рожком. — Один раз я, то есть мы с Беном, привезли лошадь из Англии. Отличная была лошадь, известный фаворит. Переменили ей имя. Так эта лошадь сколько раз приходила первой, сколько призов взяла в Западном округе! А потом Скаковой клуб штата Виктория проведал, в чем дело, и пожизненно лишил нас прав. Вот комедия! Я пускал своих лошадок на бегах и на состязаниях пони в Элстернвике, но потом муниципалитет мне запретил. Люди жаловались, что много шуму и скандалов. Рози, моя дочка, мне и говорит: «Папа, довольно тебе заниматься бегами да скачками, мебелью торговать гораздо приличнее». Ну, я и сказал ей: «Хорошо, дочка, хорошо». Взял да и сдал в аренду все три ипподрома. Потому что Рози говорит, что это неприличное занятие — много шуму, знаете, и все ругаются…

Бен-младший нетерпеливо прервал отца:

— Так вот, мистер Уэст, может быть, вы вложите немного денег в наше дело — мебель в рассрочку? Не слишком много, а так, знаете, ровно столько, чтобы вы получили хороший барыш. Дела, знаете, идут неважно. Иной раз покупатель не может расплатиться, забираешь мебель обратно, а она уже потрепанная. А бывает, что неплательщик сбежит и мебель с собой увезет. В последнее время много было убытку, но теперь скоро все пойдет на лад, и мы с вами разбогатеем. Мы ведь монополисты, монополистами и останемся, а дело приносит миллионы. Отчего же вам не попользоваться, мистер Уэст? Понимаете ли, у нас большая часть капитала связана. А наше дело такое, что все время надо расширяться.

— Так какие же ваши условия, мистер Леви?

— Вложите, скажем, пятьдесят тысяч фунтов в наши предприятия и тогда получайте в аренду три ипподрома. Вы купите треть земли под Эпсомским ипподромом и дадите отступного трем владельцам. Как, согласны?

— Многовато запрашиваете, мистер Леви, — сказал Джон Уэст, а про себя подумал: «Эта продажа в рассрочку наверняка штука выгодная; не ждал я, что с Леви так легко будет сторговаться». — Ну что ж, по рукам, — прибавил он. — Я скажу моему поверенному, пусть он займется этим.

— Ах, это мистер Дэйви Гарсайд? Нет, знаете, мистер Уэст, уж очень он у вас хитер. Пускай лучше мой поверенный набросает соглашение, а мистер Гарсайд потом его посмотрит.

— Как вам угодно. Мне нужно только одно: заключить честную сделку, и притом поскорее.

Джон Уэст ушел из конторы отца и сына Леви в наилучшем расположении духа. Теперь держитесь, господа из Скакового клуба!

Ему уже мерещились газетные объявления, подписанные его именем, расклеенные повсюду афиши с подковой, а в подкове — его портрет. Он уже видел быстрых, как ветер, пони, мчащихся по беговым дорожкам, и слышал восторженный рев толпы. У него будет целая армия букмекеров, свои пони, свои лошади, которых он будет пускать на состязаниях через подставных лиц. Вокруг ипподрома он устроит киоски, а на самом ипподроме — ресторан, буфеты, бары; и если только клуб и тотализатор тоже будут работать полным ходом, в его руках окажется все нелегальное букмекерство. Он облагородит весь конный спорт!

Наконец-то почтенные джентльмены из Скакового клуба штата Виктория узнают, что такое достойный соперник! Он им покажет, как закрывать ему, Джону Уэсту, доступ на их ипподромы!

* * *

Барни Робинсон ликовал. Он удостоился повышения: получил высокий пост заведующего рекламой всех предприятий Джона Уэста. После разоблачений «Аргуса» Флорри чуть было не заставила его сделать окончательный выбор — или она, или Джон Уэст, — но тут Барни получил повышение, и Флорри уступила: ведь он был так горд и счастлив!

Барни сидел у себя в кабинете — комнатке на первом этаже, грыз карандаш и теребил усы. Да, так хорошо: «Решительный бой за первенство между могучими, крепкими, здоровыми молодцами равной силы и сложения и высокого класса». Лучше не придумаешь. Публика будет валом валить. Разошлю во все газеты.

Он поднял глаза. Мимо по коридору шли Джон Уэст и Фрэнк Лэмменс. Барни схватил свои листки и кинулся к ним.

— Послушай, Джек! — оживленно начал он. — Я написал объявление насчет бокса и насчет состязаний в беге. Вот, слушай, это насчет бокса:

«Тим Мэрфи против Билла Сквирса. Главный павильон выставки. С того дня, как в Викторию приехал Сквирс, всем стало ясно: у нас есть настоящий чемпион. Воочию убедясь в его умопомрачительном мастерстве, мы невольно спрашивали себя, увидим ли мы его когда-нибудь в схватке с достойным противником? И вот — словно в ответ — явилась новая звезда! На небосклоне боксерского искусства взошла звезда первой величины. Это Тим Мэрфи. Он вернулся на родину во всеоружии всех новейших достижений американского ринга. С невероятной быстротой и поразительной легкостью он затмил менее яркие светила и отважно…»

— Все это хорошо, Барни, — нетерпеливо прервал Джон Уэст. — Но встречу придется немного отложить. Мэрфи что-то заупрямился.

— Ну что ж, пускай с Биллом дерется кто-нибудь другой.

— Кто? Мы не можем опять садиться в лужу, как тогда с Диком. Сквирс на это не пойдет. Нам придется ждать Мэрфи. Разве что удастся выписать Джефриса из Америки или Майка Уильямса из Англии. Я им предложил по тысяче за одну встречу со Сквирсом.

И Джон Уэст направился к лестнице.

— Погоди, Джек, я еще прочту тебе объявление насчет состязаний в беге.

— Читай Фрэнку, мне некогда.

На мгновение физиономия Барни вытянулась. Потом он обернулся к Лэмменсу.

— Вот послушайте. Я напечатаю в газетах большое объявление, разрекламирую всех участников Западной тысячи и всех других состязаний. А начну вот с чего, слушайте! — И Барни с пафосом продекламировал:

«Отовсюду, с самых далеких окраин, из всех уголков нашей великой страны съезжаются крепкие и отважные молодые австралийцы, воодушевленные надеждой выйти победителями на этом единственном в своем роде спортивном празднике и получить ценный приз. Здесь чемпионы — „Бегун со Снежной реки“, победитель „Разлива“, цвет „Наших избранников“. Шестьсот тридцать пять загорелых, мускулистых юношей, краса и гордость нации, заявили о своем желании…»

Лэмменс сухо прервал его:

— А вы написали объявление об эпсомских скачках?

— Вот оно, — ответил Барни и подал Лэмменсу большой лист.

Тот стал читать со скучающим видом:

«Состязания пони и шотландок. Эпсом, единственный и непревзойденный Эпсом. Эпсом, живописный Эпсом, излюбленный Эпсом. Понедельник. Понедельник. Понедельник. Новая дирекция. Выдача повышена. Честные сделки. Тщательная проверка. Строжайший надзор. Флемингтон в миниатюре».

— Ладно, сойдет, — сказал Лэмменс, причем на его длинном лице не отразилось ни малейшего восторга.

Лэмменсу не нравились рекламы Барни. «Робинсон всегда пересаливает», — говорил он Джону Уэсту.

Уязвленный Барни вернулся к себе и погрузился в очередной том Британской энциклопедии.

Наверху, в длинном зале, было шумно: возбужденные голоса игроков и выкрики клерков, которые, стоя перед огромными досками, занимались вычислениями и отвечали на телефонные звонки, — все сливалось в сплошной гул.

Зазвонил один из телефонов. Джон Уэст прошел за стойку и снял трубку.

— Да, — сказал он. — Слушаю.

Вокруг замолчали.

— Они уже на старте, — громко сказал Джон Уэст. — Заключайте пари! Помните, никаких ставок после того, как они выйдут на прямую.

Несколько игроков протиснулись к стойке. А Джон Уэст тем временем повторял вслух описание того, что происходило на Эпсомском ипподроме. Недавно он ввел эту систему передачи прямо с ипподрома, за двадцать лет предвосхитив практику радиовещания.

Толпа теснилась к стойке, чтобы лучше слышать. Народ был самый разношерстный: модные щеголи — любители конного спорта; безработные; рабочие, пришедшие сюда в свободный день; люди неопределенных занятий; конторщики; всякого рода уголовные личности, которые, если не сидели в тюрьме, играли днем в клубе, а по ночам — в игорном притоне.

По субботам посетителей было больше, но подавляющая масса пари заключалась по почте или по телефону. Клуб приносил свыше пятисот фунтов прибыли в неделю.

— Старт! — сказал Джон Уэст. — Ведет Динкам, за ним Кэти, потом Королева Бесс и Принц…

Игроки торопливо делали последние ставки.

— Как на Динкама?

— До старта ставили два против одного. А как сейчас Динкам, Джек?

— Считайте так на так.

— Ставлю шесть монет.

— Динкам все еще ведет. Королева Бесс вышла на второе место — сзади Динкама на два корпуса. Третий — Принц. Сэмми Бой обходит. — Джон Уэст поднял руку, точно полицейский на перекрестке. — Повернули на прямую! Ставки больше не принимаются!

Игроки слушали, кто охваченный азартом, кто с отчаяния надеясь на невозможное. Когда Джон Уэст объявил результат скачки, поднялся неистовый шум; те немногие, кто ставил на победителя, разразились восторженными воплями, те, кто проиграл, — возгласами досады и горя. Джон Уэст повесил трубку и вышел из-за стойки.

— Зайдем на минуту в кабинет, Пэдди, поговорим, — сказал он Пэдди Вудмену.

Они прошли в кабинет и сели за стол друг против друга.

— Меня немного беспокоит комиссия по расследованию, Джек, — сказал Пэдди.

— Можете не беспокоиться. Мы теперь предоставим эту комиссию Дэйви Гарсайду. А вот меня беспокоят лягавые. Тут и сейчас один торчит, он уже несколько месяцев шляется в клуб и собирает улики.

Услышав эту новость, Пэдди энергично потер ладонью лысую макушку. Барни Робинсон уверял, будто Пэдди оттого и облысел: слишком усердно растирал голову в минуты душевного расстройства.

— Как же так, Джек? Вы уверены? Откуда вы знаете?

— Один сыщик сказал.

— А кто этот лягавый, вы знаете?

— Догадываюсь.

— Да как же он сюда пробрался? А для чего же тогда наши втерлись в школу сыщиков? Прозевали, значит?

— Уж как-то пробрался. О’Флаэрти тоже не дурак. Это его рук дело, черт его подери.

— Что же вы будете делать, Джек?

— Я думаю, это Бэдсон. Он сейчас тут. Вчера, когда мне сказали про это, мы с Фрэнком пошли к нему на квартиру, но не застали, а от его матери ничего не удалось узнать. Вот я с ним сейчас потолкую. Мы его спросим напрямик.

Джон Уэст вышел в зал и отыскал высокого молодого человека в длинном черном пальто.

— Мне надо с вами поговорить, — сказал он.

Тот покраснел, но, не споря, пошел за Джоном.

— Боров, поди-ка сюда на минуту, — на ходу бросил через плечо Джон Уэст.

В кабинете Уэст уселся за стол; Пэдди Вудмен стал рядом.

— Ваша фамилия — Бэдсон?

— Да, — смущенно ответил Бэдсон, оглядываясь в поисках стула.

— Вы служите в полиции? — в лоб спросил Джон Уэст.

Бэдсон промолчал, вертя в руках шляпу; вошел Боров и остановился у него за спиной.

— Неужели вы опустились так низко, чтобы пойти служить в полицию? — спросил Пэдди.

— Если это должен быть разговор с глазу на глаз, пусть эти люди уйдут, — сказал Бэдсон.

— Это мое дело, кто уйдет, а кто останется, — отрезал Джон Уэст.

— Зачем вы вчера вечером приходили ко мне на дом? — спросил Бэдсон.

— Приходил узнать, не выиграл ли ваш билет, — солгал Джон Уэст. — Но вы не ответили на мой вопрос. Вы служите в полиции?

— Нет.

— Разрешите вас обыскать?

Бэдсон положил шляпу на стол, медленно снял пальто, пиджак и жилет и протянул все это Джону Уэсту; тот с сомнением посмотрел на него, потом стал обшаривать подряд все карманы: немного денег, несколько клочков бумаги, пачка табаку, железнодорожный билет и еще кое-какая мелочь, но ничего уличающего.

Джон Уэст поднялся из-за стола, подошел к Бэдсону и в одном из брючных карманов обнаружил записную книжку. Он быстро перелистал ее, затем внимательно просмотрел каждую страничку, но они были чистые, не исписанные. Он со злостью швырнул книжку на стол и начал ходить из угла в угол, точно зверь в клетке.

— Я же знаю, вы из тех лягавых, что работают на О’Флаэрти. Я вам точно могу назвать день, когда вы нанялись в полицию. Я все знаю!

Бэдсон беспокойно следил за каждым его движением.

— Нечего мне зубы заговаривать. Мне все известно. С тех пор как я открыл клуб, О’Флаэрти нанял тридцать человек, чтобы шпионить за мной. А через полгода их всех вышибли. — Джон Уэст с угрожающим видом остановился перед Бэдсоном. — И вас тоже вышибут. Этому О’Флаэрти шею свернуть надо за то, что он зря губит таких вот парней. — Уэст уже почти кричал. — Будь я его родным братом, я все равно бы ему шею свернул. Слышите? Ему надо шею свернуть!

— Но я же вам сказал, что не служу в полиции и не знаю никакого О’Флаэрти, — с отчаянием произнес Бэдсон, косясь через плечо на Борова.

Джон Уэст с размаху стукнул кулаком по столу.

— Довольно врать! Говорят тебе, я все знаю: ты — полицейский, подлый шпик, лягавый.

— Но тогда… тогда зачем же вы меня спрашиваете? — запинаясь, пробормотал Бэдсон.

— Слушайте, — более мирным тоном заговорил Джон Уэст. — Вы обманули меня. Вы работаете на О’Флаэрти. Я это знал с первого дня; я сказал об этом правлению, но все-таки мы вас не трогали. Мы поступим с вами по-хорошему. О’Флаэрти еще месяц-другой будет выматывать из вас душу за шесть шиллингов в день, потом он вас вышвырнет на улицу. Послушайте моего совета, бросьте его. Пускай найдет себе других подручных для этого грязного дела. Идите ко мне работать. Я человек щедрый. Скажите О’Флаэрти, что здесь обыкновенный клуб и у меня тут только один пай. А я дам вам двадцать пять фунтов и место на пять фунтов в неделю на одном из моих ипподромов. Что вы на это скажете? Приятная, легкая служба на ипподроме и никаких хлопот.

Бэдсон явно колебался. Двадцать пять фунтов сразу да еще пять в неделю — деньги нешуточные; но тут же у него мелькнула мысль об О’Флаэрти, и этого было достаточно.

— Нет, благодарю, — сказал он. — Я ведь вам уже сказал, что я никогда и в глаза не видал О’Флаэрти.

Джон Уэст смерил его презрительным взглядом.

— Опять вранье! Я же знаю, вы просто подлый шпик. Да кой черт, ваша собственная мамаша вчера сказала мне, что вы служите в полиции.

— Неправда! — с жаром воскликнул Бэдсон. — Моя мать не могла этого сказать. Она только спросила у вас совета насчет сегодняшних скачек, так она мне сказала. Вы ей назвали трех лошадей. И самое интересное, что все три остались за флагом.

— Ах, вот оно что? Да вы ловкач! Что ж, все равно вы с О’Флаэрти зря стараетесь. Ни один судья в нашем штате не примет ваших заявлений. Вы что думаете, что можно тут за мной шпионить и это так и сойдет вам с рук?

Бэдсон побледнел. Он явно и злился и трусил. Он оглянулся на Борова, потом на Пэдди Вудмена.

— Ну, знаете, Уест, вы тоже не так хитры, как вам кажется, — сказал он.

— Это мы увидим. Выставь его за дверь, Боров!

Джон Уэст взял со стола одежду Бэдсона, швырнул ему в лицо и вышел, хлопнув дверью. Он быстро прошел к Фрэнку Лэмменсу.

Когда дверь за ним закрылась, Пэдди Вудмен по привычке изо всей силы потер ладонью лысину, а Боров сказал Бэдсону:

— Надевай-ка свое пальто и убирайся отсюда, И больше не показывайся. Да поживее, а то я спущу тебя с лестницы. Нам тут лягавые не ко двору.

А тем временем Джон Уэст говорил Фрэнку Лэмменсу:

— По-моему, Бэдсон — лягавый, это факт. Я только что с ним говорил, выкинул его за дверь. Позаботьтесь, чтоб он больше сюда не пробрался.

— Разумеется, мистер Уэст.

— Я решил избавиться и от Бэдсона и от О’Флаэрти, — негромко, с расстановкой произнес Джон Уэст.

Долгие месяцы его душила бессильная злоба при одной мысли об О’Флаэрти. Уверенность, что Бэдсон — шпион, довела его до белого каления; только строя планы мести, он мог дать выход своему бешенству. О’Флаэрти подослал сюда Бэдсона, Они оба должны получить по заслугам. А он — он будет цел и невредим. Он все может!

Фрэнк Лэмменс не выразил ни малейшего удивления.

— Вы хотите сказать… нам надо будет… принять меры против них? — сказал он.

— Да, и поживее. Я не желаю больше терпеть О’Флаэрти. Вы читали, что он вчера заявил в правительственной комиссии?

— Да, я с вами согласен, нам не следует дольше терпеть это.

— Так вот. Предоставляю это дело вам. Только не поручайте это никому из наших. В Мельбурне сколько угодно людей, которые за грош собственную мать зарежут. На днях я еду в Сидней. Вернусь через две недели. Покончите с этим делом, пока я в отъезде. Да будьте поосторожнее. Никому ни слова. Подберите людей на стороне. Да, мистер О’Флаэрти, пора вас научить уму-разуму!

* * *

Часы на далекой башне пробили час, когда толстяк Дэйв О’Флаэрти грузным, медлительным шагом подходил к своему дому на окраине города.

Чем больше я хожу, тем больше жирею, думал он. Эти доктора только языком трепать умеют. «Вам необходим моцион!» Экая чушь!

Стояла светлая и теплая летняя ночь. Дэйв пыхтел и то и дело вытирал платком лицо и шею. Вдруг он услыхал чьи-то шаги за спиной. Он не обернулся. Опять молодчики Джона Уэста провожают меня до дому. Очень мило с их стороны.

Положить конец блестящей карьере Джона Уэста! Дэйв О’Флаэрти просто уже ни о чем другом думать не мог. Обычно он без страха и снисхождения исполнял роль блюстителя закона. Он не задумывался ни над законами, ни над их нарушителями. Раз человек нарушил закон, его надо вызвать в суд или арестовать, только и всего. Но на Джона Уэста он понемногу стал смотреть, как на кровного врага.

О’Флаэрти для верности лишний раз потрогал револьвер. Уже много месяцев он замечал за собой слежку и пришел к заключению, что Джон Уэст просто хочет знать о каждом его шаге; едва ли заправилы Конноспортивного клуба решатся применить к нему насилие: ведь всем известно, что он их ярый противник.

Деятельность комиссии по расследованию злоупотреблений в полиции просто бесила О’Флаэрти. Ничего она не сделает, эта комиссия. Она добилась лишь того, что поставила Каллинана и некоторых других высших полицейских чинов в неловкое положение. Уэсту она особенно не помешает, это ясно. Бедняга Каллинан! Опять вытащили на свет божий все его старые грехи времен комиссии 1881 года, да еще кое-какие грехи, которые накопились с тех пор, вроде истории с винно-водочной лавкой или тайного посещения Уэста в гостинице. И все равно не нашлось охотников разоблачить все сделки Каллинана с хозяином тотализатора. Ни перед одной комиссией, кажется, так не врали и так упорно не отмалчивались, как перед этой. Что ж, я ничего другого и не ждал.

Каллинан замял дело Уильямса и Армфилда. Хитрая собака наш начальник, но и трус же! Не комиссия разоблачает Уэста, а Уэст с Гарсайдом используют ее для разоблачения других. Еще удивительно, как это они не постарались и меня запутать. А какая торговля из-за отпусков, повышений, из-за жалованья и предельного возраста службы! Будем надеяться, что хоть жалованье увеличат. Тогда и взяток меньше будет. И мне тоже прибавка не помешает. Если условия станут лучше, так и людей получше можно будет подобрать.

Дэйв О’Флаэрти исподтишка оглянулся через плечо: примерно в сотне шагов позади, под уличным фонарем, промелькнули две неясные фигуры. «Как видно, они решили проводить меня сегодня до самых ворот», — подумал он.

Тоже выдумали — назначить комиссию для проверки полиции штата Виктория и не вызвать Джека Уэста! Что за балаган без Петрушки? Ладно, я еще поймаю его и при теперешнем законе. Дэйв О’Флаэрти не нуждается ни в новых законах, ни в комиссиях, чтобы поймать Уэста. Скоро мы возьмем его в оборот — тогда поглядим, как он запляшет.

А ведь они всё идут за мной. Скверно! Обычно они отстают, когда я подхожу к дому. Бэдсон уверен, что они затевают на него покушение. Очень возможно. Когда Уэст присылает угрожающие письма, жди неприятностей. Ну, ничего, Бэдсона упрятали далеко, даже подручным Уэста до него не добраться.

О’Флаэрти нащупал в кармане несколько билетов тотализатора. Констебль Бэдсон неплохо поработал. На сей раз Уэсту крышка. Нужен новый закон, чтобы прикончить его карьеру, а лишнее судебное дело против него подтолкнет наших законодателей.

Дэйв О’Флаэрти повернул за угол; по одной стороне улицы тянулись небольшие дома, по другой — общественный парк. Он вошел в ворота двухэтажного дома. Несколько минут он постоял на темном крыльце, потом осторожно заглянул через чугунную ограду. На углу, шагах в пятидесяти, стояли две темные фигуры.

О’Флаэрти вошел в дом, зажег газовый рожок в гостиной, выходящей окнами на улицу, и снял сапоги. Подымаясь по лестнице, он услышал ровное дыхание жены и детей, спавших в комнатах наверху.

«Надо надеяться, шайка Уэста ничего такого не затевает, — подумал он. — А время для этого самое подходящее, ведь их атаман сейчас в Сиднее».

О’Флаэрти тихонько прошел в спальню и разделся, не зажигая огня. Жена его грузно повернулась на кровати.

— Это ты, Дэйв? — прошептала она.

— Я, Мэгги.

— Опять ты так поздно. Я уж беспокоилась. Хотела дождаться тебя, да, видно, задремала. Сколько времени?

— Второй час.

Надевая ночную сорочку, Дэйв ушиб колено о ножку кровати и тихонько выругался. Он лег было, но снова поднялся, достал из кармана брюк револьвер и сунул его под подушку.

Мэгги дышала ровно и глубоко — она уже опять уснула. А он тихо лежал в темноте; сон не шел, хоть он и устал до полусмерти. И чего они стоят там, на углу? Может, все-таки что-то затевают? Среди бела дня от таких мыслей отмахиваешься, а вот когда лежишь тут в темноте, зная, что они подкарауливают, может быть замышляют что-нибудь… Они не остановятся ни перед чем, даже перед убийством. Э, приятель, брось расстраиваться по пустякам, не посмеют они тронуть Дэйва О’Флаэрти. Да, но Уэст сейчас в Сиднее. Может, он нарочно уехал, чтобы обеспечить себе алиби…

Мысли его стали путаться и, несмотря на смутную тревогу, он наконец уснул глубоким сном безмерно уставшего человека.

Теплая летняя ночь окутывала дом, тихий и темный. Двое в кепках, надвинутых на самые брови, подкрались к забору. Из окна в первом этаже все еще падал свет. Стараясь не попасть в полосу света, зловещие фигуры прижались к стене.

Раздался звон разбитого стекла. Миссис О’Флаэрти привскочила в постели.

— Дэйв, Дэйв! — позвала она дрожащим, прерывающимся шепотом. — Проснись, Дэйв! В доме кто-то ходит!

Она отчаянно трясла мужа за плечо. Наконец он проснулся и тоже сел, протирая глаза.

— Что такое, Мэгги?

— В доме кто-то ходит. Я слышала, как будто стекло разбилось. И, кажется, в гостиной свет.

Дэйв О’Флаэрти выхватил из-под подушки револьвер и спустил ноги с кровати.

— Кажется, это я оставил свет в гостиной, — сипло прошептал он. — Может быть, тебе просто послышалось?

— Да нет же, я проснулась от шума, — ответила жена; он на цыпочках пошел к двери. — Бога ради, Дэйв, осторожнее!

Дэйв О’Флаэрти подкрался к окну. Два человека бежали под деревьями парка напротив. Он поднял револьвер, но они уже скрылись в темноте.

Миссис О’Флаэрти смутно различала силуэт мужа у окна, поднятый револьвер в его руке.

— Что такое, Дэйв? Что там?

— Ты права, — негромко сказал он. — Сегодня двое шли за мной по пятам до самого дома, а сейчас они удрали через парк. Пойду вниз, посмотрю, что это был за шум.

Едва он договорил, оглушительный взрыв раздался в ночной тиши, дом содрогнулся, пол затрясся под ногами, со стен попадали картины. Миссис О’Флаэрти пронзительно взвизгнула и натянула на голову одеяло. В доме послышались крики, стоны, словно на поле битвы, усеянном ранеными. На мгновенье Дэйв О’Флаерти окаменел, потом опрометью выбежал из комнаты; в коридоре он столкнулся со старшим сыном, юношей лет восемнадцати; тот кричал что-то невнятное.

Внезапно Дэйв услышал треск пламени; клубы дыма вползали по лестнице. Миссис О’Флаэрти выбежала из комнаты с криком:

— Дети! Дэйв, бога ради, спасай маленьких!

Пламя трещало все сильнее, все яростней. Фантастические тени плясали по стенам, дым на верхней площадке становился гуще. Чувствовался едкий запах газа.

Дэйв схватил сына за плечо и встряхнул:

— Возьми себя в руки, сынок. Беги, только не с переднего крыльца, там горит, а черным ходом. Вызови пожарных. Живей! Живей!

Сам Дэйв бросился спасать младших детей. Кашляя и отплевываясь, он ощупью пробирался сквозь дым в детскую, откуда доносился громкий плач малышей; Мэгги уже выводила на верхнюю площадку лестницы насмерть перепуганную старшую дочь — девочку лет пятнадцати.

О’Флаэрти вынырнул из клубов дыма, неся в охапке обоих детей, и начал спускаться по лестнице; жена и старшая дочь шли за ним. Вся гостиная была уже охвачена пламенем, огненные языки вырывались в коридор. Дэйв скомандовал:

— Бегите через черный ход!

Огонь уже настигал их, они задыхались в дыму… но вот наконец и дверь!

Десятки людей, полуодетые, кто в чем, собрались вокруг горящего дома. Соседки утешали миссис О’Флаэрти и детей; несколько добровольцев под командой Дэйва пытались хоть что-нибудь вытащить из огня.

— Я думал, землетрясение, ей-богу! — сказал кто-то.

Прибыла местная пожарная команда; на огонь направили слабую струю воды; несколько пожарных подошли к черному ходу и стали помогать Дэйву вытаскивать вещи. Весь фасад дома пылал, густые клубы дыма поднимались к небу.

Через полчаса от дома остались только четыре каменных стены. На место происшествия явились репортеры. Они нашли Дэйва О’Флаэрти на заднем дворе — он был в ночной сорочке, весь черный от дыма и сажи. При тусклом свете фонаря репортеры поспешно раскрыли блокноты.

— Кого вы подозреваете в этом подлом покушении на вашу жизнь? — спросил один из них.

— Никаких сомнений быть не может, — решительно ответил О’Флаэрти, — это устроили люди, занимающиеся незаконным букмекерством, которых я преследовал по долгу службы. Они установили слежку за мной и за моим домом. Я ждал чего-нибудь в этом роде. Я знал, что настанет мой черед. Человеку, который выступал в печати против азартных игр, проломили голову. У лавочника, который помогал полиции, четыре раза били стекла. Еще на одного напали и изувечили на всю жизнь. Я вам точно говорю, тут у нас, в Мельбурне, есть шайка тамманистов, они на все способны. — Дэйв в гневе повысил голос. — С ними можно только одним путем покончить — издать новый закон. Может быть, этот случай откроет парламенту глаза. А уж если нет, тогда, стало быть, бандиты, которые издеваются над законами, могут делать с нами что хотят!

Явились двое полицейских, и Дэйв вместе с ними и с начальником пожарной команды тщательно осмотрел дымящиеся развалины, оставшиеся на месте его скромной гостиной. Они установили, что окно гостиной было разбито и через него брошена в комнату бомба: бутылка из-под пива, наполненная порохом, с привязанным фитилем.

— Они увидали в комнате свет и решили, что я еще тут, — сказал Дэйв О’Флаэрти.

— Если б вы были здесь, начальник, от вас бы и мокрого места не осталось, — сказал один из полицейских.

На другой день люди с изумлением и страхом читали в газетах подробности покушения на О’Флаэрти, описания взрыва и пожара. А еще через двадцать четыре часа во всех газетах появились редакционные статьи, направленные против «эпидемии азарта»; правительство обещало пятьсот фунтов награды за сведения, которые помогут найти виновника преступного покушения; начальник полиции Каллинан торжественно заявил, что он в ужасе от случившегося; а Джон Уэст уже возвращался домой из Сиднея.

В день, когда ожидалось возвращение Джона Уэста, настроение в клубе было самое мрачное. Франт Алек и Барни Робинсон играли на бильярде, но мысли их были далеко; оба давали промах за промахом, счет подвигался медленно, да и разговор не вязался.

Барни был угнетен и подавлен сознанием вины, и притом Флорри сказала, что если он не бросит немедленно Уэста, так она бросит его, Барни. Как ни нравится ему заведовать рекламой, а она предпочитает видеть его снова рабочим на обувной фабрике, кем угодно, лишь бы только не служащим Джона Уэста.

Хоть у них и не было доказательств, ни Барни, ни Алек не сомневались в том, кто именно затеял покушение на О’Флаэрти; не сомневался в этом и Долговязый Билл, который бесшумно прибирал пустой соседний зал. В кафе тоже было безлюдно, пустовал и игорный притон наверху. Далее в помещении, где заключались пари, не было обычного оживления. Только горсточка игроков, из самых закоренелых, обсуждала последние сплетни и слухи. За длинной стойкой орудовали всего два клерка. Телефоны безмолвствовали. В кабинете Фрэнка Лэмменса собрались Одноглазый Томми, Пэдди Вудмен, Скуош Льюис, Артур Уэст, Боров и Ренфри, который лишь недавно бросил работу в железнодорожных мастерских и безраздельно перешел в распоряжение Джона Уэста. Все они в страхе ждали чего-то, как ждут суда люди, обвиненные в тяжком преступлении.

Пэдди Вудмен чаще обычного потирал лысину.

— Если эту штуку учинил Джек, так это уж чересчур, — сказал он.

— Я же говорил, надо было эту собаку давным-давно прикончить, — отозвался Артур Уэст, беспокойно теребя седые усы. — Надо было мне его пристрелить — и крышка!

— Да, влипли мы теперь, — сказал Ренфри, поправляя очки. — Я так и жду, что О’Флаэрти ввалится сюда и всех нас арестует.

— Да-а, нас могут притянуть за это дело, — вздохнул Скуош Льюис, откинувшись в кресле и далеко вытянув длинные ноги. — Даже и Джек, пожалуй, не отвертится! Даже и Джек Уэст!

— Эти двое, которые бросили бомбу, трясутся теперь, как овечий хвост, — вмешался Боров. — Я одного видел сегодня. Они хотят удрать за море.

— Так ты знаешь, кто бросил бомбу? — спросил Пэдди Вудмен.

— Нет, — поспешно соврал Боров.

— Джеку пора бы прийти, — сказал Одноглазый Томми, посмотрев на часы.

В эту самую минуту Джон Уэст в сопровождении Фрэнка Лэмменса подымался по лестнице. Они пересекли зал и вошли в кабинет. Лэмменс плотно притворил за собою дверь.

— Скуош, Пэдди, мне надо поговорить с ребятами, — сказал Джон Уэст.

Когда они вышли, он оперся обеими руками на стол.

— Кроме детских хлопушек, вы ничего придумать не могли? — со злостью фыркнул он, не обращаясь ни к кому в отдельности.

Все молчали, стараясь избегать его свирепого взгляда.

В Сиднее Джон Уэст не знал ни минуты покоя. Каждый день он искал в газетах известия о покушении на О’Флаэрти. Издали все представлялось ему в ином свете, и он уже жалел о том, что распорядился прикончить О’Флаэрти и Бэдсона. Никогда еще он не шел на такой огромный риск, но ведь невозможно было терпеть, чтоб О’Флаэрти и дальше безнаказанно ставил ему палки в колеса! Он — король букмекеров Австралии. По подсчетам его банкира, он теперь получает пять тысяч фунтов дохода в неделю. Нельзя же, чтобы какой-то О’Флаэрти оборвал такую блестящую карьеру. И все же Джона Уэста терзал страх: что, если подозрение падет на него? Он не спал по ночам и в иные минуты готов был вернуться в Мельбурн и отменить свой приказ.

А потом появились первые сообщения о поджоге. Ярость и страх овладели Джоном Уэстом: ярость оттого, что попытка не удалась, и страх перед возможными последствиями для него самого.

— Меня могут арестовать, понимаете вы или нет? Вы что, воображаете, что я так и сяду за решетку из-за каких-то остолопов?

Он обвел взглядом комнату. Его подручные никогда еще не видели его в таком бешенстве. Их молчание еще больше разъярило его.

— Какого черта вы тут сидите, разинув рот! — заорал он, грохнув кулаком по столу. — Надо же как-то выкручиваться! Вот Фрэнк говорит — может, удастся свалить это дело на других двух букмекеров: О’Флаэрти им тоже насолил.

— Мы уже сами про это думали, — сказал Боров. — Они тут болтали, что покажут этому О’Флаэрти. Вот мы и подумали: может, им и пришить это дело?

— Думали! Здесь, кроме меня, и думать-то некому. Вы только и надумали, что хлопушку бросить! Бэдсона не нашли, по О’Флаэрти промазали. Если б вы делали всё, как велел Фрэнк, вы бы прикончили О’Флаэрти. Ладно, впредь вы будете слушаться Фрэнка. Зарубите себе на носу: когда я в отъезде, Фрэнк здесь хозяин. Посамовольничали, хватит.

— Те ребята уверяли, что их бомба его убьет, — сказал Артур Уэст. — Если б Фрэнк меня пустил, уж я бы сумел прикончить эту собаку.

Джон Уэст не обратил внимания на слова брата.

— Слушайте, вы! Если кто и засыплется на этом деле, так только не я! — сказал он. — Поняли? Кто угодно, только не я! Но смотрите, как бы не засыпался кое-кто из вас. — Он с силой толкнул сидевшего ближе всех к нему Ренфри: — Дай сесть — не видишь, я устал!

Ренфри поспешно вскочил. Джон Уэст сел в конце стола и глубоко задумался. Надо сохранять спокойствие! Немного погодя он вытащил из кармана солидную пачку денег и протянул несколько бумажек Борову.

— Слушай, Боров. Разыщешь этих дураков, дашь им по сто фунтов на брата и пускай уезжают из Австралии, да чтоб не вздумали возвращаться. Оставлять их тут опасно — как бы О’Флаэрти не наткнулся на них, еще болтать начнут. Дальше. Надо выставить все в таком виде, как будто это дело тех двух букмекеров. Пошлем анонимное письмо полицейскому, который тогда вместе с О’Флаэрти арестовал их, — напишем, что придет и его черед, что-нибудь в этом роде. Томми, узнай, как его там зовут, и пошли письмо. Подвели нас всех под обух, а я теперь отвечай.

— Я сам все сделаю, мистер Уэст, — спокойно сказал Лэмменс. — Если бы мои распоряжения были исполнены, О’Флаэрти лежал бы сейчас в могиле.

— Вот что, Фрэнк. Я пошлю письмо во все газеты. Барни сейчас нам его сочинит. Пойдем к нему. А вы все слушайте: кто еще раз даст маху или начнет болтать — душу выну!

Голос его звучал хрипло, лицо исказилось от такой свирепой, безудержной злобы, что даже этих головорезов пробрала дрожь.

Назавтра в газетах появилось письмо Джона Уэста, написанное Барни Робинсоном без большой охоты, но в самых цветистых выражениях. Письмо опровергало какую-либо причастность Джона Уэста к случившемуся, поскольку он как раз в это время находился в Сиднее, и кончалось довольно неожиданно: он, Джон Уэст, готов заплатить тысячу или хотя бы даже миллион фунтов стерлингов всякому, кто докажет, что он, Джон Уэст, так или иначе замешан в этом преступлении. Джон Уэст пока еще не совсем миллионер; но он скоро им будет. Смешно обвинять миллионера в покушении на убийство!

Печать яркими красками расписывала и еще одну новость: полицейский, который недавно вместе с О’Флаэрти арестовал двух владельцев тайных тотализаторов, получил анонимное письмо с предупреждением: «Берегись, теперь твой черед!»

На следующий день было опубликовано письмо известного сенатора-лейбориста, члена федерального парламента. Уроженец Куинсленда, этот сенатор одним из первых попал под влияние Джона Уэста, купившего в Куинсленде два ипподрома и уже успевшего оказать известное давление на лейбористскую партию этого штата.

В своем письме сенатор высмеивал намеки О’Флаэрти, будто покушение на него подстроено Джоном Уэстом, и заканчивал так:

«На месте мистера Уэста я бы напрямик спросил начальника сыскной полиции О’Флаэрти, его ли он имел в виду, выступая со своим грозным обвинением, и действительно ли он полагает, что мистер Уэст был осведомлен об этом преступлении, поощрял преступников или действовал с ними заодно».

На это последовали два совершенно различных ответа.

Начальник полиции Каллинан торжественно выразил уверенность в том, что мистер Уэст не имеет ни малейшего отношения к преступлению, о котором идет речь. О’Флаэрти же от всех доводов сенатора не оставил камня на камне. «Это преступление — на совести мистера Уэста и его друзей», — писал в заключение О’Флаэрти.

Ответное письмо Джона Уэста было выдержано в самых мирных тонах: у мистера Уэста, видите ли, есть своя теория относительно того, кем, как и почему было совершено покушение, и если начальнику сыскной полиции угодно будет навестить его, мистер Уэст охотно поделится с ним своими соображениями.

Дэйву О’Флаэрти оказалось угодно навестить мистера Уэста в тот же день. Джон Уэст принял его в своем кабинете на втором этаже.

— Вы говорите, у вас есть свои соображения относительно покушения на меня. Что же это за соображения? — спросил О’Флаэрти, усевшись напротив Джона Уэста. О’Флаэрти был в штатском; в руках он держал мягкую шляпу и машинально поглаживал ее.

— Сейчас объясню, начальник, — спокойно ответил Джон Уэст. — Читали вы в газетах о полицейском, которому прислали угрожающую анонимку?

— Читал. — О’Флаэрти тщательно исследовал анонимное письмо со всех сторон и пришел к убеждению, что это обман.

— А знаете ли вы, — продолжал Джон Уэст, — что этот самый полицейский участвовал в аресте тех двух букмекеров — помните, которых недавно забрали?

— Знаю. И что из того?

— Ну, это вы сами сообразите.

Багровое лицо Дэйва О’Флаэрти побагровело еще больше, он весь подался вперед и стукнул кулаком по столу.

— Послушайте, Уэст! Я уже давно все сообразил. И я вам говорю, что это просто подлая попытка свалить все на ни в чем не повинных людей!

Джон Уэст хотел что-то возразить, но О’Флаэрти и рта раскрыть ему не дал.

— Вы всегда так, Уэст, — с жаром продолжал он. — Только на этот раз вы хватили через край. Я до вас доберусь. Ваш клуб и тотализатор я прихлопну. А кроме того, я вас скоро посажу за решетку, ибо вы соучастник неудавшегося убийства, это вы подстроили покушение на меня. Кончилось ваше царство террора!

Джон Уэст отшатнулся, словно его ударили по лицу. Прежде чем он успел выговорить хоть слово, О’Флаэрти встал и вышел, хлопнув дверью.

Дэйв О’Флаэрти не знал, сумеет ли он осуществить свои угрозы. Но уж если ему это не удастся, то никак не по недостатку рвения.

Он ушел, оставив своего собеседника перепуганным до последней степени. Джон Уэст даже не в силах был подняться и сидел за столом бледный, как привидение. Может быть, О’Флаэрти только пугает? Как всякий преступник, которому грозит суд, Джон Уэст лихорадочно соображал, какие против него могут быть улики. Кто проболтался, кто выдал? Может быть, Боров соврал, не отправил неудачливых убийц за границу? Может быть, какой-нибудь агент О’Флаэрти подслушал под дверью, когда они уговаривались сочинить анонимку и свалить вину на других? Всевозможные страхи и подозрения терзали его. От обычной дерзкой самоуверенности и следа не осталось. Надо бежать, бежать немедленно. Уехать из Австралии. Перевести все деньги за границу и удрать куда-нибудь, где О’Флаэрти не сможет добраться до него.

Он наконец поднялся и нетвердой походкой прошел в кабинет Фрэнка Лэмменса.

— Приходите ко мне сегодня вечером, часам к восьми, Фрэнк, — ладно?

В этот вечер Джон Уэст вернулся домой в совершенном смятении. Страх разрушил все стены, которые он возвел вокруг себя за последние годы.

С тех пор как он возвратился из Сиднея, кусок не шел ему в горло, он не мог ни есть, ни спать, ни заниматься делами; ни словом не обменялся он с Нелли. Мать прислала записку, что хочет видеть его, — он не ответил.

Прежде он выслушивал жалобы Нелли с язвительной усмешкой, теперь его страшила неминуемая ссора. Уже много дней Нелли ходила молчаливая и суровая. Она словно все время исподтишка следила за ним — в немом ужасе, в твердой уверенности, что он виновен. Атмосфера в доме стала такая гнетущая, что старшая девочка, шестилетняя Марджори, и та, видимо, начинала это чувствовать.

Пока не распространились вести о брошенной бомбе, Нелли жила сравнительно спокойно; она понемногу примирилась со своим замужеством, привыкла к роли супруги «видного любителя спорта, ревностного приверженца католической церкви». Она научилась не обращать внимания на сплетни, не замечать сдержанности, с какой относились к ней в церковных благотворительных обществах. Она гнала от себя дурные предчувствия, прилежно занималась хозяйством, распоряжалась прислугой. Она была любящей матерью и в своих двух девочках находила радость и утешение. В первые годы замужества ее приводили в трепет то и дело прорывавшаяся грубость и деспотизм мужа; но в последние годы Джон Уэст давал себе волю только в клубе и тотализаторе, чтобы держать в страхе своих подчиненных, да так, чтобы они даже в его отсутствие не смели ослушаться. А дома он теперь вел себя сдержанно и строго — был достаточно вежлив, хотя и не терпел противоречий.

После покушения на О’Флаэрти Нелли каждый день навещала свою мать. Миссис Моран притворялась, что не разделяет ее тревог и опасений и твердо верит в невиновность Джона Уэста; но как раз накануне, видя отчаяние дочери, она не выдержала и, обняв Нелли, сказала с горечью:

— Дочка моя, зачем только я позволила, чтобы ты за него вышла!

Нелли расплакалась.

— Не падай духом, девочка, — сказала миссис Моран. — Помни о детях. Приходи ко мне в воскресенье, и мы решим, что делать.

В тот вечер, когда Джон Уэст позвал к себе Фрэнка Лэмменса, Нелли сидела в пышно обставленной столовой, дожидаясь мужа к обеду. Бледная и усталая, она все же была очень хороша, и изящно сшитое белое платье чрезвычайно шло ей. Ее младшая дочурка уже спала в детской наверху; старшая, Марджори, прибежала проститься перед сном.

— Спокойной ночи, мамочка! Я иду спать.

Она забралась к Нелли на колени и поцеловала ее.

— Ты плакала, мамочка?

— Я? Плакала? Нет, детка, я устала, только и всего. Я тоже скоро лягу спать. Ну, иди и не забудь помолиться на ночь.

— Мамочка, а почему ты грустная?

Няня, пришедшая вместе с девочкой, смущенно ждала у двери. Нелли проглотила слезы.

— Я не грустная, детка, просто я устала. — Она поцеловала девочку и погладила ее по головке.

Потом няня увела Марджори наверх, а Нелли высморкалась и вытерла глаза; и тут она услышала шаги мужа.

Джон Уэст не поднялся, как обычно, наверх, чтобы умыться. Он вошел в столовую, свесив голову на грудь; всегда непослушная прядь волос теперь уныло падала на лоб; плечи опустились; руки безжизненно болтались, глаза еще глубже ушли в орбиты, и под ними легли темные круги. Он занял свое место во главе стола, не глядя на жену, но чувствуя, что она не отрываясь смотрит на него.

«Почему она молчит? — думал он. — Может быть, она что-нибудь знает? Разве не бывало, что жены выдавали своих мужей?»

Не подымая глаз, он сказал:

— Сегодня вечером придет мистер Лэмменс. И запомни, если кто спросит, у нас сегодня никого не было.

Нелли встала.

— Он придет сюда? Ты же знаешь, я не люблю, когда эти люди приходят к нам в дом.

Он наконец посмотрел на нее.

— А чем они плохи? Почему им не прийти, если я их приглашаю?

Она обошла стол и встала перед мужем.

— Не беспокойся, я его даже не увижу. Я не желаю встречаться с ворами. С ворами и… убийцами!

Она произнесла это слово так, точно плюнула ему в лицо. Джон Уэст вскочил и схватил ее за плечи. Глаза его расширились от страха.

— Убийцами? Какими убийцами?

Она почувствовала, как дрожат его руки, вцепившиеся ей в плечи. Он не рассвирепел, не стал кричать на нее. Он избегал ее взгляда. Она вырвалась и посмотрела ему прямо в глаза.

— Не могу я больше этого выносить! — крикнула она. — Это ты велел им убить О’Флаэрти? Ты? Отвечай, Джон! Ты велел?

Она прочла правду в его глазах, потом он потупился и весь как-то обмяк, сгорбился. У Нелли вырвалось громкое рыдание, и она, плача, вышла из комнаты. Она прошла по коридору, неслышно ступая в комнатных туфлях по гладкому блестящему паркету, потом стала медленно подыматься по широкой лестнице.

Джон Уэст двинулся было за нею.

— Нелли! — позвал он, потом остановился в нерешимости и вернулся в столовую. Горничная заметила, что он почти не притронулся к еде.

В этот вечер они с Фрэнком Лэмменсом добрый час обсуждали создавшееся критическое положение. В присутствии своего ближайшего и надежнейшего помощника Джону Уэсту удалось овладеть собой. В Лэмменсе он не сомневался. С Лэмменсом он мог откровеннее, чем с кем бы то ни было, делиться своими страхами. Если здесь станет чересчур опасно, он уедет за границу. Пусть Лэмменс подготовит все на случай его отъезда и присмотрит пока за делами. А когда гроза минет, он вернется.

Затем Джон Уэст пожаловался на бессонницу, на мигрени и на боли в области сердца. Лэмменс хорошо знал, что Уэст помешан на своем здоровье. И, уверенный, что все эти боли — плод расстроенного воображения, он все же сочувственно посоветовал обратиться к врачу.

На прощанье Лэмменс сказал:

— Я думаю, что вам следует повидаться с Гарсайдом. Он человек опытный, он может дать дельный совет.

Настроение Джона Уэста сразу поднялось. В самом деле, как это он не подумал о своем адвокате?

Утром он отправился на Коллинз-стрит к врачу. Тот заверил пациента, что ничего серьезного нет, однако порекомендовал морское путешествие. Как ни был Джон Уэст крепок, живуч и энергичен, его все же подкосили долгие часы, проведенные в неотступной тревоге, да и все волнения и страхи последних дней.

Прямо от врача он направился к Дэвиду Гарсайду.

Гарсайд, вопреки своему обыкновению, был мрачен и подавлен, но прежде чем Джон Уэст нашелся, с чего начать, он деловито заговорил:

— Я все эти дни ждал вас, мистер Уэст. Положение чрезвычайно серьезное. Я не спрашиваю, распорядились ли вы насчет этого подлого покушения, когда уезжали в Сидней. Обычно, прежде чем взяться за какое-либо дело, я спрашиваю своего подзащитного, виновен ли он или нет, но сейчас я не настаиваю на ответе. Прямых виновников преступления и всех, кто знает, что вы с ним связаны — если предположить на минуту, что вы связаны с этим преступлением, — надо заставить молчать и по возможности держать подальше от О’Флаэрти. Этот О’Флаэрти — совершенный невежда, но он хитер, и здравого смысла у него вполне достаточно. Он пустил в ход старый-престарый трюк: сделал вид, будто у него в руках все улики, чтобы арестовать вас. А вы попались на удочку — вам уже кажется, что он знает то, чего он знать не может, и вы, пожалуй, наговорите ему лишнего, воображая, будто это для него уже не новость. Ваши люди, несомненно, совершат ту же ошибку. Поэтому мой совет: позаботьтесь о том, чтобы никому из ваших подчиненных не пришлось говорить с О’Флаэрти.

— Хорошо, с ними я потолкую. Те двое уже отправлены за границу, — сказал Джон Уэст, невольно выдавая себя перед Гарсайдом. Голос его прозвучал хрипло. Гарсайд видел, что он сам не свой. — Кстати, я и сам собираюсь уехать. Одному из моих боксеров, Биллу Сквирсу, предлагают заграничное турне, и я думал поехать с ним в качестве импрессарио, пока тут все не уляжется. Да и врач мне советует для поправки здоровья съездить за границу. Он считает, что я сильно переутомился.

Гарсайд рассмеялся, надеясь развеселить своего клиента.

— Переутомились? Это прелестно! Ясное дело, вы утомились, а потому вам надо уехать подальше, чтобы не пришлось томиться в тюрьме!

Джон Уэст нахмурился. Гарсайд тотчас сделал серьезное лицо.

— Извините, мистер Уэст, но чувство юмора никогда не покидает меня. Не стоит расстраиваться. Вы слишком много работаете, и тревоги последних дней тоже не прошли даром. Я далеко не уверен, что О’Флаэрти сумеет припутать вас к этому делу. Объявите, что вы намерены съездить за границу, но, может быть, вам еще и не придется ехать. Я наведу кое-какие справки. Зайдите ко мне опять в четыре часа. А пока что не падайте духом! Нам ведь это не в новинку!

Однако по некоторым зловещим признакам Джон Уэст предполагал, что О’Флаэрти твердо решил «припутать его к этому делу». Накануне он допросил Борова и произвел обыск в доме одного из сбежавших поджигателей. И Джон Уэст сообщил представителям печати о своем намерении повезти Сквирса за границу, где тот надеется завоевать звание чемпиона мира.

Когда Джон Уэст снова зашел к Гарсайду, он застал его в отличном расположении духа: в департаменте юстиции ему твердо заявили, что за недостатком улик О’Флаэрти, по крайней мере временно, отказался от мысли преследовать кого-либо в связи со взрывом бомбы и намерен только во что бы то ни стало добиться запрещения клуба и тотализатора.

Джон Уэст вздохнул с облегчением. Недавнего страха как не бывало. Он хрипло рассмеялся.

— У Дэйва О’Флаэрти пороху не хватит, — сказал он, тряхнув головой и расправляя плечи. — Где уж ему одолеть Джека Уэста. Джек Уэст — сила!

Утром следующего дня Бэдсон, на сей раз в полной полицейской форме, явился в Столичный конноспортивный клуб и вручил судебные повестки нескольким его членам, в том числе самому Джону Уэсту, Фрэнку Лэмменсу и Ренфри.

ГЛАВА ШЕСТАЯ

— Мои враги говорят, что я намерен покинуть страну, чтобы спастись от суда, — сказал Джон Уэст на банкете, устроенном Столичным конноспортивным клубом. — Так вот — никуда я не уеду! Для меня мое доброе имя дороже здоровья. В таинственных намеках, в сплетнях, которые ходят на мой счет, нет ни слова правды. Это гнусная ложь! Теперь все знают, что я не имел никакого касательства к покушению на О’Флаэрти. Все знают, что я никогда никого не подкупал — ни судью, ни кого бы то ни было.

Присутствующие на банкете — спортсмены, служащие тотализатора и клуба, несколько политических деятелей и журналистов — восторженно зааплодировали.

— Я останусь здесь и буду бороться против святош и против правительства.

— Ура Джону Уэсту! Долой святош!

— Но Берт Сквирс поедет за океан и потягается с сильнейшими чемпионами мира в Нью-Йорке, Лондоне и Париже. Будем надеяться, что он вернется победителем.

Гром аплодисментов. Берт встал во весь рост и поклонился.

— Нашего чемпиона в качестве импрессарио будет сопровождать не кто иной, как мистер Барни Робинсон.

Все единодушно захлопали. Пользующийся всеобщей любовью мистер Робинсон, точно боксер после победоносного матча, пожал самому себе руку, после чего произнес длинную речь, уснащая ее аллитерациями, перевранными латинскими цитатами и французскими словечками.

Потом усердно пили за здоровье Джона Уэста, за успехи Берта Сквирса и за многое другое, пока от обильного запаса крепких напитков не осталось и капли.

За два минувшие месяца здоровье Джона Уэста восстановилось. Прежняя энергия, самонадеянность и жажда власти вернулись к нему. Он заботился о настоящем и строил планы на будущее; враги снова почувствовали всю силу его непоколебимой решимости.

Покушение на О’Флаэрти было забыто; оно оставило след только на отношениях Джона с женой: супруги все больше и больше отдалялись друг от друга; Нелли отгородилась от мужа стеной молчания и страха.

Много любопытных собралось в зале суда, чтобы посмотреть на поединок между правосудием и объединенными силами Уэста и Гарсайда, когда начался процесс Столичного конноспортивного клуба.

— Защитник, разумеется, будет утверждать, что Столичный конноспортивный клуб ничем не отличается от легальных клубов, — начал свою речь прокурор. — Для отвода глаз принимаются всевозможные меры. В прошлом году клуб официально превратился в общество на паях и всем членам-пайщикам были выданы расписки. А недавно в клубе даже стали заниматься политикой. Один из ближайших друзей мистера Уэста, член лейбористской партии, не погнушался участвовать в этой недостойной комедии и прочитал в клубе лекцию о демократическом социальном строе перед слушателями, которые явились в клуб отнюдь не за этим. Но что же им оставалось делать?..

Слова прокурора вызвали смех в зале, и он с удвоенной энергией принялся разбивать все предполагаемые доводы защиты. Но он плохо знал своего противника.

Прежде всего Гарсайд добился того, что дело было отложено на три дня, чтобы дать ему время подготовить защиту. Джон Уэст воспользовался передышкой для подкупа второго свидетеля обвинения, который вместе с констеблем Бэдсоном шпионил в клубе. Подкупленный свидетель согласился опознать вместо Ренфри другого человека и заявить, что не делал ставок у Джона Уэста, а только видел его в клубе, причем должен был указать число и месяц, когда Джон Уэст находился в Сиднее.

Затем Дэвид Гарсайд сотворил чудо: он привел в суд двойника Ренфри.

— Это и есть обвиняемый Ренфри?

— Как будто он.

— Так как же? Он или не он?

— Да, он!

— А вот и не он! Далее: вы показали под присягой, что четырнадцатого августа обвиняемый Уэст принимал пари в клубе и что вы получили от него билет — вот этот: шесть шиллингов против двух на Кисмета. А четырнадцатого августа Уэст находился в Сиднее и не мог принимать пари в Мельбурне.

Джон Уэст вцепился обеими руками в сиденье стула.

— Этот билет получен от Уэста. Я велел одному человеку — его зовут Джек, он работает, кажется, в Королевском театре — пойти в клуб и заключить пари. Он дал мне билет и сказал, что получил его от Уэста.

Джон Уэст откинулся на спинку стула. «Старая песня, — подумал он. — Все ищейки одинаковы: сначала припугни их, потом предложи денег, и они готовы на все».

— Но вы говорили, что в тот день Уэст принимал пари в клубе и что вы сказали: «На Кисмета, Джек, шесть против двух». Это правда?

— Правда. Я сказал: «На Кисмета, Джек, шесть против двух». Джек — это тот человек, который получал для меня билет.

Дэйв О’Флаэрти, сидевший в первом ряду, приподнялся и открыл было рот, собираясь возражать, но промолчал и, весь красный, снова опустился на стул.

— Вы показывали: «Я сказал шесть против двух, Джек, на Кисмета, и Уэст дал мне билет, а я положил билет в карман». Это правда?

— Джек Уэст не давал мне билета. Но это его билет.

Гарсайд почти вплотную подошел к сбитому с толку свидетелю.

— Это ложь! Злостная ложь! Вы показывали, что видели Джона Уэста за стойкой и что он принимал пари.

— Я не говорил, что я видел, как он принимает пари.

Толстый плешивый судья поднял удивленные глаза и пробормотал:

— Свидетель показал под присягой, что пари принимал Уэст и его служащие.

Гарсайд продолжал:

— В протоколе от тринадцатого сентября записано: «В комнате была длинная стойка, а за ней стоял Уэст и еще другие люди и принимали пари».

— Я… я не говорил, что он принимал пари.

— Вы видели, чтобы Уэст принимал хоть одно пари?

— Нет.

Прокурор нахмурился.

— Ваша честь, мне придется просить суд объявить этого свидетеля злонамеренным.

— И вы собираетесь обвинить подсудимого на основании показаний злонамеренного свидетеля? — торжествующе бросил Гарсайд.

— Свое отношение к показаниям свидетеля определит суд, — сказал прокурор.

Судья несколько оживился.

— По-моему, защите удалось установить правду путем перекрестного допроса, а вы желаете объявить свидетеля злонамеренным.

— Я считаю, что показания свидетеля были подготовлены.

— Я надеюсь, что суд не допустит такого утверждения, — вмешался Гарсайд.

— Если у прокурора нет доказательств, я не могу принять это утверждение, — заявил судья.

— Доказательств у меня нет, — пожал плечами прокурор.

Джон Уэст, улыбаясь, скрестил руки на груди.

На другой день почти все заседание суда было посвящено допросу Алберта Бэдсона. Он подробно рассказал о своей работе в Столичном конноспортивном клубе. Никакие маневры защитника не смогли ни сбить его с толку, ни очернить.

Дэвид Гарсайд в пространной защитительной речи доказывал, что за всю жизнь не видел обвинения, которое было бы так явно высосано из пальца, как это.

Судья сказал, что первый свидетель, видимо, человек робкий и бестолковый, но Бэдсон — «свидетель, достойный доверия», и к тому же он предъявил целые пачки букмекерских билетов.

— Его показания недвусмысленны и неопровержимы. Обвиняемый Уэст, видимо, душа всего заведения. Принимал ли Ренфри пари в день, означенный свидетелем, и занимается ли этим Лэмменс, не доказано, поэтому оба они судом оправданы. Что касается остальных обвиняемых и Джона Уэста, то они признаны виновными и приговариваются каждый к штрафу в размере ста фунтов.

Дэвид Гарсайд тут же объявил, что намерен подать апелляцию.

Когда в высшей инстанции речь зашла о том, что это далеко не первый приговор, вынесенный Джону Уэсту, судья торжественно вопросил:

— Разве не сказано — кто старое помянет, тому глаз вон? — После двухчасового разбирательства он объявил, что ему ничего не остается, как отменить приговор, и это была сущая правда! Ибо судья дал слово Дэвиду Гарсайду, что именно так он и поступит, если ему будет уплачено двести фунтов.

О’Флаэрти, взбешенный исходом дела, заставил начальника полиции Каллинана еще раз обратиться к премьеру и министру внутренних дел с ходатайством о пересмотре закона, запрещающего азартные игры.

Джон Уэст, уже торжествовавший победу, снова струсил, когда его преподобие мистер Джоггинс публично обвинил судью в продажности и послал премьеру письмо, требуя, пока Уэст не сбежал, срочно назначить гласное расследование. За последние месяцы еженедельные «приятные воскресные вечера» в церкви Уэсли ничего приятного не приносили Джону Уэсту. Джоггинс пользовался ими как форумом для филиппик против него. Не довольствуясь этим, Джоггинс во всех пригородах устраивал собрания, на которых громил «рожденных дьяволом близнецов — пьянство и азарт» и требовал введения нового закона для борьбы с нелегальным букмекерством.

На обвинения Джоггинса судья ответил через печать, заключив свое заявление простодушным вопросом: «Неужели судья, который за деньги согласился вынести определенное решение, стал бы тратить два часа на разбирательство?»

После этого, где бы Джоггинс ни проповедовал — в церкви Уэсли или на собраниях в пригородах, оконные стекла всякий раз разлетались вдребезги. По ночам у него то и дело звонил телефон и какие-то незнакомые голоса настойчиво предупреждали его, что если он не прекратит свою агитацию, ему придется плохо.

Насмерть перепуганный Джоггинс выпросил себе полицейскую охрану и написал премьер-министру, что берет обратно свою жалобу на решение суда, однако настаивает на пересмотре закона об азартных играх.

Вот тогда-то Джон Уэст и устроил банкет, на котором объявил во всеуслышание, что остается в Австралии.

* * *

— Ну, уж эти такие тухлые, что сквозь скорлупу воняют, — сказал Дик Капуста, показывая Джону Уэсту бумажный пакет с яйцами. Дело происходило в бильярдной Столичного конноспортивного клуба, где, кроме Джона Уэста и Дика, собрались Барни Робинсон, Боров, Ренфри, Скуош Льюис, Долговязый Билл, Пэдди Вудмен и еще человек двенадцать.

— Моя жена целых два месяца копила тухлые яйца, на случай если понадобятся, — похвастался Льюис.

— Так помните: войдете все поодиночке, а пакеты хорошенько спрячьте.

— Понятно, Джек.

— И сначала кричите с места и только после этого бросайте яйца. Особенно кричите про то, что Джоггинс спутался с одной женщиной и что она ждет ребенка. Полезайте на левую галерку. Оттуда очень удобно бросать яйца.

— Я не стану бросать яйца, — сказал Барни Робинсон. — Я сяду в партере и буду прерывать оратора с места. — Барни не имел ни малейшего желания попасть в лапы полиции накануне путешествия за океан. После покушения на О’Флаэрти он ушел от Джона Уэста; но когда тот предложил ему должность импрессарио Сквирса, он согласился, хотя Флорри лишь скрепя сердце одобрила это решение.

Когда все ушли, набив карманы тухлыми яйцами, Джон Уэст спросил Барни Робинсона:

— Сколько билетов ты велел напечатать?

— Сотню штук, и почти все разошлись. Джоггинса хватит удар, когда он узнает, что мы у него стянули пригласительный билет и наделали таких же. Это просто coup d’Etat, как говорят французы.

В это время сам мистер Джоггинс приближался к зданию театра под охраной двух высоченных полицейских. Его преподобие сильно волновался; шел он вприпрыжку, словно подошвы у него были на пружинах; на каждый шаг полицейских приходилось два его шажка, и по сравнению с ними он казался просто карликом.

Джоггинс являл собой законченный тип «святоши»: маленького роста, с худым бледным лицом и фанатическим огоньком в глазах. Для него семь смертных грехов были: карты, пьянство, игра на скачках, сальные анекдоты, содержание домов терпимости, разврат и общение друг с другом юношей и девушек. Джона Уэста он считал самим сатаной, а всю шайку — ангелами его. Джоггинс открыто хвастал тем, что ведет счет посетителям Столичного клуба и заведения мадам Брюссельс. Он, не краснея, признавался, что летними вечерами шныряет по паркам и по берегу реки, подглядывая из-за кустов за парочками.

Его преподобие метал громы и молнии, клеймя азарт и пьянство, однако весьма равнодушно взирал на то, что беднота ютится в трущобах и терпит нужду, а богачи наслаждаются жизнью в роскошных особняках. Он объявил крестовый поход против греховности неимущих и милостиво отпускал грехи имущим. Если существуют бедные — на то «воля божия». Пусть бедняк смиренно переносит испытания, и он будет вознагражден на том свете.

«Блаженны нищие, яко тех есть царствие небесное»; а пока что на земле они «всегда с нами», и поэтому нужно благодетельствовать им словом божиим, даровой похлебкой и гнилыми яблоками, а то и выдать одеяло в зимнюю стужу. Но главное — ладо оградить бедняка от самых страшных зол: от азарта, пьянства и распутства.

Самого себя Джоггинс, однако, не сумел уберечь от соблазна и вступил в тайную связь с молоденькой учительницей воскресной школы. Он не мог ни афишировать этой связи, ни заявить о своем намерении жениться, ибо во что бы то ни стало хотел сохранить ореол воинствующего безбрачия.

Как многие тупые, ограниченные люди, Джоггинс не лишен был своего рода безрассудной храбрости. Он в самом деле организовал массовое движение против всех видов порока; особенно доставалось от него игорным притонам Джона Уэста.

— Народ просто валом валит сегодня, — сказал Джоггинс, увидев, что толпа заполонила весь тротуар перед театром. — А головорезов Уэста нет и не будет, потому что вход только по пригласительным билетам.

Они вошли с черного хода, и оба полицейских уселись за кулисами. Священник, который должен был открыть собрание, сказал Джоггинсу:

— Зал полон до отказа. Хвала господу, сегодня по крайней мере здесь только наши сторонники.

Они посмотрели сквозь отверстия в занавесе на переполненный гудящий зал. Маленькие глазки Джоггинса быстро оглядели публику. Несомненно, сегодня гораздо больше, чем обычно, хорошо одетых, приличных людей. Но… возможно ли? О, господи! Он, он, конечно он!

— Ваше преподобие, — прошептал Джоггинс, — взгляните на задний ряд. Это же Ренфри. Ей-ей, он. Вон там, видите? Сигару, разбойник, курит!

— Боже милостивый, а ведь верно, он! И с ним вся шайка Уэста. Откуда у них билеты?

— Украли, должно быть. Как только бог терпит такое злодейство? — Джоггинс вздохнул и прибавил с видом мученика: — Они рассажены по всему залу. Быть беде!.

Двери пришлось закрыть раньше назначенного часа, Джоггинс и председатель боязливо подошли к столу, поставленному посреди сцены, а представители прессы и полногрудая певица, которая должна была выступать в этот вечер, уселись за ними у стены, Джоггинс дрожащими руками налил себе воды в стакан, а председатель объявил, что мистер Джоггинс, который слишком хорошо известен, чтобы нужно было рекомендовать его публике, будет говорить сегодня «о Мельбурне, погрязшем в грехах и безумствах».

Джоггинс начал свою речь; голос его звучал, как всегда, пронзительно громко, но обычного пыла не чувствовалось.

— Мы здесь, в Мельбурне, стоим на перепутье…

— Вот я покажу тебе перепутье… — послышалось рычание с левой галерки.

— Настало время сделать выбор…

— Отвечаю за твой выбор десять против одного, — крикнул Барни Робинсон из партера, под дружный хохот публики.

— Уже много лет жизнь штата Виктория, политическая, общественная и частная…

— Ты пустомеля, Джоггинс! — во все горло заорал Дик Капуста. После этого началось столпотворение. Полицейские выстроились на сцене.

— Господь сошел на землю к своему народу…

— Хвала господу, — пропел Барни, подражая торжественному тону Джоггинса.

— Я хочу поведать вам правду о тотализаторе в Керрингбуше, — продолжал Джоггинс.

— Этот тотализатор для бедняков! — рявкнул Боров.

— Уэст нажил огромное состояние на бедняках, — кричал Джоггинс. — Я сам видел, как две тысячи человек за один день вошли в тотализатор, и среди них были дряхлые старики и безусые мальчишки.

— Значит, он пользуется всеобщей любовью, — отпарировал Ренфри из последнего ряда, где он сидел вместе со своими помощниками. К нему подскочили трое полицейских и бесцеремонно вывели из зала.

— Азартные игры — величайшее зло нашей страны, — продолжал Джоггинс. Страх его прошел, и он вызывающе смотрел на толпу, но старичок председатель подле него весь дрожал.

— А что вы скажете о бирже и биржевиках? Почему вы не нападаете на богатых? — раздался голос одного социалиста, который получил подделанный билет от Барни Робинсона.

— Да! — крикнула женщина, сидевшая рядом с социалистом. — Почему вы не говорите о дельцах, которые грабят рабочих?

— Первый раз в жизни слышу, чтобы женщина подняла голос в защиту порока.

Шум в зале становился все громче; Скуош Льюис встал на левой галерке во весь рост и стоял до тех пор, пока Джоггинс не обратил на него внимания.

— Я хотел бы задать вопрос.

— Какой вопрос?

— Почему вы долгов не платите? — внушительно спросил Скуош.

— Вон! Вон! За дверь его! — завопили приверженцы Джоггинса, а сторонники Джона Уэста орали: — Да, да, почему ты долгов не платишь? Почему не отдал семнадцать фунтов?

Джоггинс растерялся было, но тут же нашел выход из положения.

— Шайка Джона Уэста собирает сплетни, чтобы очернить меня!

— Так вы отрицаете, что должны семнадцать фунтов?

— Я видел сегодня своего кредитора, и он дал мне расписку, что я ему ничего не должен.

— Выгнать скандалиста! — кричали сторонники Джоггинса.

— Ладно, могу и уйти, — сказал Скуош, видя, что к нему подходят трое полицейских. «Лучше убраться подобру-поздорову, — думал он, — не то еще арестуют».

— Почему люди предаются азарту? — вопрошал Джоггинс, пока долговязого Скуоша выводили из зала.

— Почему кошка молоко лакает?

— А почему ты доишь соседскую козу, Джоггинс?

Потом поднялся социалист и предложил Джоггинсу поставить вопрос о национализации всех игорных притонов, включая биржу и Скаковой клуб штата Виктория.

Джоггинс ответил отказом, и тут Дик, вскочив на ноги, крикнул с левой галерки:

— Когда ты женишься на своей девушке, на Миллисент Смит?

Публика бушевала; у Джоггинса язык прилип к гортани. Как они узнали про Миллисент? Жениться? Боже мой, это ужасно! Когда шум немного улегся, он сказал:

— Итак, я говорю…

— А что говорит Миллисент Смит? — прервал его Дик.

Джоггинс был явно огорошен, но все-таки продолжал:

— Люди начинают понимать, что в самом сердце нашего штата таится столько зол…

— Хуже тебя нет!

— Навозный жук!

— Взгляните на ночной Мельбурн. Вот когда здесь царит зло. — Джоггинс продолжал разглагольствовать, хоть и без особого пыла, а председатель уныло теребил бахрому скатерти и с опаской поглядывал на левую галерею, откуда сыпались самые сокрушительные удары противника. Приверженцы мистера Джоггинса, хотя и были в большинстве, начинали сожалеть о том, что не остались дома.

— Вы сами убедитесь, что наш город погряз в пороках. Разве не правда…

Речь оратора была прервана хором сиплых голосов, затянувших: «Мы вздернем мистера Джоггинса на первом попавшемся суку!»

Тогда сторонники его преподобия, собравшись с духом, стали аплодировать ему, а один из них крикнул:

— Задайте им хорошенько, мистер Джоггинс!

— Еще кто кому задаст!

Хор снова запел: «Он ушел туда навеки, где не пьют, не едят…»

Джоггинс молчал, переминаясь с ноги на ногу, пока пение не кончилось. Потом он начал снова.

— Как только наступает темнота, многие жители нашей столицы с головой окунаются в разврат. Здесь, в самом Мельбурне, разверзается ад!

— А Джоггинс — сам сатана!

— Когда же свадьба, ваше преподобие? Ведь девушка-то скоро родит! — не унимался Дик, как всегда, строго придерживаясь полученных указаний.

— Ты пьяница, пропащий человек! — крикнул выведенный из терпения Джоггинс. В зале поднялся невообразимый гам. Отчаявшись перекричать скандалистов и связно закончить свою речь, Джоггинс стал задавать публике вопросы.

— Какую память оставите вы после себя, когда всевышний призовет вас?

— Лучшую, чем ты оставил в Балларате!

— Я не стыжусь ни единого совершенного мною поступка. Вам бы следовало это знать, потому что вы наняли сыщиков, чтобы все про меня разнюхать.

— И разнюхали про мисс Смит!

— И про твои долги!

— Всегда ли голос, дарованный богом, подается во славу его? — вопросил Джоггинс.

— Еще бы! — крикнул Барни Робинсон. — Я голосую за лейбористскую партию.

На минуту крики смолкли, и Джоггинс успел сказать еще несколько слов, но яйцо, метко пущенное Диком, угодило оратору в переносицу. После этого тухлые яйца дождем, посыпались на сцену, распространяя нестерпимый смрад. Джоггинс, председатель, репортеры и певица оказались с ног до головы залиты вонючей жидкостью. Один из репортеров, рыцарски защищая свою даму перевернутым стулом, увел певицу за кулисы.

Главной мишенью был Джоггинс, и его мучители маху не давали. Яйца разбивались на его лице, на груди, заливали ему глаза и растекались по костюму. Наконец он обратился в бегство. Сторонники его, зажимая нос, показывали на левую галерку и кричали:

— Вон они, вон они!

Полицейские бегали взад и вперед, разыскивая нарушителей порядка. Четверо, поднявшись на галерку, задержали Дика и одного из его подручных.

Обстрел тухлыми яйцами продолжался еще минут пять, затем Джоггинс вышел из-за кулис и объявил, что «все грешники предстанут перед судом божиим». Вместо ответа в него снова полетели яйца, и он, закрыв собрание, удалился из зала в сопровождении двух своих телохранителей и еще трех полицейских.

* * *

У кухонного очага, в старой качалке, сидела мать Джона Уэста и вязала носки для Джо, близко, сквозь очки, приглядываясь к вязанью.

Миссис Уэст любила свою старую качалку и ни за что не соглашалась расстаться с ней — даже теперь, когда щедрость сыновей, в особенности Джона, позволила бы ей приобрести самое лучшее кресло во всей Австралии.

Старая потрепанная качалка, старуха со спицами в руках казались случайно уцелевшими реликвиями минувшего века. На столе горела керосиновая лампа, огонь в очаге ярко пылал, но старуха накинула на плечи старый, траченный молью платок, потому что хоть мебель в квартире была новая, но сквозь щели по-прежнему проникал холодный ветер. Миссис Уэст шел еще только седьмой десяток, но лицо ее бороздили глубокие морщины, глаза ввалились и подернулись желтоватой пленкой — она была почти слепая. Тонкие бескровные губы были плотно сжаты, уголки рта скорбно опущены.

На заднем крыльце послышались шаги. Вошел Джо, снял шляпу и положил ее на стол.

— Здравствуй, мама, — сказал он негромко, усаживаясь на стул напротив матери.

— А где же Мэртл, Джо?

— У малыша насморк, она побоялась выносить его в такой холод.

— Верно, верно, Джо. Надо беречь нашу крошку.

Все три сына миссис Уэст теперь были женаты: Джо взял «славную, простую девушку», и свекровь очень ее любила. К Нелли Моран у нее не лежала душа: уж очень важная, никогда и не заглянет к одинокой старухе. Про жену Артура тоже ничего хорошего не скажешь: крикливая, грубая. Только раз пришла к свекрови, да и заявила напрямик: «Уж и сокровище мне досталось! Когда я увидела в первый раз рубцы у него на спине, я не знала, что сказать, ну и засмеялась. А он схватил меня за горло и говорит: „Перестань смеяться — убью“. И убил бы. Вот оно как — собственного мужа пуще огня боюсь».

Старуха молча вязала, покачиваясь в кресле; молчал и Джо.

Наконец она спросила:

— К чему присудили служащих Джона за тухлые яйца?

— К штрафу по сто фунтов с рыла. Джек заплатил за всех.

— Как ты думаешь, Джон когда-нибудь прикроет тотализатор и клуб?

— Вряд ли, мама. Разве что пройдет новый закон и его заставят прикрыть их.

— Дал бы бог, Джо. Тогда Джон избавится от Борова и от всех других разбойников, займется другими своими делами. Вот хорошо бы!

Джо промолчал. Он сочувствовал матери, понимал, как ее мучает долгая связь Джона с уголовниками. Но, с другой стороны, должность управляющего тотализатором, которую занимал Джо, была легкая и приятная. Полиция больше не причиняла никаких хлопот. Плохо ли получать хорошее жалованье и почти ничего не делать? Под его началом было двадцать человек, среди них Пэдди Каммин, Франт Алек, Трясучка, Билл-Скелет и другие «славные ребята». Из головорезов остался только Горилла — без вышибалы не обойдешься.

Миссис Уэст всегда была рада приходу Джо. Она любила посидеть с ним у очага в этой кухне, где она столько долгих лет воевала с бедностью. Теперь эта война кончилась. Джон положил ей конец. Но старуха с сожалением вспоминала о далеком прошлом, когда сыновья еще были маленькими и по всему дому — грязному и тесному — раздавался их звонкий смех или сердитый плач. Хорошее это было время, когда Артур еще не попал в беду, а Джон не занимался букмекерством.

Она так и не сумела сблизиться с Арти после его выхода из тюрьмы, и в последние годы редко видалась с ним. Он был все такой же угрюмый и озлобленный, чужой какой-то; но она по-прежнему болела за него душой и все еще пыталась помочь ему. Вот если бы ему попалась хорошая жена, может все и обошлось бы. А так — бог весть, чем он кончит. Он надеется на заступничество Джона — не натворил бы чего. А тут еще люди говорят, будто Дик Брэдли из тюрьмы вышел!

— Джо, правда, что Дика Брэдли выпустили?

— Что? Не знаю. Откуда мне знать?

— Знаешь, Джо. Правда или нет?

— Правда.

— Арти видел его?

— Видел. — Джо упорно смотрел в огонь, смущенно шевеля пальцами.

— Спаси господь и помилуй! Поговорил бы ты с Джоном. И так уж бомбы бросают, избивают людей, скандалят. А теперь, когда Брэдли на воле, и не знаю даже, что будет!

— Джон не станет с ним связываться. Брэдли просто дурак. На что он Джону?

— Зато он Арти нужен. Ты сам это знаешь, слышал, как Арти про него говорит. Ты скажи Джону. Ах, если бы он закрыл и тотализатор и клуб, выгнал бы всех своих арестантов и пристроил Арти к делу, ну хоть на скачках или бегах! Непременно поговори с Джоном. Прошу тебя, Джо, ради всего святого, поговори с ним!

Джо поднял глаза и с тоской посмотрел на мать. Все еще надеется, все еще терзается, просит, подумал он. Зачем? Поздно об этом говорить. Пора бы уж и примириться.

Беспечный по натуре, Джо и к матери относился без глубокого чувства, хотя и любил ее. Но что он мог поделать? Он давно уже решил, что самое лучшее — принимать жизнь, как она есть. Скрыть что-либо от матери братьям Уэст никогда не удавалось; она знала о них все, но цеплялась за надежду, что когда-нибудь Арти и Джон станут хорошими людьми.

— Ты должен поговорить с Джоном, — повторила миссис Уэст.

— Он сказал, что, может быть, зайдет сегодня.

Они снова умолкли. Слышалось только тиканье часов на полке да гудение огня в очаге. Потом во дворе раздались шаги.

В комнату вошел Джон Уэст.

— Добрый вечер, мама, — сказал он весело, снимая шляпу. — Как у тебя тепло! А сегодня такой мороз.

Не снимая пальто, он подошел к огню погреться. И дорогое пальто, и ловко сшитый темный костюм выдавали в нем человека со средствами, который любит и умеет одеваться. Дешевенький костюм Джо, потертая шаль старухи, старая качалка, очаг и закопченные стены — все это было здесь к месту; а щегольство Джона Уэста и новая купленная им мебель принадлежали другому миру. Миссис Уэст отлично это чувствовала.

Джон Уэст откинул со лба прядь рыжеватых волос, и для матери он снова стал маленьким мальчиком, ее любимым сыном. Но этого ей было мало.

— Я только на минутку, мама, — сказал Джон. — Дела не ждут. Как твои глаза?

— Да все так же.

— Надо обратиться к другому врачу, Твой врач, по-моему, никуда не годится. А как насчет финансов?

— Денег мне не нужно, Джон. — Миссис Уэст наклонилась вперед и схватила сына за руку. — Джон! Почему ты не закроешь тотализатор и клуб? Почему не разгонишь всю шайку? Ведь я же так просила тебя!

Джон посмотрел матери в лицо, и его холодные серые глаза чуть потеплели.

— Я прошу тебя, Джон, ради меня, ради твоей родной матери. — Миссис Уэст показалось, что во взгляде сына промелькнуло что-то, напомнившее ей те далекие времена, когда она плакала в этой самой кухне оттого, что нечем было накормить семью, а Джон утешал ее: «Я вырасту большой и наживу много денег. Я буду заботиться о тебе, мама. Тебе будет хорошо».

— Устрой Арти на работу и не давай ему водиться с Диком Брэдли.

Джон Уэст выпрямился; взгляд его снова стал непроницаемым и бесстрастным.

— Так это тебя беспокоит? Ну что ж, поговори с Арти. Меня это не касается.

— С Арти говорить бесполезно. Ты отлично это знаешь, Джон.

— Все равно, мама, это не мое дело. Не разорваться же мне! И с какой стати я закрою тотализатор и клуб? Рабочие любят поиграть на скачках, и что же в этом плохого? Я же говорил тебе, не верь ты глупостям, мало ли что пишут в газетах. Это все вранье.

— Не все, Джон.

Джон Уэст вынул из кармана конверт и сунул его матери в руку.

— Возьми мама. Купишь себе что-нибудь — новое платье, что ли.

Миссис Уэст хотела было отказаться, но передумала. Какой смысл? Даже любовь-к родной матери выражалась у него в денежных знаках.

Неловкое молчание прервал голос Артура Уэста, донесшийся с переднего крыльца.

— Здравствуй, Барни! Как поживаешь?

Голос Робинсона ответил:

— Замерз, как блоха на дохлом белом медведе.

— Это Барни Робинсон? — спросила миссис Уэст.

— Да, он ждет меня в коляске.

— Позови его, Джон. Я напою вас чаем. Барни мне всегда нравился; я сто лет его не видала. Он, кажется, скоро уезжает в Америку?

— Да, скоро. Но сейчас нам некогда садиться чай пить, — ответил Джон Уэст.

Вошел Артур, снял пальто и шляпу и коротко бросил матери:

— Здравствуй.

— Ну, мне пора, — сказал Джон. Он надел шляпу и поспешно вышел из комнаты.

Он сел в коляску рядом с Робинсоном. Миссис Уэст, вышедшая на крыльцо, крикнула:

— Здравствуй, Барни.

— A-а, моя старая любовь, — отозвался Барни. — Как поживаете, миссис Уэст?

— Помаленьку.

— Я так и не дождался, когда вы разведетесь со своим стариком, — пошутил Барни. — Вот и пришлось взять другую. Моя Флорри недурна, а все-таки не то, что старая любовь!

Миссис Уэст засмеялась. Джон Уэст крикнул из темноты:

— Иди, иди домой, мама, простудишься.

Когда послышался стук копыт по мостовой, старуха, держась за стены, вернулась на кухню. Джо встал, помог матери устроиться в кресле, снова сел и начал мешать огонь в очаге.

Артур молча поглаживал седые усы. Миссис Уэст с минуту напряженно всматривалась в его лицо, потом сказала:

— Артур, прошу тебя, не водись ты с Брэдли.

Он поднял голову и загоревшимся взглядом посмотрел на мать.

— Дик Брэдли заботился обо мне в тюрьме, — сказал он. — Он мой лучший друг, и я не брошу его.

Старуха отвела глаза от лица сына и снова принялась за вязанье. Комок подступил ей к горлу, она еле удерживалась от слез.

Сыновья посидели недолго. Джо сказал, что беспокоится, не заболел ли ребенок, и Арти ушел вместе с братом.

Миссис Уэст, опустив вязанье на колени, долго смотрела в огонь. Потом она горько-горько заплакала, как плачет человек, хороня свою последнюю надежду.

Джон Уэст и Барни Робинсон подъехали к дому Боба Скотта, недавно снова избранного в парламент штата Виктория.

Когда гости расположились в гостиной, Джон Уэст спросил хозяина:

— Вы уже говорили с Эштоном?

— Говорил, но только он не согласен.

Боб Скотт, приземистый курчавый молодой человек довольно приятной наружности, был чрезвычайно энергичен и обладал незаурядным даром красноречия. Невежда, демагог, игрок и карьерист, он как нельзя лучше подходил к уготованной ему роли — служить рекламой для «демократических убеждений» Джона Уэста и его «беззаветной любви» к рабочим.

— Видите ли, дело довольно сложное, — продолжал Боб. — Лейбористы будут голосовать против пересмотра закона об азартных играх, потому что новый законопроект защищает интересы имущих классов, в частности интересы Скакового клуба. Но что касается вашего плана, я сомневаюсь в его успехе. Пока что я завербовал только шесть человек; ну для начала этого хватит. Мы назовем нашу организацию партией «христианских социалистов» — такая была когда-то в Мельбурне. В воскресенье мы созовем митинг в театре «Бижу». Я заказал знамя — на зеленом фоне белая карта Австралии. Мы будем агитировать за «белую Австралию» и прочее. Будем нападать на Джоггинса, скажем, что он бездельник и не мешало бы ему поработать. И уж если искоренять азарт, то нужно начинать со Скакового клуба штата Виктория.

— Отлично. Мне нужна эта организация только для того, чтобы показать, что социалисты и лейбористы против Джоггинса. Старайтесь, старайтесь, я в долгу не останусь.

— А резолюцию собрания вы заготовили?

— Да. Она с тобой, Барни?

— Со мной. Сейчас прочту вам.

Барни вытащил из кармана сложенный лист бумаги и торжественно начал читать:

— «По мнению почтенного собрания свободных и богобоязненных граждан, гнусавые ханжи и святоши, которые поносят бедняка и призывают на его голову божью кару только за то, что он в кои-то веки поставит шиллинг на лошадку, а сами пресмыкаются перед раззолоченными биржевиками и плутами из Скакового клуба штата Виктория, являются постоянной угрозой порядку, покою, прогрессу и процветанию…»

Барни сделал паузу и, самодовольно покручивая усы, дал время своим слушателям оценить подпущенную им аллитерацию.

— «Они хотят, чтобы у нас было смешанное население, чтобы у нас верховодили желтокожие. Они стоят за труд по вольному найму, за оплату рабочим по десять шиллингов в неделю; за четырнадцатичасовой рабочий день, за потогонную каторжную систему и за всяческое политическое и экономическое рабство; они хотят еще больше раскормить жирных свиней. Во имя мира, порядка и честного управления страной мы требуем их немедленного изгнания из Австралийского Союза…»

— Ну и обозлятся же святоши! — воскликнул Скотт.

— Это годится, — сказал Джон Уэст. — Нам непременно нужно заручиться широкой поддержкой рабочих, Нужно показать, что у моего тотализатора и у моего клуба друзей не меньше, чем врагов. Упирайте на лицемерие святош. Говорите, что вы не против религии, но церковь обещает человеку все блага только на небе, а если бедняк ставит на лошадь, то у него есть надежда приобрести блага на земле, где они ему как раз и нужны, Нападайте на церковников, кричите, что они строят пышные соборы, а у рабочих нет даже крыши над головой.

— На церковников-то я буду нападать, не беспокойтесь, — сказал Скотт. — А как быть с католиками?

— Католическую церковь не трогайте. Она не против азарта.

В воскресенье театр «Бижу» был переполнен. Публика вела себя шумно, но миролюбиво: со всех сторон слышались беззлобные шутки, дружественные возгласы, смех. Сочинение Барни Робинсона было зачитано и поддержано несколькими ораторами. Все они в меру сил поливали грязью Джоггинса и его сторонников среди протестантского духовенства. Над трибуной висело полотнище с надписью: «Христианские социалисты».

Боб Скотт произнес воинственную речь; он стучал кулаком, кричал и жестикулировал, как одержимый. Он обозвал Джоггинса и его приверженцев ханжами, политическими шарлатанами, которые обрушиваются на тотализатор, но боятся нападать на Скаковой клуб или на фондовую биржу.

— Взгляните на церкви! — гремел он, изо всех сил колотя по столу. — Миллионы расходуются на возведение роскошнейших храмов, а бедняки ютятся в лачугах. Если бы Христос сошел на землю, он сказал бы: «Я буду строить дома для бедных». Голос Боба дрогнул от притворного волнения. — Пусть джоггинсы попробуют поработать!

В тот же вечер Джоггинс разразился новой филиппикой против Джона Уэста в театре «Водевиль».

На следующий день сэр Сэмюэл Гиббон, министр внутренних дел штата, объявил, что он намерен провести закон, который позволит полиции закрыть все тайные тотализаторы и игорные притоны.

Джон Уэст удвоил свои усилия, вербуя сторонников в рядах лейбористов. Он теперь, как никогда, нуждался в широкой поддержке. Он действовал успешно, но ему случалось натыкаться и на сопротивление. Некоторые низовые лейбористские организации принимали резолюции, осуждающие «политических деятелей, которые открыто поддерживают своим авторитетом азартные игры». Такую резолюцию приняли и керрингбушские лейбористы; секретарь организации, мистер Ренфри, недвусмысленно выразил свое несогласие с резолюцией, разразившись площадной бранью по адресу собрания. Оправдываясь перед Джоном Уэстом, он объяснил, что резолюция была внесена социалистами — левым крылом лейбористов. Он пообещал во что бы то ни стало протащить в организацию «нужных людей».

В понедельник утром Барни Робинсон, расположившись в холле Столичного клуба, просматривал номер «Века». Одна статья, видимо, заинтересовала его, и он, сорвавшись с места, побежал показывать ее Джону Уэсту, Ренфри и Фрэнку Лэмменсу.

В статье описывалась демонстрация безработных, организованная руководителем социалистической партии штата Виктория — Томом Манном.

Манн — видный деятель английского профсоюзного движения, приехал в Мельбурн несколько лет тому назад и вступил здесь в лейбористскую партию. Быстро разочаровавшись в политике австралийских лейбористов, он покинул их ряды и основал социалистическую партию штата Виктория. Органом новой партии была еженедельная газета «Социалист».

Эдди Корриган, один из ближайших помощников Тома Манна, сообщил Барни Робинсону о готовящейся демонстрации, и Барни, снедаемый любопытством, впервые после своего венчания отправился в церковь, где должны были собраться демонстранты.

Фешенебельные прихожане этой церкви не знали, что их ожидает, когда, покинув свои чопорные дома, отправились на поклонение богу, столь милосердно прощавшему вое прегрешения богачей. Правда, Том Манн предупредил священника, что придут безработные, но его преподобие никому ничего об этом не сказал, вероятно надеясь, что это всего-навсего глупая шутка.

Демонстранты во главе с Томом Манном прошли по городу от Дома профсоюзов до церкви и стали подниматься по широкой лестнице на паперть. По внешности Том Манн больше походил на духовную особу, чем на вождя угнетенных. Он был среднего роста, одет в темный костюм строгого покроя; правильные черты лица, ласковый и вместе с тем твердый взгляд голубых глаз, энергичный рот и густые черные усы невольно привлекали внимание.

За ним шел Эдди Корриган в своем лучшем, воскресном костюме и Перси Лэмберт — правая рука Манна, коренастый круглоголовый юноша с широким подбородком и приподнятыми уголками губ, словно он постоянно усмехался про себя. Лэмберт нес красный флаг. Церковный сторож выбежал на паперть и сказал: «Флаг оставьте здесь!» Взяв флаг из рук Лэмберта, он поставил его в угол за дверью.

Том Манн вошел в полупустую церковь, демонстранты — за ним.

Другой церковный сторож прошептал:

— Для вас оставлены задние скамьи.

Молящиеся поднимали глаза от молитвенников и со страхом смотрели на благопристойного предводителя безработных и его оборванных, небритых спутников.

— Вот как? — возразил Манн. — А мы вовсе не намерены торчать сзади. Пройдем вперед, товарищи! — Больше ста человек сели в передних рядах, остальные расположились в задних, а кому не хватило места, толпились на паперти и на лестнице. Некоторые из молящихся, брезгливо поджимая губы, поднялись и пересели подальше от безработных.

— Христос сказал: «Блаженны нищие духом, ибо их есть царство небесное». Да будут же богачи нищими духом, — начал священник, как истый твердолобый консерватор решив, что этим он зажмет рот непокорным. Но слова его возымели обратное действие: со всех сторон поднялся приглушенный ропот. — Возлюбленные братья, — продолжал он, — если бы люди утратили веру в царство небесное, то никто не стал бы повиноваться властям.

— Христос сказал: «Продай имение твое, и раздай нищим», — вскакивая на ноги, крикнул Эдди Корриган. Кое-кто из безработных захлопал, но большинство вопросительно смотрели на Тома Манна.

— У нас в Мельбурне не работает только тот, кто не хочет работать! — крикнул священник.

Поднялся шум; Лэмберт, сидевший рядом с Манном, встал со своего места.

— Расскажите нам правдивую историю Христа, и мы будем спокойно слушать, — сказал он и снова сел.

Лицо Тома Манна оставалось невозмутимым, хотя он и сомневался в успехе организованной им демонстрации. Он надеялся, что священник обратится с проповедью к безработным и выслушает их требования. Демонстрация должна была не только облегчить нужду безработных, но сплотить их, показать им собственную силу.

Но перепуганный священник торопливо благословил свою паству и укрылся в ризнице.

— Здесь сотни голодных! — крикнул ему вслед Лэмберт. Послышались звуки органа, и молящиеся, боязливо озираясь, стали проталкиваться к выходу, провожаемые насмешливыми замечаниями безработных.

Манн сделал знак, чтобы все оставались на местах, а сам пошел за священником, но у дверей ризницы его остановили три сторожа.

— Да здравствует социальная революция! — крикнул Лэмберт, и в ответ раздался такой страстный и грозный крик толпы, что стены церкви задрожали.

Том Манн сказал, обращаясь к сторожам:

— Я хочу, чтобы священник поговорил а этими людьми и выслушал их. Передайте ему это, и пусть он откажет.

— Ничего передавать мы не будем! — ответил один из сторожей, и все трое схватили Манна за руки. Манн стал вырываться, толпа готова была броситься на сторожей. Атмосферу разрядил Барни Робинсон. Он пришел в церковь как посторонний зритель, но не удержался и громко провозгласил нараспев, подражая голосу священника: — Сказано в писании: «Дом мой — домом молитвы наречется, а вы сделали его вертепом разбойников».

Послышались одобрительные крики, и толпа подхватила: «Вертеп разбойников, вертеп разбойников!» Его преподобие, стоя за дверью, все это слышал и, потеряв голову от страха, послал за полицией.

Сторожа отпустили Тома Манна; он вывел безработных из церкви и обратился к ним с краткой речью:

— Вы сейчас видели своими глазами, что они называют «идти по стопам Христа», Мы пришли сказать богатым прихожанам этой церкви, что тысячи людей в Мельбурне голодают, тогда как богачи живут в роскоши, и что же? Они бежали от нас. Здесь нам больше делать нечего! Но это не последняя наша демонстрация. Борьба за социализм будет продолжаться.

— Вон торгашей и менял из храма! — крикнул Эдди Корриган.

Толпа подхватила его крик, потом запела «Красное знамя» — английскую революционную песню, которую Том Манн привез в Австралию:

Поднимем выше красный стяг, Пусть трус дрожит и злится враг. Поднимем знамя над собой И с ним пойдем на смертный бой!

Эта демонстрация и описывалась в статье, которую Барни прочел вслух.

— Вот это здорово, так и надо! — сказал он, кончив читать.

— Вероятно, весело было, — заметил Ренфри.

Лэмменс промолчал. Джон Уэст сначала не слушал Барни, но к концу статьи, видимо, заинтересовался.

Барни был в полном восторге.

— Вот это нам и нужно! К власти должны прийти рабочие. Том Манн — замечательный человек! Нужно бороться за социализм.

— Ну, не знаю, — возразил Джон Уэст. — Манн слишком далеко заходит. Он хочет ниспровергнуть существующий строй.

— А как же иначе? В этом единственная надежда рабочих. И чем скорее это будет, тем лучше, — сказал Барни.

— Ничего подобного, — сердито ответил Джон Уэст. — Я тоже за социализм, но только не за такой, какого хочет Манн.

— Боишься, что он прикроет тотализатор и клуб, если придет к власти? — съязвил Барни. Проездной билет в Америку, лежавший у него в кармане, придавал ему храбрости, и он даже дерзал высказывать свое мнение.

— Это здесь ни при чем. Но у Тома Манна, вероятно, много последователей.

— Еще бы! И с каждым днем их становится все больше и больше. Ты поглядел бы, какие толпы собираются, чтобы послушать его, на берегу Ярры или по воскресеньям в «Бижу».

— Да, да, сторонников у него, должно быть, много. В театре «Бижу», говоришь? А что он думает об азартных играх?

— Я слышал, как он говорил, что причина азарта — неуверенность в завтрашнем дне и что при социализме эта неуверенность исчезнет. И что жилищная нужда и безработица худшее зло, чем азартные игры.

— Вот как? Так и сказал?

В следующее воскресенье к десяти часам вечера Том Манн закончил свой доклад, и тысячная толпа стала выходить из театра «Бижу». Манн протолкался к дверям и остановился у подъезда, разговаривая с окружившими его друзьями и отвечая на вопросы слушателей.

— На, возьми. Это для борьбы, и да благословит тебя бог, — сказал бледный худой старик; его держала под руку маленькая, бедно одетая женщина.

Они уже много месяцев не едят досыта — ни он, ни его жена, подумал Том Манн. Вернуть? Дает шиллинг, а у самого щеки втянуло от голода. У жены слезы на глазах.

— Спасибо, — сказал Том. — Вот такими шиллингами мы изменим мир.

Толпа поредела. Последние слушатели вышли из зрительного зала, и огни в театре погасли. К Тому Манну подошел Перси Лэмберт.

— Хорошо прошел митинг, Том. Ты домой?

— Да, домой. Увидимся завтра утром, в восемь.

Лэмберт ушел, и Том Манн остался наедине со своими мыслями; он думал о жителях Мельбурна и его пригородов, о бездомных, которым негде ночевать, о безработных, которым нечем утолить голод. Он мысленно видел их искаженные отчаянием лица, слышал жалобный плач больных голодных детей. Если бы только я мог объяснить всем людям, что мы, социалисты, знаем, где выход! Выход этот — социализм! Но как трудно это объяснить. Потребуются годы неустанного труда, пропаганды и организационной работы, чтобы вооружить людей этим знанием. Сколько еще предстоит дела и как нас мало! И как мало у нас денег для борьбы!

— Вы Том Манн? — прервал его мысли негромкий голос. Он и не заметил, что какой-то человек вышел из темного угла подъезда и следовал за ним по пятам.

Незнакомец был выше ростом, чем Том Манн, но более хрупкого сложения. Широкополая шляпа, низко надвинутая на лоб, скрывала его глаза.

— Да, я Том Манн.

— Я принес вам чек на тысячу фунтов для помощи безработным.

Смысл этих слов не сразу дошел до сознания Тома.

— Вот это хорошо, — проговорил он наконец. — Наша организация сильно нуждается в средствах, необходимых для оказания материальной помощи безработным. Это очень, очень хорошо!

Незнакомец протянул Тому конверт. Том заглянул ему в лицо.

— А кому мы обязаны столь щедрым даром?

— Мистеру Джону Уэсту.

Том Манн, который уже открыл было конверт, остановился.

— Мистеру Джону Уэсту?

— Да, ему. Он велел передать вам чек. Деньги предназначены для безработных, а как вы распорядитесь этой суммой, его не интересует.

— Так… Мистер Джон Уэст. Это ему принадлежит тотализатор в Керрингбуше и Столичный конноспортивный клуб?

— Да.

Манн с минуту молчал, не зная, что сказать. Никто лучше него не понимал, какова связь Джона Уэста с лейбористской партией, да и Эдди Корриган многое рассказал ему о короле букмекеров.

— Простите! — сказал Том Манн, вежливо, но решительно, возвращая конверт с чеком. — Очень сожалею, но я не могу принять этих денег. Если мистер Уэст желает оказать помощь безработным, пусть он это делает сам.

Незнакомец, видимо, не ожидал отказа.

— И передайте ему, что социалистическая партия штата Виктория не примет эту тысячу фунтов, которую он шиллинг за шиллингом и пенни за пенни выманил у рабочих.

Том Манн круто повернулся и пошел прочь, а Фрэнк Лэмменс — ибо это был он — так и остался стоять на тротуаре с разинутым ртом.

Через несколько дней делегация безработных подошла к Столичному конноспортивному клубу. Ее провели в бильярдную, где Джон Уэст и Фрэнк Лэмменс в присутствии репортеров выслушали главу делегации.

— Такие люди, как вы, не нуждаются в милостыне, вам нужна работа, — внушительно сказал Джон Уэст. Он повернулся к Фрэнку Лэмменсу. — Не найдется ли для них какого-нибудь занятия на наших спортивных предприятиях?

— Может быть, и найдется, мистер Уэст. Но крайней надобности нет, — солидным тоном ответил Фрэнк. — Мы могли бы устроить, скажем, человек десять — пятнадцать.

— Пятнадцать? Нет, нет — тридцать! Непременно тридцать! — решительно заявил Джон Уэст под жидкие хлопки делегатов. — Мы можем принять человек шесть или восемь маляров, а остальных — чернорабочими. Это хоть немного облегчит положение. В самом деле, очень грустно видеть, что для таких крепких, сильных молодцов, которые хотят работать, работы не находится. Я считаю, что долг правительства — найти работу для всех желающих работать.

— Вот ему бы и быть премьером, — громким шепотом произнес маленький худосочный человек, стоявший в заднем ряду.

— Я считаю, что долг каждого гражданина заботиться о том, чтобы все люди могли заработать на кусок хлеба с маслом для жены и детей. Поэтому я прошу вас выбрать из своей среды тридцать человек, и я обеспечу их работой на три месяца.

Делегаты захлопали, и кто-то сказал!

— Вот это благородно!

— Мы установим свою систему сотрудничества. Без еды и без теплой одежды вы не работники, поэтому я выдам вам сто фунтов вперед, а вы потом выплатите мне эти деньги из своего жалованья. — Этот щедрый филантропический жест был встречен громкими аплодисментами. — Бесполезно утверждать, что у нас нет безработицы. Вы знаете, что она есть! И я это знаю. Все мы это знаем! Я сам страдал от нее так же, как и вы. Причина безработицы — в плохой системе управления.

— Верно! Вот это верно!

— Безработица будет продолжаться до тех пор, пока система управления не будет улучшена. За работу мы будем платить по тарифу, установленному для каждого разряда рабочих. А сейчас, чтобы хоть немного облегчить ваше положение, я дам сто фунтов.

— Вот это дело! — сказал глава делегации.

— И деньжищ у него, должно быть! — заметил другой.

Глава делегации поблагодарил мистера Уэста за «великодушие» и последовал за ним в кабинет, где ему был вручен чек на сто фунтов.

Газеты на все лады восхваляли щедрость Джона Уэста, и только «Бюллетень» поместил враждебную заметку:

«Джон Уэст уделил безработным сто фунтов из своего богатства, легко нажитого на таких же бедняках, как они; эта сумма послужила лишней рекламой для его нелегального предприятия. Разница между миллионером Уэстом и другими миллионерами только в том, что он запросто разговаривает с беднотой, чего те не делают».

Джон Уэст пришел в бешенство от «бесстыдства экстремистской газетки».

Между тем в парламенте штата началось прохождение законопроекта, запрещающего азартные игры. Никто не сомневался, что дело кончится закрытием тотализатора и клуба и что число состязаний на трех ипподромах Джона Уэста будет сильно сокращено. Законопроект содержал шестьдесят статей. Во-первых, он точно устанавливал признаки, по которым определялось помещение нелегального игорного дома. Кроме того, он предусматривал арест лиц, застигнутых в помещении, а также хозяина или съемщика его. Была даже статья, согласно которой клиент, проигравший ставку в тайном тотализаторе, имел право через суд требовать свои деньги обратно. По новому закону разрешение на открытие новых конноспортивных клубов и устройство состязаний должно было всецело зависеть от министра внутренних дел.

Когда Сэмюэл Гиббон излагал в парламенте внесенный им законопроект, его то и дело прерывали. Реплики с мест так и сыпались из рядов лейбористов и либералов; особенно старались Гарсайд и Скотт. Со всех сторон раздавались требования — не смешивать тайный тотализатор с состязаниями пони.

Во время первого чтения против законопроекта выступил Дэвид Гарсайд. Когда он начал выгораживать Джона Уэста, один из членов правительственной партии крикнул:

— Он подкуплен Джоном Уэстом! Это его ставленник!

Дэвид тряхнул мохнатой головой, притворяясь глубоко оскорбленным.

— Мистер Уэст — один из моих клиентов и, как всякий клиент, оплачивает мои услуги, — с достоинством сказал он.

Фрэнк Эштон выразил точку зрения лейбористов, задав министру вопрос, почему закон об ограничении иммиграции и другие не менее важные законы откладываются ради закона об азартных играх.

Лейбористы голосовали против законопроекта, зная, что у большинства рабочих он не встретит одобрения. Кроме того, они знали, что консерваторы и та часть либералов, которая поддерживала их, просто хотели новым законом отвлечь внимание от того обстоятельства, что они не удосужились провести более насущные социальные реформы. Но кое-кто из лейбористов, в том числе и Боб Скотт, выступали против законопроекта из меркантильных соображений: Джон Уэст щедро оплачивал их образ мыслей.

Банкирский дом, который вел дела Джона Уэста, сообщил своему клиенту, что капитал его округлился до миллиона. Главными источниками его доходов по-прежнему были тотализатор, клуб и конские состязания. Новый законопроект грозил ему крупными убытками. Джон Уэст решил во чтобы то ни стало провалить его или по крайней мере смягчить.

Отлично понимая, что новый закон пойдет на пользу Скаковому клубу штата Виктория, и все еще злобясь на его заправил за «пожизненное отлучение», Джон Уэст обратился к премьеру с предложением арендовать Флемингтонский ипподром за двадцать пять тысяч фунтов в год. Это предложение вызвало сенсацию.

Флемингтон был штаб-квартирой привилегированного Скакового клуба, который по традиции пользовался ипподромом за символическую плату — два зерна перца в год. Любители конного спорта колебались, не зная, кому отдать предпочтение. С одной стороны — Джон Уэст, который открыто наживался на бегах и скачках, с другой — Скаковой клуб, преследовавший якобы чисто спортивные цели; однако люди, которые там хозяйничали, составили себе состояние либо игрой на скачках, либо коннозаводством. Члены правления клуба, как и Джон Уэст, жаждали денег и власти и, так же как он, были застрахованы от нескромных вопросов собственных служащих.

Премьер Бонд наотрез отказался от предложения Джона Уэста, заявив, что его вполне устраивает Скаковой клуб штата Виктория.

Джон Уэст всеми средствами боролся против законопроекта и в парламенте и вне его, однако без особого успеха. И вдруг, когда дебаты уже подходили к концу, его осенила блестящая идея.

Он вызвал к себе Боба Скотта, Фрэнка Лэмменса, Ренфри и Дэвида Гарсайда. Теперь адвокат уже не решился бы предложить Джону Уэсту прийти к нему в контору.

Все собрались в новом помещении, которое Джон Уэст недавно снял под контору для своих многочисленных спортивных предприятий. Помещение было небольшое, скудно обставленное: стойка, несколько стульев вокруг стола, на стенах — обычные спортивные фотоснимки.

— Ну-с, джентльмены, — весело приветствовал их Джон Уэст, — как продвигаются дебаты?

— Неважно, — ответил Гарсайд. Знаменитый адвокат явно старел: он утратил былую живость, и его борода, волосы и брови поседели. — В лучшем случае нам удастся путем обструкции задержать принятие закона до весенних состязаний. Ведь вы этого и хотите?

— А вы что скажете, Боб?

— Боюсь, что Дэйви прав. Но я надеюсь, что вам не очень сократят число состязаний на ваших ипподромах.

— Вот, вот. Это самое главное. Затягивайте дебаты до весны. И добейтесь для меня не меньше шестидесяти состязаний в год. Но должен вам сказать, что у меня есть идея: мне кажется, мы можем провалить законов проект.

— Да что вы, Джек? Каким образом? — оживился Боб. Дэвид Гарсайд погладил седую бороду и искоса взглянул на Джона Уэста, словно спрашивая; «Ну, что ты еще надумал?»

— Новый закон — на руку Скаковому клубу и во вред мне. Так. Теперь, допустим, мы внесем такие поправки, что он станет помехой для Скакового клуба. Тогда клуб заставит Бонда и Гиббона отклонить его. Верно?

— Верно, Джек! — подтвердил Боб.

— Завтра же один из вас перекинется к святошам и внесет предложение — запретить азартную игру повсюду, включая и Флемингтонский ипподром.

— Вы просто гений, Джек! — воскликнул Боб Скотт, никогда не упускавший случая польстить своему покровителю.

— А ведь это может выйти, — сказал Гарсайд.

— Конечно может. Вы только подумайте! — с увлечением продолжал Джон Уэст. — Насколько мне известно, законопроект для Бонда и Гиббона составлял Суинтон. Он прикидывается святошей чистой воды, а на самом деле он член правления Скакового клуба. Как только вы внесете поправку, клуб перестанет поддерживать законопроект — и его провалят. Консерваторы не пойдут на то, чтобы запретить богачам играть на легальных ипподромах.

— Ну еще бы! — подхватил Скотт. — И вот что я придумал: мы внесем поправку, запрещающую публиковать условия пари до или после состязаний. Тогда и Сол Соломонс и все букмекеры Скакового клуба будут против. Наша возьмет!

— Ух ты! — возликовал Ренфри. — Того и гляди, Джоггинс перейдет к нам!

— Я могу подготовить поправку, — вызвался Гарсайд.

— Нет, нет. Этим займется Эштон. Так будет лучше. К вам могут отнестись с подозрением. И так уже много сплетен ходит.

— Пожалуйста, как вам угодно.

— Эштон скоро должен быть здесь. Я его жду.

— В таком случае разрешите мне удалиться. Он меня не любит, и я плачу ему тем же. Наглость какая! Назвать меня публично, на заседании парламента, предателем только за то, что я баллотировался по списку лейбористов, а потом перешел к либералам. Да я с самого начала именно этого и хотел.

Джона Уэста не интересовали политические взгляды его ставленников, лишь бы они выполняли то, что от них требовалось. Он был доволен и Эштоном и Гарсайдом. Оба они отлично боролись против законопроекта об азартных играх. Чего же ему еще!

Он не стал задерживать Гарсайда.

— Как хотите, только сегодня на заседании парламента не забудьте переменить тактику.

— Будьте покойны, не забуду.

Когда Гарсайд ушел, Ренфри спросил Джона Уэста:

— Много сплетен собрал про Гиббона и Суинтона?

— Хватит. Гиббона я прижму, Я узнал, что он работает на пару с одним крупным букмекером, а еще он совладелец заведений мадам Брюссельс. Это факт! Теперь я ему покажу! Попляшет он у меня! Барни все это написал до своего отъезда. Думаю дать в «Истину». Джон Нортон зол на святош. Он напечатает.

— Ну, а про Суинтона?

— Про него ничего такого не знаю. Только вот рабочим оплату снизил, когда строили плотину. А вот про Бонда — сколько угодно. Он как-то раз забыл свой жезл спикера в одном из домов мадам Брюссельс. Но я пока что его не трогаю. Посмотрим, что он ответит нашей делегации о числе состязаний.

— Против Суинтона и я ничего не выкопал, — со вздохом сказал Ренфри. — Не курит, не пьет. Небось, на собственную жену — и то не глядит.

Между тем Фрэнк Эштон уже подходил к конторе Уэста. Широкий лоб Фрэнка был нахмурен. Джон Уэст звонил ему дважды: вчера он сказал, что поставит за него на верную лошадку; на какую, не может сообщить по телефону, потому что агенты Джоггинса подслушивают его телефонные разговоры. Интересно — взяла она скачку? И сколько он поставил? Придется поверить ему на слово.

А сегодня утром Джон Уэст опять звонил и просил прийти к нему в контору по важному делу. Ну что ж, послушаем, какое такое важное дело, но сдается мне, что мистер Уэст и мистер Эштон скоро разойдутся в разные стороны. Помочь ему провалить законопроект — это еще куда ни шло, но…

— Вы хотели видеть меня, мистер Уэст? — спросил он, усаживаясь на стул, на котором только что сидел Гарсайд.

— Да. Как, по-вашему, закон пройдет?

— Судя по всему, он будет принят и утвержден без существенных поправок.

— А если будет предложена поправка о запрещении игры даже в Флемингтоне?

— Думаю, кое-кто из министров пойдет на это. Суинтону и другим нельзя будет возражать, потому что выступали они очень резко. Трудно сказать наперед. О такой поправке я не подумал. Впрочем, сомневаюсь, чтобы это помогло. Бонд — человек неглупый. Поставит поправку на голосование, и ее провалят.

— А может, Бонд ее поддержит, — вставил Скотт.

— Вот вы подготовили бы поправку и сегодня же внесли предложение, — сказал Джон Уэст. — Если в законопроекте будет предусмотрено запрещение всех видов азарта, то мы должны поддерживать его, а не проваливать.

Эштон смущенно топтался на месте и, видимо, хотел как можно скорее выбраться из конторы Уэста.

— Хорошо, мистер Уэст, я внесу предложение о поправке, как только откроется заседание палаты, — сказал он и направился к двери.

— Кстати, мистер Эштон, я чуть было не забыл. Принц Чарлз выиграл. Я не мог назвать имя лошади по телефону. В последнем заезде. Выдача — семь к одному. Я поставил за вас десять монет. Получайте семьдесят фунтов. — Джон Уэст протянул Эштону конверт. Тот помялся немного, однако деньги взял.

— Весьма благодарен, — проговорил Фрэнк Эштон и торопливо вышел. Лицо его пылало от стыда.

Фрэнк Эштон отлично понимал, что деньги, врученные ему Джоном Уэстом, — просто замаскированная взятка. Это уже совсем не то, что позволить владельцу тайного тотализатора взять на себя расходы по предвыборной кампании. Чем это кончится? К лицу ли такое поведение политическому деятелю, который только что объездил весь штат вместе с Томом Манном, публично прославляя социализм и клеймя язвы капитализма во всех городах и селениях?

Полученные от Уэста семьдесят фунтов пойдут на оплату самых неотложных долгов. Когда-то он обходился весьма скромными средствами; но после избрания как-то так получалось, что оклада члена парламента не хватало на жизнь. Вскоре после своего первого успеха на политическом поприще он женился, и теперь у него уже было двое ребятишек. Он пристрастился к игре, любил выпить с приятелями, пообедать в дорогом ресторане. Но не это было главной причиной плачевного состояния его финансов.

Фрэнк Эштон не умел отказывать, когда к нему обращались за помощью. Любого члена парламента находящиеся в его избирательном округе спортивные и благотворительные общества осаждают просьбами о покровительстве — вежливый способ добиваться пожертвований. Фрэнк Эштон неизменно отзывался на такие просьбы. Не отказывал он и все растущей армии безработных; он очень скоро приобрел славу человека, у которого всегда можно «перехватить на обед». Не все, кто останавливал Фрэнка на улице, в самом деле нуждались; были и просто мошенники, которые злоупотребляли его щедростью.

Друзья Фрэнка Эштона не раз видели, как он на прогулке за полчаса успевал раздать немалую сумму денег, причем часто даже не ожидая, чтобы его попросили о помощи. Когда над этим смеялись, он отвечал с улыбкой: «Моя цель — уничтожить бедность в будущем; значит, я должен помогать беднякам уже сейчас». Постоянное безденежье приводило в уныние Марту, его жену; это была очень обыденная, вечно ноющая женщина, не понимавшая ни пылкой натуры своего мужа, ни его политических убеждений.

Когда открылось заседание палаты, Джон Уэст сидел на галерке, отведенной для публики. Все члены парламента стоя приветствовали спикера; затем была прочитана молитва, и началось второе чтение законопроекта. Фрэнк Эштон взял слово и, привычным жестом отбросив волосы со лба, сказал:

— Господин председатель, я хочу внести следующую поправку: «Палата представителей считает, что закон, запрещающий азартные игры, должен касаться всех без исключения классов, организаций и частных лиц и распространяться также и на официально зарегистрированные спортивные общества. Иначе новый закон явится лицемерным мероприятием, которое якобы должно отразить желание избирателей, а на самом деле обманывает их».

Бонд наклонился к Гиббону, и они начали оживленно шептаться.

Последовали продолжительные дебаты о приемлемости внесенной поправки, во время которых Боб Скотт подбивал своих коллег изображать из себя поборников нравственности и ратовать за полное искоренение азарта.

— Не пора ли прекратить обструкцию? — саркастически бросил Бонд.

Наконец лидер лейбористов предложил еще раз обсудить поправку на заседании фракции.

— Лучше обсудить поправку в конторе Джона Уэста! — крикнул Бонд, известный своим непарламентским поведением.

Тут вскочил Дэвид Гарсайд и начал доказывать, что поправка вполне приемлема как она есть и нечего ее больше обсуждать. Как всегда, он утверждал, что более сведущ в вопросах парламентской процедуры, чем спикер, председатели парламентских комиссий или кто бы то ни было еще.

Фрэнк Эштон вторично взял слово и сказал с иронией:

— Я хотел бы, чтобы кабинет проявил больше искренности в данном вопросе. Если желательно оградить бедняка от зол азартных игр, неужели мы при помощи нового закона ввергнем богачей в омут порока? Кроме того, я требую, чтобы премьер взял обратно свой намек, будто бы поправка была составлена не мной, а посторонним лицом. Это непристойно и не соответствует истине. Я готовил поправку в присутствии секретаря палаты.

— Если мое замечание может дать повод к малейшей обиде, то я беру свои слова обратно, — ответил Бонд с ехидной улыбкой. Выпад был сделан — довольно пока и этого.

Когда лейбористы вышли из зала, лидер фракции резко спросил Эштона, почему тот внес поправку, не обсудив ее с ним. Лидер побаивался Джона Уэста и не мог не считаться с его влиянием в лейбористской партии, но все же Эштон явно хватил через край. Фрэнк Эштон отвечал односложно. Он всегда был преданным лейбористом, и теперь совесть мучила его; и когда лидер напрямик заявил ему, что поправку надо взять обратно, он не стал спорить.

Эштон вернулся в зал, в третий раз взял слово и отказался от своего предложения. Бонд удовлетворенно ухмыльнулся. Джон Уэст испепеляющим взором глядел на Фрэнка. Затем поднялся Боб Скотт и предложил поправку, запрещающую опубликование условий пари. Премьер Бонд, торжествуя победу над своим врагом — Эштоном, на радостях нечаянно принял поправку. На другой день в газетах появилось письмо за подписью секретаря Скакового клуба, в котором резко критиковалась новая статья закона.

Премьер Бонд немедленно забаллотировал поправку Скотта. Потом сторонники Джона Уэста начали обструкцию, чтобы оттянуть принятие закона. Дэвид Гарсайд лез из кожи вон; при каждом удобном и неудобном случае он вскакивал и произносил длиннейшие речи. Наконец он поставил новый рекорд для Австралии — проговорил тринадцать часов подряд, цитируя исторические документы, правила парламентской процедуры, свод законов и античную поэзию и обливая грязью по очереди всех членов правительства.

К концу ноября 1906 года новый закон, запрещающий азартные игры, вошел в силу. Керрингбушский тотализатор и Столичный конноспортивный клуб оказались под запретом. Число конных состязаний, разрешенных Джону Уэсту, сократилось со ста пятидесяти двух до сорока восьми в год. Могло быть хуже, разумеется, но Джона Уэста это не утешало: он считал, что могло быть лучше, а раз так — Гиббон, Суинтон и Бонд должны поплатиться за то, что смеют его преследовать.

Первой своей жертвой он избрал Гиббона и передал в редакцию «Истины» статью, сочиненную Барни Робинсоном. Затем он послал за Фрэнком Эштоном.

— Вы желали меня видеть, мистер Уэст?

— Я хочу, чтобы вы завтра огласили это в палате.

Эштон пробежал глазами напечатанные на машинке листки.

— Простите, — сказал он, — если вы хотите, чтобы лейбористы выступили с этим, вам придется поговорить с лидером.

— Я говорил с ним. Он дурак. Ответил мне, что не может использовать мой материал, потому что там одни пошлости.

— Без согласия лидера я ничего сделать не могу, — сказал Эштон, смущенно ероша волосы.

— Не дурите! Гиббон — святоша и лицемер. Он стоит того, чтобы его разоблачили.

— Безусловно. Но я не могу действовать наперекор лидеру нашей партии.

— Ах, так? — глаза Джона Уэста сузились от ярости. — Придется мне подумать о том, чью кандидатуру поддерживать на будущих выборах.

— Это — ваше личное дело, — сухо сказал Эштон и быстро вышел, весь красный от смущения и гнева.

Джон Уэст посмотрел ему вслед и сердито пожал плечами.

Сэр Сэмюэл Гиббон был высок ростом, носил бакенбарды, а нос его напоминал клюв попугая. В это утро, сидя, как обычно, в своем кабинете, он никак не мог сосредоточиться на текущей работе; его терзала тревога: Джон Уэст публично заявил, что намерен разоблачить «лицемерие и двуличность» Гиббона.

Мрачные мысли Гиббона были прерваны появлением самого премьера. Бонд приоткрыл дверь и заглянул в комнату. Очки его были сдвинуты на лоб, в глазах мелькал озорной огонек, бородка подергивалась.

— Вы уже видели последний номер «Истины», Сэм?

— Никогда не читаю этой газеты, — рассеянно ответил Гиббон.

— Я думал, что найду у вас сегодняшний номер.

— Да нет его у меня.

Бонд, ухмыляясь, прикрыл дверь.

«Какого черта он просит у меня „Истину“? — спросил себя Гиббон. — Боже мой! Неужели… Да нет, не может быть! Они не посмеют!»

Он выскочил из комнаты, бросился на улицу и купил газету в ближайшем киоске.

О, господи! На первой полосе!

Вернувшись в кабинет, он сел за стол и, отдуваясь, начал читать. Он весь трясся, словно получил тяжелую рану в живот.

«РАСПУТСТВО И БАРЫШ, — гласил заголовок. — Открытое письмо сэру Сэмюэлу Гиббону.

Вы корчите из себя праведника. Неоднократно, будучи мэром Мельбурна, вы председательствовали на собраниях и митингах, созванных для борьбы против греха и порока, за нравственное обновление мужчин и женщин… Теперь, в качестве члена правительства, вы провели закон, запрещающий азартные игры, тайную продажу спиртных напитков и другие виды поощрения порока. По-видимому, вам пришлось поступиться своими частными интересами ради добросовестного выполнения общественного долга…»

Гиббон так судорожно комкал в руках газету, что казалось, она вот-вот разорвется.

«…вы сами являетесь владельцем нескольких кабаков, и вам принадлежат закладные на помещения многих других. Таким образом, вы лично заинтересованы в торговле спиртными напитками. Кроме того, мне известно из достоверных источников, что вы агент и юрисконсульт землевладельца Джо Джонсона, который не обрабатывает свои земли, а ведет букмекерство в грандиозных масштабах и имеет в Мельбурне недвижимую собственность, включая несколько ресторанов. Если людская молва — не пустая болтунья, как принято думать, то этому гиганту корысти принадлежат и другие дома, которые пользуются еще худшей славой, чем самые подозрительные кабачки, ютящиеся в темных закоулках».

Сэр Сэмюэл глухо застонал и стал читать дальше:

«…вы не раз давали деньги в долг самой недостойной и безнравственной женщине в Мельбурне — мадам Брюссельс, этому воплощению разврата, которая много лет живет за счет позора своих сестер по греху и чье заведение вот уже свыше четверти века чернит хваленую праведность нашей „волшебной столицы“…»

Гиббон не дочитал статьи. Хуже этого уж ничего быть не может. Отшвырнув газету, он погрузился в мрачное раздумье. Под ложечкой у него сосало, словно он уже несколько дней ничего не ел, и весь он дрожал мелкой дрожью.

Невозможно предстать в палате перед лейбористами после этого! Сейчас же подать в отставку и навсегда уехать из Австралии! Раз его двойная игра разоблачена, какой смысл упорствовать? У него есть титул, есть состояние, а политика ему и так надоела. Чем скорее океанские воды лягут между ним и Мельбурном, тем лучше. Неизвестно, что еще может придумать Джон Уэст. Не стоит дожидаться, когда он бросит бомбу в твою гостиную. От одной этой мысли у Гиббона волосы стали дыбом.

Премьер снова приотворил дверь.

— Ну, раздобыли номер «Истины», Сэм?

— Чему вы рады? — огрызнулся Гиббон. Он терпеть не мог Бонда: вечно язвит, паясничает, — Как бы вам не заплакать!

— А что?

— Вот напишут про ваши земельные махинации или про спикерский жезл, который вы забыли у мадам Брюссельс.

Улыбка сошла с лица Бонда. А ведь верно, чем черт не шутит! Он стал лихорадочно перебирать в памяти происшествия последних дней. Боб Скотт на вчерашнем заседании назвал его земельной акулой! А все этот законопроект. И дернул же черт внести его!

— Уэст не посмеет!

— Как сказать! Я бы не поручился.

Бонд предпочел переменить разговор.

— Звонят уже, идем в палату?

— Вы что? Воображаете, что после этого я появлюсь перед Скоттом и Гарсайдом и перед всей этой шайкой?

Не прошло и недели, как сэр Сэмюэл Гиббон навсегда покинул Австралию. Вскоре за ним последовал премьер-министр Бонд, решивший провести полгода вдали от родины.

Третья жертва, намеченная Джоном Уэстом, оказалась менее податлива. Сэр Джордж Суинтон намекнул, что лейбористы, возражавшие против закона об азартных играх, были подкуплены. Джон Уэст объявил, что на предстоящих выборах будет поддерживать независимого кандидата и провалит кандидатуру Суинтона, В ответ на это Суинтон удвоил выпады против Уэста, а тот предупредил, что ответит на все обвинения на собрании, где Суинтон будет выступать со своей последней предвыборной речью.

Тысячная толпа, до отказа переполнившая зал, с удивлением рассматривала элегантно одетых молодых людей, в несколько рядов сидевших на эстраде позади Суинтона и председателя собрания. В проходах стояли полицейские.

Джон Уэст стоял в задних рядах, окруженный своей многочисленной шайкой во главе с Ренфри и Диком. Джон Уэст был уверен, что Суинтону не удастся подкрепить свои нападки доказательствами, и считал себя несправедливо оклеветанным. Настроение у него было самое боевое.

План, разработанный Джоном Уэстом, состоял в следующем: как только откроется собрание, он пройдет на эстраду и будет записывать слова Суинтона; потом он потребует, чтобы Суинтон привел доказательства. Затем Дик Капуста поведет сотню испытанных драчунов на приступ эстрады; Суинтона и председателя изобьют, а дальше вести собрание будет Джон Уэст.

Увидев, что председатель встает, чтобы открыть собрание, Джон Уэст прошел по среднему проходу на эстраду, уселся на стул и положил шляпу на пол, опасливо оглядываясь через плечо. Под приветственные крики из первых рядов и шиканье из последних оратор начал свою речь.

— Господин председатель, уверенно произнес Суинтон. Он привык выступать в сложной обстановке. В девяностых годах он слыл радикалом, но по мере усиления лейбористской партии все сильнее тяготел к консерваторам.

— Ура Джеку Уэсту! — заорал Дик Капуста, и задние ряды подхватили его крик.

Суинтон несколько оторопел, но все же заставил себя улыбнуться…

— Я прошу только беспристрастия и справедливости, — проговорил он.

— Вот мы тебе покажем справедливость! — крикнул чей-то хриплый бас.

— Я буду говорить напрямик, — продолжал Суинтон. — Мой соперник представляет худшие элементы мельбурнского населения. Его поддерживают одни игроки и пьяницы.

— Ты скажи про Джека Уэста! — не унимался Дик.

— Я убежден, что мистер Уэст хочет захватить в свои руки парламент, чтобы добиться отмены нового закона об азартных играх. «Надеюсь, сидящие за мной боксеры-любители не хвастали, когда уверяли, что умеют драться», — подумал Суинтон.

— Мой соперник — не член лейбористской партии. По-видимому, никто вообще не знает, кто он такой. Известно только, что его поддерживает владелец керрингбушского тотализатора.

Джон Уэст торопливо записывал. Лицо его выражало праведный гнев.

— Меня могут спросить: разве мистер Уэст не имеет права выдвигать любую кандидатуру, если она кажется ему подходящей?

В задних рядах захлопали.

— Разумеется, мистер Уэст имеет на это полное право. Он мне не друг и имеет полное право выдвинуть кандидата из своих друзей.

— А кто урезал жалованье рабочим? — крикнул Дик, и толпа из задних рядов двинулась по проходам к эстраде.

— Хотим Джека Уэста! — закричали хором несколько голосов.

— Мистер Уэст имел дерзость распространить среди избирателей этого округа длинное письмо, в котором восхвалял кандидата как покровителя честного предприятия и благородного спорта.

Шайка Уэста угрожающе зарычала. Сторонники Суинтона молчали, не решаясь открыть рот.

«Почему он не заговаривает о взятках?» — думал Джон Уэст, оглядываясь на мускулистых щеголей за своей спиной.

— Благородный спорт — это нелегальные скачки, а честное предприятие — керрингбушский тотализатор! — с решимостью отчаяния бросил Суинтон.

Поднялся оглушительный рев. Все чувствовали, что драки не миновать.

— Раз… два… три… четыре… — начала считать шайка Уэста, мешая оратору.

Суинтон еще несколько минут пытался перекричать шум, но увидев, что это безнадежное дело, махнул рукой и опустился на стул.

Джон Уэст встал и опять украдкой оглянулся. По знаку председателя из глубины эстрады вышло трое боксеров, и это заставило Джона Уэста снова сесть. Шайка Уэста, возглавляемая Диком, кинулась вперед.

— Дайте Джеку Уэсту сказать! Дайте сказать!

— Мистер Уэст здесь не получит слова! — сердито крикнул председатель. — Пусть нанимает для себя другое помещение!

Дик повел свой отряд сквозь толпу растерянных сторонников Суинтона. Полицейские нерешительно топтались на месте.

— Ура Джеку Уэсту!

— Пусть только Суинтон выйдет на улицу, уж мы доберемся до него!

Шайка Уэста еще подвинулась вперед. Несколько человек предусмотрительно покинули зал, опасаясь скандала.

Председатель сказал дрожащим голосом: — Мистер Уэст, если желает, может задать вопрос.

Джон Уэст встал со своего места под неистовые вопли своих приверженцев, стеной стоявших перед эстрадой. Он слегка трусил, но голос его, как всегда, звучал уверенно и внятно.

— Мистер Суинтон обвинил меня в том, что я даю взятки членам высшего органа нашей страны. Я требую, чтобы он привел доказательства. — Джон Уэст вытащил чек из кармана: — Ставлю пятьсот фунтов, что он ничего не докажет!

Он вызывающе повернулся к Суинтону. Председатель взял Джона Уэста за плечо.

— Не смей трогать его, дрянь! — рявкнули Дик и его отряд.

Джон Уэст бросил чек на стол.

— Принимаете пари? Если вы не трус, встаньте и повторите свои обвинения. — Джон Уэст даже побелел от злобы и волнения.

У Суинтона вид был растерянный; глаза его, и без того навыкате, чуть не вылезали из орбит.

Наконец он встал и пролепетал извиняющимся тоном:

— Я не заявлял, что Уэст давал взятки членам парламента.

— Неправда! Джек Уэст говорит, что заявлял! — загремел Дик.

Толпа неистовствовала; люди толкались, напирали на эстраду.

Джон Уэст повернулся лицом к залу.

— Кто внес в девятьсот втором году предложение снизить заработную плату рабочим? Он или не он?

— Не могу же я помнить все свои предложения, — пробормотал Суинтон.

Джон Уэст выхватил из кармана газету и помахал ею под носом у Суинтона. Он уже себя не помнил и не остановился бы ни перед чем.

— Так почитайте, что здесь написано!

— Но я недавно поднял оплату на шиллинг в день, — защищался Суинтон.

— Отвечайте прямо — да или нет? — закричал Джон Уэст.

— Отвечайте прямо! — подхватила толпа.

Заговорил председатель; Джон Уэст перебивал его; толпа кричала, выла, ревела. В середине зала поднялся небольшого роста человек и робко провозгласил ура в честь Суинтона. Одноглазый Томми схватил его за шиворот, выволок в проход и потащил к дверям. Боксеры-любители, получившие приказ действовать только в случае нападения на эстраду, молча выжидали.

Председатель, стараясь перекричать шум, увещевал Джона Уэста. Дик Капуста, решив, что Джону Уэсту не дают говорить, бросился на эстраду, крича во все горло: «Лезь, лезь, хватай их!» Он оказался менее наблюдательным, чем Джон Уэст, и не заметил, что эстрада полна людей. Ему велели взять эстраду приступом — значит, и рассуждать нечего.

— Караул! Помогите! — завизжал насмерть перепуганный председатель.

Полицейские в боковых проходах стали проталкиваться вперед. Дик уже стоял на эстраде. Боксеры только этого и ждали. Два дюжих молодца подхватили Дика и как щепку швырнули обратно в толпу его подручных.

Железные руки схватили Джона Уэста за плечи. Кое-кто из его людей сумел взобраться на эстраду и вступил в бой с молодцами Суинтона.

Полиция была бессильна — протолкаться сквозь толпу оказалось невозможно. Вся оставшаяся публика стоя подбадривала криками франтоватых спортсменов. На эстраде драка шла полным ходом. Головорезам Джона Уэста крепко доставалось. Даже не успев еще влезть на эстраду, они получали удар по голове и валились обратно в зал.

Один из боксеров, замахнувшись стулом, на котором раньше сидел Джон Уэст, с такой силой опустил его на череп Дика, что стул сломался, а Дик упал замертво. Сам Джон Уэст получил искусный удар в правую бровь, и все лицо его было в крови. Он не пытался дать сдачи и думал только о том, как бы унести ноги.

Суинтон и председатель шмыгнули за портьеры, висевшие в глубине эстрады, и спаслись черным ходом.

Молодцы Суинтона оттеснили неприятеля и обратили его в бегство.

Джон Уэст все же ухитрился подобрать свою помятую, продавленную шляпу. Костюм его выглядел не лучше. По лицу все еще текла кровь. Остатки разгромленной шайки собрались вокруг него и на руках вынесли из зала.

* * *

В надвигающихся сумерках короткого осеннего дня Джон Уэст стоял во дворе тотализатора, засунув озябшие руки в карманы пальто. В воздухе уже чувствовалось приближение зимы. Джо и остальные служащие только что ушли домой. Все движимое имущество было вывезено. Керрингбушский тотализатор окончил свое существование. Больше здесь не будут выкрикивать условия пари, не будут толкаться клиенты, торопясь сделать ставку.

От крепости Джона Уэста оставалась только колючая проволока на заборе, потайные ходы и сама лавка «Торговля чаем П. Каммина». Он усмехнулся: почти четырнадцать лет он прикрывался этой вывеской, и полиция не могла его одолеть. Джон Уэст даже расчувствовался, что с ним случалось редко. Здесь началось его восхождение к богатству и власти. Здесь он, Джо, Ренфри, Боров и… да, и Мик О’Коннелл соорудили первый помост под навесом, где заключались пари. Интересно, куда девался Мик? Должно быть, уехал на Запад добывать золото. Жаль, жаль его. Что ж поделаешь, не умел служить честно. Еще кто? Барни, конечно. Джон Уэст вспомнил обо всех, кроме Джима Трэси. Дрова тоже увезли. Четырнадцать лет они пролежали здесь, и ни одного полена мы не продали. Хорошо будут гореть в очаге на кухне у мамы.

Он подошел к забору и заглянул в соседний двор. Придется сдать эти домишки другим жильцам. Вон там он совещался со своими помощниками, как отвоевать обратно тотализатор, после того как его захватил О’Флаэрти.

И он отвоевал свою крепость! А теперь он покорно оставляет ее из-за кучки святош. Вот до чего дошло! Просто сложил свои пожитки и уходит без боя. И только потому, что прошел новый закон. Из-за кучки святош и несчастной бумажонки, которая называется «закон о запрещении азартных игр», он покидает свою крепость без боя.

Но закон еще нужно провести в жизнь! В этом все дело. Кто сказал, что он позволит провести его в жизнь? Все его служащие остались без работы. Да они просто взбесятся. А почему, собственно, они должны остаться без работы? Правда, дело о признании лавки и помещения клуба игорными притонами скоро будет слушаться в суде, и Дэвид Гарсайд посоветовал ему заранее тихо и смирно прикрыть их. Да полно, нужно ли это? Лавка принадлежит ему, а помещение клуба он может купить. Пусть полиция попробует применить закон! Дудки! Он силой будет защищать и лавку и клуб. И Дик Брэдли, и Арти, и десятки других только того и ждут. Так он и сделает. Еще посмотрим, так ли уж легко выгнать Джона Уэста.

Он расправил плечи и быстро зашагал к задним воротам; навесив замок и наложив засовы, он обогнул дом и вышел на Джексон-стрит.

Керрингбуш уже окутывал вечерний мрак, на безоблачном небе ярко горели звезды. Джон Уэст, погруженный в глубокое раздумье, пешком отправился домой.

На другой день, прежде чем он успел поделиться с кем-нибудь своим новым планом, за ним прислал начальник полиции Каллинан.

— Вы хотели меня видеть? — сказал Джон Уэст, садясь напротив Каллинана и впиваясь в него глазами.

— Да, — ответил Каллинан, развалившись в большом кресле за полированным письменным столом и стараясь изо всех сил разыграть непринужденность.

Рядом с Каллинаном сидел О’Флаэрти.

— Я вызвал вас по поводу тотализатора и клуба, мистер Уэст, — начал Каллинан самым любезным тоном. «Ну и трус», — подумал О’Флаэрти.

— А именно? — процедил сквозь зубы Джон Уэст.

Каллинан смущенно потеребил седой ус, потом взял со стола ручку и начал вертеть ее слегка дрожащими пальцами.

— Мне известно, что вы прикрыли их после того, как закон вошел в силу.

— Это не значит, что я не открою их опять. Суд может отклонить ваш иск о признании моих помещений игорными домами на том основании, что они больше не используются как таковые.

— Вы понимаете, мистер Уэст, что если вы откроете свои заведения, мы применим к вам закон?

— Вам придется еще выселить нас.

Каллинан явно хотел, чтобы этот разговор был окончательным и не привел к открытой вражде.

— Да, да, конечно.

О’Флаэрти со злостью посмотрел на своего начальника.

— Мы вас выселим в два счета, мистер Уэст. И если вы устроитесь в другом помещении, мы вас и оттуда выкинем.

Глаза Джона Уэста медленно обратились к О’Флаэрти. В них горела неукротимая ненависть.

— Вы уже пробовали захватить мое помещение, и я выгнал вас. И еще раз выгоню, если захочу!

— Разумеется, мистер Уэст, — пробормотал Каллинан.

Джон Уэст повернулся к нему.

— Если тотализатор и клуб не откроются вновь, — продолжал Каллинан, — мы вам ни в чем мешать не будем.

«Другими словами — делай что хочешь, хоть совершай убийство», — подумал О’Флаэрти.

«Каллинан боится, — решил Джон Уэст. — Его легко шантажировать; но О’Флаэрти… Эх, если бы те дураки не промазали с бомбой!» Он так резко наклонился к Каллинану, что тот даже отпрянул.

— Пора бы знать, что я человек могущественный и что я ничего не забываю и не прощаю.

Каллинан побагровел, но не нашелся что ответить и промолчал. Дэйв О’Флаэрти помахал указательным пальцем перед носом Джона Уэста и сказал внушительно:

— Бросьте ваши угрозы, Уэст. Если со мной что-нибудь случится, сыскное отделение будет знать, где искать виновных. В нашем архиве имеется несколько нераскрытых преступлений, и если вы будете брыкаться, мы можем снова заняться ими.

Джон Уэст вспыхнул.

— А если я открою тотализатор и клуб?

— Тогда я добьюсь решения суда о признании их игорными домами. А если не выйдет, обойдусь без решения. Новый закон дает мне такую возможность.

— А если я буду защищаться силой? Если я окажу сопротивление вам и вашей своре ищеек?

— Я вам скажу, что я сделаю. Я так и думал, что вы решитесь на это.

Каллинан открыл было рот, собираясь вмешаться, но О’Флаэрти, скривив толстые губы в злобной усмешке, продолжал:

— Я отвечаю за борьбу с азартными играми в штате Виктория. Если вы окажете сопротивление, Уэст, я вызову войска, я пущу в ход скорострельные винтовки и дальнобойные пушки, я смету с лица земли и ваш тотализатор, и Столичный клуб, а заодно и вас со всей вашей шайкой!

Джон Уэст сидел молча, не отрывая глаз от лица О’Флаэрти. Он знал, что О’Флаэрти не шутит.

Много дней пребывал Джон Уэст в состоянии мучительной нерешительности. О своем разговоре с полицейским начальством он не сообщил никому. Его первым побуждением было не уступать, драться до конца; но, поразмыслив, он вдруг понял всю нелепость такого решения. «Я миллионер, — думал он. — До каких пор меня будут травить судейские, разные святоши, парламент, О’Флаэрти? Закон не преследует других миллионеров. Чем я хуже их?»

Несколько дней он обдумывал свое положение и наконец решил круто изменить тактику. До сих пор вся его жизнь была цепью препятствий, которые приходилось преодолевать. Все, что он делал, он делал по необходимости, все поступки были навязаны ему обстоятельствами. Теперь он сам будет направлять свою судьбу.

Он много раздумывал над тем, что Барни Робинсон сказал ему месяца три назад. Когда Джон Уэст заметил, что Скаковой клуб штата Виктория, вероятно, подкупил министров-консерваторов, чтобы они провели закон о запрещении азартных игр, Барни сказал:

— Нет, Джек. Богачам незачем подкупать консерваторов. Это все люди свои. Понимаешь, Джек, крупные землевладельцы и капиталисты не подкупают политических деятелей. Зачем? Видные политические деятели и так получают свое. Вспомни строительную горячку: никто никого не подкупал. Спекулянты просто взяли политиканов в долю, и тогда это стало называться бизнесом. Лидеры консерваторов — сами крупные капиталисты, и законы они издают такие, какие нужны им и их друзьям-миллионерам. Они не преступают закона, а грабят под его крылышком.

Верно! Почему же он не может действовать, прикрываясь законами? Другие миллионеры богатеют так же молниеносно, как и он, только другими способами. Полиция их не трогает; политических деятелей они используют иначе. Ведь и он миллионер; отчего же ему не иметь таких же привилегий, не действовать так же безнаказанно, как все?

Новые планы на будущее складывались в его уме. Тотализатор и клуб закрыты. Не к чему опять открывать их. Остальные его предприятия вполне легальны. Что мешает ему стать почтенным бизнесменом, который не нарушает законов, а стоит выше их? Он будет действовать осмотрительнее, хитрее, чем другие крупные дельцы. В его распоряжении несколько ипподромов; он купит еще — по всей Австралии. У него есть дома, гостиницы; он купит еще несколько. Он импрессарио видных боксеров, футболистов и других спортсменов — он расширит свою деятельность и вытеснит всех остальных импрессарио. У него паи в различных предприятиях — он приобретет еще. Пойдет на биржу и купит акции золотых приисков, много разных акций…

Но политическое влияние все же необходимо. Он распространит его на все партии, может быть даже на консерваторов. Но главное — это лейбористская политическая машина. Когда-нибудь лейбористы будут заправлять всеми парламентами в Австралии, и это он, Джон Уэст, поставит их у власти. Он не ограничится штатом Виктория. Он добьется власти во всех штатах и в федеральном правительстве. Здесь, в штате Виктория, орудовать могут Боб Скотт и Ренфри, а по мере того как будут расти его коммерческие интересы в различных сферах бизнеса, он подберет подходящих людей и в других штатах. Настанет день, когда он один будет выдвигать кандидатов во все парламенты Австралии.

Размах собственных планов кружил ему голову: какое богатство, какую власть они сулили! Он сам будет законом!

Однако с полицией все же придется ладить. Нужно отделаться от Каллинана, и тогда никто не станет мешать. О’Флаэрти теперь ему не страшен. Полиция зависит от парламента. Министр внутренних дел ведает полицией, и он же дает разрешение на конные состязания! Вот когда министром будет его ставленник, ставленник Джона Уэста…

Без головорезов опять-таки не обойтись. Но пользоваться ими надо по-другому, осторожнее. Он оставит при себе только немногих: Артура, Дика Брэдли и еще этого, молодого… как же его зовут? Букмекерствует для меня; ловкий парень: и деньги считать может, и оружием хорошо владеет. Вспомнил: Тэннер, Пройдоха Тэннер. И еще несколько человек, с помощью которых можно действовать издалека, так, чтобы никто не знал.

Осенью 1907 года две заметки, появившиеся в печати, снова напомнили Джону Уэсту, что из всех австралийских миллионеров он один подвергается нападкам со стороны солидных газет.

«Бюллетень» писал:

«Остается только радоваться, что теперь, после закрытия тотализатора и клуба, Джон Уэст превратится в обыкновенного разжиревшего богача с ежегодным доходом в несколько тысяч фунтов, который приносит ему незаконно нажитой капитал; и, конечно, от его лицемерного сочувствия рабочим не останется и следа, поскольку их трудовые гроши не будут больше наполнять его карманы».

Через неделю вышел первый номер мельбурнского журнала «Одинокий волк», издаваемого «Бюллетенем». Он был почти весь посвящен убийственному жизнеописанию Джона Уэста под заголовком: «Уэст и его бандиты».

Статья начиналась литературным шедевром Барни Робинсона — письмом, которое он сочинил для прессы, когда Джон Уэст впервые заинтересовался беговым спортом:

«Неудача постоянно сопутствовала тем, кто доселе пытался оживить этот благородный спорт, и бескорыстные энтузиасты, которые преданы ему из любви к конному делу, равно как и те, кто вложил крупные суммы в акции и паи первоклассных коннозаводских предприятий, близки к отчаянию. Они взывают ко мне, чтобы я взял рысистые испытания под свое покровительство, и обещают всяческую поддержку и помощь моим усилиям привлечь к ним внимание публики…»

Дальше в статье говорилось:

«Вышеприведенное объявление Джона Уэста отлично характеризует этого господина и его преступную деятельность. Приглядимся к нему получше. Он начал с того, что принимал ставки на лошадей от своих товарищей по обувной фабрике. В пригороде Керрингбуш всегда было достаточно много нуждающихся, и молодых и старых, которых соблазняла надежда на выигрыш. Джон Уэст обирал их и таким образом приобрел капитал…»

Материал для статьи был получен от Дэйва О’Флаэрти и обработан самым остроумным фельетонистом «Бюллетеня». Он привел много ярких подробностей, живых эпизодов; кроме того, статья была иллюстрирована портретами Джона Уэста и фотографиями старого дома в Керрингбуше, в котором он родился, и роскошного особняка, в котором он обитал теперь.

Джон Уэст сидел в своем кабинете и, весь дрожа от ярости и унижения, читал:

«Умелая раздача денег принесла Джону Уэсту незаслуженную славу щедрого благотворителя, а его лицемерная игра на религиозных чувствах привлекла к нему симпатии определенной части верующих. Многие из сограждан Уэста относились к нему слишком беспечно и, хотя посмеивались над его повадками, все же принимали его за истинного демократа, потому что он был „против правительства“. Хорош демократ, который разжирел на заблуждениях и слабостях рабочего люда…

Джек Уэст мог бы без колебаний поручиться за неоценимые достоинства своих подчиненных. „Мой привратник, — сказал бы он, — в 1887 году был приговорен к двум годам каторжных работ, мой управляющий тотализатором отбывал наказание за воровство и другие неблаговидные поступки, пока не получил двенадцать лет за изнасилование, а мой единоутробный и единокровный родич, услугами которого я постоянно пользуюсь, входит в состав моей личной охраны, из коей одни подвергались порке, другие были приговорены к смертной казни. Вышеозначенный родич, увы, претерпел и то и другое“».

Джон Уэст резко выпрямился, и Фрэнк Лэмменс заметил, как побелели костяшки его пальцев, вцепившихся в журнал.

«…за последние шесть лет грязные деньги Джона Уэста оказывали немалое влияние на выборы в парламенты отдельных штатов и даже в федеральный парламент. Не всегда эта агитация увенчивалась успехом, но неизменно сопровождалась буйством и хулиганскими выходками. У Джона Уэста весьма странные представления о чистоте политических нравов. Он открыто называет некоторых кандидатов „своими людьми“. Когда член лейбористской партии Боб Скотт выступал на созванном им предвыборном собрании, влияние Уэста выражалось столь оригинальным способом, что сторонние зрители не могли удержаться от смеха. Достаточно было задать кандидату каверзный вопрос, чтобы вместо ответа получить по физиономии от ближайшего соседа из шайки Уэста. Трудно себе представить более умилительное зрелище, чем толпа хулиганов, восторженно поддерживающая кандидатуру Скотта и других членов лейбористской партии.

…После назначения Томаса Каллинана на пост начальника полиции борьба с игорными притонами вообще и тотализатором Уэста в частности почти прекратилась…»

В статье подробно описывался захват тотализатора полицией, жульничество на всеавстралийских велогонках и при розыгрыше кубка Каулфилда; заканчивалась она довольно прозрачными намеками на то, что исчезновение Артура Стэси и бомба, брошенная в дом О’Флаэрти, — дело рук Джона Уэста.

Джон Уэст молчал, не подымая глаз. Немного погодя Фрэнк Лэмменс, уже успевший прочесть статью, решился заговорить.

— Мы этого не потерпим, — правда, мистер Уэст?

Ответа не последовало. Помолчав еще с минуту, Джон Уэст наконец поднял голову.

— А что прикажете мне делать? — огрызнулся он. — Рвать на себе волосы?

Лэмменс ничего не сказал. Он считал, что знает своего хозяина наизусть. Когда он такой, как сейчас, жди приказа. Остается только выполнить его. Но приказа не последовало.

— Стану я обращать внимание на такой вздор! — сказал Джон Уэст, сердито передернув плечами.

— Можно узнать, кто это писал, и…

Джон Уэст снова погрузился в молчание. Пока он читал статью, его душило бешенство, но оно успело смениться спокойствием, тем зловещим спокойствием, которое всегда помогало ему наносить ответные удары своим врагам. Но на этот раз у него были другие планы: он решил отложить мщение, выждать. Придет время, и все его враги будут у него под пятой. Он заставит замолчать все газеты. Он будет управлять всей страной. Но покамест он должен выждать. Глупо было бы сейчас нападать на автора статьи, глупо и опасно. Он дождется мщения: все они в свое время поплатятся.

— Что вы на меня уставились?

— Я… я думал…

— Вы думали, я полезу на стенку и подстрелю кого-нибудь? Ничего подобного, я буду ждать. Ждать, слышите или нет? — Джон Уэст ударил кулаком по столу. — Вы думали, я не стерплю этого? Ошибаетесь. Я буду ждать. Я уже все обдумал. Я заткну рот всем газетам. И я буду один править всей Австралией, слышите?

Лэмменс даже рот разинул от удивления.

Джон Уэст умолк и откинулся на спинку стула.

Несколько минут оба безмолвствовали. Потом Джон Уэст наклонился к Лэмменсу и сказал негромко:

— Фрэнк, соберите ребят, и пусть они скупят все номера этой дряни, какие еще имеются в Мельбурне.

— Слушаю, мистер Уэст.

— Еще напечатают — опять скупите.

— Слушаю, мистер Уэст.

Лэмменс ушел, и до его возвращения Джон Уэст просидел неподвижно, угрюмо перебирая в памяти все сказанное в статье.

— Я поручил это дело Ренфри. Он созовет тех, кого удастся найти, и они скупят все номера, — сказал Лэмменс, с непривычной робостью глядя на своего хозяина.

— Молодец, Фрэнк!

Джона Уэста точно подменили: голос его звучал приветливо, почти ласково.

— Видите ли, Фрэнк, нам нужно на время притаиться, — сказал он. — У меня есть план — грандиозный план! Скоро я вам все объясню.

Среди самых бедных и обездоленных людей всегда находятся такие, которым удается разбогатеть единственным доступным для них способом. Начинают они обычно с мелких краж или со службы в полиции в качестве тайных агентов или шпиков; потом, скопив немного денег, принимаются за всякие темные делишки; и наконец, став на ноги, торгуют контрабандным спиртом, содержат публичные дома, дают деньги в рост или букмекерствуют.

Так случилось и с Джоном Уэстом.

Если такой бедняк оказывается человеком хитрым, жестоким и бессовестным, он может стать миллионером. Во всяком случае, в Мельбурне 1893 года для этого имелись все возможности; но уже через пятьдесят лет такая карьера была бы почти немыслима, ибо к тому времени всеми богатствами страны уже владела кучка архимиллионеров.

Джон Уэст не знал, что такое власть и почему люди к ней стремятся, но жадно, хоть и безотчетно, тянулся к ней. Он силился понять, куда пройденный путь привел его. С тех пор как он стал обладателем миллионного состояния, он начал смутно сознавать, что его интересы совпадают с интересами других миллионеров. Его власть — власть классовая. В его руках все источники власти, которыми владеют миллионеры; но у него есть и свои источники, открытые им на его тернистом пути к богатству.

Так в уме Джона Уэста родился новый план, с помощью которого он рассчитывал добиться неограниченной власти.

Уже несколько дней спустя план этот обсуждался на дому у Артура Уэста в несколько странной, но теплой компании: кроме хозяина, присутствовали Дик Брэдли, Боров и Пройдоха Тэннер.

— Вот чего хочет от нас Джек. Что скажете? — спросил Артур Уэст.

Боров вытер свой «пятачок» тыльной стороной руки и сказал:

— Дело подходящее. И это нам не помешает подработать на стороне.

Тэннер сосредоточенно чистил ногти. На первый взгляд он казался обыкновенным бездельником и фатом; но злые, беспокойно бегающие глаза выдавали его истинную натуру. Сифилитик от рождения, он начал свою карьеру конюхом на скаковой конюшне; потом стал жокеем, но располнел, и это занятие пришлось бросить; был «жучком», карманником, взломщиком. Наконец занялся букмекерством для Джона Уэста. Отличился в нескольких «мокрых делах», проявив незаурядные организаторские способности. Он был общителен, приветлив, не лишен храбрости, словом — идеальный вожак юных злоумышленников.

— Что ж, — проговорил Тэннер, — план хорош, куда уж лучше. — А про себя думал: «Для меня в самый раз. Под крылышком Уэста соберу свою шайку. И на него буду работать, и себя не обижу».

Брэдли сидел молча, грузно облокотившись на стол. Он был небольшого роста, но широк в плечах, коренаст; щеки толстые, под глазами мешки; одна сторона его лица столь разительно отличалась от другой, что казалось, будто лицо его склеено из двух разных половинок. Сначала бедность, потом наказание плетьми и тюрьма сделали из него закоренелого преступника. Ходили слухи, что, когда его осудили в первый раз, Брэдли был невиновен. Так или иначе, теперь он стал самым опасным человеком в Австралии, признанным главарем всех уголовников, которому имя Джона Уэста служило залогом безнаказанности.

Брэдли молчал, и все смотрели на него, ожидая, что он скажет. Лицо его, как обычно, не выражало ничего: он способен был убивать и калечить людей с тем же равнодушием к своей жертве, с каким банкир отказывает в возобновлении закладной. Он так и не сказал ни слова. Но этого и не требовалось; все знали: если Дик Брэдли молчит — значит, он согласен.

Так в 1907 году Джек Уэст в сопровождении своего верного оруженосца Фрэнка Лэмменса вступил на путь завоевателя, решив сделаться самым могущественным человеком в Австралии.

После закрытия тотализатора около сотни людей остались без работы, но Джон Уэст не обращал ни малейшего внимания на их жалобы, пока дело не дошло до прямых угроз. Тогда он окружил себя охраной: Боров, Брэдли и Артур Уэст круглые сутки не отходили от него ни на шаг. Он стал бояться сумерек, неосвещенных улиц. Он узнал панический страх перед убийцами, притаившимися за углом. Однажды на него напали трое молодцов; его охране пришлось отстреливаться, и он еле избежал смерти.

Но даже опасности, грозившие ему на каждом шагу, не отвлекали Джона Уэста от его грандиозного плана. Он — миллионер! Он достигнет такой же власти и такого же почета, как и другие миллионеры, но он будет самым могущественным из них!

ЧАСТЬ ВТОРАЯ

ЗЛОУПОТРЕБЛЕНИЕ ВЛАСТЬЮ

(1915–1931)

ГЛАВА СЕДЬМАЯ

— Видите ли, мистер Уэст, война тянется уже целый год, а количество новобранцев далеко не оправдывает наши ожидания, — сказал один из членов лейбористского федерального правительства Джону Уэсту.

Беседа происходила осенью 1915 года.

— Почему бы не ввести всеобщую воинскую повинность?

— Наша партия и рабочие против этого.

— Чего же вы от меня хотите?

— Мы желали бы, чтобы вы пошли добровольцем в армию, мистер Уэст. Наш премьер, мистер Хьюз, просил меня переговорить с вами. Мы знаем, что вы ярый противник Германии и заинтересованы в том, чтобы увеличить приток добровольцев.

— Это верно. Хуже немцев нет ничего на свете. Вы только загляните в газеты. Они пытают пленных и из трупов вытапливают сало. Конечно, они варвары. Однако я считаю, что принесу больше пользы, работая в тылу.

— Быть может, вы и правы, мистер Уэст. Я знаю о ваших пожертвованиях на военные нужды. Но мы все же хотели бы, чтобы вы пошли добровольцем в армию и помогли нам вербовать солдат. Видите ли, мы используем в качестве вербовщиков разных спортсменов — жокеев, боксеров и футболистов. Но почти все они люди штатские и не пользуются большим влиянием. У вас много сторонников. Если вы сами запишетесь в армию, да еще и выступите в качестве вербовщика, то вы сумеете привлечь тысячи солдат. Мы же гарантируем, что вас не отправят за океан и вы сможете уйти из армии в любой момент, когда пожелаете.

— А я бы не прочь поехать за океан. Из меня вышел бы хороший солдат. Но я думаю, что принесу больше пользы здесь, в Австралии.

— Вы и так уже много сделали, мистер Уэст. Ваш щедрый дар в пятьсот фунтов жене Джека произвел громадное впечатление.

— Всякий дал бы не меньше, когда речь идет о том, чтобы помочь жене первого из наших спортсменов, награжденного крестом Виктории. Если погибнет Англия, то погибнем и мы. Ведь те ребята, которые воюют за океаном, защищают наши домашние очаги.

— Вы правы, мистер Уэст. Но слишком уж много толкуют о том, что богачи уклоняются от военной службы. А вот если б вы вступили в армию…

— Ну ладно, я пойду в армию, раз это лучший способ помочь делу. Если мы проиграем войну, мы лишимся всего. Наше имущество, наши дома и семьи — все погибнет.

— Совершенно верно, мистер Уэст.

— Дайте мне неделю привести свои дела в порядок. Но не забудьте устроить так, чтобы меня не отправили на фронт, за океан, и чтобы я мог уйти из армии, когда захочу. Если вы это сделаете, тогда я смогу уйти из армии, как только увижу, что могу принести больше пользы в тылу.

Через неделю Джон Уэст сидел в гостиной своего особняка в мундире рядового австралийских имперских войск. Он получил недельный отпуск, но военная форма была ему в новинку, поэтому он носил ее и дома — правда, не надевая грубых солдатских башмаков. Он привык к ботинкам из мягкой кожи, и грубая обувь натирала ему ноги. Джон Уэст читал газету, а кругом валялись целые вороха разных газет и журналов. С того дня, как Уэст вступил в армию, он скупал все газеты и журналы, какие только мог достать. Почти вся пресса одобряла его поступление на военную службу. Только «Бюллетень», издававшийся в Сиднее, являлся исключением.

Газетные заметки доставляли Джону Уэсту немало удовольствия; за ним уже установилась репутация почтенного дельца, который ворочает миллионами. Действительно, у него почти не было оснований сомневаться в этом, если не считать случайных выкриков: «Читай „Одинокого волка“, Уэст!», которые ему иногда приходилось слышать на стадионе. Из всех откликов на его вступление в армию больше всего ему понравилась заметка в «Аргусе», органе консерваторов: «Самое замечательное событие в кампании по вербовке добровольцев»:

«Любитель спорта и владелец ипподрома». «Выдающийся патриотический поступок». «Владелец Шелеста, выигравшего кубок Каулфилда… в юности был первоклассным спортсменом».

Читая эту заметку, Джон Уэст призадумался, чего никогда с ним не бывало в молодые годы. Вот перед ним доказательство его огромной власти: можно ли было лучше отомстить «Аргусу», чем заставить эту газету напечатать — да еще на первой странице! — хвалебную заметку об Уэсте.

Заметка в газете «Голос труда» — таково было теперь новое название газеты «Набат» — не оставляла никаких сомнений в том, что многие лейбористы симпатизируют Джону Уэсту.

Репортер этой газеты сообщал:

«На прошлой неделе в городскую ратушу, где помещается пункт записи добровольцев, вошел плотный, небольшого роста человек, а всего через несколько минут Джон Уэст, владелец ипподрома, издатель газеты и обладатель крупного состояния, вышел оттуда уже рядовым солдатом. Он принес присягу сражаться в зловонных окопах Галлиполи, стрелять в других и подставлять свою грудь под пули, лежать под ураганом свистящих снарядов, любой из которых может мгновенно оборвать жизнь Джона Уэста…

Если Джон засядет в окопах Галлиполи и будет оборонять их так же решительно, как некогда он оборонял от полицейских свой тотализатор в Керрингбуше, то туркам не сдвинуть его с места. Желаем тебе успеха, Джон Уэст!»

Но Джон Уэст и без того уже достиг успеха. Сейчас он владел ипподромами в пяти штатах и в трех штатах держал в своих руках все состязания боксеров. Его предпринимательская деятельность развертывалась по плану, разработанному им еще в 1907 году. Теперь он издавал ежедневную газету в Квинсленде, владел гостиницами, шахтами, стадионами, ипподромами, театрами, кафе и доходными домами, занимался букмекерством, бегами и скачками, был пайщиком акционерного предприятия Бенджамена Леви по продаже мебели в рассрочку. По подсчетам Джона Уэста, его капитал составлял почти два миллиона фунтов.

За год войны Джон Уэст успел прослыть «ура-патриотом». Однако он упустил из виду одно очень важное обстоятельство: чем дольше тянулась война, тем решительнее протестовали против нее те самые люди, которые и служили источником его власти, источником надежд на ее дальнейшее расширение, — рабочие, католики, лейбористы. Они выступали против кровавой бойни, ярым сторонником которой Джон Уэст оставался вплоть до самого ее конца. Он видел, что у него нет ничего общего с людьми, по спинам которых он взобрался к власти.

Сейчас Джон Уэст сидел у камина и читал «Голос труда».

На стене гостиной висел портрет его матери. Горькие разочарования, пережитые ею, наложили глубокие морщины на ее поблекшее лицо. Она умерла несколько лет назад, и с тех пор Джона Уэста мучило сожаление, что между ними не было близости; ему хотелось бы вычеркнуть из жизни все то, что воздвигло между ними холодную каменную стену. Смерть отца нисколько его не тронула — он отнесся к ней так, словно прочел в газете о смерти совершенно незнакомого человека.

Ему казалось, что глаза матери грустно и тоскливо смотрят на фотографию ее трех сыновей, висевшую на противоположной стене, — фотографию, снятую давным-давно, когда все трое были еще детьми, — задолго до ужасного преступления Арти, до «тяжелых времен», до тайного тотализатора, задолго до того, как двое ее сыновей оттолкнули свою мать и опозорили ее старость.

Джон Уэст смотрел на портрет матери, и ему казалось, что в ее взгляде он читает упрек. Приход Нелли и старшей дочери Марджори, крепкой и цветущей четырнадцатилетней девочки, вывел его из задумчивости.

— Я сказала всем ребятам в школе, что мой папа теперь солдат и уезжает на войну, — сказала Марджори, подбегая к отцу.

Джон Уэст прижал к себе девочку, что было весьма редким для него проявлением отцовской нежности. У Джона Уэста было уже четверо детей — две девочки и два мальчика; все они росли, ничего не зная о прошлом своего отца, и Нелли воспитывала их как благочестивых католиков.

— Не бойся, никуда твой папа не уедет, — перебила девочку Нелли. — Ступай, Марджори, позанимайся, а потом пойдешь играть. — Девочка тотчас же послушно вышла.

— Почему это я не уеду? — сухо спросил Джон.

— Ты же сам говорил, что делаешь это лишь для приманки добровольцев.

— Так вот, могу тебе сообщить, что я твердо решил ехать за океан и драться!

Он ожидал, что эти слова произведут на жену впечатление. Ему пришлось, однако, разочароваться.

— Вот еще выдумал, — заметила она.

— Да, я так решил и уеду очень скоро. — Он встал и обнял Нелли, однако почувствовал, что драматический эффект не удался.

Она ответила:

— Что ж, дело твое.

Он крепко прижал ее к себе, но Нелли осталась равнодушной.

— Я вернусь, — сказал он. — Исполню свой долг и вернусь!

Нелли не находила в себе никакого сочувствия к мужу. Она давно уже не питала к нему ничего, кроме холодной ненависти. Их отчуждению еще больше способствовала его неверность. Четыре года назад он сошелся с актрисой, которая играла главную роль в обозрении, шедшем в одном из его театров. Они так афишировали свою связь, что об этом, как Нелли убедилась, говорила добрая половина Мельбурна. Нелли ничего не сказала мужу, но с тех пор стала с ним холодна как лед. Скандальная связь прекратилась с отъездом актрисы. Джон Уэст был рад, что все кончилось. Эта история подрывала его власть. Она давала его врагам козырь против него. Нет уж, больше никаких глупостей не будет, решил он про себя.

Через два дня Джон Уэст собрался ехать на север, в Сидней, а оттуда в Брисбэн, чтобы уладить некоторые дела. Предприятия, в которые были вложены его капиталы, находились главным образом в Мельбурне; он мог спокойно оставить их на попечение Фрэнка Лэмменса, но было необходимо повидаться еще с доверенными, банкирами и управляющими в других штатах.

Джон Уэст продолжал собирать газетные вырезки и так упивался ими, что начал даже верить, будто все это сущая правда; больше того, он стал серьезно подумывать, не отправиться ли ему и в самом деле на фронт, в Галлиполи.

В поезде он прочел стихи, помещенные в последнем номере газеты «Голос труда»:

Для злобы, наветов и лжи Мишенью ты часто служил, Джон Уэст. Теперь ты такое загнул, Что рот лицемерам заткнул, Джон Уэст.

Кричали они о войне, С трибун призывали к резне, Святоши, Но час испытаний настал — И ты нашим знаменем стал, Солдат Уэст.

Победу стяжавши в борьбе, Не станешь кричать о себе, Солдат Уэст. Исполнив свой долг на войне, Вернешься к семье и жене, Джон Уэст.

Джон Уэст перечитывал эти стихи снова и снова. Конечно, он внесет свою лепту в общее дело борьбы с врагом. Он уже видел себя в жестоком бою среди месива грязи; кровь хлещет из пронзенной его штыком груди турка или, что еще лучше, ненавистного немца; брошенные им ручные гранаты точно попадают в цель; он представлял себя сначала бойцом, а потом в отпуску в Лондоне или Париже: по улицам маршируют колонны солдат, й он сам гордо шагает впереди с винтовкой и распевает «Типперери». Он представлял себе войну только в ее мишурном блеске, не думая об ее ужасах и разрушениях.

«Из меня выйдет хороший солдат, — думал он. — Я сумею выдвинуться, это можно устроить». Как всегда, Джон Уэст мечтал о грандиозном успехе. Он станет генералом, будет руководить сражениями, получит крест Виктории; он выиграет войну. На призывном пункте Джон Уэст сказал, что ему сорок лет; на самом же деле ему было сорок шесть. Смешно, ей-богу, — в последнее время он стал уменьшать себе года. Ну что ж, возраст человека определяется не количеством прожитых им лет, но его самочувствием, а большинству генералов больше сорока шести лет.

Прервав свои мечтания, он снова занялся чтением газеты. Его внимание привлекло письмо в редакцию. Письмо разозлило его. Оно напомнило ему о том, что некоторые лейбористы придерживаются иных взглядов. Автор письма протестовал против шумихи, поднятой вокруг вступления Джона Уэста в ряды армии, и утверждал, что Джон сделал это только потому, что в случае поражения он потеряет больше, чем кто-либо другой. Письмо заканчивалось так:

«Современное положение в Америке доказывает, что рабочему движению следует больше всего опасаться людей вроде мистера Уэста и пагубного влияния, которое они могут оказать на деятельность рабочих организаций. Если мы не хотим докатиться до того прискорбного беспомощного положения, в каком находится рабочий класс в Америке, где он не играет никакой роли в политике страны, мы должны решительно искоренять влияние таких людей».

Вернувшись в Мельбурн, Джон Уэст начал выступать на бесконечных митингах, устраиваемых с целью вербовки добровольцев. Вскоре он убедился, что уговаривать молодых людей становиться под боевые знамена — занятие трудное и неблагодарное. На первом же митинге он получил ясное представление о том, чего следует ожидать в дальнейшем. Митинг происходил днем, перед городской ратушей, где собралась толпа, привлеченная видом разукрашенного флагами высокого помоста и звуками военного оркестра.

Джона Уэста представили публике как известного любителя спорта и филантропа.

— Это что еще за кривоногий тип? Для солдата он как будто ростом не вышел! — сказал своему соседу какой-то оборванец, стоявший в первом ряду толпы.

— Теперь на это не смотрят, — отозвался тот, — теперь добровольца днем с огнем не сыскать. Это Джек Уэст. Я читал в газете, что он записался добровольцем. На днях уезжает.

— Ну и ехал бы себе поскорее, чем зря глотку драть.

— …Я поступаю так, как должен поступить каждый гражданин, годный к военной службе: я еду сражаться за свою родину, — неуверенно начал Джон Уэст. Ему и без насмешек было тошно.

— Эй! Чего же ты не едешь? Мы тебя не держим! — крикнул первый оборванец.

— Молчи ты, трус несчастный! — зашикала на него какая-то воинственно настроенная старая дама.

— У тебя-то, старая ведьма, небось нет сыновей, которых можно отправить на войну.

— А вот я сейчас позову полицию! Пусть все знают, что ты трус.

— Да, на днях я покидаю Австралию, — продолжал Джон Уэст, — но меня попросили перед отъездом принять участие в кампании по набору добровольцев. Нельзя терять ни минуты. Мы рассчитываем привлечь в армию тысячу спортсменов. Гарантируем, что ни один из тех, кто вольется в эту тысячу, никогда не будет знать, что такое нужда. Джон Уэст позаботится об этом! Как бы мы ни относились к Англии, но если ее разобьют, будем разбиты и мы. Все, что у нас есть, сейчас поставлено на карту…

— А мне нечего терять. У тебя всего полно, так ты и воюй, а сейчас заткни-ка свою глотку! — заорал второй оборванец.

Эти слова привели старую даму в полную ярость.

— Да замолчи же, трус ты этакий! — крикнула она.

Какой-то солидный, хорошо одетый господин, по виду делец, протиснулся вперед сквозь толпу, до отказа заполнившую тротуар и часть мостовой.

— Не мешайте оратору говорить, или я пошлю за полицией! — громко и внушительно сказал он. Этот солидный господин только что заключил контракт на крупные военные поставки, поэтому чувствовал себя ярым патриотом.

Реплики и пререкания публики привели Джона Уэста в некоторое замешательство, но он все же кое-как продолжал свою речь. Эндрю Фишер сказал: «Мы пошлем на фронт за океан всё — до последнего человека и до последнего шиллинга».

— А вот я так знаю одного парня, который не желает, чтоб его посылали, — хриплым голосом перебил первый оборванец.

— Верно! — громко поддержал его второй. — А в сберегательной кассе у него лежат несколько шиллингов, которые он и не подумает отсылать. Пусть английские томми сами за себя воюют.

Это замечание затронуло национальные чувства стоявшего в толпе рослого ирландца.

— Что верно, то верно, ребята! — крикнул он. — Уж лучше я буду воевать за свою старую Ирландию, если придется!

По толпе пробежал неодобрительный ропот. Солидный господин, позабыв о своем достоинстве, просто велел ирландцу «заткнуться». Воинственная дама заявила, что вся беда в том, что у нас нет всеобщей воинской повинности, а то бы всех лоботрясов заставили идти на войну.

Джон Уэст продолжал ораторствовать.

— …Австралия должна стать плечом к плечу с Англией. Если Англия будет разбита, все наше имущество и все наши близкие будут во власти немецких варваров! — с пафосом сказал он.

— Уж не стоит ли этот тип за всеобщую воинскую повинность? — поинтересовался первый оборванец, опять обращаясь не к Джону Уэсту, а к своему соседу.

— Сейчас спрошу. Эй, приятель, ты что — за воинскую повинность?

— Нет, — солгал Джон Уэст, — я убежден, что все порядочные люди в Австралии добровольно вступят в армию и поедут сражаться, как и я.

— Молодец, Джек! — крикнул кто-то из толпы, запрудившей уже всю мостовую и остановившей уличное движение.

Под одобрительные возгласы Джон Уэст прокричал:

— Я обращаюсь к первому из самых знаменитых австралийских спортсменов с призывом примкнуть к спортсменской тысяче и стать под боевые знамена!

Известный керрингбушский футболист, с которым договорились обо всем заранее, вышел вперед и вскочил на трибуну. Толпа сразу узнала его и приветствовала громкими криками, эхом отдававшимся вокруг. После того как Джон Уэст описал его футбольные подвиги и прирожденную храбрость, произошел неожиданный инцидент, усиливший драматический эффект этой сцены. На трибуну взобралась жена футболиста, порывисто обняла своего мужа и, всхлипывая, заголосила:

— Ох, милый! Вернись ко мне, вернись!

— Не бойся, дорогая! Война кончится прежде, чем я успею туда доехать, — успокоил ее муж. — Это просто славная прогулочка вокруг света.

Когда футболист вошел в здание ратуши, где ему предстояло пройти медицинский осмотр, один из скептиков крикнул вслед, что врачам не мешает обследовать его мозги.

Еще несколько добровольцев выступили вперед и поднялись на трибуну, и среди них был не кто иной, как Франт Алек собственной персоной, сильно обносившийся, но еще сохранивший приличный вид. С тех пор как закрыли клуб и тотализатор, ему упорно не везло. Он докатился до того, что стал «жучком» на ипподроме Джона Уэста; видимо, он считал, что это занятие дает ему право называться спортсменом.

Первый оборванец критически оглядел Алека.

— Этот облезлый франт до того отощал, что доктор, пожалуй, его не пропустит, как ты думаешь? — громко спросил он своего товарища.

— Черт его знает! Если бы на нем было еще немного побольше дырок, то из него вышла бы неплохая свистулька для военного оркестра. — Толпа громко захохотала.

Вызвалось еще около двадцати человек — футболисты, боксеры, тренеры и другие спортсмены. Успех митинга пришелся, видимо, очень не по душе двум оборванцам. Они стали вести себя еще более вызывающе.

— Тебе не случалось читать «Одинокого волка»? — обратился первый к своему товарищу.

— Нет. Мне-то нет, но я сейчас спрошу оратора. Ты читал «Одинокого волка», Уэст?

Джон Уэст побагровел, но ничего не ответил и снова стал усиленно вызывать добровольцев.

— Лучше записывайтесь, а то как бы он не бросил вам в окно бомбу, — посоветовал второй оборванец.

К великому смущению Уэста, два-три человека в толпе громко захохотали, видимо вспомнив эту старую историю.

Еще несколько спортсменов выступило вперед, и, пока они проходили в ратушу для медицинского осмотра, двое оборванцев затеяли между собой громкий разговор; при этом они так решительно протестовали против войны и высказывали такие политические суждения, какие вряд ли можно было услышать от случайных зевак. Было ясно, что они преследуют определенную цель.

— Как ты думаешь, будет введена всеобщая воинская повинность для отправки солдат за океан? — спросил первый.

— Рабочие на это нипочем не пойдут.

— А большинство, вроде меня, не согласится даже пойти и на обязательное военное обучение. Тюрьмы битком набиты людьми, которые сидят без всякого суда только за то, что отказались ехать в военные лагеря. Это повелось еще задолго до войны. Такой порядок ввело лейбористское правительство, и закон о мерах предосторожности во время войны — тоже, Смотри, как бы лейбористы не ввели у нас еще и всеобщую воинскую повинность. Только ИРМ не допустит этого.

Упоминание об ИРМ часть толпы встретила гиканьем и насмешливым гоготом, а солидный господин осведомился, почему полиция терпит, чтобы разные бездельники шатались по городу и срывали военные мероприятия.

Воинственная дама презрительно фыркнула и угрожающе помахала зонтиком.

— Эти двое из ИРМ. Им Работать Мука — вот что значит их ИРМ!

Это заявление вызвало громкий хохот толпы; один из оборванцев не вытерпел, проворно взобрался на трибуну и объяснил, что ИРМ — это первые буквы названия их организации: «Индустриальные рабочие мира». Он призвал собравшихся не участвовать в войне, которая ведется из-за рынков. «Миллионеры вроде Уэста хотят заставить цвет нашей молодежи сражаться и умирать за них», — сказал оратор. Он сообщил, что в воскресенье на берегу Ярры состоится митинг, где члены организации ИРМ и социалистической партии расскажут правду о войне. Он призывал всех вступить в эту новую организацию, которая борется против введения всеобщей воинской повинности.

Несколько полицейских грубо столкнули его с трибуны и, захватив второго оборванца, силой оттащили обоих подальше от толпы, за угол. Но оборванцы не ушли: сначала они громко отругивались, всячески поносили митинг и его ораторов, а затем запели гимн ИРМ:

Славь жирных с утренним гудком; Славь, сутки стоя за станком; Славь, в бой идя за них, убийц; Славь жирных — трутней, кровопийц!..

Но голоса их заглушил оркестр, и толпа хором запела: «Англия, родная, прекрасная страна, никакая сила тебе не страшна. Нет! Нет! Нет! Австралия всегда с тобой!»

Подобные сцены в разных вариантах повторялись почти всякий раз, когда Джон Уэст поднимался на трибуну; порою оскорбительных замечаний бывало гораздо больше, и они носили еще более озлобленный характер. Антивоенные настроения нарастали. Джон Уэст чувствовал, что его старания завербовать в армию тысячу спортсменов вредят его популярности.

Жизнь в военном лагере оказалась не легкой: учебные марши, строевое ученье и воинская дисциплина скоро стали Джону Уэсту невтерпеж. Он увидел, что в армии не принято уважать отдельные личности и что обещанные ему чины долго заставляют себя ждать: после полуторамесячной службы он был всего лишь простым капралом!

Взвесив обстановку, Джон Уэст убедился, что у него уже нет никакого желания ехать в Галлиполи. Он говорил, что сдержал свое слово, помог завербовать солдат-добровольцев в счет спортсменской тысячи и что в дальнейшем он отлично может способствовать победе и на положении штатского.

Газеты весьма серьезным тоном сообщили о том, что «в связи с инфекционной болезнью уха капрал Уэст освобожден медицинской комиссией от военной службы». Затем появились не соответствующие истине заметки о том, что капрал Уэст находится в госпитале, и вполне соответствующие истине — о том, что он пожертвовал попечительскому совету пятьсот фунтов для выдачи беспроцентных ссуд (не превышающих, однако, суммы в пять фунтов стерлингов) добровольцам, потерпевшим материальный ущерб из-за вступления в армию.

Сиднейский «Бюллетень» выразил то, что думали многие, поместив следующую заметку:

«К сведению наших читателей. Смеяться здесь совершенно не над чем! Капрал Дж. Уэст недавно проделал учебный поход в двадцать шесть миль и теперь страдает расширением вен, воспалением уха и еще чем-то и, говорят, в конце концов уже не едет в Галлиполи. Все же Уэст подал отличный пример — жаль только, что все это так быстро кончилось».

* * *

— Будет тебе врать, Арти, — сказал Джон Уэст. — Я ведь не вчера на свет родился! Знаю, чьих рук дело все эти кражи в Доме профсоюзов. Как раз сейчас я начинаю приобретать большое влияние в профсоюзах. Если они докопаются до правды — все пропало. Ты и твои ребята слишком далеко зашли. Ты думаешь, если я о тебе забочусь, так ты уже можешь делать что тебе вздумается?

Дело было часов в восемь вечера, тридцатого сентября 1915 года. Джон Уэст сидел в гостиной своего особняка в обществе старшего брата и высокого плотного мужчины с пышными волнистыми усами; звали его Роналд Ласситер.

Стремясь прибрать к рукам лейбористскую партию, Джон Уэст повел наступление на профсоюзы. Ласситер, член совета профсоюзов, секретарь профессионального союза строительных рабочих, был главным агентом Уэста в профсоюзном движении. Он состоял в лейбористской партии уже свыше двадцати лет и был точной копией Боба Скотта — человека, который говорил как социалист, а действовал как гангстер; именно такие люди и нужны были Джону Уэсту для его целей. Ласситер представлял собой странное сочетание преступника и радикала — довольно редкий тип политического деятеля, который развился в австралийском лейбористском движении и которому, несмотря на старания Джона Уэста, с течением времени суждено было почти исчезнуть.

Продвигая своих ставленников на различные должности в профсоюзах, Джон Уэст вместе с тем старался заполучить для своих целей таких людей, как Ласситер. Профсоюзные деятели, увлекавшиеся игрой на скачках, часто получали от него советы, на каких лошадей надо ставить, а любой профсоюз, если банк отказывал ему в кредите, мог получить у Джона Уэста ссуду (конечно, за обычные проценты). Оказывая подобные услуги, Джон Уэст надеялся получить поддержку лейбористской партии, в которой профсоюзные лидеры все еще пользовались немалым влиянием.

Ласситер молчал, не поднимая глаз, и вертел в руках свой котелок. Он все время боялся, что Джон Уэст узнает, кто повинен в этих кражах, и обрадовался, когда тот стал упрекать Артура, а не его. Ласситер целиком зависел от милостей Джона Уэста и крайне нуждался в его подачках.

Ласситер использовал профсоюз строителей для того, чтобы создавать «алиби» преступникам вроде Брэдли и Пройдохи Тэннера (как «строительные рабочие» и «члены профсоюза» они могли опровергать обвинение в бродяжничестве, часто предъявляемое им полицией). Недавно Артур Уэст и Ласситер решили, что не так уж трудно будет обшарить несколько сейфов в Доме профсоюзов; нередко в них оставляли на ночь членские взносы — многие сотни фунтов. Ласситер ухитрился выкрасть ключи от некоторых комнат, заказал по ним вторые и таким образом обеспечил себе доступ к сейфам.

— Ты платишь Тэннеру, Дику и другим, только когда они выполняют твои поручения. Что ж, по-твоему, в остальное время они должны с голоду подыхать, что ли? — возразил Артур Уэст.

— Во всяком случае — не грабить профсоюзные сейфы. Крали вы двое, а также Тэннер и Брэдли.

Разговор продолжался в довольно резком тоне. В последнее время Ласситер стал замечать, что могущество младшего брата начинает раздражать Арти, но в первый раз слышал, чтобы тот осмеливался дерзить Джону.

Джон Уэст вышел из себя, обругал и Артура и Ласситера, и после этого разговор внезапно принял другой оборот.

— Уж если вы такие ловкачи, черт бы вас драл, — сказал Джон Уэст, — так состряпайте еще одну кражу. Только одну.

— Не валяй дурака, — сказал Артур. — Здание под наблюдением полиции, на всех дверях теперь засовы, а то и железные прутья. Ключи нам теперь не помогут.

— Не важно. Я хочу, чтобы вы устроили еще одну кражу. Мне нужны книги и избирательная урна из сейфа…

— Я слышал, что Декстеру не повезло, — вмешался Ласситер. — Говорят, он ограбил кассу. — «Ох, и хитер же хозяин, — подумал он, — ведь к этому он все время и гнул».

— Да, и вдобавок потерял должность на последних профсоюзных выборах. Урна и профсоюзные книги лежат в сейфе. Я хочу, чтобы вы мне их оттуда добыли. Я хочу, чтобы вы это сделали сегодня ночью.

— Рискованное дело, — сказал Ласситер, покручивая нафабренные кончики усов.

— Мне нужно заполучить эту избирательную урну, тогда им придется снова проводить выборы. Декстер говорит, что сумеет подтасовать результаты. Добудьте мне книги, а Декстер их сожжет и подменит другими. Я дам ему денег, чтобы все было проделано без сучка, без задоринки. А рискованное это дело или нет — меня не касается.

— Хорошо тебе говорить, — проворчал Артур Уэст, — а рисковать-то придется нам, вот в чем беда.

— Я вам хорошо заплачу. А если кто и попадется, я его выручу, как и раньше выручал людей.

— А почему ты сам этим не займешься? — ехидно спросил Артур. Он сидел сгорбившись, поглаживая седые усы. Ласситер, молча глядевший на братьев, беспокойно ерзал на стуле, скрипевшем под тяжестью его грузного тела.

— Зачем мне это делать, когда я могу нанять людей?

— Все-таки, почему бы тебе не выкрасть урну самому, раз это нужно для твоей же выгоды? Ведь Декстеру хочешь помочь ты, а не я. Может, ты боишься?

— Я не боюсь никого и ничего на свете!

— Ну ясно, человек, который собирался ехать на войну и стать героем, ничего не должен бояться. Так, может, ты сам пойдешь туда сегодня ночью, только чтоб доказать, что ты не боишься?

Издевка, звучавшая в словах брата, задела Джона Уэста за живое. Глаза его сузились, а губы сжались, словно он еле удерживался от искушения плюнуть Артуру в лицо.

Ласситер не сводил глаз с Джона. Он и представить себе не мог, чтобы кто-нибудь, даже Арти, посмел так разговаривать со всемогущим Джеком Уэстом, и был совершенно потрясен, когда тот ответил:

— Что ж, ладно, пойду и я с вами. Я никогда не требую от других того, чего не могу сделать сам.

Шесть часов спустя большой неуклюжий автомобиль, громыхая, проехал в направлении мельбурнского Дома профсоюзов. Автомобиль принадлежал Пройдохе Тэннеру, за рулем сидел он сам, а рядом с ним — Артур Уэст. На заднем сиденье, тесно прижавшись друг к другу, кое-как поместились Ричард Брэдли, Сэм Вуд (который вместе с Брэдли в 1902 году пытался бежать из Пентриджской тюрьмы) и Боров. Воротники пальто у всех были подняты, шляпы надвинуты на глаза, а нижняя часть лица обвязана носовым платком.

— Сейф открыть легко, — сказал Вуд. — Мы подложим под него бумаг и всяких книжонок, а потом стукнем что есть силы. Все равно что детскую копилку открыть. — Маленький, суетливый Вуд явно волновался.

— Не забудьте выгрести из сейфа все, что там есть, — сказал Арти, оборачиваясь назад. — Не только деньги, но и книги и урну. Все тащите.

— А зачем? — хрипло спросил Боров. — Подделывать их, что ли, будут?

— Не твое дело, — резко оборвал его Тэннер. — Сказано тебе: делай что велят и молчи. Много будешь знать — скоро состаришься.

Боров замолчал. В мельбурнском преступном мире слово Тэннера считалось законом. И тут не было ничего удивительного. Тэннер вошел в силу благодаря тайной поддержке Джона Уэста и собственной хитрости, коварству и дерзости. Он управлял крупнейшим в Мельбурне игорным притоном, держал в подчинении большую шайку взломщиков, карманников и убийц. Свое положение главаря он сохранял тремя способами: тщательно выполнял все поручения, которые Джон Уэст давал ему через Арти, подкупал шпиков и полицейских и, тайно от своих покровителей, сам состоял полицейским шпиком; он, не колеблясь, засадил бы любого из своей шайки в тюрьму, лишь бы спасти собственную шкуру. Все это не искупалось в нем ни одной хорошей чертой — он не знал, что такое угрызения совести. Это был лжец и хвастун, а если сила оказывалась на его стороне — и хладнокровный убийца. Был в его прошлом подвиг, которым он чрезвычайно гордился: пять лет назад, когда он подвизался вместе с Боровом, он сначала вырыл могилу для своей жертвы, а потом убил лавочника, чтобы стащить из его кассы несколько сот фунтов.

Тэннер скрепя сердце терпел Артура Уэста. Ничего не поделаешь: Артур добывал у Джона Уэста деньги, если кому-нибудь из шайки надо было срочно скрыться; Артур приносил от Джона Уэста деньги на судебные издержки. Правда, у Артура в голове не все в порядке, но это у всех, кто отведал плетей; зато Артур — брат Джона Уэста, его телохранитель и посредник.

— Помни, что я сказал, Дик, — немного погодя заговорил Артур Уэст. — Если проберешься внутрь благополучно, вылезай в то же окно, куда и влезал, на Лигон-стрит. Мы тебя будем ждать. Если влипнешь — беги куда хочешь, только поживее. Другая машина будет ждать на Виктория-стрит — выходи туда, если это окажется ближе всего. Постовой будет теперь настороже.

— Если он вздумает сегодня сунуть нос в Дом профсоюзов, — сказал Дик Брэдли, — то ему не жить.

— Все равно… в случае тревоги беги к другой машине, на Виктория-стрит, если выход на Лигон-стрит будет отрезан.

— А кто в другой машине? — спросил Вуд.

— Рон Ласситер и… — начал было Артур Уэст.

— Сказано, ни о чем не спрашивать! — рявкнул Тэннер. Еще как-то давно Фрэнк Лэмменс передал ему распоряжение своего хозяина о том, что ни один человек, кроме него и Артура, не должен знать, что он работает на Джона Уэста. Тэннер был крайне удивлен, узнав, что Джон Уэст сам примет участие в ночной экспедиции, и догадался, что присутствие этого человека во второй машине нужно держать в строгой тайне.

— Приказ получили, инструменты, оружие и маски тоже. Всё. Ступайте делайте свое дело, и никаких разговоров.

Автомобиль выехал на окраину темного, затихшего города и приблизился к Дому профсоюзов. Стояла ясная, прохладная ночь. Луны не было, на небе искрились бесчисленные звезды.

Следом за машиной Тэннера, ярдах в двухстах от нее, двигалась другая, принадлежавшая союзу строительных рабочих; ею правил Рон Ласситер. Джон Уэст сидел рядом с ним на переднем сиденье. Ласситер, в своем неизменном котелке, нервно затягивался сигаретой; его массивное туловище еле поместилось между спинкой сиденья и рулевой баранкой. Всю дорогу они молчали.

Джон Уэст надвинул свою широкополую шляпу на самые глаза. Нервы у него были напряжены до предела. Он проклинал себя за то, что принял вызов брата. Он сделал ошибку; надо было твердо держаться своего правила — действовать только через посредство нескольких человек, чтобы его отделяло от опасности несколько промежуточных ступеней. Риск был необходим для завоевания и сохранения власти, но ведь он всегда и платил другим за то, что они рисковали. А сейчас он почему-то сам принимает участие в рискованном, дерзком ограблении. Если что-нибудь случится, все его надежды на сказочную власть рухнут, и сам он, несмотря на все свои связи, может кончить тюрьмой.

Почему он согласился ехать? Только ли из-за насмешек Арти? Или причиной этому война? Война меняет жизнь, меняет людей. Может быть, недолговечные мечты о славе в Галлиполи вселили в него храбрость и тягу к приключениям?

— Знаете, Джек, — сказал Ласситер, прерывая ход его мыслей, — напрасно мы с вами поехали. Мало ли что может случиться, дело рискованное, и нам тут незачем торчать.

— Я сказал, что поеду, и поехал, — услышал Джон свой голос. — Ничего, обойдется. Мне даже жаль, что нельзя устраивать такие штуки почаще.

Спокойный тон Джона Уэста никак не соответствовал его настроению. Когда-то, в те тревожные дни после закрытия клуба и тотализатора, он поклялся никогда больше не доводить себя до такого положения, чтобы бояться физического насилия. Сейчас он снова испытывал этот страх. Что если поднимется стрельба? Что если полиция накроет грабителей? Тогда ему нужно бежать как можно скорее, потому что от Дома профсоюзов до полицейского участка рукой подать.

— Пройдоха остановился. Должно быть, увидел полицейского, — сказал Ласситер, круто затормозив машину. — Он говорил, что подождет, пока полицейский не завернет за угол.

Оба молча вглядывались в темноту; наконец передняя машина двинулась, и они поехали следом. Ласситер развернул машину и поставил ее на почтительном расстоянии от серого двухэтажного Дома профсоюзов.

Они видели, как машина Тэннера завернула на Лигон-стрит, и услышали, что она остановилась. Они ждали, затаив дыхание, напряженно прислушиваясь к тому, как трое взломщиков, торопясь и мешая друг другу, высаживали окно. Прошла, казалось, целая вечность; Джон Уэст и Ласситер сидели не шевелясь. Потом со второго этажа донесся глухой стук.

— Дьяволы, — хрипло сказал Ласситер, — их же в полицейском управлении слышно!

Стук продолжался минут пять.

— И чего они там так долго возятся, — возмутился Джон Уэст. — Вот остолопы, не могли получше заглушить стук! Такой шум подняли…

Оба перегнулись через спинку сиденья, не сводя глаз с угла Дома профсоюзов. Вдруг они увидели, что полицейский, шагавший вдоль стены, остановился, потом мелькнул на лужайке, скрылся за углом дома и, тотчас же появившись снова, бросился бежать по Рассел-стрит к полицейскому управлению.

— Скорей, — прошептал Джон Уэст, — скорей! Заводи машину!

Ласситер, отчаянно торопясь, непослушными руками включил мотор. Машина дернулась; Джон Уэст глянул в сторону и увидел три темные фигуры, бежавшие через улицу к Дому профсоюзов. Не успела машина отъехать, как затрещали револьверные выстрелы.

— Ух, черт, стрельбу подняли, — проговорил Ласситер. — Брэдли всех перестреляет!

Машина Тэннера стояла по другую сторону Дома профсоюзов.

— Он бежит назад и с ним еще двое, — сказал Артур Уэст. — Войдем следом за ними и бросимся на мерзавцев сзади!

— Не будь идиотом, — сказал Тэннер. — Наши выбегут с другой стороны, прямо к машине Рона Ласситера.

— По-моему, она только что уехала, я слышал шум.

Тэннер завел мотор, и с минуту оба сидели молча; потом и они услышали стрельбу.

— Я иду туда, — сказал Артур Уэст. — Надо выручать Дика Брэдли!

— Да не будь же идиотом! — повторил Тэннер. — Они, должно быть, уже уехали в машине Рона. — Он дал полный ход. Артур Уэст яростно протестовал, требуя, чтобы они немедленно шли на выручку Дика Брэдли, но Тэннер гнал машину вперед, все увеличивая скорость.

Машина мчалась как бешеная, а Артур Уэст кричал:

— Назад! Назад, Пройдоха, сволочь! Говорят тебе, Дик Брэдли остался там!

Но машина летела вперед.

* * *

Однажды утром, на пасхальной неделе в 1916 году, его преподобие Дэниел Мэлон, доктор богословия и прав, помощник престарелого Конна, архиепископа римско-католической мельбурнской епархии, крупными шагами расхаживал по участку, принадлежавшему великолепному собору святого Патрика.

Доктору Мэлону недавно минуло пятьдесят лет. Ирландец по национальности, он был высокого роста, худощав, с резкими чертами лица. Выдающиеся скулы и длинная верхняя губа создавали впечатление, что его рот расположен слишком далеко от вздернутого носа, и свидетельствовали о том, что он родился в краю старинных преданий, «камня лести» и трилистника. Лицо его всегда сохраняло веселое выражение — казалось, под внешностью духовной особы ирландский темперамент бил в нем ключом. У него была чересчур длинная шея, но высокий отложной воротник скрывал этот недостаток.

Он обладал приятной внешностью и держался с достоинством. Смутить мог только слишком пристальный взгляд его глаз. Казалось, что в этих глубоко сидящих под мохнатыми полукруглыми бровями глазах мелькает лукавый огонек: но это происходило оттого, что глаза у его преподобия были разные: левый, всегда прищуренный, придавал хитрое и лукавое выражение его лицу, которое, не будь этого изъяна, казалось бы спокойным, умным и открытым.

— Ей-богу, этот человек пришелся мне по сердцу, — сказал однажды кто-то из прихожан, выслушав его проповедь. — И уж такой ирландец, что дальше некуда.

Доктор Мэлон действительно был таким ирландцем, «что дальше некуда»; более того, он гордился этим. Правда, в своей речи, произнесенной в соборе святого Патрика при вступлении в должность помощника архиепископа, он сказал: «Отныне я буду стараться заслужить репутацию хорошего австралийца и со временем надеюсь оправдать эту репутацию», но все же в груди Дэниела Мэлона билось ирландское сердце — такое ирландское, что дальше некуда. И вдали от родины сердце его преисполнялось еще большей нежностью к Изумрудному острову.

Со времени своего приезда в Мельбурн в 1913 году Дэниел Мэлон, будущий преемник старого архиепископа Конна, любимца всех католиков штата Виктория, ни в своих проповедях, ни в публичных выступлениях не дал повода думать, что намерен уделять особое внимание «ирландскому вопросу». Судя по всему, его политическая программа состояла из трех пунктов: трезвенность, государственные субсидии католическим школам и ожесточенное преследование разводов и смешанных браков.

На всех, с кем ему приходилось встречаться в Австралии, Дэниел Мэлон производил впечатление человека деликатного и мягкого. Но сегодня, прочитав газетные заголовки, он потерял всю свою кротость. Охваченный тревогой и гневом, он взволнованно шагал по аккуратно подстриженному газону. Как ни сильна была его вера в справедливость субсидий католическим школам, как ни восставал он против смешанных браков и против разводов, как ни глубоко верил в непогрешимость папы, непорочное зачатие, исповедь и святую троицу, для него не было ничего более справедливого и священного, чем борьба Ирландии за свою независимость.

Сообщения в сегодняшней газете заставляли его ирландское сердце обливаться кровью.

«Восстание в Ирландии. Серьезное положение в Дублине. Шинфейнеры [8] поднялись на борьбу. Почтамт и жилые дома заняты повстанцами. Среди солдат и полицейских есть убитые. Повстанцы захватили часть города».

Повстанцы захватили часть города! Ирландский народ снова требует свободы — и требует ее с оружием в руках! Только об этом важном событии и думал теперь Мэлон.

Он ничего не знал о колебаниях и неурядицах, предшествовавших восстанию. Он не знал о том, что накануне восстания ирландские националисты никак не могли прийти к соглашению между собой. Он забыл, что Британия вооружает протестантскую северную Ирландию. Ему неизвестно было о предательстве епископов и о желании Ватикана заключить сделку с Англией.

Вероятно, Мэлону следовало бы знать, какова будет точка зрения Ватикана; он мог бы сообразить, что Ватикан испугается, как бы ирландский народ, сбросив ненавистное иго английских землевладельцев, не ограничил заодно и власть крупнейшего землевладельца Ирландии — католической церкви. Но Мэлон думал только о борьбе ирландцев за независимость. Все остальное отступало на второй план; главное — повстанцы захватили часть города! Он забыл даже о деле О’Хики, в котором сам принимал участие. О’Хики выступил тогда открыто против епископов и Ватикана. Он требовал, чтобы в новом Католическом университете было введено преподавание гэльского языка. И именно тогда Дэниел Мэлон, монсеньёр Мэлон, ректор колледжа Мэйнут, сыграл довольно неблаговидную роль в заговоре, который привел к тому, что просьба О’Хики о справедливом суде в Риме осталась без последствий, а сам он стал жертвой злостной клеветы, был отлучен от церкви и умер, всеми покинутый.

Если бы сейчас, в 1916 году, доктор Мэлон жил в Ирландии, он, возможно, был бы настроен иначе, но он находился в Австралии, а повстанцы захватили часть Дублина, и Мэлона волновали патриотические чувства.

Видения кровавых боев, страх за старуху мать, оставшуюся в Ирландии, боль за судьбу своего народа, старая ненависть к Англии — все это проносилось в его голове бешеным вихрем. К этим мыслям примешивалось еще горькое ощущение бессилия и одиночества.

Тебя покинуть мы должны, Ирландия родная! Напутствуй нас, сынов своих, как мать, благословляя На жизнь в краю, где не гнетет нас Англии десница; И все ж нам даже в смертный час твой цвет зеленый снится!

Он еще несколько раз перечитал газетные сообщения, потом быстро зашагал по лужайке к своему дому. Листья, красные и желтые, оранжевые и коричневые, ковром устилали траву и шуршали под ногами. В Мельбурне наступила осень, а в Дублине была весна, и повстанцы захватили часть города.

Мэлон прошел в свой кабинет и больше часу просидел за письменным столом в глубокой задумчивости. В эту ночь он не сомкнул глаз.

На следующее утро в газетах появилось заявление Конна — архиепископ скорбел по поводу кровавых событий и высказывал свое неодобрение шинфейнерам, прибегнувшим к насилию, — старик знал, что такова будет политика Ватикана, и сообщил об этом Дэниелу Мэлону, когда тот потребовал у него объяснений.

Они пререкались целый час. Дряхлый архиепископ оставался непоколебимым, несмотря на пылкую тираду против Англии, произнесенную его помощником, и просьбу о том, чтобы они по крайней мере держались нейтральной позиции, пока не выяснится, как смотрит на восстание их паства.

Наперекор старику, Мэлон выступил в печати с осторожной защитой восставших. «Я глубоко огорчен всем происшедшим и с величайшим прискорбием думаю о человеческих жертвах, — писал он, — но мы не должны забывать о фактах. Зная о том, что происходило в Ирландии до и после объявления войны, я не слишком удивлен этими событиями…» Дипломатически сославшись на то, что «архиепископ уже высказал свое отношение и, без сомнения, точно выразил мнение всех здешних католиков», Дэниел Мэлон осудил британское правительство за его уклончивую политику в отношении ирландского гомруля. «Надеюсь, — заканчивал он свою статью, — что те, которые уже сейчас требуют казней, сначала разберутся, кто же несет ответственность за это восстание».

До пасхальной недели 1916 года Дэниел Мэлон ни разу не высказывался публично о войне. Многие католики вступили в австралийскую армию, но немало было и таких, которые примкнули к движению против воинской повинности, приобретавшему все больший размах. Официальной, единой точки зрения на войну и воинскую повинность не существовало — католическая церковь держалась в стороне от всяких споров по этому вопросу. Но после ирландского восстания среди духовенства и ирландско-католической части рабочего класса усилились антибританские настроения. Дэниел Мэлон чувствовал, что атмосфера накаляется, и соответственно перестраивался на новый лад.

Совершенно по-другому отнесся к ирландскому восстанию Джон Уэст: он видел в нем помеху военным усилиям союзников и не замедлил высказать это. В последнее время он стал еще более рьяным патриотом. Только в первые часы, дни и недели после попытки ограбить Дом профсоюзов деятельность его в помощь войне временно отошла на задний план.

Газеты описывали ограбление в самых драматических тонах. Джон Уэст прочел первые сообщения об этом за завтраком. Между тремя полицейскими и тремя взломщиками произошла перестрелка — вот что значили слышанные им выстрелы. Первый полицейский вбежал на лестницу и крикнул: «Кто там? Сдавайтесь, полиция!» В ответ раздались выстрелы, и полицейский упал замертво. Второй полицейский включил на первом этаже свет и тоже побежал наверх. Боров и Дик Брэдли в темноте проскользнули мимо него и помчались по коридору, рассчитывая удрать в машине Тэннера (которая, кстати сказать, уже уехала), но наткнулись на третьего полицейского. Началась перестрелка. Брэдли получил две пулевые раны и, истекая кровью, пополз вверх по лестнице. Тем временем к полицейским прибыло подкрепление, и троих незадачливых взломщиков окружили. Брэдли и Боров, оба тяжело раненные, были отправлены в больницу. Вуд забрался на узкий балкончик второго этажа и притаился, надеясь пробраться оттуда к месту, где, по уговору, должен был ждать Ласситер со второй машиной; на этом балкончике его и схватили полицейские.

Голос Нелли заставил Джона Уэста оторваться от газеты:

— Где ты пропадал всю ночь?

— Нигде я не пропадал. Запомни это! Я не выходил из дому.

В то же утро Арти явился в контору сам не свой от страха, что Брэдли умрет; Арти твердо решил во что бы то ни стало помочь ему выпутаться. Да, Брэдли выстрелил первым и убил полицейского, сказал Арти, но пусть за это отдувается не он, а кто-нибудь другой. Арти презрительно отверг предположение о том, что Тэннера, Ласситера, Джона Уэста или его самого могут заподозрить в соучастии. Тем не менее Джон Уэст не желал рисковать. Когда троим арестованным предъявили обвинение в убийстве и в намерении совершить уголовное преступление, он, чтобы заткнуть рот обвиняемым, обещал им свое покровительство и взялся оплатить адвокатов. С тех пор он оказывал влияние на дело через посредство Фрэнка Лэмменса и Артура. Дэвид Гарсайд умер четыре года назад, поэтому ведение дела было передано лучшему после него адвокату.

Защита превратилась в дьявольский заговор против Борова. На предварительном следствии Брэдли и Вуд отрицали свою причастность к убийству полицейского. Правда, все шесть гнезд барабана револьвера Брэдли оказались пустыми, но он заявил, что стрелял просто для того, чтобы отвлечь внимание. Боров, которого уверили, будто с присяжными «договорятся», признал, что, защищаясь, выстрелил в полицейского. Ввиду этого признания, на которое Борова вынудили «покровители», его судили отдельно.

Два состава присяжных никак не могли решить вопрос — виновны ли Брэдли и Вуд в убийстве или нет и кто из них стрелял. Поэтому суд признал их виновными в покушении на кражу со взломом и приговорил одного к пяти, другого к шести годам тюремного заключения. Спор по поводу виновности подсудимых в убийстве возник между присяжными по той причине, что трое из них получили солидные взятки.

Не успел Боров опомниться, как его признали виновным в убийстве и приговорили к смертной казни; его предупредили, чтобы он не беспокоился, если ему вынесут такой приговор — это сущие пустяки, ибо Джон Уэст уже договорился, что будет подана апелляция. Непоколебимая вера Борова в способность Уэста повернуть по-своему любое судебное дело на сей раз не оправдалась: в помиловании было отказано, и Боров угодил на виселицу, так и не поняв, что сыграл роль козла отпущения. Так окончилась карьера человека, который двадцать пять лет назад угрожал Джону Уэсту, что «переломает ему все кости». Смерть его вызвала у Джона Уэста только чувство облегчения.

Брэдли и Вуд сидели в Пентриджской тюрьме, куда Артур заботливо носил Брэдли передачу — сигареты и еду.

Через месяц после пасхи Нелли напомнила Джону Уэсту, что он до сих пор не сделал обычного пасхального пожертвования на церковь. Он проворчал что-то насчет того, что из него выжимают все соки, и неохотно выписал чек. Увидев сумму — пять фунтов, — Нелли запротестовала:

— Что ты, Джон! Мы же всегда даем не меньше пятидесяти!

— Хватит с них на этот раз. Что я — сам деньги делаю?

В следующее воскресенье Джон и Нелли с двумя старшими детьми отправились к обедне в фешенебельную церковь неподалеку от их дома. Джон Уэст ходил к обедне почти каждое воскресенье, но исповедовался и причащался только раз в год — таков был установленный церковью минимум. Он терпеть не мог исповедоваться: в темной исповедальне он утрачивал ощущение своего могущества.

— Благословите, отец, я грешен — не исповедовался целый год.

Для исповеди он всегда выбирал церковь подальше от дома — из страха, что священник может его узнать. Он признавался только в самых обычных прегрешениях — в нечистых помыслах, сквернословии, неаккуратном посещении церкви и употреблении мяса по пятницам. Он никогда не каялся в подкупах, в жестоких расправах или в мошеннических аферах — да он и не считал все это за грех.

Обедня началась. Священник в красном облачении и мальчики при алтаре в белых с красным одеждах, произнося полагающиеся слова и делая должные движения, совершали службу. Нелли следила за обедней по требнику. Марджори и Мэри ерзали на скамье; Джон Уэст слушал рассеянно, но вместе со всеми вставал, садился и опускался на колени. В конце службы молящиеся гуськом потянулись к решетке алтаря за причастием. Джон Уэст смотрел, как его жена благоговейно закинула голову и открыла рот, чтобы проглотить овальную облатку, в которой, по ее убеждению, были заключены плоть и кровь Христовы.

Кончилось причащение, и священник подошел к кафедре, держа в руках записную книжку. Джон Уэст услышал обычное вступление: «Сегодня, в такое-то воскресенье после пасхи, читается евангелие от такого-то». Священник был новый и, как заметил Джон Уэст, в отличие от своего предшественника говорил с сильным ирландским акцентом. Джона Уэста начинало клонить ко сну — накануне, как обычно, он до поздней ночи просидел на боксерском состязании.

— Возлюбленные братья, сейчас я оглашу список пасхальных пожертвований. С прискорбием должен заметить, что общая сумма гораздо меньше прошлогодней. — Священник быстро прочитал список жертвователей: сначала шли имена тех, кто пожертвовал по пятьдесят фунтов, потом тех, кто дал двадцать, пятнадцать и, наконец, десять фунтов. Затем священник сделал паузу и произнес:

— Мистер Джон Уэст…

Джон Уэст почти не слушал священника, но при упоминании своего имени вздрогнул и выпрямился.

— Джон Уэст — пять фунтов, — объявил священник. — А мог бы дать гораздо больше!

В церкви воцарилась напряженная тишина, от которой звенело в ушах. Джон Уэст вцепился обеими руками в скамью, хотел было что-то сказать, но запнулся. Он встал и пошел к выходу, даже не преклонив колен перед алтарем. Нелли залилась краской до самых ушей, а девочки опустили головы. Священник продолжал свою речь. Молящиеся подталкивали друг друга локтями и перешептывались.

Выходя из церкви, Нелли не смотрела по сторонам. Она была оскорблена и унижена. Подумать только, сказать такую вещь! Нелли играла видную роль в церковных благотворительных обществах, а Джон всегда был более чем щедр.

Когда Нелли подошла к белому особняку, чувство унижения сменилось предчувствием неизбежной ссоры с мужем. Она нашла Джона в гостиной; он сидел в кресле под портретом матери. Нелли подошла было к мужу, но, взглянув на него, прошла мимо. Она поняла, что ярость его улеглась и он успокоился. Сейчас лучше его не трогать — она это знала по опыту.

Они не обменялись ни словом до самого завтрака. Наконец Джон Уэст сказал:

— С нынешнего дня никто из моей семьи не переступит порога этой церкви.

— Но, Джон, должны же мы исполнять свой долг перед богом. Дети…

— Если тебе и детям нужно ходить к обедне, можете выбрать какую-нибудь другую церковь. В последнее время наши святые отцы просто взбесились. Этот поп — ирландец. Он оскорбил меня потому, что я стою за войну и за воинскую повинность. В этом все дело. Ладно, посмотрим, как-то они проживут без моих денег. От меня им больше не получить ни гроша. И никогда в жизни я не войду ни в одну католическую церковь!

Слухи об оскорблении, которому подвергся в церкви Джон Уэст, очень скоро дошли до Мэлона. Архиепископ Конн заявил ему, что этот случай — еще одно доказательство крамольных шинфейнерских настроений, начинающих распространяться в штате Виктория даже среди духовенства. Старый архиепископ встревожился, что католическая церковь может потерять своего виднейшего покровителя.

Мэлон также этого боялся, но инцидент, происшедший в церкви, не мог не затронуть его ирландского чувства юмора. Он даже позволял себе втихомолку посмеиваться над конфузом Джона Уэста. Но у него имелись свои политические соображения, и поэтому он все же досадовал, что Джону Уэсту нанесли оскорбление в церкви. Главным политическим принципом Дэниела Мэлона было самоуправление для Ирландии, но клерикальное воспитание и собственный опыт научили его, что церковь должна иметь политическое влияние; ему понадобилось не много времени, чтобы убедиться, что в Австралии католическая церковь должна идти в ногу с лейбористской партией. Мэлон уже составил обширный план, в котором Джон Уэст занимал главное место. Словом, священник-ирландец очень некстати вылез со своим критическим замечанием.

С тех пор как Мэлон приехал в Австралию, он вместе с духовенством других штатов участвовал в создании так называемой Католической федерации; эта организация ставила себе целью добиваться правительственных субсидий для католических школ. Федерация даже выставляла на выборах своих кандидатов против тех лейбористов, которые были противниками субсидий. С другими лейбористскими кандидатами федерация вступала в переговоры, убеждая их поддержать законопроект о субсидиях. Большинство отказывалось; тогда Мэлон сделал публичное заявление, о чем ему вскоре пришлось пожалеть: он предложил католикам голосовать только за тех кандидатов, которые стоят за субсидии католическим школам.

Несколько лейбористских лидеров в своих предвыборных речах резко выступали против католиков. В день выборов в парламент штата лейбористам не удалось сохранить свои позиции, которых они добились на федеральных выборах, и некатолическое большинство лейбористской партии считало, что причиной тому — сектантские разногласия. До этого Мэлон подумывал об учреждении ассоциации рабочих-католиков, но теперь понял, что это еще больше ухудшило бы положение. Он и так уже способствовал расколу в лейбористской партии, а цели своей не достиг. Австралийские католики — в большинстве своем рабочие — были верными сторонниками лейбористской партии. Они явно были недовольны политикой Мэлона. Он решил восстановить свое положение в лейбористской партии, и помочь ему в этом безусловно мог Джон Уэст. Поэтому Дэниел Мэлон в ближайшее воскресенье отправился в особняк Уэста. Мэлон кое-что слышал о прошлом Джона Уэста и его темных делах, но это его не остановило.

Идти ему было недалеко: он жил как раз напротив дома Джона Уэста. Переходя широкую мостовую, Мэлон думал о состоявшемся на днях собрании католиков-лейбористов, которое прошло очень удачно. На собрании обсуждались ирландская проблема, вопрос о воинской повинности и, разумеется, о субсидиях католическим школам. Было решено приложить все усилия, чтобы привлечь в лейбористскую партию как можно больше католиков. Если вдобавок они смогут заручиться поддержкой политической машины Джона Уэста (имеющего такую силу в Керрингбуше и других промышленных районах и такое влияние на многих лейбористов в парламенте), то требование субсидий скоро станет одним из пунктов лейбористской программы. Подгоняемый этой мыслью, Мэлон зашагал еще решительнее.

Он слышал, что миссис Уэст глубоко обижена и что мистер Уэст пригрозил совсем отойти от церкви. Этого нельзя было допустить. Не стоит задирать нос и показывать свою независимость, когда дело касается такого человека. Однако когда Мэлон, постучав молоточком в дверь, услышал шаги по длинному коридору, ему стало не по себе. Чего доброго, Уэст еще разозлится — говорят, у него бывают припадки бешеной ярости. Он может забыть, что перед ним помощник архиепископа, и сказать что-нибудь вовсе не подобающее. Уже много лет Дэниела Мэлона называли не иначе, как «ваше преподобие», и все без исключения выказывали ему глубочайшую почтительность. Перспектива выслушивать оскорбительные слова, даже от миллионера, ни в какой мере его не устраивала. Надо только ни при каких обстоятельствах не терять самообладания и не задевать его патриотических чувств, думал он.

Нелли встретила его суетливо, даже подобострастно.

— О, пожалуйте, ваше преподобие! Надеюсь, вам недолго пришлось ждать? Мы сегодня отпустили слуг.

— Добрый день, миссис Уэст. Как ваши дети?

— Спасибо, хорошо, ваше преподобие. Входите же, пожалуйста. Позвольте взять вашу шляпу.

Нелли провела его в гостиную.

— Присядьте, прошу вас. Мистер Уэст сейчас выйдет.

Нервно комкая носовой платок, она села в громоздкое кресло, какие были тогда в моде. Вошел Джон Уэст.

— Добрый день, ваше преподобие, — произнес он сквозь зубы и сел. Неловкость, которую он всегда ощущал в присутствии духовных лиц, на этот раз сменилась враждебным чувством. Знаю, зачем ты явился, подумал он, только ничего у тебя не выйдет.

Мэлон вежливо ответил на приветствие. Джон Уэст заметил, что его гость тоже нервничает.

— Я вышел прогуляться, — солгал Мэлон, — и решил кстати проведать вас.

— Мы очень вам рады, ваше преподобие, — сказала Нелли и еще энергичнее затеребила носовой платок.

Только бы Джон не устроил скандала, думала она.

Почти целую минуту все сидели молча. Джон Уэст не сводил глаз с Мэлона, которому эта пауза показалась бесконечной. Пожалуй, лучше сразу приступить к делу, подумал он.

— Я от души надеюсь, что вы не станете придавать значения маленькому инциденту, случившемуся в прошлое воскресенье, — это так досадно, мои добрые друзья, так досадно…

— Рад слышать, что вы считаете это маленьким инцидентом, ваше преподобие, — бесстрастно заметил Джон Уэст.

— Гм… пожалуй, наоборот. Я отношусь к этому весьма серьезно. Ведь я настоял, чтобы того священника перевели в провинцию.

— Переводите его хоть в Тимбукту, ваше преподобие, мне все равно. В прошлое воскресенье я последний раз в жизни слушал обедню.

— Помилуйте, мистер Уэст, неужели мы должны грешить только потому, что грешат другие. Если отец О’Коннелл будет гореть в аду, то вам вовсе не обязательно следовать за ним. Вся эта история скоро забудется.

— Я никогда не забываю обиды, ваше преподобие. Я знаю, что меня оскорбили из-за этой ирландской заварухи. Мне нанесли оскорбление потому, что я патриот и хочу, чтобы Англия выиграла войну.

Дэниел Мэлон поежился, а Нелли попыталась что-то сказать.

— Мне не нравится, как церковь в последнее время относится к войне, — продолжал Джон Уэст. — Вы и все духовенство должны помнить, что если Англия будет разбита, будем разбиты и мы. Любая попытка помешать деятельности в помощь войне — просто государственная измена.

— Слишком сильно сказано, мистер Уэст. В конце концов Англия тоже не безупречна. Но большинство духовных лиц и мирян вполне разделяют ваши убеждения. Они вольны поступать так, как подсказывает им совесть.

— Вам ясно, что из-за этого случая я прекращаю оказывать церкви какую-либо финансовую помощь, ваше преподобие?

— Деньги — еще не все, мистер Уэст, — сказал Мэлон. — Даю вам слово, что подобный случай никогда не повторится.

— Конечно не повторится. Уж я об этом позабочусь.

* * *

Английские войска подавили ирландское восстание, но отголоски его прокатились по всему миру. В Австралии ирландское национальное движение, в течение десятилетий бурлившее под спудом, прорвалось наружу, и лидером его оказался Дэниел Мэлон.

Громом аплодисментов была встречена его речь на митинге в мельбурнской ратуше, устроенном всеавстралийской организацией помощи Ирландии, имевшей отделения во всех городах страны.

«…Великодушие и щедрость, которую вы проявите сегодня и в дальнейшем, послужат утешением для несчастных, что ютятся среди обугленных развалин на О’Коннелл-стрит, а это многолюдное собрание и ваше безграничное сочувствие придадут мужества и бодрости всем тем ирландцам, живым или мертвым, — ибо жив патриотизм! — которые любят Ирландию и которые даже в самые мрачные для нее времена не отчаиваются и не утрачивают веры в будущее своей страны.

…Нашу лояльность часто ставят под сомнение. Мы отвечаем: ирландцы настолько лояльны по отношению к империи, к которой они имеют счастье или несчастье принадлежать, насколько в данных обстоятельствах может быть лоялен уважающий себя народ. Я по крайней мере открыто признаюсь, что в сердцах ирландцев живет такая преданность Британской империи, какой она никогда не заслуживала, да и никогда не стремилась заслужить. Не желая ничего утаивать, я — от своего имени и, думаю, от вашего тоже — прямо заявляю, что невозможно будет познать глубину преданности, живущую в сердцах ирландцев, и завоевать их любовь до тех пор, пока Англия не дарует нам самоуправления. К этому сводятся просьбы и требования нашего сегодняшнего собрания».

Глаза Дэниела Мэлона были полны слез… Огромная толпа рукоплескала, топала ногами, кричала «ура», а он стоял неподвижно, выпрямившись во весь рост. Это было его первое выступление на таком многолюдном митинге. Он не знал, чем это для него кончится, да и не желал думать об этом.

Архиепископ Конн вел против него закулисную борьбу. Джон Уэст, занимавший центральное место в планах Мэлона, публично объявил себя его противником. Мэлон понимал, что может навлечь на себя недовольство Ватикана; правда, Ватикан — не сторонник протестантской Англии, но не в его обычае поддерживать народные восстания. И все же Дэниел Мэлон делал то, что считал своим долгом, и не думал о последствиях. Даже убедившись в том, что ирландское движение постепенно смыкается с борьбой против воинской повинности, он не отступил.

Когда премьер-министр Хьюз, недавно вернувшийся из Англии, провел референдум по вопросу о всеобщей воинской повинности, страна разделилась на два лагеря.

В городах и сельских местностях возникло движение протеста. Не против войны вообще — такой точки зрения придерживались только небольшие группы социалистов и «Индустриальные рабочие мира», — а против повинности отбывать военную службу за океаном. Протестовали профсоюзы, которые на протяжении всей своей истории были против введения воинской повинности; протестовали некоторые видные лейбористы; фермеры, которые боялись, что их сыновей заберут в армию; лавочники, опасавшиеся, как бы не остаться без приказчиков; интеллигенция, видевшая в новом законе покушение на свободу личности; ирландское меньшинство и австралийцы ирландского происхождения.

Лагерь сторонников воинской повинности поддерживала ежедневная пресса. Кроме того, на их стороне были богачи и спекулянты, извлекавшие огромные прибыли из этой кровавой бойни, большинство видных консерваторов и либералов, светские дамы, вязавшие носки для солдат и работавшие в отделениях Красного Креста, сыновья рабочих и фермеров, стекавшиеся под знамена и готовые пролить свою кровь ради того, чтобы «спасти мир для демократии», оранжисты и воинствующие протестанты, называвшие противников воинской повинности «нечестивыми католиками», которые «в угоду иезуитам готовы предать империю».

В каждом лагере появлялись свои лидеры — события порождали людей. Лагерю сторонников воинской повинности был необходим лидер, пользующийся влиянием среди рабочих. Ни один из консерваторов не мог претендовать на эту роль, но лейбористский премьер-министр Хьюз имел на нее право и не преминул им воспользоваться. Еще до окончания войны он заслужил прозвище «Хьюз Вояка», но бывшие товарищи предпочитали называть его «Хьюзом Крысой».

В лагере противников закона нашлось немало лидеров — в лице социалистов и членов ИРМ, Дэниела Мэлона, возведенного в сан архиепископа после смерти Конна, профсоюзных деятелей и некоторых наиболее радикально настроенных деятелей лейбористской партии.

В 1916 году, накануне первого референдума, в лейбористской партии произошел раскол по вопросу о воинской повинности. Эштон вышел из состава правительства. Хьюз заполнил собой эту брешь и предложил компромиссное решение: во время политической кампании в связи с референдумом каждый волен поддерживать сторонников или противников воинской повинности, но все должны будут безоговорочно подчиниться решению народа.

Только во время сильных политических бурь принципы и идеалы Фрэнка Эштона могли восторжествовать над его личными слабостями. Он с радостью окунулся в борьбу, отбросив в сторону все личные проблемы.

Марта горько жаловалась на то, что он никогда не думает о ней и о детях. Надо же выдумать такое — уйти в отставку и лишиться министерского жалованья! Будто мало того, что он играет в азартные игры и пьет и готов отдать последние деньги любому бродяге, стоит только тому попросить. Эштон пытался объяснить ей, что его принципы не позволяют ему оставаться в правительстве Хьюза.

— Принципы! — всхлипывала Марта. — Провались они, твои принципы. Жена и дети — вот что должно быть твоим главным принципом.

— Ах, Марта, — сказал он, — почему ты не можешь меня понять!

— Понять? — истерически злобно взвизгнула она. — Зато Гарриет понимает твои принципы. Да, да! Ты это и хочешь сказать. Гарриет понимает! Пусть лучше заведет себе собственного мужа и не морочит чужих своими принципами!

Перед самой войной Фрэнк Эштон, которого Марта окончательно оттолкнула от себя холодностью, мещанской ограниченностью и полной неспособностью понять его политические убеждения, прибавил к своей и без того сложной жизни еще одно осложнение — женщину по имени Гарриет.

В отличие от Марты, Гарриет обладала приятной внешностью, сочувствовала Эштону и живо интересовалась политикой лейбористов. Они познакомились на собрании низовой организации лейбористской партии; между ними завязалась тесная дружба, которая, как он вскоре убедился, была основана не только на общих политических интересах. Гарриет, красивая и цветущая, привлекала его как женщина, а он был не из тех, кто может устоять перед искушением. Вскоре их связало глубокое чувство, и они поклялись друг другу в любви. Гарриет говорила, что никогда не покинет его, независимо от того, разведется он с Мартой или нет, и он знал, что это правда.

Развестись с Мартой? В том-то и загвоздка: чтобы доказать все нравственное величие своей любви к Гарриет, он должен нанести удар Марте и стать чужим для своих двух сыновей. Иного выхода не было: эту старую, как мир, проблему никому еще не удавалось разрешить, не причинив кому-нибудь боли. Эштон не выносил сцен и объяснений и знал, что если он бросит Марту, то ему не дадут покоя угрызения совести. Марта не понимает его, но ведь она делает для него все, что может, и как-никак — она мать его сыновей. Но отказаться от Гарриет он тоже не мог, поэтому оставил все, как есть. Однако подобные ситуации не бывают неизменными: они развиваются сами собой. Марта стала кое-что подозревать и вскоре все узнала. Она непрестанно сокрушалась о своей судьбе и злобно пилила мужа, пока атмосфера в доме не стала совершенно невыносимой, и даже дети были в подавленном настроении.

В день своего выступления на митинге, созванном социалистами перед референдумом, Фрэнк Эштон был радостно взволнован: социалисты охотно приняли его в свой круг, а Гарриет придет сегодня на собрание и будет сидеть в первом ряду.

Когда он вошел в переполненный зал, раздались крики:

— А вот и Фрэнк Эштон! Пропустите его! Желаю удачи, Фрэнк! Задай-ка им жару!

Эштон вспомнил старые времена, «времена Тома Манна», он снова был среди своих.

Фрэнк Эштон не избежал тлетворного влияния, которое оказывает парламент на депутатов-лейбористов. Он видел, как это влияние разлагало его коллег — сначала в парламенте штата Виктория, а потом и в федеральном парламенте, членом которого он состоял с 1910 года. Они принимали мандат, полные решимости отстаивать интересы рабочих, которые послали их в парламент. Там с ними носились, это им льстило, и в конце концов они начинали считать себя выше рабочих; Эштон не раз слышал от некоторых лейбористов, что капиталисты и консерваторы — «неплохие люди, когда узнаешь их поближе». Их революционный пыл постепенно угасал под влиянием новых знакомств, сложностей парламентской процедуры, а в некоторых случаях и возможности разбогатеть с помощью взяток. На глазах Эштона многие из них превращались в «светских радикалов»; они превозносили на словах цели лейбористского движения, чтобы сохранить за собой места в парламенте, и отгораживались стеной цинизма от своих прежних идеалов. Многие из них, особенно в штате Виктория, завязли в раскинутой Уэстом паутине, из которой Эштону удалось спастись в 1906 году, после введения закона о запрещении азартных игр.

Избежав сетей Уэста, он, однако, не сумел избежать всех ловушек, подстерегающих лейбористов в буржуазном парламенте. Много лет Эштона тяготило то, что его социалистические идеи не находили отклика в лейбористской партии, но жалованье было ему необходимо, а положение члена парламента доставляло немалое удовлетворение. Но теперь он расскажет рабочим всю правду о предательстве лейбористов! Хьюз и его клика окончательно продались милитаристам, а отношение других к воинской повинности целиком зависело от взглядов большинства их избирателей.

Он, Эштон, по крайней мере поступает как подлинный представитель рабочих; дело дошло до того, что Хьюз наложил запрещение на его последнюю брошюру. Зато теперь он волен писать что угодно, волен организовывать и бороться, волен говорить что хочет, как в былые времена. Эштон знал, что обладает природным ораторским талантом; он мог завладеть любой аудиторией — в университете, в парламенте, на собрании лейбористов, в закрытом помещении, на берегу Ярры или на уличном перекрестке, — а сегодня он будет говорить как никогда.

За все время своей бурной карьеры он не произносил лучшей речи. Он бичевал Хьюза и лейбористов-ренегатов, поджигателей войны и спекулянтов, консерваторов и либералов; он бичевал всех, кто стоял за воинскую повинность. Осуждая воззвание, выпущенное Хьюзом, он сказал: «Если все люди того же мнения, что и я, то ни один человек не откликнется на это воззвание».

Он искал глазами Гарриет. Да, она здесь! Вот она, в первом ряду, миловидная, со вздернутым носиком, машет затянутой в перчатку рукой и вместе со всеми шумно выражает свое одобрение. Он покорил слушателей с первых же слов, они разделяли все его чувства. Возмущаясь репрессивными мерами, принятыми против социалистов и ИРМ, он сказал:

«Революцию делают не агитаторы. Революции зарождаются в сердце народа, а эти люди — народные лидеры, потому-то враги народа так ненавидят и боятся их.

Требование о введении воинской повинности выдвинуто у нас потому, что наш рабочий класс более развит, более сознателен и спаян крепче, чем в любой другой стране. Рабочие Австралии стали примером для всего мира. Я от души надеюсь, что все рабочие поймут: незаконный призыв в армию и требование воинской повинности имеют одну цель — бросить людей в кровавую бойню ради наживы богачей. Эта война ведется из-за рынков сбыта и из-за прибылей, она ничего не может дать рабочему человеку. Хьюз может прийти к победе, только уничтожив профсоюзы, поставившие его у власти, шагая по трупам тех, с кем он работал и дружил много лет. К победе он может прийти только по трупам наших молодых рабочих. Но рабочий класс Австралии даст достойный ответ Хьюзу! Планы Хьюза будут сорваны!»

На митинге присутствовал и Барни Робинсон. На следующий день он отправился на службу, в штаб-квартиру Джона Уэста, помещавшуюся на третьем этаже большого здания. Барни был ярым противником воинской повинности, но, работая у Джона Уэста в качестве заведующего отделом рекламы и агента по найму боксеров для его стадиона, он всегда находился в окружении «ура-патриотов» и сторонников воинской повинности.

Барни сидел за маленьким столиком в первой комнате конторы, позади стойки. Он мало изменился, разве только чуть-чуть постарел и заметно потолстел, а на висках и в усах его появилась седина. Он по-прежнему много читал и все так же любил подпускать аллитерации в своих рекламных объявлениях — словом, остался прежним Барни Робинсоном.

Деревянная табличка на стене извещала о том, что здесь находится официальная контора Боксерской компании, Мельбурнского бегового клуба и Скакового клуба штата Виктория. Налево помещался скудно обставленный кабинет Джона Уэста с табличкой на дверях: «Вход посторонним воспрещается». Под этой надписью виднелись следы стертых слов: «Рядовой Уэст». Барни написал это чернилами во время краткого пребывания Джона Уэста в армии; когда хозяин вернулся, приписка эта вызвала у него раздражение, и Барни пришлось стереть ее, но следы остались.

Из конторы вела дверь в кабинет, где сидел Фрэнк Лэмменс, исполнявший многочисленные и разнообразные обязанности. Сюда приходили политические деятели, бандиты, боксеры, журналисты, велогонщики, жокеи, тренеры и другие нужные Джону Уэсту люди; тут с ними вели переговоры и платили им за услуги.

Комнату направо занимал некий Ричард Лэм, быстро зарекомендовавший себя энергичным и совершенно безжалостным к людям администратором. Еще год назад Лэм служил клерком в агентстве по продаже недвижимости. Узнав, что Джон Уэст намерен открыть постоянный спортивный зал в Мельбурне, Лэм принялся вести переговоры о продаже огромного склада под шерсть в западной части города, заключил сделку и таким образом создал для себя должность управляющего боксерскими предприятиями Джона Уэста в штате Виктория.

Барни Робинсон недолюбливал Ричарда Лэма. Барни считал, что он, а не Лэм должен был бы сидеть в этой комнате направо. К тому же Лэм был масоном — паршивый нечестивец, козлиный наездник, как называл его про себя Барни. Сам Барни не помнил, когда он в последний раз был в церкви, но, как все католики, терпеть не мог масонов; однако Джон Уэст забывал об этой традиционной вражде, когда дело касалось дельных работников. Неприязнь, которую питал Барни к Лэму, усугублялась также различиями во взглядах и методах работы: Барни искренне увлекался спортом и заботился о благополучии своих боксеров, Лэм же точно придерживался принципов своего хозяина, сводившихся к безжалостному извлечению доходов любыми средствами.

Лэм и Барни были между собой на ножах. Лэм оказался круглым невеждой во всем, что касалось боксерских состязаний, но он очень быстро и без всякой помощи со стороны постигал все тайны этого спорта. Барни постоянно хлопотал о нововведениях, и почти всегда его хлопоты оказывались безуспешными. Он добивался повышения платы боксерам, участвующим в предварительных раундах и получающим по фунту за нокаут; он требовал увеличения процента выплаты боксерам, дерущимся в основных раундах, и, самое главное, более строгого медицинского надзора и запрещения допускать на ринг боксеров, перенесших сотрясение мозга.

Барни знал, что Лэм и Джон Уэст любят устраивать кровавые зрелища наподобие римских, поэтому предпочитают сводить боксеров, которые готовы разорвать друг друга в клочья. Травмированный боксер, получив удар по голове, начинает неистово молотить противника кулаками; это нравится публике, он слывет у нее «боевым парнем»; поэтому его то и дело выпускают в состязаниях, он очень быстро изнашивается и в конце концов бывает вынужден бросить бокс; всю остальную жизнь такой боксер ходит, волоча ноги, поматывает головой и размахивает кулаками, словно готовясь нанести удар воображаемому противнику. Барни утверждал, что скоро в Мельбурне таких живых развалин будет больше, чем в любом городе на земном шаре.

И все-таки Барни продолжал служить у Джона Уэста. Ему шел пятидесятый год, и здесь были сосредоточены все его интересы: он полюбил боксерские состязания и испытывал радость творчества, сочиняя свои крикливые, цветистые рекламы. Но и его и Флорри терзало тайное разочарование, невысказанное сожаление о том, что он растратил свой талант по мелочам в империи Уэста. Впрочем, это дало ему возможность совершить кругосветное путешествие.

Заграничное турне с Бертом Сквирсом в финансовом отношении было успешным, но в смысле спортивном оказалось неудачным. Сквирс был просто плохим боксером. Согласно плану, Барни устроил для него матч на первенство мира. Сквирс был нокаутирован в первом же раунде.

Потом для Барни Робинсона началась приятная поездка вокруг света. Нью-Йорк, Лондон, Париж. Он встречался с людьми из мира боксеров и театрального мира, бывал на званых вечерах, посылал Флорри открытки, цитировал в своих речах латинские изречения, немилосердно перевирая их, и время от времени писал Джону Уэсту, обещая ему дополнительные доходы, в случае если тот разрешит ему еще немного задержаться за границей; иногда эти обещания сбывались, а иногда и нет. Сквирс победил всего несколько раз; но даже когда он терпел поражение от более искусных противников, кошелек его все равно бывал туго набит.

Наконец они выехали на пароходе домой. По возвращении Барни нашел много перемен: тотализатор и клуб были закрыты, прежняя шайка разбежалась кто куда, а Джон Уэст постепенно приобретал репутацию человека солидного, пользующегося уважением в обществе. Это вполне устраивало Барни. Теперь он мог заняться своими любимыми рекламами, копаться в томах Британской энциклопедии и других книгах и обеспечить себе и Флорри спокойное и вполне почтенное существование. Пора наладить жизнь и для Флорри — она, как и он сам, с годами не становилась моложе.

Покидая Европу, Барни устроил Томми Бернсу, чемпиону мира в тяжелом весе, поездку в Австралию. Бернс согласился потому, что хотел удрать от негра-боксера, грозного Джека Джонсона, с которым он отказывался драться якобы из нежелания «пачкать руки о черную кожу». Как Барни и предполагал, Джонсон последовал за Бернсом в Австралию, но сколько ни старался Джон Уэст свести их в Мельбурне, ему это не удалось, ибо Бернс заломил неслыханную сумму за выступление, после которого, по его твердому убеждению, он уже не будет чемпионом мира.

Барни нашел другого противника Джонсону — молодого австралийца Билла Лонга. Лонг был молод и силен, но еще неопытен. Он участвовал в матче с одним из местных чемпионов и показал себя смелым боксером, хотя дрался не по всем правилам искусства. Барни решил, что Лонг достаточно высок и силен, чтобы драться с Джонсоном, поэтому однажды он вышел на середину ринга и попросил публику приветствовать троекратным «ура» Билла Лонга, чемпиона Брокен-Хилла, будущего соперника Джонсона. Лонг никогда в жизни не бывал в Брокен-Хилле, но решил, что Барни знает, что делает.

Широко разрекламированный матч между Лонгом и Джонсоном состоялся в 1908 году на одном из ипподромов Джона Уэста. Матч происходил под проливным дождем. Джонсон согласился дать Лонгу продержаться несколько раундов. Он и не подозревал, что ему грозит предательство. Ренфри, засекавший время, получил указание сделать все возможное, чтобы негр потерпел поражение, а судье, питавшему ненависть к цветным, велели применить «ирландский счет» и сжульничать, в случае если у Джонсона будут шансы на победу.

Состязание было фарсом с начала до конца. Джонсон явно играл со своим неумелым противником: скользя по рингу, как большая черная пантера, он легко отбивал удары Лонга локтями, плечами и перчатками или, качнув головой, заставлял его промахнуться. Когда Джонсон поскользнулся на мокром брезенте, публика ахнула, решив, что он получил нокаут, но Джонсон тут же поднялся на ноги, и односторонний матч продолжался. Барни часто говорил потом, что Лонг проморгал матч — если б он наступил на грудь Джонсону, когда тот упал, судья засчитал бы негру поражение.

После шестого раунда публика, не желая больше мокнуть под дождем, стала расходиться. Перед десятым раундом, когда боксеры вышли из своих углов на середину ринга, Джонсон протянул Лонгу обе руки в перчатках и пожал ему руку.

— Ведь это еще не последний раунд, — удивленно сказал Лонг.

— Нет, Билл, это последний, — ответил Джонсон, и так оно и было: не прошло и двух минут, как Лонг уже лежал на спине.

К великому огорчению Джона Уэста, другому предпринимателю удалось свести Джонсона и Бернса в Сиднее, в матче на первенство. У чемпиона азартных игр не было никаких шансов против более сильного и искусного противника. Джонсон, издеваясь над Бернсом, совершенно измотал его, а тот только ругался и проклинал все на свете. Победил негр.

Много воды утекло с тех пор. Джон Уэст купил спортивный зал в Сиднее и открыл еще два — в Брисбэне и Мельбурне, но Барни не получил ожидаемого повышения. Его оттеснили на задний план. В ответ на его жалобы Джон Уэст заявил, что, для того чтобы заведовать стадионом, у Барни не хватает деловой сметки.

Мысли Барни были прерваны появлением щеголевато одетого молодого человека.

Барни быстро встал из-за стола.

— А, Лу! Проходи сюда, — понизив голос, сказал он.

Молодой человек, держа шляпу в руке, прошел в конец комнаты; Барни с видом заговорщика наклонился к нему через стойку.

— Здравствуй, Барни, — негромко сказал молодой человек, сразу сообразив, что разговаривать нужно тихо. Он был невысокого роста, но широкоплеч, волосы у него были черные, прямые и жесткие, а широкое ирландское лицо сияло добродушием. Звали его Лу Дарби. На лице его не было никаких отметин, которые указывали бы на то, что он боксер, и однако он был одним из сильнейших боксеров, каких приходилось видеть Барни. Дарби еще не исполнилось двадцати одного года, а он уже одерживал победы над всеми приезжими боксерами, включая двух американских чемпионов мира.

Барни оглянулся через плечо на закрытые двери других комнат и зашептал на ухо Дарби:

— Ты с ними осторожно. Они все тут патриоты, ты же знаешь. Настоящие империалисты — по крайней мере так они говорят, чтобы угодить хозяину. Он хочет, чтобы ты вступил в армию. Для того он тебя и вызвал. Его еще нет.

— Все требуют, чтобы я вступил в армию. Старухи останавливают меня на улице. Кто-то присылает мне по почте белые перья. А почему, спрашивается, я должен идти на войну? Я же сказал Уэсту, что не пойду в армию. Он уговаривал меня, еще когда сам был в армии и зазывал добровольцев.

— Пусть сами воюют, если им так хочется. Джек просто помешался на новобранцах. Верит всему, что пишут в газетах. С ним прямо говорить невозможно. Он в лепешку расшибется, чтоб уговорить тебя вступить в армию, вот увидишь.

— Да пошел он к черту!

— Вот так и держись. Ты для них — золотое дно, им не так-то просто тебя вышвырнуть. Стой на своем. А Джек совсем спятил, ей-богу. Вчера спрашивает меня: «Сколько тебе лет, Барни?» А я ему: «Да уж для армии я стар, если ты это имеешь в виду. А кроме того, — говорю, — страдаю плоскоступием». — «Трусостью ты страдаешь», говорит. Будь я проклят, вот уж никогда не думал, что Джон Уэст станет таким. Должно быть, миллионы ударили ему в голову.

— Ну, так пусть сам воюет за свои миллионы. У меня на руках мать и сестра, и я не пойду на войну, пока не заработаю столько денег, чтобы я мог обеспечить их на всю жизнь.

— Верно, не иди в армию, пока не станешь чемпионом мира. Я так и сказал Фрэнку Лэмменсу и Лэму: «У вас в руках чемпион мира, а вы его гоните на войну!»

За окном, спиной к которому стоял Дарби, послышались крики «ура», пение и музыка. Дарби обернулся и поднял штору. Барни тоже подошел к окну — внизу, на улице, толпа шумно приветствовала длинную колонну марширующих солдат. Гремел военный оркестр — над толпою плыл бравурный мотив «Типперери».

Дверь из кабинета Лэма открылась, и оба быстро обернулись.

— Хэлло, мистер Лэм, — сказал Дарби. — Меня вызвал мистер Уэст.

— Хэлло, Дарби. Мистер Уэст скоро придет. Подождите у него в кабинете. Готово у вас объявление, Барни?

Барни метнул на Лэма сердитый взгляд и вернулся за стойку. — Да, вон оно, на столе.

— Давайте сюда, — резко сказал Лэм. Ему было под сорок, но он выглядел моложе. Глаза у него были жесткие, губы тонкие, подбородок воинственно выдавался вперед. Лэм редко улыбался.

Распахнулась дверь, и в контору энергичным шагом вошел Джон Уэст.

— Привет, Лу!

— Добрый день, мистер Уэст.

В кабинете Уэста было пусто и голо — стол, четыре стула и несколько фотографий. На выбеленных стенах виднелись образовавшиеся от сырости подтеки, а оконные стекла давно уже нуждались в том, чтобы их вымыли.

Джон Уэст повесил шляпу, потом выдвинул ящик стола, вынул маленький пузырек, высыпал из него на ладонь две таблетки и, закинув голову, проглотил их с ловкостью, приобретенной долгой практикой.

В соседней комнате Барни перегнулся через спинку стула и вытянул шею, стараясь подслушать разговор.

Джон Уэст сел за письменный стол. — Вы еще не записались в армию, Лу?

— Нет, мистер Уэст. — Дарби нервно вертел в руках шляпу.

— Вы понимаете, что этого требует общественное мнение?

— Да, пожалуй.

— Вы понимаете, что бокс сейчас будет в загоне?

— Похоже, что так.

— Он снова войдет в силу, когда кончится война. Главное сейчас — выиграть войну, это вы понимаете?

— Иначе говоря, вы хотите, чтобы я пошел в армию?

— Вот именно. Нельзя все время поступать как хочется. Вы знаете, сколько я для вас сделал.

— У меня были крупные победы и до вас, мистер Уэст. Но так или иначе, я не хочу идти на войну, пока не накоплю денег, чтобы обеспечить мать и сестру на всю жизнь, на случай если меня убьют.

— Вас не убьют.

— Во всяком случае, я пока не собираюсь записываться в армию. Это мое последнее слово. Пока не выиграю еще несколько матчей и не заработаю денег — не запишусь.

— У вас и так дела были неплохи — должно быть, вы отложили несколько сотен.

— Отложил, мистер Уэст, но мне нужны не сотни, а тысячи. И, скажите на милость, чего ради я должен воевать за Англию?

— Потому что, если Англия будет разбита, будем разбиты и мы. Если победит Германия, то наше имущество, наши деньги, дома и семьи — все погибнет! — Джон Уэст стукнул кулаком по столу.

— А по-моему, что Германия, что Англия — один черт.

— Не болтайте ерунды. Немцы — варвары. Они пытают пленных и сжигают их живьем. Они хотят завладеть всем миром.

— А Англия им уже завладела. Посмотрите, что она натворила в Ирландии. Моя бабушка была там как раз в то время, она мне много порассказала. Я не желаю сражаться за Англию, пока не обеспечу себя.

— Если вы не вступите в армию, то следующий ваш матч будет последним до конца войны.

— Что хотите, то и делайте, мне все равно, только на войну я сейчас не пойду. — Дарби выдержал взгляд Уэста, устремленный на него через стол. — Я непременно буду чемпионом мира, мистер Уэст, и вы мне помешать не можете. И я побью всех боксеров на свете, вот увидите, даже если б мне пришлось для этого ехать в Америку. — Он нахлобучил шляпу и вышел из кабинета, хлопнув дверью. Когда он проходил мимо Барни, тот зашептал: «Молодец, парень. Подожди, я выйду с тобой. Выпьем по чашке чаю».

— Ты это серьезно насчет Америки? — спросил Барни, когда они спускались по лестнице.

— Да, я еду в Америку, Барни. Теперь я окончательно решил.

* * *

Во время политической кампании, предшествовавшей референдуму о всеобщей воинской повинности, Дэниел Мэлон дал волю своим «ирландским настроениям». На собраниях и митингах, церковных празднествах и благотворительных базарах, на официальных завтраках и во время обедни он всегда находил повод высказаться против войны, называя ее гнусной войной, ведущейся из-за корыстных целей, и доказывал, что в интересах всего австралийского народа следует голосовать против всеобщей воинской повинности.

И все же его мучило смутное беспокойство. Он примкнул к антивоенной кампании прежде всего для того, чтобы помочь Ирландии, но вскоре обнаружил, что захвачен борьбой против воинской повинности, что его, словно стремительным течением, несет к левому крылу лейбористской партии — к тому лагерю, с которым исстари враждовала католическая церковь и с которым враждовал он сам в те времена, когда жил в Ирландии. Впервые он почувствовал духовное родство с этими людьми. Выступая однажды с той же трибуны, с которой выступал один видный социалист, открыто объявивший себя атеистом, Мэлон вдруг поймал себя на том, что этот человек вызывает у него восхищение. Когда премьер-министр Хьюз подвергал строгой цензуре или запрещал какую-нибудь рабочую газету или брошюру, Мэлон, к собственному удивлению, начинал энергично протестовать. Когда двенадцать лидеров ИРМ были брошены в тюрьму по обвинению в поджоге, он, неожиданно для себя, присоединился к мнению тех, кто утверждал, что это обвинение — просто клевета. Известия об успехе кровопролитной борьбы ирландских повстанцев стали доставлять ему удовольствие. Он начал даже презирать архиепископа Пертского, который был сторонником всеобщей воинской повинности.

Кампания бурно развивалась, приближался день второго всенародного голосования, и Мэлон нисколько не раскаивался в своих действиях; богатые и привилегированные изливали на него в своих газетах потоки ненависти, а бедные и обездоленные выражали ему дружеские чувства и всячески превозносили его. Когда были опубликованы результаты референдума, Мэлон пришел в неистовый восторг. Победа! Всеобщая воинская повинность не будет введена в Австралии!

Однако внутренняя тревога не оставляла его. Что скажет Ватикан? Мэлон понимал, что если Ватикан станет вообще поддерживать какую-либо сторону в этой войне, то, конечно, он будет стоять за победу Германии; но тем не менее Мэлон знал, что многие его выступления противоречат политике Ватикана.

Во время затишья, наступившего после конца кампании, Мэлон ощутил в себе желание отступить, вернуться к своим планам и добиться политического влияния в союзе с Джоном Уэстом. Он стал обдумывать, с какой бы стороны подойти к этому загадочному маленькому человеку, обладающему властью, необходимой для осуществления планов архиепископа Мэлона.

Но судьба распорядилась по-своему. После провала референдума в лейбористской партии произошел раскол. Хьюз перешел к консерваторам с намерением сформировать правительство, которое поставило бы себе целью выиграть войну и провести в течение годичного срока еще один референдум по вопросу о воинской повинности. Борьба за самоуправление для Ирландии также продолжалась. Пока что Дэниелу Мэлону некуда было отступать: поражение сторонников воинской повинности еще больше разжигало их ненависть к архиепископу Мэлону; его уже подхватил и уносил с собою стремительный поток тех бурных лет.

Результаты референдума привели Джона Уэста в ярость. Зачем понадобилось Хьюзу вообще затевать этот референдум? Неужели он не мог сначала ввести воинскую повинность, а потом уж опрашивать народ?

Но однажды утром, месяца два спустя, его вывело из себя событие совсем другого рода. Он прочел в газетах о том, что Лу Дарби уехал в Америку на торговом судне.

Джон Уэст бушевал в своей конторе, тыча газетой в лицо Лэму, Фрэнку Лэмменсу и некоему Снежку Бэкону — человеку, который в прошлом году помог Уэсту забрать в свои руки сиднейский стадион.

— Он не будет выступать в Америке! Уж я об этом позабочусь. Он струсит и сбежит оттуда. Подумаешь, великий боксер! — кричал Джон Уэст.

— Я слышал, будто он обратился к импрессарио Тексу Рикарду. Этого Рикарда я хорошо знаю! Я ему напишу, — сказал Бэкон, высокий угловатый блондин лет сорока с небольшим; пожалуй, это был самый универсальный спортсмен во всей Австралии: он приобрел известность как боксер, борец, наездник, — словом, отличался во всех видах спорта. С таким же успехом он занимался и коммерческими предприятиями. Он заведовал стадионом Джона Уэста в Сиднее, он организовал матч Бернса против Джонсона, в свое время устроил несколько матчей для Дарби и сам исполнял должность судьи. Спорт был его богом — спорт, организованный коммерчески, но все же честный и справедливый. Однако у Бэкона были две черты, которые вряд ли могли способствовать успеху Дарби в Америке: он изо всех сил стремился угодить Джону Уэсту и был «ура-патриотом», принимавшим деятельное участие в вербовке новобранцев.

— Я напишу Тексу Рикарду, — повторил Бэкон. — Он меня послушает. Я могу сообщить ему, что Дарби увиливает от военной службы.

— Что ж, мысль неплохая! Я проучу этого негодяя. Я поговорю с одним человеком из федерального правительства — можно будет сделать так, чтобы наше правительство обратилось к американскому и потребовало запретить Дарби въезд в Америку, — сказал Джон Уэст.

— Если хотите, я сейчас позвоню в парламент, — предложил Лэмменс.

— Надо сделать так, чтоб он совсем не смог выступать в Америке, — сказал Лэм.

Когда Фрэнк Лэмменс кончил разговаривать по телефону, Джон Уэст сказал:

— Хотел бы я знать, кто замешан в отъезде Дарби. Ведь кто-то должен был ему помогать. — Он вдруг щелкнул пальцами. — Стойте! А ну-ка… Барни сейчас здесь?

— Здесь, — сказал Лэм.

— Пришлите его ко мне. И оставьте нас одних на минутку.

— Барни, вас зовет мистер Уэст, — сказал Лэмменс, выходя вместе с Лэмом и Бэконом из кабинета.

Барни, не говоря ни слова, направился в кабинет.

— Закрой дверь.

Барни кое-как прикрыл дверь — руки его не слушались, — потом остановился перед Уэстом, покручивая усы и переминаясь с ноги на ногу.

— Кому ты на днях звонил по телефону и спрашивал, когда отходит пароход? Какому-нибудь репортеру, а?

— Да, Джек. Одному своему приятелю.

— На этом пароходе Дарби отбыл в Америку, а?

— Не валяй дурака, Джек.

— А ты не ври! Это ты вбивал Дарби в голову всякие антивоенные идеи. И я уверен, что эта поездка в Америку не обошлась без твоего участия. Ладно, можешь не отвечать. После всего, что я для тебя сделал, ты за моей спиной устраиваешь такие штуки.

Барни густо покраснел, потеребил кончики усов, потом стал молча вертеть в пальцах часы и цепочку.

— Ты понимаешь, что Дарби хотел увильнуть от призыва? Вот почему он удрал в Америку.

— Да ведь его нельзя осуждать за это, Джек. Он — выдающийся боксер, а война оборвала его карьеру. Что ж тут плохого, если он хочет попытаться стать чемпионом мира, прежде чем идти на войну?

— На войну? Он и не собирается воевать! Почему это он должен быть освобожден от обязательного военного обучения, к которому наше правительство призывает всех до единого? Только потому, что он, видите ли, Лу Дарби! Во время войны все равны между собой.

— Я что-то не замечал, чтоб война велась по этому принципу!

— Знаю, знаю, ты из недовольных, что с тобой толковать. Но только запомни одно: Дарби в Америку все равно не пустят.

— Как знать!

— А если он туда и попадет, так выступать он не будет. Уж я об этом позабочусь. Ему не дадут выступать в Америке, а я постараюсь, чтобы его отправили обратно и послали в армию, где ему и следует быть. И не воображай, что ты очень умный. Не такое уж ты сокровище, чтобы я не мог обойтись без тебя, если б захотел. Перестань дергать свои дурацкие усы. Ступай вон! Если тебе нечего делать, так у меня работы хватит!

* * *

В это время Нелли отчаянно пыталась вырваться из тисков своего несчастного, неудавшегося замужества.

Нелли шел тридцать восьмой год, она родила четверых детей, но выглядела гораздо моложе своих лет, а в душе оставалась мечтательной молодой девушкой. Она давно уже замкнулась в своем внутреннем мирке, где еще жили несбывшиеся девичьи мечты о любви.

Джон Уэст сдержал свое обещание и обеспечил ей полное материальное благополучие, и все же она была глубоко разочарована в муже. Джон Уэст оказался человеком с такой репутацией, что так называемые «респектабельные» богачи задирали перед Нелли нос; человеком, больше всего в жизни любившим власть, которую можно купить за деньги; человеком, лишенным сердца и считавшим, что женщине нужны только дети, слуги, богатый дом, дорогие наряды да религия.

Джон Уэст убил в Нелли всю преданность, все нежные чувства, которые она старалась вызвать в себе. О делах мужа она знала не много, но вполне достаточно, чтобы представить себе окружающую его атмосферу цинизма, бессердечия и жестокости.

Нелли полагала, что он любил ее и детей. Они не нуждались ни в чем. Насколько она знала, Джон больше не изменял ей после той истории с актрисой, но она не могла простить ему эту неверность. Если не считать его вспыльчивости и деспотического утверждения своего авторитета в семье, он держал себя дома вполне прилично. Он не жалел средств на образование детей; поощрял желание Мэри играть на рояле, а Марджори — учиться танцам и игре на скрипке и с гордостью демонстрировал их успехи перед гостями. Дети в свою очередь выказывали ему уважение и почтительность, но не больше. Они тоже оставались по ту сторону непроницаемой стены, которой окружил себя Джон Уэст во время своего восхождения к власти.

Каждый человек, который считает жену частью своей собственности и отводит ей роль самки-производительницы, рискует, что она взбунтуется против него при первом же удобном случае. Нелли Уэст не думала о мести мужу, но она безотчетно искала нежности и любви, которой не нашла в нем. Она созрела для попытки вырваться из духовной тюрьмы, в которую ее заключил Джон Уэст.

Случай представился зимой 1917 года. Джон Уэст пришел к выводу, что теперь, когда дети подросли, дом стал тесен, и решил пристроить новое крыло с несколькими спальнями, музыкальной комнатой, бильярдной и помещением для прислуги.

В последнее время Нелли нашла для себя спасение в кино — в мелодраматических приключениях и картинах романтической любви. Герой каждого фильма был ее героем, каждый любовник на экране — ее любовником; но сильнее всех ее воображение поразил знаменитый герой первых ковбойских кинокартин, американский актер Уильям Харт. Он стал предметом ее любовных мечтаний — ее храбрым и нежным рыцарем.

Когда подрядчик прислал рабочих, принесших с собой скрежет пил и лопат, стук молотков, запах опилок и известки, Нелли, невольно вздрогнув от удивления, вдруг заметила, что десятник — вылитый её герой. Он даже и одет был точь-в-точь, как тот: широкополая шляпа с плоской тульей, свободная клетчатая рубашка, широкий кожаный пояс и аккуратные черные сапоги! Так, благодаря случайному совпадению, настоящая жизнь слилась с выдуманной, и Нелли Уэст потеряла голову.

Увидев десятника в первый раз, Нелли подумала, что ей, вероятно, все это чудится, но потом услышала, как рабочие называли его Уильямом. Нелли узнала его имя — Билл Эванс. Постепенно у нее вошло в привычку стоять в кухне у окна и наблюдать, как он проворно и ловко работает или отдает дружеским, но твердым тоном приказания рабочим. Вскоре она поняла, что мечтает уже не о герое кинофильмов, а об этом высоком светловолосом человеке, которого ее муж нанял класть кирпичи.

Сначала это открытие ее встревожило. Она даже собиралась рассказать о нем священнику на исповеди, но не смогла принудить себя к этому. Потом она уже начала мечтать о том, как Билл Эванс станет ее любовником. Нелли пользовалась каждым удобным случаем, чтобы заговорить с ним. Джон Уэст хотел прослыть хорошим хозяином, поэтому велел Нелли следить за тем, чтобы рабочих по утрам и вечерам поили чаем, а среди дня кормили обедом. Три раза в день несколько человек приходили в кухню с жестяными котелками; за едой для каменщиков иногда заходил и Билл Эванс.

Мало-помалу Нелли стала осуществлять свои мечты; она то бросала на Билла многозначительные взгляды, то обращалась к нему со словами, отнюдь не соответствующими разнице их положений, и постепенно Эвансу стало ясно, что он ей нравится.

Вскоре она совсем потеряла голову и, словно молоденькая влюбленная девушка, перестала заботиться о том, что о ней подумают. Слуги начали кое-что замечать, пошли толки, а рабочие принялись поддразнивать Билла.

Сначала его смущали авансы, которые делала ему Нелли, потом начали забавлять и наконец заинтересовали. Но когда наступила весна, его стало тяготить ее увлечение. Эванс был изрядным ловеласом и, как все люди такого склада, отличался тщеславием и гордился своим успехом у женщин. Он не случайно одевался под Уильяма Харта: он делал это с тех пор, как обнаружил свое сходство с лихим ковбоем. Эванс принадлежал к той редкой породе мужчин, которые умеют одновременно быть и волокитами и хорошими мужьями: временами он погуливал, но тщательно заботился, чтобы какое-нибудь случайное увлечение не разрушило его семейную жизнь. Ему было уже за тридцать, он был женат и по-своему счастлив с женою. Ему нравились женщины со смазливыми мордочками и пышными формами, но на этот раз дело обстояло не так просто: его жена вот-вот должна была родить второго ребенка.

Так или иначе, а крутить любовь с супругой Джона Уэста было слишком рискованно; наверное, сам Уильям Харт не пошел бы на это. Билл Эванс решил, что на этот раз, в виде исключения, не следует пользоваться представившейся возможностью, и все-таки, как мужчина, он не мог не признать, что Нелли — лакомый кусочек. У нее четверо детей, однако она не уступит другим женщинам, хотя бы те были моложе ее лет на десять и не рожали ни разу. Сколько ей может быть лет? Наверное, под сорок. Не меньше. И все же она лакомый кусочек!

Однажды утром, когда Эванс, ловко орудуя лопаткой, клал кирпичи, он увидел Нелли, которая вышла из кухни с черного хода. Да, ничего не скажешь, хороша — выхоленная, нарядная, из тех, с которыми надо обращаться осторожно и ласково, шептать им на ушко всякие нежности, и тогда они тают в твоих объятиях. Ах, черт, она идет сюда!

Он сделал вид, будто поглощен работой, но отлично видел перед собой развевающееся белое платье и ощущал близость ее надушенного тела.

— Будьте добры, мистер Эванс, одолжите мне спички. Я хочу зажечь кипятильник.

— Гм… пожалуйста. — Голос его стал хриплым и словно чужим.

— Спасибо. Какое чудесное утро, правда? Я обожаю весну. Чувствуешь в себе такую бодрость.

Он знал, что каменщики, работавшие поблизости, следят за ними и прислушиваются.

— Гм… да, — запинаясь, произнес он.

Продолжая работать, он украдкой смотрел ей вслед. Она вошла в один из флигелей и через минуту вышла. Опять идет сюда!

Билл почувствовал, что она стоит возле него, и обернулся. Нелли протянула правую руку — на ладони ее лежала спичечная коробка. Билл бросил лопатку на землю, и Нелли осторожно вложила коробок в его руку.

— Спасибо, мистер Эванс, — сказала она слабым и дрожащим голосом. Потом повернулась и быстро пошла к дому.

Что такое? В коробке записка! «Приходите за чаем сами — приходите раньше остальных. Ваша Нелли». Боже милостивый!

Через полчаса Нелли стояла в кухне у окна и смотрела во двор. Она вся дрожала, а в голове ее вертелась одна мысль: он должен прийти, он должен понять и прийти. Если он понял, то должен явиться сейчас — остается лишь десять минут до прихода всех остальных.

В кухню вошла кухарка, толстая румяная женщина.

— Давайте-ка я приготовлю чай, миссис Уэст.

— Не беспокойтесь. Я сама. Кончайте свое дело в кладовой.

— Какое же беспокойство, мэдэм!

— Я сказала, что сама управлюсь, Мэри. Делайте, что вам сказано.

Кухарка опешила от резкого тона хозяйки. — Хорошо, мэдэм, я только думала…

— Делайте, что вам велят.

Кухарка вышла, прикрыв за собой дверь. Нелли увидела в окно Билла Эванса — он появился из-за угла окруженной лесами постройки. В руках у него был большой жестяной котелок. Он шел, то и дело оглядываясь по сторонам.

Нелли отошла от окна и, прислонившись к столу, устремила взгляд на дверь. Казалось, кровь в ее жилах стала горячее и заструилась быстрей от нахлынувшей на нее неудержимой и никогда еще не изведанной страсти.

Послышались шаги, потом стук в дверь.

— Войдите, — сказала она свистящим шепотом, и в дверях появилась фигура Билла, темным силуэтом выделявшаяся в ярком солнечном свете.

Он прищурился, силясь разглядеть Нелли в полутемной кухне.

— Я знала, что вы придете, — сказала она, тяжело дыша и откинувшись назад, так что ее каштановые волосы отлетели со лба.

— Ну что вы стоите? — проговорила она тихим зовущим голосом.

Билл открыл рот, но ничего не сказал, потом вдруг поставил котелок на пол и, сделав два шага, очутился возле нее. Руки его сомкнулись на ее талии, губы жадно впились в ее губы, а она обвила руками его шею, нечаянно сбив при этом с него шляпу. Они чуть не задохнулись в неистовом поцелуе и оторвались друг от друга, чтобы перевести дух. Нелли провела пальцами по его светлым волосам.

— Я вас люблю! Что я могу поделать — я люблю вас.

Он схватил ее за плечи и поглядел ей в глаза. В нем тоже пробудилась страсть, но ему было неловко и немного стыдно. Внезапно он отодвинулся от нее, поднял с полу шляпу и котелок для чая и хрипло сказал: — Что мы делаем? Давайте, я лучше налью чаю.

Нелли раскраснелась, волосы ее растрепались, из пучка на затылке выбились пряди. Она взяла котелок и налила из кипятильника чай. Схватив котелок, Билл пошел к двери.

— Тут стыдного ничего нет! Ровно ничего! — Нелли вытащила из-за корсажа клочок бумаги и сунула ему в свободную руку. — Будьте здесь вечером, в восемь часов.

— Нет. Не сегодня. Это не годится. Нельзя… Это… Мистер Уэст… Что он…

— Пустяки. Все будет хорошо. Вы должны прийти. Сегодня вечером, в восемь часов, — решительно повторила она, поправляя волосы.

Он хотел было что-то ответить, но за дверью, ведущей из кухни в дом, послышались шаги.

— Уходите, — сказала Нелли. — Я люблю вас. Вы должны понять. Вечером в восемь. Мы поговорим.

Билл колебался. Не успел он ответить, как в кухню вошла кухарка. Постояв минуту в нерешительности, Билл вышел. «Боже милостивый! — повторял он про себя, обходя окруженную лесами постройку. — Боже милостивый!»

Джон Уэст был мрачен, но не роман Нелли с Биллом Эвансом являлся причиной его дурного настроения. Он не видел никакой перемены в Нелли. Он не замечал, что она раз или два в неделю уходит в кино, не беря с собой детей; не замечал он и ее нервности, и того, что она разговаривает с ним сквозь зубы. Он привык смотреть на Нелли как на вещь, которая всегда тут и никуда не денется, как на неодушевленную принадлежность того мира, где он был властелином. Мысль о том, что она может ему изменить, никогда не приходила ему в голову.

Война тоже не вызывала у него особой тревоги — наоборот, после недавнего известия о вступлении Америки в войну его надежды на победу союзников стали еще радужнее.

Его тревожили совсем другого рода известия из Америки: умер Лу Дарби!

Газеты намекали на то, что дело тут нечисто: либо Дарби сам отравился, либо его намеренно или случайно отравили. И почему этот Дарби не вступил в армию, когда он, Джон Уэст, просил его об этом? Он остался бы жив и стал бы чемпионом мира. Теперь Джон Уэст уже раскаивался в том, что, разозлившись, с помощью Бэкона сделал все, чтобы связать Дарби по рукам и ногам. Они написали нью-йоркскому импрессарио, запугали его угрозами, пообещали денег и в конце концов заставили отказаться от устройства матчей для Лу Дарби, пока не кончится война.

Дарби отчаянно пытался сам организовать свои выступления, но письма Бэкона к Рикарду и начавшаяся в Америке военная истерия поставили перед ним непреодолимые препятствия. Потом нью-йоркские газеты, по наущению Уэста и Бэкона, начали травить Дарби, обвиняя его в уклонении от военной службы. Некоторое время юноша, которого многие австралийцы считали лучшим боксером, когда-либо надевавшим перчатки, был вынужден зарабатывать на хлеб, разъезжая по маленьким захолустным городкам и выступая в балаганах. Джон Уэст и Бэкон ликовали. Они хорошо проучили Дарби — теперь он вернется и вступит в армию, а после войны они выпишут из Америки чемпионов бокса и будут устраивать для него матчи.

Австралийские враги Лу без особого труда убедили американских импрессарио лишить молодого боксера возможности участвовать в матчах. Дарби наверняка завоевал бы звание чемпиона мира в среднем весе, а американских предпринимателей это вовсе не устраивало. В Америке боксерские состязания на звание чемпиона мира уже в те времена всегда проходили в атмосфере спекуляции и подкупа. Чемпионаты означали большой сбор и лишние доллары для предпринимателей; поэтому им было выгодно, чтобы все чемпионы жили в Америке.

Ни выступлений, ни друзей — только отчаяние и полное одиночество. Прошло еще немного времени, и пресса обоих континентов стала изображать Дарби трусом, убежавшим от военной службы. Потом, когда Америка под оглушительный рев фанфар вступила в войну, отравленные перья нью-йоркских писак наперебой старались оклеветать и погубить юношу, который не требовал ничего, кроме того, чтобы ему дали возможность следовать своему призванию.

Дарби отказался вернуться в Австралию; вместо этого он вступил в ряды американской армии. Но это уже ничего не могло изменить. Молодой боксер превратился в измученного, отчаявшегося и больного человека.

Австралийские любители спорта были возмущены, узнав, что Лу Дарби умер, отравившись пищей в американском военном лагере в Теннесси, где он проходил обучение перед отправкой во Францию.

Можно ли было сказать, что Джон Уэст и Бэкон виновны в гибели Лу Дарби? Видимо, Барни Робинсон считал, что это так, ибо Джон Уэст, придя однажды утром в контору, услышал, как он хриплым от горя и возмущения голосом говорил Бэкону:

— Ну, теперь, надеюсь, вы с Джеком довольны!

— Мы с Джеком тут совершенно ни при чем, — возразил Бэкон, тыча пальцем в газету, которую Барни бросил перед ним на стол. Лицо Бэкона стало белым, как его волосы. Он, как и все, был потрясен этим известием. Дарби всегда вызывал в нем восхищение, и он первый помог молодому боксеру попытать счастья в Сиднее. Внезапно он с ужасом осознал свою роль в заговоре против Дарби, и его охватило чувство огромной вины.

— Ни при чем? — переспросил Барни. Он ухватился за край стола, и лицо его искривилось, а глаза наполнились слезами. — Вы с Джеком затравили его. Я все знаю — вы его затравили потому, что…

Увидев входившего Джона Уэста, он осекся. Потом взял со стола газету и повернулся к нему.

— Вот! Ты видел это?

— Видел.

— Надеюсь, теперь ты доволен.

— Я? Что ты хочешь сказать?

— Надеюсь, ты доволен, что свел этого мальчика в могилу.

Джон Уэст поежился. С тех пор как он узнал о смерти Дарби, его несколько беспокоила совесть.

— Не будь дураком, — сказал он. — Я не виноват, что он съел какую-то отраву. У меня было твердое намерение сделать из него после войны чемпиона мира, чего бы это мне ни стоило.

— Чего бы это тебе ни стоило! — насмешливо передразнил Барни. — Слушай, я же знаю, что в боксе тебя интересует только нажива. И знаю, что, с тех пор как началась война, ты совсем рехнулся от страха потерять свои миллионы. Но ты хочешь, чтобы твои миллионы защищали другие, а Дарби тебя не послушался, и ты стал его травить — и затравил насмерть!

Барни был вне себя. Слова его больно задели Джона Уэста, и он стал оправдываться.

— Я действовал в интересах Дарби. Его смерть для меня большой удар. Я очень о нем заботился.

— Странно ты проявлял свою заботливость. Читая между строк, можно понять, что он покончил самоубийством, и вы оба довели его до этого.

— Пожалуйста, не разыгрывай тут мелодраму. Вернее всего, он отравился случайно, как пишут в газетах. А если нет — значит, тут замешаны американские импрессарио. Им было не по нутру, что Дарби приехал в Америку за званием чемпиона мира.

— Американским импрессарио нечего было бояться Лу. Он уже был одной ногой во Франции, — возразил Барни с несвойственной ему настойчивостью. — Я ведь тоже не дурак. Я отлично могу представить себе, как было дело. Недавно я получил от Лу письмо. Он тосковал по дому и с ума сходил от отчаяния и обиды. Я уверен, что он отравился сам. Ты только подумай! Чистейшей души человек, умный, развитой, энергичный и мужественный, и вот — довели до самоубийства.

Слеза повисла на ресницах Барни и покатилась по щеке. Он вытер ее тыльной стороной руки.

— Не хнычь! Ты же сам помогал ему уехать в Америку, что же ты себя-то не винишь?

— Он сам решил ехать в Америку. А что ему оставалось делать? Ты сказал, что ему тут больше не выступать, если он не запишется в армию. Война может длиться много лет. Что ж ему было делать, как не уехать в Америку? Всему виною то, что ты сделал после того, как он туда приехал, — вот что его погубило.

— Ну, ты не вздумай еще болтать об этом! Я не потерплю, чтобы мои служащие настраивали людей против меня. Дарби умер, и нечего хныкать над пролитым молоком, — резко сказал Джон Уэст. Затем вдруг переменил тон: — Ты просто очень расстроен, вот и все. Это пройдет. Забудь про это.

— Забыть? Нет, это уж ты забывай. У тебя есть много такого, о чем нужно забыть, поэтому ты уже наловчился забывать. А я никогда не забуду Лу Дарби и его несчастную судьбу. И не постесняюсь высказать то, что думаю.

— Ты бы лучше поостерегся. Ты, я думаю, понимаешь, что мы легко обойдемся и без тебя?

— Да. Понимаю, — тихо ответил Барни. Глубокое горе заставило прорваться наружу долго сдерживаемое презрение к Джону Уэсту. — Да, вы без меня легко обойдетесь, я вам больше не нужен, меня уже пора на свалку. Из всей нашей братии, помогавшей тебе выбиться на дорогу, когда голубь Уарата победил в состязаниях, остались только я и Ренфри, да и нас ты вышвырнешь вон, когда от нас больше не будет пользы. Ты выжил отсюда Мика О’Коннелла и Джима Трэси, а Боров, какой бы он ни был никудышный, по твоей милости кончил на виселице, да и Джо ты еще терпишь только потому, что он, как-никак, твой родной брат.

Барни говорил, сурово глядя Джону Уэсту в глаза, а Бэкон переводил напряженный взгляд с одного на другого; он заметил, что челюсти Джона Уэста сжались, а глаза сузились от злобы.

— С тех пор как ты открыл тотализатор, — продолжал Барни, — ты всех, кого знал, использовал для своих целей. Больше всего в жизни я жалею о том, что связался с тобой. Надо было держаться в стороне, как Эд Корриган.

— А вспомни-ка, чем кончил твой Корриган? Тюрьмой! Я слышал, что его посадили за то, что он был членом ИРМ и поджег фабрику или что-то в этом роде.

— Это было подстроено. Эдди не поджигатель! У него хватило мужества держаться своих убеждений, дай бог ему удачи.

— Слушай-ка, Робинсон. Я всегда подозревал, что ты против меня. Теперь я вижу, каков ты есть. Ты немало от меня получил, включая и заграничную поездку. Что ж, если уж ты такой умник, попробуй-ка найти себе другую работу.

— Слушай и ты, Уэст. Тебе не удастся выбросить меня на свалку, я тебе этого удовольствия не доставлю. С тобой у меня покончено. Можешь сейчас же принять мое заявление об уходе. Но — попомни мое слово — весь мир узнает правду о Лу Дарби. Об этом позаботится Барни Робинсон. Весь мир узнает, что Дарби довели до самоубийства два ура-патриотических жулика.

Прежде чем Джон Уэст успел ответить, Барни вышел из комнаты.

Он сдержал свое слово — вскоре начали распространяться слухи о том, что Дарби уехал в Америку потому, что ему пригрозили не выпускать его на ринг, если он не запишется в армию, и что причиной провала его американской поездки явились «интересы австралийских дельцов, наживающихся на боксе».

Гнев австралийских любителей спорта обрушился на Бэкона. Стоило ему выйти на улицу, как раздавались крики: «Вот убийца Лу Дарби!» Когда в Сиднее демонстрировался фильм, в котором универсальный спортсмен Бэкон играл главную роль, публика свистела, шикала и кричала: «Он убил Лу Дарби!» Вскоре Бэкон уехал в Америку и никогда больше не показывался в Австралии.

Джону Уэсту удалось избежать гнева поклонников Дарби. Во всей Австралии Барни смог найти лишь одну газету, которая согласилась опубликовать его заметку, но и та не решилась связать имя Джона Уэста с таким серьезным скандалом.

Однажды вечером Билл Эванс шагал по улицам, направляясь на свидание с Нелли в гостиницу, где она сняла для них комнату на имя мистера и миссис Смит. Он был в мрачном настроении. Нет, надо как-то положить конец этим шашням.

Нужно быть последним негодяем, чтобы изменить Мэртл как раз теперь, когда она ждет ребенка. Последнее время она стала такой подозрительной, и винить ее в этом нельзя. У нее был такой недовольный голос, когда она спросила: «Куда это ты уходишь, Билл? Неужели ты не можешь посидеть дома? Опять бросаешь меня одну».

Мэртл нервничает, то и дело плачет — точь-в-точь как перед рождением первого ребенка. Господи, да она с ума сойдет, если узнает! Неизвестно, что она может сделать, — чего доброго, еще загубит ребенка. Мэртл — хорошая жена, а его за такие штуки надо бы исколотить до полусмерти. А если узнает Джон Уэст… От этой мысли Эванса бросило в жар. Убьет, пожалуй. Ему не впервой. Билл представил себе извещение о своей смерти в газетах: «Вчера вечером в Ярре было найдено тело неизвестного мужчины». Боже милостивый!

Надо совсем с ума спятить, чтобы завести шашни с женой Джека Уэста. Нет, он, должно быть, и вправду рехнулся. Нелли! Она вызывала в нем и страсть и жалость. Он не чувствовал угрызений совести из-за Уэста — так ему и надо, пусть бы обращался с ней получше. Нелли не раз жаловалась на своего мужа — он угрюмый и раздражительный, говорила она, а в любви он просто животное — никогда ни капельки нежности. Он вовсе не религиозен, все это лицемерие; у него есть своя святая троица — Деньги, Собственность и Власть. Он плохой человек — у него на службе состоят убийцы и всякие преступники; Нелли не сомневалась, что он и сам убивал людей или подстраивал убийства. Она рассказывала Биллу о том времени, когда жизни ее мужа угрожала опасность, о его телохранителях и своей уверенности в том, что взрыв бомбы у О’Флаэрти — дело его рук.

Билл Эванс сошел с трамвая и, оглянувшись по сторонам, вошел в гостиницу. Как всегда, он страшно боялся, что его кто-нибудь узнает. Мистер и миссис Смит! Боже милостивый!

Билл отпер дверь и сел на кровать. Он давно уже перестал испытывать радостное волнение перед этими свиданиями. Он отведал запретного плода и теперь думал только о том, как бы избежать изгнания из рая. «Нужно сегодня же покончить с этой опасной историей», — твердил он себе.

Нелли запаздывала. Это на нее не похоже — неужели что-нибудь случилось? Он подошел к туалетному столику и от нечего делать стал шарить в ящиках, И к чему она делает ему подарки? Все равно он не может взять их домой и пользоваться ими. Рубашки. Галстуки. Часы. Ботинки. Носки. Белье. А в платяном шкафу висит отличный костюм. Боже милостивый! И учит его говорить, как англичане. Надо же ему строить из себя такого дурака!

А что можно с ней поделать? Она не вертушка — она уверяет, что изменяет Уэсту в первый раз, и я ей верю. Она в меня влюбилась. Хочет, чтоб я убежал с ней в Квинсленд или за границу. Положим, от Уэста нам нигде не скрыться. Он найдет нас на краю света. По правде говоря, она ведет себя чересчур смело. Ей уже мало свиданий в этой комнате — она хочет ездить со мной по воскресеньям за город и ходить в кино. Видно, так и будет продолжаться, пока не узнают Мэртл или Уэст, и тогда… Боже милостивый!

Он услышал знакомые шаги Нелли в коридоре, и в нем снова зашевелилась страсть. Он знал, что никогда не сможет порвать эту опасную связь; знал, что будет подчиняться ходу событий, пока кто-нибудь не положит этому конец — либо Джон Уэст, либо Мэртл, а может, и оба вместе!

Прошло лето 1917 года, а Джон Уэст все еще не подозревал о неверности жены. Смерть Лу Дарби уже изгладилась из его памяти, и вниманием его снова завладели деловые интересы и война.

Как-то, в ноябрьское воскресенье, к нему неожиданно явился архиепископ Мэлон. Джон Уэст был удивлен, но доволен, ибо недавно решил, что ему следует как можно скорее помириться с церковью. Уэст понимал, что момент для этого неблагоприятный, но находился в мирном настроении.

— Завтра в вашей конторе вас будут ждать депутаты от Католической федерации, мистер Уэст, — сказал архиепископ Мэлон. — Я решил, что мне следует прежде повидаться с вами. Они будут просить один из ваших ипподромов для большого митинга. Мы просили уступить нам территорию выставки, но получили отказ.

— Вы знаете мои убеждения, ваше преосвященство, — ответил Джон Уэст. — Если митинг устраивается для того, чтобы вызвать раздоры и помешать военным усилиям, то я не желаю быть причастным к нему.

Архиепископ Мэлон замялся.

— Вы всегда высказывали свою симпатию к ирландскому народу, мистер Уэст.

— А как же! У меня ведь мать ирландка. Славная была старуха.

Джон Уэст обернулся и поглядел на фотографию матери. Ему часто приходилось слышать, как она гневно осуждала Англию за угнетение Ирландии. Он не сомневался, что на теперешние события мать отозвалась бы точно так же, как большинство ирландских католиков в Австралии, но его ни на секунду не покидал страх за свое богатство — что будет с ним, если Англия проиграет войну?

— Ваша матушка, вероятно, была прекрасная женщина, мистер Уэст.

— Лучше всех матерей на свете. Она — потомок ирландского короля Брайана Бору.

Джон Уэст еще в детстве как-то раз услышал об этом от матери. Он никогда не верил в королевское происхождение миссис Уэст, но сейчас это показалось ему правдивым и веским доводом.

— Никто не питает такой симпатии к Ирландии, как я, — сказал он. — Но ведь сейчас война. Положение на фронтах улучшилось. Победа вот-вот будет в наших руках. Мы не должны допускать никаких раздоров. Я получаю сотни писем от солдат с фронта. От людей, которые записались в спортсменскую тысячу. Вот послушайте, я вам прочту одно из них.

Джон Уэст вынул из бумажника письмо и прочел вслух несколько выдержек.

Автор письма сообщал, что австралийцы — лучшие солдаты в мире, что только несколько австралийских дивизий могут спасти положение, что армия срочно нуждается в подкреплении.

— Вот что говорят наши ребята на фронте. У меня сотни таких писем. А вы хотите, чтобы я отдал свой ипподром для митинга, который может создать одни только раздоры.

— Никаких раздоров не будет. Это митинг сочувствия Ирландии.

— Сочувствие Ирландии мешает нашей победе. Посмотрите, что делается кругом. Стачки, скандалы на митингах. Агитаторы из ИРМ — люди опасные, а перед референдумом вы все-таки позволили им выступать с той же трибуны, с которой выступали и ораторы Католической федерации. Я уверен, что ваша затея на деле окажется митингом против воинской повинности. Вы знаете мои взгляды: если мы не наберем достаточно добровольцев, придется ввести воинскую повинность.

У Мэлона имелось немало убедительных возражений против воинской повинности, но он удержался и не высказал ни одного. Он только сказал:

— В этом нет никакой необходимости. Но наш митинг не имеет ничего общего со вторым референдумом.

— А по-моему, имеет, ваше преосвященство. Я уверен, что второй референдум, который состоится в будущем месяце, так же как и первый, даст отрицательный результат. Вы помогаете ИРМ и социалистам, которые хотят устроить здесь то же, что происходит сейчас в России. Поверьте мне, ваше преосвященство, это надо прекратить.

— Здесь ничего такого произойти не может. Мы никогда не выйдем из войны. Мы внесем нашу долю, но без введения всеобщей воинской повинности.

Любовь Дэниела Мэлона к Ирландии была так сильна, что его радовало все, что могло нанести удар по английскому империализму. Восстание русских рабочих и выход России из войны поставит Англию в затруднительное положение, поэтому Мэлон временно сочувствовал большевикам, но он не сказал об этом Джону Уэсту. Сейчас ему нужен ипподром, а позже понадобится поддержка Джона Уэста в лейбористской партии. У нового мельбурнского архиепископа были широкие замыслы.

Пока он искал новых доводов, чтобы убедить Джона Уэста, тот думал: все это не так просто. Ренфри говорит, что Католическая федерация десятками посылает своих членов в лейбористскую партию. Когда кончится война, мне понадобится их поддержка.

— Вот что я вам скажу, ваше преосвященство. Я дам вам ипподром бесплатно, если вы поручитесь мне, что на митинге не будут поощряться разногласия и если покажете мне резолюции, которые будут предложены на митинге. Скажите вашим депутатам, чтобы они завтра захватили с собой резолюции.

— Благодарю вас, мистер Уэст.

— Я делаю это только из любви к родине моей покойной матери.

Джон Уэст проводил Мэлона до двери и глядел ему вслед, пока фигура архиепископа в длиннополом сюртуке и цилиндре не скрылась за воротами. Тишина пасмурного теплого дня доставила Джону Уэсту приятное чувство удовлетворения. Когда-нибудь, думал он, вы, ваше преосвященство, вместе с вашими сторонниками дадите мне ту власть, какая мне нужна, чтобы управлять страной через посредство лейбористской партии.

* * *

Было первое воскресенье декабря, и хотя Мэртл Эванс была на последнем месяце беременности, тревожилась о том, что творится с Биллом, и чувствовала себя совсем больной, она, как обычно, принялась готовить рождественский пудинг. Делала она это машинально, просто по привычке. Она приготовила смесь для пудинга, не забыв положить в нее традиционные безделушки — крошечный металлический кошелек, две миниатюрные подковы и маленькую металлическую куколку.

Эвансы жили в Керрингбуше, в маленьком деревянном домике, меньше чем за милю от особняка Джона Уэста. Кухня у Мэртл была чистенькая и опрятная, хотя обои около плиты уже сильно закоптились. Маленькая фигурка Мэртл от беременности стала совсем бесформенной, но поблекшее личико еще сохраняло миловидность. Волосы то и дело падали ей на глаза, мешая работать. Смысл своего существования она видела в том, чтобы вести хозяйство и рожать детей. Пять лет супружеской жизни с Биллом прошли для нее счастливо, если не считать случаев, когда он, как сейчас, заводил шашни на стороне. Ясно как день, твердила она себе, у него опять завелась какая-то женщина. Это всегда плохо, а сейчас, когда она ждет ребенка… ну что за дурак! Билл нравится женщинам и сам никогда не может устоять перед хорошенькой мордашкой… Но в такое время!.. Любопытно, что это за женщина, которая путается с ее мужем, когда она, Мэртл, ждет второго ребенка.

Ревнивая ненависть к неизвестной особе, отбившей у нее мужа, зрела в ней вместе с ребенком. Она догадывалась, что люди уже сплетничают про это. Мэртл не осуждала Билла — она его обожала и знала, что он никогда не обидит ее, ни сына, ни второго ребенка, который шевелился у нее под сердцем. Билл, по-своему очень ее любивший, не завел бы другую женщину в такое время, если б та сама не вешалась ему на шею. Мэртл никогда не попрекала Билла открыто, она всегда жаловалась обиняком. От этого на душе у него становилось еще хуже. Мэртл знала — чтобы удержать такого мужчину, как Билл, она должна всегда следить за собой, стараться, чтобы годы и труд не свели на нет ее красоту и женскую привлекательность. Но разве может женщина с таким животом быть привлекательной для мужчины? Наверное, его теперешняя девка ни разу не рожала и не чувствовала такой потребности в нежной ласке человека, от которого она зачала ребенка, — уж наверно нет! Мысли о неизвестной женщине преследовали ее постоянно — даже в беспокойном сне, который овладевал ею под утро; после того как она всю ночь ворочалась, стараясь найти удобное положение, ей мерещилась эта другая в объятиях Билла.

С недавних пор нервы Мэртл уже не выдерживали постоянного напряжения: она не находила себе места, кричала на сынишку, Билла-младшего, и шлепала его из-за пустяков. Все же ей удавалось сохранять благоразумие и даже какую-то видимость спокойствия. Но если она когда-нибудь узнает, кто эта женщина, она выцарапает ей глаза, она задушит ее собственными руками.

Мэртл завернула приготовленный пудинг в салфетку. Надо кликнуть малыша с улицы. Он, конечно, придет грязный, весь в саже, как трубочист. Тяжело переваливаясь, она пошла к двери, но тут на порог упала чья-то тень, и в кухню, запыхавшись, вбежала толстая женщина с грубоватым лицом.

— Миссис Эванс, — еле выговорила она, задыхаясь, — уж и не знаю, как вам сказать… такое дело…

Мэртл поняла, что соседка хочет сообщить что-то важное; первая мысль ее была о ребенке.

— Боже, что случилось?.. Что такое?..

Женщина мялась, тяжело отдуваясь.

— Да Билл, ваш муж… мистер Эванс. Я… я прямо не знаю, как вам сказать… Он…

Мэртл почувствовала дрожь во всем теле. Билл убит, с ним что-то стряслось, боже мой! Забыв о своем положении, она подбежала к соседке.

— Ради бога, говорите же! Что с ним?

Пальцы Мэртл впились в толстые плечи соседки.

— Да успокойтесь, миссис Эванс, ничего с ним не случилось. Только я его видела… Ох, может, лучше и не говорить… Конечно, не мое это дело, только чувствую, совесть мне велит… — Толстуха немного помедлила, потом выпалила: — Я только что видела вашего мужа с одной женщиной там, в горах…

Мэртл с неожиданной силой стала трясти соседку за плечи и закричала:

— С какой женщиной? Вы ее знаете? Кто она такая?

Соседка испугалась ее истерического крика.

— Да не волнуйтесь же так, милочка, — пролепетала она. — Вам это вредно.

Мэртл снова встряхнула ее.

— Кто она? Вы же знаете. Скажите мне!

— Это… Боже, что я наделала! Это миссис Уэст, жена миллионера. Люди говорят, что они… я сама сегодня видела.

Мэртл выпустила ее. Миссис Уэст. Богатая женщина. У нее тоже есть дети. Ах, сука! Вот сука!

Мэртл не могла найти для соперницы другого слова. Она внезапно успокоилась, но это было как бы затишье перед страшной грозой. Спокойным голосом она спросила:

— Где вы их видели? Когда это было? — Она не чувствовала ни боли, ни обиды; в ней кипел вулкан ненависти, готовый извергнуться на голову этой женщины, этой суки — миссис Уэст!

— Можете вы позвать Билла с улицы и присмотреть за ним, пока я вернусь? — обратилась она к соседке.

— Конечно, конечно, но куда вы идете?

— Иду повидаться с миссис Уэст.

Не переодевшись, даже не пригладив волосы, Мэртл бросилась вон из дому. То бегом, то еле ковыляя, она добралась до трамвайной остановки. Дальше все было словно в кошмаре — ею владела одна только мысль: «Сука, ненавижу ее, убью проклятую суку!» Ничего вокруг себя не видя и не слыша, Мэртл пересела с трамвая на трамвай, вышла на конечной остановке, потом торопливо, спотыкаясь и всхлипывая, стала подниматься на холм, где стоял освещенный предвечерним солнцем белый особняк с пристройкой, окруженной лесами.

Джон Уэст сидел дома и читал спортивную газету. Накануне он был на скачках — он всегда посещал их летом, когда кончался футбольный сезон, — а вечером, как обычно, смотрел боксерский матч, сидя на своем постоянном месте возле самого ринга. Он слышал, как Нелли вошла в дом и поднялась по лестнице наверх. Она возвратилась с прогулки — ездила верхом в горы. Джон не понимал, что за удовольствие ездить за город — пустая трата времени. А уж ездить верхом для развлечения — вот вздор? Это можно делать только ради заработка.

Он прочел интересовавшие его сообщения и лениво просматривал газету, чтобы как-нибудь убить время. У парадной двери раздался звонок; горничная пошла отворять. Визгливый и взволнованный женский голос спросил миссис Уэст. Джон слышал, как горничная прошла вверх по лестнице, затем спустилась обратно.

— Миссис Уэст переодевается к обеду и сейчас сойдет вниз.

Вскоре послышались шаги Нелли. Потом Джон услышал истерический женский крик.

— Вы и есть миссис Уэст?

— Да.

Джон Уэст услышал звук пощечины и возглас Нелли. Хлопнула дверь, чужой женский голос что-то кричал, но Джон Уэст не мог разобрать слов. Он бросился к окну и, к своему удивлению, увидел, что незнакомая женщина гонится за Нелли, которая бежит через лужайку к черному ходу. Он быстро распахнул окно, вылез наружу и помчался им вдогонку.

Пробегая через веранду, он услышал крик женщины: «Сука! Ах ты сука!» Она схватила кирпич из кучи, попавшейся ей по пути, и швырнула его в бегущую Нелли. Кирпич не долетел. Тогда женщина подняла другой и на этот раз попала — кирпич ударил Нелли по ноге.

Джон Уэст стоял на веранде, остолбенев от удивления. Нелли остановилась и, всхлипывая, потерла ногу, но тут же снова бросилась бежать, ибо женщина, видимо не помня себя от ярости, схватила еще кирпич и с нечеловеческой силой запустила им в свою жертву. Да она сумасшедшая, подумал Джон Уэст.

Он подбежал к незнакомке, но, раньше чем он схватил ее за руку, она успела бросить еще камень и попала Нелли в плечо. Только сейчас Уэст заметил большой живот женщины. Бог ты мой, да она, видно, еще и на сносях! Чего это она взбесилась? Мэртл Эванс, крича что-то невнятное, увернулась от него и снова нагнулась за кирпичом. Джон Уэст крепко схватил ее за руки. Мэртл отчаянно вырывалась, он с трудом ее удерживал. Тем временем Нелли скрылась за углом дома.

— Успокойтесь, дамочка. Что это вам вздумалось вытворять такие штуки?

Миссис Эванс перестала вырываться.

— Вы мистер Джон Уэст?

— Он самый. Успокойтесь. Почему вы набросились на мою жену?

— Потому что она отбила у меня мужа. — Мэртл заплакала, и Джон Уэст чувствовал, как вздрагивает ее тело от неудержимых рыданий. Он начинал понимать, в чем дело, но отказывался поверить своей догадке. Мысли его путались.

— Вы, наверно, ошибаетесь, — сказал он.

— Нет, не ошибаюсь. Моя соседка видела их сегодня в горах. Ваша жена скверная женщина. Да, скверная. Она отняла у меня Билла как раз в то время, когда он мне нужнее всего. Как ей не совестно заводить с Биллом шашни, когда я жду ребенка!

Джон Уэст растерялся; кровь прилила к голове, рассудок словно оцепенел. Конечно, это сумасшедшая. Он должен добраться до сути дела. Женщина снова зарыдала.

— Да успокойтесь же, — сказал он. — Идите в дом и расскажите мне все. — Он повел ее к парадной двери. — Как вас зовут?

— Миссис Эванс, Мэртл Эванс. Мой муж у вас тут работает, он каменщик, — ответила она, горько плача.

Верно, какой-то Эванс работает у подрядчика десятником. Джон Уэст начинал верить этой женщине, но в мыслях его все еще не было ясности. Он подвел ее к парадной двери и позвонил.

Дверь открыла горничная.

— Скажите миссис Уэст, чтобы она пришла в гостиную, — сказал он ей. — Потом можете идти. Вы сегодня свободны до вечера.

Он усадил миссис Эванс в кресло. Она беспрестанно комкала в руках носовой платок — то кусала его кончики, то вытирала им глаза, то сморкалась. Запинаясь, она рассказала ему все, что знала.

Джон Уэст сидел неподвижно, призвав на помощь всю свою выдержку, чтобы сохранить внешнее спокойствие. У этой женщины нет доказательств. Он даст Нелли возможность опровергнуть это нелепое обвинение, а потом заставит ее поплатиться. Надо хорошенько наказать ее, вероломную, неблагодарную тварь.

Облегчив душу, Мэртл словно впала в забытье, и когда Нелли вошла в комнату, она даже не подняла глаз. При первом же взгляде на Нелли у Джона Уэста исчезли всякие сомнения в правоте слов миссис Эванс. Нелли, растрепанная, с покрасневшими глазами, боязливо вошла в комнату, словно непослушный ребенок, которого высекли за шалость. Она ухватилась за стол и тяжело привалилась к нему, словно изнемогая от слабости.

— Нелли, — сказал Джон Уэст, — ты, конечно, знаешь, что это миссис Эванс. Она предъявляет тебе очень серьезное обвинение. Я по справедливости хочу дать тебе возможность доказать, что она не права.

Нелли молчала, она даже не подняла головы и стояла, вцепившись в стол так крепко, что суставы пальцев побелели. Пряди волос выбились у нее из узла на макушке и свисали на лицо. Джону Уэсту она вдруг показалась отупевшей, больной проституткой. Он шагнул к ней — ему хотелось ударить ее по щеке, отколотить, свалить с ног, убить. Он стоял и в упор смотрел на нее, расставив ноги, подняв сжатые кулаки; с трудом овладев собой, он обернулся к Мэртл.

— Что ж, как видно, говорить больше не о чем, — сказал он. — Я отвезу вас домой, миссис Эванс.

Они вышли из комнаты; Нелли даже не шевельнулась.

Всю дорогу Мэртл Эванс сидела молча, сложив руки на коленях. Она совершенно обессилела, ей было стыдно, и мысли ее вернулись к Биллу. Он не виноват, твердила она про себя, он не виноват, я должна вернуть его любовь. Я прощу ему все. Она украдкой взглянула на Уэста. Руки его крепко сжимали баранку руля, он был бледен и не разжимал крепко стиснутых губ, но казался спокойным. Мэртл смутно припоминала, что Джон Уэст слыл таинственным и опасным человеком. Может, из-за нее жизни Билла теперь грозит опасность.

Уэст был неопытным шофером и вел машину медленно. Он не любил автомобилей. Теперь он избавится от этой машины и от слуг тоже. Нелли должна быть наказана, наказана, вертелось у него в мозгу, Нелли должна быть наказана. Вот как она отплатила ему за все, что он для нее сделал. Он женился на безнравственной женщине. Мать его детей путается с каменщиком. Это неслыханный вызов его могуществу. Это хуже, чем если бы кто-нибудь надул его в делах или отказался принять взятку, или если бы кто-нибудь, будучи у него в полном подчинении, вдруг взбунтовался против него.

Власть можно удержать, только жестоко наказывая бунтовщиков. Джон Уэст никогда не прощал неповиновения, не простит он и на этот раз. Ему не приходило в голову, что в поведении Нелли немало виноват он сам. Нелли была частью того мира, где он властвовал безраздельно; она была его собственностью, купленной и оплаченной. Она и сейчас его собственность. Он накажет ее. Она никогда больше не увидит Эванса; она останется с мужем и поймет наконец все безумие своего поведения. И будет наказана, наказана.

— Она будет наказана, миссис Эванс, — сказал он. — Не беспокойтесь, она будет наказана. Мои религиозные убеждения не позволяют мне развестись с нею, но она будет наказана.

— А Билл, мой муж? Вы не станете его наказывать, вы не убьете его?

— Нет. Он тоже заслуживает наказания, но я ничего ему не сделаю, только рассчитаю конечно. Само собой, он не может больше работать у моего подрядчика.

Нелли после их ухода медленно поднялась наверх. Сначала ее как бы сковало умственное и физическое оцепенение, но постепенно, при мысли о возвращении мужа, в душу ее закрадывался страх, и она стала приходить в себя. Последнее время она жила в мире мечтаний, она строила нелепые планы бегства с Биллом Эвансом, планы, от которых она отказалась бы, если б была способна здраво рассуждать. Раньше она могла как-то ладить с Джоном, теперь это уже невозможно, думала она. Что он с ней сделает? Он сдержал свою ярость, но что будет, когда он вернется домой?

Она должна дать ему отпор. Она должна защищаться, отвечать злобой на злобу, ненавистью на ненависть, оскорблением на оскорбление. Как и Мэртл Эванс, Нелли подумала о Билле — она должна спасти Билла от мужа и его наемных убийц. Дойдя до верхней ступеньки лестницы, Нелли решила, что Билла нужно отправить куда-нибудь, а потом она присоединится к нему. Отношения их зашли так далеко, что другого выхода быть не может; однако Нелли понимала, что Джон Уэст ни перед чем не остановится, чтобы помешать ей уйти из дому.

Боже, что мне делать? Что бы ни случилось, я теперь всегда должна ненавидеть его и, ненавидя, во всем давать отпор. Это возмущение было порождено в ней паническим страхом перед гневом мужа и стыдом, в котором она не хотела себе признаться. Возмущение, страх и стыд бурлили в ней ключом, и она уже не могла больше сдерживаться. Она вбежала через будуар в спальню и бросилась на кровать. Кипевшие в ней чувства прорвались наружу, и все тело ее сотрясалось от неудержимых рыданий. Когда в комнату вошел Джон, Нелли не подняла головы. Рыдания ее перешли в судорожные всхлипывания. Уэст стоял над ней с перекошенным лицом, тяжело дыша и стиснув кулаки.

— Убирайся отсюда, больше ты на этой кровати спать не будешь!

Нелли не тронулась с места. Тогда он подскочил к ней, рывком стащил с кровати и поставил на ноги.

— Сказано тебе, убирайся с кровати! Чем ты можешь оправдаться? Шлюха!

Растрепавшиеся волосы падали ей на покрасневшие от слез глаза, она стояла выпрямившись, высоко подняв голову, и молча, с вызовом смотрела ему в лицо.

Джон Уэст, потрясая кулаками, подступал к Нелли и кричал хриплым от бешенства голосом:

— Что ты можешь мне сказать? Ты предала меня, предала своих детей и свою религию! Что ты можешь сказать, ты… ты… — Он схватил ее за плечи и стал трясти. — Ну? Говори! Говори же!

Он ждал от нее какого-нибудь слова, за которое можно было бы ее ударить, но она молчала.

— Думаешь, я тебя сейчас выгоню и ты побежишь к своему паршивому каменщику? Как бы не так! Ты останешься здесь, в этом доме, при своих детях. Ты хочешь бросить детей, а я не позволю. Ты останешься здесь. Слышишь? Эванса я завтра же выгоню. И пусть не попадается мне на глаза. А ты должна на коленях вымаливать у бога прощение. Ты забыла про бога? Что ты скажешь на исповеди? — Слова его лились, как раскаленная лава. — Наверно, ты уже не первый месяц бегаешь к нему, как последняя девка. Я тебя из грязи вытащил, дал тебе все, а ты вот как мне отплатила! Ну ладно, ты еще поплатишься за это. Увидишь. Ты будешь наказана! — Внезапно он снова схватил ее за плечи. — Говори! — закричал он. — Говори, слышишь? — Он оттолкнул от себя словно окаменевшую Нелли и, отступив на шаг, со всего размаха ударил ее по лицу. Нелли невольно вскрикнула, но не двинулась с места.

— Может, теперь ты заговоришь?

— Ну бей, скотина, бей! Убей меня! У тебя ведь когда-то тоже была любовница, но это не считается. Теперь все кончено. Ты мне не запретишь ненавидеть тебя. Ты меня не заставишь остаться с тобой.

— Никогда ты не уйдешь из этого дома. Ты останешься тут и будешь выполнять свои обязанности, а если понадобится, я тебя запру. Слуг я рассчитаю. Машину продам. Ты будешь сидеть взаперти, пока не исправишься. Ты останешься тут. Я тебя проучу… Я… я порву все твои платья…

Он как сумасшедший ринулся в соседнюю комнату, распахнул дверцы большого шкафа и, выхватывая оттуда платья, костюмы, белье, стал с бешеной силой рвать их на клочки и разбрасывать по комнате. Бормоча под нос ругательства и проклятия, он рвал и рвал, пока весь пол не покрылся клочьями одежды.

Нелли подошла к двери и, скрестив на груди руки, смотрела на него, стараясь выразить взглядом презрение. Джон Уэст взглянул на нее, и это показное равнодушие снова пробудило его гнев. Быть может, если б она осталась в спальне, бешенство его иссякло бы после того, как он порвал ее платья, но при виде ее он еще больше рассвирепел и бросился к ней.

Встретив его яростный, угрожающий взгляд, Нелли вспомнила, что у него в кармане всегда лежит револьвер. Он убьет меня, мелькнуло у нее в уме. Она попятилась от него и вдруг сообразила, что в будуаре, в ящике туалетного стола, лежит другой револьвер — Джон каждый вечер клал его себе под подушку. Надо его взять!

Нелли сделала несколько шагов и столкнулась с ним на пороге. Она попыталась было проскользнуть мимо, но Джон Уэст ударил ее в лицо кулаком. От удара Нелли отлетела назад, он бросился за нею, стараясь схватить ее. Он налетел на нее с такой бешеной стремительностью, что толчок отшвырнул ее в другой конец спальни; она ударилась спиной о кровать и упала на пол, корчась от боли.

Он остановился как вкопанный и, порывисто дыша, глядел на нее. С огромным усилием Нелли приподнялась на локте.

— Лучше убей сразу, — сказала она слабым голосом. — Лучше убей, потому что у меня будет ребенок. Его ребенок. Его, слышишь? — Она застонала и снова тяжело повалилась на пол.

Джон Уэст стоял неподвижно, опустив сжатые кулаки, стиснув зубы и с ужасом глядя на жену. Потом весь он как-то обмяк и неуверенными шагами, словно лунатик, побрел к кровати.

Не обращая внимания на стоны Нелли, он сел на кровать, уронил голову на руки и в первый раз за сорок лет заплакал.

Так Нелли Уэст стала пленницей в белом особняке под Керрингбушем. С этого дня она ночевала не в спальне, а в соседней с будуаром комнате. Дверь в будуар заперли и с обеих сторон ее поставили тяжелые платяные шкафы. Там Нелли томилась, почти теряя рассудок от бессвязных горьких мыслей и страдая от сильной боли в позвоночнике, ушибленном при падении. Она редко покидала свою комнату и выходила из дому только к обедне по воскресеньям. Джон Уэст не разговаривал с нею. Он рассчитал прислугу и продал машину.

В тот же день, когда в белый особняк ворвалась миссис Эванс, Джон Уэст вызвал мать Нелли, и она осталась в доме вести хозяйство. Он рассказал ей о случившемся и коротко заявил, что Нелли должна быть наказана: она будет жить так, пока не искупит свой грех перед богом и Джоном Уэстом.

Миссис Моран не требовала никаких объяснений. Она согласилась остаться у зятя и вести хозяйство с помощью поденщицы. У нее было скоплено немного денег. Она закрыла свой магазин дамских нарядов и перебралась в этот дом, где царила странная, зловещая атмосфера, с намерением как-то разрешить семейную драму, угнетавшую всех его обитателей. Дети — старшей дочери было уже семнадцать лет — ходили подавленные и испуганные.

Сам Джон Уэст, преисполненный жалостью к себе, сознанием собственного унижения и планами мщения, стал еще молчаливее и бездушнее, чем прежде. Он побаивался огласки, но мало кто знал о похождениях Нелли, и не было человека, который осмелился бы намекнуть об этом Джону Уэсту. У него нашлось достаточно силы и выдержки, чтобы с обычной энергией продолжать заниматься делами. Его подчиненные заметили только, что он стал молчаливее и сдержаннее; на самом же деле в его душе не осталось ничего человеческого.

Нелли, заточенная в своей спальне, часто думала о Билле Эвансе и ухитрилась даже передать ему через свою мать немного денег, чтобы он мог уехать в другой штат. Билл уехал с женой и ребенком, даже не сообщив Нелли — куда. Горе и тоска совсем одолели ее.

Когда померкли последние надежды на то, что Билл хоть изредка будет давать о себе весточку, Нелли пошла на исповедь и покаялась в своих грехах. Ей стало немного легче, но будущее не сулило ей ни проблеска радости. Только мысли о детях и о ребенке, которого она носила под сердцем, — ребенке Билла, — поддерживали в ней волю к жизни.

Какое бы несчастье ни постигло самого великого или самого малого из человеческих существ, жизнь продолжает идти своим чередом. В мире, разъедаемом войной, одно событие сменяло другое. В Австралии второй референдум снова дал отрицательный результат — большинство высказалось против введения воинской повинности; усталость от войны усиливалась, а вместе с нею росло и количество противников воинской повинности. Союзные войска наконец предприняли решительное наступление, и в октябре 1918 года стали ходить слухи о близком заключении мира.

11 ноября 1918 года Джон Уэст сидел в своей конторе, занятый серьезным разговором с высоким, хорошо одетым человеком по имени Тед Тэргуд.

Джон Уэст сегодня остался ужинать в городе, чтобы повидаться с Тэргудом, ненадолго приехавшим из Брисбэна.

Тэргуд, известный под кличкой «Красный Тед» — этим прозвищем он был обязан скорее цвету своих волос, чем политическим убеждениям, — был казначеем при лейбористском правительстве штата Квинсленд. У него было смуглое лицо и необычайно толстые чувственные губы.

Тэргуд вдруг откинул голову, помахал серой шляпой, которую держал на коленях, и оглушительно захохотал:

— Ха-ха-ха!

Этот хриплый и громкий хохот был вызван словами Джона Уэста, заявившего, что он хочет, чтобы Рил, теперешний премьер Квинсленда, перешел в федеральное правительство, а Тэргуд занял его место.

— Но предположим, что у меня и Рила другие планы? Вы очень уж уверенно говорите.

— Я никогда ничего не предпринимаю, если я не уверен — не уверен до конца. По-моему, и вы и Рил должны быть очень довольны.

Холодная настойчивость в голосе Джона Уэста испугала Тэргуда.

— Мне это подходит, и я знаю, что Рил тоже не прочь стать премьер-министром федерального правительства. Меня просто рассмешило, что вы, не будучи даже членом партии, решаете за нас.

В Квинсленде лейбористская партия была у власти с начала войны. Это было первое правительство, над которым Джон Уэст мог осуществлять полный контроль во всем, где дело касалось его интересов. Но патриотическая поза во время войны несколько подорвала его влияние: премьер Рил и другие квинслендские лейбористы были яростными противниками воинской повинности. Теперь, когда война, видимо, подходила к концу, Джон Уэст собирался использовать свое растущее политическое влияние.

— Говорят, архиепископ Мэлон на днях сказал, будто Рил — единственный честный политический деятель Австралии; он видит в нем будущего федерального премьера, — заметил Тэргуд.

Джону Уэсту были хорошо известны виды Мэлона на Рила. Поэтому-то он и старался выдвинуть квинслендского премьера, но Тэргуду он этого не сказал.

— Вот как? Ну что ж, тем больше шансов у Рила.

— В лейбористских кругах считают, что если будут какие-либо перемены, то лидером станет Эштон.

— Эштон лидером не станет. Он человек искренний, но держится слишком уж крайних взглядов.

Тэргуд пошел к двери.

— Я буду ждать от вас сообщения, что Мэлгарской компании не удалось возобновить договор на рудники в Чиррабу; тогда я устрою так, чтоб завладеть их заявкой. Это здорово придумано. Мы сорвем большой куш, — сказал он, имея в виду сделку, которую они обсуждали до того, как заговорили о политике. Речь шла о двух квинслендских рудниках, в которые Джон Уэст вложил деньги. Вместе с Тэргудом он задумал махинацию, которая десять лет спустя кончилась скандалом, прогремевшим на всю страну.

Прежде чем Уэст успел ответить, оба услышали доносившиеся с улицы шум, крики и пение.

— Что это такое? — спросил Джон Уэст и выбежал в соседнюю комнату, окна которой выходили на улицу.

Мостовую запрудили шумные толпы народа, слышались ликующие выкрики, пение. Трамваи остановились, все уличное движение застопорилось. Мужчины и женщины, совершенно незнакомые друг с другом, обнимались и целовались. Казалось, весь город сошел с ума от радости. В окно долетела песня:

Смотри, чтоб огонь в очагах не погас, Хоть на сердце тяжко сегодня у нас; Хоть парни далеко от дома, Их мысли о доме сейчас.

Другие голоса затянули «Типперери» и «Роза ничьей земли». Отовсюду неслись несмолкаемые крики «ура», восклицания, свист.

— Война кончилась!

— Подписано перемирие!

Джон Уэст схватил шляпу и выбежал на улицу — радостное возбуждение толпы передалось и ему. Предоставив Тэргуду одному добираться до вокзала, Джон Уэст присоединился к кричащей и поющей толпе: он бродил по городу в сгущающихся сумерках, с кем-то взволнованно разговаривал, совал попадавшимся ему на глаза солдатам деньги и называл их героями. В этот же вечер он ответил на письма солдат из спортсменской тысячи, много месяцев валявшиеся в ящике его письменного стола. Все его письма были проникнуты глубоким чувством; он писал каждому, чтобы в случае нужды тот непременно обратился к нему: Джон Уэст никого не отпустит с пустыми руками.

Итак, «война до победного конца» окончилась. Миллионеры и политические деятели, окруженные миллионами могил, уже готовились к распрям из-за дележа добычи. Тысячи белых крестов усеяли побережье близ Анзак Ков, высились среди качающихся на ветру маков в полях Фландрии — как немое свидетельство того, что молодая нация обескровлена, лишившись цвета своей молодежи.

Джона Уэста подхватила и понесла с собой волна ликования и радости, захлестнувшая весь мир. На время он забыл о жене, недавно родившей ребенка, которому не он был отцом. На несколько дней он забыл даже о своих грандиозных планах, которым помешала война и которые теперь он твердо решил осуществить.

ГЛАВА ВОСЬМАЯ

— Рил займет прочное место в федеральном парламенте, даже если мне придется купить ему это место, — заявил Джон Уэст архиепископу Мэлону.

Они гуляли по холмам над рекой Яррой, неподалеку от особняка Джона Уэста, и беседовали о предстоящих выборах в федеральный парламент.

Узнав о привычке архиепископа совершать по воскресеньям послеобеденные прогулки, Джон Уэст и сам стал часто выходить из дому, чтобы пройтись, и всегда «случайно» встречался с Мэлоном.

Дэниел Мэлон лукаво поглядел на собеседника.

— Купить место?

— Ну да, купить! Вряд ли кто-нибудь из лейбористов, выдвинутых в парламент, снимет свою кандидатуру, даже ради Т. Дж. Рила. Но им можно предложить приличное вознаграждение.

— Разумеется, мистер Уэст. Слушая вас, я начинаю думать, что нахожусь ни больше ни меньше, как в Тамманихолле.

Они медленно шли по склону холма вдоль берега извилистой реки. Листья на деревьях, окаймлявших берег, начинали менять окраску; самые слабые уже падали на землю под натиском осени 1919 года.

Джон Уэст и архиепископ Мэлон беседовали главным образом о политике; и тот и другой словно вовсе забыли о своих прежних разногласиях по вопросу о воинской повинности. Немного погодя они повернули обратно, и каждый был чрезвычайно доволен собой.

Мэлон думал, что, заполучив в союзники этого странного энергичного человечка, церковь скоро приобретет в Австралии такое же политическое влияние, как и во многих других странах. Мэлон почувствовал даже, что начинает проникаться к Уэсту некоторой симпатией.

Прощаясь с ним, архиепископ мягко сказал:

— Да благословит вас бог, мистер Уэст. В постигшем вас недавно горе вы показали себя мужественным и справедливым человеком.

Джон Уэст вздрогнул. Он пристально поглядел Мэлону вслед, пожал плечами и медленно пересек широкую дорогу и лужайку перед белым особняком, к которому было пристроено новое крыло.

От неожиданного намека Мэлона на измену Нелли радостное настроение его померкло. Мысли о том, как завоевать поддержку католиков в лейбористской партии, разом вылетели у него из головы.

Войдя в дом, Джон Уэст услышал доносившийся откуда-то сверху детский плач. Он прошел в музыкальную комнату в новом крыле дома — там он обычно сидел теперь по воскресеньям и читал. Бросив шляпу на пол, Джон Уэст с размаху опустился в кресло и долго сидел, плотно сжав губы, глядя прищуренными глазами в окно. Какое же еще наказание придумать для Нелли, чтоб утолить наконец бушующую в нем ярость и заглушить чувство унижения?

Разве он забудет когда-нибудь ту ночь, когда родился этот ребенок? Он в волнении ходил взад и вперед по будуару, а в соседней комнате миссис Моран хлопотала возле Нелли. С тех пор он не сказал Нелли ни одного слова и ни разу не упомянул о ребенке. В доме воцарилась напряженная и зловещая атмосфера ненависти.

Джон Уэст подозревал, что старшие дети кое-что знают, но что именно — угадать он не мог. Дети были подавлены и напуганы. Гнетущая атмосфера стала бы совсем невыносимой, если б миссис Моран не умудрялась каким-то образом разряжать ее. Она сумела даже установить косвенный контакт между Джоном Уэстом и Нелли.

Джон Уэст чувствовал, что миссис Моран задумала наладить разбитую жизнь дочери. Этому не бывать, решил он.

* * *

В обычный для засушливого времени года жаркий и ясный день по главной улице рудничного городка Чиррабу, находящегося в северо-западной части Куинсленда, быстро шагал человек небольшого роста, коренастый, с рыжеватыми волосами. На нем были брюки из чертовой кожи и фуфайка с короткими рукавами.

Он шел быстро. Видимо, у него было важное дело, ибо жители Чиррабу ходили всегда медленно, а разговаривали и думали еще медленнее. Поравнявшись с дощатой высокой верандой отеля, он поздоровался со стариком, сидевшим на веранде, но не получил ответа, потому что тот спал. Он чуть не споткнулся об облезлую собачонку, которая равнодушно огрызнулась на него и чуть-чуть отодвинулась в сторону. Мелкая, раскаленная пыль облаком клубилась у него под ногами.

Человека звали Джордж Рэндом. Он шел с целью привести в исполнение заговор, задуманный несколько месяцев назад в Мельбурне «Красным Тедом» Тэргудом и Джоном Уэстом.

Городок выглядел запущенным и грязным. Повсюду валялись кучи бумажек и всякого мусора. Улицы были безлюдны, многие дома пустовали. Казалось, городок уже израсходовал всю свою жизненную энергию и в изнеможении прилег отдохнуть.

Чиррабу был самым богатым и многообещающим из всех рудников Куинсленда. Он находился на перешейке между заливом Карпентария и Коралловым морем, в районе города Кэрнса, и его рудные залежи граничили на востоке и западе с двумя другими богатыми рудой районами. В семидесятых годах, да и позже, район Кэрнса считался «золотым дном» и соперничал с Мексикой. Первые старатели добывали медь и серебро из необычайно богатых поверхностных залежей руды. До постройки Кэрнской железной дороги возили руду к побережью на волах. В 1900 году промышленная компания, состоявшая главным образом из немцев, построила в Чиррабу плавильный завод. Вскоре вокруг завода возник поселок, который, словно магнит, притягивая к себе людей и машины, быстро начал застраиваться. Природа наделила этот край богатством; к северу от него земля была опустошена лесными пожарами, а к западу — засухой.

В самом начале века в городок Чиррабу приехали двое молодых людей. Один из них, итальянец Гаррарди, был общительный толстяк с курчавыми волосами и бородой; другого звали Тэргудом. Это был рыжеволосый и рыжебородый полурумын, краснобай и весельчак. Молодые люди нанялись на рудник, сбрили бороды и стали работать, играть в азартные игры и пьянствовать. Вскоре в городок приехали еще двое молодых людей. Одного звали Джордж Рэнд, а другого — огромного молодого увальня с длинными вьющимися усами — Мак-Коркелл, или «Большой Билл». Эта четверка объединилась и вскоре приобрела среди жителей Чиррабу громкую известность: Мак-Коркелл и Тэргуд — как коноводы, а Рэнд и Гаррарди — как их партнеры.

Тэргуд получил кличку «Красный Тед». В то время эта кличка еще определяла не только цвет его волос, но и политические убеждения: Тэргуд начитался социалистической литературы и любил поговорить о политике, экономике и о том, что рудокопы должны бороться с владельцами рудников за повышение заработной платы и улучшение условий труда. Он внушал рабочим, что они должны держаться так же стойко, как держались стригали овец в забастовках девяностых годов.

В 1908 году городок Чиррабу переживал пору расцвета и жил так, как жили все процветающие городки на крайнем севере Австралии. Он мог похвастаться четырьмя гостиницами и несколькими кабаками и лавочками, где тайно торговали спиртными напитками; универсальным магазином, банком, публичным домом; несколькими красивыми особняками, где жили владелец завода и управляющие рудниками, множеством разнокалиберных домишек и, наконец, палатками и импровизированными хижинами на окраинах, как это всегда бывает во всяком беспорядочно разрастающемся городе.

Жители Чиррабу ничем не отличались от населения других северных городков. Почти все они много пили и не меньше того сквернословили. Это были люди суровые и простые. Нередко среди них заходила речь о стачках девяностых годов, о Лейне и других руководителях этих стачек. Вокруг города все еще рыскали старатели, пытаясь, как игроки на скачках, «отыграться на последнем заезде», но большинство жителей стали уже работать на рудниках и заводах.

Кроме пьянства, любимейшим развлечением жителей были азартные игры. Больше всего играли в орлянку двумя монетами. Каждый вечер где-нибудь на окраине при свете керосиновых фонарей собиралась в круг целая толпа мужчин. В густом табачном дыму все головы враз подымались и опускались вслед за взлетавшими в воздух и падавшими на землю монетами.

Мак-Коркелл работал здесь за казначея. Он держал «котел», который разыгрывали в орлянку. Красный Тед был судьей — он следил, чтобы игроки не мошенничали, и объявлял результаты. Гаррарди и Рэнд несли обязанности помощников и получали долю из солидных доходов своих старших компаньонов.

В 1908 году Тед Тэргуд и Мак-Коркелл с помощью Гаррарди и Рэнда организовали профсоюз, который они назвали «Объединенный союз рабочих». Мак-Коркелл стал секретарем профсоюза, а Красный Тед — председателем и организатором. Сначала они исполняли свои обязанности безвозмездно, в свободное от работы время.

Решив, что округ Чиррабу достаточно созрел, чтобы иметь своего представителя в парламенте штата Куинсленд, они организовали отделение лейбористской партии. Как истинные сыны Севера, они рассудили, что голосование выдумка, годная лишь для больших городов. Они решили разыграть кандидатуру в орлянку: кто выиграет, тот и будет лейбористским кандидатом от Чиррабу.

В кругу света, отбрасываемом фонарем, они стравливали ловкость с ловкостью, везенье с везеньем, а ставкой был депутатский мандат одного из самых надежных лейбористских округов в Австралии. Клиенты окружили игроков тесным кольцом и держали пари. Ведь всегда раз идет игра и кто-то подбрасывает монеты — значит, можно и нужно держать пари, даже если разыгрывается место в парламенте.

Красный Тед объявил условия: кто выкинет подряд наибольшее число «орлов», тот и будет кандидатом.

Первым стал бросать монеты Большой Билл. Он считался одним из лучших игроков в Куинсленде. Большой Билл высоко подбрасывал монеты, и трижды они падали на землю орлами вверх. Он подбросил их в четвертый раз; все взгляды устремились вверх и снова опустились вниз, когда монеты шлепнулись о разостланный брезент.

— Обе решки!

Но и три орла подряд уже считалось достижением, хотя говорили, будто Красный Тед однажды выкинул их восемь раз подряд, побив все рекорды.

Красный Тед взял щепку, как-то особенно, по-своему, расположил на ней монеты и сказал:

— Рекомендую вам нового представителя от игроков Чиррабу, джентльмены! — Откинув назад голову, он громко захохотал.

Плавным движением он подбросил монеты.

— Орел! — сказал Джордж Рэнд, работавший за судью.

Красный Тед снова подкинул монеты. Они столкнулись в воздухе и зловеще звякнули; некоторые игроки считали это верной приметой того, что будет решка, но Тэргуд крикнул:

— Звякнули — значит, орел! — Так оно и вышло.

Красный Тед снова подбросил монеты.

— Разные! — воскликнул Рэнд, когда монеты упали одна вверх орлом, другая решкой. Всех охватил неистовый азарт, ставки становились выше и выше. Тэргуд снова подбросил монеты, и опять Рэнд объявил «два орла». «Еще один раз — и место в парламенте мне обеспечено», — подумал Тэргуд.

Уверенным движением он подкинул монеты вверх.

— Разные, — сказал Рэнд.

Тэргуд бросал монеты еще три раза, и каждый раз Рэнд возвещал: «Разные». Хотя вечер был прохладный, но от волнения всех бросало в жар.

Тэргуд взял из рук Рэнда монеты, отошел в сторону и повернулся спиной.

— Пошел счастье менять, — хрипло сказал Большой Билл, поглаживая усы.

Массивное туловище Тэргуда быстро качнулось вперед, потом назад, и брошенные через голову монеты взлетели высоко над фонарем. Больше сотни людей вытянули шеи, следя за монетами. Наконец монеты шлепнулись на землю. Тэргуд, не оборачиваясь, ожидал выкрика судьи.

— Оба орла! — восторженно заорал Рэнд, и толпа разразилась криками «ура».

— Хо-хо! — громко хохотал Красный Тед, обмениваясь рукопожатием с Большим Биллом. — Выпивка за мной. Пойдем в трактир, выпьем за здоровье нового члена парламента!

Толпа двинулась к трактиру. Шумное веселье продолжалось до рассвета, а утром все нехотя разошлись, кто на рудники, кто на завод, и принялись за тяжелый труд, пóтом вышибавший из них спирт.

Так Красный Тед стал представителем лейбористов в парламенте штата Куинсленд. Вскоре он женился на молодой католичке, учительнице из Чиррабу. Они венчались в Брисбэне, в католической церкви, хотя сам Тэргуд был протестантом, а дед его, по слухам, был православным патриархом о Румынии. Тэргуды обосновались в Чиррабу; Красный Тед в перерывах между парламентскими сессиями приезжал домой и помогал Мак-Коркеллу в профсоюзных делах и старался укрепить лейбористскую организацию в своем избирательном округе. Мак-Коркелл, Гаррарди и Рэнд по-прежнему промышляли игрой в орлянку.

В свободное время Красный Тед работал в профсоюзе, занимая платную должность организатора; Большому Биллу платили двести фунтов в год, чтобы не зависеть от владельцев рудников, использующих любой повод для увольнения профсоюзных деятелей. Тэргуд бывал на строительстве новой железной дороги и вовлекал рабочих в профсоюз; потом организовал забастовку и добился значительного увеличения заработной платы.

В 1911 году Объединенный союз рабочих насчитывал уже несколько тысяч членов и усиленно вербовал новых. Тэргуд присоединил к этому «союзу» профсоюз рабочих сахарных предприятий, призвал рабочих к забастовке и благодаря умелому руководству снова добился успеха. Молодой профсоюз стал конкурентом огромного профсоюза австралийских рабочих, и между ними возникло соперничество. В 1910 году Тэргуд и Мак-Коркелл, тоже избранный в парламент, переключились целиком на политику — это было надежнее, выгоднее, чем орлянка. Они уже достаточно сделали для того, чтобы навсегда обеспечить себе парламентские места; поэтому решили ограничить свою внепарламентскую деятельность содержанием избирательной машины и выпуском лейбористской газеты. Они согласились на слияние Объединенного союза рабочих с Союзом австралийских рабочих и оставили орлянку всецело на попечении Гаррарди и Рэнда.

Городок Чиррабу разрастался и процветал до тех пор, пока не началась война и имущество немецкой фирмы не было заморожено согласно законам военного времени. Заводы закрылись, городок почти совсем обезлюдел, и так продолжалось всю войну.

Гаррарди и Рэнд занялись строительством и рыли землю в поисках поверхностных залежей руды. Однако добыча их была чрезвычайно скудной.

Но сейчас Рэнд, шагавший по пустынной улице, был в радостном волнении. Он только что получил от Красного Теда письмо, в котором тот утверждал, что городок вскоре снова начнет процветать. Дойдя до конца улицы, Рэнд вошел в ворота красивого дома с высоким крыльцом.

Дверь Рэнду открыл человек весьма мрачного вида. Сегодня, в отличие от вчерашнего и позавчерашнего дня, он был трезв. Звали его Данкен. Он был инспектором рудников в округе Чиррабу. Обязанности его были многочисленны и разнообразны: он надзирал за разработкой рудников, составлял отчеты, разбирал споры, давал разрешение на аренду участков; он был председателем полицейского суда, мировым судьей, другом и советчиком местных жителей.

Белый костюм Данкена был измят, волосы растрепаны, глаза налиты кровью.

Он серьезно относился к своим обязанностям и часто работал ночи напролет, чтобы вовремя подготовить отчеты. В последние годы он стал частенько выпивать — причиной тому было переутомление и угрюмый характер. К великому огорчению жены, он часто лил без просыпу несколько дней подряд. Из-за этих запоев он вечно был в долгах, ибо жалованья ему еле хватало на то, чтобы кормить, одевать и учить пятерых детей.

— Я только что получил письмо от Теда Тэргуда, — сказал Рэнд, входя в кабинет Данкена. — Мельбурнская компания, которой принадлежат рудники «Леди Джоан» и «Джилоуэлл», на целую неделю просрочила взнос арендной платы в министерство горной промышленности.

— Ничего, заплатят, — равнодушно ответил Данкен. С похмелья он чувствовал себя отвратительно — голова трещала, во рту было горько, соображал он с трудом.

— Заплатят, — повторил он. — С тех самых пор, как правительство закрыло заводы и прекратилась разработка рудников, Мэлгарская компания всегда платила аккуратно, хотя ее рудники и бездействовали.

— Тэргуд велел мне договориться с вами о том, чтобы отнять у них рудники, а я на них сделаю заявку.

— Да с какой стати? У компании хорошее имя, нужно оказать снисхождение. Верно, она просрочила платежи, но это, должно быть, только по недосмотру.

— Тэргуд велел передать вам двести фунтов — просто так, в подарок.

Данкен медленно поднял голову и, словно не веря своим ушам, удивленно уставился на Рэнда. Он хотел было сказать: «Я вас привлеку к суду за попытку подкупить представителя министерства горной промышленности», — но, вспомнив бурную ссору с женой из-за отчаянного безденежья, происшедшую всего час назад, спросил:

— Откуда же вы достанете двести фунтов?

— Красный Тед пишет, что вышлет их немедленно, а пока я занял у жены; у ней ведь водятся денежки, вы же знаете.

Данкен чувствовал себя таким разбитым и расслабленным, что ему ничего на ум не шло, кроме мыслей о долгах. — По закону я могу отказать в продлении аренды, но мне это очень не по душе, — сказал он.

Рэнд вытащил из кармана пачку денег.

— Могу передать деньги сейчас же. Вам остается только оформить это дело и удовлетворить мою заявку на рудники. Тэргуд позаботится, чтобы все было в порядке. Он теперь казначей штата. Мы с ним и Большим Биллом хотим учредить компанию. Уж мы тогда вас не забудем, не беспокойтесь.

Данкен положил локти на стол и уронил голову на руки.

— Оставьте деньги, — тихо сказал он.

— Спасибо, Данк! На будущей неделе зайду, — весело сказал Рэнд и вышел. Данкен не пошевелился и не поднял головы; он почти не отдавал себе отчета в том, что сделал. «Рано или поздно это должно было случиться, — думал он, — это — начало конца для меня».

Он встал, взял из пачки несколько бумажек, а остальное запер в ящике стола. Потом надел шляпу, вышел на улицу и медленно побрел в свой излюбленный трактир.

Через полтора месяца в Чиррабу приехал некий доктор Дженнер. В кармане у него лежала телеграмма от министра горной промышленности, в которой Дженнеру предписывалось дать заключение относительно просьбы Джорджа Рэнда, арендатора рудников «Леди Джоан» и «Джилоуэлл», о выдаче ему правительственной субсидии в десять тысяч фунтов.

Путешествие поездом утомило доктора Дженнера. Он привык ездить верхом — так он объездил весь Куинсленд и всю Северную территорию, производя разведку залежей руды. Поезд в Чиррабу медленно тащился по узкоколейке, вагоны были неудобные, и Дженнер был рад, что окончилась эта мучительная тряска.

Доктор Дженнер был очень высокого роста — больше шести футов — и слегка сутулился. Серый длинный пиджак и узкие брюки еще больше удлиняли его тощую фигуру. Походка у него была размеренная и энергичная, черты лица заостренные; проницательные голубые глаза глядели прямо перед собой. Чувствовалось, что это человек упорный, настойчивый и твердо решивший во всем следовать своему долгу и соблюдать справедливость.

Доктору Дженнеру было под сорок. Шестилетним мальчиком он приехал со своими родителями из Дании в Северный Куинсленд. Так как от их хижины до ближайшей школы было двадцать миль, то учиться он начал только с десяти лет. Затем ему удалось поступить в Сиднейский университет. Блестяще окончив курс, Дженнер решил посвятить себя геологии и поступил на работу в министерство земледелия Нового Южного Уэлса. В 1912 году он стал главным геологом и директором рудников на Северной территории. Там он впервые столкнулся с мошенничеством, которое так часто наблюдается в горнорудном деле. Потерпев поражение в борьбе со взяточничеством среди чиновников и арендаторов, он вышел в отставку и перешел в куинслендское управление рудниками.

Доктору Дженнеру уже несколько раз случалось бывать в Чиррабу. Его интересовал этот район — он был уверен, что здесь находятся богатейшие в мире залежи руды. Запущенный вид городка встревожил Дженнера: так много видел он рудничных городков, пришедших в упадок или совершенно заглохших либо потому, что иссякла руда, либо потому, что спекулянты уже нажили себе состояние и забросили рудники, не исчерпав их до конца.

Доктор Дженнер слыхал, будто лейбористское правительство собирается взять в свои руки плавильные заводы; он сам советовал правительству сделать это. Он слыхал также, что когда Мэлгарская компания просрочила взнос арендной платы, рудники «Леди Джоан» и «Джилоуэлл» были переданы какому-то синдикату. Доктор Дженнер был возмущен этим решением, но когда он попробовал заявить протест, ему сказали, что министр и его помощники могут руководить министерством и без вмешательства Дженнера. Слыхал он и то, что арендаторы получили субсидию в три тысячи фунтов для того, чтобы выкачать воду из шахт; он приехал в Чиррабу с твердым намерением расследовать, как Рэнд истратил эти деньги.

Дженнер отнес чемодан в гостиницу и снял номер. Приняв ванну, он с аппетитом съел незатейливый обед и уселся на веранде, покуривая свою любимую трубку. Бар был открыт, оттуда доносились голоса и смех. На веранду выходило окно из зала — там играли в карты, и игра, как видно, была в самом разгаре. Дженнер решил немного пройтись.

Он чувствовал себя одиноким. По складу своего характера доктор Дженнер был семьянином. В разлуке с женой и своими шестью детьми он всегда тосковал. Жена часто говорила, что он двоеженец: кроме нее, у него есть вторая жена — работа. И действительно, доктор Дженнер словно супружескими узами был связан с землей. Его страстно увлекало исследование ее тайн, изучение напластований горных пород. Всю свою жизнь он посвятил тому, чтобы помочь человеку вырвать у земли ее сокровища. Пройдет несколько дней, думал Дженнер, и он уже не будет чувствовать себя таким одиноким. Он стал размышлять о деле, которым ему предстояло заняться завтра. Передачу прав на рудники Рэнду он считал явным беззаконием. Этот некрасивый поступок был совершенно не в духе Данкена. Доктора Дженнера несколько озадачило то, что Мельбурнская компания протестовала так слабо; когда же правительство выдало Рэнду субсидию для откачки воды из шахт, он просто ушам своим не поверил.

Он отнесся к просьбе Рэнда о второй субсидии с большим подозрением. Как ни жаль ему было отрываться от своей работы ради расследования этого дела, он решил разобраться в нем до конца.

Доктор Дженнер не спеша вернулся в свой номер, зажег лампу и присел к столику. Он всегда возил с собой перо и бумагу и с дороги писал подробные отчеты в министерство. Помимо этого, доктор Дженнер занимался разнообразной литературной работой: его перу принадлежали учебники почвоведения и минералогии; кроме того, он регулярно печатал в социалистических и других прогрессивных органах штата Куинсленд статьи по политическим и экономическим вопросам.

Перо его быстро бегало по бумаге. Бабочки, мушки и всякая мошкара кружились вокруг лампы и падали на бумагу, но он не обращал на них внимания. Вдруг за дверью кто-то сказал:

— Доктор Дженнер живет в этом номере, — и сейчас же раздался решительный стук в дверь.

— Войдите, — сказал доктор Дженнер, продолжая писать. У него был звучный, слегка гортанный, но не резкий голос.

Дверь открылась; Дженнер поднял голову и увидел невысокого рыжеволосого человека в рубашке с открытым воротом и легких серых брюках.

Это был Джордж Рэнд.

— Имею честь видеть доктора Дженнера? — шутливым тоном спросил он.

— Да, — ответил Дженнер, откладывая в сторону перо. — Чем могу служить?

Маленький человечек подошел к нему с протянутой рукой.

— Меня зовут Рэнд, доктор! Я арендатор рудников «Леди Джоан» и «Джилоуэлл».

Дженнер встал и, глядя на своего посетителя сверху вниз, пожал ему руку.

— Насколько мне известно, — продолжал Рэнд, — вы приехали по поводу моего ходатайства о субсидии в десять тысяч фунтов.

— Этим, да, я занимаюсь. — Дженнеру с трудом давался синтаксис, и иногда он строил фразы несколько странно. Он говорил скороговоркой, то повышая, то понижая голос.

— Надеюсь, док, вы мне посодействуете, — развязно сказал Рэнд, садясь на стоявшую в углу кровать и подминая под себя накинутую на нее сетку от москитов.

— Как государственный служащий, я буду действовать в интересах народа.

— Чего ради беспокоиться о государстве, доктор! Немножко попользоваться за счет государства — вовсе не грех. — Не сознавая своего цинизма, Рэнд с видом заговорщика нагнулся к Дженнеру. — Вот что я вам скажу, док. Рудниками заправляет синдикат — я и еще два человека, которые сидят в правительстве. Четвертый пай еще свободен. Составьте доклад в нашу пользу — и этот пай будет ваш.

Доктор Дженнер возмущенно выпрямился.

— Вы хотите меня подкупить?

— Ну, зачем такие слова, доктор. Это просто деловое предложение.

— Вот как? Я напишу доклад со всей справедливостью. Но раз уж вы пришли ко мне с такими разговорами, то могу вам сказать, что я возражал и против первой субсидии. Все же завтра утром я приду к вам и расследую ваше ходатайство. А сейчас вам, пожалуй, лучше уйти, мистер Рэнд.

Рэнд попытался было продолжать уговоры, но доктор Дженнер подошел к двери и сказал, с трудом сохраняя самообладание:

— Уходите, мистер Рэнд. Я начинаю терять терпение, да.

Джордж Рэнд помедлил немного, потом вышел; Дженнер с силой захлопнул за ним дверь и снова сел за стол. Он попробовал было писать, но никак не мог сосредоточиться. Он чувствовал, что тут пахнет мошенничеством более крупным, чем он себе представлял. Дженнер решил непременно докопаться до самой сути.

* * *

После разговора по междугородному телефону со своим управляющим в Перте Джон Уэст очутился лицом к лицу с серьезной проблемой. Ему сообщили, что правительство Западной Австралии намерено провести закон, запрещающий частным лицам держать конноспортивные предприятия с целью извлечения доходов, будь то бега или скачки. В Западной Австралии Джон Уэст, помимо прочей собственности, владел еще двумя ипподромами. Он мог бы уступить эти ипподромы по хорошей цене, но обладание ими давало власть. Деньги интересовали Джона Уэста теперь только постольку, поскольку они являлись мерилом власти. Он велел управляющему ждать его распоряжений и обещал немедленно послать кого-нибудь в Перт.

Фрэнк Лэмменс предложил снарядить туда Ренфри, но Джон Уэст не согласился на том основании, что Ренфри бывает иногда «круглым идиотом».

Джон Уэст знал, что этот законопроект — не что иное, как попытка его пертских конкурентов вытеснить его. Это была хорошо спевшаяся между собой шайка, которая действовала способами, весьма схожими с его собственными. Поездка в Перт могла оказаться делом нелегким и даже опасным.

— А что, если послать Боба Скотта? — сказал Лэмменс.

— Вздор! Разве можно поручать такую работу политическому деятелю? Каждого нужно использовать в его сфере. А что, если… Куда девался Барни Робинсон?

— Никуда он не девался. Пишет статейки о боксе для «Соколенка».

— Интересно, согласится он поехать или нет? Барни очень популярен. Умеет с людьми обращаться. Вот только захочет ли он?

— После истории с Дарби — вряд ли.

— Ну, Барни не станет помнить зла. Он человек слабый. По-моему, он вернется к нам, если ему приходится туго.

— Говорят, дела у него идут неважно.

— Попробуйте его разыскать, и пусть он придет ко мне.

Барни Робинсон добирался до города пешком, так как денег на трамвай у него не хватило. На нем был потрепанный костюм, помятый котелок и стоптанные ботинки; цепочки для часов он не носил, ибо часы давно уже снес в ломбард. Барни очень исхудал, одежда висела на нем мешком.

Флорри три раза в неделю ходила на работу; Барни это очень огорчало, но на те деньги, которые он получал за свои статейки о боксе в захудалой спортивной газетке «Соколенок», прожить было нельзя. И все-таки Барни видел, что Флорри сейчас гораздо счастливее, чем в те времена, когда он получал у Джона Уэста большое жалованье.

Барни был озадачен, когда ему сообщили, что его хочет видеть Джон Уэст.

Перед выходом из дому его стали волновать какие-то неясные надежды. Когда он подходил к городу, это смутное волнение стало более определенным — Барни надеялся, что Джон Уэст предложит ему работу. Барни было немного стыдно, но надежды разгорались все сильней, и в конце концов он стал искать для себя оправданий. Ведь он так любит бокс. Работа у Джона Уэста давала ему большое удовлетворение: он выходил на ринг и объявлял спортивные новости, сочинял рекламы, открывал молодые таланты, отстаивал права боксеров перед Джоном Уэстом и Лэмом, проводил раунды в гимнастических залах — и все любили «старину Барни», друга боксеров. Заметки о боксе в «Соколенке» никоим образом не могли заменить прежней работы, а положение боксеров, с тех пор как он ушел от Уэста, стало значительно хуже. Вернувшись на прежнее место, он, Барни, все же смягчал бы худшие проявления деспотизма Джона Уэста. А в городе у Уэста не было даже ни одного конкурента, которому Барни мог бы предложить свои услуги.

Барни был не способен долго таить в себе злобу: что толку снова воскрешать историю с Дарби? Лу Дарби уже отошел в область преданий.

Но как быть с Флорри? Когда Барни рассказал ей об обстоятельствах смерти Дарби, она сказала: «Чего же еще можно ждать от Уэста? Он негодяй до мозга костей, и ты это знаешь». Флорри была ему верным другом в самые тяжкие времена, но она не потерпит, чтобы он вернулся к Джону Уэсту. Барни пожал плечами и усмехнулся — рано еще загадывать. Джон Уэст пока что не предлагал ему работу.

— Ты хотел меня видеть, Джек?

— Да, Барни. Как живешь?

— Неплохо, бывает хуже.

— Не желаешь ли проехаться в Западную Австралию?

— У меня нет денег даже чтобы переправиться через Ярру.

— Расходы я беру на себя. Я хочу, чтобы ты устроил мне там одно дело. Мы ведь с тобой вместе начинали, почему бы тебе не вернуться ко мне? Знаешь что, поезжай в Перт, дело займет у тебя неделю-две, я тебе дам за это пятьдесят фунтов, а когда вернешься, возьму тебя опять на прежнюю работу. Плохо ли? А что было — то прошло, зачем вспоминать старое?

На самом деле Джон Уэст вовсе не собирался брать Барни к себе на службу. Барни держался старомодных взглядов — вечно заступался за боксеров, и Джон Уэст не мог ему простить истории с Дарби. Он обещал ему место только для того, чтобы заставить поехать в Перт.

— Все это хорошо, Джек, но, видишь ли, тут есть загвоздка. Что у тебя за дело в Перте?

Джон Уэст в общих чертах описал ему свой план, подробно объяснив, как надлежит поступать Барни: кого повидать, что делать и чего не делать, кому доверять и кому не доверять.

Барни колебался. Вдруг его осенила блестящая мысль. — Знаешь что, — сказал он, — я поеду на Запад и все сделаю, если мне можно будет взять с собой мою старуху. Только она не должна знать, зачем я туда еду. А насчет остального — потолкуем, когда я вернусь.

— Ну конечно, плутовать, как всегда, придется мне. Ладно уж, только ты думай о деле. Я тебе дам пять тысяч фунтов на… на то, чтобы оказывать влияние. И на всякий случай захвати с собой револьвер. Это народ отчаянный.

* * *

На другой день после примирения Барни с Джоном Уэстом Фрэнк Эштон сидел у себя в кабинете, выходившем окнами на улицу. Небольшой письменный стол и весь пол вокруг него были завалены записными книжками, газетными вырезками и клочками бумаги. Фрэнк Эштон недавно объехал полсвета, собирая материалы.

Вторая кампания против введения всеобщей воинской повинности отняла у Фрэнка Эштона здоровье и деньги. Он самозабвенно отдавался борьбе. Он исколесил всю страну, выступая на митингах, писал памфлеты против воинской повинности, а натолкнувшись на цензуру, стал распространять их нелегальным путем: он рассылал свои памфлеты в самые отдаленные уголки Австралии в ящиках для фруктов, прикрывая их двумя-тремя рядами яблок или груш. На несколько месяцев он забыл и думать о своей несчастной семейной жизни и о растущей толпе нетерпеливых кредиторов. Пить ему было некогда, ездить на скачки, что он прежде делал каждую неделю, — тоже. Он редко виделся с Мартой и детьми, а с Гарриет — еще реже.

Но после второго референдума все неразрешимые проблемы снова обрушились на него с еще большей силой. Денежные дела его были в отчаянном состоянии: он взял взаймы десять фунтов, отправился на скачки в надежде выиграть несколько сотен и проиграл все до последнего пенни.

Марта, не переставая, ныла и устраивала скандал за скандалом, не стесняясь присутствия перепуганных детей. Любовь к Марте давно уже перешла у Фрэнка в жалость. Холодная, практичная и неумная Марта искренне хотела быть ему хорошей подругой, но не понимала, что для этого нужно. Она целиком была поглощена хозяйственными заботами.

Фрэнку Эштону было совестно, что он до сих пор не ушел из парламента. Но куда же ему деваться, если он подаст в отставку? А жалованье и общественное положение члена парламента были ему крайне необходимы.

Русская революция взволновала его и послужила оправданием тому, что он отмахнулся от всех своих затруднений. Он жадно поглощал сообщения о ходе событий и пытался читать между строк ежедневной прессы, усердно искажавшей факты. Ему было ясно одно: русские рабочие свергают иго эксплуататоров. Он уже представлял себе, как рабочий класс всей Европы, точно лев, разбуженный от сна, подымается, чтобы положить конец войне и общественному строю, породившему эту войну.

Однажды, выступая на бурном митинге социалистов, он сказал: — Надеюсь, что мы сумеем добиться свободы для рабочего класса путем просвещения масс, но не надо забывать о том, что история знает много случаев, когда ради освобождения народа необходимо было проливать кровь.

Фрэнк Эштон восхищался Лениным и большевиками и всем говорил, что Австралии нужны такие же вожди. Он сказал об этом даже Марте, но она ответила:

— Если ты не прекратишь эту болтовню, тебя выгонят из парламента. Что тогда будет со мной и детьми?

Он назначил свидание Гарриет. Они встретились за завтраком, и он сказал ей, что едет в Европу, чтобы увидеть все своими глазами. — Вернусь оттуда и расскажу обо всем рабочим Австралии.

Трудность заключалась в том, что у него не было денег, но он занял небольшую сумму и купил самый дешевый билет на пароход, идущий в Америку; оттуда он уж как-нибудь доберется до Европы. Но тут его постиг удар: федеральное правительство отказывало ему в визе на выезд. Он разозлился и пошел прямо к премьер-министру Хьюзу.

Хьюз — маленький, морщинистый, необычайно подвижный — усмехнулся и сказал: — Я сам еду в Англию, Фрэнк. Неужели вы думаете, что я настолько глуп, чтобы позволить вам таскаться за мной по пятам и рычать на меня, когда я буду стараться произвести там впечатление? Никуда вы не поедете.

Но Фрэнку Эштону не так-то легко было помешать. Он однажды уже ухитрился объехать весь мир и непременно сделает это опять. Он устроился помощником эконома на торговом судне, которое отправлялось в Америку. — Ты просто хочешь сбежать от меня и детей! Ты уже не вернешься! — всхлипывала Марта.

Фрэнк Эштон пошел к Гарриет. Он сказал об этом Марте и в знак своих честных намерений взял с собой обоих сыновей. Гарриет попрощалась с ним спокойно, но он чувствовал, что она опечалена.

Когда судно вышло в море, Фрэнк Эштон почувствовал огромное облегчение. Всю первую ночь он простоял, перегнувшись через борт, глядя на лунные блики, скользившие по спокойной поверхности воды. Ему всегда казалось, что корабль — это обособленный мирок, движущийся по водам, которые ограждают его от мирской суеты. Сейчас и Австралия, и все его невзгоды отодвинулись куда-то далеко. В море хорошо думать. Жизнь проста. Впереди — свобода!

В кармане у него было шестнадцать фунтов.

B Лондоне Фрэнк Эштон познакомился с Максимом Литвиновым. Ему показалось, что Литвинов с некоторым подозрением отнесся к члену лейбористского правительства, которое «предало рабочих милитаристам». Когда Эштон с восторгом заговорил о русской революции, Литвинов сказал: — Величайшая задача каждой революции — изменение социального строя. Нам еще предстоит выполнить эту задачу. Она требует упорной борьбы и жертв.

Затем Фрэнк Эштон поспешил в Девон навестить мать и сводного брата. Мать заплакала от радости и все повторяла: — Мой мальчик вернулся домой! — Она стала совсем старенькой и сморщенной и вся сияла от гордости за своего старшего сына.

Она вышла замуж в третий раз, и брак оказался довольно счастливым, хотя и она и ее муж были уже очень немолоды. Отчим понравился Фрэнку Эштону. Они часто вместе гуляли по старинным девонским дорогам, а иногда заходили в какой-нибудь старинный трактир и выпивали одну-две пинты пива.

Как-то вечером Эштон с увлечением стал рассказывать своим родственникам о русской революции. Они встретили его слова враждебным молчанием. Это были консервативные провинциальные обыватели, черпавшие свои политические убеждения из лондонской «Таймс». Эштон решил больше не портить настроения ни себе, ни им и не заговаривать о политике. Он даже пошел вместе с матерью в деревенскую церковь, понимая, что ей не терпится похвастаться перед прихожанами своим сыном, сделавшим такую блестящую карьеру.

Вскоре он получил телеграмму от исполняющего обязанности премьер-министра Австралии с предложением присоединиться к группе австралийских журналистов, едущей во Францию с официальной миссией. Таким образом его финансовое положение несколько улучшилось, что было весьма кстати, ибо львиную долю его парламентского жалованья Марта забирала в Мельбурне.

В сентябре 1918 года Фрэнк Эштон уехал во Францию. Он настоял, чтобы его пустили на фронт. Наблюдая сражение у Ленса с безопасного места на горе Вими — дальше его не пустили, — он почувствовал отвращение к этой чудовищной и бессмысленной бойне.

Проштудировав французско-английский словарь, он научился кое-как объясняться по-французски.

Все члены миссии уже вернулись в Австралию, но он задержался в Европе. Многие называли его «длинногривым большевиком», однако люди, сочувствующие русской революции, относились к нему подозрительно из-за его связей с представителями австралийской реакционной прессы.

Везде, где только было можно, Фрэнк Эштон говорил и слушал. Он собирал газетные вырезки и записывал факты, касающиеся Финляндии и новой России, а также предательства большинства лидеров рабочего движения в Европе.

Он не знал ни минуты отдыха, дни проводил словно в чаду, а ночи просиживал в своем номере, записывая все увиденное и услышанное.

Война кончилась, но он с прежним жаром продолжал собирать нужные ему факты. Потом, в феврале 1919 года, в английской прессе появились сообщения о том, что австралийская лейбористская партия назначила Фрэнка Эштона делегатом на конференцию социалистических партий в Берне.

Вместо этого он поехал в Россию.

Ему не удалось добраться ни до Москвы, ни до Петрограда; на юге России он с гневом и возмущением следил за действиями интервентов. Германия, Англия, Австрия, Франция и другие страны, четыре года старавшиеся перегрызть друг другу глотку, теперь объединились против Советской России. Он видел следы террора, предательства и лицемерия, но он видел также, что новорожденная Красная Армия, несомненно, одержит победу. Он собирал документы, портреты Ленина, фотоснимки, запечатлевшие японские и американские войска, сосредоточенные во Владивостоке, а также боевые действия Красной Армии, карты сражений. Потом он поехал в Финляндию, чтобы воочию убедиться в том, что рассказывал ему в Америке финский социалист о маннергеймовском режиме. Он видел, что Маннергейм превращает Финляндию в плацдарм для армий всего мира, выступивших в поход против Страны Советов.

Он с сожалением покинул Россию, вернулся в Париж, оттуда в Лондон — пора было возвращаться в Австралию.

В Лондоне он встретился с Томом Манном.

Манн приехал в Лондон из Кента, где у него была птицеводческая ферма. Манн заметно постарел. Ему еще не было семидесяти, но на Фрэнка Эштона он произвел впечатление человека, исчерпавшего свои силы, не способного ни на какую борьбу. Одежда висела на нем мешком, от прежней уверенной, горделивой осанки не осталось и следа, щеки побледнели и впали, а волосы и усы совсем побелели. Сидя с ним за обедом, Эштон, с воодушевлением размахивая руками и громко крича, заявил о своем сочувствии большевизму. Он рассказал Манну о борьбе против всеобщей воинской повинности в Австралии. Потом они стали вспоминать минувшие дни, когда они вместе выступали на стольких митингах.

Манн тихо сказал: — За это время, Фрэнк, я побывал и в Южной Африке, и в Европе и повсюду агитировал за объединение рабочих, пока ты сидел в парламенте и получал жалованье. Сейчас мы должны бороться за создание коммунистической партии в каждой стране земного шара. Это единственная надежда рабочего класса. Коммунистическое движение охватит весь мир, если нас будет много и мы будем упорно работать.

Эштон заявил, что он готов отдать всю свою душу этому делу, но Манн ничего не ответил. Он слишком хорошо знал своего собеседника. Эштон нравился ему, он ценил его как пропагандиста, но хорошо знал его слабости. Манн понимал, что Эштону не хватает теоретических знаний, терпенья и цельности политического мировоззрения.

— Тебя, должно быть, удивляет, что я занялся разведением кур, Фрэнк? — спросил Манн, меняя тему разговора.

— Удивляло, пока я тебя не увидел, Том.

— Здоровье мое поправилось. Я возвращаюсь в Лондон и снова приму участие в борьбе. Мы живем в революционную эпоху; я не хочу оставаться в стороне. Я хочу помочь созданию английской коммунистической партии.

В честь возвращения Фрэнка Эштона в Мельбурн был дан обед в Доме профсоюзов. Эштон услышал много неискренних похвал новому советскому правительству, встретил много людей, называвших себя коммунистами, но не заметил никаких изменений в политике и тактике лейбористской партии, а это казалось ему существенно необходимым. Лейбористы пели «Красное знамя», но не выражали желания поднять свое знамя в борьбе.

Эштон бросился искать сочувствия у «Индустриальных рабочих мира», но обнаружил, что эта некогда боевая организация сейчас находится при последнем издыхании. Он пошел к социалистам, рассказал им о Томе Манне, о событиях в России; кое в ком он встретил понимание, но большинство плохо разбиралось в том, что происходит.

Все находили, что Эштон вернулся другим человеком — в нем с прежней силой воскрес революционный дух. Даже Марта заметила перемену в муже, но благоразумно молчала, считая, что это пройдет.

Гарриет знала, что он приехал, и ждала его с нетерпением, но он не шел к ней. Разлука разрешила мучивший Эштона конфликт в пользу законной жены; Марта восторжествовала над Гарриет, по крайней мере — на время. Эштон считал, что ему следует подумать о детях и кроме того, разрыв с семьей вызвал бы громкий скандал.

Почти каждый вечер он делал доклады, иллюстрируя их картами и фотографиями. Эштон говорил красноречиво и вдохновенно; он покорял огромные аудитории, увлекая их своей проповедью социализма.

Гарриет не хотела совсем исчезнуть из его жизни. Она часто бывала на митингах, иногда даже разговаривала с ним в присутствии посторонних, и он знал, что связывающее их чувство не умерло. Марта ворчала, что он пропадал больше года и должен по крайней мере хоть сейчас уделять побольше внимания ей и детям.

Младший сын, входя в кабинет отца, чтобы проститься перед сном, иногда задавал ему вопрос: — Что ты пишешь, папа? — Фрэнк Эштон отвечал: — Пишу книгу, чтобы объяснить людям, как плохо устроен этот мир и как необходимо бороться за то, чтобы его переделать. — Мальчик, которому недавно исполнилось одиннадцать лет, спрашивал: — А почему мир плохо устроен, папа? — и Эштону трудно было ответить ребенку на этот вопрос.

Фрэнк Эштон привез с собой в Австралию немного денег, но их не хватило, чтобы расплатиться со всеми кредиторами. Он был неприятно удивлен, когда Марта сказала, что Джон Уэст дал ей денег для уплаты долгов. Он понял, что Джон Уэст будет считать этот подарок авансом за услуги, которые Эштону еще придется ему оказывать. Эштон высказал свое недовольство Марте, но та заявила, что он должен быть благодарен мистеру Уэсту: теперь над ними уже не висят долги, и она позаботится, чтобы и впредь их не было.

Но сейчас, сидя у себя в кабинете, Фрэнк Эштон вовсе не думал о Джоне Уэсте. Книга его была закончена. Он решил назвать ее «Красная Европа». Теперь он придумывал заключительную фразу — она должна быть революционной и страстной.

Внезапно такая концовка пришла ему на ум, и он схватился за перо.

«Капитализм, трепеща от страха, прислушивается к барабанному бою армий Революции. Звуки барабанов становятся все громче и громче — армии подходят все ближе и ближе».

Он вывел эти слова своим витиеватым почерком, написал внизу страницы «Конец» и закурил сигарету.

Заходящее солнце светило прямо в окно. Фрэнк Эштон, бросив спичку в камин, откинулся на спинку стула, любовно поглаживая рукой толстую рукопись. У входной двери послышался резкий стук молоточка. Эштон машинально поднялся, отпер дверь и, к своему удивлению, увидел на пороге коренастую фигуру Перси Лэмберта, темным силуэтом выделявшуюся на фоне заката. Когда-то «во времена Тома Манна», как называл Эштон те годы, он был довольно близок с Лэмбертом, но с тех пор они не видались, если не считать официальных встреч во время кампаний против воинской повинности.

— Здравствуй, Фрэнк, — сказал звучным голосом Лэмберт. Они тепло пожали друг другу руки.

— Рад тебя видеть, Перси, — сказал Эштон. — Входи же.

Лэмберт прошел в кабинет. Походка у него была несколько вызывающая. Он был без шляпы, в простом, но хорошо сшитом костюме.

— Я слышал два твоих доклада, Фрэнк, — начал Лэмберт. — Это просто здорово. Мы должны сделать все от нас зависящее, чтобы разоблачить газетную брехню. Мы должны рассказать рабочим правду о большевиках. Это начало мировой революции.

Эштон показал ему свою объемистую рукопись. — Я пишу книгу на том материале, который я использовал в лекциях; я добавил несколько превосходных фотографий и карт. Сегодня я ее закончил. Хочу назвать книгу «Красная Европа». Я прочту тебе последний абзац, и ты получишь представление о ее содержании. Слушай…

Эштон прочел вслух последние фразы, с гордостью взглянул на Лэмберта, потом смущенно провел рукой по волосам.

— Позиция правильная, — ответил Лэмберт, — но здесь, в Австралии, предстоит еще большая организационная работа. Поэтому я к тебе и пришел. Мы созываем конференцию социалистов и прочих организаций, а также отдельных лиц, с целью образовать в Австралии коммунистическую партию, входящую в Коммунистический Интернационал. Лейбористская партия изменила, социалистические группировки превратились в очаги сектантской пропаганды. Нам необходима новая партия, тесно связанная с международным революционным движением. И такой партии необходим ты, Фрэнк. Можем ли мы рассчитывать, что ты будешь одним из инициаторов создания этой партии?

— Я всегда с вами, ты это знаешь, Перси.

— Очень важно, чтобы ты с самого начала вступил в партию.

— Видишь ли, Перси… это довольно затруднительно, — запинаясь, сказал Эштон. — Ты слишком многого от меня требуешь… Я потеряю место в парламенте… Вообше-то мне на него наплевать, но… — У Эштона нечаянно вырвались слова, которых он вовсе не хотел произносить вслух.

— А кто говорит, что ты не можешь остаться в парламенте, даже будучи коммунистом? Ты — человек с большим влиянием. Кроме того, пока что ты можешь оставаться в лейбористской партии.

— Дело не в том, останусь я в парламенте или нет, Перси. Видишь ли, в Австралии сейчас полное политическое затишье. ИРМ дышит на ладан, а социалисты никак не могут договориться между собой. Лейбористская партия — большая и прочная организация, у нее много сторонников. Мы должны вести работу внутри лейбористской партии, нужно превратить ее в настоящую социалистическую партию. Когда я вернулся в Австралию, мне сначала казалось, что у нас можно создать партию коммунистов, но теперь я уверен, что для наших целей можно использовать лейбористскую партию.

— Что? Ты считаешь возможным покончить с капитализмом под водительством «Хьюза-Крысы» и ему подобных? Лейбористская партия предавала, предает и всегда будет предавать рабочих!

— Да, но может быть и иначе. Я решил это изменить. Сделать так, чтобы целью партии стал социализм. Кто знает, быть может, я даже стану лидером лейбористской партии. Австралия не похожа на Европу. Еще не время создавать здесь коммунистическую партию. Для этого потребовался бы труд нескольких поколений. Это непосильная задача.

— Превратить партию лейбористов в подлинно рабочую партию невозможно.

Фрэнк Эштон испытывал неудержимое желание сказать: — Я вступлю в партию, Перси. — Но мысли о положении и привилегиях члена парламента вытеснили это искреннее чувство. Что будет, если он вместе с Лэмбертом вступит на путь борьбы? Если он потеряет место в парламенте, ему снова придется вести отчаянную борьбу за существование, как в молодые годы. Он подумал, что Гарриет, наверное, одобрила бы такое решение, но тотчас отогнал от себя эту мысль. Все равно — это совершенно бесполезно. Австралийские рабочие еще не созрели. У Лэмберта и его единомышленников нет своего Ленина. Да, конечно, надо отказаться. Другого выхода нет.

Наступило неловкое молчание; затем Лэмберт сказал: — Значит, насколько я понимаю, Фрэнк, ты не веришь в то, чего мы хотим добиться, и поэтому не хочешь участвовать в борьбе.

Эштон понял, что Лэмберт хочет дать ему возможность объяснить свой отказ менее низменными побуждениями. — Пожалуй, я объяснил бы это иначе, Перси. Ты слишком многого от меня требуешь. Ты хочешь от меня такой жертвы, на которую я не способен.

Лэмберт встал. — Знаешь, я даже не осуждаю тебя, Фрэнк. Но я уверен, что в душе ты и сам сознаешь, что лейбористская партия, несмотря на все твои старания, и впредь будет предавать рабочих.

Фрэнк Эштон смотрел в окно вслед Лэмберту, твердым шагом переходящему улицу к трамвайной остановке. Лэмберт казался ему солдатом, который смело идет в атаку, бросив позади струсившего товарища.

Перед домом вдруг остановился автомобиль. Кто мог приехать к нему в такой нарядной новой машине? Эштон узнал человека, сидевшего за рулем, — это был Ренфри. Рядом с ним сидел Джон Уэст.

Эштон не знал, на что решиться. Ему очень не нравился этот визит. Эти люди снова усиленно занимались закулисными махинациями в лейбористской партии. Уэст уплатил его долги вовсе не из доброты сердечной, это было ясно. Эштон медленно пошел открывать дверь.

— А, мистер Уэст, добрый день!

— Как поживаете, мистер Эштон? — любезным тоном сказал Джон Уэст, протягивая руку. — Я узнал, что вы приехали. Можно войти?

— Да. А что же Ренфри?

— О, он может подождать и в машине.

— Как живешь, Фрэнк? — крикнул Ренфри, помахав рукой.

Они вошли в кабинет; Эштон сел у стола, а Джон Уэст — на диван.

Солнце зашло, и в комнате быстро стало темнеть. Фрэнк Эштон зажег электрическую лампу. Джон Уэст сидел, держа шляпу на коленях.

— Ну, как вам жилось в Европе?

— Я узнал там много нового.

— Говорят, вы пишете книгу?

— Да.

— Вы много успели с тех пор, как я вас посадил в парламент.

Фрэнк Эштон промолчал. К чему он клонит? — подумал он, перебирая пальцами свою рукопись.

— Что вас ко мне привело, мистер Уэст?

— Видите ли, — не сразу ответил Джон Уэст, — я желал бы, чтоб вы уступили свое место Рилу. Мне очень хочется, чтобы он прошел в федеральный парламент.

— То есть этого хочется архиепископу Мэлону?

— Я сказал — мне хочется, чтобы он прошел в федеральный парламент.

— Да ведь Мэлон изъездил всю страну вдоль и поперек и всюду твердил, что Рил — единственный честный человек среди австралийских политиков. И все знают, в чем тут дело. Сектантство губит лейбористское движение.

— Возможно, но я хочу, чтобы Рил прошел на выборах. Я хочу, чтобы вы уступили ему место. Конечно, я позабочусь, чтобы вы от этого не пострадали. Я устрою вас в каком-нибудь предприятии, пока вы снова не пройдете в парламент. Я ведь и так уже много для вас сделал. Должно быть, жена вам сказала, что я уладил ваши денежные дела, пока вы были в отъезде.

— Я вас об этом не просил. Меня нельзя купить, мистер Уэст, даже тем, что вы подскажете, на какую лошадь ставить, или заплатите мои долги.

— Будьте же благоразумны. Если хотите, я сразу отвалю вам хороший куш. Это же всего-навсего маневр. Я дам вам пять тысяч фунтов, чтобы вы уступили свое место Рилу. А позже вы опять можете пройти в парламент.

Эштон невольно подумал о том, что можно сделать на пять тысяч фунтов. Можно построить себе дом. Отдать сыновей в лучшие школы. Первый раз в жизни он узнает, что такое материальная обеспеченность. Ему легко будет пройти на следующих выборах в парламент. Марта перестанет хныкать.

Потом Эштон вспомнил о Европе. Подняв глаза, он встретил пристальный взгляд Джона Уэста. Нет, надо сопротивляться этому человеку изо всех сил, ибо он миллионер и враг рабочих.

— Я не подам в отставку даже за пять миллионов. Я противник католического влияния внутри лейбористской партии, а мне кажется, что эта затея инспирирована католиками.

— Вы, кажется, забыли о том, что я для вас сделал, мистер Эштон.

— Я ничего не забыл. Я был против того, чтобы Рил ушел с поста куинслендского премьера и выставил свою кандидатуру в федеральный парламент, потому что, по-моему, он в лидеры не годится, и, разумеется, ради него я не откажусь от своего мандата.

— Рил — гений. Вам следовало бы написать о нем в своей книге. Он боролся против всеобщей воинской повинности и добивался в Куинсленде открытия государственных предприятий.

— Это совсем не то, чего я хочу, Я стремлюсь к социализму.

— То есть к революции, как в России?

— Именно, мистер Уэст. Как в России.

— Здесь ничего такого произойти не может.

— Так или иначе, мистер Уэст, а я не стану подавать в отставку ради Рила. Даже если вы с Мэлоном купите ему место в парламенте, я постараюсь, чтоб он не стал лидером партии.

— Вероятно, вы намерены сами стать лидером?

— Может быть. Рил все равно лидером не будет.

Джон Уэст разозлился. — А я говорю — будет! Вот увидите! Вы, очевидно, забыли, что я вытащил вас из грязи и сделал членом парламента.

Фрэнк Эштон встал и посмотрел прямо в глаза Джону Уэсту. — Вы помогли мне пройти в парламент, мистер Уэст. Но не в ваших силах меня оттуда выгнать. Вот в чем загвоздка. Не в ваших силах!

* * *

Барни и Флорри Робинсон совершали восхитительное путешествие. Флорри первый раз в жизни ехала на пароходе, и все приводило ее в восторг. В заливе Байт и в открытом море стоял полный штиль. Барни и Флорри играли на палубе в теннис, попивали пиво, тихими вечерами пели хором вместе с другими пассажирами, а Барни неизменно декламировал из Генри Лоусона или Банджо Паттерсона. Однажды он спел сочиненную им на популярный мотив песенку о Лу Дарби:

Далеко в Теннесси Лу Дарби они убили, Не надеясь победить его. Они его отравили В далекой стране Теннесси.

Слушатели были захвачены глубоким волнением, слышавшимся в голосе Барни.

Кормили на пароходе превосходно. Флорри говорила, что уж одно то, что кушанья приготовлены кем-то другим, делает их особенно вкусными. Ее приходилось учить, как держать себя за столом в большом обществе; Флорри уверяла, что вилок, ножей и ложек им дают гораздо больше, чем нужно. К счастью, Барни, опытный путешественник, привыкший обедать в ресторанах, мог подсказать ей, когда какими приборами пользоваться.

Барни не раз думал о том, что за последние годы он разучился ценить Флорри; зато сейчас, взяв ее с собой в Перт, он снова стал понимать, что она значила в его жизни. Она всегда хотела иметь детей, а он — нет; что ж, быть может, еще не поздно… Она рассердится, если узнает, что они путешествуют на счет Уэста. Удивительно, как это она ничего не заподозрила, когда он сказал, что путешествие оплачивает «Соколенок», — ведь редакция, посылая его по субботам на стадион, не могла даже оплатить ему проезд на трамвае. Но пусть Флорри сейчас наслаждается отдыхом; огорчения от нее не уйдут.

Им казалось, что никогда они не были так счастливы. Они как будто снова переживали медовый месяц. Барни считал, что в их возрасте следовало бы вести себя благоразумнее — ведь ему уже было за пятьдесят, да и Флорри была старше, чем считала нужным признавать, — но они наслаждались безмятежным счастьем, и только когда пароход уже приближался к Перту, Флорри заметила, что Барни стал молчалив и озабочен.

— Флорри!

— Что, Барни?

— Как ты будешь жить, если со мной в Перте что-нибудь случится?

— С тобой ничего не может случиться.

— Я тоже так думаю, ну, а вдруг?

— Ну, тогда я через неделю выйду замуж за какого-нибудь богача. Быть может, даже за миллионера.

— А что, Флорри, под мой страховой полис уже все взято?

— Да, я ничего не смогу по нему получить.

— Значит, я оставлю тебе только пачку банкнот.

Она сжала ему руку в темноте. — С тобой ничего не случится, Барни. Ты проживешь, бог даст, до ста лет. Но я хотела бы знать, зачем мы туда едем?

Барни крепко стиснул ее руку. — Чувствую, что эта поездка добром не кончится. Я еду по поручению Джона Уэста. Я знаю, что не должен был тебя обманывать. Зря я вернулся к Джону Уэсту. Но, понимаешь, ведь я не могу без бокса. Уэст говорит, если я выполню его поручение, он даст мне прежнюю работу.

— Ты ведь знаешь мое мнение, Барни. Зачем ты мне лгал? — Флорри была неприятно удивлена и рассержена, но, почувствовав, что Барни и без того тяжело, решила не затевать ссоры.

— Он посоветовал мне взять с собой револьвер — видно, думает, что он мне пригодится.

Стараясь, чтобы голос ее звучал как можно беззаботнее, Флорри сказала: — Надеюсь, Барни Робинсон не трусит?

— Знаешь, я вдруг струсил. У меня предчувствие, будто что-то должно случиться. Давай вернемся в Мельбурн со следующим поездом, и я скажу Уэсту, что передумал.

— По-моему, так будет лучше, Барни. После всего, что наделал Уэст, не стоит с ним связываться.

Пароход подходил к пристани; Барни и Флорри, собрав свой скудный багаж, присоединились к толпе пассажиров, готовившихся сойти на берег, и вскоре, рука об руку, тесно прижимаясь друг к другу, спустились по сходням. Барни в полосатых брюках, длинном черном пиджаке, с котелком на голове, выглядел весьма элегантно, а Флорри в своем лучшем платье и в большой шляпе с перьями и искусственными фруктами была тоже очень недурна.

Когда они выбрались из шумной, оживленной толпы пассажиров и встречающих, Барни сказал: — Давай возьмем такси.

Они пошли к стоянке. Вдруг Флорри заметила, что из темноты вынырнул какой-то человек и пошел к ним навстречу. Он приблизился так быстро, что Флорри ничего не успела сказать. Человек остановился шагах в пяти от Барни, и Флорри услышала револьверный выстрел, резко щелкнувший в ночной тишине, потом второй, третий. Она почувствовала, как Барни вздрогнул, весь как-то осел и стал медленно опускаться на землю. Изо рта его текла кровь.

Где-то рядом закричала женщина; один из шоферов такси воскликнул: — Господи боже, кого-то убили!

Человек, стрелявший из револьвера, исчез в темноте; вместе с ним скрылся еще один. Флорри бросилась на колени возле Барни, шепча сквозь слезы: — О Барни, Барни! Что они с тобой сделали?

В полумраке его лицо казалось белым, как мел. Рубашка быстро намокла от крови. В горле его что-то клокотало. — Флорри, деньги! — торопливо заговорил он. — Деньги! Мне — конец. Деньги! Деньги Уэста! Возьми их.

Вокруг них начала собираться толпа, но, видимо, никто не знал, что делать. Все стояли и, как загипнотизированные, смотрели на распростертого на земле мужчину и женщину, стоявшую возле него на коленях.

— Барни, дорогой, все будет хорошо, — шептала Флорри, склоняясь над ним и пачкая кровью свое лицо и платье. Она вдруг подняла голову и закричала: — Что же вы стоите? Доктора! Доктора!

Барни, казалось, впал в беспамятство, но, сделав над собой усилие, заговорил снова: — Нет, мне — конец. Деньги, Флорри! Бери деньги и уезжай! Держись подальше от Уэста. Уезжай. Прости меня, Флорри. Я люблю тебя, Флорри, старушка моя… — Собрав последние силы, Барни приподнялся на локте и сунул руку во внутренний карман, но тотчас же снова упал. — Деньги, Флорри, — сказал он. — В этом кармане. Пять тысяч фунтов. Возьми их и уезжай. Только не туда, где Уэст. — Голова его откинулась на бок. Флорри пощупала его пульс и поняла, что муж ее умер. По лицу ее заструились слезы. — Барни, милый, — повторяла она, — дорогой мой Барни…

Почти не сознавая, что она делает, Флорри, пачкая пальцы в крови, стала расстегивать пиджак Барни; люди толпились вокруг, подталкивая друг друга, и, разинув рот, следили за ней. Флорри нащупала бумажник. Он пропитался кровью и вместе со своим содержимым вдавился в тело Барни возле сердца. Флорри отняла руку.

Всхлипывая, она сняла свое забрызганное кровью пальто, свернула и подложила Барни под голову; сквозь толпу протиснулся представительный мужчина с маленьким черным чемоданчиком в руках и, подойдя к Барни, опустился на колени.

— Мертв, — объявил он.

Флорри стояла, как окаменевшая, и все глядела на землистое, залитое кровью лицо Барни. Потом, словно приняв внезапное решение, она пробилась сквозь толпу и исчезла в темноте. В мозгу у нее стучала настойчивая мысль: сделать то, чего не сумел Барни; в ушах звенели его слава: «Держись подальше от Уэста».

* * *

Прошло три месяца с тех пор, как был убит Барни Робинсон, и его фотография появилась на стене кабинета Уэста рядом с фотографиями жокеев и боксеров. Джон Уэст узнал об убийстве из коротенькой заметки в мельбурнской газете: пассажир по имени Джексон, прибывший на таком-то пароходе, убит на пристани, и некоторые обстоятельства убийства вызывают недоумение сыскной полиции. Есть подозрение, что убитый путешествовал под чужим именем. Его спутница, — по-видимому, его жена — скрылась неизвестно куда.

Джон Уэст нисколько не чувствовал себя виноватым, и угрызения совести его не терзали. Убийство Барни вызвало у него сложную реакцию, не имевшую, однако, ничего общего с душевными переживаниями. Он раздумывал, следует ли послать в Перт Тэннера, чтобы отомстить за Барни, или благоразумнее будет замять это дело? И надо ли вообще посылать кого-нибудь в Перт ради попытки провалить законопроект? После совещания с неизменным Фрэнком Лэмменсом Джон Уэст быстро пришел к определенному решению. Настало время немного отступить; Джон Уэст уже научился тому, что иногда нужно понести поражение в единичной схватке, чтобы выиграть битву за власть.

Через Фрэнка Лэмменса удалось договориться с высшими чинами мельбурнской полиции; мельбурнские сыщики ничем не сумели помочь пертским сыщикам, и убийц так и не нашли.

Джон Уэст решил не вмешиваться в ход событий, происходивших в Перте, и предоставил им идти своим чередом. Законопроект был утвержден; Джон Уэст один из ипподромов продал, а другой сдал в аренду на самых выгодных условиях.

Он ждал, что к нему явится Флорри, расскажет ему подробности о смерти мужа и, быть может, вернет пять тысяч фунтов. Он не доверял женщинам и знал, как сильно Флорри любила Барни. Надо было разыскать ее и заставить молчать. Она все не приходила, и Уэст послал к ней Лэмменса, но ему сказали, что мистер и миссис Робинсон уехали отдыхать неизвестно куда.

— Конечно, она прибрала к рукам мои пять тысяч, так я и думал. Во всяком случае, теперь она хоть болтать не станет, — сказал Джон Уэст Лэмменсу.

Когда кто-нибудь спрашивал о Барни, Джон Уэст оборачивался к висевшей на стене фотографии и говорил; — Кто бы мог подумать, что у нашего Барни такое больное сердце, а? Умер скоропостижно в Южной Австралии. Хороший был парень, умный и образованный.

Уэст был несколько расстроен тем, что пришлось отказаться от своих планов относительно Перта, но его отвлекли другие дела, требующие внимания, — дела коммерческие и политические. Выборы в федеральный парламент принесли лейбористам поражение, но для Джона Уэста это явилось крупной победой, ибо в предвыборную камланию его влияние в лейбористской партии сильно возросло. Он купил Рилу место в парламенте от Нового Южного Уэлса, и Рил легко прошел на выборах.

Во время предвыборной кампании пресса не упускала случая обвинить лейбористов в том, что они связались с известным сторонником шинфейнеров, архиепископом Мэлоном. Официальный орган Протестантской федерации призывал избирателей голосовать за «протестантство и лояльность», чтобы не отдать страну в руки иезуитов. Сектантские разногласия разъедали лейбористскую партию; это главным образом и явилось причиной ее провала на выборах.

Джон Уэст пристально следил за раздорами в лейбористской партии. Морис Блекуэлл писал в «Голосе труда», что из этого поражения лейбористская партия должна извлечь для себя урок и строго придерживаться принципа веротерпимости. Архиепископ Мэлон пришел в ярость. Он выступил на многолюдном собрании, гневно обвиняя Блекуэлла и некоторых лейбористов в том, что они не понимают, какую огромную пользу приносит лейбористской партии поддержка католиков. Он грозил лишить лейбористов этой поддержки, если они не включат в свою программу требование субсидий католическим школам.

Джон Уэст очень ловко использовал имевшиеся у него козыри. Католическая федерация заполняла своими людьми все лейбористские организации. Заключив союз с архиепископом Мэлоном, Джон Уэст обеспечил себе их поддержку. Теперь задача состояла в том, чтобы избирательную машину, созданную им до войны, слить с этой новой машиной и превратить в одно целое.

Джон Уэст всегда приспособлял свои политические взгляды к своим личным интересам и планам. Делал он это бессознательно: просто мысль его так работала. Он затевал какую-нибудь кампанию или пускался в рискованное предприятие исключительно из личных побуждений, а потом провозглашал те принципы, которые должны были оправдать его действия.

Вскоре Джон Уэст убедил и себя и других, что он рьяный шинфейнер, что независимость Ирландии и субсидии католическим школам для него важнее всего на свете. Нередко можно было слышать, как он неумело насвистывает «Зеленое знамя». Он вспомнил, как когда-то мать говорила ему, что она потомок ирландских королей и что доказательством тому служит герб ее семьи. В свое время Джон Уэст относился к этим рассказам скептически, но сейчас они стали для него святой правдой. Кое-кому он начал рассказывать, что предками его были ирландские короли и что на его семейном гербе изображены кривая сабля и лев, стоящий на задних лапах, а над ним — девиз: «Уэст — к победе».

В 1920 году, когда архиепископ Мэлон обратился к Джону Уэсту за финансовой помощью, чтобы оплатить огромные расходы по устройству процессии в день святого Патрика, приходившийся на конец марта, Джон Уэст выписал ему чек на солидную сумму и сказал, что не только охотно окажет любую материальную помощь, но и самолично примет участие в устройстве процессии.

Тем временем в спортивных кругах назревало нечто вроде бунта против власти частных владельцев ипподромов и стадионов. На случай если правительство штата Виктория введет такой же закон, как и в Западной Австралии, Джон Уэст решил уберечь от опасности свои скаковые клубы.

И тут он снова отправился в мебельный магазин Леви.

Сидя за столом напротив Леви-младшего, Джон Уэст заметил, что Леви с каждым днем становится все больше похож на своего покойного отца. Он как-то весь съежился и походил скорее на прожорливую хищную птицу, чем на человеческое существо.

Джон Уэст был антисемитом и убеждал себя, что Леви — типичный представитель еврейского народа.

Уэст объяснил Леви цель своего визита. Начавшееся в Западной Австралии движение против частного владения спортивными клубами, вероятно, перекинется и в другие штаты, и к этому надо быть готовым.

— И что же вы предлагаете, мистер Уэст?

— Я предлагаю создать общественный клуб, который ведал бы всеми бегами и состязаниями пони в штате Виктория, а также, если окажется возможным, получить разрешение устраивать скачки.

— Как? Лишиться всех доходов?

— Не будьте дурачком, — ответил Джон Уэст. — Мы создадим клуб, который по виду будет общественным, и попросим правительство назначить директора. Мы с вами сдадим новому клубу свои ипподромы на таких условиях, что все доходы фактически останутся в наших руках. Я пришел посоветоваться с вами, так как вы должны назвать кандидатов в члены этого клуба. Само собой разумеется, учитывая, что бóльшая часть акций предприятий принадлежит мне и я сделаю всю работу сам, я имею право представить больше кандидатур, чем другие.

— Очень умно придумано. Очень умно. Но мне кажется, что к нам отнесутся с некоторым подозрением, мистер Уэст.

— А мы с вами вовсе не будем фигурировать в этом обществе. Правительство назначит директором Беннета, человека опытного, сведущего в конном спорте, к тому же он — член верхней палаты.

— И ваш друг.

— И мой друг, потому что он знает, что я навел порядок в скачках и бегах.

— Отлично, мистер Уэст. Я подберу двух-трех чиновников, которые работали на меня в прежние времена, потом кое-кого из моих управляющих, ну и еще кого-нибудь в этом роде. А вы тем временем действуйте. Кто же будет инициатором этой… гм… общественной организации?

— Годфри Дуайр. Бывший начальник службы комплектования штата Виктория, ныне — председатель Общества ветеранов войны.

— Отлично. Участник войны — это очень респектабельно. А скажите, мистер Уэст, вы, должно быть, и сейчас через подставных лиц держите немало скаковых лошадей, владеете половиной букмекерских контор, выпускаете спортивные бюллетени, держите закусочные и бары на ипподромах и прочие заведения?

— Само собой.

Леви пристально разглядывал Джона Уэста. Конечно, католикам вообще, а ирландцам в особенности доверять нельзя, это ясно. Слов нет, под контролем Джона Уэста конный спорт процветает, но недаром ходят слухи о жульнических махинациях. Один владелец скаковых пони говорил Леви, что рост пони, наверное, измеряют во время обедни, иначе чем объяснить, что некий католик постоянно пускает на скачках своих пони-переростков? Рассказывали ему и о том, как подменяют лошадей и как их «замораживают» букмекеры.

Леви был убежденным антикатоликом; он охотно верил всем этим слухам, ибо они служили доказательством врожденной нечестивости, свойственной всем католикам и особенно ирландцам.

Джон Уэст и Леви презирали друг друга, однако их связывало общее стремление к власти и богатству.

— Я часто думаю, мистер Уэст, — сказал Леви, — что вам совершенно незачем возиться со скачками и бегами. Не проще ли было бы вам приказать вашей банде, чтобы они проламывали головы людям и грабили их?

Джон Уэст разозлился, но решил не затевать ссоры. — Кто бы говорил! Вы сами всю жизнь грабили людей. С тех пор как дело перешло от вас в мои руки, я навел порядок на скачках. Все говорят, что порядку теперь больше. Ставки выше, публики гораздо больше, а коневодство шагнуло вперед.

— Судя по тому, что я слышал, там еще долго надо наводить порядок, мистер Уэст.

— Знаю, что не все еще ладно. Но Дуайр как раз такой человек, который может навести полный порядок. Я буду настаивать, чтобы он нанял специального человека для проверки регистрации лошадей и разрешений на перевозку из штата в штат. Скачки уж предоставьте мне, мистер Леви, а сами занимайтесь своей мебелью.

На следующее утро Годфри Дуайру, к немалому его удивлению, позвонил по телефону Фрэнк Лэмменс. Мистер Джон Уэст хочет предложить вам одно дело, которое вас заинтересует, — сказал он. — Можете вы быть у него в два часа?

Дуайр был высокого роста, держался прямо, двигался быстро и энергично. Уволенный из армии в запас, он носил штатское платье, но пиджак сидел на нем как военный мундир, а шагал он так, словно маршировал в строю. Положив телефонную трубку, он аккуратно надел шляпу и, сунув под мышку трость, словно это был офицерский стек, сказал секретарше, что сегодня уже не вернется.

— Хорошо, капитан Дуайр, — ответила девушка.

При слове «капитан» Дуайр самодовольно усмехнулся. Армия сделала его человеком. До войны он жил в захолустном провинциальном городке и служил у аукциониста. За работу он получал гроши, и ему до смерти надоело мести пол, отправлять почту, прислуживать на аукционах и показывать кур или гонять по кругу корову, пока его хозяин взывал: «Кто больше?»

Войну он встретил радостно, как пришествие второго мессии: наконец-то он избавится от нудной работы, от кур и коров. Дуайр долго упрашивал родителей отпустить его; наконец они с большой неохотой согласились, и он стал первым новобранцем от своего родного городка, вступившим в имперские австралийские войска. Очень скоро его перебросили в Галлиполи, и едва он успел высадиться на берег, как его ранило шрапнелью в ногу. Пока он поправлялся в госпитале, его произвели в лейтенанты, а по возвращении в Австралию дали чин капитана и назначили начальником службы комплектования штата Виктория. Можно ли было найти более подходящего человека для такого дела, чем один из первых раненых в Галлиполи ветеранов?

Дуайр познакомился с Джоном Уэстом в 1915 году: они вместе выступали на митингах. Тогда он на Джона Уэста смотрел сверху вниз: какой это солдат — он даже не нюхал пороху. Но сейчас — другое дело. Годфри Дуайра отнюдь не удовлетворяло его материальное положение. Должность председателя Общества ветеранов войны была почетной, но оплачивалась плохо. Если Уэст предложит ему хорошее место, он согласится.

Джон Уэст встретил гостя приветливо, однако Дуайра немного смущало присутствие молчаливого Фрэнка Лэмменса, с которым его даже не познакомили. Джон Уэст в общих чертах рассказал Дуайру о его будущих обязанностях; все это ему понравилось. На посту секретаря общественного конноспортивного клуба он сумеет по-военному поставить дело. Очевидно, ему предстоит вести с правительством переговоры о создании нового клуба. В этой области существуют злоупотребления, которые он должен будет искоренить. Он должен помнить, что лучше подвергать виновных штрафу, чем совсем отстранять их от дела, тем более что штрафы — великолепный способ увеличить доходы клуба. Жалованье его будет составлять семьсот фунтов в год, причем он может оставаться на прежней работе; более того, мистер Уэст даже настаивает, чтобы он не уходил оттуда.

— Я буду очень рад, если вы согласитесь, мистер Дуайр, — заключил Джон Уэст. — Мы будем бесплатно пропускать демобилизованных на все бега и скачки и дадим объявление, что на места привратников, барменов и так далее мы будем нанимать только бывших солдат. Мы должны всемерно помогать солдатам, спасшим нашу родину.

«Да, — подумал Годфри Дуайр, — а мы должны делать все, что в наших силах, особенно для Джона Уэста». Дуайр ушел с твердой решимостью выполнять любое высказанное и невысказанное желание этого маленького кривоногого человечка. Он будет служить Уэсту так, как он служил королю — усердно и беспрекословно.

* * *

— Пожалуйте, доктор Дженнер, — сказал Тед Тэргуд. — Гм-гм… Я хотел поговорить о вашем неблагоприятном докладе по поводу ходатайства Рэнда насчет субсидии в десять тысяч фунтов для освоения рудников «Леди Джоан» и «Джилоуэлл». Вот уже несколько недель, как я занял пост премьер-министра, но только сейчас нашел время заняться этим.

Доктор Дженнер, в белом костюме, со шляпой в руках, сел напротив Тэргуда. Дело происходило в кабинете премьер-министра, в здании парламента штата Куинсленд.

На Тэргуде был безукоризненно элегантный серый костюм; его рыжие волосы были подстрижены и аккуратно зачесаны назад, а лицо чисто выбрито.

Совсем не похож на легендарный образ «Красного Теда Тэргуда с Севера», подумал про себя доктор Дженнер. «Красный Тед может мертвого рассмешить», — сказал как-то Дженнеру один бывалый человек, но сейчас, как ни присматривался Дженнер, он не нашел и следов юмора ни в холодных, близко посаженных глазах Тэргуда, ни в складке толстогубого, чувственного и жестокого рта.

— Премьер Рил до своей отставки успел ознакомиться с докладом, — спокойно ответил Дженнер. — Мне казалось, что он вполне со мной согласен.

— Ну, знаете, доктор, новая метла всегда чище метет, — вкрадчивым тоном заметил Тэргуд, взяв с полированного стола объемистый, напечатанный на машинке доклад. — Однако политика лейбористской партии, разумеется, остается неизменной в общем. Видите ли, Рил сказал мне, что не успел как следует ознакомиться с докладом.

— Когда я с ним беседовал, он знал его содержание и соглашался с указанными в нем выводами.

— Так вот, доктор, я хочу поздравить вас с отлично составленным докладом и с правильной оценкой огромного значения залежей руды в Чиррабу. Я прекрасно знаю этот район, доктор. Я прожил там много лет и, кроме того, — это мой избирательный округ.

Дженнер насторожился. Эти два рудника особенно интересовали Тэргуда, и Дженнер предвидел, что с помощью уговоров и угроз тот будет стараться заставить его взять доклад обратно.

— Благодарю вас, — сказал доктор Дженнер, не чувствуя от этой похвалы ни радости, ни гордости. — Мне известно, что вы хорошо осведомлены о районе Чиррабу, мистер Тэргуд.

Тэргуд бросил на него пронзительный взгляд, стараясь угадать, что кроется за этими словами. — Откровенно говоря, доктор, я за то, чтобы дать Рэнду субсидию, которую он просит.

— Не сомневаюсь, что вы этого хотите, но я — против. Я твердо убежден, что для субсидии нет никаких оснований. Выдача Рэнду первой субсидии в три тысячи фунтов совершенно ничем не оправдана, не говоря уж о том, что он получил даром два рудника да еще в придачу на восемь тысяч руды, которая находилась в то время в бункерах. Рудники «Леди Джоан» и «Джилоуэлл» имеют большое значение для государственных заводов, и государство должно взять их себе за те деньги, которые должен Рэнд. Я в этом убежден, да! Но все это есть в моем докладе.

— Ценю вашу искренность, доктор Дженнер. Однако справится ли наше правительство, если мы будем взваливать на него такое количество государственных предприятий?

— Но ведь партия, к которой принадлежим мы с вами, ставит себе целью положить конец капиталистической эксплуатации, не так ли?

— Да, конечно. Но прежде чем бегать, надо научиться ползать. Правительство чрезвычайно ценит вас, доктор. Мы довольны вашей работой. Я позабочусь, чтобы вам дали повышение и увеличили жалованье. Я устрою так, что вы пройдете в парламент. Нам здесь нужны такие люди, как вы, но все-таки я бы желал, чтобы вы взяли свой доклад обратно.

Доктор Дженнер вздрогнул, словно от неожиданного удара. Его снова пытаются подкупить, и опять так же неуклюже, как и Рэнд, год назад пытавшийся в Чиррабу сунуть ему взятку. — Значит, все, что вы можете предложить, — это повышение по службе и прибавка жалованья? Ну, знаете, Рэнд был более щедрым, да. Он обещал мне четвертую часть доходов вашего маленького синдиката, если я представлю благоприятное заключение.

Тэргуд побледнел. — Моего синдиката? Что вы хотите сказать? Эти рудники арендует Рэнд. Я к ним не имею никакого отношения.

Дженнер встал. — Ни к чему продолжать этот разговор, — сказал он, поглаживая поля шляпы. — Я решительно против выдачи субсидии. Причины я объяснил в докладе.

Тэргуд сбросил с себя маску. Он встал и поглядел Дженнеру прямо в глаза. — Я премьер этого штата, и как я скажу, так и будет, — крикнул он. — А я говорю, что Рэнд должен получить субсидию. Приказываю вам взять доклад обратно.

— Не пытайтесь меня запугать. Доклада я не возьму.

Тэргуд побагровел. — Вы возьмете его обратно или вылетите из министерства горной промышленности!

— Ничто не заставит меня отказаться от доклада. Я не вижу оснований пересматривать свои выводы, вполне соответствующие политике лейбористской партии.

— Что вы понимаете в политике? Политику лейбористской партии определяю я! — Тэргуд ударил себя кулаком в грудь. — Я, Тед Тэргуд!

— Возможно, но вам не удастся дать Рэнду субсидию.

— Неужели вы думаете, что ваш дурацкий доклад может мне помешать?

— Нет, но казначей штата не даст разрешения.

— Ну, вы, конечно, знаете, как поступит казначей!

— Да, знаю. Он мне сказал, что, пока он занимает свой пост, Рэнд не полу гит субсидии.

— Значит, вы за моей спиной настраиваете против меня членов моего кабинета?

— Я говорил с казначеем еще до того, как вы стали премьером. Мы с ним друзья и состоим в одной партии. Мой доклад передали ему на рассмотрение. В том, что я с ним беседовал, нет ничего незаконного.

Тэргуд вышел из-за стола. У доктора Дженнера мелькнула мысль, что Тэргуд сейчас бросится на него, но тот только открыл дверь. — Слушайте, Дженнер, — понизив голос, сказал он угрожающим тоном, — запомните мои слова: Рэнд получит субсидию. Если вы не откажетесь от своего заключения, то лишитесь места. А теперь — убирайтесь!

Дженнер надел шляпу и направился к двери, но Тэргуд заступил ему дорогу. — И советую вам не распускать про меня клевету. Я не имею никакого отношения к этим рудникам, слышите?

Доктор быстро прошел мимо него. — Я не сплетник, но когда я соберу достоверные факты, мне ничто не помешает говорить о них там, где следует и когда следует.

После ухода Дженнера Тэд Тэргуд несколько минут шагал взад и вперед по комнате, ударяя кулаком по ладони, потом подошел к внутреннему телефону.

— Позовите, пожалуйста, мистера Мак-Коркелла. Это ты, Билл? Слушай, у меня только что был Дженнер. Он не хочет нам помочь… и знаешь, Рэнд, как всегда, треплет своим длинным языком. Зайди-ка сейчас ко мне.

* * *

Джон Уэст сдержал свое обещание и помог устроить процессию в день святого Патрика. Он не пожалел ни времени, ни денег. Вскоре архиепископ Мэлон убедился, что Джон Уэст обладает недюжинным организаторским талантом и несомненной склонностью к интригам.

Однажды утром архиепископ медленно опускался с холма по направлению к Джексон-стрит, думая о предстоящей процессии. Чем меньше времени оставалось до дня святого Патрика, тем больше ему приходилось сталкиваться с враждебностью, такой же ожесточенной, какая окружала его во время войны. Протестантская федерация и в газетах, и с церковных кафедр кричала об «иезуитском заговоре» и требовала, чтобы «чудовище из Мэйнута» было немедленно выслано или брошено в тюрьму, а процессия запрещена как явно нелояльная.

Мэлон отвечал на это логическими доводами и уничтожающим презрением. Не обращая внимания на истерические вопли протестантов и даже на то, что многие влиятельные католики отходили от церкви, он организовал огромное массовое движение. Он не упускал случая высказаться но ирландскому вопросу и увлекал за собою церковь и ее прессу. Под его влиянием церковь все еще с большой терпимостью относилась к русской революции. Католические газеты старались внушить своим читателям, что они защищают большевиков, и намекали на то, что теперь Ватикану, быть может, удастся ввести в России католическую веру, которую жестоко преследовал царь, поддерживающий греко-православных отступников.

— Доброе утро, ваше преосвященство. — Голос Джона Уэста прервал размышления Мэлона.

— Доброе утро, мистер Уэст. В такое прекрасное утро хорошо жить на белом свете.

Они медленно пошли по мосту через Ярру.

— Я придумал, как сделать, чтобы лорд-мэр и полиция не пытались помешать процессии, — сказал Джон Уэст. — Давайте соберем по всей Австралии ветеранов войны, награжденных Крестом Виктории, и пусть они возглавляют процессию на боевых конях в качестве вашей почетной охраны.

— Но во имя господа бога и его пресвятой матери, скажите, как это можно осуществить?

— Очень просто. Я напишу им всем письма, предложу оплатить расходы, да еще дать каждому по пятьдесят фунтов. Многие из них нуждаются в деньгах.

— Если это удастся, нам, конечно, не откажут в разрешении. Славная мысль, ничего не скажешь! Тогда трусы из Протестантской федерации и всякие масоны уже не посмеют и заикнуться о нелояльности и перестанут требовать запрещения процессии.

— Да, ваше преосвященство, а если даже ее и запретят, то мы можем не подчиниться. Полиция не посмеет вмешаться. Толпа будет на стороне награжденных ветеранов.

— Конечно, не хотелось бы никаких уличных столкновений, но если эти ветераны, или хотя бы некоторые из них, согласятся идти с нами, то процессия будет вполне легальной.

— Я напишу всем награжденным, какие только есть в Австралии. Как вам известно, Дуайр, председатель Общества ветеранов войны, работает у меня. Я достану у него описок награжденных Крестом Виктории. Сегодня разошлю письма и попрошу всех ответить с обратной почтой. А потом мы снова обратимся к лорд-мэру.

Они прошли мимо дома, где когда-то помещалась чайная лавка Каммина. Теперь здесь была мастерская гробовщика. Иезуиты позаботились о том, чтобы прошлое Джона Уэста не осталось для архиепископа тайной. Дружба этих двух людей не доставляла им никакого удовольствия.

— Кажется, где-то здесь находился ваш… как это называется — тотализатор, не правда ли?

Интересно, много ли он обо мне знает, подумал Джон Уэст. — М-м… да, где-то здесь, — ответил он.

Архиепископ лукаво усмехнулся. — Жаль, что вы теперь не держите тотализатора, — вы могли бы привлечь для его охраны всех награжденных Крестом Виктории.

Джон Уэст бросил на него острый взгляд, но ничего не ответил.

Результат писем, разосланных Уэстом ветеранам, награжденным Крестом Виктории, оказался более чем удовлетворительным: двенадцать человек согласились участвовать в процессии.

Тогда Джон Уэст устроил собрание бывших солдат-католиков и пригласил на него и некатоликов. Архиепископ Мэлон, выступивший с речью, выразил свою радость по поводу того, что австралийские воины готовы помочь делу освобождения Ирландии. Джон Уэст обратился ко всем присутствующим с просьбой принять участие в процессии и уговорить своих друзей сделать то же самое. Это будет достойным ответом на выпады тех, кто утверждает, будто католики нелояльны. Он, Уэст, гордится тем, что он католик и отпрыск ирландских королей. Услышав, что в жилах Уэста течет королевская кровь, присутствующие разразились приветственными криками. Собрание закончилось в атмосфере дружбы и энтузиазма.

Мельбурнскому лорд-мэру и муниципальным советникам пришлось перейти от наступления к обороне и в конце концов дать разрешение на процессию.

Дэниел Мэлон был чрезвычайно доволен.

Джон Уэст превзошел всех католиков в своем восхищении Мэлоном, «великим ирландским патриотом и великим гражданином Австралии». Сам круглый невежда, Джон Уэст восхищался образованностью других. Одному из лечивших его врачей, сыну покойного Девлина, он преподносил в подарок акции разных предприятий. В глубине души он уважал Фрэнка Эштона больше, чем кого-либо из знакомых ему политических деятелей. «Это я выдвинул Эштона в парламент», — часто говорил он с гордостью. Его очень огорчила смерть Дэвида Гарсайда, умершего незадолго до войны. Для него Гарсайд был не «крючок», обманывающий правосудие, а человек умный, знающий, блестящий оратор. Но никто еще не внушал Джону Уэсту такого уважения, как архиепископ Мэлон. В его представлении этот просвещенный ирландец, с его лукавым юмором, ученостью и знанием богословия, был наделен почти сверхчеловеческими качествами.

Когда Мэлон сообщил ему, что получил указание сейчас же после дня святого Патрика отправиться в Рим, Джон Уэст решил чем-нибудь доказать ему свое глубочайшее уважение. Прежде всего, конечно, ему пришла в голову мысль о деньгах. Он проведет подписку и после процессии, на митинге, который должен состояться в здании Выставки, вручит архиепископу крупный денежный подарок.

Однажды вечером, как раз когда Джон Уэст обдумывал этот план, к нему явился Ренфри, чтобы обсудить с ним, какую политику проводить в лейбористской партии в связи с предстоящими выборами в парламент штата Виктория. Ренфри и сейчас занимался тем, что охранял интересы Джона Уэста в лейбористских организациях Керрингбуша и других пригородов. Мало кто относился к нему с симпатией, но, как представитель всемогущего Джона Уэста, он обладал большим влиянием. В последние годы Джон Уэст полагался больше на Боба Скотта и других, чем на Ренфри, ибо Ренфри не хватало сметки.

Ренфри мало изменился за эти годы, разве только растолстел и стал косить еще сильнее. Он был похож на пестро разодетую куклу. У него было двое взрослых сыновей, но жена его, Агата, так и не стала умнее: на своей улице она была известна под кличкой «Все вижу, все знаю», ибо, как про нее говорили, другой такой сплетницы и скандалистки еще свет не видел.

— Я хочу устроить сбор, чтобы преподнести архиепископу Мэлону прощальный подарок, — сказал Джон Уэст Ренфри. — Я созову для этого митинг и приглашу нескольких богатых католиков. Я первый внесу пять тысяч фунтов, а ты дай тысячу, если у тебя есть.

— Брось, Джек. На митинг я, конечно, приду. Мы с Арти кое-чем помогаем нашей местной церкви, но тысячи фунтов у меня нет. Даже тысячи шиллингов не найдется.

— Куда же ты деваешь свои деньги? На скачках просаживаешь? Либо букмекерство, либо игра — пора бы тебе это знать, Ренфри. Ну, ладно, я тебе подарю тысячу фунтов, а ты ее пожертвуешь Мэлону. Это поддержит наш престиж в лейбористской партии.

Дэниел Мэлон сидел в своем со вкусом обставленном кабинете и ломал голову над вопросом — зачем его вызывают в Рим? Что это могло означать? Может быть, его деятельность идет вразрез с политикой Ватикана? Что мог наговорить папе и коллегии кардиналов тот иезуит, который недавно поехал в Рим?

Во всяком случае, отступать сейчас не приходится — по крайней мере пока он не побывает в Риме.

Мысли Мэлона обратились ко вчерашнему митингу, на котором председательствовал Джон Уэст. Произнеся пламенную, полную лести по адресу Мэлона речь, Джон Уэст объявил подписку с целью собрать пятьдесят тысяч фунтов в виде прощального подарка мельбурнскому архиепископу и первый внес чек на пять тысяч фунтов. Среди присутствующих на митинге было собрано двадцать тысяч фунтов.

Дэниел Мэлон присел к столу, взял перо, торчавшее в серебряной филигранной чернильнице, и принялся писать Джону Уэсту письмо с отказом от подарка. Копию письма он пошлет в католическую газету, — пусть вся его паства знает, что он не принял этого дара.

Закончив письмо, он перечел его:

«Дорогой мистер Уэст!

Ваш Дэниел Мэлон».

Хочу выразить Вам и всем тем, кто вместе с Вами почтил меня на вчерашнем собрании, свою глубокую и неизменную признательность. Я чувствую, что не заслужил столь щедрого дара, и желал бы от всего сердца быть более достойным его. То, что вы уже сделали на этом собрании и предполагаете еще сделать, свидетельствует о непревзойденном великодушии моих друзей, великодушии, на которое я не имею никакого права притязать, ибо за все то, что я сделал или пытался сделать как архиепископ и гражданин, я уже вознагражден сторицею.

Как бы то ни было, я взял себе за правило никогда не принимать подарков, подобных тому, какой предложили Вы. Признательность мою трудно выразить словами, но все же, рискуя показаться грубым и неблагодарным, я должен просить еще об одном одолжении — разрешите мне в данном случае поступить согласно моим убеждениям.

Прошу Вас еще раз принять мою благодарность и передать ее остальным.

Заверяю Вас, дорогой мистер Уэст, в своих искренних чувствах.

Теперь все будет в порядке. Джон Уэст не так уж плох, как изображают его иезуиты. Они говорят: бери Деньги, но дружеские отношения с ним не выставляй напоказ; слушать их, так они заставят своего архиепископа обидеть хорошего католика. На этот раз, решил Мэлон, я, уповая на господа бога и его пресвятую матерь, сделаю наоборот: я открыто признаю Джона Уэста своим союзником и откажусь от его денег.

Правда ли то, что говорят о Джоне Уэсте? Все его поведение опровергает рассказы о его прошлом. Трусы из Протестантской федерации изображают его чуть ли не убийцей, но ведь они всегда врут! Чего только не пишут в «Одиноком волке»! Разве человек не может раскаяться в своих поступках? Хорошо, если б он хоть изредка ходил к обедне и причащался — тогда бы я сумел дать отпор иезуитам. С них станется донести на Джона Уэста самому папе.

B комнату на цыпочках вошел молодой священник.

— Вас желает видеть мистер Джон Уэст, ваше преосвященство.

— Вот легок на помине, я как раз пишу ему письмо. Пусть войдет.

Появился веселый и оживленный Джон Уэст.

— Садитесь, мистер Уэст.

— Я пришел сообщить зам новость, ваше преосвященство. Мне удалось устроить так, что наша процессия будет заснята на кинопленку; получится настоящий фильм.

— Чудесно, мистер Уэст, — вот это называется широкий размах!

— Да. А кроме того, нам привезут из Ирландии фильм о дублинском восстании. Он называется «Ирландия будет свободной» — это самая настоящая кинокартина. Лучшей пропаганды для нашей старой Ирландии и не придумаешь!

— Прекрасно, мистер Уэст! Как странно, что вы пришли именно сейчас! Я только что написал вам письмо. Речь идет о вашем вчерашнем добросердечном поступке.

Джон Уэст пробежал глазами письмо. — Но, ваше преосвященство, помилуйте…

— Простите, мистер Уэст, но в этом письме я изложил свои убеждения. Я бесконечно благодарен вам, но… Быть может, вы пожертвуете эти деньги на церковь?

— Скажите, этот дом принадлежит церкви? — перебил Джон Уэст, обводя взглядом уютную, роскошно обставленную комнату.

— Нет, мы снимаем его. А что?

— Не купить ли мне его на эти деньги? Сколько он может стоить?

— Судя по плате, которую с нас берут, больше, чем золотой прииск.

— Должно быть, около двадцати тысяч. Я верну мистеру Рэнфри и другим чеки, которые они пожертвовали, и сам куплю для вас этот дом. Позвольте мне, ваше преосвященство, сделать хотя бы это в доказательство моего уважения.

— Я приму этот дар, мистер Уэст, и да благословит вас бог. А все-таки я пошлю копию письма в наши газеты, мистер Уэст, если вы ничего не имеете против.

* * *

Однажды вечером, за неделю до праздника святого Патрика, Нелли Уэст укладывала сына в кроватку, стоявшую возле ее постели.

Поцеловав мальчика, она ласково сказала: — А теперь бай-бай, Ксавье. Мама сегодня пойдет обедать в столовую.

— Пусь папа плидет, — пролепетал мальчик. Тактичная миссис Моран часто говорила, что ребенок — вылитая мать, но Ксавье унаследовал привлекательную внешность своего отца — Билла Эванса.

— Когда папа приходит домой, ты всегда уже спишь, — солгала Нелли. — Но если ты будешь хорошим мальчиком, то, может быть, скоро я позволю тебе ложиться попозже. — Ребенок не сомневался, что Джон Уэст — его отец, и это сперва смущало Нелли, но потом она решила поддерживать эту ложь и дала себе слово, что мальчик никогда не узнает правды.

Нелли и Ксавье фактически жили, как в тюрьме. Мальчик ни разу еще не выходил из дому, а Нелли бывала только в церкви, и то лишь по воскресеньям. Вот уже несколько месяцев миссис Моран упрашивала Нелли по крайней мере хоть сойти вниз к ужину. Сегодня она сказала дочери, что Джон тоже этого хочет.

Нелли решила вытерпеть эту пытку. Белое платье ей шло, она выглядела в нем очень миловидной, но лицо ее было грустно, почти угрюмо. Она присела к туалетному столику, разглядывая в зеркало свое лицо и волосы.

Ну вот, думала она, и кончилась наконец осада. Теперь надо делать вид, будто в доме все благополучно. Нелли вспомнила о тоске и унижении, пережитых ею в ту пору, когда она носила ребенка от Билла. Эти первые месяцы после разрыва с мужем оставили в ее памяти и сердце глубокие рубцы, которые никогда не залечит время. Оробевшие дети то и дело приходили к ней в комнату и спрашивали: «Ты больна, мама?», «А скоро ты поправишься?», «Папа тоже, должно быть, болен: он совсем с нами не разговаривает», «Папа никогда к тебе не приходит?»

Джон Уэст не разговаривал ни с кем из своих домочадцев. Нелли редко видела его, но всегда знала, дома ли он или еще не вернулся. Случайно встретившись в коридоре или на лестнице, они не заговаривали друг с другом, но Джон Уэст окидывал жену осуждающим, полным ненависти взглядом. Что бы она делала, если бы не приехала мать? Захлебываясь от неудержимых рыданий, Нелли все рассказала матери, и та поняла ее. Мать сказала, что ради детей Нелли должна забыть Билла Эванса и помириться с Джоном Уэстом.

Никогда ей не забыть той ночи, когда родился ребенок, — даже через сто лет это не изгладится из ее памяти. К тому времени Билл стал для нее горько-сладостным воспоминанием, но она знала, что ребенок, который вот-вот должен был появиться на свет, будет напоминать ей о нем до конца жизни. Физические страдания как бы растворялись в вихре беспорядочных мыслей, а миссис Моран в это время стояла возле нее, помогая, советуя, уговаривая. Из соседней комнаты слышались мерные шаги Джона Уэста — он ходил взад и вперед по комнате, и один бог ведает, о чем он в это время думал. Быть может, он разделял отчаянную надежду, появившуюся у Нелли, когда роды близились к концу, — надежду на то, что ребенок родится мертвым?

С появлением ребенка ее снова охватила тоска по Биллу Эвансу и вместе с тем жалость к мужу: она впервые поняла, сколько ему пришлось пережить; но время шло, и она постепенно подавляла в себе эти чувства. Что дали ей и тот и другой? — спрашивала себя Нелли. Ничего, кроме горя, тревог и разбитого сердца. Джон так и не зашел к ней, но мать рассказывала ей, что он стал еще жестче и мрачнее.

Нелли всецело отдалась заботам о сыне. Ксавье, мучительно напоминавший ей Билла, был прелестным ребенком, и она страстно привязалась к нему. Старшие дети приходили к ней до и после школы, а также перед тем, как идти спать. Они любили мать, восхищались малышом. Но многое им было непонятно. Это чувствовалось по их вопрошающим взглядам.

Так прошло два года, и время для Нелли отмечалось только ростом ребенка, воскресными посещениями церкви, восходами и заходами солнца и тем, как распускались, а потом опадали листья высокого дерева, которое стучало и скреблось своими ветвями в ее окно. Мальчика крестили, когда ему исполнилось полгода. Придя с ним в церковь, Нелли заставила себя войти в исповедальню. Священник посоветовал ей то же, что и мать: она должна искупить свой грех, вновь взяв на себя обязанности жены и матери.

Нелли отошла от туалетного стола и направилась к двери; вдруг она заметила, что вся дрожит и что у нее подкашиваются ноги. Ей показалось, что она ощущает острую боль в крестце; эти боли мучили ее с «того самого дня» — после родов она постоянно жаловалась на них, и в конце концов мать пригласила врача. Тот сказал, что позвоночник был ушиблен, но последствий опасаться нечего, однако Нелли по-прежнему жаловалась на боль. Просто мнительность, решила миссис Моран, но это было не совсем так. В сознании Нелли этот ушиб стал как бы символом вины мужа перед нею.

Огромным усилием воли она овладела собой, открыла дверь и вышла на лестницу.

Нелли медленно спускалась по широким, покрытым ковром ступенькам, а в это время все, кто был в столовой, застыли в напряженном ожидании. Обед еще не подавали, но вся семья уже собралась вокруг стола.

Джон Уэст сидел во главе его, положив руки на скатерть; лицо его походило на бесстрастную маску, глаза глядели прямо перед собой. Слева от него, лицом к Двери, сидела миссис Моран, с аккуратным узлом седых волос на затылке; она была из тех женщин, которые умеют стареть, сохраняя достоинство. Возле нее застыла на стуле старшая дочь Уэста Марджори, которой шел уже девятнадцатый год. Невысокая, коренастая, она была очень похожа на отца, но в отличие от него очень усердно училась и обладала недюжинными способностями к музыке. Она не опускала глаз с двери в ожидании этого желанного и вместе с тем страшного момента; она догадывалась о многом из того, что скрывалось за общим напряжением. По другую сторону стола сидели младшие дети. Мэри была прелестным подростком, в котором уже угадывалась будущая красавица; рыжеволосая, высокая, с изящной, рано развившейся фигурой, умненькая и общительная, ока покоряла все сердца, хотя ей еще не исполнилось и пятнадцати. Отец в ней души не чаял. Он говорил о ней так, как может знаток живописи говорить о прекрасной картине, но Мэри с ее тонкой чувствительностью отталкивала непреклонная холодность отца. Рядом с ней сидели мальчики — одиннадцатилетний Джон и восьмилетний Джозеф, названный в честь своего дяди Джо и такой же, как и он, спокойный, беспечный и безвольный. Джон характером и складом ума напоминал свою сестру Мэри. На отца он походил только наружностью.

На другом конце стола стоял пустой стул — это было место Нелли.

Она вошла твердым шагом, с высоко поднятой головой. Дети смотрели на нее во все глаза, пораженные ее высокомерной красотой и отчаянными усилиями сохранить самообладание.

Джон Уэст не поднял глаз и не пошевелился. На него нахлынули самые разнообразные чувства: жалость к себе, мучительный стыд и превыше всего — ненависть и бессильная злоба. Нелли ухитрилась вывернуться. Она добилась своего в конце концов. Она сохранила за собой место жены и матери его детей и хочет вернуть себе чувство собственного достоинства. Ведь она вышла из-под его власти, предала его, и он решил, что она за это поплатится; однако, по-видимому, особенно расплачиваться ей не пришлось. Кроме того, он взял себе за правило никогда не допускать и мысли, что был в чем-то неправ, так как признаваться в своих ошибках — это признак слабости. Позволить же Нелли спуститься в столовую — равносильно тому, чтобы признать свою неправоту.

Когда Нелли заняла свое место напротив мужа, дети, видимо, почувствовали облегчение.

— Мама, — сказала Мэри, — как хорошо, что ты опять с нами! Как это хорошо, мама! — Слезы хлынули из ее глаз и потекли по щекам.

Дети потупились. Нелли ухватилась за край стола и закусила губы, твердо решив держать себя в руках.

— Нечего плакать, — сказала миссис Моран. — Ваша мама уже выздоровела и теперь может спускаться вниз. Нужно радоваться, а не плакать. Мама теперь здорова.

Джон Уэст пристально взглянул на тещу. Умная старуха, подумал он, ведь два года она добивалась и ждала этого. Она всегда знала, что в один прекрасный день я сочту нужным уступить. Джон Уэст почувствовал невольное уважение к миссис Моран.

Нелли понимала, что ей следует сказать какие-нибудь подходящие к случаю слова, но не могла думать ни о чем, кроме боли в крестце. Все ее мысли сосредоточились на этом, и ей снова показалось, что начинается приступ.

Она вызывающе взглянула на мужа и сказала: — У меня до сих пор болит крестец. Иногда бывают страшные боли. Наверно, скоро я стану калекой.

Джон Уэст поднял глаза и испытующе поглядел на жену. Он знал, что теща однажды вызывала врача, потому что у Нелли болела поясница, но ведь это было так давно. Чего ради она заговорила об этом?

В комнате воцарилась гнетущая тишина, и все с облегчением вздохнули, когда вошла горничная и всем подала суп, а Джону Уэсту — стакан фруктового сока. Горничная и кухарка были наняты только сегодня — эго входило в соглашение, заключенное между Джоном Уэстом и миссис Моран.

Обед тянулся медленно, все как-то притихли и обменивались только самыми необходимыми словами, за исключением миссис Моран, которая всячески старалась наладить общий разговор. Джон Уэст и Нелли не сказали друг другу ни слова.

Когда обед кончился, Джон Уэст первый встал из-за стола.

— Мне нужно поговорить с тобой, Нелли, — сказал он сквозь зубы и вышел из столовой.

Минут через пять Нелли вошла в музыкальную комнату и села у рояля, под портретом Шопена.

Джон Уэст вошел следом и остановился перед Нелли, пристально глядя ей в лицо. — Ты, надеюсь, понимаешь, что это по моей воле тебе разрешено спускаться в столовую, — вызывающе начал он.

— Я думала, это мама устроила, — спокойным, почти безразличным тоном отозвалась Нелли.

— Ничего подобного! После того как… после этой истории я решил, что накажу тебя как следует, а потом снова заставлю исполнять свой долг по отношению к детям.

Нелли молчала, опустив руки на колени.

— Ну, что ты на это скажешь?

— Меня не надо заставлять любить своих детей. Если в нашем доме неладно, так в этом виноват только ты.

— Я? Значит, я виноват, что ты родила ребенка от моего каменщика? Да если бы не дети — мои дети, — я б давно уже отослал его в приют для подкидышей. И не очень-то радуйся, может, я еще так и сделаю!

Помолчав немного, Джон Уэст заговорил более миролюбивым тоном: — Теперь от тебя зависит, будешь ли ты исполнять свои обязанности хозяйки. Я хочу, чтобы ты была на приеме, который на будущей неделе устраивает у себя архиепископ в честь награжденных Крестом Виктории, и на банкете, который я дам после процессии. Будет много видных гостей. Ты моя жена, и им покажется странным, если тебя не будет.

— Хорошо, — сказала Нелли. — Я сделаю все, что ты пожелаешь. Но только помни, Джон: любить тебя я никогда не буду, никогда.

— Судя по твоему поведению, ты меня никогда и не любила.

Нелли встала и пошла к двери. — Мне нужно лечь, — сказала она. — У меня спина, болит. Она болит с того дня, с того самого дня, как ты меня толкнул. Я уверена, что в конце концов стану калекой.

У самой двери она обернулась и молча устремила на него пристальный взгляд. Джон Уэст поежился под этим обвиняющим взглядом. В эту минуту он понял, что всю свою жизнь она будет его ненавидеть.

Джон Уэст устроил в одном из своих отелей банкет в честь ветеранов, награжденных Крестом Виктории. Он сидел на почетном месте, во главе стола.

Было произнесено много тостов — за родную Ирландию, за архиепископа Мэлона, за успех процессии. Джон Уэст не любил крепких напитков, они плохо действовали на его желудок, но ради такого случая он тоже пил вино. Предложив тост за кавалеров Креста Виктории, он сказал, что жители Австралии и ирландцы будут вечно в долгу у них за то, что они съехались из отдаленных концов страны, чтобы присутствовать на празднествах. Только благодаря великому самопожертвованию солдат Австралия осталась свободной страной!

Джон Уэст выразил удивление, что большинство награжденных Крестом Виктории — всего-навсего рядовые. Ведь каждый из них имеет право на звание полковника. Они сражались на войне, защищая Бельгию. Теперь они прибыли в Мельбурн, чтобы выразить свое сочувствие другой маленькой стране, которая пока что лишена свободы. Эта последняя фраза была лишь повторением слов архиепископа Мэлона, которые Джон Уэст часто слышал от него в последнее время.

Джон Уэст закончил свою речь сообщением о том, что на все его ипподромы бывших фронтовиков будут пропускать бесплатно, а на вакантные должности он намерен принимать только демобилизованных.

После продолжительных аплодисментов стали выступать другие ораторы; последним поднялся член муниципального совета Роберт Ренфри, уже нетвердо державшийся на ногах.

Выражения мистера Ренфри были грубоваты и не совсем подходили к случаю. Он с трудом ворочал языком, пропускал гласные и согласные, и временами речь его становилась совсем невнятной из-за изрядного количества виски, поглощенного им в течение дня, и торчавшей в углу рта сигары. Слушатели поняли только, что, по его мнению, все кавалеры Креста Виктории, конечно, герои, будь они прокляты, но «тут есть человек, который заслуживает этой награды, но почему-то не имеет ее, и этот человек — Джон Уэст».

Мистер Ренфри закончил свою речь заявлением, что «надо бы хорошенько надавать по шее правительству за то, что оно, черт бы его побрал, не положит всем кавалерам Креста Виктории пенсию, хоть по десятке в неделю». Будь он премьер-министром, великодушно заявил мистер Ренфри, он назначил бы всем ветеранам такую пенсию «и даже бóльшую, будь я трижды проклят». Оп выплюнул изжеванный окурок сигары прямо на пол и плюхнулся на стул.

Кавалеры Креста Виктории по очереди выступали с ответными речами. Большинство ограничивалось благодарностью по адресу мистера Уэста и комиссии по празднованию дня святого Патрика, но один из них, ветеран из спортсменской тысячи, сказал, что он сам и его собратья готовы примчаться из любой дали, чтобы выполнить желание своего старого полководца, Джона Уэста.

Последний из фронтовиков, молодой парень с бледным лицом, потерявший ногу во Франции, попросил Джона Уэста ответить вместо него.

— Позор, что правительство дает человеку, потерявшему ногу, такую жалкую пенсию: всего тридцать шиллингов в неделю! — сказал Джон Уэст.

После этого Роберт Скотт предложил выразить благодарность мистеру Уэсту, что присутствующие и сделали, громко стуча кулаками по столу. Мистер Уэст, продолжал Скотт, всегда готов поддержать любое движение, которое ставит себе целью благо народа, но благотворительные дела он делает скромно, не напоказ, и правая его рука не ведает, что творит левая.

— Каждый знает, — заключил свою речь Скотт, театральным жестом указывая на Джона, — что хозяин нашего стола — истинный христианин.

Вечером те же самые гости собрались в доме архиепископа Мэлона. Архиепископ произнес пламенную речь против Британской империи.

Нелли тоже была на приеме. Она сидела рядом с мужем, улыбающаяся, прелестная, но очень бледная. Ветераны наперебой ухаживали за ней, как, впрочем, и все остальные.

Нелли понемногу оживилась и решила завтра устроить ветеранам такой прием, какого они еще не видали. Джон Уэст время от времени испытующе поглядывал на нее. Да, она умеет занимать гостей; непременно надо будет использовать это в будущем.

В день святого Патрика Джона Уэста разбудило утреннее солнце, обещавшее погожий осенний денек. Он быстро встал с постели и оделся. Его охватило радостное возбуждение. По его замыслу, процессия должна была быть грандиозной. То-то будет зрелище!

В девять часов, приколов к отвороту пиджака трилистник, Джон Уэст отправился в город; оказалось, что там уже собирается народ, хотя процессия должна была начаться только в два часа. Он сразу же принялся хлопотать, отдавая последние приказания распорядителям, которым предстояло руководить огромной процессией, начиная с ее отправного пункта на Бурк-стрит. Уже к полудню стало ясно, что такого количества участников и зрителей не собирала еще ни одна процессия за все время существования Мельбурна. Толпы людей запрудили четыре квартала, остановив уличное движение.

На Джона Уэста свалилась тысяча дел сразу, но он выполнял каждое с присущей ему энергией и упорством. Наконец наступила великая минута: прибыл автомобиль архиепископа, с трудом пробиравшийся сквозь толчею под приветственные крики толпы.

Процессия началась. По идее архиепископа Мэлона, ее возглавлял некий обтрепанный, в стоптанных сапогах, усатый человек, несший в руках маленький британский флаг. За ним на почтительном расстоянии следовала машина архиепископа, окруженная почетной стражей — кавалерами Креста Виктории в военной форме, на лоснящихся серых конях; потом шла комиссия по устройству процессии, и в первом ряду ее шагал сам Джон Уэст. В комиссию входили видные граждане-католики — среди них был даже один миллионер более почтенной разновидности, чем Джон Уэст и Роберт Ренфри.

Следом за комиссией под звуки оркестров и приветственные клики, выстроившись по четыре человека в ряд, шли тысячи демобилизованных солдат.

Их сопровождали шестьдесят бывших сестер милосердия. За ними шагали несколько тысяч девочек и мальчиков из католических школ и, наконец, множество самого разнообразного народа. Всюду мелькали австралийские и шинфейнерские флаги, но британский флаг был только один на всю процессию — тот, который нес Шедший впереди оборванец.

Как выяснилось позже, в процессии участвовало примерно двадцать пять тысяч человек, и сто тысяч стояло на тротуарах по пути ее следования. Кое-где под натиском толпы ломались специально сооруженные перила, но многочисленные отряды полиции зорко следили за порядком. В толпе зрителей были «лоялисты» и «оранжисты»; разозленные своим поражением, они надеялись на какой-нибудь скандал, но сами не осмеливались провоцировать столкновения.

Общее воодушевление как бы наэлектризовало атмосферу — никогда, ни до, ни после этого дня, солидные мельбурнские здания не видели подобной процессии. Киноаппараты, трещавшие то тут, то там, возбуждали огромное любопытство. В толпе, теснившейся на тротуарах, многие падали в обморок. Всюду виднелись ирландские значки, кокарды, трилистники, зеленые флаги.

Добродушно-насмешливые аплодисменты толпы подействовали на шедшего впереди оборванца совершенно неожиданным образом. Ведя за собой гигантский людской поток вверх по холму, к зданию парламента, он кланялся на все стороны, расшаркивался и размахивал маленьким флажком. У него была бойкая походка подвыпившего человека. Приходя во все большее возбуждение, он подпрыгивал и приплясывал на ходу, помахивая в знак приветствия своей помятой шляпой. Никогда еще ему не приходилось быть центром внимания стотысячной толпы, и он, видимо, решил полностью использовать этот случай. Нечаянно споткнувшись, он попытался было пройтись на руках, но это оказалось ему не под силу. Тем не менее после архиепископа и безногого солдата, который ехал в автомобиле, подняв на костылях шинфейнерский флаг, развязный человек с флажком был самой заметной фигурой в процессии.

Джон Уэст выступал горделиво, уверенным шагом, иногда помахивая рукой в ответ на одобрительные восклицания и аплодисменты толпы. Он ликовал; этот день принесет ему громкую славу и всеобщую симпатию.

Когда головная часть процессии дошла до конца Бурк-стрит, архиепископ Мэлон вышел из машины и, стоя на крыльце здания парламента, пропускал мимо себя поток людей, восторженно приветствовавших его. Он стоял, выпрямившись, сердце его стучало от радостного волнения. Сегодня великий день, сегодня австралийские католики дали достойный ответ своим противникам; это — свидетельство силы, которая сплотила вокруг него его паству и нанесла удар врагам Ирландии. Когда прошла колонна бывших фронтовиков, архиепископ снова сел в машину и поедал на территорию Выставки, находившейся в нескольких стах ярдах от парламента. Помещение Выставки было до отказа набито публикой еще задолго до того, как процессия двинулась от сборного пункта, и десятки тысяч желающих послушать речи и пение, посмотреть выступления гимнастов и танцоров так и не могли пробиться внутрь.

День своего торжества Дэниел Мэлон закончил саркастическим замечанием. — Мельбурнский муниципальный совет, — сказал он, — обязал нас нести впереди процессии британский флаг. Я не сумел уговорить ни одного ирландца, поэтому пришлось нанять за два шиллинга англичанина.

* * *

Джон Уэст завоевал почет и уважение огромного большинства католиков — приверженцев Дэниела Мэлона. В статейках, поносивших ирландское движение, которые печатали «Аргус» и официальный орган Протестантской федерации, его имя всегда упоминалось вместе с именем архиепископа. И точно так же их имена стояли рядом в статьях, которыми католическая пресса отвечала на эти нападки, в многочисленных заметках о дне святого Патрика и в сенсационных сообщениях о поездке архиепископа через Америку в Рим и Дублин.

Портрет Джона Уэста появился в «Католическом альманахе» за 1920 год, а также в специальном издании, посвященном празднованию дня святого Патрика, вместе с портретами архиепископа, героев, награжденных Крестом Виктории, и руководителей ирландского восстания. В хроникальных кинофильмах, посвященных процессии и проводам архиепископа, Джон Уэст тоже фигурировал на первом месте.

На проводах архиепископа хор исполнил «Вернись домой в Австралию», причем было объявлено, что эту песню «мистер Джон Уэст посвящает архиепископу Мэлону». Это была довольно пошлая сентиментальная песенка на популярный мотив. Сам Джон Уэст не смог бы сочинить песню, даже если бы в противном случае ему угрожали живьем содрать кожу. Слова ему написал один обнищавший поэт. Джон Уэст дал ему за это пятьдесят фунтов и на свой счет издал ноты. Песню эту пели на проводах архиепископа и часто исполняли впоследствии в торжественных случаях. Джон Уэст не пытался разуверять тех, кто считал, будто он сам был ее автором.

Накануне своего отъезда архиепископ нанес Уэсту визит. Джон заметил, что Мэлон не в духе, — с тех пор как его вызвали в Рим, он постоянно был в дурном настроении.

В своей прощальной речи Мэлон сказал: — Я еду по долгу службы, чтобы дать отчет о моем руководстве паствой за те немногие годы, что я провел в Австралии, и особенно после смерти моего незабвенного, всеми почитаемого предшественника. Если святой отец найдет ошибки в моей деятельности и в моем руководстве, то я прежде всего отвечу ему, что не добивался этого сана, что меня послали сюда, даже не спросив моего согласия, и что я делал все, что мог, и готов теперь предстать перед судом епископов, духовных лиц и народа Австралии, Если в моей деятельности и есть недостатки, то только такие, каких и следовало ожидать, ибо, повторяю, я не добивался этого назначения, и когда оно все-таки выпало мне на долю, я заранее знал, что такая высокая должность мне не по плечу.

Джону Уэсту показалось, что за этими внешне вызывающими словами кроется страх.

Уезжая из Мельбурна, Мэлон обещал писать Джону Уэсту и просил его приложить все старания, чтобы спасти от ссылки священника по имени Джеспер — он был арестован еще в 1917 году, и сейчас федеральное правительство намеревалось выслать его. Архиепископ объяснил, что он говорил с отцом Джеспером и что, по его убеждению, тот не виновен в преступлении, за которое ему вынесли приговор без суда и следствия. Священника обвиняли в том, что во время войны он будто бы держал сторону Германии.

Джеспер родился в Германии, но родители еще ребенком увезли его в Швейцарию. Окончив духовную семинарию, он приехал в Австралию. Во время войны он открыто высказывался против всеобщей воинской повинности и был на стороне ирландских повстанцев. Один католический священник, служивший в том же приходе, жестоко поссорился с Джеспером и донес на него местным властям. Джеспера немедленно арестовали. Он не был австралийским подданным, и все попытки добиться его освобождения оказались безуспешными.

Священник, донесший на Джеспера, понес наказание, сказал Мэлон Джону Уэсту, но отменить высылку еще не удалось.

Джон Уэст обещал любой ценой добиться, чтобы священника не высылали. Сначала его хлопоты как будто оказались успешными, но вскоре ему пришлось столкнуться с двумя опасными противниками — Перси Блеквудом, лейбористским депутатом от округа Брокен-Хилл, и Джоком Сомертоном, секретарем профсоюза моряков штата Виктория.

Джон Уэст организовал ряд митингов, на которых наряду с ним выступали с речами некоторые профсоюзные лидеры и деятели лейбористской партии. Затем он сосредоточил все свои усилия на том, чтобы добиться от исполкомов профсоюзов моряков и портовых рабочих принятия решений, призывающих моряков отказаться обслуживать тот пароход, на котором отец Джеспер будет отправлен в ссылку. Лидеров профсоюза портовых рабочих уговорить не удалось, но Уолш, секретарь профсоюза моряков, согласился за тысячу фунтов провести соответствующую резолюцию; большинство членов исполкома поддержало ее, ибо Джеспер во время войны боролся против всеобщей воинской повинности. К несчастью, как раз в эти дни состоялся ежегодный съезд профсоюза моряков, который, главным образом благодаря стараниям Джока Сомертона, отменил это решение. Съезд постановил не вмешиваться в дело Джеспера и сохранять полный нейтралитет.

Джон Уэст позвонил по телефону Уолшу и набросился на него с яростной бранью. Уолш, больше всего беспокоясь о том, как бы не потерять свою тысячу фунтов, посоветовал Джону Уэсту повидаться с Сомертоном.

Вскоре Джон Уэст появился в небольшом, очень просто обставленном кабинете Джока Сомертона.

Сомертон сделал вид, будто очень занят. Это был невысокий, весьма плотный мужчина лет сорока пяти, с бычьей шеей, покатыми плечами и широкой грудью.

— Садитесь, — бросил Сомертон, не поднимая глаз.

Джон Уэст, несколько смущенный таким небрежным приемом, опустился на стул.

Сомертон продолжал читать какие-то бумаги. Так прошло не меньше трех минут; наконец он поднял голову и спросил: — Ну?

— Меня зовут Уэст, Джон Уэст. Я…

— Чем могу служить, мистер Уэст?

— Я хочу поговорить с вами о деле Джеспера.

Сомертон, не оборачиваясь, протянул руку, взял с полки книгу в кожаном переплете и принялся листать ее.

— Джеспер, Джеспер… — бормотал он. — На «Д» такого нет. Должно быть, вы ошиблись, мистер Уэст. В описке членов нашего профсоюза такой не числится.

— Вы знаете, о ком я говорю, — об отце Джеспере.

— Ах, об отце Джеспере! — Сомертон говорил хрипловатым басом, с чуть заметным шотландским акцентом. Лицо его было непроницаемо, но Джон Уэст чувствовал, что он насмехается над ним. — Теперь припоминаю. Видите ли, отделение нашего профсоюза в штате Виктория не намерено вмешиваться в это дело.

— Мне случайно стало известно, что только благодаря вам профсоюз изменил свое отношение к отцу Джесперу.

— На последнем ежегодном съезде я действительно настаивал, чтобы наш профсоюз не обременял себя этим делом. По-моему, со стороны членов профсоюза было бы просто глупо бороться за то, что ни им, ни рабочему движению не может принести никакой пользы.

— Тут дело в принципе. Джесперу вынесли приговор без суда. Суд присяжных — один из пунктов хартии вольностей.

— Уж кому-кому, а вам с архиепископом Мэлоном не следовало бы ссылаться на хартию вольностей. Католическая церковь противилась ей изо всех сил.

Джон Уэст начинал не на шутку злиться. — Вы поддерживаете Хьюза, который преследует отца Джеспера, потому что ненавидите католическую церковь. Я все про вас знаю.

Джок Сомертон считал, что католическая церковь бич человечества, а архиепископ Мэлон такой же опасный врат рабочих, как и крупнейшие капиталисты. По его мнению, Мэлон боролся против всеобщей воинской повинности потому, что был не только сторонником ирландцев, но, в соответствии с политикой Ватикана, и сторонником немцев.

— Я вовсе не поддерживаю Хьюза, — невозмутимо ответил Сомертон, — я просто-напросто возражаю против вмешательства католической церкви в дела и политику профсоюзов.

— Я никогда не вмешивался в профсоюзные дела, но часто оказывал помощь профсоюзам, в том числе и вашему.

— Наш профсоюз никогда больше не примет вашей помощи.

— Много вы знаете! Уолш и Центральный исполнительный комитет готовы были помочь Джесперу по моей просьбе.

— Насколько я знаю Тома Уолша, ему, наверно, пообещали хорошо заплатить за это… гм… сотрудничество.

— Уолш поддержал бы Джеспера из принципа — он, если хотите знать, не менее принципиален, чем вы.

— Он только притворяется принципиальным. Он принципиален на словах, потому что держится за свое место, а в душе он оппортунист. И берет взятки. Уж если говорить начистоту, то мне известно, что ему заплатили за то, чтобы он поддерживал Джеспера.

— Ну, ну, поосторожнее!

— И заплатил ему за это не кто иной, как вы, мистер Уэст.

Джон Уэст метнул на Сомертона острый, как рапира, взгляд. Сталкиваясь с борьбой различных сил внутри лейбористской партии, он совершенно терялся. При помощи какого-то необыкновенного чутья он использовал в своих интересах многих лейбористских деятелей, но не понимал движения в целом и никогда не сумел бы понять. Сомертон был для него загадкой, как Эштон, Тэргуд и многие другие. Он не видел разницы между ними; он был не способен разобраться в политических и социальных факторах, оказывавших на них влияние. Он знал, что одних можно купить, а других запугать, но никак не мог понять, почему многих нельзя ни купить, ни запугать. Профсоюзные лидеры были для него еще менее понятны, чем политические деятели. Насколько он понимал, Уолш принадлежал к тому же типу, что и Боб Скотт, который прикидывался ярым социалистом, чтобы обеспечить себе голоса на выборах, но не мог устоять перед взяткой; но вот Сомертон отстаивал то же, что и Боб, а его нельзя ни подкупить, ни запугать. Джон Уэст приписывал это тому, что Сомертон — враг католиков, но дело, конечно, было не только в этом.

Сомертон был последним из профсоюзных лидеров времен «Индустриальных рабочих мира». Организация ИРМ просуществовала достаточно долго, чтобы изменить положение в австралийских профсоюзах. Ее идеи, основанные на классовом сознании, ее энергия и боевой дух проложили дорогу партии более оснащенных теоретически и лучше организованных коммунистов, которые появились в следующем десятилетии.

Влияние Джона Уэста на профсоюзное движение уже шло на убыль. Он объяснял это тем, что не мог оказывать на профсоюзные выборы такого влияния, как на выдвижение лейбористских кандидатов в парламент. Но он утешал себя мыслью, что в конце концов профсоюзы не имеют решающего значения для его планов.

Но Сомертон привел его в ярость. — А знаете ли вы, — злобно закричал Джон Уэст, — что отделение профсоюза в штате Виктория — ваше отделение — до сих пор не отдало мне тысячу фунтов из тех трех тысяч, которые я дал ему взаймы во время стачки?

— Знаю, но срок платежа еще не наступил. Вы получите ваши деньги. Если б я был секретарем во время стачки, союз не взял бы у вас взаймы. Из-за ваших ссуд и советов, на какую лошадь ставить, многие профсоюзы и профсоюзные лидеры влезли в долги. Я на скачках не играю, и теперь наш профсоюз отлично обойдется без ваших денег.

— Банки не станут ссужать вас деньгами во время стачек.

— Обойдемся и без ссуд.

— Я еще припомню это и вам и Блеквуду.

— Перси Блеквуд разъезжает по стране. И рабочие очень оберегают Перси.

— Ничего, я его найду. Я выкину его из парламента! Во всяком случае, если пароход с Джеспером отойдет не из Мельбурна, а из любого другого порта, ни один член профсоюза не станет работать на нем.

— Я слышал, что пароход отправится именно из Мельбурна.

Джон Уэст встал и перегнулся через стол. — Слушайте, Сомертон, если вы мне станете поперек дороги, я вас раздавлю. Я выкину вас с этой должности, хоть бы мне это обошлось в целое состояние!

— Не сомневаюсь, что это весьма понравится Тому Уолшу. Он давно уже старается выжить меня и будет стараться еще больше, если при этом ему перепадет несколько фунтов.

Джон Уэст угрожающе поднял кулак. Если бы не могучее телосложение Сомертона, Джон Уэст ударил бы его по лицу.

— Если ты, кривоногая гадина, дотронешься до меня хоть пальцем, я тебя на куски разорву, — внезапно изменившимся голосом проговорил Сомертон.

Джон Уэст опустил руку и пошел к двери. — Вы еще пожалеете об этом — и вы и Блеквуд, — неуверенно пробормотал он.

Правительство сделало большую оплошность, решив отправить Джеспера из порта Аделаида.

Джон Уэст немедленно явился туда, прихватив с собой Уолша, и тот организовал там массовый митинг моряков и портовых рабочих. На митинге было решено бойкотировать судно «Нектар», на котором предполагалось отправить Джеспера. Судовой команде «Нектара» Джон Уэст подарил пятьсот фунтов.

Однако власти его перехитрили. Джеспер был отправлен на английском судне, вышедшем из порта глухой ночью.

Поняв, что планы его рухнули, Джон Уэст поехал поездом в Перт и организовал громадную демонстрацию с участием двух тысяч бывших фронтовиков, которая должна была встречать судно в порту, но оказалось, что английский пароход погрузил в Аделаиде лишний запас угля нарочно для того, чтобы не останавливаться в западных портах.

Возвращаясь в Мельбурн, Джон Уэст весь кипел от злости на тех, кто расстроил его планы. Он проклинал Джока Сомертона и Перси Блеквуда.

На другой же день после своего приезда он выступил с речью на митинге перед пятью тысячами рабочих, собравшихся перед зданием парламента. Джон Уэст наловчился произносить пламенные речи; из него мог бы выйти неплохой лейбористский деятель, если б он вздумал заняться политикой.

Он начал с сообщения о том, что проделал четыре тысячи миль, стараясь избавить несправедливо обвиненного человека от незаслуженного наказания. Он употреблял такие выражения, как «солидарность рабочих», ссылался на священную хартию вольностей, на право каждого быть судимым судом присяжных и в конце концов вызвал у слушателей негодование и гнев. Он высказал свое мнение о деле Джеспера, утверждая, что хотя священник, видимо, был противником всеобщей воинской повинности, но ничего нелояльного не совершил и во всяком случае нельзя было признавать его виновным без суда.

Огромная толпа трижды прокричала «ура» — в честь лейбористского движения, в честь солидарности и в честь Джона Уэста. Потом все запели хором «В единении наша сила» и «Страна моя, Ирландия».

На следующий день Джон Уэст велел Фрэнку Лэмменсу разведать, есть ли какая-либо возможность выкинуть Блеквуда из парламента, а заодно приказать ребятам основательно проучить Сомертона. Пройдоха Тэннер и Арти Уэст с большой охотой взялись за это дело, но их шайке пришлось убедиться, что Сомертон превосходно владеет искусством самозащиты. Дважды получив взбучку от целого отряда телохранителей, не отходивших от Сомертона ни днем, ни ночью, они отказались от дальнейших попыток. Джону Уэсту пришлось ограничиться финансированием кампании, направленной на то, чтобы выжить Сомертона с поста секретаря профсоюза. Он истратил на это почти две тысячи фунтов, и наконец, через два года, при помощи всяческих жульнических проделок, Сомертон был забаллотирован на выборах.

Судьба избавила Джона Уэста от хлопот по расправе с представителем округа Брокен-Хилл: Перси Блеквуда случайно застрелил какой-то сумасшедший.

Тем не менее Джок Сомертон и многие другие были уверены, что Джон Уэст причастен к этому убийству.

* * *

Однажды вечером, полгода спустя, Джон Уэст сидел у себя в гостиной, поджидая архиепископа Мэлона, который накануне вернулся в Мельбурн.

Джон Уэст встал с кресла и принялся его разглядывать. Сиденье было обито горностаем с искусно вышитым гербом, на котором была изображена кривая сабля и лев на задних лапах; сверху шла надпись на гэльском языке. Джон Уэст отступил на несколько шагов, любуясь обивкой. Потом он передвинул кресло так, чтобы свет выгоднее падал на него, снова осмотрел со всех сторон и, наконец, снова уселся в него.

Кресло было вышито монахинями из монастыря «Доброго пастыря» и преподнесено Джону Уэсту на городском собрании католиков. Вручая ему подарок, мистер Т. Дж. Рил, недавно избранный заместитель лидера лейбористской фракции в федеральном парламенте, рассказал присутствующим о том, что мистер Уэст происходит из рода ирландских королей, и объяснил, что гэльская надпись в вольном переводе означает: «Уэст — к победе». Мистер Рил сообщил, что это подлинный герб предков мистера Уэста, и добавил, что его мать ведет свой род от самого Брайана Бору. Затем Рил принялся расписывать Джона Уэста как «истинного любителя всех видов спорта, щедрого благотворителя и бесстрашного борца за свободу и справедливость».

Джон Уэст очень гордился этим креслом. Он решил поставить его у себя в конторе, но прежде хотел показать архиепископу.

Он с нетерпением ожидал встречи с Мэлоном, который, без сомнения, будет доволен его хлопотами по делу Джеспера и прочей его деятельностью.

Джон Уэст снова встал с кресла, потом снова сел. Вошла Нелли. Он не произнес ни слова и даже не взглянул на нее. Она должна занимать беседой архиепископа, это входит в ее обязанности, но разговаривать с ней в ожидании гостя вовсе не обязательно.

Тем временем архиепископ Мэлон готовился выйти из своего особняка, чтобы отправиться с визитом к Джону Уэсту. На нем, как всегда, был длинный черный сюртук. Надев цилиндр, он вышел из дому.

Пять лет, истекшие со времени ирландского восстания, не прошли для него бесследно. Прежде все считали, что он хорошо сохранился, но теперь он выглядел не моложе своих шестидесяти лет: волосы его поседели, густые мохнатые брови стали совсем белыми, глаза впали и сузились, а лицо покрылось морщинами. Он сильно похудел, но держался по-прежнему прямо.

Архиепископа Мэлона беспокоил предстоящий разговор. Ему придется с полной откровенностью рассказать Джону Уэсту об инструкциях, полученных в Ватикане. Джон Уэст и понятия не имеет о том, что произошло, — Мэлон переписывался с ним и даже послал ему свою фотографию, но ведь в письмах многого не скажешь.

Прибыв в Ватикан после поездки по Америке, Мэлон обнаружил, что коллегия кардиналов и сам святой отец далеко не в восторге от ирландских событий и их отзвука в Австралии. Ватикан желал, чтобы в Ирландии воцарился мир — и притом как можно скорее. Мэлону сказали, что, поддерживая повстанцев, католическая церковь ничего не выиграет и может потерять все. Среди ирландского духовенства возникли разногласия по этому поводу. Среди повстанцев были такие элементы, которые считали нужным подорвать власть церкви, так же как и власть английских землевладельцев. На юге должно быть сформировано прочное правительство, которое признало бы раздел и договорилось с Англией. Архиепископу Мэлону сказали, что по приезде в Ирландию он должен использовать все свое влияние для достижения этой цели.

Во время беседы с папой Дэниел Мэлон сообщил, что успел приобрести немало сторонников среди католического населения Австралии. Папа выразил свое удовлетворение по этому поводу, но, сказал он, в Австралии были допущены ошибки в ирландском вопросе и некоторых других делах. Ирландский вопрос надо потихоньку отодвинуть на задний план, настаивал его святейшество, как это и было при архиепископе Конне до пасхи 1916 года. Из-за ирландского вопроса много богатых австралийских католиков отвернулось от церкви. Трактовка ирландского вопроса в Австралии шла вразрез с политикой Ватикана.

Но австралийские представители церкви допустили и другие, более серьезные ошибки. Католическая пресса, особенно в штате Виктория, заняла совершенно неправильную позицию по отношению к русской революции. Какова бы ни была прежняя точка зрения, но теперь не приходится рассчитывать на то, что новый государственный строй откроет путь для возрождения католицизма в России. В Австралии, как и всюду, необходимо вести борьбу против социализма, или, как теперь говорят, коммунизма. Сейчас во все страны рассылается серия статей по этому вопросу, принадлежащих перу известного католического журналиста, Хилэри Беллока, — эти статьи должны получить широкое распространение. Коммунизм стремится уничтожить власть так называемого класса капиталистов; к счастью или несчастью, сказал папа Дэниелу Мэлону, власть Ватикана сейчас в огромной степени зависит от власти класса капиталистов, поэтому против социализма или коммунизма надо бороться всеми силами, ибо он проповедует атеизм, противоречит христианским понятиям о семье и посягает на священную частную собственность.

Это новое отношение к социализму и коммунизму потребует изменения тактики со стороны архиепископа Мэлона, внушительно заявил папа. Он должен прекратить всякое общение с социалистами и членами ИРМ, ибо они легко могут стать проводниками революционных идей в Австралии. Необходимо также принять меры, чтобы австралийская лейбористская партия не превратилась в социалистическую.

Затем его святейшество вызвал кардинала, который изучал обстановку в Австралии с помощью австралийского иезуита-священника, недавно побывавшего в Риме. Последовало длительное совещание, во время которого было решено: католическая церковь в Австралии должна прежде всего опираться на лейбористскую партию и сделать ее главным орудием своего политического влияния. Поэтому надо прекратить выставление кандидатов на выборах через Католическую федерацию и на некоторое время ослабить агитацию за предоставление субсидий католическим школам. Дэниел Мэлон сообщил, что он уже начал проводить такую политику. Ему ответили, что его святейшеству и кардиналам это известно.

— Еще одно маленькое замечание, — елейным тоном сказал кардинал. — Архиепископ Мэлон должен прекратить всякое гласное сотрудничество с весьма известной личностью по имени… как его зовут… Ах, да, Уэст, правильно, Джон Уэст. Брать у него деньги — это в порядке вещей; использовать его политическое влияние — даже похвально, но связывать свое имя с именем Уэста во всякого рода общественных делах — это уж слишком. Церковь не может позволить себе быть чересчур разборчивой в выборе союзников, но должна избегать гласности.

После еще нескольких бесед о положении в Австралии и об ирландских событиях Дэниел Мэлон выехал из Рима в Англию. Английские власти отказали ему в визе на въезд в Ирландию, хотя он уверял, что хочет только повидаться с матерью, ибо она уже так стара и слаба здоровьем, что, вероятно, скоро умрет. Таким образом, Мэлону пришлось «вернуться домой, в Австралию», как умоляли его слова песенки, посвященной ему Джоном Уэстом и целую неделю считавшейся шедевром. И хотя Мэлону не удалось проникнуть на родину, чтобы помочь осуществлению политики Ватикана, он убедился, что это с успехом делает новое правительство, возглавляемое де Валера.

Нелли Уэст сама открыла архиепископу дверь, взяла у него шляпу и с подобострастным умилением пригласила войти. Здороваясь с Мэлоном, Джон Уэст сказал, что у его преосвященства очень усталый вид. Заговорили о поездке Мэлона; Нелли сидела молча, с вязаньем в руках. Потом архиепископ перевел разговор на ирландский вопрос. К немалому его удивлению, Джон Уэст охотно согласился, что этому делу, насколько позволят обстоятельства, следует уделять поменьше внимания — исключая, конечно, ежегодные процессии. Ирландский вопрос сослужил свою службу, и энтузиазм Джона Уэста сильно поостыл.

С гордостью продемонстрировав архиепископу новое кресло, Джон Уэст рассказал о своих хлопотах за отца Джеспера и был несколько разочарован, когда Мэлон довольно равнодушно сказал: — Вы много потрудились, мистер Уэст! Да благословит вас бог! Но отец Джеспер уехал, и теперь нам остается только ждать известий о том, что он благополучно устроился там, за океаном.

Похоже, что в Ватикане ему здорово влетело, подумал Джон Уэст; он впервые почувствовал, что может иметь власть даже над этим умным и ученым человеком, наделенным высоким священническим саном.

Затем Дэниел Мэлон сообщил об отношении Ватикана к социализму, коммунизму и лейбористской партии. Джон Уэст сказал, что прочел последние статьи Беллока в католическом органе «Защитник» и готов подписаться под каждым его словом. Лейбористская партия, заявил Джон Уэст, — это его партия. Он верит в «белую Австралию», в третейский суд и в честную оплату честного труда, но он с самого начала был противником русской революции и будет всегда бороться против проникновения подобных идей в Австралию.

Джон Уэст был чрезвычайно доволен, узнав, что отныне Католическая федерация не будет больше политическим орудием, что нужно отказаться от мысли о создании ассоциации рабочих-католиков и что церковь намерена осуществлять свое политическое влияние через лейбористскую партию.

Дэниел Мэлон сидел у Джона Уэста уже больше часа и начинал испытывать крайнее утомление. Веки его слипались, голова клонилась на грудь, и ему стоило огромных усилий продолжать беседу. Он так устал, что уже хотел было отложить разговор, составлявший главную цель его посещения, но когда Нелли вышла распорядиться насчет ужина, он все же решился заговорить.

— Святой отец весьма доволен вашей плодотворной деятельностью за последние два года, мистер Уэст.

— Я делал только то, что считал своим долгом.

— Святой отец и кардиналы отзывались о вас очень лестно. Но в то же время… — Мэлон с трудом заставил себя продолжать, — в то же время и он и кардиналы несколько встревожены…

Глаза Джона Уэста сузились.

— … да, несколько встревожены… Видите ли, иезуит, побывавший в Риме раньше меня, сообщил о свирепых клеветнических нападках, которым вы подвергаетесь в протестантской прессе…

Мэлон умолк, ожидая, что скажет на это Джон Уэст.

Если Джон Уэст и разозлился, то он ничем не выдал своей злости. Немного помолчав, он заговорил, быть может, чуть тише, чем обычно: — Продолжайте, ваше преосвященство. Пробиваясь из нищеты к богатству, я нажил себе много врагов. Еще больше их появилось во время моей борьбы за Ирландию и отца Джеспера. Я не раз думал о том, как вы и святой отец отнесетесь к клевете, при помощи которой пресса старается очернить вас, вытаскивая на свет божий всякую ложь, распространявшуюся обо мне еще в незапамятные времена.

— Вы сильный и мужественный человек, — с облегчением сказал архиепископ. — Хотя у святого отца и кардиналов вы вызываете только восхищение, они все же решили, что мы не должны выставлять напоказ нашу совместную деятельность и не должны давать повода связывать наши имена. Мы можем оставаться друзьями, и я верю, что наша дружба будет продолжаться до гробовой доски. Но я думаю, мы лучше послужим его святейшеству, если выполним его волю. Таким способом мы с вами можем достичь гораздо большего. Это вполне соответствует моим целям — и вашим.

Джон Уэст в душе все время надеялся, что Ватикан открыто признает его заслуги и папа наградит его соответствующим званием; тем не менее ему удалось скрыть охватившее его чувство разочарования и унижения. Никто никогда не узнает, что Ватикан, в сущности, нанес ему оскорбление. С тех самых пор, как он снова выступил на поприще общественной деятельности и оказался у всех на виду, Джон Уэст знал, что, достигнув своей цели, он опять должен будет отойти в тень.

Власть дает еще большее сознание могущества и силы, когда она осуществляется издали. Ему не нужна была слава, он хотел только власти — власти без славы.

— По-моему, все это вполне отвечает моим целям, ваше преосвященство, — было все, что он сказал.

ГЛАВА ДЕВЯТАЯ

Прошло почти четыре года. Как-то под вечер незадолго до выборов из конторы Джона Уэста вышло четверо. Все они были лейбористскими деятелями штата Виктория.

Шедший впереди У. Дж. Беннет, небезызвестный Вор-джентльмен, сказал, обращаясь к своему спутнику Бобу Скотту:

— Ну, дело решенное. На этот раз уж мы добьемся сласти.

За ними шагал долговязый мужчина по имени Нед Хоран. Над его лбом высоко поднималась черная копна волос, и котелок, казалось, едва держался на ней. Глаза у Хорана были большие и круглые, а зрачки маленькие и синие.

— Наша возьмет, — поддакнул он, — и скажу вам, почему такое. — Нед всегда пересыпал свою речь подобными бессмысленными словечками, которые странно было слышать в устах человека, претендующего на пост премьера штата Виктория. Это, однако, не смущало ни Хорана, ни его патрона Джона Уэста.

За Хораном следовал Том Трамблуорд, маленький человечек с живыми глазами, с круглым лицом и ямочками на щеках; казалось, что он вечно улыбается, и чтобы придать более солидное выражение своей физиономии, он отпустил длинные моржовые усы. Все уже сошли вниз, а Трамблуорд спустился лишь ступеньки на четыре и вдруг, видимо приняв какое-то решение, быстро вернулся обратно.

Подойдя к двери кабинета Джона Уэста, он осторожно постучал.

— Войдите.

— Извините, что снова беспокою вас, Джек, — запинаясь, проговорил Трамблуорд, — но я хотел кое-что спросить у вас.

— В чем дело, Том?

— Да вот насчет руководства партией, Джек. Видите ли, я думал, не поддержите ли вы мою кандидатуру на пост лидера лейбористской партии.

— Лидером будет Нед Хоран, — сказал Джон Уэст.

— Да, но когда я баллотировался от Керрингбуша, вы говорили, что…

— Весьма сожалею, Том, но лидером будет Нед Хоран.

Трамблуорд с минуту постоял в нерешительности, потом повернулся и вышел.

Джон Уэст не видел ничего странного в том, что от него зависит, кто будет лидером лейбористской партии в штате Виктория. Разве не этого он добивался целых двадцать пять лет?

На только что закончившемся совещании Джон Уэст с Фрэнком Лэмменсом, при участии Скотта, Беннета, Хорана и Трамблуорда, разработали план «завоевания» ежегодной конференции лейбористской партии штата Виктория; Джон Уэст не сомневался в успехе.

Метод, которым он намеревался подчинить своему влиянию парламент, теперь был окончательно разработан. Джон Уэст играл в политику, как играют в шахматы, обдумывая каждый ход, передвигая своих людей по заранее намеченному плану. И неизменно рядом с ним маячила высокая мрачная фигура Фрэнка Лэмменса.

Из своей невзрачной конторы Джон Уэст словно спрут протягивал щупальца к самым разнообразным людям; тут и спортсмены, и судьи, и гангстеры, и члены городского совета, и руководители профсоюзов и прежде всего политические деятели. Он использовал способности людей, истощал все силы их ума и с безошибочной прозорливостью направлял их в своих целях. Такими марионетками в его руках были главным образом лейбористы, но, вообще говоря, он не делал различия между партиями, считая, что все это одна только видимость. Поэтому среди ставленников Джона Уэста попадались деятели и аграрной и национальной партий.

Однако основой его политической власти была лейбористская партия; те махинации, которыми он непрестанно занимался внутри нее, доставляли ему огромное наслаждение. Он уже не мог обойтись без них, как пьяница без вина. Он до тонкости овладел искусством интриг. В каждом избирательном округе он прежде всего взвешивал шансы лейбористов и только в том случае выставлял «своего кандидата» в так называемых «надежных» лейбористских округах, если был уверен в успехе. Наибольшим влиянием он пользовался в промышленных районах, особенно в Керрингбуше и его окрестностях. Обычно он не выставлял своего кандидата до тех пор, пока не ознакомится со всеми другими кандидатами и не выберет такого, который скорее всего мог пройти на выборах и которого можно будет купить или запугать, когда он попадет в парламент. Затем, независимо от того, был ли выдвинут кандидатом его ставленник или нет, Фрэнк Лэмменс звонил тому, кто был выдвинут, и предлагал ему «сотню-другую на расходы по предстоящей кампании и сколько угодно автомашин и помощников». Обычно предложение принималось.

Помощниками Уэста были бездельники и головорезы из банды Пройдохи Тэннера и хулиганы, которых собрали вокруг себя Ренфри, Рон Ласситер и другие. Все они распространяли предвыборные воззвания и листовки, а иногда и запугивали избирателей или соперников своего кандидата, прибегая в случае необходимости и к физической расправе. Особенно энергично действовали они во время выборов кандидата в «надежных» лейбористских округах, когда этот кандидат имел все шансы пройти в парламент. Они разработали множество своеобразных приемов. Их девизом было: «Голосуй пораньше и почаще».

По уставу лейбористской партии, в избрании кандидата могли участвовать все члены профсоюза, независимо от того, являются они членами этой партии или нет. Эту статью устава приспешники Уэста ловко использовали в своих целях, снабжая своих людей членскими билетами, которые они получали от продавшихся Уэсту профсоюзных заправил. Таким образом, агенты Уэста пускали в ход голоса отсутствующих или даже умерших членов профсоюза. Если и этого оказывалось недостаточно, то «начиняли» урну, как выражался Ренфри. Это значило, что в урну старались опустить как можно больше фальшивых бюллетеней. Помимо своей избирательной машины, Джон Уэст пользовался еще поддержкой большинства католиков-лейбористов. Многие все еще верили ему, считая его щедрым покровителем рабочих.

Джон Уэст был уже полным хозяином в лейбористской организации штата Куинсленд, завоевавшей правительственные посты. В других штатах его влияние было невелико. Но его больше всего интересовал парламент штата Виктория и федеральный парламент; оба находились в Мельбурне.

Джон Уэст не имел определенных политических убеждений. Он оставался безучастным, когда Хоран и другие обсуждали политику лейбористов. Если других миллионеров и церковников тревожили так называемые «социалистические пункты», для вида включенные в лейбористскую программу и предусматривавшие «социализацию производства, распределения и банков», то Джон Уэст слишком хорошо знал лейбористских деятелей, чтобы не принимать эти пункты всерьез.

Когда участники совещания покинули его контору, он остался сидеть за своим столом и погрузился в сладостные мечты о власти. Ему уже стукнуло пятьдесят шесть лет, волосы поседели, но подтянутая внешность скрадывала его возраст, и к тому же он обладал энергией и здоровьем сорокалетнего человека. Он чувствовал, что его лучшие годы еще впереди.

Томас Трамблуорд, достопочтенный член законодательного собрания штата Виктория от Керрингбуша, выходя из кабинета Джона Уэста, уже не сомневался, что окончательно попал в лапы Джону Уэсту. Приятного в этом было мало; впрочем, он предвидел, что именно так и случится.

Он медленно опускался по обшарпанной скрипучей лестнице, испытывая острое чувство жалости к себе. Его идеалы, весь тот неутомимый труд, который он вложил в лейбористское движение, — все пошло теперь прахом. Выхода не было. Всякая попытка развязаться с Уэстом грозила потерей парламентского мандата, а для Тома Трамблуорда это явилось бы сущей катастрофой.

Сидя в трамвае, он перебирал в памяти свое прошлое, вспоминал, как беспощадно машина Уэста все больше и больше затягивала его. Когда он в первый раз прошел в парламент, он понял, что лейбористских деятелей, в зависимости от их отношения к Джону Уэсту, можно разделить на три категории. Группа, возглавляемая Беннетом и Скоттом, всецело поддерживала Уэста, правда иногда тайно; другая во главе с Морисом Блекуэллом решительно противодействовала ему; а члены третьей группы, хотя и не поддерживали Уэста открыто, но в большей или меньшей степени все же подчинялись его власти. Трамблуорд ухитрялся лавировать между двумя последними группами до тех пор, пока не лишился мандата. Только что созданная аграрная партия выдвинула против него кандидатуру некоего Дэвисона. Дэвисон провел предвыборную кампанию весьма энергично; денег у него, видимо, было много, и он легко одержал победу. Трамблуорд никогда не забудет потрясения, которое он пережил, когда стали известны результаты выборов. Он знал, что ему уже никогда не получить обратно свой мандат. Шахты бездействовали, и состав избирателей изменился — выбыли голоса рабочих. Он знал, что вряд ли его выдвинут от другого округа. Провалившиеся кандидаты не котируются ни в одной партии. Сбережений у него не было, и его ожидала бедность. Он когда-то выбрался из омута нищеты и не хотел снова попасть туда.

Ничто так не пугало Тома Трамблуорда, как бедность. В детстве он видел, как она погубила всю его семью. Ради борьбы с нищетой он примкнул к социалистическому движению, вступив одновременно в лейбористскую и социалистическую партии, и работал там, не зная устали. Он оказался блестящим публицистом. Его книги «Победоносный социализм» и «Проблема нищеты» были широко известны. Он работал на той же обувной фабрике в Керрингбуше, что и братья Уэст, но не знал их; он поступил туда уже после их увольнения. Все свободное время он отдавал лейбористскому движению. Вскоре ему повезло: лейбористы выдвинули его кандидатуру в парламент.

Он победил на первых же выборах. Вскоре он вышел из социалистической партии и все свои помыслы сосредоточил на политической карьере. Он купил обувную фабрику, ранее принадлежавшую Кооперативному обществу, но, убедившись, что это дело невыгодное, продал ее и возложил все надежды на свой талант политического деятеля.

После поражения на очередных выборах он возвратился в Мельбурн в поисках работы. Однако труд казался ему занятием не только скучным, но и унизительным. Его жена, сестра которой была замужем за Перси Лэмбертом, напрямик заявила ему, что очень рада его поражению и что в глубине души всегда страдала от того, что он отказался от своих революционных идеалов и променял их на парламентское кресло.

Тяжелый труд на обувной фабрике и нищенская оплата так измотали Тома Трамблуорда, что от него осталась одна тень. Политику он совсем забросил, однако никак не мог примириться с мыслью, что потерял и положение в обществе, и уверенность в завтрашнем дне, которые давало ему звание члена парламента. С горя он увлекся поэзией и нашел себе некоторое утешение в чтении стихов Шелли, Китса, Адама, Линдсея Гордона и других поэтов. Труднее всего ему было отказаться от привычки мотать деньги; но он стоически удерживался от соблазнов, в особенности от игры на скачках, боясь оставить без куска хлеба жену и двоих ребят.

Прошел год, и счастье улыбнулось ему. Были назначены досрочные выборы. Однажды, придя домой, Том Трамблуорд нашел у себя записку, приглашавшую его зайти к мистеру Фрэнку Лэмменсу. Он никогда не видел Лэмменса, но знал, кто он и что он. Том едва смел надеяться, что Лэмменс предложит ему, выброшенному за борт политической жизни, поддержку и поможет вернуться в парламент. Лэмменс свел его с Джоном Уэстом.

Оказалось, что член парламента от Керрингбуша умудрился как-то добиться выдвижения своей кандидатуры помимо Джона Уэста. Он, видимо, столь беспечно относится к своей политической карьере, что осмелился пойти не только против Джона Уэста, но и против архиепископа Мэлона. С безрассудной смелостью он взял сторону Мориса Блекуэлла, когда тот боролся против католического влияния в лейбористской партии.

Джон Уэст сообщил Трамблуорду, что хочет провалить кандидатуру этого наглеца и избрал именно его, Тома Трамблуорда, для выполнения этой задачи. Недолго думая Трамблуорд согласился. Некогда, в былые времена своего увлечения социализмом, он хорошо знал члена парламента, о котором шла речь, но это не остановило его.

Когда он выходил из кабинета Джона Уэста, тот вдруг вернул его.

— Кстати, мистер Трамблуорд, вам, вероятно, известно, что Дэвисона против вас выставил я. Очень сожалею, но я хотел провести его в парламент, а вы баллотировались тогда как раз по его избирательному округу. Но я тогда же решил, что проведу вас на следующих выборах.

Том Трамблуорд ничего не ответил. Итак, Уэст нарочно провалил его, чтобы заставить подчиниться!

Кандидатура Трамблуорда была выдвинута, и он прошел в парламент. Он знал, что если будет выполнять приказы Уэста, то карьера его обеспечена. Совесть все же мучила его, и, чтобы заглушить ее голос, он стал с равнодушием циника относиться к жизни, политике, социализму и к борьбе рабочего класса.

Правда, Уэст пока что предъявлял небольшие требования, но Том знал, как знали все лейбористы в парламенте, что Уэст ждет того дня, когда лейбористская партия в штате Виктория придет к власти. Вот тогда-то Уэст и предъявит им всем свои требования.

Тому Трамблуорду было очень жалко самого себя. Скоро ему придется окончательно расстаться со своими высокими идеалами, не осуществив своей мечты стать лидером партии.

Подумать только, предпочесть какого-то безграмотного ирландца Хорана, и кому же? Тому Трамблуорду, писателю, оратору, знатоку поэзии. Сплошное ханжество! Уэст знает, что он, Том, атеист. Уэст любит католиков. Ну, что же, спасибо и на том, что он вообще обо мне подумал.

Том Трамблуорд решил не идти домой. Лучше он позвонит Марион — актрисе, знакомство с которой он свел после того, как вернулся к политике. Он расправил плечи, подобрал свое солидное брюшко и зашагал бодрее. Они вместе пообедают, выпьют, а потом в ее объятиях он забудет все заботы, которые отягощают человека просвещенного, преданного идеалам, как только он ввязывается в политику.

Вскоре после ухода Трамблуорда и его коллег в кабинет Джона Уэста явился Артур. Гладко зачесанные седые волосы, седые усы, белый, слишком широкий целлулоидный воротничок и строгий черный костюм придавали ему сходство с проповедником — если не смотреть в его пустые, мертвые глаза.

Артур дорожил безнаказанностью, которую обеспечивало ему родство со всемогущим Джоном Уэстом, и от случая к случаю все еще выполнял при нем роль телохранителя. Жажда крови по-прежнему была сильна в нем, и он отчасти утолял ее, служа посредником между братом и шайкой Тэннера и терроризируя избирателей во время предвыборных кампаний. Но весь смысл его жизни был в Ричарде Брэдли. Артур не забыл слов утешения, сказанных ему когда-то в Пентриджской тюрьме: «Ничего, ничего, сынок, скоро отделаешься!»

Брэдли скрывался от полиции, и Джон Уэст весьма неохотно содержал его. Преступление, заставившее Брэдли «залечь», было предумышленное и могло иметь серьезные последствия для Джона Уэста, хотя оно и было совершено без его благословения.

Отбыв наказание за налет на Дом профсоюзов, Брэдли сразу же замыслил вместе с Тэннером дерзкое ограбление среди бела дня. Полицейские штата Виктория, возмущенные тяжелыми условиями службы и низкой оплатой, объявили забастовку. Самое время для рискованных предприятий! И вот однажды на платформе пригородной железной дороги Брэдли и некий юноша по имени Мартин, недавно примкнувший к шайке Тэннера, остановили управляющего банком, в руках у которого был саквояж с двумя тысячами фунтов. Ужас охватил его при одном взгляде на Брэдли: от левого уха во всю щеку тянулся шрам, широкополая шляпа была низко надвинута на лоб, а свирепый взгляд таил гораздо большую угрозу, чем револьвер, который оттопыривал карман его пиджака.

— Давай сюда, — процедил тот сквозь зубы, а Мартин шагнул вперед и схватил саквояж за ручку. Тщедушный управляющий стал было сопротивляться, но Брэдли недолго думая выстрелил в него три раза и затем вместе с Мартином бросился к поджидавшей их поблизости машине Тэннера.

Когда Тэннер пустил машину на самой большой скорости, Артур Уэст, сидевший рядом с ним, крикнул Брэдли:

— Что случилось? Тебе пришлось пристрелить собаку? — Брэдли ничего не ответил.

Мартин, бледный, испуганный, воскликнул:

— Зря ты это сделал! Саквояж был уже у меня. Я никогда в жизни не держал в руках револьвера. Что же теперь будет со мной?

— Закрой плевательницу, останешься цел, — проговорил Тэннер.

Погони не было. Артура высадили в городе, и машина помчалась к заранее приготовленному убежищу.

На следующий день все газеты кричали об убийстве и требовали срочных мер против разбоя преступных банд, Джон Уэст послал за Артуром и заявил, что ему надоели подвиги Тэннера и Брэдли. Артур, умолчав о том, что сам принимал участие в преступлении, потребовал денег, чтобы спрятать беглецов. Джон Уэст сначала отказал ему, а потом уступил. До Мартина Артуру дела не было, он и не думал о нем. Но Брэдли он ни за что не отдаст полиции.

Смертельно раненный управляющий банком успел все же оказать подбежавшему к нему железнодорожнику: «Стрелял человек небольшого роста, хромой». Даже Джон Уэст не мог бы спасти Брэдли, если бы его поймали. Но Артур и Тэннер были достаточно изворотливы, чтобы помешать поимке Брэдли. Тэннер возил Брэдли и Мартина с места на место, но погоня следовала по пятам. Сыскная полиция не бастовала, а шум, поднятый газетами, и гнев населения заставляли сыщиков стараться изо всех сил. Преступников могли задержать со дня на день!

Тогда Артур Уэст, вспомнив, как в 1915 году ради спасения Брэдли принесли в жертву Борова, придумал дьявольский план. Если найдут хоть одного из преступников, то его повесят, и общественное мнение будет удовлетворено. Пройдоха Тэннер приветствовал этот план, ибо ему, а кстати и Брэдли, он сулил избавление от тюрьмы или чего-нибудь еще похуже. Он отделил тогда Брэдли от Мартина, а затем условился с подкупленным сыщиком, что его самого арестуют вместе с Мартином, чтобы у того не возникло подозрений, а затем освободят.

Мартина арестовали, судили и приговорили к смертной казни, а он даже не подозревал, что его предали. Однако главарь банды, соперничающей с бандой Тэннера, добился свидания с Мартином и открыл ему глаза.

Защитник Мартина сообщил Фрэнку Лэмменсу через Артура Уэста, что Мартин собирается выложить все, что ему известно о шайке Тэннера, ее связях и покровителях. Джон Уэст пришел в ярость и даже несколько растерялся. Выход нашел Тэннер: они устроят Мартину побег из Мельбурнской тюрьмы. Когда Артур поделился этим планом с Джоном Уэстом, тот сказал, что это безумие: Мартин, разумеется, содержится под усиленной охраной, и его застрелят прежде, чем он доберется до наружной стены. На это Артур Уэст хладнокровно ответил: — Тэннер говорит, что это неважно. Тогда-то Мартин наверняка ничего не скажет.

Договорились с одним из тюремных надзирателей. Тот связал из нескольких полотен веревку и передал ее Мартину в условленное время. Мартин, прежде чем воспользоваться ею, измерил ее длину. Веревка оказалась коротка. Подозревая, что его «спасители» хотят, чтобы его пристрелили, когда он будет спускаться, Мартин бросился к надзирателю и потребовал, чтобы его заперли в камере.

Затем в дело вмешалась сама судьба в образе католического священника, и Мартин умолк навсегда. Он был воспитан в католической вере, и теперь муки совести и страх смерти вновь вернули его к религии. Он покаялся в своих грехах, обрел душевный покой и умер на виселице, никого не выдав.

Джон Уэст пришел к заключению, что его уголовные друзья становятся для него обузой. Но с такими людьми связаться легче, чем развязаться. К тому же он все еще нуждается в услугах Тэннера. Джон сказал Артуру, чтобы тот больше не смел рисковать, даже если опять произойдет такое чудо, как забастовка полицейских. После этого шайка Тэннера угомонилась, и хотя потасовки и перестрелки с конкурентами продолжались, ничего порочащего Джона Уэста не случалось.

Сегодня Джон Уэст вызвал к себе Артура, чтобы сообщить о новом плане, для выполнения которого ему понадобится помощь Тэннера и нескольких из его самых надежных головорезов.

Этот план состоял в следующем: в Америке все еще действует сухой закон. Он, Джон Уэст, владеет контрольным пакетом акций крупного завода джина и виски. Эту продукцию, ввиду ее низкого качества, трудно сбывать в Австралии. Здесь компания прогорает, а в Америке покупают какое угодно пойло, даже австрийский джин и виски, лишь бы в них был спирт. Так вот, пусть Артур и Тэннер наладят отправку из Австралии спирта контрабандой в Мексику, а оттуда в Соединенные Штаты. Дело это, конечно, не легкое, но в случае успеха Джон Уэст не поскупится.

Артур Уэст жадно слушал брата, глаза его беспокойно бегали. — Ничего трудного тут нет — раз плюнуть! — сказал он. — Да ты и сам можешь купить пароход, если понадобится.

— Может быть, и куплю, но помни — никому ни слова.

— Не беспокойся.

— Поговори с Тэннером, а в дальнейшем обращайся по всем этим делам к Фрэнку Лэмменсу. Меня это не касается. Можешь идти. Держи связь с Фрэнком.

— Ладно. Но ты мне дашь еще немного денег для Дика Брэдли?

— Что я тебе, Английский банк, что ли? Ведь всего недели две назад я дал тебе пятьдесят фунтов!

— Да, но все обходится дорого. Ему надо ведь не только пить и есть самому, но еще кормить племянницу, которая ухаживает за ним, нужно откупаться от легавых. Пронюхает такой прохвост, где обитает Дик, и заявляется к нему: «Как поживаешь, Дик?» Это в первый раз. А потом приходит и просит взаймы двадцать фунтов, якобы взаймы, видишь ли. Это уж всегда так, когда скрываешься, — чуют стервятники. Недавно мы проучили одного такого дармоеда. В другой раз не сунется.

— Очень умно, — иронически заметил Джон Уэст. — Слушай! Ты лучше рукам воли не давай. Помни, что ты мой брат. Ты можешь сильно повредить мне. Держись в тени. Ты часто бываешь у Брэдли?

— Почти каждый вечер. А что?

— Не ходи туда так часто. Его все еще выслеживают. Хорош я буду, если тебя накроют вместе с ним.

— Дика никогда не поймают; были бы только деньги. Он ничего не тратит на себя. Выходит из дома немного поразмяться только ночью.

— Долго ли это будет продолжаться? Почему ты не отправишь его за границу? Я не могу вечно возиться с ним. — Джон Уэст вынул из ящика стола пачку десятифунтовых билетов, отсчитал пять бумажек и протянул их брату. — Вот еще пятьдесят, и не ввязывайся больше ни во что. Отправь его за границу. Это можно устроить.

— Дик не захочет, — поспешил ответить Артур. — И он прав. Здесь лучше. Зачем ему бежать? — Артур Уэст не допускал и мысли о разлуке с Брэдли.

— Не торчи у него каждый вечер. Я поговорю с Фрэнком, найдем через кого передавать ему деньги. На этот раз можешь еще отнести сам. Не забудь же о моем деле. Держи связь с Фрэнком.

* * *

Марджори, старшая дочь Джона Уэста, вернулась из Италии, где она три года училась игре на скрипке.

В ожидании ее приезда в доме Уэстов царило радостное волнение. Миссис Моран, готовясь к встрече внучки, хлопотала, как усердная пчелка. Мэри, очень любившая сестру, по случаю ее возвращения приготовила ей подарок — прекрасный портрет Бетховена, любимого композитора Марджори, и пригласила друзей на торжественный обед. Больше всех, пожалуй, радовался Джон-младший, которого Марджори всегда обожала. Марго едет домой, милая, хорошая Марго. Ему трудно было представить себе сестру знаменитой скрипачкой, какой мечтал ее видеть отец. Для него она осталась веселым товарищем детских игр, сорванцом, лазившим на самые высокие сосны в саду, где они резвились в те счастливые дни, пока еще ничего не знали из биографии отца и не подозревали, что их родители ненавидят друг друга. Даже беспечный Джон, не проявлявший интереса ни к чему, кроме шалостей в школе, детективных романов и леденцов, поддался общему настроению.

Нелли Уэст тоже принимала участие в хлопотах. Она мало-помалу опять вошла в роль матери, но не жены. Она по-прежнему жила в отдельной комнате с Ксавье, которому уже исполнилось восемь лет. Это был красивый ребенок, поразительно похожий лицом на отца, но мечтательный и временами даже угрюмый. Он понимал, что чем-то отличается от остальных детей и как бы чужой в семье. Одна только мать любила его. Джон Уэст сердито, почти с ненавистью отталкивал мальчика, когда тот хотел приласкаться к нему. Помимо матери, лишь бабушка и Мэри были ласковы с ним. Хотя Ксавье почти не помнил Марджори, он тоже силился разделить общее радостное волнение.

Джон Уэст по-своему любил Марджори и с нетерпением ждал ее приезда. Увлечение дочери музыкой сначала не интересовало его: классическую музыку он не любил и не понимал. Ни музыка, ни литература, ни живопись ничего не говорили его уму и сердцу. Нравились ему только сентиментальные романсы и песенки, которые когда-то певала его мать. Но когда знатоки стали поговаривать, что из Марджори может выйти замечательная скрипачка, которая прославится на весь мир, он изменил свое отношение к ее занятиям. Его дочь могла стать знаменитой и зарабатывать уйму денег. Он так заинтересовался музыкой, что поручил фирме, ведающей гастрольными турне, пригласить знаменитого скрипача фрица Крейслера. Концерты Крейслера в различных городах Австралии прошли с огромным успехом не только в музыкальном, но и в финансовом отношении. Крейслер несколько раз посетил Уэстов и слушал игру Марджори. По его совету, Джон Уэст отправил Марджори в Европу, где она должна была завершить свое музыкальное образование. Он был уверен, что дочь его возвращается домой во всеоружии таланта и знаний и готова взять штурмом все столицы мира.

В первый же вечер после торжественного обеда Марджори подошла к отцу и объявила, что выходит замуж. Жениха ее зовут Пауль Андреас. Он тоже скрипач. Они познакомились в консерватории. Пауль поехал за ней в Австралию, устроившись агентом германской импортной фирмы, закупавшей шерсть. Завтра он придет к ним обедать и сделает официальное предложение.

Джон Уэст очень рассердился. Все шло так хорошо. Никогда в доме еще не было такого оживления, и вдруг новая неприятность. Но он сдержался и ничем не выдал своего разочарования: пусть жених дочери придет, а там видно будет.

На следующий день, не в пример веселому обеду, состоявшемуся накануне, атмосфера за столом была гнетущая, Джон Уэст критически разглядывал Пауля Андреаса и сразу же невзлюбил своего будущего зятя. Акцент Андреаса изобличал в нем немца, и уже одно это восстановило против него Джона Уэста.

Андреасу явно было не по себе. По-английски он говорил с трудом, и его, видимо, что-то угнетало. Он поговорил с миссис Моран о погоде, а когда эта тема иссякла, Нелли попыталась навести разговор на музыку, но из этого тоже ничего не вышло. Тогда разговором овладела Мэри, оживленно и уверенно перескакивая с одной темы на другую, и скоро все, кроме гостя, почувствовали себя свободнее.

Джон Уэст не спускал глаз с красивого, но сумрачного лица Андреаса. Его неприязнь к нему все росла. Ясно, что этот смазливый скрипач зарится на деньги Марджори — на его, Джона Уэста, деньги. Сразу видно — дамский угодник, вон как уставился на Мэри: можно подумать, что это ей он хочет сделать предложение. И в глаза тебе не смотрит. Нет, Марджори не откажется от карьеры ради этого расфуфыренного хлыща.

Джон Уэст перевел взгляд на Марджори. Видно, по уши влюблена в своего ненаглядного. Но что нашел в ней этот сердцеед? Она некрасива; коротко остриженные волосы точно бахрома обрамляют ее круглое лицо, да и толстые ноги, теперь, когда носят юбки выше колен, едва ли кажутся ему привлекательными. Ясно, что Андреасу нужны деньги Марджори. Но он их не получит! Никогда немец не станет наследником его миллионов!

После обеда Джон Уэст обратился к дочери: — Марджори, я хотел бы поговорить с тобой в музыкальной комнате.

— Хорошо, папа, сейчас иду.

Войдя в музыкальную комнату, Уэст сел на стул у рояля.

— Садись, — сказал он. — Почему ты хочешь отказаться от своей карьеры и выйти замуж за этого… Андреаса?

— Потому что я люблю его.

— Любишь? Ты не знаешь, что… А он-то тебя любит?

— Ну конечно, любит: он хочет жениться на мне.

— А не приходило тебе в голову, что он хочет жениться на тебе из-за денег?

Марджори Уэст была уязвлена таким недостойным подозрением и ничего не ответила.

Она знала о причине отчуждения между родителями и, уезжая в Европу, радовалась, что избавится от гнетущей обстановки, царившей в доме. Марджори горячо любила мать, пока не узнала о том, как она изменила отцу и как родила Ксавье. Тогда любовь ее к матери сменилась возмущением и жалостью и между ними возникла непреодолимая стена. Тяжелый нрав отца всегда отталкивал ее. Она питала к нему лишь уважение, смешанное со смутным страхом. Никогда она не решилась бы обратиться к нему за советом. Можно было предвидеть, что именно так он и будет разговаривать с ней. Но она не даст ему разлучить ее с Паулем.

Марджори сидела молча, избегая взгляда отца. Затем она встала, гордо подняла голову и вызывающе посмотрела на него.

— Пауль хочет жениться на мне потому, что любит меня. Не говори про него гадостей.

Пауль Андреас пользовался большим успехом у женщин, и Марджори по уши влюбилась в него чуть ли не с первого взгляда. Сначала он был равнодушен к ней, но потом, когда они познакомились поближе, он объяснился ей в любви и предложил руку и сердце. Она была счастлива, но несколько удивлена: вокруг Пауля было столько хорошеньких девушек, и ей казалось, что он мог бы выбрать любую из них, если бы только пожелал.

— Но он же немец. Почему ты не сказала мне об этом вчера?

— Я и не подумала об этом. При чем тут национальность?

— Немцы — скверный народ. Беда в том, что ты войны не помнишь. Моя дочь никогда не выйдет за немца!

— Немцы — хороший народ. Подумай, сколько великих музыкантов и ученых они дали миру. Пауль говорит, что пропаганда, которая велась во время войны, — это сплошная клевета. И все равно, папа, я совершеннолетняя, и если я хочу выйти замуж за Пауля, то ты не можешь запретить мне!

— Не говори со мной таким тоном. Я повторяю, моя дочь не выйдет за немца.

— А если я тебя не послушаюсь?

— Тогда я оставлю тебя без гроша. Андреас зарится на твои деньги, но он их не получит!

— Пауля не интересуют деньги. Он любит меня. А мне не нужны твои деньги, если ты так говоришь.

Джон Уэст встал и подошел к ней. Он заговорил мягче, в примирительном тоне. — Но разве ты не видишь, девочка, что ему нужны только твои деньги? Зачем жертвовать ради него своей карьерой? Через год-два ты кончишь учиться. Перед тобой блестящая будущность. Ты станешь знаменитостью, будешь зарабатывать уйму денег. А выйдя за него замуж, ты лишишься всего.

Эти доводы не произвели на Марджори никакого впечатления. Встретив Пауля, она сразу отказалась от мечты стать знаменитой скрипачкой. Марджори знала, что она одна из лучших учениц в консерватории, но чтобы стать знаменитостью, нужны еще настойчивость и талант, а ей казалось, что именно этих качеств ей и не хватает. Она начала пренебрегать занятиями. Первая любовь поглотила все ее существо.

— Я откажусь от всего ради Пауля. Я хочу выйти за него замуж, иметь детей. Это право каждой женщины. Я не брошу музыку, но больше всего на свете я хочу быть женой Пауля.

Джон Уэст почувствовал смутное желание обнять дочь, по-отечески поговорить с ней, убедить ее внять доводам рассудка, сказать, что любит ее и думает только о ее счастье и успехе в жизни, но это было не в его силах. Он уже не был способен на дружеские отношения со своими детьми и не терпел с их стороны никаких противоречий.

— Ты сама не понимаешь, что делаешь, — сердито сказал он. — Можешь передать Андреасу, что ему не о чем говорить со мной. Немец не женится на моей дочери. Поразмысли над этим и образумься. Я ухлопал уйму денег на твою музыку и не позволю тебе губить свою карьеру из-за этого… этого пройдохи. Подумай хорошенько. А если не послушаешься меня, ни ты, ни Андреас не получите от меня ни гроша.

Джон Уэст резко повернулся и вышел из комнаты.

В гостиной он с мрачным видом уселся читать газету в ожидании Ренфри, с которым собирался потолковать о политических делах.

Вся семья между тем собралась в музыкальной комнате. Марджори успела шепнуть Паулю, что отец сегодня не хочет разговаривать с ним. Она все ему расскажет после.

Пьесы Дворжака, которые Марджори играла по просьбе Джона, звучали грустно и жалобно; Мэри почуяла что-то неладное и догадалась, в чем дело. Потом завели граммофон и прослушали симфонию Бетховена и несколько произведений Крейслера.

А в это время между членами муниципалитета Ренфри и Джоном Уэстом происходил серьезный разговор. Речь шла о предстоящих дополнительных выборах и, в частности, о лейбористском кандидате Морисе Блекуэлле. Джон Уэст заявил, что его нужно убрать во что бы то ни стало.

— Брось, Джек. Блекуэлл слишком популярен. Он выдвинут кандидатом, а рабочие округа Фицрой всегда будут голосовать за лейбориста, даже если кандидатом от них будет сам дьявол.

— Нет, Блекуэлл провалится, если мы сумеем доказать, что он коммунист. Тогда мы заставим лейбористов снять его кандидатуру и выдвинуть другого кандидата.

Решение об исключении коммунистов из лейбористской партии, недавно принятое на ежегодной конференции, дало в руки Уэста сильное оружие. Он хотел устранить Блекуэлла. Того же добивался и архиепископ Мэлон. Сообщив архиепископу о том, что ему не удалось предотвратить выдвижение кандидатуры Блекуэлла, Джон Уэст сказал, что у него есть план, который еще может поправить дело. Архиепископу план понравился. Понравился он и Ренфри: — Вот это здорово, Джек. Как бы нам это устроить?

— Еще точно не знаю. Может быть, заставить кого-нибудь из красных заявить, что Блекуэлл тайно состоит в компартии? Кстати, вероятно, так оно и есть. У красных туго с деньгами, и их можно купить, как и всех других. Ты сумел бы это сделать?

Ренфри выпятил грудь и немилосердно задымил большущей сигарой. — Попробую. Этот Джим Мортон, говорят, неплохой парень, хоть он и красный. Беден, как церковная мышь. Его можно уломать. Я поговорю с ним, если хочешь.

— Валяй, только будь осторожен. Не верю я этим коммунистам. На случай если наш план не удастся, мы выставим против Блекуэлла независимого лейбористского кандидата. А ты уговори этого Мортона заявить, что Блекуэлл коммунист, номер билета такой-то… ну там еще кое-какие подробности, чтобы все поверили. Я заплачу Мортону, окажем, пятьдесят фунтов. Но сначала ты все же попробуй предложить ему меньше. Я не хочу, чтобы слишком много моих денег перешло в карманы красных.

Проводив Ренфри, Джон Уэст отправился спать. Он разделся, положил револьвер под подушку и лег. Почти час он лежал с открытыми глазами, прислушиваясь к шелесту ветерка в вершинах сосен, и размышлял о своем разговоре с Марджори. Снизу доносились звуки музыки, гул голосов, временами смех.

Немного погодя в соседнюю комнату вошла Нелли. Джон слышал, как она разговаривала с Ксавье, с этим сыном каменщика, с этим приблудным мальчишкой, которого она любит больше, чем своих законных детей, детей Джона Уэста. Как нехорошо у них в доме! Временами он тосковал по любви Нелли, по ее дружескому участию, но всячески подавлял в себе это чувство. Нелли разрушила его семейный очаг и должна нести наказание. Он будет справедлив, но прежде всего должен проявить твердость характера. Он не допустит, чтобы его семья распалась, он будет направлять ее, руководить ими всеми, кроме этого ребенка, — за него он не отвечает. Его совесть чиста, он кормит его, поит, дает образование. Ни на что больше этот мальчишка, как и Нелли, не может претендовать. Он более чем справедлив. Но с Марджори дело обстоит сложнее. Глупая девочка хочет пожертвовать своей карьерой ради какого-то хлыща, да еще хуже того — немца. Ну что же, ему только придется образумить ее, вот и все.

Так размышлял Джон Уэст, пока не задремал. Сегодня он лег поздно. Обычно он укладывался в десять, кроме субботних вечеров, когда бывал на стадионе.

Он уже засыпал, когда снизу, видимо с веранды, донеслись приглушенные голоса. Он приподнялся и стал слушать. Шептались два голоса, мужской и женский. Это, конечно, Марджори и ее немец. Этого еще не хватало — спать не дают! Он напряг слух, но не мог разобрать, о чем они говорили. Марджори как будто плакала, а немец старался утешить ее.

Он поднялся с постели, босиком на цыпочках подошел к балкону и стал слушать.

— Пауль, ведь ты любишь меня? Ты не допустишь, чтобы это разлучило нас, ведь правда же, Пауль?

Голос Марджори, взволнованный и страстный, теперь был отчетливо слышен. Он не разобрал, что ответил Андреас, но до него все еще доносился плач Марджори. Затем раздался звук поцелуя и шепот: «О Пауль, Пауль, дорогой, я люблю тебя. Не покидай меня, Пауль».

Внезапно острая ненависть к Паулю Андреасу пронизала все существо Джона Уэста. Этот немец играет любовью его дочери, он губит ее карьеру лишь потому, что хочет завладеть его деньгами. Пока я жив, этому не бывать, немецкий выродок!

Джон Уэст слышал их тяжелое дыхание и вздохи. Обнимаются и целуются там в темноте под беззвездным небом. Гнев и ревность разгорались в Джоне Уэсте. Впервые он подумал о том, что его дочери выросли, что они могут любить и быть любимыми.

Его голос неожиданно разорвал тишину: — Марджори, иди спать! Ты что — хочешь поднять весь дом?

На мгновение внизу воцарилось молчание, потом послышался голос Марджори: — Извини, папа, я не знала, что ты не спишь.

— Ну, теперь ты знаешь. Очень жаль, что некоторые люди так злоупотребляют гостеприимством.

Джон Уэст снова улегся в постель; с веранды больше не доносилось ни звука. Он был раздражен, в голове носились горькие мысли. Долго не мог он заснуть. Не о лейбористской партии и Морисе Блекуэлле думал он, а о том, как расстроить планы Пауля Андреаса, посягнувшего на любовь его дочери и на его деньги.

* * *

Несколько дней спустя, ясным весенним утром Джим Мортон шел по Бурк-стрит. Судя по внешнему виду, трудно было представить себе человека, менее отвечавшего тому значению, какое придавали ему Джон Уэст и Ренфри. Солнце и тепло не могли приободрить Джима Мортона, он слишком устал и — хуже того — под ложечкой сосало от голода. Джим был высок и строен, но очень худ и явно истощен. Пиджак и брюки на нем были от разных костюмов, но довольно опрятны, хоть и поношены, каблуки стоптаны, и он прихрамывал — правая подошва насквозь прохудилась, и нога касалась асфальта. К тому же он был еще и небрит.

Джима Мортона огорчало положение в австралийской коммунистической партии. Через год после того, как ее создали Перси Лэмберт и его сторонники, она распалась из-за отсутствия единой политической линии. Хотя затем она была реорганизована, но Лэмберт не вступил в нее, так как пришел к убеждению, что создание коммунистической партии в Австралии преждевременно. Все же он остался неофициальным руководителем той горстки людей, которые составляли партийную организацию штата Виктория.

Джима Мортона одолевали сомнения. Ему казалось, что борьба безнадежна. Он не был Томом Манном, но слыл неплохим организатором. Помимо обычной работы — продажи брошюр, выступлений на берегу Ярры и агитации среди безработных, — ему поручили проводить в профсоюзах линию партии. Он должен был по возможности оказывать влияние на профсоюзное руководство при решении важнейших вопросов. Эта задача оказалась очень трудной, ибо его влияние было невелико.

Он шел, прихрамывая, и держал руку в кармане, зажав в ней последнюю шестипенсовую монету, как бы опасаясь, что она может выскочить из кармана и потеряться.

Давно ли он бежал из ветхой лачуги в Новой Зеландии, куда родители привезли его из Ирландии ребенком? Давно ли бежал из дому и пустился в плаванье вокруг света? Казалось, с тех пор прошла целая вечность, долгий путь проделал он, прежде чем остался с шестью пенсами в кармане.

Давно ли он сидел в тюрьме за то, что поднял бунт на корабле? Давно ли сошел на берег в Мельбурне, когда ему осточертело море, пробавлялся случайной работой и наконец обосновался на суше? Давно ли от нечего делать пошел в воскресенье на берег Ярры и слушал, как неугомонный Джо Щелли призывал своих многочисленных слушателей организоваться и действовать, чтобы приблизить день, когда бедные и угнетенные восстанут и сбросят ярмо ненавистного «господствующего класса»? Давно ли имя Ленина пламенем возгорелось в его груди? Давно ли он вступил в коммунистическую партию?

Он в нерешительности остановился на углу перед рестораном. Он уже догадывался, что слабость и сосущая боль под ложечкой происходят не только от отсутствия курева, но и от голода. Когда он курил в последний раз? Чего бы он не дал сейчас за одну затяжку! Только позавчера он с жадностью выкурил последнюю папиросу, а кажется, что с тех пор прошла целая вечность.

Он сделал над собой усилие и собрался с мыслями. Вот что он сделает: истратит пять пенсов на чашку чая и пирожок с мясом в дешевом кафе напротив, а потом, чтобы не чувствовать себя полным банкротом, с одним пенни в кармане, пойдет к витрине редакции «Века» посмотреть объявления о найме. Ему нужно заработать денег, чтобы расплатиться за комнату, немного подкормиться и починить обувь. Значит, партийной работой ему придется заниматься лишь в свободное время. Человек не может творить чудеса, ему нужно жить. Со сбора средств на митингах сигарет не купишь. Брось ты все это, дружище Джимми. Какое дело рабочим, что ты дошел до точки, что у тебя не заплачено за квартиру, что ты весь обносился? Он пожал плечами. Пойти съесть пирожок и выпить чаю. Может, настроение подымется.

Джим только хотел сойти с тротуара и пересечь мостовую, как вдруг прямо на него наехала большая автомашина. Он отскочил назад. Машина резко затормозила у тротуара, из нее вышел мужчина в котелке и с толстой сигарой во рту и направился к чертыхающемуся Мортону. Тот сразу узнал Ренфри, репутация которого была ему хорошо известна.

— Вы Джим Мортон?

— Да, но из этого не следует, что на меня можно наезжать! — сердито сказал Джим.

Ренфри добродушно похлопал его по плечу. — Ну где там! И не задели. За рулем сын сидит, горяч малость. Я искал тебя. Мы едем, а он и говорит: «Вон Мортон, на углу стоит». Легок на помине, — говорю. — Я — Ренфри. Небось слыхал?

— Слыхал, — буркнул Мортон, немного поостыв.

— Пойдем выпьем?

Мортон был в нерешительности. Кто это сказал — Генри Лоусон, кажется, — что голодному человеку часто предлагают выпить, но редко поесть.

— Ладно, — согласился он, и Ренфри, крепко взяв его под руку, повел в бар.

— Ты что будешь пить?

— Виски с содой. — Мортон подумал, что от пива его сейчас стошнило бы, а виски, может быть, подбодрит.

Мортон знал, что Ренфри влиятельная фигура в лейбористской партии — ставленник пресловутого Джона Уэста. Ренфри заказал две порции виски и облокотился на стойку, перекатывая незажженную сигару из одного угла рта в другой.

«Прав Дарвин, — подумал Мортон. — Сущая обезьяна. Интересно, что ему от меня нужно».

— Просто вчуже обидно, что такой умный парень ходит оборванцем. Того и гляди, из штанов вывалишься, — сказал Ренфри сочувственно.

Мортон не спеша глотнул виски, ему обожгло внутренности, потом ударило в голову. Когда мысли прояснились, он ответил:

— Пока еще не вывалился!

— Такой парень, как ты, далеко может пойти в любом деле. Язык у тебя хорошо подвешен, да и грамотный ты. Я могу дать тебе работу на швейной фабрике у Джека Уэста. Я там директором.

Мортон промолчал.

— Брось ты якшаться с красными. Что это тебе даст?

— Боюсь, что очень немного.

— То-то. Почему бы тебе не вступить в лейбористскую партию? Будешь работать со мной, а я тебя устрою на фабрику. И в парламент проведу. Я уж постараюсь, чтобы Джек Уэст протолкнул тебя туда.

Джим Мортон все потягивал виски. Оно немного подкрепило его, и он чувствовал себя лучше. Слова Ренфри заинтересовали его. Мортону, как и большинству руководителей рабочего движения, Джек Уэст представлялся таинственной силой, действующей за кулисами. Он слышал, что Уэсту принадлежат спортивные залы, ипподромы и бог весть что еще, что он разбогател на тайном тотализаторе, который некогда держал в Керрингбуше.

Мортон решил разузнать, что за всем этим кроется. — Неужели это так просто? — спросил он.

— А то как же? За Джеком Уэстом всегда последнее слово, когда выдвигают кандидатов. А если кто-нибудь идет не так, мы подтасовываем бюллетени. — Ренфри вынул сигару изо рта и расхохотался, хлопнув Мортона по спине и чуть не расплескав его виски.

— Понимаю. Но не станете же вы это делать для меня даром.

— Нет, не совсем. Тут есть один тип, который дает деньги коммунистам. Подписывается «Номер девять» в красной еженедельной газете «Рабочий». Его статьи печатаются чуть ли не в каждом выпуске. Ты не знаешь, кто он такой?

— Понятия не имею.

— Не Блекуэлл ли? Он выступал против исключения коммунистов из лейбористской партии.

— Нет, Блекуэлл не состоит в коммунистической партии.

— Ну, а мы думаем, что состоит.

— Кто это — мы?

— Я и Джек Уэст.

— Ну, так вы ошибаетесь.

— А хоть бы и так. Если бы ты заявил, что Блекуэлл коммунист, он провалился бы на выборах.

«Вот оно что, — подумал Мортон. — Хотят доказать, что бедняга Морри — коммунист, каково?» — Так чего же вы хотите от меня? — спросил он.

— Вот чего, — Ренфи наклонился к Мортону, оглянувшись по сторонам с видом заговорщика. — Я дам тебе пятьдесят фунтов, если ты письменно подтвердишь, что Блекуэлл и есть «Номер девять». Он побил нашего кандидата на предварительных выборах. Если мы докажем, что он член компартии, его кандидатуру снимут, и это место получит наш кандидат. Официальный лейбористский кандидат наверняка пройдет.

— Пятьдесят фунтов — это немало. Видно, вам очень приспичило свалить Блекуэлла.

— Да, он нам очень мешает.

— И будет мешать, если я не соглашусь?

— Это еще неизвестно. Если мы не сумеем доказать, что Блекуэлл красный, мы выдвинем против него своего человека как независимого. А шайка Тэннера поможет нам в избирательной кампании.

«Ну и болтливый же ты дурак, — подумал Мортон. — Всемогущий Уэст мог бы выбрать себе в помощники кого-нибудь поумнее».

— Давай выпьем еще по одной, — сказал Ренфри, убежденный, что дело у него идет на лад. — Ты только сделай это для нас — не пожалеешь. Рабочим твоим плевать на все это. Стадо баранов. Переходи к нам. Пятьдесят фунтов и хорошее место. Начальником будешь. Мало кто получает такие предложения.

Джим Мортон залпом проглотил виски. Довольно с него. Деньги ему пригодились бы, но не такого сорта. Лучше убираться отсюда подобру-поздорову да пойти рассказать все Морри Блекуэллу и Перси Лэмберту.

— Дело нешуточное, — сказал он. — Мне нужно подумать.

Ренфри начал было его уговаривать, но под конец сказал:

— Ну, ладно, даю тебе сроку до завтра. Давай встретимся у ратуши в Керрингбуше в десять вечера. Я принесу пятьдесят фунтов и бумагу, которую ты подпишешь.

Мортон постоял немного, глядя вслед удалявшейся машине, затем поспешил в другую сторону и вошел в кафе. Он жадно проглотил пирожок, бросая завистливые взгляды на бифштекс по-гамбургски, который уплетала толстуха, сидевшая напротив него. Выйдя из кафе, он направился в магазин театрального реквизита, где Перси Лэмберт служил приказчиком.

Дождавшись ухода покупателя, Мортон подошел к прилавку. — Можно тебя на минутку, Перси?

Лэмберт увел Мортона в заднюю комнату и там выслушал его рассказ. Когда Мортон кончил, Лэмберт тихо свистнул, вышел в магазин и позвонил по телефону.

Перси Лэмберт мало изменился, только пополнел немного да в поредевших волосах появилась седина. Он все еще пользовался большим влиянием в коммунистической партии и, работая в Совете профсоюзов, тесно сотрудничал с Мортоном.

— Морри сейчас придет.

— Отлично. Что же нам делать, как ты думаешь? — спросил Мортон.

— Я думаю, тебе следует пойти завтра в условленное место и еще немного поволынить. Мне кажется, это нам поможет не только добиться переизбрания Морри, но и дискредитировать, а может быть, и выгнать Ренфри. Встреться с Ренфри и притворись, будто готов сделать, что он просит, но протяни еще несколько дней. Тогда мы поближе к выборам выпустим листовку, разоблачающую Ренфри и Уэста, и опубликуем всю эту историю. Дотянем до последней минуты, чтобы не дать им времени ответить.

Только теперь Джим Мортон понял, что ввязался в рискованное дело. Перспектива столкнуться с шайкой Тэннера ему очень не нравилась. На душе стало тревожно.

— Недурен план, Перси. Посмотрим, что скажет Морри.

Лэмберт загорелся. — Ведь такой случай может подвернуться раз в жизни! Мы выведем Ренфри и всю банду Уэста на чистую воду и крепко ударим по ней. Они разлагают рабочее движение. Вот случай подорвать их политическое влияние. После этого подавляющее большинство рабочих и даже кое-кто из лейбористов, попавших в лапы Уэсту, поддержат Морри. Ренфри, кажется, сказал, что собирается использовать банду Тэннера? Тогда нам, пожалуй, надо иметь при себе оружие. У тебя есть разрешение?

— Нет.

— Все равно, захвати револьвер.

— Пустяки.

— Нет, не пустяки. Дело будет жаркое.

В магазине послышались шаги.

Лэмберт выглянул за дверь. — A-а, Морри, заходи.

Морис Блекуэлл вошел в комнату, снял шляпу и сел на стул, принесенный Лэмбертом. Блекуэлл был среднего роста, не худ и не толст, с круглым добродушным лицом; на широкий лоб его свисала кудрявая прядь волос. Одет он был просто — в черный, очень старомодный костюм. Наружностью он походил на степенного семьянина из среды интеллигентов, каковым и был на самом деле, но люди, близко стоявшие к нему, знали, что он обладает недюжинной энергией, мужеством и всегда твердо отстаивает свои убеждения. Он примыкал к левому крылу лейбористской партии и вел ожесточенную борьбу против влияния Джона Уэста и архиепископа Мэлона. На недавнем съезде он приложил все усилия, чтобы помешать исключению коммунистов из лейбористской партии.

— Что случилось, Перси? — спросил Блекуэлл.

Он молча выслушал Мортона и Лэмберта.

— Да, мы будем бороться с ними, Перси. Не могу сказать, чтобы я целиком одобрял такой способ дурачить Ренфри: это опасный человек. От него можно всего ожидать. Я предпочел бы бороться с ним и Уэстом только политическим оружием. Но все же, по-моему, план может удасться, и я не буду вам мешать. — Затем Блекуэлл обратился к Мортону: — Ты, я думаю, понимаешь, Джим, как это опасно.

— Понимаю, Морри, но мне кажется, план Перси неплох, — подтвердил Мортон, впрочем, несколько нерешительно.

— И ты готов выполнить его? Ведь больше всех рискуешь ты сам.

— Думаю, что справлюсь. Во всяком случае, завтра вечером я должен встретиться с Ренфри.

Блекуэлл поднялся.

— Советую тебе обзавестись револьвером, — с улыбкой сказал ему Лэмберт.

— Нет, я не признаю насилия, ты же знаешь. Я буду бороться с ними по-своему.

На другой день Джим Мортон стоял перед ратушей Керрингбуша. Он невольно вздрогнул, когда большие часы на башне начали бить десять. Чувствовал он себя прескверно.

Не успел отзвучать последний удар, как подъехала машина и из нее вышел Ренфри. Он оглянулся по сторонам, потом подошел к Мортону.

— Идем, поговорим в машине, — сказал он.

Мортон помедлил немного, прежде чем последовать за Ренфри. Они сели на переднее сиденье. Мортон заметил, что сзади сидят еще двое. Несмотря на полумрак, он узнал сына Ренфри, коренастого парня с широким тупым лицом. Он обернулся и взглянул на второго седока. У того шляпа была низко надвинута на лоб, так что виднелись одни белые усы; руки он спрятал в карманы пиджака. Мортон не знал, что это Артур Уэст. Револьвер, который тот держал в кармане, был направлен в спину Мортона.

Мортон струхнул не на шутку. Как-то он выпутается из этой истории?

— Ну, ты надумал? — спросил его Ренфри.

— Да, но… — охрипшим от волнения голосом проговорил Мортон.

— Тянешь, чтобы содрать побольше?

— Грязное это дело.

— Что же здесь грязного? Твой Блекуэлл ни черта не стоит. Ты окажешь услугу рабочим, если поможешь избавиться от него.

Мортона возмутили эти слова, но он сдержался. — Во всяком случае, — сказал он, — я хочу получить за это побольше, никак не меньше сотни.

Мортон услышал, как человек с белыми усами пошевелился за его спиной. Бог знает, на что способны эти люди, если он будет слишком артачиться. Нужно поскорее выбираться отсюда.

Ренфри помолчал немного. — Ладно, — сказал он наконец. — Вот что мы сделаем. Ты не только заявишь, что «Номер девять» — это Блекуэлл, но и подпишешь письмо, в котором будет сказано, что он уже много лет состоит членом коммунистической партии. За это ядам тебе сотню фунтов. Договорились? И нечего больше ломаться, добром говорю тебе. А то — неровен час…

— Хорошо, я согласен, но…

— Вот и молодец! И послушайся меня, развяжись ты со своими красными. Всю жизнь будешь без штанов ходить, если останешься с ними. Встретимся завтра вечером, и я все приготовлю.

— Нет, завтра я не могу. У меня собрание. Давайте в пятницу вечером.

Ренфри сказал Мортону, где его ждать, и машина уехала, а сильно встревоженный Джим Мортон поплелся в город.

На следующий день после свидания Джима Мортона у ратуши Керрингбуша Мортон и Блекуэлл посетили председателя лейбористской партии штата Виктория.

Мортон заверил его, что «Номер девять» вовсе не Блекуэлл и что Блекуэлл никогда не состоял в коммунистической партии. Председатель, со своей стороны, заявил, что не допустит, чтобы Ренфри протащил кандидатуру ставленника Уэста. Было решено, что Мортон пойдет на свидание с Ренфри, и Лэмберт будет выполнять роль свидетеля, а если понадобится, то и защитника.

Перси Лэмберт стоял в темном углу, прижавшись к стене, и наблюдал за Джимом Мортоном, ожидавшим Ренфри под фонарем на противоположной стороне улицы. Лэмберт нащупал в кармане револьвер. Мортона страшило предстоящее свидание — и недаром: место, назначенное Ренфри для встреч, оказалось кондитерским магазином — одним из тайных притонов шайки Тэннера.

На узенькой уличке показались огни автомобильных фар. Ренфри вышел из машины, заговорил с Мортоном и вместе с ним свернул в переулок, на углу которого находилась лавка. Лэмберт пересек улицу и прошел мимо переулка, сжимая в кармане рукоять револьвера; Мортон, Ренфри и еще двое мужчин разговаривали на пороге открытой двери.

Лэмберт услышал голос Мортона: — Я не подпишу до тех пор, пока не получу деньги. — И ответ Ренфри: — Значит, не доверяешь мне?

Лэмберт снова прошел мимо переулка и остановился, напряженно прислушиваясь. Мортон, Ренфри и еще кто-то третий громко спорили. Лэмберт не знал, вмешаться ему или нет. Все что угодно может случиться. Наконец он услышал шаги по переулку и бегом бросился обратно через улицу. Из переулка вышел Мортон и, обогнав лавку, направился в сторону города. Как было условлено, Лэмберт повернул за противоположный угол и пошел Мортону навстречу.

Когда они сошлись, Мортон сказал: — Ну, с меня довольно, Перси. Их было трое. У всех револьверы в кармане. Один из них, по-моему, сам Пройдоха Тэннер.

— О чем вы договорились?

— Я договорился встретиться с Ренфри у станции Клифтон-Хилл в пять часов дня в воскресенье. Я сказал, что мне нужно еще подумать. Признаюсь, я здорово перетрусил.

— У нас уже есть все, что нужно. Ты больше не показывайся им, Джим. Я пойду сам и приведу с собой свидетелей. Посмотрю, кого они пришлют.

Через несколько дней после выборов в округе Фицрой Джон Уэст в бешенстве шагал взад и вперед по музыкальной комнате белого особняка. Возле рояля сидел перепуганный Ренфри.

— Я говорил тебе, будь осторожен, — отчитывал его Джон Уэст. — Я говорил тебе, не доверяй Мортону. А ты что наделал? Оставил ему копию письма! Да еще наболтал лишнее.

— Да нет же, Джек. Ничего я ему не говорил. Честное слово, ничего, — оправдывался Ренфри. — Я ему не доверял, как ты и велел мне.

— Как же не доверял! — Джон Уэст круто остановился перед Ренфри. — Откуда же им все это известно? — Он начал читать листовку, которую держал в руке:

«Лейбористский Таммани-холл. Станет ли лейбористская партия орудием бандитов? „Черная рука“ в Фицрое. Победа Блекуэлла на дополнительных выборах в Фицрое — это не только победа над якобы „независимым“ кандидатом, это победа над бандой „Черной руки“, орудующей в политической жизни штата Виктория.

Подпав под власть этой преступной банды, человек становится ее послушным орудием. Попробуйте только выступить против нее, пойти наперекор ее желаниям, и каждый знает, что вы счастливец, если у вас есть разрешение носить при себе оружие. Морис Блекуэлл выиграл историческую битву против этих бандитов…»

— Историческая битва! Я им покажу историческую битву!

— Плюнь ты на все это, Джек. Ведь все это было напечатано в коммунистической газете «Рабочий». Все это враки, и ничего такого я не говорил Мортону, — убеждал Ренфри, прибегая к уловке, получившей широкое распространение в последующие годы, особенно среди политических деятелей: нападать на коммунистов в надежде прикрыть этим свои злодеяния.

Но это объяснение не успокоило Джона Уэста.

— Если все это вранье, то откуда это взялось: «Во время одного разговора с Мортоном Ренфри сказал, что к его услугам шайка Пройдохи Тэннера, исполняющая определенные поручения в избирательных кампаниях…?» А что ты скажешь на это: «Упомянутая преступная организация вмешивается более или менее успешно вдело выдвижения кандидатов в лейбористской партии и возглавляет ее пресловутый букмекер Ренфри, за которым стоит зловещая, скрывающаяся в тени фигура — всем известный мельбурнский миллионер, в течение многих лет широко финансирующий политические кампании…»?

— Это про тебя, Джек.

— Да, про меня, — з арычал Джек Уэст, — а вот это про тебя: «Хвастливый пустозвон, тщеславный, самодовольный болтун». На счет тебя-то они правы. Они только забыли написать, что ты еще и набитый дурак!

— Брось, Джек!

— Нет, это ты брось. Тут пишут, что тебя выгонят из лейбористской партии. А я говорю тебе — не выгонят.

— Правда? Ты это уладишь, Джек?

— И не подумаю! Ты пойдешь и сам подашь в отставку. А потом, перед выборами в муниципалитет, я устрою, чтобы тебя приняли обратно, и ты выставишь свою кандидатуру. И впредь ты будешь работать только в Керрингбуше. Это было мое последнее серьезное поручение тебе.

— Ты уж больно строг, Джек.

— Ничего я не строг. Ты нажил на мне целое состояние — и, уж наверно, порастряс его, — и еще не было дела, которого ты не испортил бы.

— Ну, уж это ты преувеличиваешь, Джек.

— Вместо того чтобы провалить Блекуэлла, ты помог ему победить. Сообщения в газетах о ходе предвыборной кампании сильно повредили мне — и все это твоя вина. А теперь еще эта листовка! Я предупреждал тебя после твоей первой встречи с Мортоном, что здесь может быть ловушка, а ты дал ему одурачить себя. Вот послушай. — Он снова со злобой начал читать листовку: — «Не следует забывать, что многие члены этой банды состоят в организациях лейбористской партии и что в густо населенных районах, прилегающих к Керрингбушу, их слово — закон». А дальше еще хуже: «Один оратор за другим, один политический деятель за другим, которых хвастливый букмекер объявил своими приспешниками, поддерживали кандидатуру Блекуэлла. Разоблачению попытки подкупить Джима Мортона было уделено видное место в двух последних предвыборных речах Блекуэлла. Возмущенные мошенническими уловками бандитов, сторонники лейбористской партии теснее сплотились вокруг Мориса Блекуэлла. Тамманизм потерпел крах».

Хотя Джон Уэст прочел все уничтожающим тоном, но гнев его уже улегся. Он не мог долго злиться на Ренфри, к которому относился с презрительным снисхождением.

Разумеется, давно пора было перестать пользоваться услугами Ренфри в важных делах. Больше этого не повторится!

— Все равно, Мортону это не сойдет с рук, — продолжал Джон Уэст. — Мы предложили помочь ему, если он поможет нам. Впредь мы будем знать, как верить коммунистам. Это угроза для общества. Мы покажем Мортону, как обманывать нас. Нет, нет, Ренфри, я поговорю о нем с Фрэнком Лэмменсом.

— Я сам это сделаю, Джек. Мне нужно расквитаться с ним.

— Нет, Ренфри, предоставь это Фрэнку. А сам пока держись в тени.

* * *

Марджори Уэст стояла у рояля и играла на скрипке. Она играла «Муки любви». Тоска была в звуках скрипки, тоска щемила сердце.

Слеза скатилась по щеке Марджори и упала на скрипку. В комнату вошла Мэри и села у высокого окна, освещенного последними лучами заката, вытянув стройные ноги.

Она пришла прямо с теннисной площадки. Короткая белая юбка едва доходила до колен. Пряди огненно-рыжих волос выбились из высокой прически.

Когда скрипка всхлипнула в последний раз и умолкла, Мэри, не замечая слез Марджори, воскликнула: — Ну что это за жизнь! Теннис, обед, танцы, сон, завтрак, опять теннис, или церковь, или благотворительный базар. Боже мой!

Марджори, стараясь подавить волнение, ничего не ответила.

— Что за жизнь, — повторила Мэри с наигранно скучающим видом. — Если тебе надоест теннис, можешь поехать верхом — и в знак протеста сидеть в седле по-мужски. Теннис, верховая езда, танцы. Все это так же нудно, как охота, стрельба, рыбная ловля. Вот проклятье родиться среди праздных богачей. Еще куда ни шло, если твой отец почтенный банкир или еще что-нибудь в этом роде. Нужно видеть, как эти старые ханжи смотрят на тебя. — Мэри встала и заговорила в нос, мимикой и голосом подражая «старым ханжам»: «Да, она недурна, но ведь ее отец разбогател на тотализаторе, подумайте только, милочка, на тотализаторе!» Если бы только я могла заняться чем-нибудь полезным, работать в конторе или на фабрике. Воображаю, что сказал бы отец! — Она выпрямилась и довольно удачно изобразила Джона Уэста: «Мэри, я знаю, что для тебя лучше. Если ты не послушаешь меня, я оставлю тебя без гроша. Тебе только надо быть красивой и чтобы все говорили: „Это дочь Джона Уэста. Посмотрите, какая она хорошенькая“». Боже мой, что за жизнь!

Мэри бросилась на кушетку, стоявшую у стены, потом села, обхватив руками колени, и задумалась; Марджори все так же молча сидела, прислонившись к роялю.

Вошла Нелли Уэст. Не считаясь с модой, она по старинке носила длинные платья. Ей было уже под пятьдесят, и с ее все еще красивого лица не сходило выражение угрюмой скорби.

Все утро она пролежала в постели, жалуясь на боль в пояснице. Она все еще носилась со своей болезнью, хотя никто в доме не принимал этого всерьез.

— Ради бога, Мэри, сколько раз я просила тебя не сидеть, задрав ноги. Ты уже взрослая девушка, а не школьница.

— Ну ладно, мама, — ответила Мэри, меняя позу.

Нелли пришла, чтобы поговорить с Марджори, рассчитывая застать ее одну. Она знала, что Марджори очень подавлена решительным отказом Джона Уэста «выдать дочь за немца». Решив не говорить о сердечных делах Марджори в присутствии Мэри, она только сказала: «Пора бы вам переодеться к обеду», — и вышла.

Нелли очень огорчало, что Марджори до сих пор не поделилась с ней своим горем. Она чувствовала, что ей так и не удалось вернуть доверие дочерей.

Мэри наконец заметила, что сестра расстроена до слез.

— Не унывай, Марго, — сказала она. — Разве дело уж так плохо?

— Очень плохо, — ответила Марджори и жалобно всхлипнула.

Мэри подошла к сестре и ласково обняла ее за плечи.

— Ты все горюешь, Марго. Не ешь и не спишь совсем. Почему бы нам с тобой не поговорить по душам? Пойдем сядем сюда.

Марджори покорно последовала за сестрой, и в сгущающихся сумерках они рядом сели на кушетку.

Долго сдерживаемая душевная боль Марджори прорвалась наружу в судорожных рыданиях. — Ах, что мне делать, Мэри?

Мэри крепко обняла сестру и дала ей выплакаться. Когда рыдания Марджори немного утихли, Мэри достала из кармана крохотный платочек и подала сестре. — На, возьми, Марго, вытри нос. Пореветь немножко — это очень помогает.

— Ничто мне уже не поможет, Мэри. Мне остается только умереть.

— Брось, Марго, что за мрачные мысли! — воскликнула Мэри, испуганная тоном сестры. — Неужели так плохо дело?

Марджори выпрямилась, делая отчаянные усилия овладеть собой.

— Скажи мне, Мэри, ты веришь, что это очень тяжкий грех, если любишь человека, любишь от души, по-настоящему — отдаться ему, хотя он тебе не муж? — Проговорив это, Марджори опустила глаза, избегая взгляда сестры, и спрятала голову у нее на плече.

— Нет, Марго, не верю. Наша религия иногда кажется мне слишком суровой. Я знаю, что, когда мне встретится человек, которого я полюблю, я буду… ну, я буду любить его. Не мучай себя. Только твое сердце может сказать тебе, настоящая ли это любовь, а настоящая любовь не может быть грехом.

— Я люблю его, я очень люблю его, и мне все равно, что говорит церковь. Но Мэри… Как мне сказать тебе? Мэри, у меня будет ребенок!

— Ах, бедная ты моя! А ты уверена?

— Да. Что же теперь будет со мной, Мэри? Во всем виноват отец. Я противилась Паулю до тех пор, пока папа не запретил мне выходить за него.

Мэри потрясло признание сестры, но она тотчас взяла себя в руки: Марго сейчас особенно нужна твердая опора. Мэри прижала к себе сестру еще крепче и сказала:

— Все это не так страшно, как тебе кажется. Ты любишь его и не сделала ничего дурного. Ты можешь сейчас же выйти за него замуж и вернуться в Европу. Там никто ни о чем знать не будет. Если он хочет жениться на тебе, — значит, он тоже любит тебя.

— Так говорит он, но папа уверен, что ему нужны только мои деньги.

— Ах, не слушай ты папу. Деньги — его кумир. Он думает, что все гоняются за его деньгами. — Мэри сама не вполне верила в бескорыстие Андреаса, но сейчас не решалась высказывать свои сомнения. Пауль должен вызволить Марго из беды, в которую она попала по его милости.

— А Пауль знает, что ты ждешь ребенка? — спросила Мэри.

— Да, я ему вчера сказала. Мэри, ты думаешь, он любит меня?

— Ну, конечно, дорогая. Только не говори папе, пока не говори. Напишешь ему после, из Европы.

— Я думаю, не поговорить ли мне с мамой.

— А я лучше придумала. Мы сегодня же скажем бабушке. Она поймет и поможет тебе. Бедная моя Марго, как тебе, должно быть, тяжело было держать это про себя. Все в конце концов уладится, вот увидишь. Сегодня же вечером пойдем и скажем бабушке.

Марджори немного успокоилась, хотя на душе у нее было смутно. Она вытерла глаза, и сестры, обнявшись, пошли наверх.

Накануне отъезда в Европу Марджори Уэст вышла замуж за Пауля Андреаса. Она тайно обвенчалась в ризнице пригородной католической церкви.

Вечером вся семья собралась на веранде.

Светлая летняя ночь дышала покоем, а в душе Марджори царило смятение. Где начались все ее горести? Где они кончатся? Как тягостно, как невыносимо горько и мучительно прошли для нее эти четыре месяца, проведенные дома, которых она ждала с таким нетерпением.

Марджори была глубоко религиозна и всегда мечтала о возвышенной, идеальной любви. Без благословения церкви она не мыслила брака, и никакие обольщения искушенного в любовных делах Андреаса не могли заставить ее изменить своей религии и своим мечтам. Но когда отец запретил ей выходить замуж за Пауля, она не устояла и отдалась страсти, которая овладела всем ее существом.

Будь ее отец более благоразумен, этого не случилось бы. А теперь все испорчено. И все ж она была счастлива, хотя сомнения в искренности Пауля не покидали ее.

Многое в Пауле было ей непонятно. Ведь он мог выбирать среди стольких женщин, а выбрал ее, не спеша и обдуманно. Отец, конечно, не прав, говоря, что Пауль зарится на его деньги! Правда, родители Пауля бедны, но они не всегда были бедными, их разорила война — даже продолжать занятия музыкой Паулю вряд ли удастся.

Версальский договор разорил Германию, говорил Пауль, но Германия вновь воспрянет и сокрушит своих врагов. Когда Марджори сказала Паулю, что вовремя войны и с той и с другой стороны было много лживой пропаганды, он возразил, что лгали только англичане, а немцы всегда говорили правду. Когда она утверждала, что немцы, по ее мнению, такой же хороший народ, как и англичане, он всегда отвечал, что немцы — величайшая нация на земле, нация арийцев. Он рассказал ей про одного человека по имени Гитлер, которого знает отец Пауля, офицер германской армии. Этот Гитлер когда-нибудь вырвет Германию из хаоса и поведет ее к мировому господству. Пауль говорил обо всем этом с таким ожесточением, что ей становилось страшно. Бедность его родины и его семьи, видимо, казалась ему унизительной, и он находил утешение в таких разговорах. Он твердо решил, что Германия во что бы то ни стало должна снова стать богатой. Может быть, он решил, что и семья его должна снова разбогатеть? Так твердо решил, что не погнушался бы жениться на деньгах? Она всегда гнала от себя эту мысль, упрекая себя в предательстве и подлости.

Милый Пауль, она все любила в нем — и его сентиментальные изъяснения в любви, и его неуверенную и не слишком талантливую игру, и его страсть цитировать Ницше и Шпенглера. Она расстроена, только и всего. Отец ее скряга, он воображает, что всякий, кто захочет жениться на ней или на Мэри, только гонится за его деньгами.

Пауль любит ее, иначе и быть не может!

Разве забыть ей, как с каждой неделей в ней крепло страшное подозрение, что она беременна. Первые порывы отчаяния сменились желанием бросить всем вызов: у нее будет ребенок, это — дитя любви. Почему Пауль сначала так бессердечно убеждал ее избавиться от ребенка, а потом с радостью согласился на ее предложение тайно обвенчаться?

Как непохожа была их свадьба на ее мечты! Пауль не был католиком, и поэтому, по правилам католической церкви, они должны были венчаться в ризнице; как убого, как унизительно совершался обряд венчания! Молодой священник, зная или догадываясь, в чем дело, старался проявить чуткость, но в каждом его жесте сквозила обидная снисходительность. Присутствовавшая на венчании мать все время плакала. Джон-младший был шафером и то и дело отпускал шуточки, даже притворился, что потерял кольцо. Джо и Мэри наблюдали спокойно и дружески. Мэри захватила с собой фотоаппарат и сняла новобрачных после венчания. Бабушка тоже была в церкви; деловитая и приветливая, она всеми силами старалась хоть немного поднять настроение.

Марджори Уэст мечтала о пышном обряде венчания в церкви, о торжественной мессе в сопровождении органа, о том, как в присутствии множества родственников и друзей отец поведет ее к алтарю, к Паулю и как за свадебным обедом будут произноситься красивые речи. И вот вместо всего этого ее ждала такая жалкая церемония, такая боль и горечь.

Когда они выходили из церкви, Пауль прошептал ей на ухо: — Не грусти, все обойдется. Жаль только, что у нас нет разрешения твоего отца.

Брачную ночь они проведут не вместе. Она будет здесь, а Пауль в гостинице, но завтра они соединятся на пароходе.

Разговор на веранде не клеился. Миссис Моран и Мэри усердно старались быть веселыми и вывести Марджори из задумчивости. Марджори, заметив, что мать украдкой вытирает глаза, сделала над собой усилие и заговорила с деланным оживлением: — Надеюсь, папа не пригласит этого ужасного Ренфри к ужину. Я уверена, что расхохочусь ему в лицо, если мне еще раз придется сидеть с ним за столом, слушать его пошлые разговоры и смотреть на его дурацкую сигару.

— Я не думаю, что мистер Ренфри потревожит тебя сегодня, — ответила миссис Моран. — Ему, кажется, крепко достается сейчас. Во всяком случае, из музыкальной комнаты доносятся раскаты сердитого голоса. А по-моему, мистер Ренфри очень забавен.

— Ренфри — неплохой парень, — проговорил Джо, думая о чем-то своем. Он сидел, наклонившись к столбу, устремив взор в надвигающиеся сумерки — как бы силясь найти в них разгадку семейной трагедии. — Немного чудаковат, только и всего.

— Милое чудачество, если судить по газетам от прошлой недели. Не понимаю, как папа может иметь с ним дело, — сказала Мэри.

— Ренфри работает у вашего отца еще со времени тотализатора в Керрингбуше. Они, кажется, учились вместе, — ответила миссис Моран. — Сдается мне, ваш отец приглашает его к ужину нарочно, чтобы поставить нас в неловкое положение. Он думает, что это очень смешно.

Вновь наступило молчание. На дорожке послышался хруст гравия под чьими-то осторожными шагами, и из темноты показался Андреас. Он робко подошел к веранде, как бы опасаясь, не случилось бы чего-нибудь в его отсутствие и не ждет ли его враждебный прием. Поздоровавшись со всеми, он сел рядом с Марджори.

Из парадной двери вышел Ренфри, закурил сигару и пошел к воротам, бормоча что-то себе под нос и, видимо, не заметив сидящих на веранде.

Становилось свежо, и миссис Моран предложила перейти в комнаты. В холле они встретили Джона Уэста. — Марджори, — сказал он негромко, — зайди на минутку в музыкальную комнату.

Все пошли в гостиную, а Марджори с сильно бьющимся сердцем последовала за отцом. Выдержит ли она его беспощадный допрос, очевидно предстоящий ей?

Джон Уэст включил свет, сел за круглый стол посреди комнаты и отодвинул в сторону вазу с цветами.

— Садись, Марджори.

Она поспешно пододвинула стул и села напротив него. Стыдясь своей беременности, она очень боялась, как бы кто-нибудь не обратил внимания на почти неприметную округлость ее фигуры.

— Марджори, вот тебе немного денег на дорогу, — сказал он, передавая ей небольшую пачку десятифунтовых бумажек.

Она молча взяла деньги.

— Почему ты такая грустная?

Она ответила не сразу. Нужно было солгать, как она никогда в жизни не лгала — искусно и убедительно. — Я хочу выйти замуж за Пауля, папа. Вот почему я грустная.

Трудно было выдержать его испытующий взгляд. — Ты уверена, что ты уже не вышла за него?

— Не понимаю, что ты этим хочешь сказать.

— Я хочу сказать, что в моем доме что-то затевают, о чем мне не докладывают, и это касается тебя и… и Андреаса.

Марджори не нашлась что ответить. Отец наклонился к ней. — Если ты ослушаешься меня, ты пожалеешь об этом. Я хочу оградить твои интересы, твою карьеру, твое счастье от этого немца, этого голоштанника, которому нужны только твои деньги. Забудь его. Когда вернешься домой и начнешь давать концерты, тогда и найдешь себе хорошего мужа, богатого, с положением.

— Ты придаешь слишком большое значение богатству и положению, папа, — сказала она. Потом пододвинулась к отцу и заговорила просительно: — Папа, разве ты не видишь? Я люблю Пауля и должна выйти за него замуж. Происхождение, религия и богатство — это еще не все. Будь благоразумен, прошу тебя.

— Я очень благоразумен. Я твой отец и знаю, что для тебя лучше. Пока я жив, ты не выйдешь за этого человека.

Нелепость этого разговора была так очевидна, что она чуть не расхохоталась и не выложила ему всей правды, но вовремя сдержалась. — Я поступлю так, как мне подскажет сердце, папа.

Джон Уэст встал, ухватившись обеими руками за край стола, Марджори выдержала его взгляд. Она смотрела на отца, на его подтянутую фигуру, седеющие волосы — он казался бы почти добродушным, если бы не глаза и рост. Одно мгновенье ей хотелось крикнуть: «Папа, ведь я же твоя дочь! Мне нужна твоя помощь. Я все расскажу, и ты поможешь мне», — но она знала, что это бесполезно.

Джон Уэст разделял участь всех деспотов: его безжалостная жестокость нередко вынуждала окружающих к обману. В начале разговора он хотел обойтись с Марджори ласково, по-отечески, но она противилась его воле — значит, он должен запугать ее, пригрозить суровой карой. Он наклонился к ней и сказал с расстановкой, подчеркивая каждое слово: — Здесь что-то затевается! В моем собственном доме уже целый месяц все в заговоре против меня. Я отлично вижу это по твоей матери и Мэри и по твоей бабке. Здесь что-то творится, и я этого не потерплю. Если ты ослушаешься меня или уже ослушалась, я оставлю тебя без гроша, и ты больше не переступишь порог этого дома!

Непреклонность, прозвучавшая в его словах, заставила сердце Марджори сжаться. Завтра она уезжает и, может быть, больше никогда не увидит своего отца, родной дом, свою семью. О боже, разве это ее вина? Пауль, Пауль, ты должен любить меня, ты должен быть добр ко мне!

* * *

Доктор Дженнер сидел в холле нового отеля «Атлантик» в приморском городке Кэрнсе штата Куинсленд. Стоял сезон дождей. Ночь была душная и тихая. Хотя Дженнер и привык к жаркому климату и благоразумно облачился в белую рубашку и брюки, духота угнетала его и лишала бодрости.

Он больше не состоял на службе у правительства штата Куинсленд и в Кэрнс приехал по поручению частной горнопромышленной компании. Его отказ капитулировать перед посулами и угрозами премьера Тэргуда стоил ему должности.

Доктора Дженнера только что посетил секретарь местного профсоюза горняков, приходивший просить его выступить перед отъездом на собрании рабочих. Секретарь рассказал и о делах, творившихся в Чиррабу. По его словам, Тэргуд, Рэнд и Мак-Коркелл жили под постоянным страхом разоблачения и были готовы на все, лишь бы пресечь нападки, которым они подвергались все чаще и чаще. Особенно настойчиво боролись против аферистов три человека. Один был уже мертв, второй сидел в сумасшедшем доме, а третьим был сам доктор Дженнер.

— Ваша жизнь в опасности, — прощаясь, предостерег горняк, — не выходите один по вечерам.

Не прошло и года после того памятного разговора с Тедом Тэргудом, как доктора Дженнера заменили другим геологом, который не только дал благоприятное заключение на ходатайство Рэнда, но впоследствии даже рекомендовал правительству приобрести шахты «Леди Джоан» и «Джилоуэлл» за сорок фунтов стерлингов и эксплуатировать их наряду с заводом в Чиррабу.

После того как шахты стали собственностью штата Куинсленд, управляющим завода назначили, как узнал сейчас доктор Дженнер, некоего Гаррарди, старого друга премьера Тэргуда.

Тэргуд и Мак-Коркелл, видимо, получили по солидному пакету акций богатейших рудников в Маунт-Айсе за то, что провели туда железнодорожную ветку за счет правительства, а позже, на средства Джона Уэста, приобрели и другие рудники в Маунт-Айсе. Руда потекла из Маунт-Айсы на завод в Чиррабу, где вся она, независимо от качества, оплачивалась по самой высокой цене. Гаррарди оказывал услуги также и Джорджу Рэнду. Рэнд собирал бедную руду, прогоревший кирпич из старых домен и разный другой хлам и сбывал его Гаррарди.

Заводу нужен был лес, и Гаррарди предложил правительству учредить компанию, которая поставляла бы лес исключительно из близлежащего правительственного заповедника. Премьер Тэргуд посовещался с казначеем Мак-Коркеллом, и компания была создана. На этот раз акции получил Данкен, который по-прежнему не в меру пил и слишком много работал.

Доктор Дженнер невольно жалел Данкена. Он глубоко уважал этого человека за его способности и долголетнюю безупречную службу, пока тот не попал в лапы к мошенникам в Чиррабу. Однажды Дженнер навестил Данкена и стал убеждать его, пока не поздно, развязаться с аферистами, но тот лишь уныло ответил: — Поздно, доктор. Мне тяжело терять чувство собственного достоинства и ваше уважение, но я человек конченный. Катастрофа неизбежна, и в этом виновато пьянство.

Гаррарди затеял еще одну аферу с участием Тэргуда, Мак-Коркелла и Рэнда. Он назначил своего брата заведующим заводской лавкой в Чиррабу, которая снабжала товарами горняков. Вскоре там начали появляться вещи, ранее в Чиррабу невиданные: дорогая посуда, столовые приборы и скатерти, нарядная мебель и декоративные вазы. Эти товары были не по вкусу и не по карману горнякам и залеживались на складе. Гаррарди, сообщив премьеру, что в заводской лавке скопилось огромное количество товаров, не находящих сбыта, просил разрешения продать их с аукциона. Разрешение тотчас же было дано.

Оказалось, что и этот отель «Атлантик» выстроен Рэндом, Гаррарди и Мак-Коркеллом, однако имена владельцев хранились в строгой тайне. Лес, цемент, сталь и другие материалы для постройки доставлялись с завода в Чиррабу, из управления лесным заповедником и управления железных дорог. Товары были распроданы по дешевке и каким-то путем, известным лишь самому Гаррарди, попали в «Атлантик», который скоро приобрел известность «самого шикарного отеля на Севере».

Но отель «Атлантик» пользовался успехом только среди пьяниц и картежников. Туристы и другие приезжие предпочитали останавливаться в таких местах, где по ночам их не тревожили пьяные крики и ссоры за картами.

Судя по шуму, доносившемуся из соседней комнаты и откуда-то сверху, доктор Дженнер мог заключить, что его гость отнюдь не преувеличивал. Это была его первая поездка в Кэрнс, с тех пор как был построен отель. Ему понравился его ультрасовременный вид, но теперь он решил, что в следующий приезд остановится в своей старой гостинице. И не только потому, что здесь было слишком шумно. Секретарь союза горняков, между прочим, рассказал также и о том, что всего несколько месяцев назад здесь убили одного человека, — по всей видимости, за то, что он осведомлял политических деятелей и прессу о злоупотреблениях в Мэлгарской горнорудной компании и на заводе в Чиррабу.

Этот человек когда-то служил бухгалтером на заводе. Когда Гаррарди вышвырнул его на улицу, он стал разоблачать аферистов. Последнее время он жил в отеле «Атлантик» и был завсегдатаем игорного зала. Однажды утром его труп нашли на тропинке под балконом. Никто не знал, что с ним приключилось. Может быть, была драка и он свалился с балкона.

Мгновенно возникли слухи, что его прикончили за то, что он болтал о скандальных делах в Чиррабу. Профсоюз горняков потребовал вмешательства полиции, но следователь дал заключение, что причиной смерти явился несчастный случай, и дело замяли.

Доктор Дженнер рано поднялся в свой номер, запер дверь и лег на кровать, защищенную от москитов сеткой. Но сон не шел к нему. Тревожные мысли не давали ему покоя.

Тэргуд со своей бандой искалечили его жизнь. Собирание улик против них превратилось для него в манию. Его до глубины души возмущали подлые аферы, из-за которых богатейшие месторождения руды в Австралии превращались в груды мусора и залитые водой ямы. Когда-то он верил, что лейбористская партия приведет Австралию к социализму, но это оказалось пустой мечтой. Его карьера ученого погибла. Теперь он работал на спекулянтов, искавших только быстрой наживы.

Из лейбористской партии его исключили. А ведь он, как никто другой, вправе был рассчитывать на избрание в федеральный парламент. В 1919 году он выставил свою кандидатуру в парламент штата Куинсленд, а в 1925 году при лейбористском правительстве был членом сената. Он собрал много голосов. Друзья предрекали ему, что он пройдет в федеральный парламент, но у Красного Теда были свои планы. Полгода тому назад ему представился случай осуществить их: был поставлен вопрос об исключении коммунистов из лейбористской партии. Доктор Дженнер отказался поддержать это предложение и заявил, что коммунисты — такая же социалистическая группа, как и лейбористы, и что все социалисты должны объединиться.

Никогда не забыть ему выражения злобного торжества на лице Тэргуда, когда съезд лейбористов по его предложению постановил исключить доктора Дженнера из партии.

Дженнер регулярно печатал статьи в еженедельниках, издаваемых лейбористской партией и влиятельным Союзом австралийских рабочих. Редакции этих журналов немедленно закрыли перед ним свои двери. Две брисбэнские газеты, всегда охотно помещавшие его научные статьи, отказались от его сотрудничества. Дженнер считал этот факт весьма знаменательным: одна из газет принадлежала Джону Уэсту. Связь Уэста с куинслендскими аферистами нелегко было установить, однако Дженнер сказал, что Уэст недавно нажил состояние, продав рудники в Маунт-Айсе английской компании за огромные деньги.

Трагична была и судьба другого члена лейбористской партии, которого объявили сумасшедшим. Говорили, что он придерживался «странного образа мыслей» и настаивал на расследовании связей некоторых лейбористских деятелей с Мэлгарской компанией и заводом в Чиррабу. Кончилось тем, что его посадили в сумасшедший дом.

Доктор Дженнер мучительно силился разгадать, какие тайные пружины действуют в горнорудной промышленности штата Куинсленд. Тревожные мысли, шум океана, крики, смех, топот ног в отеле — все это не давало ему уснуть до самого рассвета, когда он наконец забылся тяжелым сном.

Наутро он уложил чемодан и спустился в бар, где оказался первым посетителем.

— Хороший отель у вас, — сказал он буфетчице.

— Очень рада, что он вам понравился. Роскошный, ничего не скажешь. Говорят, самый шикарный на Севере. Мебель, гардины, посуда — все здесь первого сорта.

— Его владельцы, видно, предприимчивые люди. Кому он принадлежит?

— Не могу сказать вам… не знаю.

— Ну, вы-то, старшая буфетчица, должны бы знать, у кого работаете. Впрочем, это неважно.

Буфетчица огляделась вокруг и наклонилась к нему через стойку.

— Скажу вам по секрету: отель принадлежит Мэлгарской компании.

— Но ведь этой компании больше не существует. Она перешла к правительству штата.

Буфетчица искоса посмотрела на него. — Вы, видимо, славный человек, — сказала она, — но напрасно вы задаете так много вопросов. — Она кокетливо улыбнулась. — Много будете знать, скоро состаритесь. Понятно? — добавила она.

Она пристально посмотрела ему в лицо. Дженнер с самым равнодушным видом потягивал виски.

— Меня, в сущности, это вовсе не интересует. Просто захотелось поболтать с приятной дамой, — ответил доктор, делая малоудачную попытку полюбезничать.

Дженнер был высокий, видный мужчина, и буфетчица явно была польщена комплиментом.

— Вы знаете, кому раньше принадлежали мэлгарские рудники?

— Понятия не имею.

— Ну, за то, что вы такой милый, я вам скажу, чей это отель. Те самые люди, которым раньше принадлежали мэлгарские рудники, теперь владеют этим отелем, но я советую вам забыть об этом.

* * *

Когда Джон Уэст садился в трамвай, часы на здании почтамта пробили полночь. Так поздно он никогда не возвращался домой, даже по субботам. Сегодня он не поехал на стадион — ему не терпелось узнать результаты выборов в парламент штата Виктория. Он был в приподнятом настроении. Победили лейбористы, они получили абсолютное большинство, оставив позади национальную и аграрную партии.

Значит, Нед Хоран будет премьером, Том Трамблуорд — главным секретарем, Боб Джолли и другие «свои люди» — членами кабинета. Джон Уэст знал, что теперь его многочисленные предприятия будут под надежной защитой и развернутся вовсю.

Трамблуорд непременно должен стать главным секретарем кабинета. Несмотря на свою радикальную болтовню, Том самый податливый из всех. Он просто создан для этого поста и пользуется популярностью среди сторонников лейбористской партии. А этот пост — самый важный. Главный секретарь дает разрешение на устройство конноспортивных состязаний, в его ведении полиция, уголовное законодательство, тюрьмы. Если бы в те далекие времена он мог назначать министров, его тотализатор существовал бы и по сей день, а Скаковой клуб штата Виктория не вытеснил бы его теперь. Теперь все пойдет иначе, когда на месте ханжи Гиббона будет сидеть Том Трамблуорд.

Джон Уэст никогда не забывал прошлых обид или поражений. Скаковой клуб пожизненно лишил его права пускать своих лошадей на скачках! Правда, после войны клуб отменил это запрещение и открыл ему доступ на флемингтонские и другие скачки. Но его все еще не принимали в число постоянных членов. Его презирают за то, что он разбогател на тайном тотализаторе, и потому, что он устраивает состязания пони. Ну, теперь они у него попляшут! Скоро, скоро он будет орудовать на скачках не хуже их. Он им покажет, как пожизненно исключать его!

Трамвай, громыхая, приближался к Керрингбушу. Почти на всех линиях старая система была заменена новой, но по этому маршруту еще ходили те же самые вагоны, которые перевозили клиентов его тотализатора в девяностых годах.

Ночь была теплая, и Джон Уэст сел на открытой площадке.

В Виктории положение обеспечено. Теперь нужно удвоить усилия — добиться победы лейбористов на федеральных выборах, которые состоятся в будущем году, и протащить надежных людей в кабинет. Федеральный парламент скоро переедет из Мельбурна в Канберру, тогда труднее будет распоряжаться в нем, но если ввести побольше своих людей, все будет в порядке. Нужно добиться места в федеральном парламенте для Теда Тэргуда. Теперь, когда Рил умер, премьер-министром должен стать Тэргуд.

Хорошо, что в Виктории победили лейбористы. Поговаривают о недовольстве среди беговых наездников — бунтуют против частных ипподромов. Среди боксеров дело обстоит не лучше. Они требуют назначения правительственной комиссии. Пусть-ка теперь поговорят! Теперь Джек Уэст хозяин!

В трамвай вошел Ренфри. Он только что отпраздновал победу лейбористов. Увидев Джона Уэста, Ренфри нетвердыми шагами стал пробираться к нему через весь вагон.

— Хэлло, Джек, — закричал он, — слыхал результаты? Победа, черт возьми!

Сигара выскочила у него изо рта и, пытаясь поднять ее, он чуть не вывалился из вагона, но Джон Уэст успел схватить его за полу.

— Да, большая победа, Боб. Я же говорил тебе, что мы победим, — ответил снисходительным тоном Джон Уэст.

Ренфри вынул другую сигару и с трудом раскурил ее. Вдруг лицо его омрачилось, и он проворчал:

— Блекуэлл-то прошел, мерзавец!

Джон Уэст ничего не ответил. Он вновь безуспешно пытался свалить Блекуэлла на предварительных выборах, а затем выставил против него независимого кандидата. Ренфри со своей бандой головорезов усиленно поддерживали его. Они распространяли листовки, запугивали избирателей и где только можно было голосовали за отсутствующих, больных и даже покойников. Несколько членов профсоюза рабочих лесной промышленности, проводившего упорную борьбу против снижения заработной платы, помогали Блекуэллу в избирательной кампании. Ренфри приказал бандитам Пройдохи Тэннера «проучить мерзавцев». Бандиты напали на трех рабочих, когда те расклеивали предвыборные заявления Блекуэлла. Одного из них схватили и втолкнули в ожидавшую поблизости машину; двое других бросились к проходившему мимо трамваю, но их настигли, повалили наземь и тоже затащили в машину.

Всех троих повезли в дом Ренфри и там жестоко избили, а потом их связали и пригрозили, что не освободят до тех пор, пока они не дадут обязательства прекратить помощь Блекуэллу и убедить своих товарищей последовать их примеру.

Когда о похищении трех рабочих стало известно в профсоюзе, на выручку были посланы двое из самых бесстрашных профсоюзных организаторов. Розыски привели их в Керрингбуш.

Подойдя к дому Ренфри, они громко постучались.

Не успел Ренфри отворить дверь, как один из них, здоровенный детина, поставил ногу в щель и громко закричал: — А ну, Ренфри, говори, где рабочие!

— Рабочие? Здесь нет никаких рабочих.

— А вот мы сейчас посмотрим.

Ренфри попытался было сопротивляться. Его ударили по лицу револьвером, и он грохнулся на пол.

Они освободили своих товарищей, которые лежали связанные с кляпами во рту, и ушли. Ренфри не произнес ни звука, он сидел на крыльце, держась за распухшую щеку.

Происшествие попало в газеты, и это еще больше укрепило Джона Уэста в решении ограничить деятельность Ренфри Керрингбушем.

Джон Уэст и Ренфри еще немного поговорили о результатах выборов, затем Уэст спросил: — Этот коммунист Мортон тоже помогал Блекуэллу?

— Нет, Джек. Он уехал. Я же говорил тебе. О нем уже давно не слышно.

Джим Мортон действительно уехал. Через несколько недель после первой победы Блекуэлла над кликой Уэста местная полиция предупредила Мортона, что его жизнь в опасности. Кроме того, ему намекнули, что поскольку полиция тоже недолюбливает коммунистов, то не переменит ли он местожительство.

Джим Мортон скоро убедился, что его пугали не зря.

На следующий же день, зайдя после митинга в кафе, он заметил, что напротив него уселись четыре субъекта с бандитскими физиономиями и исподтишка следят за ним. В одном из них он узнал члена шайки Тэннера. Итак, ему грозят побои или даже смерть за то, что он осмелился выступать против Ренфри и Джона Уэста!

Его охватил страх. Только не выдать себя! Может быть, ему еще удастся провести их. Вероятно, они увяжутся за ним, когда он выйдет из кафе, и нападут на него в каком-нибудь укромном местечке.

Хозяин, старый грек, подошел принять у него заказ. Прикидываясь пьяным, Джим Мортон спросил его заплетающимся языком: «Где у вас уборная, Ник? Проводите меня».

Он поднялся и нетвердыми шагами вышел вслед за греком через кухню на задний двор. Там он сказал: «Послушай, Ник, мне кажется, эти парни до меня добираются. Нельзя ли мне улизнуть другим ходом?»

— Можно, если сумеешь влезть по этой стене, а там — по крыше и в переулок.

По водосточной трубе Мортон торопливо вскарабкался на крышу и спрыгнул с высоты тридцати футов в переулок, растянув связки на ноге. Прихрамывая, он еле добрался до берега Ярры, переночевал под открытым небом, а на следующий день вскочил на ходу в проходящий сиднейский поезд.

— А черт, проехал свою остановку! — вдруг спохватился Ренфри. Он на мгновение повис на поручнях, потом спрыгнул и, перевернувшись в воздухе, кубарем покатился в канаву.

Оставшись один, Джон Уэст снова предался мечтам о своем будущем могуществе. Ни одно из многообразных человеческих чувств не могло бы дать ему такого наслаждения. Ни ликование игрока, сорвавшего банк, ни восторг любовника, обнимающего трепещущее тело прекрасной женщины, — ничто для Джона Уэста не могло сравниться с сознанием своего могущества и власти.

Трамвай шел теперь по Джексон-стрит. Вот и номер 136. Как необъятно выросла власть Уэста, с тех пор как он здесь подкупил констебля Брогана! И как изменились методы, которыми он действовал! Тогда у него был единственный источник дохода — тотализатор. Он мог обеспечить себе власть лишь подкупом нескольких полицейских. А теперь у него миллионы и он может держать в руках всю полицию штата Виктория через главного секретаря кабинета. Тогда его защитниками были несколько головорезов вроде Борова, Гориллы и Одноглазого Томми. Теперь его будут защищать все власти штата.

Впредь он может обойтись без помощи преступного мира. Брэдли и Арти, Пройдоха Тэннер и вся его шайка уже не нужны ему, более того — они стали обузой. У него до сих пор уходит пропасть денег на содержание Брэдли. Арти, видно, не особенно привязан к жене и дочери, а без Брэдли жить не может. Арти вновь пришлось прибегнуть к дорогому и опасному средству — подкупу сыщиков. Вот дурацкое положение! Он должен выбрасывать деньги на сыщиков сейчас, когда может повлиять на них через главного секретаря и начальника полиции, и для чего? Для того лишь, чтобы спасти убийцу, который не приносит и больше не может принести ему никакой пользы.

Новый начальник полиции был назначен с согласия Джона Уэста. Когда-то он был офицером и слыл дамским угодником и вымогателем. Ходили слухи, что он организовал весьма доходное дело, шантажируя публичные дома и страховые компании.

Что бы ни случилось с Брэдли, Джон Уэст больше никогда не воспользуется услугами Тэннера, если только в этом не будет крайней нужды. Ему нравились и смелость и ум Тэннера, но Тэннер обманул его, и с ним теперь покончено. Крах Тэннера был результатом одной из его неудачных спекуляций, связанных с отправкой в Америку контрабандного спирта, принадлежавшего Джону Уэсту. Не довольствуясь верным доходом, который он вместе со своей шайкой извлекал из этого дела, Пройдоха решил немного подработать на стороне. Он ограбил несколько складов спиртных напитков и отправил добычу в США. В конце концов полиция поймала его. Он не явился на суд, пожертвовав залогом, и некоторое время жил в подвале городского театра, а затем разъезжал по Австралии, переодевшись женщиной. Своими трюками он прославился на всю страну. Однажды он даже написал в газеты, сообщив о своем маршруте. Но его все же выследили и приговорили к двум годам тюрьмы. Через год его должны были выпустить, но Джек Уэст решил, что с Тэннером покончено. Торговля контрабандным спиртом стала невыгодной, она требовала больших расходов, и было много конкурентов, находившихся ближе к Америке, да и в ней самой. К тому же были и другие возможности связаться с преступным миром.

Джон Уэст вышел из трамвая на конечной остановке, миновал мост и бодрым шагом стал подниматься в гору к своему особняку.

Он реорганизует свою империю. Теперь его ничто не остановит. Если он правильно поведет игру, то скоро он приберет к рукам правительство всей Австралии. День его торжества уже недалек!

ГЛАВА ДЕСЯТАЯ

Ближайшие месяцы принесли Джону Уэсту много труда и хлопот. Среди наездников каждую минуту мог вспыхнуть бунт. По всему штату Виктория все настойчивее раздавалось требование создать правительственный комитет по боксу. Осуществляя свой план с помощью лейбористов завладеть федеральным парламентом, Джон Уэст купил для Теда Тэргуда место в палате за восемь тысяч фунтов и нажил себе этим кучу неприятностей.

Как ни был Джон Уэст поглощен этими заботами, положение в собственной семье немало тревожило его. Теперь он уже не сомневался, что Марджори вопреки его запрету вышла замуж за Андреаса. Обнаружив, что Нелли переписывается с дочерью и посылает ей деньги, он лишил жену всяких средств. Кроме того, он отправился к своему поверенному и изменил завещание, выполнив угрозу оставить Марджори без гроша. Но и этого ему показалось мало. Непослушание дочери терзало его. Дело не было доведено до конца, а он не любил незавершенных дел. Поэтому Джон Уэст заявил Нелли, что раз она и другие члены семьи переписываются с Марджори, пусть они сообщат ей, что он лишил ее наследства и не пустит ее на порог до тех пор, пока она не уйдет от Андреаса.

Тревожила его и Мэри. Она увлеклась театром и якшалась с какими-то актерами-любителями. Он видел два спектакля с ее участием. Играла Мэри с подлинным талантом, но она попала в дурную компанию, поздно ложилась, стала выпивать и чуть ли не каждую неделю меняла поклонников. К тому же он слышал, что она пренебрегает своими религиозными обязанностями, а он считал, что религия полезна, особенно для женщин.

Как-то раз она пришла домой очень поздно, и, судя по шуму, который поднялся внизу на веранде, было ясно, что и она и ее кавалер были пьяны. Разбуженный Джон Уэст в бешенстве схватил револьвер, лежавший под подушкой, и выстрелил с балкона в воздух. Кавалер Мэри поспешил убраться, но она после этого стала еще взбалмошней и еще сумрачнее глядела на отца.

Старший сын тоже не радовал Джона Уэста. Он, видимо, вовсе не готовился к тому, чтобы управлять империей Уэстов после смерти отца. Джон служил в конторе одного из маклеров Уэста, но особенных успехов не делал. Джо-младший, которого отец отдал на выучку своему поверенному, видимо, был вполне доволен тем, что жалованье достается ему при минимальной затрате труда. Как и его дядюшка, он считал само собой разумеющимся, что может беспечно существовать за счет империи Джона Уэста, ровно ничего для нее не делая.

Отношения с женой тоже не изменились. Нелли по-прежнему жила с Ксавье в своей комнате. Супруги встречались лишь за столом, еле обмениваясь двумя-тремя словами.

Тем не менее в доме теперь постоянно царило оживление. Дети приглашали своих друзей и знакомых, которых особенно много было у Мэри, и в воскресные дни, а также в будни по вечерам в белом особняке собиралась молодежь. К их услугам был теннисный корт, недавно устроенный в саду, новехонький бильярд, верховые лошади, бассейн для плаванья, рояль. Джон Уэст не мешал своим детям веселиться и даже испытывал удовольствие, садясь за воскресный обед вместе с многочисленными гостями.

Миссис Моран заметно стала сдавать. Ей исполнилось семьдесят семь лет, и годы наконец взяли свое: она совсем поседела, и все лицо было в морщинах. Однако она по-прежнему играла немалую роль в семье. Джон Уэст нередко удивлялся тому, как она еще энергична и бодра и как почитают ее Нелли и дети.

Джон Уэст охотно окунулся бы в эту новую для него атмосферу непринужденного веселья, но он давно отвык от дружеского общения с людьми и был слишком поглощен делами. Хотя ему было уже под шестьдесят, он даже в молодые годы не работал так усердно, как сейчас. Если он не успевал закончить все текущие дела в конторе, где засиживался до позднего вечера, то работа продолжалась дома. Джон Уэст знал, для чего он трудится: недалек час, когда он станет самым могущественным человеком в Австралии.

* * *

Весной 1928 года у Джона Уэста состоялись три знаменательные беседы.

Первая происходила в его кабинете с Тедом Тэргудом, только что приехавшим из Сиднея.

Лицо Тэргуда выражало крайнее беспокойство — и недаром: ему предстояло фигурировать в качестве одного из главных действующих лиц в работе комиссии, назначенной метрополией для расследования весьма серьезного обвинения. Речь шла о том, что один из лейбористских деятелей за взятку уступил свое место в парламенте Тэргуду.

— Вы должны помочь мне выпутаться из этой истории, — сказал Тэргуд, потрясая перед Джоном Уэстом сиднейской газетой. — Небось читали?

Джон Уэст молчал, разглядывая лицо своего собеседника: толстые губы, которые тот поминутно облизывал, орлиный нос, изогнутые брови, седеющие виски, мешки под колючими, холодными глазами. Но сейчас Джон Уэст видел, что в этих глазах притаился страх. Боится, подумал он, это хорошо. Тэргуд будет премьером, и покладистым премьером, ибо он способен испытывать страх.

Теда Тэргуда страшило не обвинение в подкупе члена парламента (он был уверен, что сумеет опровергнуть его), но он опасался, как бы расследование не раскрыло аферу с мэлгарскими рудниками в Куинсленде.

По требованию Джона Уэста, Тэргуд ушел в отставку с поста премьер-министра штата Куинсленд и стал домогаться места в федеральном парламенте. Случай скоро представился ему. Умер член парламента — лейборист, и Тэргуд добился выдвижения своей кандидатуры. Но в парламент он не прошел. Рабочие не поддержали его, выразив этим свое недоверие, что весьма уязвило самолюбие Тэргуда.

Тэргуд давно вышел бы на арену федеральной политики, но, подобно клерку, присвоившему казенные деньги и знающему, что бегство разоблачит его, он рассудил, что разумнее остаться на месте и быть начеку.

После своего поражения Тэргуд с женой и уже взрослыми детьми перебрался в Сидней, где завоевал большую популярность, выступив против демагога Лейна, лидера лейбористской партии штата Новый Южный Уэлс. Второй раз на протяжении его карьеры люди стали склоняться к мысли, что Красный Тед своим прозвищем обязан не только цвету своих волос, но и своим политическим убеждениям. Он добился видного положения в левом крыле лейбористской партии, но продолжал поджидать удобного случая занять место в федеральном парламенте.

Прошло почти два года, прежде чем такой случай подвернулся. Места в парламенте — это ценная собственность. Ими редко торгуют, поэтому и цена на них стоит высокая. Консерватор, уступивший место другому кандидату, угодному капиталистам, частенько вдруг оказывается директором какого-нибудь крупного предприятия. Лейбористы обычно предпочитают наличные. Так было и с тем членом парламента, который уступил свое место Тэргуду и получил за это от Джона Уэста восемь тысяч франков. Часть денег он истратил на покупку гостиницы, а остальные спрятал у себя в доме.

Джон Уэст все еще изучал лицо Тэргуда. Наконец он заговорил: — Должно быть, кто-нибудь сообщил об этом, раз все всплыло наружу.

— Да, наверное, один из тех, с кем мы пытались договориться в прошлом году и кто не прошел на последних выборах. Скверная история! Вам придется подумать.

— Не волнуйтесь, я вас не брошу. Меня самого тоже вызывают.

— Да неужели! — воскликнул Тэргуд, словно не веря, чтобы премьер-министр, даже принадлежавший к национальной партии, осмелился вызвать Джона Уэста в правительственную комиссию.

— Да, и меня и Эштона. Там, видно, пронюхали, что и к нему обращались с таким же предложением. Мы должны сделать так, чтобы из этого не вышло ничего серьезного. Правда, покойный Гарсайд, бывало, говорил, что комиссии по расследованию для того и назначаются, чтобы выгораживать людей.

— Он был недалек от истины. Но на этот раз может случиться иначе. Могут сунуть нос в мои дела. А эго всегда очень вредит лейбористу. Рабочие, видимо, считают, что лейборист должен всю жизнь оставаться нищим.

На сумрачном лице Джона Уэста мелькнуло слабое подобие улыбки. — Другими словами, вас тревожит ваша связь с Мэлгарской компанией?

— Но ведь вы к ней тоже причастны.

— Мое имя нигде не упоминается. Не я продавал рудники правительству.

— Ну, хорошо. Но вы понимаете, что эта история в Куинсленде грозит скандалом? Дженнер все еще не угомонился. В парламенте запросы. Может всплыть и Маунт-Айса, а там вы сорвали изрядный куш.

— Мак-Коркелл — премьер. Он для того и сидит там, чтобы нам не могли ничего сделать. Пусть болтают в Куинсленде — вы же теперь в Новом Южном Уэлсе.

— Если со мной что-нибудь стрясется, то и вам несдобровать, — не унимался Тэргуд.

— Моя-то власть не зависит от избирателей, — веско проговорил Джон Уэст. — И, кроме того, обо мне мало кому что-нибудь известно.

— В Куинсленде уже знают кое-что и о вас, — ответил Тэргуд, уязвленный явным равнодушием Джона Уэста. — Там выходит еженедельная спортивная газета «Зеркало». Она поместила карикатуры и статьи на тему о том, как вы завладели одной крупнейшей газетой, как вы и Леви наживаетесь на бегах и…

— Все это мне известно… — сухо перебил его Джон Уэст.

— Ну и что же вы собираетесь делать? На очереди Мэлгара, а после Мэлгары — Маунт-Айса.

— Я уже прикрыл «Зеркало» и дал двум ее владельцам работу в моей газете. Не забывайте, любого человека можно купить. Я уже говорил вам о покойном Гарсайде. Он всегда утверждал, что плохо только тому обвиняемому, у которого мало денег. Раз человек не имеет средств подкупить или запугать судью, присяжных или самых опасных свидетелей, то поделом ему, если его засудят. Был бы только хороший защитник да денег вволю, и мы непременно окажемся правы.

— Это все штучки националистов, — сказал Тэргуд. — Они стараются очернить меня накануне прихода лейбористов к власти. Они знают о моих грандиозных планах, знают, что я хочу улучшить положение рабочих. Потому-то они и пытаются заранее провалить меня. Но это им не удастся, я тоже молчать не буду.

— Я посоветовался со своими адвокатами и уже нашел выход, — сказал Джон Уэст. — Скажите этому типу, у которого вы купили место, этому Мэлони, или как его там зовут, пусть он говорит, что выиграл деньги на скачках. Пусть скажет, что выиграл давно, чтобы нельзя было проверить у букмекера. Он приезжал в прошлом году на розыгрыш кубка Мельбурна. Тогда-то я ему и заплатил деньги. Пусть скажет, что ставил на Спирфелта. Такие случаи бывали. Я знал человека, который пришел ко мне на бега с одним фунтом в кармане, а ушел с тысячью. Я расскажу об этом случае в комиссии. Даже если не поверят, они не смогут доказать, что я вру. А это главное.

Тэргуд подумал с минуту и вдруг громко расхохотался.

— Что же тут смешного? — с досадой спросил Джон Уэст.

— Подумать только! Мэлони — и вдруг выиграл восемь тысяч фунтов на бегах! — ответил Тэргуд, с трудом сдерживаясь от смеха. — Да он не побьется об заклад и на шиллинг, что завтра солнце взойдет.

— Ну и что же? Объясните ему, как и что он должен говорить.

— А Эштон? Что он, по-вашему, скажет?

— Я уже говорил с Эштоном. Все будет в порядке. Он откажется сообщить, кто именно обращался к нему с предложением взять отступного. Скажет, что торговля мандатами — довольно обычное дело и что в национальной партии она практикуется чаще, чем в лейбористской. Он же теперь член правления одного из моих золотых приисков.

— Фрэнк Эштон? Как это случилось?

— Прежде чем просить его уступить вам место, я передал ему пакет акций. У него было туго с деньгами, и он взял их. Ведь вы знаете его. Он живет не по средствам, сорит деньгами, пьет, играет.

— И у него еще хватило наглости отказать вам!

— Это теперь не имеет значения. Вы же получили место. Я очень уважаю Эштона. Я вытащил его из грязи и сделал ему карьеру. Он лучший оратор в Австралии и, заметьте — самоучка.

— Почему бы вам тогда не сделать его премьером?

— Сейчас он очень болен. К тому же у него слишком крайние взгляды. Я уже вам сказал, что сделаю вас премьером, и я выполню это обещание, если только вам удастся переплюнуть Саммерса.

— Это будет трудно. Его поддерживают католики.

— Почему бы вам не пустить слух, что вы приняли католичество?

Тед Тэргуд уже пустил такой слух. Жена и дети Тэргуда были католиками. Жена давно пыталась обратить и его в католическую веру, но он упорно отказывался, заявляя, что его дед был патриархом греческой православной церкви в Румынии и что он должен уважать волю своих предков. А когда Тэргуд объявил о своем намерении принять католичество, его жена очень обрадовалась, не подозревая истинной причины его «обращения». Красному Теду нужна была поддержка католиков-лейбористов и помощь Джона Уэста. Он знал, что Уэст слыл «ярым католиком», хотя его никогда не видели в церкви. К тому же у Тэргуда с женой уже много лет были натянутые отношения из-за супружеской неверности. Красный Тед был хорошо сложен, красив, любил хорошо одеться и пользовался большим успехом у женщин. Ему нравились хорошенькие женщины, но он был достаточно умен и остерегался впутаться в какую-либо историю, которая могла бы погубить его карьеру.

— Я не люблю играть на религиозных предрассудках, — солгал Тэргуд.

— При чем это тут? Католики должны держаться друг за дружку — вот как масоны.

— Это верно. Я просто не люблю играть на этом. Вот и все.

«Как бы не так», — подумал Джон Уэст. Он и уважал Тэргуда и вместе с тем недолюбливал его. Из всех политических деятелей, на которых распространилось его влияние, Тэргуд был для него, пожалуй, самым подходящим. Он слыл лучшим политическим организатором в Австралии, способным оратором и полемистом. Был очень расчетлив и хитер, чрезвычайно скрытен и крайне неразборчив в средствах. Да, Тэргуд будет идеальным премьер-министром. Конечно, архиепископ предпочел бы Саммерса, потому что тот прежде всего католик, а потом уже лейборист, но Саммерс тем плох, что его подкупить нельзя.

— Так вот — относительно комиссии, — сказал Джон Уэст. — Эштона предоставьте мне. А вы займитесь Мэлони и другими свидетелями в Сиднее. Как объявят имя судьи, посмотрите, нельзя ли что-нибудь сделать. Мы выиграем дело, а потом я покажу этим националистам, как вызывать меня в правительственную комиссию.

После этого они вместе позавтракали. Джон Уэст удовольствовался стаканом апельсинового сока. Говорили они о том, как лучше распределить министерские портфели, если лейбористы одержат победу на выборах в будущем году.

Вторая встреча состоялась через несколько дней: Годфри Дуайр, вызванный к Джону Уэсту, явился точно в назначенное время, минута в минуту.

Капитан Дуайр, исполняя должность секретаря конноспортивного клуба, принадлежащего Джону Уэсту, чувствовал себя как ярый трезвенник, вынужденный заведовать низкопробным кабаком. Он управлял клубом строго, по-военному, держал отчетность в идеальном порядке, но дела на ипподроме шли из рук вон плохо.

Хозяйничание Джона Уэста привело в полный упадок рысистые испытания — и с чисто спортивной и с коммерческой стороны. Клуб так беззастенчиво съедал все прибыли, что выдачи стали мизерно малы, класс лошадей ухудшился и сборы резко упали.

Годфри Дуайра, человека военного, лишенного всякого воображения и изворотливости, окружали люди, которые только и стремились честно или нечестно нажиться на этом виде спорта.

Джон Уэст, обеспокоенный сокращением прибылей, приказал Дуайру «навести порядок», но это оказалось почти невозможно.

Не успевал Дуайр устранить одно злоупотребление, как открывалось другое. Справиться с положением ему было не по плечу. Дело еще осложнялось тем, что в Ассоциации владельцев беговых лошадей должность секретаря занимал Фрэнк Лэмменс, хозяйничавший там по своему усмотрению. Ассоциация теоретически мыслилась как орган, через который наездники могли бы предъявлять свои требования, но на практике это было отнюдь не так. Все попытки сменить секретаря или членов комитета на ежегодных выборах срывались при помощи тех же махинаций, к которым избирательная машина Уэста прибегала во время парламентских выборов.

Бега не были привилегией крупных коннозаводчиков и владельцев конюшен, как в скаковом спорте. Большинство участников бегов держало одну-две лошади среднего класса, соединяя в одном лице и владельца, и тренера, и наездника. Ставки были мизерные, мошенничество процветало, и владельцам лошадей оставалось так мало, что даже в случае выигрыша денег еле хватало на прокорм победителя. Хотя наездники обычно искренне увлекались состязаниями, но кое-кто поддался соблазну и не прочь был при случае жульничать.

— Сегодня все будут ставить на твою лошадь, — скажет, бывало, букмекер. — Даю тебе пятьдесят фунтов отступного и несколько билетов, будто ты сам ставил. Тогда никто не придерется.

Или один наездник скажет другому: — Сегодня на твою лошадь будут высокие ставки, моя будет фаворитом. Может, сговоримся?

Не на последнем месте в смысле всяких махинаций стоял председатель Ассоциации и главный распорядитель Беннет, в свободное время отправлявший должность лидера лейбористской партии в верхней палате парламента штата Виктория. Создавалось нетерпимое положение. Вор-джентльмен, как и его хозяин Джон Уэст, держал своих лошадей, но они заносились на имя известного тренера, и Годфри Дуайр очень скоро убедился в том, что этому человеку все сходит с рук.

Как истый служака, Дуайр беспрекословно повиновался приказам Джона Уэста. Он производил расследования, которые чаще всего не давали никаких результатов, ибо большинство служащих, за исключением нескольких ставленников Бенджамена Леви, явно задались целью срывать все его усилия. Дуайр продолжал с терпеливым упрямством налагать штрафы. Было несколько случаев, когда лошадь, показавшую хорошую резвость, записывали как новую под вымышленным именем. Дуайр, в ожидании расследования, отправил одну из таких лошадей в полицейские конюшни, но лошадь в ту же ночь исчезла, и больше о ней не было ни слуху ни духу.

Пробовал он и лишать права участия в бегах, обычно па короткие сроки. На первое время это возымело плодотворное действие, но вскоре опять начались мошенничества, и бега приходили все больше и больше в упадок.

Отчаявшись, Дуайр решил примерно наказать кого-нибудь. Он пожизненно лишил права участвовать в бегах некоего Макдоналда и запретил ему продавать своих лошадей или вывозить их за границу. Джон Уэст был зол на Макдоналда, потому что тот принимал деятельное участие в кампании за изъятие клуба из-под контроля Джона Уэста.

Макдоналд тотчас же принялся сколачивать новую конноспортивную лигу, которая теперь грозила самому существованию клуба Джона Уэста. Успеху Макдоналда способствовало всеобщее недовольство хозяйничанием Джона Уэста.

Дело дошло до того, что наездники объявили забастовку! К великому удивлению и досаде Джона Уэста, забастовка лишила его возможности проводить рысистые испытания. В один из понедельников в бегах приняло участие всего пятнадцать лошадей.

Особенно злобился Макдоналд на Беннета. Как назло, подошли выборы в верхнюю палату. Макдоналд повел против Беннета ожесточенную кампанию. С помощью комитета, в который вошли наездники и ветераны войны, он засыпал избирателей листовками, в которых было перепечатано сообщение, опубликованное в 1903 году новозеландской газетой о том, как брат Беннета пустил кобылу «Нелли У» под вымышленным именем. Сторонники Макдоналда на митингах обрушивались на растерявшегося Беннета, не знавшего, что ответить на их нападки. Однажды он даже расплакался на трибуне. В конце концов, не решаясь предстать перед своими мучителями, Беннет отменил три последних предвыборных митинга. В довершение всех бед, место в парламенте он потерял.

Забастовка длилась уже целый месяц, и запись лошадей почти прекратилась; и хотя кое-кто из бастующих начал колебаться, все же желающих участвовать в бегах было слишком мало, чтобы устраивать состязания. Не добившись разрешения проводить рысистые испытания в Мельбурне, новая лига сняла на один день провинциальный ипподром за тысячу франков. Члены лиги обратились со своими жалобами к главному секретарю кабинета. Том Трамблуорд вежливо выслушал их, но ничего не сделал и даже не обещал. Тогда они направили депутацию к мэру Мельбурна с просьбой разрешить им провести испытания с благотворительной целью. Мэр отказал, заявив при этом, что им не одержать верх над Джоном Уэстом, ибо главный секретарь и другие должностные лица «у него в кармане», а премьер Хоран и лидер лейбористов в верхней палате Беннет — члены правления его фиктивного конноспортивного клуба.

Вначале Джон Уэст не придавал всей этой истории особого значения. Он был уверен, что наездники не смогут обойтись без него и скоро сами убедятся, с кем выгоднее иметь дело. Но теперь он был не на шутку встревожен и решил во что бы то ни стало подавить забастовку.

— Я же, кажется, просил вас унять Макдоналда, — сердито сказал он, когда Годфри Дуайр уселся напротив него.

Дуайр в замешательстве развел руками. — Но, мистер Уэст, его можно унять, только отменив запрещение участвовать в бегах. А это было бы непоправимой ошибкой. Укрепить дисциплину мы можем, только проявляя твердость. Сейчас мы не можем уступить.

— Если мы сейчас заткнем рот Макдоналду, то вся их затея рухнет. Беда с вами, военными, вы боитесь хоть на шаг отойти от устава. Вы не хотели согласиться с тем, что Макдоналд опасен, и мы потеряли из-за этого сотни фунтов. Беннета вышибли из парламента. Ипподром пустует. Служащим платят за то, что они бездельничают. Если лейбористы провалятся на выборах в парламент штата в будущем месяце, наш контроль над бегами и состязаниями пони будет поставлен под угрозу. Так порядка не наведешь. Отмените запрещение, наложенное на Макдоналда, и следующий раз для примерного наказания возьмите кого-нибудь другого: выберите человека, который будет меньше скандалить!

Дуайр все же попытался возразить своему хозяину. Он привык действовать не мудрствуя лукаво, и ему претили всяческие уловки и интриги.

— Мистер Уэст, разрешите мне наводить порядок по-своему, позвольте мне наказывать тех, кто нарушает правила, беспристрастно, невзирая на лица. В противном случае я должен буду просить вас принять мою отставку.

Дуайр уже много раз собирался произнести эту маленькую речь, с тех пор как началась забастовка, но его удерживала боязнь лишиться жалованья, власти и влияния. Теперь, когда он наконец высказался, он склонил голову набок, точно испуганная птица, вид у него был такой, как будто он ожидал, что Джон Уэст сейчас схватит револьвер и пристрелит его на месте.

Джон Уэст наклонился вперед, положив руки на стол, и насмешливо разглядывал Дуайра, словно не веря своим ушам.

И без того расстроенные нервы Дуайра не выдержали наступившего молчания. — Иначе ничего не выйдет, мистер Уэст, — сказал он, — ничего не выйдет. Закон и порядок можно поддерживать только строжайшей дисциплиной. У меня должны быть развязаны руки, чтобы я мог выполнять правила клуба без страха и без снисхождения.

Джон Уэст все еще молчал. Он был недоволен, но не показывал этого. Дуайр занимал видное место в его планах развития спортивного бизнеса. Ему нужно было время, чтобы хорошенько обдумать решение Дуайра и, кстати, проверить, насколько оно серьезно.

К великому облегчению Дуайра, Джон Уэст наконец заговорил примирительным тоном: — Вы утомились, капитан. Этот месяц был для вас трудным. Вам нужно отдохнуть. Как только мы покончим с этим делом, возьмите отпуск на недельку-другую.

Польщенный тем, что Джон Уэст впервые обратился к нему, употребив столь любезное его сердцу военное звание, Дуайр ответил: — Я старался исполнять ваши желания, но не смогу делать это впредь, если не буду иметь возможности добиваться абсолютного соблюдения правил.

— Вы не можете прыгнуть выше головы, капитан. Наездники — хитрые, изворотливые люди. Они найдут лазейки, как бы строги вы ни были. Вы не должны забывать, капитан, что наш клуб это только средство для достижения цели. Меня больше не интересуют ни бега, ни состязания пони, но я должен сохранить свои ипподромы, разрешение на устройство бегов и штат служащих, потому что в один прекрасный день я займусь скачками. Вот где золотое дно, капитан! Мне нужно свести счеты со Скаковым клубом штата Виктория. Я поставлю все эту братию на колени. Я буду устраивать скачки в Флемингтоне, вот увидите. Этот день уже недалек. А моя победа будет и вашей победой. Вы возвыситесь вместе со мной. Вы станете самым влиятельным человеком в мире конного спорта. Подумайте об этом!

Годфри Дуайр уже давно пришел к выводу, что для Джона Уэста нет ничего невозможного. Он живо представил себе, как будет восседать в кабинете главного распорядителя в Флемингтоне, но вдруг вспомнил о своей просьбе об отставке. «Нужно отступить с честью», — подумал он.

Дуайр беспокойно вертел в руках трость.

— Я понимаю, мистер Уэст, что у вас обширные планы и что ваши надежды на их осуществление возрастают с каждым днем. Но я все же считаю…

— Вы понимаете, капитан, что скоро я стану самым могущественным человеком в Австралии? — прервал его Джон Уэст, пристально глядя Дуайру в глаза. Он весь наклонился вперед и постукивал пальцами по столу. — Вы понимаете, что ни одно правительство не решится идти мне наперекор? А я своих друзей не забываю. Взять хотя бы вас. Вы были ранены, сражаясь за родину. Вы председатель Общества ветеранов войны, и настанет день, когда вы станете самым влиятельным человеком в мире конного спорта. А как вы думаете, правительство пожалует вам титул?

Ошеломленный Годфри Дуайр сумел только пролепетать — Не знаю, стою ли я титула. Такую честь король оказывает только видным общественным деятелям. Должен сознаться, я никогда об этом не думал… Но, конечно, если вы считаете, я…

— Сами они не дадут вам никакого титула, но я позабочусь об этом. Даю вам слово.

Джон Уэст нисколько не шутил. Если он может влиять на политику правительства, то почему бы ему не повлиять и на ежегодное представление к правительственным наградам!

— Благодарю вас, мистер Уэст, — пробормотал Дуайр. — Я вам весьма признателен. Но я все же должен сказать…

Джон Уэст заговорил так, как будто Дуайр вовсе и не угрожал ему своей отставкой. — Нужно покончить, с этим делом. Беннета я проведу в парламент от другого округа. Я не могу терять ни одного голоса ни в лейбористской партии, ни в верхней палате. Кроме того, о клубе идет слишком дурная слава. Надо что-то предпринять. Фрэнк Лэмменс уже поговорил со многими нашими сторонниками, и они считают, что если нам удастся заткнуть рот Макдоналду, забастовка потерпит крах. Наездники начинают понимать, что против Джона Уэста нельзя идти безнаказанно. Чем были их бега до меня? А теперь это настоящие рысистые испытания. Я мог бы взять их ипподром, но я хочу покончить с этой историей как можно скорее. Мы должны научиться отступать, чтобы после захватить побольше. Я рекомендую вам вызвать Макдоналда и предложить ему подать заявление. На этот раз поддержите его просьбу. Тогда Фрэнк Лэмменс убедит недовольных передать свои требования министру. А от Тома Трамблуорда они ничего не добьются.

— Все это так, мистер Уэст, но я все-таки просил бы вас разрешить мне навести порядок. Вы же сами предложили мне это сделать. И мы должны удовлетворить хотя бы некоторые требования наездников, когда возобновятся состязания.

— Наведите порядок лишь настолько, чтобы увеличить сборы. Многие жалуются на систему гандикапа в состязаниях на резвость. Говорят, что если лошадь хоть раз покажет хорошую резвость, гандикап так велик, что она уже больше ни одного приза взять не может. Пожалуй, это верно, нужно изменить систему гандикапа. Скажем, двенадцать ярдов за каждый выигрыш, как это было раньше. Говорят, ставки очень низкие. Хорошо, повысьте их немного. Говорят, что букмекеры темнят лошадей. Отберите кое у кого лицензии на букмекерство. Говорят, Пройдоха Тэннер со своей шайкой подговаривает игроков, ссужает деньгами жуликов. Хорошо, лишите пожизненно Тэннера и его шайку…

— Но я думал…

— Неважно, что вы думали. Я не стану за него заступаться. Выгоните его и всю его шайку.

Третья встреча произошла недели две спустя. Американский борец Тед Тинн и Джон Уэст беседовали в гостиной, поджидая Ричарда Лэма и спортивного обозревателя Паркера.

— Видите ли, у нас, в Соединенных Штатах, спортивные обозреватели не наводят критику, — говорит Тинн. — Они все у нас на жалованье.

Тинн был здоровенный малый свирепого вида с изуродованными ушами. На нем был серый костюм в широкую полоску, желтые с белым туфли, в кричащем галстуке поблескивала золотая булавка, на пальцах — два золотых кольца, во рту торчала толстая сигара.

— Знаю, знаю, Тед, — нетерпеливо ответил Джон Уэст, — и у нас они все на жалованье, кроме Паркера. Это увертливый парень. Если бы ему было так легко заткнуть рот, как вы думаете, мы давно уже это сделали бы. Повторяю вам, зря вы устроили это свидание. Газету, в которой он пишет, скоро купит трест Маркетта, а Маркетт мой компаньон по брисбэнской «Почте».

— Зачем ходить кругом да около, Джон Уэст, — сказал Тинн с нарочитой фамильярностью. — Договоритесь с ним. Мы, американцы, любим называть вещи своими именами. Я житель Чикаго, а там народ отчаянный.

Джон Уэст пристально посмотрел на своего гостя. «Мяса много, ума мало, — подумал он. — Не наделал бы глупостей».

Тинн и Джон Уэст были партнерами в гигантском спортивном предприятии: они устраивали встречи борцов по всей Австралии, Новой Зеландии и на Филиппинах. В виде побочного источника доходов они при помощи Тэннера и Артура Уэста одно время переправляли контрабандный спирт из Австралии в Америку; но это занятие очень скоро стало и слишком рискованным и недостаточно прибыльным.

Тинн умел класть на обе лопатки, но еще лучше умел делать дела. Благодаря изворотливости, с детства развивающейся у обитателей чикагских трущоб, он ухитрился сколотить небольшой капиталец. Борьбой он стал заниматься еще в ранней юности и скоро убедился, что деньги плывут к импрессарио и предпринимателям, а простакам на ринге достаются одни тумаки. И как только Тинн завоевал себе имя, он сам занялся предпринимательством. Теперь у него на жалованье состояла целая команда борцов. Он был глубоко убежден, что искусство борьбы — это искусство рекламы. Публике не нужно мастерство, ей нужны кровь и мордобой. Следовательно, надо ее убедить, что именно эго ей и преподносится.

Тинн привез с собой в Австралию все трюки американского спортивного бизнеса. Он знал, что прежде всего должны быть «паиньки» и «бяки», то есть ловкие и умелые борцы хрупкого сложения и здоровенные детины, обладающие лишь грубой силой, без всякого мастерства. Победитель каждой встречи намечался заранее, в зависимости от того, кому из борцов нужно было создать рекламу, чтобы увеличить сборы. Когда на ринге сходились «паинька» и «бяка», то «паинька» пускал в ход все свое искусство, а «бяка» кусал его за уши, тыкал пальцем ему в глаза, дубасил по лицу, выбрасывал за ринг и вообще обходился с ним самым зверским образом. Когда встречались два «бяки», они старались превзойти друг друга в грубости, словно состязаясь в том, кто вызовет сильнейшее отвращение у зрителей. Для разнообразия иногда один из них набрасывался на судью, разрывал на нем рубашку и сбрасывал его с ринга. Но при всей этой мнимой, хотя и красочной жестокости никому не выкалывали глаз, не откусывали ушей и не ломали костей.

Все борцы в команде Тинна были американцы, но в Австралию они приезжали под разными экзотическими именами. Одного из них называли Главарем индейских апашей — он выходил на ринг, украшенный перьями, в мокасинах, издавая пронзительный боевой клич. Другой именовался чемпионом Уэлса, хотя был родом из Теннесси и в Уэлсе никогда в жизни не бывал. Уроженца Нью-Йорка рекламировали как чемпиона Британской империи; был даже чикагец, которого представляли озадаченной публике как графа Согольского, чемпиона России, и один бородач, которого называли мормоном. Тех, кто не мог похвастать иностранным происхождением, в виде компенсации награждали всевозможными свирепыми кличками вроде «Душегуб», или «Король убийц», либо приписывали им изобретение нового приема борьбы, при помощи которого легко сломать противнику ногу или шею.

Сам Тинн выступал под маркой чемпиона мира в тяжелом весе, а борец по имени Чемпэн величал себя чемпионом в полутяжелом весе. Дурачить австралийскую публику Теду Тинну помогал Джон Уэст, пользуясь своим влиянием на спортивных обозревателей и радиокомментаторов, которые вели передачи с ринга.

Сначала все шло хорошо. Народ валом валил на стадион Джона Уэста, чтобы поглазеть, как его атлеты калечат друг друга, и десятки тысяч людей следили за состязаниями по радио. Только одна мельбурнская газета, в которой спортивным обозревателем работал молодой журналист по имени Клайв Паркер, открыто писала о том, что все это сплошной фарс и шарлатанство. Паркер иронически описывал отдельные схватки, зло высмеивал клички борцов, остроумно издевался над инсценировкой членовредительства.

Сборы поднялись до рекордного уровня, но тут в Викторию приехал новый борец, некий Сэндоу. Паркер сообщил, что Сэндоу — чемпион мира в полутяжелом и тяжелом весе. Это более или менее соответствовало истине, хотя Сэндоу был признан чемпионом только в нескольких штатах Америки; что же касается Теда Тинна и Чемпэна, то, кроме Джона Уэста и Ричарда Лэма, никто их чемпионами не признавал. Паркер приветствовал приезд Сэндоу, умело разрекламировал его. Вскоре в Мельбурн приехало еще несколько борцов и, в пику Джону Уэсту, были устроены состязания борцов на территории Выставки. Эти состязания проходили на высоком спортивном уровне, и зрители стали постепенно изменять балагану Тинна, предпочитая посещать территорию Выставки.

Сэндоу оказался достойным своего звания чемпиона. Тинн и Чепмэн упорно отклоняли все предложения помериться с ним силами и молча сносили его презрение и насмешки Паркера.

Наконец Сэндоу вызвался выступить в один и тот же вечер и против Тинна и против Чепмэна, но и этот вызов остался без ответа. Из-за плохих сборов матчи по понедельникам пришлось отменить, а по субботам, для привлечения публики, до начала состязаний ставили водевиль. Но, несмотря на все ухищрения, публика раз от раза заметно редела.

Взбешенный Джон Уэст потребовал, чтобы Тинн или кто-нибудь из членов его команды принял вызов Сэндоу. Тинн без всякого стеснения ответил: — Послушайте, Джон, он же положит и меня, и Чепмэна, и еще трех-четырех моих ребят в один вечер. Он первоклассный борец. Ведь он только балуется здесь, ему не с кем потягаться.

Все же Тинн согласился устроить встречу между двумя лучшими своими борцами, с тем чтобы победитель принял вызов Сэндоу. Но оба противника так упорно стремились избежать встречи с Сэндоу, что за пятнадцать раундов ни один из них не одолел другого, и судья, как было условлено заранее, объявил ничейный результат. Паркер написал об этом матче сатирический отчет, над которым потешался весь Мельбурн.

Джон Уэст выходил из себя, но в последние годы он уже не с таким рвением, как прежде, карал своих врагов. Теперь он не мог позволить себе действовать очертя голову. Тед Тинн, сущий разбойник по натуре, стоял за расправу над Паркером, но Джон Уэст благоразумно умерял его пыл. И вот Тинн устроил свидание Джона Уэста с Паркером.

— Вы слишком потворствуете этому проходимцу, Джон, — сказал Тинн. — Если он не сдастся сегодня, я расправлюсь с ним по-чикагски.

Между тем Лэм и Паркер подъехали на такси к дому Уэста. Так как они друг друга терпеть не могли, они всю дорогу молчали. Джон Уэст сам открыл дверь и провел их в гостиную.

По наружности Паркер ничем не отличался от тех репортеров, которых обычно показывают в голливудских фильмах. На нем был серый костюм хорошего покроя и, как полагается, сдвинутая на затылок мягкая шляпа.

«Пусть разговор начинают они», — думал он, усаживаясь. Он окинул гостиную наметанным взглядом репортера. Паркетный пол, дорогие ковры, старомодная мебель и салфеточки на спинках кресел. Все очень безвкусно. На стенах фотографии. Это, наверно, его мать, а вот он сам и оба брата. Несчастная женщина, ну и троицу она произвела на свет!

Паркер снял шляпу, закурил сигарету и обвел глазами присутствующих. Тинн — здоровенный, задиристый, сразу видно, что головорез. Лэм — плотный мужчина среднего роста; жестокие глаза, тонкие губы, квадратный подбородок. И сам Джон Уэст, ненасытный паук, уставился холодными серыми глазами. Так и кажется, что он твои мысли читает.

Первым заговорил Тинн, тут же придумавший для Паркера кличку: — Сколько вы получаете, Чистая душа?

— Семь фунтов, но скоро буду получать восемь, когда «Чемпион» перейдет к Маркетту.

— Не жирно для такого бойкого писаки. Я думаю, вы не откажетесь получать на несколько фунтов больше?

— За что?

Тинн нерешительно посмотрел на Джона Уэста. Но тот даже не взглянул на него. Джон Уэст, не отрываясь, смотрел на Паркера, пытаясь определить, чем его можно взять.

Лэм наклонился вперед. — За то, чтобы вы прекратили нападки на борцов, — сказал он.

— Ну нет. Это меня очень забавляет. Я только что написал статью, которая называется «Сэм, где ты?» — о том, как Чепмэн улепетывает от Сэндоу.

— Не будьте дураком, Чистая душа. У нас, в Штатах, все спортивные обозреватели получают плату от импрессарио. В этом нет ничего зазорного, просто хороший бизнес.

— А если я предпочитаю быть дураком, честным дураком, который говорит публике правду?

Тут заговорил Джон Уэст. Все обернулись к нему.

— Вы говорите, что скоро будете работать у Маркетта. А знаете ли вы, что Маркетт и я — компаньоны в брисбэнской «Почте» и у меня есть акции его газет в Мельбурне? Он не допустит, чтобы на предприятие его компаньона нападали так, как вы нападаете на мой стадион.

— Я уже навел справки. Может быть, в Брисбэне вы и компаньон Маркетта, но в Мельбурне у вас мало акций. Маркетт сказал, что я могу критиковать ваших борцов, только предупредил, чтобы я не пересаливал.

— Он заговорит иначе, после того как я повидаюсь с ним.

— Ну что ж, я буду продолжать в том же духе, пока не получу от него новых указаний.

Тинн язвительно расхохотался. — Человек принципов, подумаешь! Не будьте дураком, Паркер. Вся ваша братия у нас на жалованье. И те, кто пишет о боксе и кто о борьбе. А радиокомментатор, тот получает восемь фунтов в неделю. И большинство спортивных обозревателей и редакторов газет — все пользуются. Вам представляется случай разбогатеть, разбогатеть по-настоящему. Знаете что: мы положим вам три фунта в неделю, а если заслужите, дадим вдвое больше.

Паркер достал сигарету, прикурил от своего окурка, быстро подошел к камину, бросил в него окурок и повернулся лицом к присутствующим: — Вот что я вам скажу, господа хорошие: вы втираете публике очки, и вам это сходит с рук, потому что вы подкупаете людей, которые должны бы вывести вас на чистую воду. Так вот, перед вами чудак, которого вам не удастся купить. — Паркер постучал пальцем себе в грудь, сжал губы и метнул гневный взор на Тинна. — Я выгоню Тинна и его клоунов из Австралии! А потом займусь боксом. Скоро будет назначена комиссия по боксу, тогда берегитесь!

Джон Уэст хотел было прервать его, но Паркер продолжал, указывая на него шляпой: — За какой только вид спорта вы не беретесь, вы всюду вносите разложение. Бега, велогонки, борьба и особенно бокс.

Тинн угрожающе наклонился вперед. — Послушан, ты, умник. Мы помочь тебе хотели, а ты упираешься. Ну ладно же. Если ты вдруг захвораешь, пеняй на себя.

— Если моим телохранителем будет Сэндоу, ты и близко ко мне не подойдешь!

Тинн в бешенстве вскочил со стула. Лэм безуспешно пытался усадить его на место.

— Сядьте, Тед, — проговорил Джон Уэст. — Он вас просто дразнит.

Тинн угрюмо повиновался.

Паркер надел шляпу и твердыми шагами пошел к выходу. Джон Уэст поднялся и последовал за ним. Открывая перед ним дверь, Джон Уэст сказал: — Вы поступаете очень глупо. Эти янки — отчаянные люди. Плетью обуха не перешибешь, Паркер. Вам все равно придется отступить, когда я поговорю с Маркеттом.

— Ну, это мы еще посмотрим, — ответил Клайв Паркер. Проходя по дорожке, ведущей к воротам, он заметил две фигуры, прятавшиеся в кустах.

— И чего вы не дали мне съездить этого умника по морде, — проворчал Тинн, когда Джон Уэст вернулся в гостиную.

— Еще успеете, — ответил Джон Уэст. — Дайте мне сначала поговорить с Маркеттом.

Проводив Тинна и Лэма до двери, Джон Уэст постоял на веранде, пока они не вышли за ворота, потом тихонько окликнул людей, скрывавшихся в саду.

Из-за кустов вынырнул Артур Уэст и подошел к брату Они о чем-то пошептались, после чего Джон Уэст вернулся в гостиную, вынул из кармана револьвер и осмотрел его.

Во время разговора с Паркером он был не в своей тарелке, не то он поговорил бы с ним иначе. Вот уже два дня как Джон Уэст ходил сам не свой.

Ему был объявлен смертный приговор: Пройдоха Тэннер грозился убить его.

Когда Годфри Дуайр по распоряжению Джона Уэста отстранил Тэннера и его шайку от участия в бегах, Тэннер ворвался в контору Джона Уэста и потребовал отменить запрещение. Тэннер был пьян и вел себя буйно. Джон Уэст пригрозил позвать полицию.

— A-а, всемогущий Джон Уэст позовет полицию! Зови! Только она не спасет тебя. Или отмени запрещение, или жив не будешь!

Бледный от ярости и гнева, Джон Уэст все же повторил: — Не отменю! А теперь убирайся вон!

На следующий день Фрэнку Лэмменсу донесли, что Пройдоха Тэннер запил и повсюду кричит, что убьет Джона Уэста.

Подстрекаемый насмешками своих достойных коллег, чувствуя, что теряет власть над ними, Тэннер совсем распоясался. Джон Уэст отлично знал Тэннера и людей, подобных ему. Тэннер будет петушиться до тех пор, пока не заставит себя выполнить свою угрозу. Тэннер трус, но любит порисоваться. С глазу на глаз он задрожит от первого окрика, но перед шайкой своих приверженцев он способен на безрассудство. Отстранение от участия в бегах означало для Тэннера не только материальный ущерб. Это означало потерю престижа, означало презрение к нему всей его банды. Чтобы восстановить свою власть, Тэннеру, может быть, волей-неволей придется привести угрозу в исполнение.

Два дня и две ночи Арти и еще один телохранитель ни на шаг не отходили от Джона Уэста.

Сведения, поступающие к Фрэнку Лэмменсу из уголовного мира, становились все более зловещими. Тэннера поддерживали его ближайшие помощники. Видимо, они что-то замышляли.

— Джек Уэст не доживет до конца недели, — хвастался Тэннер.

Даже Фрэнк Лэмменс, обычно скептически относившийся к угрозам хулиганов, был убежден, что Тэннер взбеленился и неизвестно, что он может выкинуть.

Лэмменс отправил Артура Уэста поговорить с Тэннером, но Тэннер скрылся. — Он спятил, — сказал Артур Уэст брату. — Гонор задело. Теперь он на все готов. Опереди его, Джек, опереди его!

Джон Уэст с минуту сидел в раздумье, поглаживая револьвер. Потом встал, подошел к окну и плотнее задернул занавески.

«Под таким углом можно убить выстрелом в окно», — подумал он и передвинул свое кресло в глубь комнаты.

Посидев еще немного, он поднялся наверх, разделся и лег в постель, положив револьвер под подушку.

Целый час он лежал без сна.

Что, если Тэннеру или кому-нибудь из его бандитов удастся проскользнуть мимо Арти и его помощников? Он может взобраться на сосну! «А вдруг он уже сидит там и высматривает меня в темноте. Ждет! Ждет случая, чтобы убить!»

Надо взять себя в руки. Чего он дрожит? Ему ли, Джеку Уэсту, самому могущественному человеку в Австралии, бояться этого сифилитика Тэннера? Арти прав. Его надо опередить. Убить Тэннера — и это будет наука им всем. Джон Уэст — сила! Тэннер ему больше не нужен. Тэннер зарвался.

Джон Уэст начал спокойнее обдумывать положение. Он отверг всякую мысль «договориться» с Тэннером. Нетрудно найти людей, которые за сто фунтов пристрелят Тэннера. Его нужно убить и похоронить вместе со всеми уликами, которые могли бы доказать, что он когда-либо работал на Джона Уэста. Арти охотно расправился бы с Тэннером, но это не годится. Тэннер слишком хитер для Арти и слишком проворен. У Тэннера есть враги — люди, которых он выдал и которые уже давно прикончили бы его, если бы не страх перед ним.

А если заявить в полицию? Сыщикам уголовного розыска Тэннер и без того уже стал поперек горла. Вдруг начальник полиции объявит Тэннера вне закона? Это идея! Чистенькое дельце, и все шито-крыто.

План созрел в голове Джона Уэста. Он встал с постели, спустился в холл и позвонил по телефону Фрэнку Лэмменсу.

— Это вы, Фрэнк? Приезжайте сейчас же. Я скажу Арти, чтобы он вас пропустил.

* * *

Клайв Паркер стоял под навесом невзрачной лавчонки на глухой окраинной уличке и курил сигарету за сигаретой. Воротник его пальто был поднят, шляпа низко надвинута на лоб. Он стоял здесь уже почти два часа. В доме напротив лежал больной «Полосатый Каттинг», прозванный так потому, что все лицо его было зверски исполосовано бритвой. Сегодня в половине третьего сюда должны приехать на машине два субъекта и войти в этот дом. Они уже опаздывали на целый час. Одного из них, Тэннера, должны были убить здесь. Каким образом и кто — Паркер не знал.

Клайв Паркер был женат на внучке Роналда Ласситера. Старик гордился своим внучатым зятем и не раз снабжал его сенсациями из профсоюзных, уголовных или спортивных кругов. Но это будет самая громкая сенсация из всех, если только дело выгорит. Подумать только, быть первым очевидцем смерти Пройдохи Тэннера!

Тэннера, вероятно, убьют там-то, тогда-то, сообщил старик и больше не прибавил ни слова.

Когда Паркер сказал об этом своему редактору, тот ответил, что нужно сообщить полиции. Паркер не согласился — ведь полиции, надо думать, все уже известно и она только рада будет избавиться от Тэннера: он всегда хватал через край и к тому же слишком много знал о беззакониях начальника полиции и сыщиков.

Ну и сенсация! Какая жалость, что она появится только в вечернем выпуске «Чемпиона».

Из-за угла показалось желтое такси. Паркер вздрогнул и попятился к двери лавки. Машина остановилась перед домом Каттинга, из нее вышли двое мужчин. «Этот маленький щеголь с усиками, как у Чарли Чаплина, и есть сам Тэннер», — подумал Паркер. Другой мужчина был ему незнаком. Паркер услышал, как Тэннер пьяным голосом приказал шоферу подождать.

Тэннер и его спутник вошли в ворота. Проходя по двору, они пригнулись, словно опасаясь, как бы не увидели из окна. Паркер, затаив дыхание, следил за ними глазами и прислушивался. Шофер такси подозрительно поглядывал на него. Тогда Паркер прислонился к витрине и с независимым видом закурил сигарету.

Вдруг раздался выстрел, гулко отдавшийся по всей улице. За ним последовал второй и третий. Пустынная улица мгновенно ожила; со всех сторон сбежались люди, озираясь, жестикулируя, спрашивая, что случилось. Потом один за другим раздались еще три выстрела.

Паркер отошел от витрины и помахал рукой фотографу «Чемпиона», стоявшему в сотне метров от него. Фотограф благоразумно отказался подойти ближе, пока не закончится стрельба. В ответ на сигнал Паркера он тоже помахал рукой, но не тронулся с места.

Но вот входная дверь дома Каттинга стала медленно отворяться и на пороге показался Тэннер. Он громко стонал, перегнувшись пополам и обеими руками держась за живот. С трудом, еле переставляя ноги, он поплелся к такси, а за ним по тротуару тянулся кровавый след. Он был бледен как полотно, из угла рта бежали струйки крови, глаза остекленели. Он сплюнул на землю, в лужу крови, стекавшей по его ногам, и привалился к задку машины.

Шофер такси, с выражением ужаса на лице смотревший на Тэннера, вдруг словно очнулся и включил мотор, — видимо, намереваясь сбежать, оставив своего раненого седока на улице. Шум мотора вывел Тэннера из забытья. Огромным усилием воли он принудил себя действовать. Он выпрямился, вытащил из кармана револьвер и, шатаясь, добрался до шофера как раз в ту секунду, когда машина тронулась. Он наставил на шофера револьвер.

— Не бросай меня, негодяй! — прохрипел он, захлебываясь и брызгая кровью в лицо шофера. — Не бросай меня, или я размозжу тебе череп!

Машина остановилась. Паркер застыл на месте. Все держались на почтительном расстоянии. Никто не знал, что делать, а если кто и знал, то не решался действовать.

— В городскую больницу, — пробормотал Тэннер.

Он покачивался, каждое мгновение готовый упасть в лужу собственной крови. С трудом добравшись до дверцы машины, он ухватился за ручку. У него вырвался крик боли, когда он сделал усилие, чтобы открыть дверь. Шофер, онемев от страха, следил за его движениями, не будучи в состоянии ни помочь, ни помешать раненому.

Собрав последние силы, Тэннер открыл дверцу и упал на пол машины. Шофер дал газ, и такси умчалось. Дверца так и осталась открытой, из нее торчали ноги Тэннера.

Стряхнув с себя оцепенение, Паркер перебежал улицу. На залитом кровью тротуаре толпился народ.

— Дайте дорогу, — сказал Паркер. — Полиция!

Он вошел в дом через открытую настежь дверь и осторожно двинулся по полутемному коридору. Вдруг нога его на что-то наткнулась, и он чуть не упал. Нагнувшись, он увидел, что на полу лежит старуха, — видимо, без памяти. Она застонала, открыла глаза и что-то пробормотала, но он не мог разобрать слов.

Перешагнув через нее, Паркер сделал еще несколько осторожных шагов и подошел к открытой двери, выходившей в коридор. Он боязливо заглянул в комнату. В дальнем углу ее стояла кровать. На ней лежал мужчина с размозженной головой. Паркер узнал Каттинга — одна сторона его лица уцелела, и на ней виднелись страшные рубцы. Правая рука Каттинга с зажатым в ней револьвером безжизненно свисала с кровати. Постель была вся в крови.

Весь дрожа от волнения и страха, Паркер огляделся вокруг. Комната была почти пустая, на стене по обе стороны кровати висели зеркала. В одном из них был виден коридор, в другом отражалось все, что делалось во дворе. Каттннг, видимо, ждал гостей. «Вот почему они пригнулись, проходя мимо окна», — подумал Паркер.

На стене висели две фотографии в рамках: молодая женщина с ребенком на руках и молодой человек, в котором можно было узнать Каттинга в молодости — до того, как его исполосовали бритвой. Тут же висело цветное изображение Христа в терновом венце.

«Недурной материал», — подумал Паркер, снимая обе фотографии со стены и засовывая их в карман. Он хотел было снять также изображение Христа, но передумал и оставил его на стене. Обернувшись, он увидел старуху, прислонившуюся к косяку двери. Не обращая внимания на Паркера, она смотрела на распростертое окровавленное тело.

Внезапно она кинулась к кровати.

— Сын мой, — закричала она. — Они убили моего сына. Да разразит их господь и пресвятая матерь его!

Она опустилась на колени и, горько рыдая, обхватила своими слабыми руками безжизненное тело.

Паркер смотрел на старуху, не зная, на что решиться. Ему было жаль ее, но вместе с тем его так и подмывало бросить ее и бежать в редакцию со своей сенсационной новостью. Он подошел к старухе и положил ей руку на плечо.

Старуха взглянула на него снизу вверх. Ее лицо было покрыто густой сетью морщин и мокро от слез и крови.

— Позовите священника, — закричала она, не спрашивая Паркера, как он здесь очутился. — Позовите священника и доктора, позовите священника! Мой сын уже много лет не был в церкви. Он не должен умереть без причастия.

— Кто убил вашего сына? — спросил Паркер. — Тот низенький, Тэннер?

— Нет, высокий. Он застрелил их обоих. Я бросилась на него, но он сшиб меня с ног. Он убежал черным ходом, — сказала она и снова зарыдала.

Паркер выбежал на крыльцо. У ворот собралась большая толпа. Паркер увидел во дворе фотографа и позвал его. — Чего же ты ждешь, иди и снимай.

Фотограф нерешительно вошел в дом с аппаратом в руках.

Паркер направился к воротам. — Дайте дорогу, дайте дорогу, полиция! — говорил он повелительным тоном.

Вдруг из дома донесся крик, какая-то возня, грохот, и в дверях показался фотограф. Лицо его было исцарапано, одежда в беспорядке, фотоаппарат исковеркан.

— Старая ведьма взбеленилась, — сказал он Паркеру, — чуть не выцарапала мне глаза, и я выронил аппарат.

— Дурак, — проворчал Паркер. — Идем скорей. Пора смываться отсюда.

Они протолкались сквозь взволнованную, осаждавшую их вопросами толпу. Выбравшись на улицу, Паркер побежал бегом. — Иди скорей в редакцию и достань другой аппарат. Я позвоню в полицию. Приходи как можно скорей в приемный покой городской больницы. Я буду ждать тебя там. Ну ступай, живо.

Паркер помчался к телефонной будке, но в уличку уже въезжала полицейская машина. «Значит, кто-то уже предупредил полицию, — подумал он, — а может быть, полиция заранее знала день и час!»

Замысел Джона Уэста удался как нельзя лучше: Тэннер скончался еще по дороге в больницу.

По желанию Фрэнка Лэмменса, услужливые сыщики через своих подручных распространили весть, что Тэннера можно убить безнаказанно. Один сиднейский бандит, которого Тэннер выдал пять лет назад, за пятьсот фунтов завершил дело.

Он привез Тэннера в этот дом якобы для того, чтобы убить Полосатого Каттинга, грозившегося перерезать Тэннеру горло.

Полиция опровергла появившееся в последнем выпуске «Утренней звезды» сообщение Паркера о том, что при двойном убийстве присутствовало третье лицо. Следствие установило, что Тэннер и Каттинг застрелили друг друга.

Через неделю происшествие было забыто. Смерть Пройдохи Тэннера никого не огорчила, а Каттинга оплакивала только старуха мать.

* * *

В конце 1928 года Джон Уэст торжествовал новую победу над своими врагами.

Бунт на ипподроме окончился для бастующих неудачей. Среди них все еще бродило глухое недовольство, но все же Джон Уэст показал им, кто хозяин. Расследование обстоятельств, при которых Тэргуд был избран в федеральный парламент, проводившееся правительственной комиссией, не повлекло за собой никаких последствий.

Вызванный в комиссию Мэлони показал под присягой, что он выиграл деньги на скачках, поставив на «непобедимого Спирфелта». Тэргуд заявил, что не имеет ни малейшего представления о том, каким образом Мэлони достались восемь тысяч фунтов.

На вопрос, не мистер ли Джон Уэст, проживающий в Мельбурне, купил для него место в парламенте, Тэргуд ответил: — Не знаю, с какой стати мистер Уэст стал бы хлопотать обо мне. Я встречался с ним всего раза два и то по делам.

Красный Тед наотрез отказался говорить о своих коммерческих делах. — Мое финансовое положение слишком часто используется против меня моими политическими противниками. Предполагается, что лейборист должен обходиться без денег, — пояснил он. В конце концов он разрешил судье негласно ознакомиться с его банковскими счетами.

Джон Уэст, вызванный в качестве свидетеля, начал с заявления, что избрание Тэргуда в парламент ни в малейшей степени не интересовало его. — Откровенно говоря, — добавил он, — я очень далек от политики.

Когда он сказал, что не имеет никакого отношения к деньгам, полученным Мэлони, его спросили: — Каким же образом, по-вашему, в руки Мэлони попала сразу такая большая сумма!

— Да он же сам говорит, что выиграл их на скачках, — ответил Джон Уэст. — У меня нет оснований не верить ему.

— Но это очень удивительно, — вмешался один из членов комиссии, — чтобы такой воздержанный человек, как мистер Мэлони, выиграл несколько тысяч фунтов на скачках.

Тут-то Джон Уэст и рассказал, как однажды на его ипподром пришел человек с одним фунтом в кармане, а ушел с тысячью. Этот ответ, видимо, удовлетворил члена комиссии.

Поведение Фрэнка Эштона на следствии смутило Джона Уэста. Эштон сильно осунулся и весь скорчился, словно его мучил ревматизм. Он не отрицал, что ему предлагали уступить место Тэргуду, и даже добавил, что тот же человек предлагал ему уступить место Рилу в 1919 году.

«Неужели он выдаст меня после всего, что я для него сделал», — подумал Джон Уэст. Но затем Эштон заявил, что обещал держать это в тайне и комиссия не может заставить его нарушить слово. Когда Эштона еще раз вызвали, он продолжал стоять на своем. А потом он произнес пламенную речь. Торговля местами в парламенте — обычное дело, заявил он. Националисты — непревзойденные мастера в искусстве подкупа. Люди, изменившие своим товарищам и предавшие рабочее движение, неизменно получают денежное вознаграждение от националистов. Вот, например, Хьюз получил двадцать пять тысяч фунтов за то, что предал рабочих. Здесь он пророчески воскликнул: — Есть и еще предатели среди лейбористов, они когда-нибудь продадут и нас!

Эштон сказал, что ему неизвестно, заплатил ли Мэлони за то, что он уступил свое место Тэргуду, а если и так, то по крайней мере он продал свое место лейбористу. Националисты, представители крупного капитала, своей продажностью развратили все австралийское общество. И они еще смеют говорить о подкупе и взятках. Здесь Эштон не выдержал и разрыдался.

Джон Уэст с удивлением и любопытством наблюдал, как неутешно плачет этот больной, седовласый человек. Прикидывается он, что ли? Как будто нет; какого же черта он плачет? Видно, правда, болен. Отдохнуть ему надо. Нужно будет спросить его жену, есть ли у него на это деньги.

Джону Уэсту и в голову не пришло, что страстная речь Эштона вызвана стыдом — стыдом за свою слабость.

Разбирательство тянулось много недель. Судья, видимо, был в затруднении, однако же явно не желал вдаваться в существо дела. Все же он докопался до того, что Мэлони ушел в отставку под предлогом расстроенного здоровья, хотя на вид был здоров как бык.

Результаты следствия были предопределены заранее. Подытоживая все данные, судья торжественно объявил, что Мэлони было заплачено за отказ от места в парламенте каким-то лицом (или лицами); имена установить не удалось.

Беседуя после этого с Джоном Уэстом, Тэргуд сказал, что лейбористы наверняка победят на федеральных выборах, которые должны были состояться в конце 1929 года. Недавнее поражение лейбористского правительства в штате Виктория было большим ударом для Джона Уэста. Неужели рушатся его надежды? Он считался с мнением Тэргуда, а Тэргуд утверждал, что провал лейбористов в штате Виктория был следствием ухудшения экономического положения. Безработица все росла.

Проходя по Джексон-стрит, Уэст стал замечать, что его опять чаще останавливают, называя по имени как старого знакомого, чего не бывало уже много лет. Долгое время он думал, что теперь, когда его империя так разрослась, мало кто из жителей Керрингбуша знает его в лицо. Однако очень скоро он понял, что просто люди стали опять сильно нуждаться в помощи. Сплошь и рядом на улице к нему подходили бедно одетые мужчины или женщины и напрямик или обиняками просили денег. Однажды какая-то старуха, совсем как в былые времена, показала ему неоплаченный счет за квартиру. Видимо, для Керрингбуша снова наступали черные дни.

Эта мысль тревожила Джона Уэста, но отнюдь не вызывала у него прежних чувств. Когда в его памяти вставали картины нужды и лишений, перенесенных им в молодости, он тотчас отгонял их. Прежней щедрости и желания помочь безработному как не бывало. Все попрошайки — лодыри, они все равно пропьют его деньги! Сейчас только такие и нуждаются. Кто не имеет работы — просто не хочет работать!

— Мы победим на федеральных выборах, — повторил Тэргуд. — Недовольство растет, и ни в одном штате нынешнее правительство не удержится, какую бы партию оно ни представляло. Надо ждать кризиса. На выборах этого года будут сменены правительства во всех штатах.

Время показало, что Тэргуд был прав.

— Так, значит, в Куинсленде провалится Мак-Коркелл, — сказал Джон Уэст.

— Да, — ответил Тэргуд, — это меня и тревожит.

— Если Мак-Коркелл потерпит поражение и националисты привлекут вас к суду, я вас выручу, даю вам слово.

Получив такое заверение, Тэргуд уже спокойнее начал строить планы на будущее. — Саммерс останется лидером лейбористской фракции, — сказал он. — До сих пор ему все время везло, но я еще свалю его.

— Продолжайте действовать, — сказал Джон Уэст. — Вчера вечером я беседовал с архиепископом. Он уверен в победе. Саммерс сказал архиепископу, что вы будете казначеем.

— Ну что ж, и это неплохо, — ответил Тэргуд. — Если настанет кризис, а я в этом не сомневаюсь, у меня есть финансовый план, который спасет страну.

Тогда Джон Уэст впервые упомянул о проекте, сулившем ему миллион.

— Политика Саммерса опирается на протекционистскую систему. Он хочет увеличить пошлины на импортные товары, чтобы содействовать развитию австралийской промышленности. А у меня крупнейшее в Австралии винно-водочное дело. За последнее время моя фирма поглотила почти все мелкие компании. Я хочу, чтобы вы добились высоких пошлин на импортное вино, виски и джин.

— Это можно будет устроить, — согласился Тэргуд.

Лейбористское правительство в штате Виктория пало.

Его сменило националистское правительство, пришедшее к власти при поддержке группы Алфреда Дэвисона, отколовшейся от аграрной партии и провозгласившей программу, благоприятствовавшую мелким фермерам.

Поражение Хорана открыло Джону Уэсту одно любопытное обстоятельство — а именно, что он может оказывать большое влияние на парламент штата Виктория не только через лейбористов, если так называемая прогрессивная аграрная партия Дэвисона придет к власти или добьется решающих позиций в парламенте.

На посту главного секретаря кабинета Тома Трамблуорда сменил член группы Алфреда Дэвисона. Дэвисон дал ему указание помогать Джону Уэсту, а затем и сам встретился с Уэстом. Он не проронил ни звука о взятках, не просил об одолжениях, просто сообщил о том, что сделано, и намекнул, что хочет стать премьером. Его цель — коалиция с лейбористами. Не поможет ли ему мистер Уэст заручиться поддержкой лейбористов?

Джон Уэст обещал. Если лейбористы впредь не добьются абсолютного большинства, они смогут управлять при поддержке Дэвисона. А без него, возможно, националисты не смогут управлять. Дэвисон теперь стал крупной политической фигурой в штате Виктория, гораздо более важной для Джона Уэста, чем любой лейборист.

* * *

Между тем Джон Уэст не отказался от мысли заткнуть рот Клайву Паркеру. Вскоре после неудачной попытки подкупить Паркера Джон Уэст явился к Кеннету Маркетту, самому могущественному газетному магнату в Австралии.

Джон Уэст чувствовал, что преимущество не на его стороне. Трудно тягаться с этим человеком. Не прибегая к своим обычным уловкам, он напрямик объяснил цель своего прихода и замолчал, хмуро глядя на Маркетта.

Маркетту было за сорок. Он держался учтиво, но самоуверенно, и разговаривал с Джоном Уэстом снисходительно, за что тот сразу же возненавидел его.

— Мои репортеры должны сообщать читателям о всех событиях правдиво, точно и объективно. Паркер, кажется, нападал на ваших борцов в «Утренней звезде», Я дал понять этому молодому человеку, мистер Уэст, что ему не следует делать личных выпадов или принимать чью-либо сторону на страницах моей газеты, — он должен освещать состязания по борьбе с полным беспристрастием. Я предупредил, что не потерплю злобного тона, который он позволяет себе в некоторых своих статьях. Но я разрешил ему писать о том, что Сэндоу сильнее ваших борцов, если таково его мнение.

Джон Уэст мгновенно представил себе образ мыслей Маркетта: он так долго провозглашал беспристрастность своих газет, что сам поверил этой выдумке.

У Джона Уэста на кончике языка вертелось несколько доводов. «Почему бы не уволить Паркера?» Маркетт не захочет этого сделать, потому что Паркер — блестящий Журналист. Он наверняка скажет, что увольняет своих сотрудников только за проступки по службе. «Но я же ваш совладелец в Куинсленде. Маркетт ответит на это, что он не может менять политику газеты в угоду своему партнеру. Конечно, главная причина в том, что Джон Уэст надул его, когда вступал с ним в компанию. Каждый из них должен был назначить равное число членов правления и иметь поровну акций, причем сам Маркетт должен был стать председателем правления. Но Джон Уэст перехитрил его, дав взятку одному из будущих членов правления, поставленных Маркеттом, а тот впоследствии продал свой пакет акций Джону Уэсту. Этого Маркетт ему так и не простил.

Джон Уэст знал, что ему столь же бесполезно напоминать и о своем участии в мельбурнских компаниях Маркетта: у него мало акций, а приобрести больше он не может — их нет в продаже. Маркетт заправлял мельбурнскими газетами в интересах более почтенных миллионеров, чем Джек Уэст. Не стоит упоминать и о том, что он постоянно помещает объявления в газетах Маркетта, — тот ответит, что его газеты пишут правду, не считаясь с коммерческими соображениями. Экое вранье.

Маркетт был типичным „почтенным“ богачом, а Джон Уэст ненавидел, презирал „почтенных“ богачей и завидовал им. Они не допускали в свой круг ни его самого, ни его семью. Он не был почтенным человеком. Ведь он разбогател на тайном тотализаторе. Он слыхал, как Нелли развлекала детей рассказами о глупом снобизме и лицемерном самодовольстве женщин этого круга. Ничуть не лучше были и мужчины. Они никогда не приглашали Джона Уэста на приемы в здании парламента (хотя он все равно не пошел бы туда). Они не допускали его в свои почтенные клубы (хотя он все равно не стал бы их членом). Они гордились, что нажили свои капиталы не на „изнанке жизни“. Ну что же, они все равно нажили миллионы! А какая разница, как они их нажили?

Джон Уэст ничего этого не сказал. Он произнес только: — Паркер подбивает создать комиссию по боксу. Вы по крайней мере можете запретить ему вмешиваться в дела частных предприятий.

Маркетт проводил Джона Уэста до двери с обезоруживающей любезностью. — Заверяю вас, мистер Уэст, что я не разрешу Паркеру создать комиссию по боксу и делать личные выпады и вообще поступать несправедливо. Я его слегка осажу. Поверьте, все уладится.

Как же, уладится! Уже ничем не восполнить ущерб, причиненный Паркером. Чепмэн уехал из Австралии и перед отъездом сообщил Паркеру, что он вовсе не англичанин и никогда не был чемпионом мира в полутяжелом весе.

Спортивный сезон закончился раньше срока, и сам Тинн тоже уехал. На прощанье он сказал Джону Уэсту: „Если я когда-нибудь вернусь, Джон Уэст, а я вернусь, если дела пойдут лучше, я укокошу этого Паркера!“

Тинн действительно вернулся вместе со своей командой. На этот раз Паркер его встретил хотя и непочтительно, но более сдержанно, чем в начале предыдущего сезона. Сборы были неплохие; Паркер не мог помешать публике ходить на состязания.

Но тут Тинн и Лэм допустили большую оплошность.

Джон Уэст был взбешен. Он вызвал обоих к себе в кабинет.

— Кто дал Паркеру этот чек? — спросил он.

— Я дал. Он сказал, что решил сотрудничать с нами в этом сезоне, — начал было оправдываться Лэм.

— Ах, вы дали! — набросился на него Джон Уэст, а затем повернулся к Теду Тинну: — А вы, конечно, одобрили!

— Ну да, Джек. Теперь конец всем нашим неприятностям. Этот тип больше не будет сидеть у нас на шее, и мы заработаем уйму денег.

— Уйму денег, как бы не так. Шутки шутите. Да вы знаете, что Паркер положил этот чек редактору на стол?

— Что? — воскликнул Лэм.

— Я укокошу этого выродка, — зарычал Тинн, вскочив и воинственно раскачиваясь, как будто выходил на ринг навстречу Паркеру.

— Надо же было так попасться! — продолжал Джон Уэст. — Такая явная ловушка! А теперь он хочет напечатать об этом в завтрашнем номере и поместить фотографию чека.

— Если он это сделает, мы можем закрывать лавочку, — сказал Тинн. — Откуда вы все это знаете?

— Успокойтесь, этого не будет. Я все уладил. Но мне теперь трудно будет заткнуть рот Паркеру. Не дай ты ему этот чек, я мог бы убедить Маркетта, что Паркер злобствует без причины. А теперь Паркер доказал и своему редактору, и Маркетту, что мы подкупаем репортеров. Вы должны признать, его статьи стали не такими зловредными, с тех пор как он работает у Маркетта. Но дела у нас пойдут не лучше, чем в прошлом сезоне, если мы окончательно не заткнем рот. Вам пора научиться правильно оценивать силы противника!

— Я укокошу этого выродка, — повторил Тинн, шагая взад и вперед по комнате. Вдруг он остановился. — Как это мне не пришло в голову в прошлом сезоне! Послушайте, у Теда Тинна блестящая идея, как разделаться с этим умником. Что, если в первый же день мой противник выбросит меня с ринга на стол прессы, где сидит Паркер. И вдруг я невзначай заеду ему в морду. Мы в Штатах частенько это делаем.

— Правильно, бывали такие случаи, — сказал Джон Уэст. Он засмеялся и добавил: — Но имейте в виду, я ничего не знаю.

В вечер первого выступления Теда Тинна на ринге в сезоне 1929 года Клайв Паркер сидел на своем обычном месте за столом прессы.

Днем Паркер был на футбольном матче и долго просидел в баре, поэтому он чувствовал себя несколько усталым; все же он с удовлетворением отметил, что стадион наполовину пуст.

Мельбурнский стадион, вмещающий десять тысяч человек, напоминал огромный сарай. Помещение было очень запущенное, но удобное: со всех сторон квадратной площадки крутым амфитеатром подымались к высокой стене деревянные трибуны.

Последнее время Клайв Паркер был недоволен ходом своей войны с Джоном Уэстом. Когда Джон Уэст говорил о своем влиянии на Маркетта, он не так уж преувеличивал. Это подтвердила история с чеком. У Паркера требовали доказательств, и он достал их. Но эту улику не захотели пустить в ход, редактор уродовал чуть ли не каждую его статью, а Маркетт приказал ему и не помышлять о создании комиссии по боксу. Да уж, как видно, Уэст потолковал с Маркеттом!

Клайв Паркер был зол на Маркетта. „Владельцы стадиона помещают много объявлений… Борьба — это развлечение… Публика не должна принимать ее всерьез… А бокс всегда был грубым видом спорта, и никакая комиссия этого не изменит“. Не изменит! Он мог бы предложить кое-что, будьте покойны! Например, повысить плату борцам, передать медицинское наблюдение независимым врачам, а не штатному врачу стадиона, который и калеку признает годным, если этого пожелает Дик Лэм. Выплачивать пенсию искалеченным борцам, не оказывать предпочтения отдельным импрессарио и боксерам, не преследовать боксеров, которые настаивают на своих правах. Каждый год на собрании акционеров Маркетт распинается о свободе печати, с горечью думал Паркер. Вот уж поистине язык без костей!

Но все же он разок-другой поддел борцов Джона Уэста и в этом сезоне. Паркер усмехнулся, вспомнив о своей первой статье. „Балаган снова здесь, — писал он. — Пусть только Сэндоу проведает об этом. А если он приедет в Мельбурн, я знаю одного „чемпиона мира“, который на следующем же пароходе улизнет обратно в страну господа бога“. Его размышления были прерваны ревом пятитысячной толпы. Зрители вскочили на ноги, вопили и мяукали. К рингу вразвалку шел Тед Тинн.

После событий прошлого сезона такая встреча не удивила Тинна. Но его было не так-то легко смутить. Пускай орут — лишь бы ходили на состязания. И он держался под стать публике: погрозил кулаком и перескочил через канат, свирепо глянув на Клайва Паркера; тот в ответ вызывающе усмехнулся.

Когда на ринге появился противник Тинна, никому не известный борец по имени Уайли, раздался взрыв аплодисментов и приветственных криков.

— Наверно, еще один англичанин из Нью-Йорка, — сказал Паркер репортеру, сидевшему рядом с ним.

— Ну, не знаю, — ответил тот, вспомнив, что в кармане у него лежит чек, подписанный Ричардом Лэмом.

Женщин среди публики было не меньше, чем мужчин. „Удивительно, — думал Паркер, — с каким удовольствием некоторые женщины смотрят на борющихся мужчин“.

В многоголосом шуме выделялись выкрики продавцов напитков и сладостей. Они расхаживали среди публики с подносами, зарабатывая шиллинги для Джона Уэста и малую толику для себя. Слышались возгласы зрителей, заключавших пари.

— Три против одного за Тинна!

— Три против Уайли!

На ринг вышел радиокомментатор и объявил имена борцов.

Имя Тинна было встречено свистом и криками: „Спасайся, Тед, Сэндоу идет!“ — а имя его низкорослого противника — шумными приветствиями. Тинн пригрозил кулаком и зарычал. Уайли поднялся и вежливо раскланялся.

Удар гонга. Уайли пошел на Тинна и ловко схватил его в ножницы. Тинн вывертывался, гримасничал, молотил ногами и тащил своего противника к краю ринга. Толпа неистовствовала.

— Тинн опять жульничает! — крикнул Паркер.

— Ну, не думаю, — ответил его сосед, снова вспомнив о чеке. — Говорят, Уайли здорово работает ногами.

Все репортеры застучали на машинках или застрочили в длинных блокнотах, а Паркер все сидел, сложив руки, и размышлял.

Так вот в чем главный трюк сегодня. Англичанин здорово работает ногами. А бедняге Тинну приходится спешно уползать с ринга, хотя он во много раз сильнее своего противника. У англичанина действительно здорово получается захват ног. Но у него не хватит силенок одолеть Тинна.

Вновь и вновь Тинн сползал с ринга, избегая захватов ноги. До конца раунда осталось всего несколько секунд. Тинн вернулся на ринг под возмущенные крики и свистки. Уайли схватил его и бросил на мат. В мгновение ока Тинн снова очутился в ножницах. Судья, лежа на животе рядом с ним, начал считать:

— Раз! Два! Три!

Толпа была вне себя от восторга: ненавистного Тинна проучили.

Паркер с отвращением покачал головой. Он прекрасно разбирался в этом виде спорта. Каков бы ни был Тинн, он был могучим и напористым борцом. Ему недоставало мастерства, но он был силен как бык. Клайв Паркер отлично знал, что Тинну ничего не стоило вывернуться из этой тщедушной хватки и ответить одним из своих сокрушительных приемов. „Сущий балаган, — подумал Паркер. — И Тинн отлично играет свою роль“.

Ставки на Тинна упали. Теперь игроки ставили на обоих борцов поровну. Вот когда можно поживиться! Паркер заметил, что Джон Уэст, сидевший в первом ряду напротив, поставил на Тинна пятьдесят фунтов. Ненасытный паук! Все ясно.

— Ставлю пять фунтов на Тинна, — кричал Паркер репортерам, но никто не отозвался. Нет уж, все это им слишком хорошо знакомо. Довольно с них и того, что приходится всерьез писать об этом фарсе. Не проигрывать же еще и деньги.

Борцы вышли на ринг для второй схватки. Толпа опять вскочила на ноги и воплями приветствовала Уайли. Клайв Паркер сидел, подперев голову руками. „Тинн, наверно, скоро сквитается с англичанином, — размышлял он, — протянет еще несколько раундов и положит конец этой комедии“.

А радиокомментатор надрывался: „Уайли взял Тинна на ключ. Он не может вырваться! Ему приходится туго. Он корчится и вывертывается. Но он не может вырваться. Он не может вырваться!“

По всему штату люди слушали передачу и волновались: „Вырвется или нет?“ Как и большинство присутствующих на стадионе, они были убеждены, что Тинну действительно приходится туго.

„Этот ловкий маленький англичанин здорово всыпал сегодня чемпиону, — продолжал комментатор. — Тинн тащит его к канату. Зрители возмущены. Тинн снова пытается выбраться с ринга. Он не может выбраться. Он пытается сбросить Уайли с ринга. Он не может выбраться. Но вот он выбрался. Он сбросил Уайли с ринга, они падают на стол прессы!“

Клайв Паркер поднял голову и увидел, что на стол перед ним рухнули два тела. В следующее мгновение к нему вплотную придвинулось грязное, потное лицо Тинна. Губы Тинна зашевелились, он сказал свистящим шепотом: „Получай, выродок!“ И могучий кулак Теда Тинна обрушился на лицо Клайва Паркера.

Негодующие крики не умолкали. Уайли стоял на столе прессы, взывая к судье, а тот, перегнувшись через канат, уговаривал борцов вернуться на ринг.

У Клайва Паркера из глаз посыпались искры, все завертелось перед ним и погрузилось в темноту. Но он еще чувствовал, как его стащили на пол и на него навалилось что-то тяжелое. Служители, которые обычно сразу же решительно вмешиваются во всякую потасовку, сейчас почему-то мешкали. Тинн всей своей тяжестью придавил бесчувственное тело Клайва Паркера и бил его головой об пол.

Джон Уэст сидел с непроницаемым видом. Все это произошло в одно мгновение. Репортеры и служители столпились вокруг Тинна, когда он поднимался обратно на ринг. А внизу лежало распростертое тело Клайва Паркера. Его лицо было смертельно бледно, и из угла рта стекала струйка крови.

* * *

В дверь тихо постучали, и послышался голос миссис Моран: „Мэри, ты проснулась?“ Мэри Уэст с трудом открыла глаза, словно они были засыпаны песком. Она огляделась вокруг, облизывая губы и морщась от горечи во рту. В голове стоял туман. Неяркое осеннее солнце было уже высоко. Она потянулась за часами на туалетном столике. Часы остановились. Наверное, уже очень поздно.

— Ты проснулась, Мэри? — услышала она снова голос миссис Моран.

— Да, бабушка, — сказала она устало, — заходи.

Миссис Моран вошла с подносом в руках и поставила его на туалетный столик. Мэри приподнялась, зевнула и, морщась, запустила пальцы в рыжие кудри. Миссис Моран взяла с подноса стакан, бросила туда щепотку соды и лимонной кислоты и подала внучке зашипевшее питье.

— На выпей. Легче станет. Я уж вижу, тебе это нужно. И надень что-нибудь, чего ты сидишь в одной рубашке.

Мэри выпила воду, набросила на плечи пижаму и устало откинулась на подушку.

— Голова раскалывается, — простонала она.

— Не могу сказать, чтобы я сочувствовала тебе, но все же там на подносе вода и таблетки. Прими.

— Спасибо.

Пока Мэри глотала таблетки, миссис Моран распахнула окно, ворча, что в комнате пахнет, как в кабаке. Потом она села на стул у кровати. Волосы ее были совершенно белы, лицо покрыто мельчайшей сетью морщин, плечи ссутулились, а пальцы распухли в суставах. Но она все еще сохраняла былую живость и энергию.

Мэри взяла чашку горячего чая и ломтик поджаренного хлеба и нехотя стала жевать.

— Который час? — спросила она, подавляя зевок.

— Первый, но тебе лучше не спускаться вниз к завтраку. Ты похожа на ведьму. Мама собирается поговорить с тобой по душам. Мы слышали, как ты пришла вчера вечером, вернее — сегодня утром. Мама очень недовольна тобой, и она права.

— Знаю, что права. Но я не могу больше разговаривать с мамой по душам. Уж во всяком случае не сегодня.

— Я сказала маме, что сама поговорю с тобой. И ты, милая моя, изволь меня выслушать. Как по-твоему, чем это кончится?

— Ничего со мной не случится. Да и не все ли равно, бабушка? — рассеянно ответила Мэри, прихлебывая чай.

— Все равно или не все равно, а я тебе советую: поостерегись. А то узнает отец, как ты себя ведешь. Хорошо, что у него крепкий сон, а то опять начал бы палить из револьвера.

— Меня не интересует, что папа скажет. О нем я меньше всего думаю.

— Бог с тобой, девочка. Как ты можешь так говорить!

— Может быть, потому, что я дочь своего отца. Да и ему до меня дела нет, лишь бы я красовалась на балах и приемах, чтобы он мог говорить: „Хороша у меня дочка?“ Если бы ты знала, бабушка, до чего мне надоело быть каким-то паразитом. Я не так уж глупа, а мне не позволяют ничего делать. Почему я не могу поступить на работу? Да разве отец когда-нибудь позволит!

— Верно, не позволит. Но ты должна взять себя в руки, Мэри. У тебя есть все, о чем только мечтает большинство молодых девушек: деньги, родной дом, досуг, наряды…

— Это не все, бабушка.

— Я это знаю не хуже тебя. Но надо помнить о будущей жизни, Мэри. Все мы рано или поздно должны предстать перед лицом создателя.

Мэри искоса посмотрела на старушку.

— Скажи мне, Мэри, давно ты не была на исповеди?

— Давно, бабушка, даже и не помню когда, — ответила Мэри, грызя поджаренный хлеб с джемом.

— Уж, наверно, второй год пошел, а церковь требует, чтобы мы приобщались святых тайн по крайней мере раз в год. И к обедне ты ходишь только тогда, когда уж никак нельзя отвертеться. Видит бог, я не ханжа какая-нибудь и не святоша, но ты действительно должна взять себя в руки, девочка. — Она погладила Мэри по плечу. — Гуляй, веселись, но не забывай о религии. Она поможет тебе переносить невзгоды в этом мире.

— Может быть, это и верно, бабушка. Но ты ведь уже старая. Ты еще будешь долго-долго жить, но ты уже думаешь о будущей жизни. А когда молода, о религии как-то не вспоминаешь. Я по крайней мере не вспоминаю.

— Но ты же веруешь…

— Не знаю, во что я верую, бабушка. Жизнь такая пустая и бессмысленная. Когда-то я верила всему, чему учит нас церковь. А теперь — не знаю. Исповедь пугает меня. А все остальное… не знаю.

— Исповедь пугает тебя потому, что ты давно не исповедовалась. Вот в чем вся беда.

— Довольно на сегодня, бабушка. Голова у меня совсем не работает.

— Я говорю для твоей же пользы, сударыня. И вот еще что: вчера вечером у отца был архиепископ. Когда он уходил, мама отвела его в сторону. Я не расслышала, о чем они говорили, но думаю, что о тебе. Мама очень расстроилась.

— Ну еще бы! Как же без архиепископа! Мама на меньшее не согласится!

Миссис Моран невольно улыбнулась.

— Если мама думает, что я собираюсь обсуждать свои личные дела с архиепископом, то она ошибается. Он славный старик, но…

— Меня беспокоит, Мэри, что архиепископ Мэлон может заговорить об этом с твоим отцом. Ты же знаешь, какие они друзья.

— Ну что же, помешать я им не могу, пускай разговаривают, — сказала Мэри с напускным безразличием, но в глубине души она очень боялась столкновения с отцом.

Миссис Моран поднялась и взяла внучку за руку. — Мэри, — горячо сказала она, — если отец будет говорить с тобой, не перечь ему. Ради всего святого, не перечь.

Не ожидая ответа, миссис Моран вышла, оставив Мэри наедине с ее мыслями. Понемногу ею овладело смутное чувство вины. Уже года два, как это тягостное чувство мучило ее. Обычно она отгоняла его скептическими рассуждениями или напускной бесшабашностью. Но сейчас она не могла отделаться от него.

Конечно, у нее много грехов. Ей случается в пятницу есть мясо, когда она обедает у своих друзей-протестантов. На вечеринках она иногда напивается вот как вчера, рассказывает неприличные анекдоты… Ну, и романы у нее были. Сначала дело не шло дальше поцелуев и объятий в автомобиле, но потом… Она стала встречаться с актером-любителем, игравшим главную роль в пьесе, в которой участвовала и она. Сначала она убеждала себя, что любит его, но скоро ей пришлось признаться, что это не так. После него были и другие, и она нередко упрекала себя в распущенности.

Мэри встала с постели, сунула ноги в домашние туфли и подошла к зеркалу. — Ну и вид! Просто старая ведьма!

Расчесывая длинные золотистые волосы, она продолжала размышлять, перебирая в уме все нерешенные вопросы, вдумываясь в них глубже, чем делала это до сих пор. Почему она больше не может верить в религиозные догмы, как верила когда-то? Должно быть, потому, что исповедь внушает ей страх. Невозможно рассказывать о своих грехах даже незнакомому патеру в темной исповедальне. Раз она даже пошла в церковь, готовая к исповеди. Она, как полагается, начала перебирать в памяти все свои грехи, но когда подошла ее очередь, она, вместо того чтобы войти в исповедальню, убежала из церкви. Отчего она убежала? Оттого, что ей было стыдно? Или она утратила веру в то, что человек, сидящий в темной каморке, — представитель бога, наделенный властью отпускать грехи?

Раньше она твердо верила в исповедь. Удивлялась легкомыслию своих знакомых, которые грешили напропалую всю неделю, а в субботу вечером отправлялись на исповедь очищать душу. Разве исповедь для этого существует?

Одолевали ее и другие сомнения. Уж очень церковь жадна на деньги. Взять хотя бы отца. Он уже много лет не был в церкви, а архиепископ уважает его, приходит к нему в дом, чтобы поговорить о церковных делах и о политике.

Архиепископ не ходит к бедным в Керрингбуш, по ту сторону реки. Почему? Потому что у них нет денег, а отец — миллионер, он щедро жертвует на церковь и дает архиепископу советы относительно церковной собственности и финансов.

„Блаженны нищие“, — говорит церковь, но сама-то она богата. Еще не так давно богатые могли покупать индульгенции; деньги избавляли их от божьего гнева, И сейчас так. Хотя церковь теперь и говорит, что отпущения грехов нельзя купить, но богатые могут за деньги заказывать службы о здравии живых и за упокой умерших и этим замаливать свои грехи. Церковь запрещает развод, а богатые добиваются развода, делая пожертвования церкви.

Даже погрузившись в приятную теплоту ванны, Мэри продолжала предаваться невеселым мыслям. Может быть, ее маловерие происходит от собственной безнравственности? Или в самом деле католическая религия — ложь и пустая комедия? Уж не поддалась ли она влиянию своих друзей-протестантов, которые оспаривали непорочное зачатие, претворение хлеба и вина в тело и кровь Христовы? Нужно как следует подумать об этом и как можно скорей принять решение!

Конечно, все ее беды в немалой мере объясняются праздностью. Танцы, теннис, верховая езда, любительские спектакли — этот однообразный круговорот ее жизни нагонял на нее скуку и убеждал в том, что она не что иное, как паразит на теле общества. Кому она нужна? Какая от нее польза? Нет у нее ни призвания, ни хотя бы работы. Она недурно рисует, музыкальна, „божественно танцует“, „играет, как Сибила Торндайк“, — и все же она паразит.

Жизнь пуста и бесполезна. Ее мучили угрызения совести, но вины своей она понять не могла.

За всем, что омрачало жизнь Мэри, маячила зловещая фигура ее отца. Многих из ее знакомых, и католиков и протестантов, предостерегали от посещения дома Уэстов из-за сомнительной репутации хозяина. Нельзя сказать, чтобы это очень ее огорчало; до последнего времени ей и так было весело, и друзья, которые хоть раз попадали к ним в дом, становились частыми гостями. Но все же отец был окружен какой-то тайной, и в семье постоянно чувствовался разлад.

Кое-что ей было известно о причине отчужденности между родителями, и она смутно подозревала, что Ксавье — ребенок не ее отца. Отец ненавидел Ксавье. Он даже никогда не говорил с ним, ни о нем. Иногда она замечала, что он исподтишка наблюдает за мальчиком, и пугалась его злобного взгляда.

А как он рассердился из-за рояля! Ксавье учился музыке в школе. У него оказались способности, но дома не было инструмента, потому что Джон Уэст продал рояль, чтобы наказать Марджори за ослушание. Боясь обратиться с такой просьбой к отцу, Мэри сама купила рояль в рассрочку.

Как-то вечером, неделю спустя после покупки рояля, когда Мэри и Ксавье играли в четыре руки, в комнату вошел Джон Уэст. Они сразу почувствовали его присутствие, прервали игру и быстро обернулись.

Под свирепым взглядом отца оба невольно съежились.

— Откуда здесь рояль?

— Я купила его у Майера, — ответила Мэри. — Я плачу за него из своих карманных денег.

— Завтра же он будет отправлен обратно.

И он действительно отправил рояль обратно. Нет никаких сомнений, что это было сделано из-за Ксавье.

Он не был похож на других отцов. Ни разу на ее памяти никто из детей не обратился к нему за отеческим советом, ни разу он сам не пытался дать кому-нибудь совет. Мать живет отдельно от него, в своей комнате, и они разговаривают друг с другом, только когда этого нельзя избежать. Он разбил жизнь матери. Может быть, она и согрешила, но почему же тогда отец не порвал с ней или не простил ее?

Мэри догадывалась, что отец намеренно, в наказание, создал матери такую мучительную жизнь. Надо сказать, мать не без странностей. Боли, на которые она вечно жалуется и из-за которых часто остается в постели, видимо, воображаемые. Эти жалобы явно направлены против отца. Она чаще всего говорила о боли в спине в его присутствии, как бы стараясь уязвить его. Что скрывается за этим? И что скрывается за таинственными беседами, которые отец ведет по вечерам с подозрительными посетителями? Нужно ли верить слухам о том, что ее отец — тайный главарь уголовников и однажды даже велел бросить бомбу в дом начальника полиции. И так уже плохо быть праздной дочерью миллионера, а еще хуже, когда о твоем отце идет дурная слава. Архиепископу, конечно, известна репутация отца. Почему же он тогда знается с ним? Ясное дело — деньги!

Одевшись, Мэри спустилась в музыкальную комнату и села с книжкой у окна. Но она никак не могла сосредоточиться и опять погрузилась в раздумье. Что же ей делать? Ее своевольный нрав подсказывал ей один ответ — идти наперекор. Ну их всех к черту, не станет она слушать ни мать, ни отца, ни старикашку Мэлона. Она пойдет им всем наперекор. Но, конечно, это не выход.

Если бы только она могла излить кому-нибудь душу! К матери идти нет смысла — отец окончательно поработил ее. К Джо идти тоже бесполезно — он все обратит в шутку. Не помогут ни бабушка, ни Джон — они посочувствуют ей, но они оба верующие и всегда возмущаются, когда она без должного уважения относится к религии. А к отцу и вовсе незачем идти.

Ссоры с отцом не избежать. Бабушка, вероятно, слышала из разговора между матерью и архиепископом больше, чем сообщила ей. Кроме того, у бабушки безошибочное чутье в таких делах. А уж архиепископ наверняка расскажет отцу. Жди беды, Мэри Уэст!

Она твердо решила, что пойдет наперекор отцу. Он может запугать мать, и Джона, и всех кого угодно, но не ее, Мэри.

Мэри растянулась на кушетке и снова взялась за книгу. Но скоро усталость одолела ее. Рука, державшая книгу, медленно опустилась, книга упала на пол, и Мэри, закрыв глаза, крепко заснула.

Солнце стояло уже совсем низко, когда мать разбудила ее.

Нелли Уэст очень постарела. Ей не было еще шестидесяти лет, но она выглядела не многим моложе своей матери. Теперь это была женщина с расстроенной нервной системой, страдающая мнимым недугом, болезненно благочестивая и неуравновешенная.

Она с силой потрясла дочь за плечо.

— Проснись, Мэри, проснись!

Мэри пошевелилась, потом села, протирая сонные глаза.

— Который час? Я, кажется, уснула.

— Если бы вы, сударыня, возвращались домой, когда полагается, вы не уснули бы. Через полчаса будет обед. Но раньше я хочу поговорить с тобой.

Мэри притворно зевнула.

— Ну вот, мама, опять!

— Ты можешь сколько угодно надувать губы и говорить „мама опять“. Видит бог, я не люблю ссориться, но впредь я намерена держать тебя построже.

— Брось, мама, прошу тебя.

— Если ты не хочешь слушать меня, то, может быть, послушаешься кого-нибудь другого, — сказала Нелли, многозначительно подчеркнув последние слова. Затем, видимо полагая, что моральная победа за ней, Нелли вышла.

В борьбе, длившейся между Джоном и Нелли Уэст уже двенадцать лет, ни он, ни она не добились победы. Джону Уэсту не удалось сломить сопротивление Нелли, а Нелли не сумела вернуть себе любовь и доверие своих детей. Только Ксавье был по-настоящему привязан к ней. Остальные держались принужденно, хотя внешне и дружелюбно. Что именно детям известно о Билле Эвансе и рождении Ксавье — она могла лишь догадываться. Но они, конечно, знали достаточно, чтобы питать к ней невольную неприязнь.

Для Нелли ее роман с Биллом Эвансом отошел в область воспоминаний, не оставив ничего, кроме сожаления. О нем самом не было ни слуху ни духу с тех самых пор, как он уехал из Мельбурна, и годы залечили сердечные раны. Только Ксавье и натянутые отношения в семье напоминали ей о том, что она некогда согрешила перед богом и своим мужем. Она сдержала свою угрозу — возненавидеть Джона Уэста, но сейчас эта ненависть превратилась в тлеющий костер без пламени.

Джон Уэст растоптал мечты Нелли о любви, но наступила старость, и источник любви иссяк в ее сердце. Она пыталась мстить ему, притворяясь искалеченной, но добилась лишь того, что превратилась в мнимую больную. Мало-помалу Джону Уэсту пришлось вновь нанять слуг, но машину он так и не купил. Его запрещение Нелли выходить из дому тоже постепенно забылось, и она довольно часто посещала церковь и благотворительные вечера. Вопрос об отдельной комнате для Ксавье никогда не подымался супругами, чтобы не бередить гнойную рану. Миссис Моран однажды попыталась заговорить об этом с Джоном Уэстом, но, как после рассказывала Нелли, „он так взглянул на меня, что слова застряли у меня в горле“.

Нелли Уэст была глубоко встревожена поведением Мэри, но помочь дочери ничем не могла. Когда она с отчаяния попросила архиепископа поговорить с Мэри, она тотчас же поняла, что архиепископ, вероятно, все расскажет ее мужу. Одному богу известно, что теперь будет!

После того как мать вышла из комнаты, Мэри поднялась к себе. Через несколько минут в дверь постучал ее брат Джон и спросил:

— Ты здесь, Рыжик? — Джон часто так называл сестру.

— Входи, Джон.

Он распахнул дверь и торопливо вошел в комнату. Джон очень напоминал отца, но был выше и шире его. Тот же грушевидный череп, низко посаженные уши, непокорный вихор. Только ноги у него не были кривые, и он унаследовал не серые непроницаемые глаза Джона Уэста, а глаза матери.

— Ты влипла, Рыжик. Архиепископ разговаривает с отцом у калитки, и я слышал, как они поминали тебя. Бабушка же сказала мне сегодня, что она этого ждет, а она никогда не ошибается.

Мэри, пудрившаяся над туалетным столиком, быстро обернулась.

— Ты не пугайся, но я решил все-таки предупредить тебя.

— Спасибо, Джон, — сказала Мэри, подавляя страх. — Не беспокойся, я умею постоять за себя.

— Только не наговори лишнего, Мэри. Ты ведь знаешь отца. Не говори и не делай ничего такого, что может еще больше испортить дело. Не калечь свою жизнь!

— Есть о чем беспокоиться! Она и так уже искалечена!

Джон подошел к ней сзади и обнял ее за плечи.

— Зачем ты так говоришь, Мэри. Вообще, что с тобой творится в последнее время.

— Я не боюсь отца и не стану слушаться его. Ты сам поступаешь ему наперекор, но только потихоньку, у тебя не хватает мужества сделать это открыто.

Его руки соскользнули с ее плеч, и она увидела в зеркале, как он закусил губу, отвернулся и понурил голову. Мэри подошла к брату.

— Прости меня, Джон, я не хотела тебя обидеть.

— Ты права, я трус. Планы, которые строит отец относительно меня, мне не по душе, и все же я знаю, что подчинюсь ему. Я не хочу управлять его кровавой империей. Мне лучше известна его жизнь, его способы наживать деньги, чем тебе. Он жестокий и злой человек. Да простит мне бог, что я так говорю о своем отце! — Джон стоял перед туалетным столиком, заложив руки за спину. — Я не рассказывал тебе о моем разговоре с ним в музыкальной комнате позавчера вечером?

— Нет.

— Ну так вот, у него новый план — отправить меня в поездку по всей Австралии, чтобы я поочередно заведовал всеми его предприятиями, и таким образом подготовился занять когда-нибудь его место.

— И что же ты ответил на это?

— Ничего. Я сказал, что душа у меня к этому не лежит, но если он очень хочет… — Джон резко повернулся и схватил Мэри за плечи. — Я знаю, что у меня нет воли, Мэри. Я ненавижу бизнес, в особенности такой бизнес, как у него. Не нужно мне никаких его денег. Я просто хочу иметь работу и немного счастья, вот и все. Не выйдет из меня финансовый король. Каждый раз я собираюсь сказать ему это прямо, но у него слишком твердый характер. В тот вечер он сначала требовал, потом начал упрашивать. Он даже заговорил почти дружелюбно, отечески. Я не мог устоять. Я другого такого властного человека в жизни не видел. Я просто боюсь его.

Джон был прав — Мэри действительно „влипла“.

Джона Уэста подвез к дому его новый компаньон Патрик Кори. Кори оспаривал у Фрэнка Лэмменса почетное положение „правой руки Джона Уэста“. Покойный отец Кори был партнером Джона Уэста в его винно-водочных предприятиях. Патрик унаследовал отцовский пай и очень скоро доказал Джону Уэсту, что его не обведешь вокруг пальца, как когда-то можно было обвести старика Кори. В битве с владельцами мелких виноградников и винокуренных заводов, которые Джон Уэст либо скупал, либо объединял со своими, Пат оказался достойным союзником.

До того как к Пату Кори перешло дело его отца, он был маклером и бухгалтером. Он до тонкости знал механику современного бизнеса. К тому же был жесток, хитер, оборотист. Всеми своими помыслами стремясь к наживе, он отнюдь не заботился о том, наносит он другим ущерб или нет. Джон Уэст ценил его. Вместе они прибрали к рукам австралийскую винокуренную промышленность и, по предложению Кори, создали акционерную компанию, которая уже начала протягивать свои щупальца к самым разнообразным предприятиям по всей стране.

Последнее время Джон Уэст стал замечать, что к концу дня сильно устает и ему трудно добираться до дому пешком. Поэтому теперь Кори обычно отвозил его домой на своей машине. Сегодня, когда они, подъехав к особняку Уэста, еще продолжали разговаривать в машине, с ними поравнялся архиепископ Мэлон. Как всегда, он возвращался пешком из собора. Он подошел к машине и обратился с вопросом о каком-то деле к Пату Кори, которого хорошо знал как богатого покровителя церкви.

Немного погодя Кори сказал своим густым ирландским басом:

— Ну, ваше преосвященство и мистер Уэст, мне пора. Моя хозяйка очень не любит, когда я опаздываю к обеду.

Джон Уэст вышел из машины, и Кори отъехал, весело помахав на прощанье рукой. Архиепископ Мэлон медлил уходить и завел разговор о разных пустяках. Его густые брови и венчик пушистых волос, видневшийся из-под шляпы, были белы, как снег, но, несмотря на свои шестьдесят лет, Мэлон держался по-прежнему очень прямо.

— Я хотел бы, если позволите, поговорить с вами об одном деле, мистер Уэст. Речь идет о вашей дочери Мэри. Не подумайте, что я порицаю ее. Я не хочу сказать о ней ничего дурного, но я слышал, что она выпивает, поздно является домой и вращается в дурном обществе. И, что хуже всего, она пренебрегает своими религиозными обязанностями.

Джон Уэст внимательно посмотрел в лицо архиепископу, но ничего не ответил.

— Надеюсь, что вы не поймете меня превратно. Я очень близко принимаю к сердцу все, что касается Мэри. Когда-то я частенько держал ее на коленях. На моих глазах она росла и превратилась в прелестную девушку. Как и вы, я горжусь ее талантами. Но ею нужно руководить. Должен сказать, что вселяющие тревогу слухи доходили до меня и раньше. А вчера ваша супруга заговорила со мной об этом. Я думаю, мистер Уэст, вам следует поговорить с Мэри.

— Конечно, ваше преосвященство. Я и сам беспокоюсь… Но я так занят последнее время… — Джон Уэст был смущен и очень зол на Мэри.

— Мне кажется, будет лучше, если не я, а вы сами поговорите с дочерью. Не нужно только быть с ней слишком суровым, она немного своевольна, только и всего, — сказал архиепископ, прощаясь с Джоном Уэстом.

Пройдя несколько шагов, архиепископ обернулся и сказал: — И помните, мистер Уэст, самое главное — заставить ее регулярно посещать церковь и приобщаться святых тайн. А в этом деле лучше всего действовать личным примером.

Джон Уэст круто повернулся, но высокая фигура Мэлона уже скрылась в наступивших сумерках.

Ужин прошел в молчании. Всем, видимо, было не по себе. Вставая из-за стола, Джон Уэст сказал: — Мэри, мне нужно поговорить с тобой.

Мэри послушно последовала за отцом в музыкальную комнату. Он включил свет, сел за стол и указал ей на стул напротив.

— Я слышал, что ты неаккуратно посещаешь церковь, — начал он, устремив на нее немигающий взгляд.

Мэри упрямо вскинула голову. — А тебе какая забота? Ты сам не был в церкви уже много лет.

Он невольно залюбовался ею. Вот уж правда — вся в отца. И какая высокая, особенно сейчас, когда она так вызывающе смотрит на него. Но ради ее же блага он должен быть строг.

— Как ты смеешь так разговаривать со мной?

Она не ответила.

— Ты пренебрегаешь религией, ты выпиваешь, поздно являешься домой, и дошло до того, что сам архиепископ уже говорит о твоем поведении. Что это значит?

— Ты не поймешь.

— Неужели? Изволь прекратить это безобразие!

— Ты меня не запугаешь, папа, — сказала она почти шепотом. Губы ее дрожали.

— Ах, вот как? Ты сделаешь так, как я велю! Ты сейчас же пойдешь на исповедь и к причастию. Я позабочусь об этом. И впредь ты будешь ходить в церковь каждое воскресенье.

„Ах, отец, — думала она, — если бы я могла поделиться с тобой своими горестями и сомненьями! Если бы я могла сесть к тебе на колени, гладить твои седые волосы и попросить у тебя совета!“ Она представила себе, что произошло бы, если бы в самом деле так сделала, и чуть не разразилась истерическим хохотом при одной этой мысли.

„Пойми, девочка, — думал он, — ведь я знаю, что для тебя лучше. Нельзя так вести себя, нужно ходить в церковь“. Джон Уэст почти жалел, что не может поговорить с ней ласково, сказать ей, что души в ней не чает, что думает только о ее благе. Но уж такой у него нрав, что даже с любимой дочерью он не способен был обойтись по-дружески.

— Ну, так как? — спросил он.

— А если я не хочу?

— Нет, ты захочешь! С какой стати тебе не хотеть? Ты же знаешь, я говорю для твоего же блага. Я дал тебе все, что можно пожелать: чудесный дом, прекрасное образование, вдоволь карманных денег. Зачем же ты станешь навлекать позор на свою семью?

Лицемерие этих слов возмутило ее. — Не говори со мной так, папа. Я очень несчастлива по многим причинам, но я не желаю, чтобы ты обращался со мной, как с ребенком. Я уже взрослая и могу жить по-своему.

Он вскочил и наклонился к ней через стол. — Жить по-своему! Ты ведешь себя, как пьяная шлюха. Я не допущу, чтобы моя дочь так вела себя! Ты сделаешь так, как я велю, или уйдешь из моего дома!

Мэри заплакала, и горькие слезы покатились по ее щекам.

Он смотрел на нее, чувствуя, как глубоко его жестокие слова обидели ее. Он чуть было не взял их обратно, но тут же спохватился: тогда она опять заупрямится. Поэтому он продолжал так же грозно, хотя и более спокойным тоном:

— Ты сделаешь так, как я велю. Ты больше не будешь шататься по ночам. В двенадцать часов изволь быть дома. И не будешь водиться с актерами. Это тебе не компания.

Мэри вытерла слезы. Пока она не может покинуть этот дом навсегда, нужно подчиниться этому человеку.

— Хорошо, папа. Пусть будет по-твоему. Но придет день — тогда увидим!

Она выбежала в холл, бегом поднялась к себе в комнату и, рыдая, бросилась на кровать. Плакала она долго и так заснула в слезах.

Джон Уэст остался стоять посреди комнаты словно истукан, лицо его напоминало застывшую восковую маску. Почему он не может дать понять Мэри, что любит ее и хочет, чтобы она была счастлива?

Мэри проснулась глубокой ночью, вся окоченев от холода. Она разделась и легла под одеяло, но уже не могла заснуть до утра, когда в окне забрезжил унылый осенний рассвет.

На следующий день, в субботу, Мэри пошла вечером в церковь, решив убедиться окончательно, может ли исповедь принести ей утешение и верит ли она во власть священника отпускать грехи.

Увы! У Мэри не осталось никаких сомнений — в исповеди она уже не видела ничего, кроме недостойного фарса. Священник ей попался очень молодой — зеленый юнец без всякого знания жизни. Чем он мог помочь ей? Как она ни старалась найти утешение в религии и укрепить свою пошатнувшуюся веру, ей это не удалось. На следующее утро она пошла к причастию. Но и это не принесло ей душевного покоя. Как она ни силилась, она никак не могла уверовать, что вино и облатка, которые дал ей проглотить священник, — это кровь и тело Христовы.

Мэри Уэст утратила веру. Она чувствовала, что Должна найти ей замену, найти опору, чтобы спастись от пугающей пустоты своей жизни.

* * *

Наутро после встречи борцов Клайв Паркер пришел в себя в палате мельбурнской больницы. Челюсти разжать он не мог. Вся голова была забинтована и так болела, что казалось, вот-вот расколется пополам.

Врачи нашли у него сотрясение мозга и перелом нижней челюсти. Он пролежал в больнице шесть недель. Сначала его навещала только жена, но после того как ему вправили челюсть и последствия сотрясения исчезли, ему разрешили принимать и других посетителей. Одним из первых явился Рон Ласситер, но он воздержался от каких-либо комментариев, сказав только, что спортсмены — люди отчаянные. „Да, Уэст неплохо дрессирует своих подручных“, — подумал Паркер. Между тем машина Уэста работала полным ходом, дабы замять скандал.

Ассоциация журналистов начала расследование, но оно ни к чему не привело, так как репортеры, присутствовавшие при инциденте, отказались подтвердить, что Паркер был избит преднамеренно. Они говорили, что это могло произойти и случайно.

Паркер все же не хотел отказываться от борьбы с Джоном Уэстом. Он решил было привлечь Тинна и Уэста к суду, но адвокат, приглашенный к нему в больницу, выразил сомнение в том, сможет ли Паркер привести доказательства, подтверждающие выдвинутое им обвинение. Наконец Паркера выписали из больницы, и, отдохнув несколько дней, он вернулся к прежней работе. Почти тотчас же его вызвал Маркетт. Было ясно, что Маркетт идет на попятный.

— Помните, что вы работаете у меня, — сказал он в заключение. — Вы слишком ценный работник, чтобы рисковать головой из-за таких пустяков. Можете время от времени прохаживаться на их счет, но особенно не увлекайтесь.

Паркер смолчал. Что толку возражать?

Настроение у него было подавленное. Особенно мучил его тик, от которого непрерывно дергалась левая щека и от которого он тщетно пытался избавиться, то и дело вскидывая голову.

В тот же день он получил записку от Ричарда Лэма: не придет ли он в бар такого-то отеля в три часа дня? Паркера разбирало любопытство, и он явился на свидание. Как только он вошел в бар, к нему подскочил Тед Тинн и схватил его за руку. Вспыхнула лампа фотографа: его засняли пожимающим руку Тинна!

Паркер бросился на фотографа, но Тинн и Лэм удержали его.

— Брось, Чистая душа, — сказал Тинн, ухмыляясь. — Через два дня этот снимок появится в газетах.

По возвращении в редакцию он снова был приглашен к Маркетту.

— Нет, нет, Паркер, — отговаривал его Маркетт, — лучше бросить это дело. Мы платили вам жалованье во время вашей болезни, мы оплатили и ваши расходы на лечение. Послушайтесь моего совета, бросьте свою затею. Иначе это вам грозит и новыми расходами, и новыми увечьями.

Полчаса спустя Паркеру принесли записку от Джона Уэста с просьбой зайти к нему. Паркер отправился немедля.

— Вот видите, Паркер, — сказал Джон Уэст покровительственным тоном, — я же предупреждал вас, что эти янки — отчаянные ребята, но вы меня не послушали. Я к этому делу не имею никакого отношения, но мне хочется помочь вам. Вот пятьсот франков на лечение и другие расходы.

Паркер поднялся. Он чувствовал себя глубоко униженным и на мгновение совсем упал духом. На глаза его навернулись слезы, но он смахнул их и, выхватив из рук Джона Уэста чек, в бешенстве разорвал его на клочки.

— Меня нельзя купить, Уэст, — сказал он. — Я еще доберусь до вас!

Джон Уэст снисходительно улыбнулся, словно он предвидел, что Паркеру суждено провести всю жизнь в бесплодных попытках разоблачить закулисную историю империи Уэста и в тщетных поисках газеты, которая разрешила бы ему нападать на спортивные предприятия Джона Уэста.

* * *

В один из октябрьских дней 1929 года огромная толпа заполнила железнодорожный вокзал на Спенсер-стрит. Провожали достопочтенного Джеймса Саммерса, премьер-министра Австралии. В толпе был и Джон Уэст.

Лейбористы одержали самую сенсационную победу на выборах за всю историю существования Австралийского союза. Политический маятник качнулся так резко, что сам националистский премьер-министр лишился места в парламенте.

Для Джеймса Саммерса это было величайшим событием в его жизни. Он займет самое высокое положение в стране! Шутка сказать, достопочтенный Джеймс Саммерс — премьер-министр Австралии! Много лет назад, когда он, разорившись дотла, бросил свою лавчонку в провинции и, приехав в столицу, примкнул к лейбористскому движению, — снилось ли ему, что в один прекрасный день он займет должность премьер-министра. Это венец его карьеры. Судьба предназначала его для великих деяний — он выведет Австралию из кризиса.

На грязном, всегда безлюдном вокзале сейчас бурлила жизнь. Этим же поездом ехал генерал-губернатор. Но не ради него собралась огромная толпа. Все пришли проводить Джимми Саммерса.

Здесь были люди, впервые в жизни голосовавшие за лейбористов, — крупные и мелкие дельцы, которые видели в Саммерсе единственную надежду поправить расстроенные дела. Но больше всего собралось членов лейбористской партии и рабочих, веривших, что лейбористы будут отстаивать их интересы. Джимми Саммерс был их кумиром. Он занял пост премьера — как же не радоваться? Он уничтожит безработицу, повысит заработную плату, расширит социальное страхование. Будьте спокойны, Джимми Саммерс больше не позволит крупным воротилам заправлять всеми делами.

Когда Саммерс вышел из машины и начал пробираться сквозь толпу, ветхое здание вокзала огласилось восторженными криками. Затем рабочие громко запели старую профсоюзную песню „В единении наша сила“.

В толпе были люди, которые никогда не слыхали этой песни и не понимали, какое отношение она имеет к проводам премьера. Джон Уэст слышал ее в последний раз, когда выступал на митинге перед зданием парламента после высылки отца Джеспера. Сейчас он негодующе повернулся к рабочим, словно хотел сказать: „Не пойте эту песню! Только красные поют ее!“

Саммерс, маленький седеющий человек лет шестидесяти, приветливо улыбался и махал рукой провожающим. С трудом пробравшись сквозь густую толпу, он поднялся на площадку вагона, кланяясь на все стороны, а пение и крики стали еще громче.

Саммерс был благочестивым католиком и примерным семьянином; слыл пламенным оратором в годы, когда красноречие еще играло большую роль в политике. Стоя на площадке вагона, он махал рукой приветствующей его толпе, и на глаза его навертывались слезы. Все они верят в него, и он оправдает их надежды.

Темным облаком спустились сумерки. Раздался свист, поезд тронулся. Саммерс, усталый, сел на свое место, прислушиваясь к замиравшим вдали крикам и пению.

Торжественные проводы очень подняли его в собственных глазах. И в самом деле, кто, как не он, достоин того глубокого доверия, которое ему оказывают? Разве он с юношеских лет не сражался в рядах лейбористской партии? Разве мало усилий приложил он, чтобы провалить закон о всеобщей воинской повинности? Разве не боролся он за спасение водных коммуникаций Австралии? Разве не выступал в последней предвыборной кампании за систему арбитража? Не он ли в 1922 году поставил вопрос о социализации?

Социализация! Как давно это было! Рабочие не созрели для социализации. Да и конституцией она не предусмотрена. Сенат не пропустит ни одного мероприятия, направленного к социализации.

Да и не нужна она вовсе. Поднять пошлины на импорт и остановить приток дешевой рабочей силы из-за океана — вот все, что требуется для ликвидации безработицы, и тогда снова наступит процветание. Коммунисты проповедуют социализм, а социализм идет гораздо дальше социализации — вот они и не прошли в парламент. Они — паникеры, носятся по всей стране и кричат, что мы накануне такого страшного экономического кризиса, какого еще мир не видел. Никакого кризиса не будет, уж Джимми Саммерс позаботится об этом. Хорошо коммунистам говорить о социализме и угрозе кризиса — не они управляют страной. Да и рабочие показали, какого они мнения об ораторе, который выступал в мельбурнском порту. Его освистали, в него бросали гнилыми овощами и кричали ему, что рабочие голосуют за Джимми Саммерса, чтобы он позаботился о них.

Нет, если бы он ратовал за социализацию, не сидел бы он сейчас в этом поезде. А что сталось бы с рабочими, если бы у власти все еще были националисты?

Мысли проносились неудержимым потоком в его утомленном мозгу, виски ломило, горло распухло от сотни предвыборных речей. Голова его опустилась на грудь, и он забылся беспокойным сном. Ему снилось, что ликующие толпы возносят его на высокий мраморный престол.

В Олбери Саммерса разбудили новые овации. Голова все еще болела, руки и ноги затекли. С трудом пробравшись сквозь ликующую толпу, он пересел на другой поезд, занял отведенное для него отдельное купе и проспал всю ночь.

Утром он прибыл в Канберру, новую столицу Австралии. Город стоял вдали от моря, вдали от крупных промышленных центров — уединенная обитель политических деятелей и чиновников. Тихий, аккуратный, словно бутафорский городок. И здесь нового премьер-министра тоже ожидала большая толпа. Народу собралось так много, что генерал-губернатор не мог добраться до своей кареты, а Джимми Саммерсу понадобилось десять минут, чтобы дойти до машины. Остановился он в отеле „Канберра“. Джимми Саммерс, премьер-министр, избранный рабочими, не захотел жить в роскошной резиденции премьер-министра.

Едва он вошел в отель, как секретарь сообщил ему о первом крахе на нью-йоркской бирже. Саммерс встревожился. Неужели ему придется иметь дело не с временной полосой безработицы, а с таким же страшным кризисом, как в девяностых годах? Неужели ему суждено управлять страной, экономика которой находится накануне катастрофы?

Он принял ванну и улегся в удобную постель, но уснул не скоро. Его мучил страх, как бы паника на Уолл-стрите не явилась дурным предзнаменованием. А если мир будет ввергнут в опасность, если австралийских рабочих ждет голод и отчаяние, сумеет ли он, Джимми Саммерс, предотвратить это?

* * *

Впоследствии Джон Уэст не раз говорил, что поставить у власти правительство Саммерса обошлось ему в двадцать пять тысяч. Конечно, лейбористы победили бы на выборах и без него, но, как все люди, одержимые жаждой власти, он приписывал своему влиянию события, которые так или иначе произошли бы.

Целых три дня Джон Уэст не мог заниматься делами. Три ночи он не спал. Вот она, вершина его власти. Он ходил как в чаду, словно курильщик опиума. Перед ним носились видения, одновременно и явственные и сумбурные.

Итак, он — самый могущественный человек в Австралии. Воображение рисовало ему заманчивые картины, но им явно не хватало конкретности, и это смущало Джона Уэста. Прошло несколько дней, прежде чем он понял причину своего смутного беспокойства: теперь, когда он наконец достиг власти, к которой стремился всю жизнь, он, в сущности, не знал, что с ней делать. Он может осуществить свой план — поднять таможенный тариф на импортные спиртные напитки и нажить на этом миллион. Может укрепить и расширить свою империю. Ну, а дальше что?

До сих пор его мало интересовало, какую политику проводит тот или иной деятель, то или иное правительство, лишь бы они исполняли его желания во всем, что затрагивало его интересы. Может быть, теперь ему следует обзавестись определенными политическими взглядами, тогда он будет осуществлять свою власть в полной мере. Во всяком случае, решил он, нужно позаботиться, чтобы правительство Саммерса проводило политику, которая положила бы конец застою в делах. На всех его предприятиях прибыли нужно поднять до прежнего уровня. Вот тут-то опять пригодится Тед Тэргуд. Эта мысль успокоила его.

Когда он заговорил о своих планах с архиепископом Мэлоном, оказалось, что и Мэлон весьма озабочен застоем в делах, но больше всего опасается, как бы всеобщее недовольство и забастовка горняков в Новом Южном Уэлсе не привели к революции. К его удивлению, архиепископ радовался тому, что в сенате большинство имеют консерваторы, а не лейбористы и, таким образом, сенат будет оказывать сдерживающее влияние на кабинет, если экстремисты, вроде Эштона, будут настаивать на проведении в жизнь, хотя бы частично, пункта лейбористской программы, касающегося социализации. „Сильно поправел старик за последние годы, — подумал Джон Уэст. — Но он прав. Нельзя допускать никаких посягательств на священный принцип частной собственности“.

Несколько дней спустя Тед Тэргуд приехал в Мельбурн повидаться с Джоном Уэстом. Тэргуд был поглощен своим планом спасения отечества. Из его слов Джон Уэст понял, что речь идет о том, чтобы для оживления экономики страны выпустить через Австралииский банк на шестьдесят миллионов фунтов стерлингов новых бумажных денег. Тэргуд с таким увлечением излагал свой план Джону Уэсту, что тот полностью уверовал в его целесообразность, но пока что он больше был озабочен своим собственным планом — выжать еще один миллион из законопроекта о пошлинах на импорт, который Саммерс должен был внести до рождества.

Джон Уэст вызвал по телефону Кори, и тот немедленно приехал. Джон Уэст познакомил его с Тэргудом, и они втроем занялись обсуждением деталей.

— Как вам известно, — начал Джон Уэст, обращаясь к Тэргуду, — мой план развития австралийской винокуренной промышленности, в соответствии с политикой лейбористской партии, должен стать законом. Я говорил о нем Саммерсу еще до выборов, и он отнесся к нему благоприятно. Он сказал, что хочет таким путем развить все отрасли австралийской промышленности.

Пока Джон Уэст разговаривал с Тэргудом, Патрик Кори молчал и, казалось, слушал довольно невнимательно. Он снял очки и задумчиво потирал переносицу указательным и большим пальцами. Лицо у него было худое, скуластое, губы тонкие, по обе стороны рта — глубокие складки. Кори безмолвствовал в течение всей беседы и лишь время от времени в нужный момент вставлял несколько веских слов.

— Импорт шотландского виски наносит ущерб австралийской промышленности, — объяснял Джон Уэст Тэргуду. — Если резко повысить таможенные тарифы, то импортные товары станут недоступны. В результате немедленно расширится отечественное производство и уменьшится безработица. Но у меня есть еще одно предложение.

— Ха-ха-ха, — расхохотался Тэргуд. Кори поднял голову и неодобрительно посмотрел на него.

— Прошу прощения, господа, — сказал Тэргуд, — но Канберра кишмя кишит лоббистами, требующими защитительных тарифов — если не на вино и не на спирт, то на лезвия для бритв, или шелковые чулки, или бог знает еще на что. Мы их называем „тарифные толкачи“. Надо сказать, что обычно они добиваются своего.

— У нас очень глупо смотрят на лоббистов, — прервал его Джон Уэст. — Я только что прочел статью о лоббизме в Америке. Там лоббисты зарегистрированы и они совершенно официально беседуют с политическими деятелями, излагают им точку зрения деловых кругов. Вот так это и должно быть.

— Может быть, вы и правы. Видите ли, мистер Уэст, Саммерс и некоторые другие возлагают все надежды на этот законопроект о тарифах. Я же считаю, что только добавочный выпуск бумажных денег может спасти страну…

— Мистер Тэргуд, — негромко заговорил Кори, надевая очки, — наш план сейчас более обширен, чем в то время, когда мистер Уэст говорил вам о нем. Не кажется ли вам, что австралийская промышленность выгадала бы, если бы в законопроект была включена статья, вынуждающая шотландскую компанию сбывать некоторый процент нашей — я имею в виду австралийской — продукции наряду со своей?

— Да, пожалуй, — сказал Тэргуд, несколько смущенный, — но я не совсем понимаю…

— Затем, предположим, что в законопроект будет включена статья, увеличивающая срок, в течение которого спиртные напитки должны выдерживаться, — скажем, до десяти лет.

— Почему бы и нет, но я все же не понимаю…

— Видите ли, у нас имеются большие запасы выдержанного виски, а шотландцы лишь недавно открыли винокуренный завод в Южной Австралии и только что начали работать.

— Ха-ха-ха, ну и план! Теперь я понимаю, почему вы с мистером Уэстом так хорошо сработались. Думаю, что это не трудно будет устроить. Только министру, в ведении которого находится таможня, и его помощнику, пожалуй, нужен будет… ну, скажем, какой-то стимул.

— Это будет сделано, — сказал Джон Уэст. — А как насчет Саммерса?

— Советую вам держаться подальше от Саммерса. Джимми такими делами не занимается. Вы лучше подумайте насчет Теда Тэргуда. Это будет вернее. Ха-ха-ха!

— Стойте за меня — миллионером будете, — пророчески изрек Джон Уэст.

— Не сообщить ли нам мистеру Тэргуду о нашем плане слияния, мистер Уэст? — спросил Кори столь торжественно, что его слова прозвучали почти насмешкой.

— Пожалуй.

— Так вот, мистер Тэргуд…

— Мое имя. Все зовут меня Тед. Красный Тед. Ха-ха-ха.

— Так вот, Тед. После того как законопроект пройдет в палате, я предложу шотландцам создать объединенную компанию по производству и ввозу спиртных напитков в рамках нового закона. Я думаю, они согласятся, хотя мы и намерены потребовать в придачу пакет акций их компании в Шотландии.

— А что же им останется, как не согласиться! — воскликнул Тэргуд. — Этот план стоит миллиона!

— Если не больше, — сказал Джон Уэст. — В конечном счете — безусловно больше миллиона, и я не забуду тех, кто поможет мне провести этот план.

Кори ушел, и Джон Уэст, оставшись наедине с Тэргудом, начал расспрашивать его о политическом положений в штате Куинсленд. Предсказания Тэргуда оправдались: правительство Мак-Коркелла потерпело поражение на выборах, и националисты вновь пришли к власти после четырнадцати лет пребывания в оппозиции.

Тэргуд сказал Джону Уэсту, что, по его мнению, националисты едва ли станут интересоваться рудниками в Чиррабу. Дженнер замолчал, — видимо, не желая давать в руки националистам оружие против правительства Саммерса. Власти штата Куинсленд тоже подозрительно молчат.

— Они либо забыли об этой истории, либо выжидают, когда я внесу законопроект о выпуске денег. Тогда они назначат правительственную следственную комиссию. У них нет никаких улик против меня, мистер Уэст, но они могут очернить меня в критический момент. Тогда мне понадобится ваше влияние, чтобы предотвратить политический крах.

— Я обещал защищать вас, а я человек слова, — заверил его Джон Уэст, хотя и не предполагал, что ему придется выполнить свое обещание.

Через несколько дней Джон Уэст встретил на улице Фрэнка Эштона и поздравил его с победой лейбористов. Эштон выглядел бодрее, чем во время следствия по делу Мэлони, но, к удивлению Джона Уэста, на поздравление ответил холодно.

— Да, лейбористы одержали победу, но тысячи людей не имеют работы. Мы срочно должны что-то сделать для них. Положение требует решительных мер, а мы не можем провести их через сенат. Завтра я возвращаюсь в Канберру и начинаю кампанию за роспуск обеих палат и немедленное назначение новых выборов. Мы добьемся большинства в обеих палатах и сможем провести в жизнь нашу программу.

— Неужели так необходимы новые выборы? — спросил Джон Уэст.

— Мы должны добиться немедленных выборов, мистер Уэст, иного выхода нет. Процветание не наступит с минуты на минуту, как кричат газеты и как думает Саммерс и некоторые другие. Кризис будет все усиливаться, если мы не завладеем сенатом.

— А что вы скажете о плане Тэргуда?

— Никакая финансовая реформа, помимо национализации банков, не поможет.

— Национализация банков? Но ведь это та же социализация!

— Совершенно верно, мистер Уэст. Видимо, вы, так же как и многие лейбористские деятели, забыли, что социализация — это основной пункт программы лейбористов.

С этими словами он ушел, прежде чем Джон Уэст успел сообщить ему, что горнорудная компания, акции которой имелись у Эштона, скоро объявят первую выплату дивидендов.

На следующий день лидер лейбористской партии штата Виктория Нед Хоран вместе с Бобом Скоттом и Томом Трамблуордом пришли поговорить с Джоном Уэстом и Лэмменсом. Лейбористы настояли на проведении выборов в парламент штата Виктория, и на этот раз они были уверены в успехе.

— Я объясню вам, почему такое происходит, мистер Уэст, — сказал Нед Хоран. — Наступили тяжелые времена, и народ недоволен, поэтому и здесь националисты полетят вслед за националистами в Канберре и лейбористами в Куинсленде.

Джон Уэст распорядился, чтобы Фрэнк Лэмменс, как всегда, предоставил машины и средства для проведения предвыборной кампании и ознакомился с кандидатами, выдвинутыми в различных избирательных округах».

К концу года, когда законопроект о таможенных тарифах был принят со всеми статьями, которых требовал Джон Уэст, а Нед Хоран снова занял пост премьера в штате Виктория, в Австралии насчитывалось свыше трехсот тысяч безработных, и даже рождественские праздники не принесли оживления в делах.

Наступал 1930 год — самый страшный год в истории Австралии, сулившей такую нищету и разорение, что даже в душу миллионера Джона Уэста закрадывался смутный страх перед будущим.

ГЛАВА ОДИННАДЦАТАЯ

В январе Джон Уэст объявил своим домочадцам, что в следующее воскресенье он ждет к себе премьер-министра и архиепископа Мэлона. Нелли и миссис Моран собрались было готовить изысканный обед, но Джон Уэст настоял, чтобы был подан лишь скромный чай.

Архиепископ пришел первым, и Нелли провела его в гостиную, где Джон Уэст ожидал гостей.

Когда Нелли вышла, оставив их наедине, архиепископ заговорил о политике: — Как я уже говорил вам, мистер Уэст, очень важно, чтобы Саммерс воспротивился экстремистским тенденциям в лейбористской партии и отказался назначить новые выборы. Нам нужен оппозиционный сенат, который помешает Эштону и Тэргуду зайти слишком далеко в своих планах социализации и в подстрекательстве рабочих к мятежу.

— Ну, Тэргуд не опасен, ваше преосвященство. Он лает, но не кусает.

— Вероятно, вы правы, мистер Уэст. Носился же он по всей стране в предвыборную кампанию и повторял, как попугай, что пусть только лейбористы придут к власти, и он в две недели откроет шахты. А между тем забастовка, или локаут, — или как это там называется, — продолжается и по сей день. Я повторяю, мистер Уэст, — стране грозят большие бедствия, может быть, даже восстание, если в Канберре не восторжествует здравый смысл.

— Совершенно верно, ваше преосвященство. В делах царит застой и…

Джона Уэста прервал приход премьер-министра. Лицо Саммерса было одутловато и бледно. Волосы, в которых несколько месяцев назад была лишь проседь, теперь совсем побелели. Ему явно было не по себе, словно он ожидал неприятных инструкций, которые, однако же, придется выполнить. Присутствие архиепископа, видимо, вызывало в нем благоговейный трепет, и он смотрел на него с немым восхищением, словно ребенок, прильнувший к витрине магазина игрушек.

За чаем, который разливала сама хозяйка, разговор шел о пустяках. Когда Нелли и горничная вышли, в гостиной воцарилось неловкое молчание. Особенно стесненно чувствовал себя Саммерс. Он отлично знал, что его пригласили в гости неспроста. Видимо, Джон Уэст чего-то добивается. Хватит с него, поживился на таможенных тарифах; больше он ничего не получит. Скорее всего у его преосвященства что-нибудь на уме. Но в таком случае при чем тут Джон Уэст? Неподходящая компания для архиепископа, хотя Джон Уэст и весьма Щедрый покровитель церкви.

— Скажите, мистер Саммерс, каково положение в Канберре? — спросил Мэлон. — Есть ли какие-нибудь основания для слухов о роспуске обеих палат?

— Многие члены лейбористской фракции, и главным образом Эштон, настойчиво добиваются новых выборов.

— А разрешите узнать, как вы к этому относитесь?

— Я еще не составил себе окончательного мнения, ваше преосвященство. Я считаю, что мы сумеем преодолеть возникшие затруднения вопреки националистскому сенату. Я возлагаю надежды на таможенные рогатки и финансовую реформу. Но я должен признать, что финансовую реформу было бы легче провести, будь сенат на нашей стороне.

— Я полагаю, что новые тарифы сделают свое дело, — вмешался Джон Уэст. — Возьмите хотя бы винокуренную промышленность. Повышение подготовило почву для контакта между местными винокуренными заводами и шотландскими. А это в свою очередь сократит безработицу.

— Всего лишь на несколько сот человек, мистер Уэст, а уже сейчас не имеют работы десятки тысяч людей, и с каждым днем их становится больше.

— Но если то же самое произойдет и в других отраслях промышленности, — не сдавался Джон Уэст, — это позволит в значительной мере разрешить проблему безработицы.

— Будем надеяться, мистер Уэст, — со вздохом сказал Саммерс. — Об этом я ежедневно молю господа бога.

— А пока что, — чуть насмешливо проговорил архиепископ, — положение все ухудшается. Опять произошли столкновения между горняками и полицией. Повсюду заметны тревожные признаки. Вам придется проявить твердость и христианское здравомыслие, мистер Саммерс. Да поможет вам господь и пресвятая матерь его. Можете вы положить конец беспорядкам на рудниках? Самая большая опасность безусловно кроется именно там.

Да, это ужасно, ваше преосвященство. Рабочие поступают неразумно — забастовками кризису не поможешь. Сначала докеры, а теперь строители. Они были в крайне тяжелом положении до того, как мы пришли к власти. Горняки бастуют уже почти год. Тэргуд ведет переговоры с владельцами шахт, но они и слышать ничего не хотят. Конституция не дает нам права принимать меры ни против них, ни против бастующих. Мы можем лишь настоять на передаче конфликта в арбитражный суд, и мы надеемся скоро это сделать. Горняки голодают, они доведены до отчаяния. Ими руководят люди крайних взглядов, а коммунисты на шахтах подстрекают их, стараются восстановить горняков против моего правительства. Но это не удастся. Я надеюсь, что конфликт скоро закончится и вновь наступит процветание.

Саммерс говорил без всякой уверенности, как человек, перед которым стоит непосильная задача и который вопреки здравому смыслу надеется, что она как-нибудь решится сама собой.

— Какие финансовые реформы вы имеете в виду? — резко спросил Мэлон. Руки его были сложены на коленях, длинное лицо бесстрастно.

Саммерс тяжело вздохнул. — Существует много планов. Эштон и его сторонники требуют национализации банков. Тэргуд предлагает добавочный выпуск бумажных денег. Я против плана Эштона, и если таможенный барьер не поможет, я поддержу Тэргуда. Но в таком случае нам нужен будет сенат. Кроме того, правление Австралийского банка предложило нам с Тэргудом пригласить из Англии сэра Отто Нимейера, чтобы тот помог нам разработать план сокращения бюджета. Но если мы это сделаем, среди лейбористов и в профсоюзах поднимется шум. Нимейер, несомненно, предложит урезать пенсии и заработную плату.

— Возможно, что сокращение расходов — единственный выход из кризиса, — ответил Мэлон. — А если Нимейер приедет, то никому нет нужды знать, что именно вы пригласили его.

Для Джона Уэста этот разговор был мало понятен. Кроме того, его клонило ко сну — накануне он поздно засиделся на стадионе.

— Вы говорите, что Эштон добивается новых выборов. Пройдет это? — спросил Мэлон.

— Трудно сказать. Вопрос, видимо, решится на заседании фракции, на будущей неделе. Я занимаю нейтральную позицию.

— Если Эштон добьется своего, это будет означать, что он пользуется достаточным влиянием, чтобы добиться, скажем, национализации банков. Не так ли, мистер Саммерс?

— Отчасти, ваше преосвященство.

— Все это я, разумеется, говорю неофициально. Политика — не дело церкви. Но церковь осуждает социализм в любой форме, ибо социализм ополчается против христианского принципа неприкосновенности частной собственности. Если Эштон восторжествует, то за этим последует социализация, и рабочие забудут о смирении и молитве ради поисков материальных благ.

Джон Уэст с удовлетворением отметил, что у Мэлона, по-видимому, не осталось и следа тех радикальных взглядов, которых он придерживался в дни ирландского восстания и борьбы против всеобщей воинской повинности.

Внезапно Мэлон вытащил из кармана брошюру. Она, вероятно, была очень старая, потому что бумага сильно пожелтела. Архиепископ обращался с ней бережно, словно со священной реликвией.

— В такие времена, как сейчас, мы, католики, должны черпать силы в поучениях святейшего престола. Кое-кто из нас забыл об энциклике его святейшества папы Льва Тринадцатого. Каюсь, я и сам забыл о ней в бурные годы войны. Она называется «Рерум новарум» и излагает отношение церкви к социализму, бедности и частной собственности. Видит бог, это святое и мудрое наставление.

Он начал читать нараспев, как священник читает евангелие, выбирая отрывки, — видимо, отмеченные заранее. Джон Уэст мирно дремал, до его сознания доходили только отдельные слова; зато Саммерс слушал с благоговейным вниманием.

«…Невозможно низвести общество до единого неизменного уровня. Социалисты могут прилагать все усилия к этому, но всякая борьба против природы тщетна…

…Последствия греха тяжки и горестны, им положено тяготеть над людьми, пока длится жизнь. Посему страдать и терпеть — удел человечества…

…Ничто не может быть более полезным, чем видеть мир таким, каков он есть, и вместе с тем искать вне его утешения…

…Природа повелела этим двум классам жить в мире и согласии… Они нуждаются друг в друге. Капитал не может обойтись без труда, а труд — без капитала. Религия учит рабочего и ремесленника честно исполнять все справедливые договоры, заключенные по доброй воле, никогда не наносить ущерба собственности и не посягать на особу работодателя, никогда, отстаивая свои права, не прибегать к насилию, не участвовать в бунтах и беспорядках…»

Время от времени Мэлон возводил очи горе, словно призывая всевышнего подтвердить все сказанное в брошюре.

«…и не иметь дела с людьми дурных убеждений, ибо они мутят народ посулами великих благ, вселяют в них праздные надежды, что обычно приводит к бесплодным сожалениям и горестным утратам…»

— Самое знаменательное место в этом послании, — сказал в заключение Мэлон, — особенно в наши дни — следующее: «Первейшим и основным принципом, которым следует руководствоваться каждому, кто пожелает облегчить положение народных масс, должен быть принцип неприкосновенности частной собственности». Мы должны помнить, что эта энциклика была написана в 1891 году во время сильнейшего кризиса и она вполне применима к современным условиям. Австралийское высшее духовенство крайне обеспокоено положением, создавшимся в Европе. Нельзя забывать, что сейчас в России господствует самая безбожная форма социализма — коммунизм — и что она распространяется по всей Европе и даже здесь, в Австралии. У нас есть сведения, что по этому поводу святой отец готовит новую энциклику. Может быть, Эштон и не коммунист, но он социалист и неверующий, и политика, которую он проводит на руку коммунистам.

— Эштон требует только национализации банков, — возразил Саммерс. — Должно быть, он понимает, что наша конституция не допускает ничего большего, если вообще допускает и это.

— Конституция не должна быть нарушена, — сказал Мэлон. — Я отнюдь не хочу вмешиваться в политику, но мое глубочайшее убеждение — и его разделяют другие архиепископы и представитель Ватикана, — что все католики в Канберре должны воспротивиться роспуску обеих палат.

— Я вижу, что вы правы, ваше преосвященство, — смиренно признал Саммерс. Цитаты из папской энциклики, видимо, произвели на него сильное впечатление. — Я немного запутался. Ведь и я однажды забыл о послании святого отца. Именно я внес предложение включить пункт о социализации в двадцать втором году. С тех пор мои взгляды изменились. Впрочем, принятие моего предложения в известном смысле сыграло положительную роль, ваше преосвященство.

— В каком же это смысле, позвольте вас спросить?

— Это выбило почву из-под ног коммунистов. В то время они пользовались значительным влиянием: ведь революция в России способствовала распространению среди рабочих социалистических идей. А внесенная мною резолюция помогла удержать австралийских рабочих в наших рядах.

— А вы не думаете, что это был весьма опасный способ сохранить свое влияние? — сказал Мэлон с улыбкой. — Но я должен согласиться, что ваше доброе имя среди всех слоев рабочих сослужит вам хорошую службу в час испытаний.

— Я полагаю, что пользуюсь поддержкой подавляющего большинства рабочих, — с гордостью ответил Саммерс. — Я думаю, что сумею провалить предложение Эштона. Пока я возглавляю фракцию, у нас будет царить здравый смысл, а не социализм. Тэргуд не социалист, хотя многие, вероятно, считают его социалистом из-за его радикальных речей. Вы же знаете, он был против моей резолюции в двадцать втором году. Я почти уверен, что сумею убедить его выступить против Эштона. А Лайонс, как вам известно, ваше преосвященство, католик, человек уравновешенный и честный. Он тоже выступит против Эштона.

Мэлон и Саммерс продолжали обсуждать положение в Канберре. Джон Уэст переводил взгляд с одного на другого. Ему трудно было следить за их разговором, и его слегка обижало, что архиепископ Мэлон, а не он, так говорит с премьером.

Наконец Мэлон взглянул на часы. — Боже мой, уже пятый час. Мне пора, мистер Уэст. Не беспокойте миссис Уэст, я сам найду дорогу. — Обратившись затем к Саммерсу, он добавил: — Да будет с вами благословение божие в вашем трудном деле, мистер Саммерс. Я буду возносить за вас молитвы всевышнему. До свидания.

— Я тоже должен идти, — сказал Саммерс, — меня ждут к обеду. До свидания, мистер Уэст, благодарю вас.

Неделю спустя перед заседанием лейбористской фракции Фрэнк Эштон потягивал виски с содой в баре парламента. На душе у него было тревожно. Еще несколько дней назад он побился бы об заклад, что его предложение будет принято, а теперь он сильно в этом сомневался.

Весть о победе лейбористов на октябрьских выборах принесла Фрэнку Эштону больше горечи, чем радости. Она не вдохнула бодрости в его больное тело. Он потерял не только физические силы, но утратил политическое чутье. Как и многие другие, он слепо поверил в мнимую прочность периода процветания.

Два года назад тяжкий недуг на много месяцев приковал его к постели. До сих пор еще все суставы мучительно ныли. Ему даже трудно было одеться, и он еле передвигал ноги. По совету одного из врачей Эштон прибег к весьма оригинальному способу лечения; врач сказал, что укусы малярийных комаров могут исцелить его. Он решил поехать на острова. Такая возможность неожиданно представилась ему. Его навестил Джон Уэст, будто бы лишь для того, чтобы справиться о его здоровье. Когда Эштон рассказал ему о совете врача, Уэст ответил: — Я дам вам пакет акций одной из моих горнорудных компаний, и вы можете за счет компании обследовать шахты, когда поправитесь.

Фрэнк Эштон принял предложение. Он был по уши в долгах.

Перед уходом Джон Уэст спросил: — А вы не думаете из-за вашей болезни уйти с поста заместителя лидера?

Так вот что нужно было Уэсту! Эштон и сам собирался подавать в отставку. Он месяцами не бывал в Канберре. Здоровье больше не позволяло ему занимать такой ответственный пост. В этом не было ничего бесчестного, он никому не продался. Его здоровье настолько подорвано, что он вообще намеревался уйти от политики. Однако не будь он так тяжело болен последние два года и не приди к нему Уэст в этот злосчастный день, сейчас он, вероятно, был бы премьер-министром Австралии.

Фрэнк Эштон был недоволен создавшимся положением. Лейбористская партия только формально пришла к власти. Она имела большинство голосов только в палате представителей. Консервативный сенат мог тормозить все прогрессивные мероприятия. За последний год безработица катастрофически возросла; благотворительные учреждения оказывали скудную помощь. Саммерс простодушно надеется на высокие пошлины и на прекращение иммиграции из южно-европейских стран.

А Тэргуд носится со своим планом дополнительного выпуска бумажных денег. «Тэргуд — его коллега в правлении горнорудной компании», — с горечью подумал Эштон. Тэргуд — правая рука Джона Уэста, этот взяточник, который лез из кожи, чтобы провалить резолюцию о социализации в 1922 году, а позже опозорил лейбористскую партию штата Куинсленд. Когда Фрэнк Эштон, встретив Тэргуда в Сиднее перед выборами, спросил, поддержит ли он национализацию банков, Тэргуд уклонился от ответа.

И этот Лайонс из Тасмании — такой же лейборист, как любой член оппозиции, ограниченный обыватель с честолюбивой женой, ищущий славы и власти для своего Джо. Потом группа Рейна из Нового Южного Уэлса, готовая в любую минуту вызвать раскол. И ветераны кампании против всеобщей воинской повинности, в большинстве своем католики из штата Виктория, группирующиеся вокруг Саммерса. Кто же составит левое крыло? Один Фрэнк Эштон? Фрэнк Эштон, паралитик, член правления золотопромышленной компании, где применяется рабский труд? Он своими глазами видел, как чернокожие надрываются в шахтах, и пожаловался Уэсту на тяжелые условия их труда. «Сейчас им лучше, чем было раньше», — ответил ему Уэст.

Для того ли он более тридцати лет боролся в рядах лейбористского движения, чтобы так кончить?

В последние годы он стал «почтенным» человеком. Его пребывание на посту заместителя лидера партии в течение шести лет после 1922 года совпало с периодом бума, и он палец о палец не ударил, чтобы подготовить рабочих к предстоящему кризису. Он знал, что нечего надеяться на то, что лейбористская фракция будет бороться за социализм, но он считал насущно необходимым хотя бы изъять Австралийский банк из-под контроля крупных капиталистов. А этого можно было добиться, лишь располагая большинством в сенате. Во что бы то ни стало нужны были новые выборы.

Золотопромышленная компания выплатила первые дивиденды. Впервые за десять лет он мог смело глядеть в лицо своим кредиторам, но не мог заглушить голос своей совести. Единственное средство восстановить уважение к себе — это заставить лейбористов назначить новые выборы и получить от народа полномочия на проведение национализации банков.

Какой парадокс эта лейбористская партия! Она возвещает, что цель ее — социализм, а между тем большинство ее членов не социалисты. Основной пункт ее программы — социализация производства и распределения; конституция не допускает социализации, но лейбористы и не заикаются о пересмотре конституции. Может быть, коммунисты правы, и лейбористы в самом деле замаскированная агентура крупного капитала? И все-таки эта партия может облегчить рабочим бремя нищеты, если бы только ему удалось сегодня одержать победу. Он должен ее одержать!

С Мартой совсем сладу нет: она становится просто невменяемой — а все оттого, что отчаянно ревнует его к Гарриет и во что бы то ни стало хочет разбогатеть. Бедная Марта! Как он старался убедить ее, что он защищает рабочее дело и не должен богатеть, а обязан посвятить рабочим всю жизнь, чтобы облегчить их участь. Какой насмешкой звучат сейчас эти слова! Хорош защитник рабочего дела, нечего сказать!

Марта немного успокоилась, после того как он получил акции от Уэста. Ну и пусть. Он отказался от Гарриет, чтобы не изменить своему долгу. Сыновья получают хорошее образование, долги уплачены, он верен жене. Чего же ей еще? А ей все мало. Она вечно жалуется. Она воображает, что больна, а когда врач отрицает это, она заявляет, что он сумасшедший и хочет, чтобы она умерла. Последнее время она всем твердит, что ничего нет хуже, как быть женой политического деятеля, и что ей осточертели попрошайки, которые часто осаждают их дом. Ее муж теперь член правления золотого прииска, и она надеется, что он бросит политику. Он старался повлиять на нее и положить конец таким разговорам. Что скажут его избиратели, если так будет продолжаться? Он не хотел, чтобы стало известно, что у него есть эти акции. А она ответила: «Если ты стыдишься этих акций, зачем же ты брал их? Довольно я от тебя натерпелась, потерпи и ты от меня!»

Уж не сошла ли она с ума? Он мягко посоветовал ей пойти к невропатологу. «Ты хочешь сказать — к психиатру, — закричала она. — Скотина! Ты хочешь отделаться от меня и уйти к своей красотке! Хочешь упрятать меня в сумасшедший дом!»

С тех пор он был особенно ласков с ней, но она не успокаивалась. Может быть, он и не прав, но ему кажется, что она восстанавливает против него сыновей.

Временами его мучила мысль, что до такого состояния Марту довели его отношения с Гарриет. Но разве он мог не любить Гарриет? Разве его любовь к ней не единственное светлое и чистое, что было в его жизни? И порой он думал, что давно следовало бы расстаться с Мартой и уйти к Гарриет. Пожалуй, так было бы лучше для всех.

Как бескорыстно любит его Гарриет! Когда он сказал ей, что они больше не должны любить друг друга, что они могут быть только друзьями, на глаза ее навернулись слезы, но она тотчас же взяла себя в руки и заставила себя улыбнуться.

С тех пор прошло уже четыре года, и они больше не заговаривали об этом. Они часто встречались на собраниях и митингах, и каждый раз в предвыборную кампанию Гарриет неутомимо помогала ему, и, как ни странно, они еще больше привязались друг к другу. Он объяснял это тем, что к их отношениям не примешивалась более физическая страсть.

За время болезни он не виделся с нею. Но, вернувшись после выздоровления в парламент, он нашел несколько писем от нее. Он ответил ей и назначил свидание в Мельбурне, в их любимом китайском ресторане.

Они встретились у входа. В сорок пять лет Гарриет все еще была изящна и привлекательна. Увидев, как он идет, прихрамывая, тяжело опираясь на трость, она подбежала к нему и воскликнула: — Ох, Фрэнк, я вижу, ты был очень болен. Дай я помогу тебе. Ты так осунулся. За тобой плохо смотрят.

— Ничего, я чувствую себя не так плохо, — ответил он. — Марта очень заботится обо мне, а иногда приходит сиделка. У меня ведь артрит, и я старею. Поседел весь, — он приподнял шляпу. — К вашему сведению, сударыня, мне уже пятьдесят семь лет.

После этой встречи он виделся с ней только на собраниях и во время последней предвыборной кампании, и все же он знал, что она сдержит свое слово — никогда не выйдет замуж, никого не полюбит, кроме него. Она жила с родителями и служила в какой-то конторе. Все свободное время она отдавала работе в лейбористской организации его избирательного округа и благотворительной деятельности в больничных и других комиссиях. Он всегда чувствовал, что она где-то рядом, что он дорог ей, — и знал, что она понимает это.

После поездки в Новую Гвинею здоровье его заметно поправилось. О болезни напоминали лишь распухшие суставы, которые ныли при перемене погоды. Он мог свободно двигаться и сохранил былую живость ума.

Но сейчас все личные дела надо отодвинуть на задний план. Ему предстоит борьба, и впервые за много лет у него есть желание бороться.

Бар начал заполняться корреспондентами и членами лейбористской фракции. Эштон переходил от группы к группе, заговаривая то с одним, то с другим, стараясь прощупать настроение. Многие уклонялись от прямого ответа, поспешно меняли тему разговора и отходили к стойке. Люди, всего несколько дней назад обещавшие поддержать его, теперь отмалчивались. Что-то неладно! Он заметил, как вошел Тед Тэргуд, но быстро повернул обратно.

Когда собрание началось, Эштон попросил слова. Атмосфера была напряженная, как будто здесь собрались враги, а не члены одной партии.

Чтобы добиться победы, он призвал на помощь все свое красноречие. Временами ему казалось, что большинство на его стороне.

— Пока мы здесь совещаемся, почти четыреста тысяч австралийских рабочих бродят в поисках работы. С каждым днем положение рабочих ухудшается. Тем, кто работает, урезают заработок. В стране царят нищета и отчаяние. Рабочие поставили нас у власти, чтобы мы избавили их от бедствий. Неужели мы предадим их?

Так он начал и говорил долго, пламенно, страстно. Одни слушали его внимательно, другие беспокойно двигались на своих местах, словно им было не по себе.

— Политика лейбористов безрассудна, — убеждал Фрэнк Эштон. — Одних таможенных рогаток мало. Не прошло и нескольких недель, и миф о спасительности новых тарифов рассеялся как дым.

— Наша цель — социализация, а мы стыдимся ее. Наша программа требует национализировать банки, вырвать из рук капиталистов власть над финансами страны, организовать кредит и вывести Австралию из нынешнего страшного кризиса. Враждебный нам сенат, отстаивая интересы крупного капитала, будет отвергать все наши важнейшие законопроекты. Сломим же власть капитала в сенате! Назначим новые выборы, и народ даст нам большинство в обеих палатах. Мы победим! Наша победа на выборах в штате Виктория в прошлом месяце ясно показала, что рабочие по-прежнему идут за нами.

— Политика — это война, — воскликнул он. — И на войне нужно захватить инициативу и удержать ее. Инициатива в наших руках. Давайте сокрушим шаткую сторону противника. Сейчас мы можем завоевать большинство в сенате. Может быть, позже мы не сумеем этого сделать, ибо, видя, что мы бессильны помочь ему, народ может отвернуться от нас.

Так он доказывал и убеждал с горячностью человека, знающего, что если ему не поверят, наступит катастрофа.

— Судьба рабочего движения в Австралии, и благополучие рабочих зависят от решения, которое вы примете сегодня, — сказал он в заключение. — Товарищи, я призываю каждого из вас забыть свои личные интересы, думать только о трудящихся нашей страны. Из глубины нищеты и отчаяния они обращают свои взоры к нам в надежде, что мы не предадим их. Тени первых борцов за рабочее дело взывают к нам сейчас. Труженики в замасленных комбинезонах, женщины с бледными, измученными лицами ждут нашего слова. Сегодня здесь решается наша судьба. Исполним же свой долг!

Он сел, и в зале наступила тягостная тишина. Никто не аплодировал, никто не проронил ни слова, не кашлянул и даже не закурил.

Эштон отбросил седые кудри со лба и ждал — выпрямившись, упрямо выставив подбородок, сложив руки на коленях.

Наконец председатель пришел в себя. — Прошу желающих высказаться.

Все выступавшие обходили существо вопроса, приводили различные отговорки и под конец в более или менее замаскированной форме возражали против проведения новых выборов. Один из новых членов парламента заявил, что истратил все до последнего шиллинга на предыдущую избирательную кампанию и так скоро не сможет проводить новую. Другой оратор сказал, что, оставшись у власти, лейбористы смогут по крайней мере положить конец сокращению заработной платы.

Фрэнк Эштон слушал, и в душе его поднимались гнев и презрение. Почему молчат Саммерс, Тэргуд и другие министры? Они выставили вперед фигуры помельче, но все это — их рук дело.

Не иначе как тут поработали католики. Все католики против него. Ясное дело, Мэлон или какой-нибудь другой архиепископ побывал у Саммерса. Для Джимми церковь превыше всего, Эштону это давно известно. Однажды он спросил Саммерса: — Если бы вам пришлось выбирать между верностью партии и церкви, как бы вы решили?

— Я надеюсь, что мне никогда не придется делать такой выбор, — ответил Саммерс. «Ну, так ты его теперь сделал, Джим, — думал Эштон, — ты предал партию!»

Но Фрэнк Эштон знал — это предательство объясняется не только тем, что католическое духовенство настроено против социализации. Он был вынужден признать, что причиной была слабость, продажность и отсутствие единой политики в лейбористской партии. Эти люди — не социалисты. Они просто политиканы, многие из них впервые купаются в лучах славы и власти и смотрят на политику как на средство сделать карьеру. Они твердо решили не рисковать своим положением и не проводить досрочных выборов.

Лицо Эштона выражало презрение и насмешку. И ораторы старались избегать его взгляда; наконец один из новых членов парламента сказал напрямик:

— Хорошо Эштону говорить о новых выборах. У него надежный округ. А я отвоевал трудное место у националистов всего несколькими голосами. Много лет я был лейбористским кандидатом в округе, который все считали безнадежным. Я вылечу на следующих же выборах и не думаю, что было бы справедливо заставлять меня отказаться от своего места, едва я добился его. Каждый раз, как какая-нибудь партия одерживает на выборах блестящую победу, в парламент попадают кандидаты и от сомнительных округов. А впоследствии она эти места теряет. Так будет и сейчас. Не я один, многие лишатся мандата. За время, прошедшее после выборов, положение ухудшилось, и в этом народ будет винить нас. Поэтому не будем рисковать. Даже если сенат против нас, мы можем достичь многого. На новых выборах мы можем потерпеть поражение, к власти придут националисты — и что тогда будет с рабочими?

«Что будет с рабочими? — с горечью повторил про себя Эштон. — А что же будет с ними теперь, после того как они поверили этим трусам и предателям! Все эти люди только что одержали победы над националистами, банкирами и капиталистами, потому что рабочие отдали им свои голоса. Рабочие на своих плечах подняли их к власти, а теперь они предают и продают рабочих! И им это сойдет с рук, а националистам не сошло бы».

Кэртен поддержал его. Хорошо говорит молодой Кэртен, он стоит их всех вместе взятых. Жаль только, что пьет.

На профсоюзных лидеров тоже надежды мало. «Лучше плохое лейбористское правительство, чем любое националистское», — говорят они. Им тоже перепадает кое-что от славы, доставшейся на долю лейбористских парламентариев, которым они препоручают заботы о сохранении заработной платы на прежнем уровне, в надежде, что рабочие этим удовлетворятся.

«А сам-то ты много ли сделал?» — с горечью попрекнул себя Эштон.

Наконец приступили к голосованию. Скорее бы все кончилось! Хорошо, если его поддержат человека четыре-пять.

— Предложение отклоняется тридцатью восемью голосами против трех!

Третьим был сторонник Лейна из Нового Южного Уэлса. Малоприятная компания! Эштон не слишком доверял Лейну. Лейн честолюбив. Он хочет стать во главе лейбористской партии и ради этого способен пойти на раскол.

Едва были объявлены результаты голосования, Эштон вскочил.

— Предатели, — крикнул он. — Предатели! Когда-нибудь рабочие поймут, что их предали.

Он быстро вышел, хлопнув дверью.

В кулуарах ему встретился один из членов оппозиции.

— Слыхали новость? — спросил он. — В Ротбери полицейские застрелили горняка. Какой крик поднялся бы, случись это при нас!

Эштон разыскал Тэргуда.

— Саммерс тут ни при чем. Виновато националистское правительство Нового Южного Уэлса, — только и ответил Тэргуд.

* * *

Однажды зимой 1930 года в сиднейской квартире достопочтенного Эдварда Тэргуда, министра финансов Австралии, раздался телефонный звонок. Звонил репортер одной из газет и спрашивал, не пожелает ли мистер Тэргуд сделать какое-либо заявление в связи с тем, что правительственная комиссия по «расследованию положения дел в Мэлгарской компании, рудниках Чиррабу и т. д.» признала его и других ответчиков виновными в «обмане и мошенничестве».

Да, мистер Тэргуд желает сделать заявление.

— Это пример подлой, узкой партийной политики врагов лейбористской партии, — сказал он, — рассчитанной на то, чтобы опорочить меня. Я отвергаю эти гнусные обвинения. Я отказался явиться в назначенную националистами комиссию, зная, что она предубеждена против меня. Но сейчас я требую суда присяжных, чтобы восстановить свое доброе имя.

В вечерней газете Тэргуд увидел кричащий заголовок: «Министр финансов виновен в мошенничестве!» Он быстро пробежал статью. Его, Мак-Коркелла, Рэнда и Гаррарди признали виновными!

С тех пор как несколько недель назад была негласно назначена правительственная комиссия, он со страхом ожидал результатов расследования. Но хоть он и предвидел, чем это может кончиться, от этого ему не было легче. Скверно, что и говорить! Но он еще поборется. У него могущественные друзья.

Телефон звонил с утра до ночи. Тэргуд всем репортерам и друзьям повторял одно и то же с некоторыми вариациями. Лицо его было сурово, широкие челюсти сжаты, но время от времени губы его кривила презрительная усмешка.

Позвонил премьер-министр.

— Это ужасно, да еще сейчас, когда я собираюсь за границу. Вы все еще уверяете, что обвинения необоснованны?

— Уверяю? Ха-ха-ха. Вот это мило. Даже мой собственный лидер поддался националистской пропаганде.

Затем Тэргуд повторил свои объяснения, но, видимо, не убедил Саммерса.

— Все равно, — сказал Саммерс, — нужно сейчас же собрать фракцию. Вам, пожалуй, придется уйти в отставку и подождать, пока с вас снимут обвинения.

Позвонил старший сын Тэргуда из Мельбурна и с готовностью принял объяснения отца. Жена его хранила молчание. Он давно уже потерял к ней всякий интерес. Она очень растолстела и подурнела. Прислушиваясь к его разговорам по телефону, она иронически усмехалась. Тэргуд избегал ее взгляда. Теперь он понял, почему они так далеки друг от друга, почему он злится на нее, а временами даже ненавидит. Только она одна знает его. Она видит его насквозь и издевается над его героической позой.

За ужином миссис Тэргуд сказала: — Ну что же, Тел, хорошо, что у тебя есть капиталец. Видно, твоя политическая карьера кончилась.

— Не говори глупостей. Это заговор, они хотят меня погубить, потому что боятся меня. Капиталисты пытаются от меня избавиться.

— Зачем им от тебя избавляться? Ты же для них свой человек. Теперь ты и сам капиталист не из последних. В этом ничего дурного нет. Но к чему обманывать самого себя?

— Вот это мило. Даже собственная жена пала жертвой националистской пропаганды.

— Нет, я не пала жертвой пропаганды, Тед. Дело скверное, и ты это знаешь. Ты делаешь вид, что ничего не произошло, а на самом деле ты очень встревожен. Но я буду с тобой, что бы ни случилось, об этом не беспокойся.

Он подошел к ней. — Спасибо, — сказал он. — Я знаю, все это может обернуться очень скверно, но я буду воевать с ними, я буду воевать до конца.

— Ну конечно, Тед. — Она положила пухлую руку ему на плечо.

— Я стал бы премьером еще до конца года, — сказал он. — Саммерсу это не по плечу. Я замещал бы Саммерса в его отсутствие. Я спихнул бы его, если б не эта история. Я всегда говорил, что когда-нибудь стану премьер-министром.

— Знаю, Тед. Какую же глупость ты сделал! Еще в Чиррабу, когда мы с тобой только познакомились, я не понимала, как ты мог бороться за интересы горняков и в то же время держать игорный притон и отбирать у них деньги. С тех пор я изо дня в день наблюдаю, как в тебе борются король орлянки и защитник обездоленных. Король орлянки одержал верх.

Тэргуда передернуло. Он отошел от нее, сел на свое место, и ужин закончился в молчании.

Когда миссис Тэргуд убрала со стола, раздался звонок.

Это был Мак-Коркелл, который примчался из Брисбэна на самолете.

Кто бы поверил, глядя сейчас на Большого Билла, что это и есть тот самый добродушный весельчак, рубаха-парень, каким он слыл всю свою жизнь! В кресле напротив Тэргуда сидел, нервно теребя шляпу, насмерть перепуганный человек; круглое лицо его осунулось, глаза покраснели от бессонной ночи. Это был просто вор, которого поймали с поличным.

Миссис Тэргуд взяла у него из рук шляпу, негромко поздоровалась и вышла из комнаты, прикрыв за собой Дверь. Он даже не взглянул на нее.

— Ну, что ты скажешь, Тед? Что же теперь будет?

Тэргуд неестественно засмеялся.

— Неужели Большой Билл струсил? Это политический выпад против меня, так к этому и будем относиться.

— Черт с ней, с политикой. А вот что будет со мной, Рэндом и Гаррарди? Нас ведь тоже потянут, сам знаешь. Я думаю уехать за границу, и как можно скорее.

— Куда же ты уедешь?

— Куда-нибудь. Куда угодно. У меня есть деньги. Может быть, даже в Россию.

— Ха-ха-ха. Большевики, конечно, встретят тебя с распростертыми объятиями, ты же сорвал в свое время забастовку железнодорожников! Лучше отправляйся в Англию. Там тебе будет спокойнее!

Наступило молчание. Мак-Коркелл сидел ссутулившись, уставясь в пол выпученными глазами, казавшимися еще больше за толстыми стеклами очков. Он совсем пал духом, но Тэргуд бодрился.

— Как бы мы ни заметали следы, националисты все равно обвинили бы нас. Но в суде будет иначе, вот увидишь.

— Хорошо, кабы так. У тебя нечего выпить?

Тэргуд налил два стакана виски, чуть-чуть разбавив его содовой водой. Мак-Коркелл выпил залпом. Тэргуд ходил взад и вперед по комнате, задумчиво потягивая из стакана.

— Пожалуй, и правда уезжай. А я отправлюсь в Брисбэн повидаться с премьером. Может быть, я и уговорю его. А кстати постараюсь заткнуть кое-кому рот.

Мак-Коркелл стиснул руки. — Нас могут обвинить в убийстве! Боже мой! И чего мы связались с этими рудниками?

— Какое убийство? Я не говорил в Кэрнсе, чтобы этого парня сбросили с балкона, слышишь, Мак? Я только сказал, чтобы ему заткнули рот. Помни, нам об этом ничего не известно. Возьми себя в руки, черт тебя дери! Это просто политический выпад. Между прочим, ты, кажется, говорил, что Дженнер не хочет давать показания, чтобы его слова не использовали в политических целях.

— Да, он так заявил комиссии. Но я видел его вчера, и он сказал, что получил повестку в суд. И еще сказал — надо было раньше думать о том, что может повредить лейбористам.

Тэргуд рассвирепел. — Дженнер хочет отомстить мне за то, что я выбросил его из партии как коммуниста. Он такой же враг лейбористов, как и националисты. — Затем, понизив голос, как бы про себя, он сказал: — Опять лезете в драку, доктор Дженнер? Пожалуйста! Можем и еще раз намять бока!

Тэргуд сел, упершись локтями в колени и держа обеими руками наполовину пустой стакан. Мак-Коркелл дрожащими руками налил себе виски, выпил стоя и налил еще.

Минут десять они молчали, и в комнате было так тихо, что тиканье часов на камине казалось Мак-Коркеллу гулкими ударами колокола.

Он сидел, уставившись на Тэргуда, который в старое доброе время был его кумиром, а в последние годы — его руководителем и совратителем. Даже теперь, попав в беду и видя, что Тэргуд думает только о себе, Мак-Коркелл не мог не восхищаться этим человеком и не подумать о скрытых в нем возможностях добра. Он все смотрел на Тэргуда и на книжные полки позади него. Здесь были потрепанные книги о борьбе рабочего класса, давным-давно не читанные, более новые книги, стихи и пьесы, в том числе драмы Шекспира, и совсем новенькие, ни разу не открытые классические романы. Мак-Коркеллу казалось, что Тэргуд представляет собой странное сочетание добра и зла, что он гений, которому неведомы прямые пути.

Вдруг Тэргуд заговорил трагическим тоном: — Ты хочешь бежать, Билл! Ну что ж, беги. А Красный Тед останется, чтобы бороться… «чтобы восстать на море бед»…

— Стихи тут не помогут, — прервал его Мак-Коркелл. — Я еду за границу, а тебе придется помочь Рэнду и Гаррарди.

— Пускай Рэнд, Гаррарди и Данкен сами заботятся о себе. Будь они поумнее, этого не случилось бы. Самое важное — что будет со мной. Не потому, что я уж так дорожу собой, а потому, что мне нужно исполнить свой долг — помочь рабочим. Я знаю средство покончить с кризисом. Националисты заварили эту кашу, чтобы я не мог осуществить свой план, но у них ничего не выйдет, Красного Теда не запугаешь.

Мак-Коркелл налил себе еще виски. — Мне негде остановиться, — сказал он, — можно переночевать у тебя?

— Милости просим, но если тебя здесь увидят, тебе, пожалуй, не выбраться. Лучше ступай в какую-нибудь гостиницу и запишись там под чужим именем. И уезжай отсюда поскорее.

— Ты прав, Тед. Принеси мою шляпу, я пойду.

Тэргуд вернулся со шляпой, Большой Билл надел ее и взял старого друга за руку.

— Желаю удачи, Тед. Желаю удачи, старина. Вот до чего мы с тобой дожили.

Голос Мак-Коркелла сорвался, он чуть не плакал.

— Ха-ха-ха. Не унывай, Билл. Вернешься, когда все уладится. Мы еще посмотрим, кто кого! Я съезжу в Мельбурн к Джеку Уэсту. Он нажил состояние на этих рудниках. Он обещал помочь мне. Он сдержит слово.

Тэргуд дружелюбно похлопал Мак-Коркелла по плечу.

— Как у тебя с деньгами?

— Не так уж плохо, Тед. Я захватил с собой всю наличность.

— Подожди минутку.

Тэргуд вышел в соседнюю комнату и возвратился с пачкой десятифунтовых бумажек, стянутых резинкой.

— На, возьми. Я выиграл это в субботу на скачках. Все это твое, Билл, в память о старых временах. Тот, кто друзей своих забудет…

— Спасибо, Тед, ты всегда был верным другом. Надеюсь, ты не сердишься, что я тебя бросаю одного.

— Глупости, Билл, я бы и сам сбежал, но я должен думать о рабочих! Я не могу покинуть их.

— Ты прав, ты прав, Тед. Желаю удачи.

Мак-Коркелл совсем расчувствовался, из-под его очков скатилась слеза. Он направился к выходу.

На следующий день в Канберре Тэргуд предстал перед фракцией, где к нему отнеслись холодно и враждебно. А еще через день предстал перед парламентом, встреченный настороженным молчанием. Места для прессы и публики были забиты до отказа. Тэргуд встал и звучным, гибким голосом, который дрожал и от подлинного и от притворного волнения, попросил у спикера слово для заявления.

— Все предъявленные мне обвинения — ложь и клевета. Правительственная комиссия подтасовала факты. Ко мне не отнеслись с традиционным британским беспристрастием. Не только от своего имени, но и от имени этого достопочтенного собрания я заявляю, что если хоть в малой доле эти обвинения справедливы, я недостоин быть членом парламента. Если же я невиновен, я вправе очистить свое имя от каких бы то ни было обвинений. Я подаю в отставку. Моя партия дала мне два месяца сроку, чтобы реабилитировать свое доброе имя. Дайте и вы мне возможность снять с себя эти обвинения, продиктованные политической враждой.

Когда он кончил, в зале не раздалось ни хлопка, ни свиста, ни выкрика — все молчали, в недоумении поглядывая друг на друга. Даже кое-кто из националистов, которые помогли правительству штата Куинсленд воспользоваться прошлым Тэргуда, чтобы подорвать и без того шаткое положение лейбористов, усомнился в виновности Красного Теда.

На следующий день Тэргуд отправился в Брисбэн к премьер-министру. Тэргуду было сказано, что если он поддержит сэра Отто Нимейера, которого ожидали в ближайшее время, то правительство не будет принимать против него никаких мер, разве только через суд потребует возврата некоторых сумм.

Когда Тед Тэргуд выходил из кабинета премьера, на его толстых губах играла довольная и презрительная усмешка.

* * *

В небольшой кухоньке у плиты сидели двое мужчин. Один из них — седой, сутулый человек небольшого роста — расположился в деревянном кресле. Он то и дело беспокойно поглаживал свои моржовые усы. Это был Артур Уэст. Другой — Ричард Брэдли — читал толстую книгу. Поверх потрепанных темных брюк и шерстяной куртки на нем был халат, на босых ногах — шлепанцы. За годы, в течение которых ему приходилось скрываться, Брэдли растолстел, лицо его стало одутловатым и дряблым, тяжелые челюсти отвисли. Седая борода скрывала шрам на шее. Но ничего не могло скрыть холодного, безжизненного выражения его глаз.

Кухонька была безупречно чистой, уютной и опрятной. Узорчатая клеенка покрывала каминную полочку и стол; полки с посудой были задернуты кружевными занавесками. На стене висели фотографии Неда Келли и киноактера Рамона Новарро. Пара шерстяных носков сушилась на приоткрытой дверце плиты. И оттого что за окнами уединенного коттеджа в непроглядной тьме бушевал ветер, эта теплая комната казалась еще более уютной.

Как всегда, когда приходил Артур (а это бывало три-четыре раза в неделю), приятели долго сидели молча. Они не испытывали потребности разговаривать. Какова бы ни была молва об этих людях, их связывала глубокая дружба, которую не нужно было приукрашивать словами. Это была странная дружба: ее эмблемой были рубцы на спине.

Артур Уэст сунул в огонь полено.

— Что ты читаешь? — спросил он.

— Это книга по древней истории маори. Очень интересно.

— Сроду не читал никаких книг, — ответил Артур Уэст, — не могу сосредоточиться на чтении.

— Я сам не читал, пока не пришлось залечь. Начал от нечего делать. Люблю исторические книжки.

Брэдли читал жадно. Круг его чтения составляли почти исключительно труды по древней истории Австралии и Новой Зеландии, туземный фольклор и немногие книги по древней европейской истории. Читая все это, он словно старался погрузиться в мир прошлого, который существовал до нынешнего времени, до того, как его подвергли порке.

— А где же Пат? — спросил Артур Уэст.

— Пошла в кино.

— В кино? Это же рискованно, Дик! Ты очень неосторожен последнее время, тогда как легавые всерьез ищут тебя, поверь моим словам. Следят за мной, старым Роном и Пэдли. Пошла в кино! Подумать только!

— Скучает девочка. Знаешь, она совсем выросла. Ей семнадцать лет уже, и хорошенькая она, как картинка. От скуки места себе не находит. Втюрилась в этого Новарро, вырезала его фотографию из газеты. Она славная, Арти, очень славная. Можно подумать, что она мне дочка, а не племянница.

— Тебе придется убраться отсюда, Дик, — взволнованно сказал Артур Уэст. — У меня есть на примете одно местечко, преотличное. — Он наклонился к Брэдли и положил руку ему на плечо. — Они сцапают тебя здесь, если ты будешь так неосторожен.

Брэдли снова принялся за книжку, ничего не ответив, и они опять некоторое время сидели молча.

— Как у тебя с деньгами? — прервал молчание Артур Уэст.

— Неважно.

— А куда ты дел пятерку, что я тебе принес в прошлую пятницу?

— Отдал Пат купить себе что-нибудь на платье.

— С деньгами становится туго. Многие уже перестали помогать нам. Только старый Рон и молодой Ласситер да Джек еще кое-что подбрасывают. Хорошо еще, что легавые не пронюхали, где ты находишься, а то у нас нечем было бы откупиться от них.

— Да, случись им снова найти нас, мне несдобровать. По газетам видно, что сейчас много кричат о продажности полиции. А если эти мошенники сцапают меня, они смогут пустить пыль в глаза легковерному дурачью.

Когда Брэдли заговорил о полиции, в его голосе снова зазвучали прежние злобные нотки. — Эта чертова полиция насквозь прогнила, особенно сыщики. Если покопаться хорошенько, так добрую половину этой швали с Рассел-стрит надо упрятать в тюрьму.

— Ты слишком беспечен, Дик. Тебе нужно переехать отсюда, слишком ты здесь засиделся.

— Мне надоело все время носиться с места на место. Я больше никуда не тронусь. Поймают так поймают. Почитай книжку про Неда Келли. Когда ему надоело скрываться, он устроил перепалку в Гленровене.

Брэдли опять принялся за книгу. Вновь наступило молчание, нарушавшееся только тиканьем старомодных часов на камине. Вдруг раздался громкий стук в дверь — пять медленных четких ударов. Оба выпрямились, Артур Уэст выхватил револьвер из кармана.

— Я пойду открою, — сказал Брэдли, кладя книгу на стол. — Не волнуйся. Это условный стук.

— А почем ты знаешь, что легавые не пронюхали, как нужно стучать. Где твой револьвер?

— В спальне.

— Подумать только!

Брэдли вышел в темный коридорчик. Он заметно прихрамывал. Это было следствием стычки с полицией в Совете профсоюзов. Артур Уэст слышал, как щелкнул выключатель в спальне, а затем раздался звук взведенного курка. Он стоял, направив револьвер на дверь, напряженно прислушиваясь. Наконец он услыхал, как Брэдли открыл дверь.

— Привет, Дик, старина, — ясно различил он голос с ирландским акцентом. — Убери эту игрушку и дай человеку погреться у огня. От такого ветра все кишки насквозь промерзли.

Артур Уэст облегченно вздохнул, положил револьвер в карман и снова уселся в кресло.

Вскоре вернулся Брэдли. За ним шел краснолицый кривоногий человек по имени Пэдди Райан. Пэдди отличался густым ирландским басом и чувством юмора. В молодости он служил у Джона Уэста, был одним из лучших жокеев и одержал для него не одну победу. Про Пэдди, смеясь, говорили, что даже в постели он не может лежать вытянувшись. Его любили за нагловатый характер и веселый нрав. Когда он отяжелел и уже не мог принимать участия в скачках, он исчез на несколько лет, появившись затем без гроша в кармане лишь для того, чтобы попросить у Джона Уэста помощи. В память о прошлых временах ему положили жалованье в десять фунтов в неделю, поручив работу курьера и уход за одной из беговых лошадей. Говорили, что Пэдди больше кормил себя (главным образом потягивая из бутылки), чем лошадь, которая за тот год, что находилась на его попечении, не выиграла ни одного приза.

Пэдди пододвинул стул и уселся перед огнем между Артуром Уэстом и Брэдли.

— Ну, ребята, — сказал он, — я принес кое-что существенное с приветом от старины Джона.

— Сколько? — спросил Артур Уэст.

— Двадцать.

— Двадцать всего-навсего? Можно подумать, что он выкроил их из собственного тела.

— Вы же знаете, дела сейчас идут плохо, — вступился за Уэста Пэдди. — У Джона Уэста большие убытки.

— Должно быть, ни пенса не осталось из последних трех миллионов, — проворчал Брэдли с невеселой усмешкой.

Райан передал конверт Брэдли, но тот небрежно бросил его на камин и снова начал читать. Артур Уэст мрачно смотрел на огонь.

— Почему ты не носишь свой револьвер в кармане? — спросил Артур Уэст у Брэдли. — Если они нагрянут, ты не успеешь расправиться с ними.

— Когда у тебя в кармане револьвер, чувствуешь себя, как на краю пропасти; когда ты кладешь его под подушку, то просыпаешься при каждом шорохе. Вот я и держу его в комоде. Всегда успею достать, чтобы пристрелить двух-трех негодяев, если они заявятся.

Через некоторое время Пэдди спросил: — А как насчет чаю?

— Чайник на плите, а остальное вы знаете, где взять. Займитесь этим сами, — резко сказал Артур Уэст. Он не любил редких визитов Райана, нарушавших его мирные вечера с Брэдли; не по душе ему было и то, что этот ирландец старается хитростью занять его лакейскую должность у Джона Уэста.

Пэдди Райан приготовил чай, и они поужинали. Он болтал без умолку, а остальные молчали. Вскоре после ужина Артур Уэст и Райан ушли, оставив Брэдли в полном одиночестве. Он убрал со стола, помыл посуду и снова улегся читать.

Не прошло и полчаса, как Брэдли вдруг насторожился и стал прислушиваться. Ветер утих, и до слуха Брэдли донеслись приглушенные голоса. Он тихонько прокрался в спальню, взял револьвер и подошел к окну. Приподняв занавеску, он увидел на веранде девушку и молодого человека. Они целовались. Это была Пат, его племянница. Противоречивые чувства охватили его. Пат стала уже взрослой женщиной, и естественно, что ей хочется встречаться с молодыми людьми. Однако его свобода находится под угрозой. Арти прав!

Он возвратился в кухню, но больше уже не брался за книгу. Он глубоко задумался. Поведение Пат грозило навлечь на него беду. Но она славная девушка. Живя с ней в Керрингбуше, а затем здесь, Дик Брэдли обнаружил в себе чувства, до сих пор не знакомые ему. Если Пат останется здесь, из-за нее могут напасть на его след. В последнее время она повадилась часто уходить из дома. Несколько раз она даже ходила в город. А однажды вечером, не спросив его разрешения, привела в дом девушку, с которой подружилась. Он с удовольствием поболтал с ними, но после того как девушка ушла, выбранил Пат. Та заплакала и сказала: «Прости меня, дядя. Я знаю, что мне не следовало этого делать, но мне иногда так тоскливо».

Впервые в жизни он чуть не прослезился. Бедняжка Пат, такая жизнь не по ней. Ради ее же блага и ради себя самого ему следовало бы отправить ее к матери, но он не мог себе представить, как проживет без нее оставшиеся годы. Он уже стар, ему под семьдесят, и та суровая сила, благодаря которой он приобрел в мельбурнском преступном мире славу угрюмого одинокого волка, была им уже утрачена. Он нуждался в Арти, а больше всех ему нужна была Пат.

Он снова поднялся и подошел к наружной двери. Не открывая ее, он сказал: — Тебе пора домой, Пат, уже поздно.

— Хорошо, дядя Дик, открой дверь.

Он открыл дверь, и девушка вошла. Он последовал за ней на кухню и сел у плиты.

Пат была темноволосая девушка, обаятельная в своей простоте. Она сняла пальто и осталась в нарядном пестром платье, красиво облегавшем ее стройную фигурку. Она молча наблюдала за дядей, пока тот сидел ссутулившись и смотрел на огонь.

— Ты сердишься на меня, дядя Дик?

— Нет, Пат, — сказал он мягко, — я не сержусь на тебя. Я на себя сержусь за то, что удерживаю тебя здесь. Такая жизнь не для тебя, Пат.

Первые несколько месяцев, после того как Пат согласилась присматривать за дядей при условии, что банда будет заботиться о ее матери, она боялась этого молчаливого, задумчивого человека, но постепенно ей начало казаться, что он становится добрее. Мало-помалу она полюбила его. Их привязанность друг к другу росла и крепла в этом уютном домике, и хотя Пат не сознавала этого, она полюбила дядю так, как любила бы своего отца, умершего, когда она была еще ребенком.

— Не говори так, дядя Дик, — возразила она ему.

Пат подошла к нему, обняла его и горячо прошептала: — Я люблю тебя. Мне все равно, что ты сделал и что говорят о тебе. Я останусь и буду ухаживать за тобой.

Брэдли погладил ее по руке. — Ты славная девочка, Пат, очень славная. — Затем, смахнув слезу со щеки, сказал: — А теперь иди спать, дитя мое, скоро полночь.

Она задержалась у двери. — Дядя Дик, я знаю, что мне не следовало бы разрешать Джиму провожать меня до ворот. Я больше не буду делать этого. Джим в самом деле очень хороший. Мы с Мэри познакомились с ним несколько недель назад. Но я больше не разрешу ему провожать меня до дому.

— Ну посмотрим, девочка, посмотрим. Утром мы поговорим об этом.

Пат улыбнулась, успокоенная, снова подошла к дяде и поцеловала его в лоб.

— Спокойной ночи, девочка. А сейчас я пойду погуляю немного.

— Спокойной ночи, дядя Дик.

Скоро она была уже в постели. В домике царила тишина. Только ветер за окнами снова поднялся и завыл с прежней силой.

Некоторое время Брэдли сидел задумавшись, затем стряхнул с себя оцепенение. Он снял носки, сушившиеся на открытой дверце плиты, и, войдя в свою спальню, переобулся. Потом он надел пальто и шляпу и положил в карман револьвер. Подойдя к двери, расположенной напротив его комнаты, он прислушался. До него донеслось ровное дыхание спящей девушки. Тогда он осторожно вышел на улицу.

У ворот Брэдли остановился и оглянулся по сторонам. Ночь была темная. За воротами на него налетел порыв ветра, чуть не сорвав с него шляпу. Брэдли решался выходить на улицу только поздно ночью перед сном. Последнее время он с нетерпением ожидал этих прогулок, утратив всякий страх, что его узнают на улице. Но сегодня он был встревожен. Его не покидала мысль о Пат и ее приятеле. Он не думал о той опасности, с которой была сопряжена их дружба для него, но по-отечески тревожился о благополучии Пат. Ему следовало бы поговорить с ней. Эта бедная девочка совсем не знает жизни. Она так чиста и невинна, так отзывчива, а молодые люди теперь искушены во всем.

Он готов был посмеяться над своей сентиментальностью. Убийца Дик Брэдли, самая отпетая голова в австралийском преступном мире, утративший всякие чувства, «железный» человек, трижды без «визга» выдержавший пытку «мясорубкой» на Рассел-стрит, сейчас так трогательно заботится о девчонке. Тот самый Дик Брэдли, у которого двое незаконнорожденных детей и который с самого их появления на свет не видал их и ни разу не подумал ни о них, ни об их матерях.

На протяжении всей необычайно продолжительной на этот раз прогулки мысли о Пат не выходили у него из головы. Вполне естественно, что этот парень увлекся Пат. Брэдли твердо решил поговорить утром с племянницей, и предстоящий разговор не на шутку тревожил его. До сих пор ему никогда не приходилось заниматься столь деликатным делом.

Вернувшись домой, Брэдли снял пальто, шляпу и ботинки, подбросил еще полено в плиту на кухне и стал думать о том, что он скажет завтра Пат. Он просидел довольно долго, пока часы не пробили два. Затем начал клевать носом и задремал.

Он проспал около часу. Его разбудил громкий стук в парадную дверь. Брэдли вскочил на ноги, мгновенно проснувшись, как солдат, задремавший на посту. Итак, за ним пришли! Через восемь лет они наконец нашли его. В мгновение ока добродушный старичок Брэдли исчез и на его месте появился прежний Брэдли — затравленный зверь, отчаянно отбивающийся от своих преследователей.

С поразительной для его лет ловкостью Брэдли бросился в противоположную сторону комнаты, выключил свет и быстро прокрался в коридор. Они уже взломали дверь, и их силуэты четко выделялись на фоне открытой двери. Будь у него в руках револьвер, он перестрелял бы их всех до единого!

Из комнаты Пат послышался возглас: — Дядя Дик, они пришли!

Они двигались вперед осторожно, зная, что Дик Брэдли, этот отчаянный человек, стрелявший без промаха, притаился где-то здесь, в темноте. Теперь они уже стояли между ним и дверью в спальню, устрашенные его невидимым присутствием, не решаясь зажечь свет.

Он должен во что бы то ни стало пробраться в спальню!

— Назад, грязные, подлые псы, или я размозжу ваши дурацкие головы! — крикнул Брэдли.

Он бесшумно проскользнул мимо них. Раздался выстрел, затем еще три. Они стреляли на звук его голоса и промахнулись. Невольно они попятились.

Освоившись с темнотой и находясь в более выгодном положении, так как все они стояли на фоне открытой двери, Брэдли мимо одного из них пробрался к входу в спальню.

Вдруг чей-то дрожащий голос проговорил: — Вот он. Он безоружен — хватайте его!

Кто-то зажег фонарь, и три здоровенных сыщика набросились на Брэдли.

Пат выбежала из своей комнаты. — Оставьте его. Он добрый. Он мой дядя, и я люблю его!

Брэдли отчаянно отбивался, почувствовав невероятный прилив сил. Он вырвался и бросился обратно в кухню, но там его схватили еще три сыщика, проникшие туда через черный ход. Видя, что его положение безнадежно, Брэдли медленно поднял руки, и на него надели наручники.

— Наконец-то ты нам попался, Брэдли, — самодовольно сказал здоровенный детина, главный из десяти сыщиков. — Долго же мы тебя искали!

Он умолчал о том, что полиции удалось поймать Брэдли только при помощи платного доносчика и его донос стоил им пятисот фунтов.

— Будь при мне револьвер, я бы всех вас перестрелял, — рявкнул Брэдли.

Он смотрел на наручники на своих руках, как бы не веря, что произошло. Его лицо снова стало жестоким и злым. Пат вошла в комнату, дрожа от холода и страха. Она подошла к Брэдли и обняла его, жалобно плача. Но он даже не взглянул на нее.

— Мать девочки живет в Керрингбуше, на Купер-стрит, тридцать один. Отвезите ее туда, — сказал он резко.

Один из сыщиков осторожно повел Пат к двери. Она повернула свое заплаканное лицо. — До свиданья, дядя Дик.

— До свиданья, девочка, — сухо ответил Брэдли, и когда она отвернулась, ее покрасневшие глаза выражали страх и удивление.

Все случившееся заняло несколько минут, но за эти мгновения Ричард Брэдли стал совершенно иным человеком. Он вспомнил о славе, которой он пользовался в преступном мире, и пожалел, что не держал револьвера под рукой и не перестрелял этих подлых собак или не дал им убить себя.

Когда они повели его по коридору, он вспомнил о своем потрепанном костюме. Дик Брэдли привык хорошо одеваться. На Рассел-стрит, возможно, уже собралась толпа. Кроме того, в полицейском участке могут быть посетители, адвокаты.

— Я не могу идти в таком виде, дайте мне переодеться.

— Ну нет, Брэдли. Знаем мы твои штучки. Тебе приготовили отличный костюм.

Под усиленным конвоем Брэдли повели к одной из стоявших невдалеке машин. Вокруг собралась толпа. Почти все соседи выскочили в пижамах, поспешно накинув на них пальто или халаты. Собравшиеся взволнованно переговаривались, недоумевая, за что этот тихий старик, скромно живший со своей племянницей, вдруг арестован среди ночи. Кто же он такой? Неужели правда, что это Ричард Брэдли.

Брэдли предъявили обвинение в убийстве управляющего банком, за которое Мартин был повешен. Известие об аресте Брэдли привело Артура Уэста в бешенство.

Почти две недели печать на все лады раздувала эту историю, помещая самые фантастические вымыслы о том, как сыщики поймали Брэдли. Читателям рассказывали, что сыскная полиция дважды нападала на горячий след Брэдли, совершив налеты на его убежища, что последнее время два сыщика, один из которых был переодет женщиной, проникли в притоны преступного мира и там им наконец удалось узнать о местопребывании Брэдли. Читатели поверили этим россказням и на время забыли о скандальных слухах, ходивших о полиции штата Виктория, но в преступном мире к ним отнеслись скептически и подозревали здесь участие доносчика.

Ричарда Брэдли скоро судили. В защитники к нему пригласили лучшего специалиста по уголовным делам, а расходы взяли на себя несколько друзей обвиняемого, в первую очередь — Джон Уэст. Брэдли приговорили к смертной казни, но она была заменена пожизненным заключением.

Ричарда Брэдли вскоре забыли все, кроме его бедной племянницы и Артура Уэста.

* * *

Однажды, весенним днем 1930 года Джон Уэст сидел у себя в конторе и читал первую и единственную книжку, когда-либо купленную им. Она называлась очень странно — «Культура желудка». Автор ее стремился доказать, что, соблюдая научно разработанный режим питания, можно добиться идеального здоровья и долголетия. Джон Уэст позволял себе роскошь почитать эту книгу в своем кабинете, когда выдавалась свободная минутка.

Однако чтение его было прервано осторожным стуком в дверь. На пороге появилась высокая, тощая фигура Фрэнка Лэмменса.

— Мистер Уэст, вас хочет видеть мисс Уэст.

Годы мало изменили Лэмменса. Он лишь немного ссутулился да в волосах показалась седина. Он служил у Джона Уэста уже почти четверть века, но тот почти не знал его. Лэмменс был женат, имел семью, но Джон Уэст никогда не видел ни его жены, ни детей. Лэмменс иногда играл на скачках и бегах, но никогда не говорил, выиграл он или проиграл. У Лэмменса были свои дела за пределами империи Уэста, но об этом он никому не рассказывал. Лэмменс был настолько сдержан и непроницаем, что его хозяину и в голову не приходило предложить ему отказаться от официального обращения «мистер Уэст».

— Пусть войдет сюда.

Мэри была хороша по-прежнему, но пришла она в строгом, хоть и изящном костюме, гладко причесанная, Да и выражение лица стало более суровым.

— Это письмо пришло с утренней почтой. Видимо, от Джона. Бабушка велела принести его сюда. Может быть, что-нибудь важное.

— Садись, — сказал он приветливо, намереваясь поговорить с ней в более дружелюбном тоне, чем обычно. Последние два года они разговаривали друг с другом редко и очень сухо.

Мэри села и стала ждать, пока Джон Уэст прочтет письмо.

Мэри Уэст воздвигла стену между собой и отцом, не давая ему повода ни бранить ее, ни проявлять дружелюбие, она с полным равнодушием выполняла свои религиозные обязанности, возвращалась домой вовремя и вообще вела себя так, как он хотел, твердо решив, что больше у него не будет случая оскорбить ее.

Сидя против отца, Мэри внимательно разглядывала его. Коротко остриженные, уже совсем белые волосы, всегда нахмуренные брови, грушевидный череп и большие, низко посаженные уши. Что скрывалось за этой непроницаемой маской? Вправду ли ее отец такой плохой человек, каким его рисуют слухи и сплетни? Был ли он когда-нибудь добр и способен любить? Иногда ей казалось, что такое время было и что в иные минуты, вот хотя бы сейчас, он не прочь отнестись помягче к ней и к окружающим.

Вдруг она заметила, что лицо его исказилось злобной гримасой. Он отшвырнул письмо и постучал пальцами по столу, потом снова взял его в руки.

— Что-нибудь случилось? — спросила Мэри.

— Нет, — ответил он. — Ты иди, я очень занят.

Когда она вышла, он снова перечитал письмо:

«Милостивый государь! Довожу до Вашего сведения, что одна из Ваших жертв сообщила мне, каким путем Вы завладели предприятием, которым я заведую в настоящее время.

Ваш Джон Уэст-младший».

Ввиду того что я больше не желаю занимать то незавидное положение, в силу которого являюсь соучастником грабежа, прошу как можно скорее освободить меня от моих обязанностей.

Письмо привело Джона Уэста в ярость. Как же! Освобожу я тебя, щенок неблагодарный!

Джон-младший уступил воле отца и согласился заведовать крупным зрелищным предприятием в Сиднее, недавно приобретенным Джоном Уэстом. Джон взялся за это дело явно без всякой охоты, и это злило его отца. Ну и сыночков ему бог послал! Джо на все наплевать, с этим легкомысленным беспечным мальчишкой ничего не сделаешь. Весь в своего никудышного дядюшку Джо. Но у Джона есть способности. Ему предоставлены такие возможности, ради которых многие молодые люди отдали бы все на свете, а он еще упрямится, не желает ими пользоваться. Но сколько тот ни упрямится, он заставит сына подчиниться! Мало того что при каждом удобном и неудобном случае просит освободить его — письма вздумал писать, да какие! Это уж переходит все границы. «Одна из ваших жертв» — скажите пожалуйста!

Джон Уэст особенно гордился этой своей сделкой. Когда начался кризис, оба брата, владевшие этим предприятием, обанкротились, и он взял на себя их долговые обязательства и устроил их на работу. Не его вина, что они не сумели извлечь прибыли из своего предприятия. Не его вина, что у них не хватило смекалки спасти свою фирму от краха, а у него хватило.

Джон Уэст гордился своим ловким маневром, и поэтому сочувствие сына к бывшим владельцам особенно раздражало его. Полгода тому назад братья предложили ему принять у них дело. Джон Уэст согласился. Вскоре после этого, к великой его удаче, Лейн, новый лейбористский премьер Нового Южного Уэлса, внес в парламент законопроект о моратории якобы для защиты мелких домовладельцев от банков и строительных компаний.

Фирма, перешедшая в руки Джона Уэста, владела двумя зданиями, купленными в рассрочку, но не в состоянии была вносить ежемесячные платежи. И продать здания нельзя было, не потерпев убытка, потому что половина помещений в Сиднее пустовала и дома резко упали в цене.

Джон Уэст пользовался некоторым влиянием в лейбористских кругах Сиднея. Он обратился через подставное лицо к Лейну, и за пять тысяч фунтов премьер-министр на заседании, длившемся до утра, провел поправку, предусматривающую распространение моратория и на более крупные здания.

Джону Уэсту больше не нужно было выплачивать проценты и вносить платежи за оба дома, и при умелом управлении его сына предприятие начало приносить доход. И этот гениальный ход родной сын называет грабежом!

Джон Уэст вызвал машинистку и продиктовал ответ на письмо.

«Милостивый государь! Письмо Ваше получил. Вас, видимо, неправильно информировали. Вашей отставки не принимаю. Завтра буду в Сиднее, и тогда мы обсудим Ваше дерзкое письмо.

Джон Уэст-старший».

Отпустив машинистку, он погрузился в горькие размышления. Видимо, его семейство только и думает, как бы все делать ему назло. И каждый нашел средство держаться от него на расстоянии. Нелли избегает ссор с ним, и живется ей совсем неплохо. Стоит посмотреть на нее, когда все сидят за семейным обедом, — она снова хозяйка в своем доме. Дети и их друзья восхищаются ее умом, ее изысканными манерами. Он часто слышит через стену, как она разговаривает со своим сынком. Слов разобрать нельзя, но в голосе звучит радость, ласка, любовь, ни следа горя или страха. Миссис Моран, глубокая старуха, но еще необычайно деятельная, незаметно сумела сплотить всех домочадцев для сопротивления его воле. Если ему удавалось прорвать семейную линию обороны, она тут же парировала удар и заделывала брешь.

Чем больше он думал, тем сильнее становилась его ярость. Он им покажет. Он заставил Нелли выполнять свои обязанности. Он отпустил Марджори без гроша, он вынудил Мэри исправиться. Теперь и остальные увидят, кто здесь хозяин! Так или иначе Джон подчинится его воле. Наглый мальчишка!

Никогда еще власть его не была так велика, а между тем он не испытывал радости. Кризис усиливался. Его бухгалтеры подсчитали, что он потерял почти полмиллиона фунтов, и его убытки были бы вдвое больше, если бы не успех его плана, который он сумел осуществить благодаря закону о пошлинах на ввоз. В делах был полный застой, но с каждым днем положение ухудшалось. Многие мелкие торговцы, которых он ссужал деньгами, снова и снова просили о помощи, и не было никакой гарантии, что они когда-нибудь возвратят долг. Он уже кое-кому отказал. На Джекс-стрит и на других улицах проходу не было от просящих подаяние. Как он ни старался убедить себя, что все попрошайки — обманщики и лодыри, он не мог не видеть, что в стране царит ужасающая нищета.

Из Канберры шли упорные слухи, что английский банкир сэр Отто Нимейер едет в Австралию для того, чтобы навести экономию и в первую очередь резко снизить ассигнования на оплату труда и социальное страхование. Чем скорее он приедет, тем лучше, если он в силах вернуть процветание. Теперь, когда Тед Тэргуд вышел из состава кабинета, едва ли можно ожидать, что правительство Саммерса предпримет какие-либо решительные шаги.

Скандал с мэлгарскими рудниками не повредил Тэргуду и в глазах Джона Уэста. Напротив, он стал еще больше уважать его, глядя, как Тэргуд стойко отрицает все предъявленные ему обвинения. Тэргуд просил о помощи на случай судебного процесса, и, разумеется, помощь будет ему оказана.

Понимая, что отсутствие определенных политических взглядов ослабляет его власть в законодательных собраниях страны, Джон Уэст решил заняться изучением политики. Изучение это ограничивалось чтением брошюр «Общества католической истины» и беседами о политике и социальных проблемах с архиепископом Мэлоном и видными католиками из мирян. Все это привело к тому, что он стал ярым поклонником Муссолини и созданного в Италии «корпоративного государства». Он любил сказать при случае: «Австралии нужен благожелательный диктатор, и для этой роли как нельзя лучше подходит Тэргуд». Но эта надежда теперь рухнула.

Банкиры и монополисты тяжелой промышленности имели гораздо большее влияние на Саммерса, чем Уэст, хотя их партия сейчас занимала скамьи оппозиции. А еще более влиятельными были англичане, держатели ценных бумаг. Они не терпели убытков, а он, вопреки совместным усилиям Фрэнка Лэмменса, Пата Кори, Дика Лэма и всех его управляющих и бухгалтеров, ежедневно терпел урон. Доходы с его ипподромов и стадионов сократились наполовину. Политические связи почти ничего не приносили ему. Его влияние в парламенте штата Виктория через Неда Хорана, Алфи Дэвисона, Тома Трамблуорда и других и его неограниченная власть в некоторых пригородных муниципалитетах служили только средством сохранить свою империю. Для расширения ее требовалось больше.

Но они еще увидят, какая сила в руках у Джона Уэста и что он умеет применить ее. Он спасет Тэргуда и восстановит его в должности министра; мало того, он сделает его премьером.

Выйдя из конторы отца, Мэри пошла по Коллинз-стрит с намерением зайти в свое любимое кафе. По дороге она думала о том, что в письме Джона могло так рассердить отца? Вдруг до нее донеслось громкое нестройное пение, и она с изумлением увидела, что по улице, пересекавшей Коллинз-стрит, движется большая колонна людей. Они шли по четыре в ряд, и колонна, словно огромный безглавый дракон, растянулась во всю длину улицы и направлялась, извиваясь, в сторону Дома профсоюзов. Демонстранты несли красные флаги и плакаты, Мэри прочла надписи: «Долой систему пайков!», «Мы требуем работы, а не милостыни!»

Мэри внезапно почувствовала волнение. Когда демонстрация свернула на Коллинз-стрит, двое полицейских, стоявших на перекрестке, заметались, не зная, что предпринять.

Из нарядного магазина вышли две дамы, остановились возле Мэри, с ужасом глядя на демонстрантов.

— Бездельники, — сказала одна из них, — бездельники, которых водят за нос коммунисты.

Мэри с удивлением поймала себя на том, что ей хочется им ответить, но ответа не нашла. Она подошла к самому краю тротуара и со смешанным чувством страха, волнения и жалости, как завороженная, смотрела на идущих мимо людей. Возле нее появились мужчина и женщина, оба в потрепанной одежде.

— Это та демонстрация, о которой объявили на митинге безработных. Помнишь, Лиз, я говорил тебе, — сказал мужчина. — Надо мне присоединиться к ней.

— Ох, и не знаю, Тед. Добром это не кончится. В прошлый раз полиция напала на них. Лучше бы поискали работы.

— Какая там работа? Я-то разве не ищу работы? Видишь вон плакат. Они требуют положить конец системе пайков. Ты ведь тоже против нее? Маргарин вместо масла, дрянной чай, одна свечка, и все самое дешевое. И за это шесть шиллингов в неделю. За кого они нас принимают?

Один из демонстрантов, шедший с краю, крикнул: «Идем с нами, товарищ!» — и мужчина, увлекая за собой женщину, сказал: «Пойдем, пойдем, Лиз».

Они вышли на мостовую и влились в ряды демонстрантов. Женщина шла нехотя и словно стыдясь; она, видимо, была очень измученная и голодная. Мужчина шел бодрым шагом и даже пытался петь, но он явно не знал слов песни. Мэри заметила, что поет только половина демонстрантов и что многие держатся робко и неуверенно, очевидно впервые участвуя в демонстрации. Кое-где поющим подыгрывала губная гармоника.

Вдруг пение оборвалось. Все смолкло, и слышался только топот не в ногу идущих людей. Но вот впереди запели другую песню, и ее подхватывали ряд за рядом, пока наконец не запела вся колонна, из конца в конец.

Мэри не могла разобрать слов, кроме постоянно повторяющегося припева: «В единении наша сила». Эту песню, видимо, знали многие, и пение зазвучало громче, более внушительно и грозно.

Глядя на демонстрацию, Мэри начала понимать, почему с недавнего времени ее стало томить какое-то неясное беспокойство, безотчетный страх. Теперь она видела воочию, как бедняки отвечают на несправедливость, на пренебрежение к их нуждам.

О безработице Мэри Уэст до сих пор знала только то, что кратко сообщали газеты. Но однажды вечером, несколько месяцев тому назад, она стала свидетельницей сцены, вызвавшей в ней брезгливую жалость. С компанией друзей она вышла из дорогого кафе и направилась к театру. Проходя переулком позади кафе, она увидела человек десять оборванных мужчин, столпившихся у двери кухни около помоек. «Ждут, как бедный Лазарь, крох с господского стола», — подумала Мэри. Вопреки очевидности, ей трудно было поверить, что люди могут быть доведены до такого состояния, и она подошла ближе.

В эту минуту дверь кухни отворилась: на пороге показался человек в белом халате и вывалил отбросы в один из ящиков, стоявших по обе стороны двери, делая вид, что не замечает голодных людей.

Свет, просочившийся из раскрытой двери, осветил содержимое ящика. Здесь были листья салата, фруктовые очистки, всякого рода объедки. Это представляло собой какое-то отвратительное месиво, но люди, окружившие мусорный ящик, толкая друг друга, стали рыться в отбросах.

Словно загипнотизированная этим страшным зрелищем, Мэри подходила все ближе и ближе. Вдруг какой-то мужчина в длинном пальто без единой пуговицы, стоявший позади всех, повернулся к Мэри. Из-под низко надвинутой на лоб потрепанной шляпы на нее сверкнули гневные глаза, и хриплый голос произнес: «Ты чего тут смотришь?»

В этих лихорадочно горящих глазах она прочла стыд, безнадежность, отчаяние и превыше всего ненависть. Он ненавидел ее за то, что на ней дорогое платье и ценные меха, а он — в лохмотьях. Он не знал ее, но ненавидел за то, что она богата и только что съела сытный ужин, а он беден и ждет своей очереди порыться в отбросах.

Она повернулась и бросилась бежать, а ей навстречу уже шли ее спутники, удивленные, куда это она вдруг исчезла.

Всю ночь ей снились люди у мусорного ящика, и самый страшный сон был про человека с безумными глазами: в грязной лачуге он кормил голодных детей отвратительными объедками. И все время он не сводил с нее глаз.

После этого она много слышала и читала о том, что десятки тысяч людей терпят крайнюю нужду. В газетах писали о семьях, выброшенных на улицу и живущих в палатках или ночующих в железнодорожных вагонах на сортировочной станции; о людях, бредущих пешком или колесящих на расхлябанных машинах по всей стране в поисках заработка; они заходили поесть в трактир, а потом заявляли официанту, что у них денег нет — пусть он посадит их в тюрьму, а еще лучше пусть идет к премьеру Хорану и заставит его заплатить по счету. Мэри прочла о том, как безработный бросил кирпич в витрину магазина и спокойно попросил полицейского отправить его в тюрьму, потому что там его будут кормить, а о жене и ребенке пусть позаботится государство. Мэри стала ходить в город пешком через Керрингбуш, терзая себя зрелищем нищеты и страданий. Очереди за даровым супом, изможденные женщины, исхудалые мужчины, рахитичные, дрожащие от холода дети. Многие дома пустовали — а люди спали под открытым небом; фабрики закрывались — а люди сидели без работы; продовольствие выбрасывалось — а люди голодали!

И все время в этой накаленной атмосфере чудилась какая-то скрытая угроза. И вот они идут, бедняки, обездоленные, и поют песни возмущения и гнева!

Среди демонстрантов мелькали и женщины; как и мужчины, все они были в поношенной одежде. Мэри почти с радостью смотрела на эту армию, поднявшуюся со дна жизни, потому что до сих пор она не раз спрашивала себя: «Почему они мирятся с такими страданиями?»

Колонна остановилась в конце улицы, и демонстранты окружили здание казначейства; но все еще подходили новые и новые ряды оборванных людей; теперь они шли молча, слышался лишь гул голосов и топот ног по мостовой. На тротуарах стояли безмолвные толпы зрителей. Трамваи остановились, и водители тщетно давали звонок за звонком.

Мэри стала медленно пробираться к казначейству. Но толпа на тротуаре была слишком густа. Мэри сошла на мостовую и, придерживая шляпу, побежала к демонстрантам, плотной стеной с трех сторон окружавшим серое двухэтажное здание.

Повсюду были расставлены отряды полицейских, но они пока сохраняли спокойствие.

Мэри привстала на носки и увидела, что четыре человека под громкие приветственные крики подымаются по широкой каменной лестнице.

— Куда они идут? — спросила она.

— К Трамблуорду, — ответил ей один из демонстрантов.

— Зачем?

— Потребовать работы вместо милостыни и положить конец системе пайков.

— Системе пайков?

— Ну да, системе пайков, — нетерпеливо ответил он, удивляясь ее невежеству. — Мы хотим сами решать, на что расходовать свои жалкие гроши, мы не хотим, чтобы нам швыряли пайки со всякой дрянью. Но от разговора с Трамблуордом все равно толку не будет. В прошлый раз он двинул против нас полицию. Он угождает только Джону Уэсту и таким, как он. А еще называет себя лейбористом!

Трамблуорд. Да, это один из ставленников ее отца. Он несколько раз был у них в доме. Неужели у отца все помощники такие, как Трамблуорд?

Внезапно ее мысли были прерваны возникшей поблизости стычкой. Раздался возмущенный ропот. Мэри протиснулась поближе. Один из демонстрантов, рослый оборванный мужчина, крикнул полицейскому: «…Не советую особенно расходиться сегодня и размахивать дубинками. На этот раз — суньтесь только, мы вас в клочья разорвем».

Он оттолкнул полицейского, мешавшего ему пройти. К ним подошел другой полицейский и поднял дубинку, готовясь ударить. В толпе произошло движение: одни старались пробраться поближе, другие, напротив, отойти подальше. Дубинка уже была готова обрушиться на голову высокого мужчины, но протиснувшийся сквозь толпу сержант выбил дубинку из рук полицейского.

— С ума сошел?! — услыхала Мэри его крик. — Хочешь, чтобы нас всех растерзали?

На высокий выступ окна взобрался оратор. Демонстранты приветствовали его громкими криками. Оглядывая все густеющую толпу, Мэри подумала, что здесь, вероятно, собралось не менее десяти тысяч. Она стояла далеко от оратора, и до ее слуха доносились лишь обрывки фраз:

— …система пайков…

— …сила наша в единстве…

— …лейбористы предали нас.

Демонстранты, столпившиеся вокруг оратора, отвечали одобрительными возгласами.

Какой-то мужчина, стоявший рядом с Мэри, сказал:

— Коммунист… Слишком левый на мой вкус.

Кто-то возразил ему, и сразу разгорелся ожесточенный спор, грозивший перейти в драку.

Почти час Мэри Уэст ждала возвращения депутации, но она не появлялась. Толпа понемногу редела. То тут, то там слышалось пение, вспыхивали споры, а иногда даже потасовка. Наконец все стихло. Люди были слишком истощены и подавлены нуждой, чтобы сохранить надолго боевое настроение.

Мэри медленно побрела к трамвайной остановке. Она очень устала, ноги болели, но идти в кафе ей уже не хотелось. Ее трясло как в лихорадке, нервы ходили ходуном, мысли путались.

В тот же вечер дома за обедом она рассказала все, что видела, объяснила несправедливость системы пайков, заступалась за безработных. Нелли сказала, что ей очень жаль этих несчастных людей. Она слыхала, что в больнице святого Винсента одно время ежедневно выдавали более ста завтраков, но туда стало стекаться столько народу, что выдачу пришлось прекратить.

— Однако из беспорядка тоже ничего хорошего не выйдет, — заключила она.

Мэри хотела ответить, но Джон Уэст перебил ее:

— Их подстрекают коммунисты. Красные хотят революции. Нужно заставить всех работать. Добрая половина их так давно бездельничает, что они ни за что не станут работать, пока их кормят даром. Красных надо посадить в тюрьму, а остальных заставить работать.

— Но, папа, ты же сам говорил, что у тебя работает теперь на пятьсот человек меньше, чем обычно. А если и у других предпринимателей так, то где же людям найти работу?

— Оплата труда слишком высока, она не окупается. Нужно снизить ставки. Конечно, я против снижения заработной платы. Но мы должны вернуть страну к процветанию, иначе она будет разорена. А работу людям дать нужно. Пусть роют ямы и снова засыпают их.

— Но, папа, ведь они просят только, чтобы им немного увеличили пособие и…

— Если увеличить пособие, никто не захочет работать. И во всяком случае я не желаю, чтобы за моим столом моя родная дочь произносила коммунистические речи. Ты-то на что можешь пожаловаться? У тебя есть все, чего только можно пожелать. И не вздумай помогать бедным. Им только покажи дорогу — оберут до нитки. Я знаю, что говорю.

— Ах, папа, ты такой же, как и все богачи: ты не можешь понять, почему бедные жалуются, — горячо сказала Мэри.

Миссис Моран поспешила переменить тему, заговорив о предстоящем футбольном сезоне, и Джон Уэст стал рассказывать, что он видел тренировочную игру в Керрингбуше, что в тамошней команде появилось несколько способных молодых игроков и, по-видимому, она имеет шансы завоевать первенство.

Мэри больше ничего не говорила. Всю ночь она не сомкнула глаз, размышляя о том, что видела. А через две недели она прочла в газетах, что система пайков отменена и пособие увеличено на два шиллинга в неделю для семейных и пять пенсов за каждого ребенка. Мэри охватило радостное волнение. Ведь и она в какой-то степени принимала участие в демонстрации, вынудившей правительство принять срочные меры.

* * *

События, разыгравшиеся в первой половине 1931 года, еще усилили замешательство Джона Уэста.

Он уже не мог совершать ловкие финансовые операции, приносившие ему молниеносную наживу, которыми он всегда славился. Оставалось только, не давая передышки своим служащим во всех штатах, предотвращать крупные убытки и стараться изо всех сил, чтобы ущерб, причиненный ему кризисом, не превышал миллиона. У него даже вошло в привычку звонить своим служащим среди ночи, если ему в голову приходил какой-нибудь новый план.

Дома он стал придирчив, назойливо вмешивался во все семейные дела. Победа над сыном отчасти вознаградила его за неудачи в других областях. Разговор с сыном в Сиднее доставил Джону Уэсту почти садистскую радость. Джон-младший начал, как лев, а кончил, как ягненок. «Так, значит, сыну не нравится мой способ ведения дел, — рассуждал Джон Уэст, — он считает, что бывшие владельцы фирмы обмануты, он предпочел бы, чтобы его освободили от его обязанностей и разрешили жить по-своему? Ну, что же, я освобожу его от этих обязанностей, отправлю заведовать молочными в Брисбэйне. Самая подходящая для него работа». Только под самый конец, как водится, Джон Уэст подсластил пилюлю, ведь это для его же блага. С жиру бесится, как и остальные, — все досталось готовенькое.

Пока Джон Уэст прилагал отчаянные усилия к тому, чтобы положить предел убыткам, просьбы о помощи не прекращались. Он уже мнил себя всеобщим благодетелем, у которого выкачивают деньги все, кому не лень. Политические деятели, церковь, благотворительные общества теперь начали замечать, что у него труднее стало поживиться. Дошло даже до того, что он стал выходить из дому без мелких денег. Если к нему подходили на улице и просили подаяния, он говорил своему спутнику: «Дайте ему два шиллинга, у меня нет мелочи». Некоторое время эта уловка действовала успешно, но в конце концов Ричарду Лэму и другим надоело поддерживать популярность Джона Уэста за свой счет, и они в таких случаях стали отвечать: «У меня тоже нет мелочи».

В это лето родился так называемый «план премьера». Во время предварительных обсуждений и различных махинаций, закончившихся принятием его, Джон Уэст усердно следил за ходом событий и пытался влиять на них.

В январе премьер-министр вернулся из Англии. Архиепископ Мэлон и Джон Уэст тотчас же встретились с ним. Из слов Саммерса они поняли, что в Англии всячески старались польстить его тщеславию. Король сказал то, держатели ценных бумаг сказали это, английский премьер-министр — то-то и то-то. Когда архиепископ навел разговор на события, готовящиеся в Австралии, Саммерс заявил, что поддерживает предложения Нимейера и намерен созвать премьеров штатов для разработки общего плана экономии с целью сбалансировать бюджеты. Такая мера потребует жертв. Лейбористы подымут шум, но бывают времена, когда прежде всего нужно считаться с интересами государства, а не с интересами отдельного класса или партии. Архиепископ полностью с этим согласился и предложил во избежание неурядиц убрать из кабинета таких людей, как Эштон.

Джон Уэст тоже поддержал предложение Саммерса. Однако он был недоволен. Распоряжались держатели ценных бумаг, члены Правления Австралийского банка, за которыми стояли финансисты и магнаты тяжелой промышленности; до некоторой степени распоряжался и архиепископ, а он, Джон Уэст, которому лейбористская партия обязана своим нынешним положением, остался в стороне! Обозлившись, он потребовал, чтобы Саммерс вернул Тэргуду портфель, поскольку было очевидно, что правительство Куинсленда не намерено привлекать его к ответственности на основании раздутых обвинений правительственной комиссии. К его удивлению, Саммерс согласился. Премьер сказал, что верит в невиновность Тэргуда и нуждается в его помощи в предстоящем трудном деле. Тэргуда считают радикалом, и поэтому он может ослабить недовольство планом премьера внутри лейбористской партии.

Джон Уэст твердо решил поддержать Тэргуда и его проект добавочного выпуска бумажных денег. Он еще сделает Тэргуда премьер-министром!

В ближайшие месяцы, предшествовавшие принятию плана, премьеры штатов несколько раз совещались с Тэргудом и Саммерсом. Тем временем Джон Уэст заметил, что Тэргуд охладел к своему проекту. Он внес его в парламент, но сенат отверг его; то же сделала и конференция премьер-министров. В последнюю минуту, перед тем как был принят план премьера, Тэргуд представил проект правлению банка, но и там его отвергли. Тэргуд, казалось, вздохнул с облегчением. Почему?

Джон Уэст следил за развитием политических событий со все возрастающим недоумением.

Совещаниям премьеров, казалось, конца не будет. Премьеры-националисты охотно поддержали резкое снижение заработной платы, но премьер-лейбористы, а также Саммерс и Тэргуд держались уклончиво. Тэргуд и Саммерс делали вид, что у них нет никакого плана, затем Тэргуд посоветовался с комитетом экспертов при правлении банка и представил план, являвшийся по существу планом Нимейера. Исполняя обещание, данное Джону Уэсту, Тэргуд снова поднял вопрос о выпуске денег. Его поддержал Лейн, премьер Нового Южного Уэлса. Затем, когда Тэргуд пошел на попятный, тог внес свой план — «план Лейна», предусматривавший отказ от выплаты задолженности держателям ценных бумаг в Англии. План Лейна был отвергнут — видимо, Лейн представил его в расчете создать иллюзию, что он друг трудящихся. Кстати сказать, эта иллюзия сохранялась в течение многих лет, ибо Лейн упорно отрицал, что он голосовал за предложения Нимейера, в конце концов принятые премьерами штатов. На самом деле он деятельно поддержал этот план, который по сути дела в корне противоречил его собственному.

Когда согласованный план премьеров получил силу закона, в лейбористской партии произошел раскол. Рабочие были возмущены. Лейборист Хоран, премьер штата Виктория, проводил по всей стране через парламент новый закон, точно так же как националистские премьеры других штатов. Лейн попытался было для вида выступить со своим планом в Новом Южном Уэлсе, но был вскоре отрешен от должности губернатором штата.

Не успел Тэргуд провести новый закон через федеральный парламент, как ему и его соучастникам был предъявлен иск о возвращении денежных сумм, мошенническим путем полученных Мэлгарской компанией от правительства штата Куинсленд.

Тэргуд был потрясен, возмущен, напуган, но преисполнен решимости сопротивляться. Когда он открыл дверь Биллу Мак-Коркеллу, явившемуся к нему в Сидней, лицо его выражало непреклонную волю. Мак-Коркелл был бледен как мел и не скрывал своего страха. Он возвратился в Австралию полгода назад в надежде, что опасность миновала. Он совершил чудесное путешествие, побывал даже в России, и по возвращении прочел несколько лекций — и просоветских и антисоветских, в зависимости от состава слушателей. Когда один из его бывших коллег указал ему на такое явное противоречие, Большой Билл ответил: «Надо учитывать аудиторию, друг мой».

Тэргуд считал себя обманутым. Разве он не сделал все, чего от него требовали? Ясно — больше года они придерживали это дело, чтобы заставить его протащить план Нимейера! Жаль, что он не дрался более энергично за свой план выпуска денег, как обещал Джону Уэсту. Уэст никогда не предал бы его.

Была минута, когда Тэргуд чуть не взбунтовался. Представляя свой проект парламенту и затем конференции премьер-министров, он лишь втирал очки Джону Уэсту, но в последний раз, когда он обсуждал его с Джибсоном, председателем правления Австралийского банка, в нем взяли верх последние крохи его лейбористских принципов. И тут Джибсон, непреклонный и властный, сказал ему:

— Я думал, мистер Тэргуд, что такому человеку, как вы, которого я назвал лучшим финансистом Австралии, должна быть ясна несостоятельность этого плана.

Тэргуд долго смотрел на него, невесело рассмеялся и сказал: «Знаете ли, я должен хотя бы для вида поддерживать этот план ради своих сторонников».

Сначала собственные слова испугали Тэргуда. Но очень скоро он понял, что его будущее — в лагере богачей, что медленно, но верно он утратил все признаки левого деятеля.

— Я покажу этим негодяям, как предавать Красного Теда, — сказал Тэргуд Мак-Коркеллу, когда они сели.

Мак-Коркелл заговорил было о том, как бы ему снова скрыться, но Тэргуд разубедил его.

— Я сам хотел уехать, Мак, когда ты был в отъезде. Я начал уже переводить деньги в Америку, но председатель компании «Брокен-Хилл» сказал мне, что я могу не беспокоиться. Могу не беспокоиться! Нельзя верить этим мерзавцам, если только ты не такой же могущественный и богатый, как они. Но настанет день, когда и я буду таким. Вот увидишь. А помогать рабочим — за это никто тебе спасибо не скажет.

Весь вечер Мак-Коркелл выпивал по три стакана виски на каждый стакан, выпитый Тэргудом, он больше слушал, а сам почти ничего не говорил.

Вошла миссис Тэргуд и приготовила им ужин.

— Ну вот, Мэри, — сказал Мак-Коркелл слегка пьяным голосом, — большой путь мы прошли после Чиррабу, а к чему пришли?

— Да, Билл, и думается мне, мы тогда были счастливее.

Мак-Коркелл только собрался расчувствоваться, но Тэргуд перебил его:

— Как бы не так! Я принес себя в жертву ради лейбористской партии, а лейбористам плевать на это. Вздыхать о прошлом? Не поможет. Нужно драться! Завтра утром я лечу в Мельбурн — повидаться с Джоном Уэстом. Он обещал помочь мне, и я поймаю его на слове.

На следующий день Тэргуд имел беседу с Джоном Уэстом.

Джон Уэст уже давно убедился, что помощь людям, попавшим в беду, будь то преступники, бизнесмены, члены парламента или просто люди, ищущие работу, всегда окупается. Люди, обязанные ему, тем самым были в его власти. Но, прикинув, как дорого обойдется спасение Тэргуда, Джон Уэст сказал: — Я уже приводил вам слова покойного Дэви Гарсайда. Ну так вот, вас могут оправдать, если у вас хватит денег.

Тэргуд поспешил перебить его: — У меня есть немного денег, но если я все их ухлопаю на это дело, что станется со мной потом? Ведь я помог вам нажить не одно состояние. Вы сорвали изрядный куш на Чиррабу и Маунт-Айсе. А о Маунт-Айсе могут упомянуть. Нельзя предвидеть, что может всплыть в ходе разбирательства. А я всегда защищал ваши интересы в Куинсленде, и Мак-Коркелл тоже. Потом этот закон о таможенных тарифах. Думаю, что вы…

Вдруг Тэргуд обратил внимание на лицо Джона Уэста. Оно не выражало решительно ничего. Даже обычная злость, казалось, исчезла на мгновение. В течение нескольких секунд оба они не проронили ни слова.

— Послушайте! — заговорил Джон Уэст, почти не разжимая губ. — Мне надоело, что из меня вечно выкачивают деньги. За прошлый год я потерял почти миллион фунтов, и тем не менее все снова ждут от меня подачек. Не пугайте меня Маунт-Айсой. Это дело я беру на себя. Деньги у вас есть, и гораздо больше, чем вы признаете. Вы заплатите половину, в противном случае я не пошевелю и пальцем. Я собираюсь в Брисбэн. У меня там дело — националистское правительство хотело прикрыть мои бега, издав закон, запрещающий устройство рысистых испытаний в коммерческих целях, но я создал некоммерческую организацию, так же как я это сделал в Виктории. В Брисбэне я похлопочу за вас и Мак-Коркелла, но вам придется выложить половину необходимой суммы. А это может стоить многих тысяч. Мне лично наплевать, упрячут ли Гаррарди и Рэнда в тюрьму на всю жизнь или нет. Будь они осторожнее, этого не случилось бы!

— У Мак-Коркелла есть немного денег, но все они вложены в ценные бумаги — бережет про черный день. Все наличные деньги он израсходовал на свою поездку. Я сам оплачу половину.

Через неделю начался процесс. Первые несколько дней Джон Уэст провел в Брисбэне. Один из его подручных «поладил с присяжными» настолько успешно, что даже сам Дэвид Гарсайд был бы доволен. Действовали наверняка. Присяжные были тщательно подобраны. На ночь им разрешали возвращаться по домам. Старшине присяжных, которого Тед Тэргуд знал лично, было уплачено пятьсот фунтов, а каждому из присяжных по сто за решительный вердикт «невиновны».

Судья — дородный, общительный весельчак, большой любитель выпить, женившийся на официантке, которая уверила его, что ждет от него ребенка, — весьма легкомысленно относился к жизни и к правосудию. Уговорить его оказалось так же легко, как и старшину присяжных. Судья тоже хорошо знал Тэргуда — ему он был обязан своим назначением на эту должность.

Хотя Тэргуд и говорил, что судья проявит «благоразумие», Джон Уэст все же сомневался в этом. Он считал, что судьи редко берут взятки наличными, предпочитая беспристрастно применять пристрастные законы. Но все же он нанес судье визит.

Судья сказал, что он рад бы помочь, но доказательства, представленные правительственной комиссией, весьма неблагоприятны для обвиняемых и влиять на судебное разбирательство с целью добиться оправдания было бы крайне рискованно.

— Они невиновны. Это политический процесс, — убежденно заявил Джон Уэст, — и если они будут оправданы, даю вам слово, что вы будете назначены членом верховного суда.

— Это очень любезно с вашей стороны, мистер Уэст, — ответил судья. Но поскольку он слышал, что Тэргуд готов купить оправдание за любую цену, он хотел за свои услуги получить более существенную награду. — Видите ли, если защитникам и обвиняемым не удастся опровергнуть все многочисленные улики, собранные против них…

— У них лучшие защитники, каких только можно достать за деньги. — Джон Уэст не отрывал глаз от лица судьи, пытаясь прочесть его мысли, точно так же как в те далекие времена, когда он бросил золотой констеблю Брогану. Вдруг он быстро вытащил из кармана толстый конверт. — Впрочем, я пришел к вам не для того, чтобы обсуждать предстоящий процесс.

Джон Уэст положил конверт на стол. — Я давно собирался, лично от себя, преподнести вам скромный подарок в три тысячи фунтов в знак благодарности за то высокое сознание гражданского долга, которое вы неизменно проявляете при исполнении ваших обязанностей.

Судья отвел глаза.

— До свиданья, ваша честь. Да, еще один маленький пункт. Я не хочу, чтобы на суде упоминались рудники Маунт-Айса или то обстоятельство, что я интересовался Мельбурнской компанией, которая задержала выплату арендной платы.

— Понятно, мистер Уэст. Передайте Тэргуду, чтобы его адвокат зашел ко мне завтра вечером. Это трудное дело, очень трудное.

Когда Джон Уэст ушел, судья налил себе шотландского виски, выпил, налил еще и только после этого вскрыл конверт; он дважды пересчитал бумажки, бережно и любовно касаясь их пальцами.

Доктор Дженнер готовился к судебному процессу с более спокойным сердцем, чем к расследованию правительственной комиссии. Тогда он не хотел стать в руках крупных капиталистов орудием, которое они могли бы использовать против лейбористского правительства. Теперь ему было безразлично, приведет ли это к падению правительства или нет. Он не видел ничего хорошего в дальнейшем пребывании Саммерса у власти. Саммерс сделал все, чего требовали от него отечественные монополии и английские держатели ценных бумаг. И все это сошло ему с рук, тогда как аналогичные меры, проведенные националистами, привели бы чуть ли не к революции.

Но и на суде, так же как и в правительственной комиссии, Дженнер решил говорить только о мошенничестве. Он считал, что было бы недостойно упоминать о слухах, которые доходили до него в Кэрнсе и других местах.

По мере того как шло судебное разбирательство, Дженнер начал подозревать заговор. Уж очень судья старался проявлять беспристрастие по пустякам, как это всегда делают пристрастные судьи. Кроме того, чувствовалось, что ему заранее известна тактика защиты. Факты, которые год тому назад привели к убийственному заключению, сейчас представлялись в несравненно более невинном свете.

Папки с материалами о налогообложении мэлгарского синдиката, служившие важными уликами во время работы правительственной комиссии, исчезли. Один из докладов самого доктора Дженнера, копии которого у него не сохранилось, тоже исчез.

Тэргуд и Мак-Коркелл отказались дать устные показания на суде. По правилам судебной процедуры это было дозволено. В письменных показаниях Мак-Коркелл признал, что владеет акциями рудников, и отметил, что никогда не отрицал этого.

Тэргуд признал, что получал чеки на крупные суммы от Мак-Коркелла, но отказался сообщить, для чего они предназначались. Рэнд заявил, что передавал акции Гаррарди и Мак-Коркеллу «по дружбе», но ему не было известно о каком-либо отношении Тэргуда к рудникам.

После одного из заседаний суда Тэргуд подошел к Дженнеру и сказал ему с насмешкой: — Ну вот, Дженнер, вы пытались погубить меня за то, что я выгнал вас из партии. Вы встали на сторону националистов, как я и ожидал. Но ни вы, ни ваши националисты не добьетесь своего.

— Какой же вы наглец, — ответил доктор Дженнер. — Это вы работали на крупный капитал последние два года.

Когда вызванный в качестве свидетеля доктор Дженнер начал отвечать на вопросы и ссылаться на свои доклады правительству, он с досадой заметил, что его словам уделяют мало внимания. Он сообщил о предложении Рэнда выделить ему четвертый пай и о том, что Тэргуд пытался заставить его переделать свой доклад, а потом уволил с должности.

Доктор Дженнер до конца жизни не забыл перекрестного допроса, которому его подверг адвокат Тэргуда. Отмахнувшись от утверждения Дженнера, что аренда и субсидии были получены мошенническим путем, адвокат начал задавать доктору вопросы о ценности рудников. Доктор Дженнер заявил, что в тот момент, когда Рэнд сбывал их, ценность рудников была лишь потенциальной и что суть дела заключается в том, каким образом правительство было обмануто Рэндом, его партнерами и Гаррарди, который управлял заводом в Чиррабу.

— Но ведь рудники стоили сорок тысяч франков. Согласно одному из ваших собственных докладов, они содержали на триста тысяч фунтов стерлингов цинка.

— Да, но, во-первых, синдикат завладел чужими участками, а во-вторых, уже получил субсидию в тринадцать тысяч фунтов, в которых ему нечем было отчитаться. Правительству пришлось бы выкачивать воду из шахт и переоборудовать их…

— Я хотел бы знать, — вмешался судья, — можете ли вы помочь мне и присяжным, сообщив нам, какова была ценность этих рудников? Если бы вы рекомендовали правительству приобрести эти рудники, сколько вы предложили бы ему заплатить за них?

— Я не рекомендовал правительству приобрести их.

Следующий вопрос задал опять защитник Тэргуда. — Вы рекомендовали конфискацию вместо покупки?

— Совершенно верно.

— Конфискация! Это же испытанная советская система! Значит, вы явились ярым сторонником советской системы контроля над рудниками.

— Тогда она не была известна как советская. В то время у нас еще мало что было известно о советской системе.

— В девятнадцатом году вы проповедовали кооперативную, или советскую, систему горного дела.

— Я высказался за передачу управления в руки самих рабочих.

— Это и есть советская система.

— Да.

— Я полагаю, что в то время вы глубоко верили в растущую мощь советской системы в России?

— Да, я верил и верю до сих пор.

— Вы член коммунистической партии?

— Нет, но я сочувствую ее целям. Однако я не вижу, какое отношение…

— Хорошо. Вы понимали в то время, что восстановление завода в Чиррабу создаст возможность для разработки обширных свинцовых месторождений в северной части штата Куинсленд.

— Да, таково было мое мнение. Я и сейчас его придерживаюсь.

— …и что руда на завод в Чиррабу должна доставляться главным образом с мэлгарских рудников.

— Да, но…

— Свидетель, будьте любезны ограничиться ответами на вопросы, — перебил его судья.

— И вы считали, что если правительство возьмет в свои руки рудники, то оно сможет с выгодой эксплуатировать их?

— Да.

— Больше вопросов не имею, ваша честь.

Процесс длился еще несколько дней. В конце концов присяжным был представлен список в двадцать пять вопросов. Присяжные ответили на все вопросы в пользу обвиняемых. В записи прихода мэлгарских рудников прибавилась новая статья — восемнадцать тысяч фунтов судебных издержек, оплаченных налогоплательщиками штата Куинсленд. Завод бездействовал, рудники напоминали два огромных колодца, наполненных водой, оборудование и механизмы ржавели под тропическими ливнями северных районов. Так продолжалось почти десять лет, пока Джордж Рэнд не извлек из них пользу для себя, разобрав металлическое оборудование и отправив его в качестве железного лома в Японию. В конце концов очередное лейбористское правительство штата Куинсленд с большим убытком для себя продало рудники дочерней компании мощного концерна «Брокен-Хилл».

Высокую, сгорбленную фигуру седого как лунь доктора Дженнера нередко можно было видеть на улицах Брисбэна или в различных пунктах его любимого Севера, но теперь это был человек без цели в жизни. Даже его дети, при всей их любви и уважении к нему, начали поговаривать: «Наш старик со странностями — смертельно ненавидит Тэргуда и только и говорит что о Чиррабу, жемчужине Севера».

* * *

Джон Уэст не удивился, когда в конце года правительство Саммерса пало. Уже несколько месяцев назад оно раскололось на отдельные группировки. Лайонс со своими сторонниками вышел из лейбористской партии и основал лигу «Все для Австралии». Группа Лейна создала свою фракцию в палате представителей. Эта фракция и вызвала министерский кризис. На заседании палаты один из членов парламента внес предложение прервать сессию и обсудить обвинение против Тэргуда, вновь восстановленного на посту министра финансов.

Видимо, опасаясь, что партийная машина Лейна в штате Новый Южный Уэлс нанесет ему поражение на выборах, Тэргуд постарался обеспечить себе избрание обычным для него способом. Он направил в избирательный округ своих агентов, которые обещали за счет двухсот пятидесяти тысяч фунтов, ассигнованных федеральным парламентом, устроить на общественные работы всех, кто поддержит Тэргуда на выборах. Член парламента, внесший предложение, представил данные под присягой письменные показания избирателей, к которым обращались агенты Тэргуда.

Члены правительства, уже привыкшие к нападкам группы Лейна, не придали делу особого значения. «Новый трюк Лейна», — говорили они.

Предложение было поставлено на голосование. Парламентский организатор оппозиции носился по коридорам, созывая националистов. Предложение было принято тридцатью семью голосами против тридцати двух.

В тот же вечер Джеймс Саммерс, с таким триумфом вступивший в Канберру два года назад, получил у генерал-губернатора согласие на роспуск парламента и стал ожидать выборов, уже не сомневаясь, что они неизбежно приведут к сокрушительному поражению.

Джон Уэст слышал, что накануне выборов Лайонс совещался с представителями деловых кругов в здании газетного концерна Маркетта. Лайонс поставил им жесткие условия: положение лидера в новой «Объединенной партии Австралии». Жалованье пять тысяч фунтов. В случае его смерти — солидная пенсия от государства для вдовы. Условия были приняты, и Лайонс вслед за Хьюзом переметнулся к консерваторам. Консервативная партия еще раз переменила название и, одержав победу на выборах под маркой «Объединенная партия Австралии», пришла к власти.

* * *

После того как результаты выборов были объявлены, Фрэнк Эштон выступил с краткой речью.

— В условиях сокрушительного поражения лейбористов, — сказал он, — я горжусь тем, что прошел голосами избирателей, оказавших мне предпочтение.

Выйдя из зала, Эштон медленно побрел по улице — седой, сгорбленный, шаркающий ногами старик.

Его догнал молодой парень, член местной лейбористской организации. Они прошли шагов сто по залитой солнцем улице, прежде чем Фрэнк Эштон заметил его присутствие.

— Нет, друг мой, нас высекли — и по заслугам.

— Я бы не сказал, что по заслугам. А теперь рабочие будут выданы на милость хозяевам.

— Так было и в последние два года. Никто не знает этого лучше, чем я.

— Но…

— Никаких но, Лес. Вот скажи мне: почему ты в лейбористской партии?

— Ну, потому… чтобы добиться социализма для рабочих.

— Чтобы добиться социализма для рабочих? Ну так слушай, я расскажу тебе одну историю. Когда лейбористская партия только образовалась, ее зачинателей преследовали обе другие партии, либеральная и консервативная, называя их опасными агитаторами. Не так ли?

— Так.

— Ну, так вот. Тогда консерваторы были реакционерами, а либеральная партия — прогрессивная. Затем либералы стали реакционерами, а лейбористы — прогрессивными. Правильно?

— Да.

— Слушай дальше. Теперь, и очень скоро, — может быть, я еще доживу до этого, — лейбористы станут реакционной партией, а коммунисты прогрессивной. Вот почему я собираюсь отойти от политики, и как можно скорее.

Спутник Фрэнка Эштона молчал, словно не желая отказываться от последних остатков веры в лейбористскую партию.

— Ты цепляешься за иллюзии, — продолжал Эштон. — Не делай этого. Я сам слишком долго за них цеплялся и только понапрасну растратил свою жизнь. В период нашей борьбы против плана премьера и против запрета, наложенного лейбористской партией на так называемые прокоммунистические организации, я выступал за создание объединенной организации рабочих, куда вошли бы профсоюзы, социалисты, ИРМ, коммунисты и лейбористы. Ну так вот, это была моя последняя иллюзия. Больше их у меня нет.

— Но коммунисты не пользуются поддержкой.

— Было время, когда и лейбористы не пользовались поддержкой.

Они остановились на перекрестке, еще немного поговорили, и спутник Эштона сказал: — Мне на ту сторону.

— Желаю удач, — сказал Эштон, пожимая ему руку, — и помни, что я тебе сказал. Если ты стремишься к социализму, а не к парламентскому креслу, то ты избрал не ту партию. Лучше иди к коммунистам. Будь здоров. Я здесь сяду на трамвай.

— Я и так работаю с коммунистами. Вот и сейчас иду в клуб. Там будет собрание безработных.

— Вот как? Мне бы хотелось сказать им несколько слов и поблагодарить их за мое избрание.

— Пожалуй, я мог бы это устроить. Но там будет много коммунистов, а ведь коммунисты официально не выдвигали вас. Они предоставили это решать избирателям.

— Ну и что же, я получил большинство их голосов, а это главное. Я бы хотел поблагодарить их и выразить им свое сочувствие. Сказать им, что я всегда был с ними.

— Хорошо, — нерешительно ответил Лес. — Я посмотрю, что можно будет сделать.

Они пересекли улицу и вошли в небольшое ветхое здание. Эштон последовал за своим спутником в большую комнату, где стоял стол, несколько стульев и деревянные скамьи. По стенам висели плакаты с лозунгами и фотографиями, среди них портрет Ленина. Позади комнаты находилась кухня; там раздавали обеды безработным. Это было местное отделение организации безработных, ставившей себе целью оказывать помощь безработным, объединять их и бороться против выселения за невзнос квартирной платы.

Около пятидесяти бедно одетых людей разместились на скамьях перед столом, за которым сидели двое мужчин.

Один из сидящих за столом сказал:

— Мы не начинали, Лес, тебя ждем.

— Простите, что опоздал.

Он подошел к столу и посовещался с обоими мужчинами. Они, видимо, колебались; но вот один из них поднялся и сказал:

— Товарищи, мистер Эштон, член парламента от нашего избирательного округа, хотел бы выступить перед нами до того, как мы начнем. Пройдите, пожалуйста, сюда, мистер Эштон.

В комнате поднялся приглушенный шум голосов. Фрэнк Эштон подошел к столу, положил на него шляпу и приготовился говорить.

Вдруг он заметил, что дрожит. Давно уже он не волновался перед выступлением.

— Товарищи, я попросил разрешения сказать вам несколько слов, потому что душой я с вами. Я горжусь тем, что одержал победу благодаря голосам коммунистов, потому что я верю в то, что коммунизм…

Эштон говорил и в то же время с ужасом замечал, что не встречает отклика в слушателях, что они настроены враждебно.

— …лейбористы потерпели поражение, потому что не оправдали надежд рабочих. Но какой смысл для рабочих в том, что они прыгнули из огня да в полымя, поставив у власти националистов?

Вдруг один из слушателей в заднем ряду, высокий изможденный мужчина, крикнул:

— Теперь мы по крайней мере знаем, что имеем дело с мерзавцами.

Богатый ораторский опыт Фрэнка Эштона изменил ему. Он смешался и чувствовал себя беспомощным, словно новичок. Он смотрел на прервавшего его, не зная, что ответить.

— Но, мой друг, — наконец пробормотал он. — Я не… то есть, я хочу сказать, что рабочие должны…

— Какое вам-то дело до рабочих! — не унимался тот же голос.

Лес был смущен и расстроен тем, что подверг свой кумир такому унижению. Председатель тоже растерялся. Он надеялся, что Эштона выслушают по меньшей мере вежливо. Враждебные выкрики безработного разожгли гнев рабочих, до сих пор слушавших с молчаливым недоверием.

— Да! — закричал другой, вскакивая на ноги. — Вы эксплуататор дешевого колониального труда.

— …и приятель миллионера Джона Уэста. Поезжайте лучше обратно на Новую Гвинею, — пронзительно закричала одна из немногих присутствовавших женщин.

Эти люди были настроены далеко не примирительно: Эштон — лейборист, а лейбористы предали их. И со всех сторон на него обрушились враждебные выкрики. Председатель стоял с поднятой рукой, безуспешно призывая собрание не шуметь и дать оратору высказаться.

На Фрэнка Эштона жалко было смотреть.

— Вы должны выслушать меня, — сказал он. — Я знаю, что слишком часто шёл на компромисс, и впредь это будет мне уроком. В душе я всегда был верен своим социалистическим принципам. А теперь я…

— Расскажи об этом Джону Уэсту!

— Поезжай обратно на Новую Гвинею, на свои прииски.

— Я поехал на Новую Гвинею только для того, чтобы поправить свое здоровье, — с жаром воскликнул он.

В ответ раздался взрыв смеха. Вдруг кто-то запел «Интернационал», и почти все подхватили гимн:

Вставай, проклятьем заклейменный, Весь мир голодных и рабов! Кипит наш разум возмущенный…

После безуспешных попыток перекричать их Фрэнк Эштон неверными шагами направился к двери. Лес также попытался обратиться к собравшимся. Председатель взял шляпу Эштона и побежал за ним.

— Вы забыли шляпу, — сказал он смущенно. — Не принимайте этого слишком близко к сердцу. Большинство этих людей не члены коммунистической партии. Они много выстрадали…

Фрэнк Эштон схватил свою шляпу и выбежал на улицу, ничего не видя перед собой. Если бы только они могли понять, думал он. Но все бесполезно. Для них ничего невозможно сделать. Конец! Он пожертвовал лучшими годами своей жизни ради иллюзии; теперь по крайней мере он немного отдохнет!

Он брел к дому, не разбирая дороги. Его освистали — его, Фрэнка Эштона, который почти один боролся против предательства Саммерса и Тэргуда, который внес предложение о роспуске парламента, для того чтобы завоевать большинство в сенате; его вышвырнули из кабинета за то, что он оставался там единственным левым министром и всеми силами боролся против плана премьера. Освистали его, а не Саммерса.

Правление Австралийского банка распоряжалось правительством в интересах крупных капиталистов. Рука Нимейера дергала за ниточки, на которых плясали предатели-марионетки. Саммерс, тщеславный, благочестивый, неумный, был словно воск в их руках. Другое дело Тэргуд: он все понимал, но обманщик в нем всегда брал верх. Хорошо хоть то, что рабочие вышвырнули Тэргуда и провели одного из группы Лейна.

Демагог Лейн нанес последний удар, но какой в этом был смысл? Какой смысл стрелять в полусгнивший труп? Поддерживать Лейна случалось и Фрэнку Эштону. Ну что же, он был только один из тысяч обманутых. План Лейна. План Тэргуда. Такой план, этакий план… Любой — лишь бы он не предусматривал никаких действий со стороны рабочих. Рабочих! Это все равно несбыточно. Целых два года он наблюдал, как рабочие сносили любые издевательства. Их обманули, предали, а они безропотно терпели. Презрение Фрэнка Эштона к правительству Саммерса обратилось сначала против него самого и наконец против рабочих.

Он шел как слепой, натыкаясь на людей. Слезы застилали ему глаза.

Его освистали, оскорбили. Это конец!

Придя домой, он сел за стол в своем кабинете, взял перо и бумагу. Он напишет Гарриет. Перо быстро забегало по бумаге.

«Дорогая моя Гарриет!

Ну вот нас и прогнали в шею. Это следовало ожидать. Путь лейбористов — это путь правых. Так о чем же горевать? Сегодня между лейбористской партией и ее противниками разница лишь в ярлыке.

Если мне суждено еще пожить на свете, я изложу на бумаге те свои мысли, которые я не дерзал высказывать в последние годы. А сейчас я хочу только покоя. Я буду жить тихо, так тихо, что люди, быть может, подумают, что я уже умер, — им будет все равно.

Я стар и болен. На закате жизни я лишился надежд. Марта все такая же, а сыновья по-прежнему холодны ко мне.

Тоска и скорбь — вот все, что у меня осталось… если не считать того, „что могло быть с тобой“.

Прощай, дорогая Гарриет.

Тебе я могу сказать: „Фрэнк Эштон стыдится самого себя“».

Эштон отбросил перо, написал адрес, заклеил конверт и сунул его в карман, чтобы вечером отправить.

Он подошел к дивану, стоявшему у окна, и тяжело опустился на него. Здесь, в этой комнате, он беседовал с Перси Лэмбертом и с Джоном Уэстом. Тот день решил его судьбу. Фрэнк Эштон, всегда сидевший между двух стульев, отказал им обоим.

Здесь же он написал свою «Красную Европу». Эштон поднялся, достал книгу с полки и стал медленно перелистывать ее.

Перевернув последнюю страницу, он прочел конец:

«Капитализм, трепеща от страха, прислушивается к барабанному бою армий Революции. Звуки барабанов становятся все громче и громче, армии подходят все ближе и ближе».

Мысли его снова обратились к собранию безработных. Они бросили ему в лицо слова «Интернационала», чтобы выразить ему свое презрение.

Лицо его исказилось от боли, и он заплакал. Вдруг он вскочил, резким движением бросил книгу в угол, и плач его сменился истерическим смехом.

Приоткрывшая дверь Марта увидела, что он стоит посреди комнаты и смеется как помешанный.

Изможденная, сгорбленная, вся в морщинах, она смотрела на него с удивлением и злостью.

— Что с тобой? Опять стал пить?

Он перестал смеяться и повернулся к ней. Его взгляд испугал ее, и она попятилась к двери.

— Нет! — крикнул он. — Я бросаю политику. Я собираюсь стать капиталистом, и это смешит меня. Я стану паразитом и наживу кучу денег. Кучу денег, слышишь? Я стар и болен, я продаюсь, чтобы нажить кучу денег! И это меня смешит.

Она глядела на него во все глаза, ничего не понимая, потом вышла, прикрыв за собой дверь.

Он схватился за голову, бросился на диван и разрыдался.

Дверь снова отворилась, и в комнату заглянул его старший сын.

— Что с тобой?

Фрэнк Эштон поднял глаза.

— Ничего, сынок, — сказал он, успокаиваясь. — Просто я уже стар и больше не могу бороться.

Сын пожал плечами и притворил дверь.

* * *

Поражение лейбористов повергло Джона Уэста в состояние какой-то смутной подавленности. Он занимался делами по инерции, не видя перед собой никакой цели.

Однажды утром, вскоре после выборов, Джон Уэст, без особого интереса разобрав почту и продиктовав несколько писем, послал за своим братом Джо. Тот, как всегда, запоздал.

Джо выглядел гораздо старше его. Хотя Джону Уэсту исполнилось уже шестьдесят два года, он был опрятным и подтянутым. Долгие годы уверенности в своих силах помогли ему сохраниться. А Джо стал ленив и опустился. Он ссутулился и сильно постарел; лицо обрюзгло и покраснело, нос распух.

— Когда я говорю десять часов, я имею в виду десять часов, — а не двадцать минут одиннадцатого, — резко сказал Джон Уэст.

Джо ничего не ответил и спокойно уселся в кресло. Он смотрел на своего могущественного брата с насмешливым удивлением, словно ему не верилось, что мальчишка, с которым он когда-то играл на задворках Кэррингбуша, превратился в человека, внушавшего всем уважение и трепет. Отношения братьев были самые холодные, и семьи их не общались между собой. Ричард Лэм говорил, что Джо единственный человек, который видит своего брата насквозь. Джон Уэст сам себе удивлялся, почему он терпит Джо, хотя тот не проявляет ни способностей, ни интереса к работе. А теперь еще Годфри Дуайр пожаловался, что Джо сильно пьет и совсем забросил работу на ипподроме.

— Пусть постарается поменьше пить и займется делом. Джон Уэст заявил Джо, что недоволен им-Из того, что ты мой брат, еще не следует, что ты можешь получать деньги и ничего не делать.

Джо все еще улыбался.

— Как-никак я помог тебе сколотить первый миллион, — сказал он.

— Ты свое получил.

— Да получил, и дальше буду получать.

— Не будешь работать — ничего не получишь.

— Не ломайся, Джек, я слишком хорошо тебя знаю. Никогда ты не допустишь, чтобы про тебя говорили, что ты уволил родного брата.

— Не испытывай мое терпение.

— Да брось ты, не запугаешь.

Нарочитая невозмутимость Джо обозлила Джона Уэста.

— Слушай! Ты бездельник и пьяница! Ты не работаешь, а я содержу и тебя, и твою семью. Так вот мое последнее слово: или бросай пить и принимайся за работу, или убирайся вон!

Улыбка сбежала с лица Джо.

— Что ты, Джон? Ведь я старик.

— Ты моложе меня. Просто ты слишком много пьешь. Брось пить и займись делом. Если я еще раз услышу, что ты пьешь или плохо работаешь, выгоню в два счета, понятно?

Джо медленно поднялся. С Джона станется уволить его. А что он тогда будет делать? Ничего он не умеет. Джо повернулся и пошел к двери.

— Хорошо, — сказал он.

Джон Уэст не испытывал никакого удовлетворения от своей победы над братом. Он чуть было не вернул его, но тут же раздумал. Никогда нельзя признавать, что ты неправ! А в сущности, что за беда, если бы старина Джо продолжал лентяйничать?

В тот же день у Джона Уэста состоялось весьма любопытное свидание. Некий Бейнтон, отпрыск одного из самых влиятельных семейств в Австралии, позвонил Джону Уэсту и попросил принять его. Что ему нужно?

Бейнтон оказался чрезвычайно элегантным молодым человеком.

— Я уверен, мистер Уэст, — сказал он весело, — что вы очень удивлены моим визитом.

Джон Уэст холодно посмотрел на него и ничего не ответил.

— Ничего, если я закурю? Спасибо. Разрешите вам сказать, мистер Уэст, что я до некоторой степени паршивая овца в нашем семействе. Кризис крепко стукнул меня, и, откровенно говоря, мне нужны наличные деньги. Сто тысяч фунтов.

Джон Уэст выслушал посетителя молча, ничем не выдавая своего изумления.

Наступила длительная пауза, и Бейнтон несколько утратил самоуверенность. Затем Джон Уэст заговорил:

— Сто тысяч — большие деньги, мистер Бейнтон. Но я не сомневаюсь, что ваш банкир может предоставить вам эту сумму.

— Вы же знаете, каково сейчас положение банков.

— А ваши родные? Ваш отец, дядья, братья? Неужели они вам не помогут?

— Я не хочу, чтобы они знали о моих стесненных обстоятельствах, пока в этом нет крайней необходимости. Я предпочел бы обойтись без них. Мне страшно даже подумать, что они скажут, если узнают, что я пришел к вам.

Бейнтон прикусил язык, но было поздно.

— А чем же я нехорош? — рассердился Джон Уэст. — Мои деньги чистые, и у меня несколько миллионов. Я знаю, меня не пустили бы в ваши клубы или на официальный прием, но у меня больше власти, чем у них всех вместе взятых.

— Вы ошибаетесь, мистер Уэст. Вы один из самых богатых и влиятельных людей в Австралии — вы лично. Но подлинной властью обладают лишь крупные финансовые концерны. Поверьте мне, я знаю.

— Я провожу своих людей в парламент, и они делают то, что я велю, — настаивал Джон Уэст с видом упрямого ребенка. — Лейбористская партия в моих руках.

— Они тоже проводят своих Людей в парламент, мистер Уэст, и всегда распоряжаются той партией, которая находится у власти. Последние два года доказали это. Они контролируют банки и тяжелую промышленность. Они хозяева страны.

— Банки контролируют евреи!

— Не верьте этому, мистер Уэст. Самые могущественные люди в нашей стране — почтенные пресвитерианцы. А евреев они не принимают даже в Мельбурнский клуб.

Заметив, что Джон Уэст хмурится все сильнее, Бейнтон поспешил изменить тон.

— Но все это лишь досужие размышления, мистер Уэст. Во всяком случае, можете мне поверить, о вас очень много говорят. Таинственный Джон Уэст. Человек, который начал с тотализатора в Керрингбуше и кончил крупным бизнесом.

Против обыкновения, Джон Уэст поддался на лесть.

— Человек, проделавший тяжелый путь, всегда отзывчивей других, — сказал он. — Каковы ваши условия?

Сговорившись быстро, Джон Уэст вызвал бухгалтера, и сделка тут же была заключена. Деньги верные — Бейнтон обладал миллионным состоянием.

Джон Уэст был удивлен, что эта встреча не оставила в нем удовлетворения. Да и то сказать, Бейнтон с легкостью погасит долг, когда его дела поправятся.

К концу дня Джон Уэст почувствовал утомление. Он позвонил Кори и попросил подвезти его до дому. Последнее время ему стало тяжело ходить пешком. Сказывались последние два года. Он ни разу не отдыхал за те тридцать лет, которые прошли со времени его свадебной поездки. Кори посоветовал ему совершить путешествие вокруг света, но Джон Уэст ответил: «Если я уеду отсюда и брошу все дела, то не буду знать, куда девать себя».

В этот вечер Джон Уэст, наспех пообедав, ушел в гостиную — он ждал гостей.

Он развернул вечернюю газету. Изнасилование. Убийство. Самоубийство. Волнения безработных. Кто-то пишет, что процветание вот-вот наступит. Все возлагают надежды на нового премьер-министра.

Джон Уэст начал читать спортивную хронику, но тут у парадной двери раздался звонок.

Явился Роберт Ренфри — новый мэр Керрингбуша. Ренфри невероятно гордился своим положением, не понимая, до какой степени он смешон, и не видя, что все над ним потешаются. Но Джон Уэст отлично умел использовать его жадность и природное чувство интриговать.

Ренфри закурил сигару и сказал:

— Я зашел обсудить кое-какие дела, Джек. В будущем месяце в Северном Уорде предстоят выборы.

Джон Уэст выслушал его без особого интереса и дал несколько советов.

После этого Джон Уэст провел своего гостя в музыкальную комнату, где собрались Нелли, миссис Моран, Мэри и Джон. Джон Уэст любил иногда вводить Ренфри и других посетителей того же сорта в круг своего семейства. Его забавляла мысль, что присутствие таких людей шокирует его добропорядочных домочадцев. Но что касается Ренфри, то Джон и миссис Моран находили его только забавным.

Сегодня Джону вдруг захотелось вспомнить старую шутку, которую Мак О’Коннелл в былые времена разыгрывал с Ренфри. Кстати сказать, это была единственная шутка, которую Джон Уэст позволил себе за всю жизнь. Когда-то, много лет назад, он повторил ее при детях, и они хохотали до упаду.

— У тебя кривые очки, Ренфри, — довольно вяло проговорил Джон Уэст.

Ренфри, доверчивый, как ребенок, снял очки и ответил:

— Нет, Джек, просто они так сделаны…

На этот раз шутка успеха не имела — один только Джо засмеялся.

Джон Уэст нахмурился и ушел в гостиную.

Он пытался снова заняться газетой, но почувствовал себя усталым. Его не столько тревожило положение лейбористского правительства, сколько его собственная неспособность влиять на него. Правительство Саммерса раскрыло ему глаза на то, что его власть далеко не безгранична. Подумать только — Саммерс давно назначил генерал-губернатором Айзекса, того самого Айзекса, который подготовил первый законопроект, направленный против его тотализатора! А план премьера? Теперь он сам верил, что этот план выведет страну из кризиса, но ведь утвердили его другие люди, более могущественные, чем он.

Он откинулся на спинку кресла. Усталость, казалось, проникла во все поры его тела. В нем зародилось незнакомое ему до сих пор чувство жалости к себе. Куда привел его путь, которым он так долго шел? Неужели его власть — только иллюзия? Всю жизнь он оберегал себя от сомнений, не разрешая себе углубляться в прошлое. А теперь — хотя он и боялся признаться себе в этом, — теперь, когда власть его уже в зените, его охватили сомнения, был ли во всем этом какой-нибудь смысл.

Он мечтал о власти большей, чем власть капиталистов. Достичь такой власти оказалось невозможно. Не добившись контроля над такими отраслями тяжелой промышленности, как металлургическая и каменноугольная, над судоходством, банками и печатью, он не смог проникнуть в замкнутый круг тех нескольких семейств, которые были подлинными хозяевами Австралии.

Он выбирал себе помощников среди отбросов общества и возводил их на высокие посты. Он добился власти над многими людьми, уже занимавшими высокое положение. Он был могуществен, но «почтенные» миллионеры были могущественней. Они прямо или косвенно распоряжались правительствами любого состава и всем государством.

Джон Уэст задался целью стать самым могущественным человеком в Австралии, а в итоге стал паршивой овцой в семье миллионеров.

Стоит ли идти дальше? Куда приведет его эта бесконечная борьба?

Он богат, власти у него много, почему же он не чувствует себя счастливым? Или потому, что он слишком жесток и непримирим.

Впервые в жизни он ощутил потребность в более близких и теплых отношениях с людьми. Он взглянул на портрет матери, на фотографию трех ее сыновей — он сам, Джо и Арти. Если бы мать была жива, что она подумала бы о нем? Джо презирает его, Арти — помешанный. Между ними тремя не осталось и следа братской привязанности. Среди его помощников не было ни одного человека, которого он мог бы назвать своим другом.

Джон встал с кресла и поднялся к себе в спальню.

Здесь, под одной крышей с ним, живет его семья — люди, которым следовало бы любить его. Но Джо, видимо, и дела нет до отца. Мэри избегает его, а мать Нелли настраивает всех против него. Джон живет в Куинсленде, озлобленный тем, что его заставили идти по стопам отца, а Марджори, отвергнутая им, растит немецких детей в Германии.

Джон Уэст включил свет в будуаре и начал раздеваться. Он услышал в соседней комнате шаги Нелли. Жгучая ненависть вспыхнула в нем. Почему Нелли так поступила с ним? Почему семья берет от него все, а в обмен не дает ему ни тепла, ни привязанности.

Надев пижаму и вынув револьвер из ящика туалетного стола, он направился в свою одинокую спальню. Он положил револьвер под подушку, лег в широкую двуспальную кровать и погасил свет.

Спать ему не хотелось. На душе у него было неспокойно. Он снова включил свет и взял с ночного столика брошюру. Это была последняя энциклика папы «Квадрагезимо анно», которую недавно принес ему архиепископ Мэлон. Он несколько раз принимался за нее и снова откладывал — смысл не доходил до него.

Он стал читать, пробегая страницу за страницей.

«Хотя современное общество не лишено пороков, но социализм не излечит их…» Совершенно верно.

«…Нельзя быть истинным католиком и в то же время социалистом… Мы с прискорбием взираем, как некоторые из наших чад… покидают лоно церкви и переходят в стан социализма». Он прав! Коммунизм распространяется с быстротой пожара и здесь, в Мельбурне. Даже моя собственная дочь, кажется, сочувствует ему, если судить по ее разговорам.

Джон Уэст не мог сосредоточиться, глаза его скользили по строчкам.

«…Вероотступничество многих рабочих… Мы должны собрать и выпестовать… новое воинство церкви, людей не колеблющихся, твердых. Это будут первые и ближайшие апостолы тружеников, которые сами должны быть тружениками, а апостолы промышленного и торгового мира сами должны быть предпринимателями и торговцами». Вот об этом всегда говорит архиепископ: организовать группы мирян, чтобы они боролись за Христа и церковь, а главное — против коммунизма. «…Возрождение групп Католического действия [12] во всем мире».

Он отложил книгу и выключил свет.

Ночь была теплая и тихая. В просветах между елями мерцали звезды. Невеселые мысли опять стали одолевать Джона Уэста. Часы внизу пробили полночь. Он досадливо поморщился и стал думать о будущем.

Поскольку все вопросы, в которых он заинтересован, решаются парламентами отдельных штатов, с него хватит и власти в этих парламентах. Нужно, конечно, сохранить и некоторое влияние в федеральной организации лейбористской партии, но важнее всего теперь штаты, в особенности штат Виктория. Там у него положение трудное. Лейбористов того и гляди опять вышвырнут. Неда Хорана и еще кое-кого могут выставить из партии за то, что они поддержали план премьера.

У власти — националисты, теперь они называются «Объединенная партия Австралии», но перевес сил зависит от группы Дэвисона, и, пожалуй, можно будет устроить так, чтобы новое правительство не посягало на империю Джона Уэста. К тому же Дэвисон и Нед Хоран договорились между собой и будут добиваться союза между лейбористами и аграриями.

Дела все еще идут из рук вон плохо, но он сумел удержаться: хотя многие его предприятия и терпят убыток, однако общая прибыль теперь уже превышает потери. Скоро дела пойдут лучше, и тогда он добьется всего, чего еще не успел достигнуть в коммерции, спорте и политике.

Всевозможные планы, старые и новые, проносились в его голове. Наконец он заснул беспокойным сном.

Ему снилось, что он очутился один в беспредельной пустыне. Вдруг появилась его мать, братья, жена и дети и стали манить его. Он бросился к ним, но они исчезли.

На следующее утро он в обычный час уже сидел у себя в кабинете и с обычной энергией занимался делами.

ЧАСТЬ ТРЕТЬЯ

ВЛАСТЬ НА УЩЕРБЕ

(1935–1950)

ГЛАВА ДВЕНАДЦАТАЯ

Материальный ущерб, причиненный Джону Уэсту экономическим кризисом, к 1935 году был возмещен с лихвой, но об ущербе, нанесенном его власти падением правительства Саммерса, он долго не мог забыть.

Богачам делать деньги легко, и, как только кризис начал ослабевать, Джон Уэст покрыл все убытки и добавил к своему капиталу еще один миллион.

Многие помогли ему в этом. Во-первых — повезло Теду Тэргуду: к нему явился старатель, который напал на богатую золотоносную жилу в Фиджи, но не имел средств для разработки ее. Тед немедленно создал акционерную компанию, в которой главными пайщиками были он сам, Джон Уэст и Патрик Корн, произвел разведывательные работы и оказался совладельцем богатейших залежей золота в Южном полушарии. Новый прииск уже принес компании миллион фунтов.

Во-вторых, Фрэнк Лэмменс, Патрик Кори и другие приспешники Джона Уэста тоже не дремали: Фрэнк Лэмменс, например, сберег своему патрону сразу пятьдесят тысяч, организовав изъятие кое-каких документов из налогового управления.

Немалую помощь оказали и члены парламента штата Виктория, в особенности Алфред Дэвисон. Не только большинство в палате зависело от голосов его фракции, но отдельные члены ее делили с консерваторами министерские портфели. Усилиями Дэвисона, «своих людей» в лейбористской партии и кое-кого из сговорчивых консерваторов Джон Уэст добился победы над Скаковым клубом штата Виктория. Для вида было назначено расследование порядков в конном спорте, после чего вышел закон, запрещающий состязания пони, которыми усердно промышлял Джон Уэст; два ипподрома пришлось закрыть. Но эти ипподромы вовсе не принадлежали Джону Уэсту — он арендовал их у местного муниципального совета на пару с Бенджаменом Леви, и они давно уже стали ему не нужны: для скачек они были тесноваты, и, кроме того, состязания пони не пользовались любовью публики, ибо в этом спорте ее обманывали еще с большим бесстыдством, чем на бегах, устраиваемых Джоном Уэстом, или на скачках, устраиваемых Скаковым клубом. Но зато Джон Уэст получил разрешение на устройство скачек и сверх того — сто тысяч фунтов в виде компенсации.

Итак, на оставленном Джону Уэсту ипподроме двенадцать раз в году происходили скачки и девятнадцать раз — бега. Открылся еще и новый клуб — Мельбурнское скаковое и беговое общество, где секретарем состоял Годфри Дуайр, президентом — Беннет, а все члены правления во главе с Хораном были ставленниками Джона Уэста.

Большие прибыли приносило ему и овцеводство. Еще в двадцатых годах Тед Тэргуд посоветовал Джону Уэсту купить в Куинсленде участок земли по соседству со скотоводческой фермой, принадлежащей этому штату. План, придуманный Тедом, был чрезвычайно прост: загонять к себе правительственный скот и ставить на нем свое клеймо. С тех пор Джон Уэст стал награждать своих приспешников паями скотоводческих предприятий. Его партнером по разведению овец на Северной территории был архиепископ Мэлон, который утверждал, что принял пай во имя святой церкви. Тэргуд, Алфред Дэвисон и еще многие другие — все они, по милости Джона Уэста, стали скотопромышленниками. Скотоводство оказалось делом прибыльным, однако случались и заминки. Труднее всего было найти хороших управляющих; один из них чуть было не угодил в тюрьму за то, что высек батрака-туземца. Джон Уэст, само собой, заступился за управляющего и избавил его от наказания — не терять же нужного человека, при котором ферма давала отличный доход!

Безработных по-прежнему было множество, но после нескольких забастовок плату за общественные работы повысили. Деловая жизнь медленно пробуждалась от застоя, и кое-кто из рабочих устраивался на заводы и фабрики. Скачки, бега, состязания по боксу и борьбе снова стали собирать публику. Увеличились доходы Джона Уэста и с других предприятий, куда были вложены его деньги. Кроме того, он опять начал усиленно скупать акции, казавшиеся ему надежным помещением капитала.

Даже заботы о собственном здоровье и те способствовали обогащению Джона Уэста. Вычитав из книги «Культура желудка», что полезно вводить в организм грубую пищу, он начал приобретать акции предприятий, где изготовлялись соответствующие продукты, сам питался ими и заставлял своих домочадцев есть их. Его настольный медицинский справочник горячо рекомендовал дрожжи, и Джон Уэст не только ел их, но и скупил несколько дрожжевых фабрик.

Свои политические интриги он плел вокруг парламентов отдельных штатов, преимущественно штата Виктория. В Канберре лейбористы потеряли свои позиции и, по всей видимости, надолго. В лейбористской партии штата Виктория Джон Уэст все еще пользовался большим влиянием, но теперь он поддерживал не только лейбористов. Когда к власти пришли консерваторы, Дэвисон оказал ему неоценимые услуги. В парламенте штата Виктория образовалась неофициальная четвертая партия — партия Джона Уэста, в которую входили члены парламента из всех остальных фракций.

На выборах в марте 1935 года аграрная и лейбористская партии завоевали несколько лишних мест, и Джон Уэст снова вернулся к своим старым планам: создать коалиционное правительство во главе с Дэвисоном.

Но, несмотря на богатство и власть, Джон Уэст в глубине души не был доволен своей судьбой. Он чувствовал себя неудовлетворенным, одиноким. Он смутно понимал причины своего дурного настроения: во-первых, цель его — стать всемогущим — оказалась недостижимой, а во-вторых, семья его распадалась на глазах. И все же он продолжал добиваться богатства и власти и не мог остановиться; все его помыслы были направлены только на это. По-прежнему он не допускал и мысли, что может ошибаться, и не терпел противодействия ни в политике, ни в делах, ни в семейной жизни.

А признаков противодействия было немало. Камерон, который заведовал у Джона Уэста велосипедным спортом, ушел от него и открыл собственное дело на территории Выставки. При этом он увел с собой самых лучших гонщиков. Устраивал он и состязания по боксу, и публика к нему валом валила. Когда однажды Джон Уэст услышал по радио репортаж об организованной Камероном встрече между австралийским чемпионом и боксером, приехавшим из Америки, он затопал ногами и со злостью выключил приемник.

Противодействие оказывал и муниципалитет города Ролстон, который свыше тридцати лет был оплотом власти Джона Уэста. Дело дошло до того, что Джон Уэст отдал приказ провалить выдвинутого лейбористами на пост мэра Колина Ласситера, сына старого Рона, и выгнать его из муниципального совета.

Вскоре после своего поражения на выборах Колин Ласситер посетил Джона Уэста. Бывший мэр Ролстона был весьма представительный мужчина — высокий, безукоризненно одетый; но как только он открывал рот, казалось, говорит не он, а спрятанный поблизости чревовещатель. Вопреки своей наружности преуспевающего бизнесмена, он разговаривал, как керрингбушский хулиган.

Колин Ласситер был человек крайностей: карьеру свою он начал в иезуитском монастыре, но, пробыв там три года, вынужден был уйти, потому что его поведение не нравилось святым отцам. Покинув тихую обитель, он незамедлительно вступил в шайку Тэннера, одновременно состоя членом Католического юношеского общества, где его терпели до тех пор, пока он на благотворительном балу, устроенном церковью, не потушил все огни меткими выстрелами из револьвера. Когда Тэннер умер, Колин записался в лейбористскую партию, надеясь стяжать славу на политическом поприще. После чистосердечного покаяния на исповеди у архиепископа Мэлона Ласситер был снова принят в лоно церкви и прошел в муниципалитет города Ролстон по лейбористскому списку.

Колин Ласситер сидел напротив Джона Уэста в большой гостиной и рассеянно играл своей щегольской шляпой; его глаза, прикрытые стеклами пенсне, избегали взгляда собеседника. Ласситер был благообразен, даже недурен собой; портила его только верхняя губа, которая выступала над нижней так, что рот походил на клюв хищной птицы. Он отличался остроумием, хотя и грубоватым, иногда удивлял друзей великодушным поступком, но чаще проявлял полное пренебрежение к нравственным правилам.

— Говорят, вы заявили на уличном митинге, будто я командую ролстонским муниципалитетом, и чтобы добиться чего-нибудь в Ролстоне, нужно обращаться к Джеку Уэсту?

— А что? Скажете — неправда?

— Я не люблю людей, которые не умеют держать язык за зубами.

— Я помалкивал, Джек, пока вы меня не выкурили.

— Вы зарвались. Это могло повредить моему положению.

— Не вам бы говорить, не мне бы слушать. Перед кем вы корчите праведника?

— Никого я не корчу! Я не вмешиваюсь в дела моих людей, пока они держатся в границах. Я закрывал глаза на то, что вы кое-что кладете себе в карман, — чем вы хуже других? Но ролстонский муниципалитет стал притчей во языцех. А там творились вещи похуже, о которых люди и не знали. Кто сжигал документы, уличающие преступников? Мне все известно, не беспокойтесь.

— Пусть меня изберут в члены муниципалитета, и я буду молчать.

— Прошу меня не шантажировать, не то я с вами разделаюсь, — негромко, но с угрозой сказал Джон Уэст.

Ролстонский муниципалитет всегда был гнездом взяточников. Заявки на подряды подделывались, выборы фальсифицировались, деньги присваивались. Но никогда в Ролстоне лихоимство так не процветало, как при Ласситере; и в довершение всего Джону Уэсту почти ничего не перепадало.

Однако Ласситер был человек опасный; у него хватило бы дерзости выложить все, что ему известно; он даже, при случае, убить не побоялся бы. Поэтому Джон Уэст хоть и делал вид, что не страшится своего гостя, все же прикидывал про себя, как бы умиротворить его.

— Вы так давно помыкаете людьми, Джек, что, по-вашему, если уж человек попал к вам в лапы, то это до самой смерти. Но я не таковский. Возьмите меня обратно, не то я кое-что порасскажу. Хоть вы и большую силу забрали, а темные делишки и за вами водятся. Понятно?

— Вы сами виноваты, надо меру знать. И не пугайте меня. Видали и почище вас.

— Да и я не маленький. И не из тех, кто желает вам смерти, да замахнуться не смеет. От меня не отвертитесь. Лучше соглашайтесь, у вас и так хватает врагов. Зря, что ли, вы носите в кармане револьвер, а ночью под подушку кладете. Понятно?

Джон Уэст подозревал, что Ласситер просто храбрится, но все же решил пойти на мировую.

— Послушайте, Колин, вы человек умный, не без способностей. Вот что мы сделаем: я скажу там, в ратуше, чтобы вас устроили на какое-нибудь место, на такое, чтобы ничего не делать.

— Вот это другой разговор, Джек. Согласен. Дайте мне такое место, чтобы на всю жизнь, и десять фунтов в неделю.

— Ладно, Колин. Я и сам уже решил вас устроить. Пора бы знать, что Джон Уэст никогда не забывает своих друзей.

Ласситер усмехнулся:

— Я только хотел немножко расшевелить вашу память. Кто вас знает? Дурной пример заразителен.

— Вы, кажется, незнакомы с моей семьей? — сказал Джон Уэст, пропуская мимо ушей последние слова Ласситера. — Оставайтесь, поужинаете с нами.

Ласситер, с шляпой в руке, последовал за хозяином. Тот думал про себя: лучше поостеречься этого субъекта.

Мэри уже легла спать, но Нелли, миссис Моран и Джо сидели в музыкальной комнате возле рояля. Джон Уэст подчеркнуто церемонно представил им гостя.

Джо сказал:

— Здравствуйте.

Миссис Моран сказала:

— Садитесь, мистер Ласситер, дайте сюда вашу шляпу.

Нелли смотрела на Ласситера с опаской, словно ждала, что он сейчас выхватит револьвер и начнет стрелять по лампочкам.

Ласситер приветствовал домочадцев Джона Уэста с такой изысканной вежливостью, что ее можно было принять только за насмешку. Он чинно раскланялся перед дамами и торжественно пожал руку Джо.

— Вот я и познакомился с семьей знаменитого Уэста, — сказал он, подмигивая и ухмыляясь во весь рот.

Догадавшись, что Джон Уэст нарочно привел его, чтобы позлить свое семейство, Ласситер так виртуозно сыграл свою роль, что Джон Уэст сам вздохнул с облегчением, когда гость наконец удалился.

В доме Уэстов за последние годы не произошло никаких перемен, за исключением одной: маленький Ксавье умер.

Случилось это в 1933 году. Ребенок заболел воспалением легких. Нелли, вне себя от тревоги, вызвала врача. Джону Уэсту о болезни Ксавье сообщила миссис Моран.

Всю ночь ребенок задыхался, и мать с бабушкой не отходили от него. Не спал и Джон Уэст. Хоть бы умер поскорей и кончилась эта ужасная история! Почему он сразу не отправил его в приют? С какой стати он кормит и поит приблудного сына какого-то каменщика? И какое ему дело, здоров он или болен, жив или умер?

Но ведь все думают, что это его ребенок. Как-никак этот мальчик в некотором роде член семьи. А если Ксавье умрет? Раз его считают отцом, ему следует попытаться спасти ребенка.

Утром, после целой ночи колебаний, он встал очень рано и спросил миссис Моран о состоянии здоровья Ксавье. Она ответила, что улучшения нет, кризис не миновал и что доктор придет в восемь часов.

— Может быть, этот доктор ничего не понимает. Я сейчас позвоню Девлину, чтобы он немедленно приехал. И наймите сиделку. Нельзя же всю ночь не ложиться.

Заметив благодарный взгляд миссис Моран, он обозлился и проворчал:

— По мне — пусть хоть сию минуту умирает!

Несмотря на искусство и усердие доктора Девлина, к вечеру следующего дня ребенок умер.

У Джона Уэста словно гора свалилась с плеч. Милостью судьбы его дом очистился от этого позорного пятна!

Вся семья горько оплакивала маленького Ксавье; Нелли несколько месяцев почти не выходила из своей комнаты. Ни разу в разговоре с Джоном Уэстом она не упомянула о сыне, но ребенок оставил неизгладимый след в их доме. Смерть его ничего не изменила. Напротив, она вырыла между супругами Уэст пропасть еще более глубокую и непроходимую, чем его рождение.

В ту пору Джону Уэсту все чаще и чаще приходилось подавлять в себе желание хоть немного сблизиться с женой и детьми. Но он устоял перед искушением и, чтобы избавиться от мучительного чувства одиночества, подружился с Вероникой Мэгайр.

Это была замужняя женщина, уже немолодая, но хорошо сохранившаяся, страстная любительница спорта. О футболе, боксе, скачках и бегах она рассуждала с искренним увлечением и солидным знанием дела.

Джон Уэст познакомился с ней два года назад и с первого взгляда пленился ею. Вот на такой женщине ему нужно было жениться! Она понимала его, ценила по достоинству. Никогда еще ни с кем не чувствовал он себя так легко и свободно.

В глазах Вероники Джон Уэст был человек сильный, властный, очень замкнутый. С самого начала она решила проникнуть сквозь броню внешней сдержанности и добраться до истинного нутра этой загадочной личности. Ей нравилось подшучивать над ним — на что никто другой не осмелился бы, — и это забавляло его. Она слепо верила всем россказням о его щедрости, мужестве, проницательности и несокрушимой воле; восхищалась его легендарным восхождением от нищеты к богатству.

Сначала они встречались только в присутствии ее мужа или на людях. Но очень скоро Джон Уэст дружески посоветовал ей обзавестись собственной машиной, помимо автомобиля мужа. Разумеется, автомобиль подарил ей Джон Уэст, и она часто возила его в город и обратно.

Говорили они преимущественно о спорте. Встречи с ней неизменно доставляли ему удовольствие, и он всегда с нетерпением ждал предстоящего свидания. Несмотря на возраст, он не прочь был поухаживать за Вероникой. Как-то вечером, когда машина остановилась у дверей его дома, он потянулся поцеловать ее. Но она ласково отстранила его и сказала:

— Бесстыдник! Таким старикам, как мы, это уже не к лицу.

Джон Уэст однажды предложил ей вместе поехать на стадион. Она согласилась и с тех пор сопровождала его туда каждую субботу. Иногда к ним присоединялся муж Вероники. Он не возражал против странной дружбы между женой и Джоном Уэстом. Он знал, что Вероника никогда не перейдет границ.

Нелли Уэст в конце концов заподозрила неладное. Из окна своей комнаты она часто видела, как они остаются сидеть в подъехавшей к дому машине и несколько минут оживленно разговаривают между собой. Ревность кольнула ей в сердце, но она тут же отмахнулась от этой мысли. Какое ей дело? Муж для нее — ничто. Она ни слова не сказала ни ему, ни кому бы то ни было и перестала думать об этом.

Джон Уэст видел в Веронике своего единственного искреннего друга. Часы, проведенные с ней, дарили отдых и отраду. Он даже стал посвящать ее в свои дела, и она оказалась внимательной и толковой наперсницей.

Вероника Мэгайр твердо знала, какого рода дружба с Джоном Уэстом ей нужна. Она пресекала все его попытки изменить характер их отношений, и Джон Уэст наконец покорился.

* * *

Хотя власть Джона Уэста заметно шла на убыль в других сферах его деятельности, свое влияние на парламент штата Виктория он сохранял полностью.

Однажды, вскоре после выборов 1935 года, несколько политических деятелей, один за другим, явились к нему в контору.

Первым пришел Нед Хоран.

Пышная шевелюра Неда поседела и, казалось, стала еще гуще; поседели и усы. Несмотря на худобу, которую подчеркивал его высокий рост, вид у него был цветущий и преуспевающий.

В 1932 году Хорана исключили из лейбористской партии за участие в плане премьера, но он сумел удержать свой мандат в качестве независимого депутата, а затем примкнул к аграрной партии. — Это неплохо, Джек, — говорил он Джону Уэсту. — Ведь мой округ — сельский. Как лейбористского кандидата меня могут провалить. Для меня гораздо лучше состоять в аграрной партии.

Поздоровавшись с Джоном Уэстом, Нед Хоран сразу приступил к делу: нужно замолвить за него словечко Дэвисону; он просил премьера дать ему портфель главного секретаря кабинета, но тот отказался.

— Очень сожалею, Нед, — ответил Джон Уэст, — но главным секретарем будет Том Трамблуорд.

Джон Уэст произнес эти слова бесстрастно, почти скучающим тоном. Он привык к тому, что может по своей прихоти раздавать министерские портфели, и сознание власти больше не опьяняло его.

Теперь у Джона Уэста волосы были такого же тусклого стального цвета, как глаза и костюм. Он отказался от борьбы с непокорной прядью и стриг волосы коротко, точно прусский офицер. Выражение угрюмой злобы не сходило с его лица, но взгляд по-прежнему был проницательный и хитрый; и хотя ему уже стукнуло шестьдесят пять лет, ему нельзя было дать больше пятидесяти.

Хоран смущенно пробормотал:

— Ну что ж, не взыщите, я ведь только спросил, — и откланялся.

Затем явился невысокий брюнет лет сорока, с энергичным подбородком и узким удлиненным черепом — Пэдди Келлэер, секретарь лейбористской партии штата Виктория.

— Т-так в-вот, мистер Уэст, — заикаясь, начал Келлэер, — мы опять у власти. Хотя, конечно, нам придется подыгрывать Алфи Дэвисону.

Заикание мешало Пэдди Келлэеру выступать на собраниях и митингах, но он занимал прочное место в верхней палате и пользовался большим весом среди лейбористов.

Когда в 1928 году Келлэер уехал из Мельбурна в поисках работы, он был всего-навсего рядовым членом лейбористской партии, но пять лет спустя Джон Уэст дал ему должность секретаря лейбористской организации. Обосновавшись в Йаллурне, он стал усердно орудовать среди рабочих-электротехников в качестве профсоюзного деятеля, секретаря местной лейбористской организации и казначея футбольного клуба. Правда, ходили кое-какие слухи о слишком вольном обращении Пэдди Келлэер а с фондами клуба, но никто не мог отрицать его заслуг перед лейбористской партией.

Знакомство его с Джоном Уэстом произошло не совсем обычно. Однажды у Келлэер а тяжело заболел ребенок. Келлэер вызвал Джона Уэста по междугородному телефону и попросил устроить ребенка в бесплатную католическую больницу; чем черт не шутит — может быть, Джон Уэст даст ему какой-нибудь пост повыше! Келлэер получил и больничную койку для ребенка, и разрешение посетить Джона Уэста.

Джон Уэст и раньше слышал о Келлэере, а при личном свидании сразу разглядел в своем заикающемся собеседнике хитрого и дальновидного политикана. По заведенному порядку, Джон Уэст прежде всего подверг Келлэера испытанию: как он относится к законам об азартных играх и продаже спиртных напитков? Отвечая на этот вопрос, Келлэер постарался угодить Джону Уэсту.

Решив поддержать Келлэера, Джон Уэст лишний раз доказал свое безошибочное чутье при выборе нужных людей. Келлэер быстро постиг науку предвыборных махинаций и проявил в этом деле даже бóльшую сноровку, чем сам Фрэнк Лэмменс. Он умело комбинировал переплетающиеся интересы лейбористской партии, Джона Уэста, виноторговцев, католической церкви, всех и вся, кому он считал нужным услужить. Словно искусный конькобежец, удерживал он равновесие на тонком льду между левым крылом Блекуэлла и центром лейбористской партии, с одной стороны, и партией Джона Уэста и католической фракцией, отчасти совпадающими, — с другой. Он прекрасно умел пользоваться тем, что при выдвижении кандидатур многие лейбористы голосовали дважды — как члены лейбористской партии и как члены профсоюза. Подавали голос и не члены партии, а также отсутствующие и даже покойники. Не меньшую ловкость проявлял Келлэер в подготовке ежегодного съезда лейбористской партии: делегатами почти неизменно оказывались «подходящие» люди. Для пущей верности на съезд иногда являлись делегаты от несуществующих местных организаций. «Гибкость» Келлэера была необычайна: он мог сегодня сотрудничать с коммунистами, а завтра — с католиками. Лейбористы, знавшие о методах, которыми действовал Келлэер, только пожимали плечами: конечно, Пат — жулик, но он славный малый, и нет сомнений, что он вдохнул жизнь в их организацию.

Теперь Келлэер пришел к Джону Уэсту, чтобы обсудить с ним деликатнейший вопрос о коалиционном правительстве. Он объяснил, что многие лейбористы будут против коалиции с аграрной партией, но им можно заткнуть рот двумя пунктами программы Дэвисона: повышение оплаты общественных работ и мораторий на долги фермеров.

Джон Уэст терпеливо слушал, не подсказывая Келлэер у слова, когда тот начинал заикаться, — пусть помучается. Они наметили тактику лейбористской партии и распределение портфелей, а затем Джон Уэст внес обещанную сумму в партийный фонд. Фондами распоряжался Пэдди. Лепту он собирал со всех без разбору, подчас оставляя малую толику себе — иногда с разрешения жертвователя, а то и самочинно, без ведома своих коллег. Он уже приобрел три доходных дома и легковой автомобиль, и на текущем счету у него лежала вполне приличная сумма.

К концу разговора Джон Уэст спросил Келлэера, считает ли он возможным на заседании фракции провалить кандидатуру Карра, лидера лейбористской партии. Келлэер уклончиво ответил, что надо бы раньше подыскать подходящего соперника.

— Что вы скажете о Томе Трамблуорде или Билле Брэди?

— Бросьте, приятель, — возразил Келлэер, нечаянно называя Джона Уэста «приятелем», как он привык называть всех своих собеседников — и друзей и врагов. — Кто же ставит на лошадь, у которой нет никаких шансов? Трамблуорд был уже лидером и не удержался, а Брэди не пользуется популярностью.

— Все равно, я хочу свалить Карра.

— Зачем убивать курочку, которая несет золотые яички, мистер Уэст? Если сейчас выступить против Карра, может получиться раскол в партии.

Келлэер продался Джону Уэсту не целиком и полностью; где-то в глубине души, прикрытая плотной завесой цинизма, еще тлела искра прежней веры в лейбористское движение; кроме того, он делал ставку не на одного Джона Уэста. Келлэер считал, что Карр — единственный человек, способный держать в руках пестрое скопище людей, составляющих лейбористскую партию. Бывший член социалистической партии Тома Манна, Карр, едва пройдя в парламент, заметно поправел, и теперь этот ловкий политикан имел сторонников во всех лейбористских группировках. Хоть он и угождал всемогущему Джону Уэсту, но все же не хотел терять своей самостоятельности, и поэтому Джон Уэст решил убрать его.

По тону Келлэера Джон Уэст понял, что тот виляет. Пришлось отложить падение Карра. Досадно, но что же делать?

Келлэер распрощался и ушел, а на смену ему явился другой деятель лейбористской партии — Уильям Брэди, хулиган и сквернослов, лишенный не только чувства юмора, но и вообще всяких чувств. Он был хорошо одет и держал себя прилично, но вороватые глаза и плотно сжатые злые губы выдавали его истинную натуру. Как и Келлэер, Брэди был католик.

Брэди прошел в парламент на недавних дополнительных выборах, состоявшихся по случаю смерти Боба Скотта. В последние годы своей жизни Боб Скотт окончательно спился и впал в старческий маразм. Джону Уэсту он уже не приносил никакой пользы — это был один голос за него в парламенте, и только.

И опять, выбрав Уильяма Брэди в преемники Скотту, Джон Уэст проявил обычную проницательность. Для Брэди политика была вопросом карьеры, а не убеждений. Пока еще новичок в парламенте, он уже зарился на все блага, которые сулила успешная политическая карьера, и он был твердо уверен, что никто не мог содействовать его успеху больше, чем Джон Уэст.

К политике Брэди пришел через профсоюзное движение. В бытность свою секретарем союза табачников он ораторствовал, как лев, но поступал, как хитрая лиса, во всех случаях, когда члены союза принимали неугодное ему решение; однажды он даже сжег протокол заседания, чтобы не выполнять постановление союза.

Получив мандат, Брэди добился назначения на должность мирового судьи, — не потому, что хотел вершить правосудие, а для того, чтобы иметь право проверять присылаемые по почте избирательные бюллетени.

Сегодня Джон Уэст вызвал к себе Брэди по серьезному делу: надлежало пресечь деятельность Джека Камерона, устроителя велосипедных и боксерских состязаний. Уже много месяцев Джон Уэст искал средства изгнать Камерона с территории Выставки. Когда Брэди собрал подписи под жалобой окрестных жителей на то, что шум моторов нарушает их покой, Камерон отменил мотоциклетные гонки. По наущению Джона Уэста, Брэди уговаривал администрацию соседней католической больницы тоже подать жалобу, но пока что Камерон по-прежнему устраивал состязания и отбивал публику у Джона Уэста.

— Ну как? Придумали что-нибудь? — с места в карьер спросил Джон Уэст.

— Нет, мистер Уэст. Но я стараюсь.

— А я придумал. Прочтите вот это.

Брэди протер очки носовым платком и внимательно прочел отпечатанный на машинке листок.

— Гм… Какое же это имеет отношение к Камерону?

— Очень большое: запрещается огораживать общественный парк для устройства ипподрома или стадиона.

— Верно. Но ведь закон-то издан в 1875 году!

— Так что же? Мой адвокат говорит, что закон все еще действует. Когда соберется палата, вы внесете запрос. Тогда Камерону крышка. Вы потребуете, чтобы правительство заставило правление Выставки запретить Камерону пользоваться ее территорией. Я попрошу Дэвисона назначить вас членом правления, и вы будете следить, чтобы там больше не устраивали спортивных соревнований. Дэвисона я жду с минуты на минуту, так что вам лучше уйти.

Через четверть часа премьер-министр Алфред Дэвисон собственной персоной сидел в кресле напротив Джона Уэста.

Дэвисон был маленький, толстенький и добродушный; лицо его так и просилось на карикатуру: нос пятачком, пухлые щеки, большие заостренные кверху уши, лысина во всю макушку — ни дать ни взять жизнерадостная свинка.

Но сейчас ему явно было не по себе. Впервые он очутился в кабинете пресловутого Джона Уэста. Не нравилось ему это; он предпочитал, чтобы закулисные воротилы сами приходили к нему. Подумать только, какое нахальство: Лэмменс позвонил ему по телефону и прехладнокровно сказал: «Мистер Уэст желал бы поговорить с вами». Кто же из них премьер — он или Джон Уэст? И наконец не только Джон Уэст держит в руках власть. Надо считаться и с другими силами — металлургический концерн «Брокен-Хилл», транспортные корпорации, пивоваренные компании; но, увы, все эти группы тяготеют к консерваторам. Ничего не поделаешь. Хочешь не хочешь, а заигрывай с Джоном Уэстом, потому что только он может обеспечить коалиционному правительству поддержку лейбористов. К тому же Джон Уэст — человек щедрый, этого у него не отнимешь.

Джон Уэст сразу понял, что Дэвисон, не в пример другим политическим деятелям, перебывавшим в его кабинете, не станет лебезить и угодничать. Чтобы ублажить премьера, он начал с того, что поздравил его с победой. Но Дэвисон только отмахнулся. Он не страдал излишним тщеславием, и лестью его купить было нельзя. Дэвисон полагался только на свой здравый смысл и проницательность. Он любил хвастать тем, что за всю свою жизнь не прочел ни одной книги. Для него политика была игрой. Парламентские интрига и махинации, обработка избирателей, азартная борьба за влияние и власть — все это увлекало его. А кроме того, политика — солидная карьера и выгодный бизнес. В политике не нужны ни цели, ни стремления — достаточно здравого смысла и могущественных покровителей.

Отец Дэвисона держал лавочку в провинциальном городишке. Алфред решил заняться сельским хозяйством, но очень скоро понял, что мелкому фермеру не выбиться из нужды, и решил попытать счастья в политике; основной пункт его программы касался положения мелких арендаторов, разоряемых закладными.

В 1919 году, когда он выступил соперником Трамблуорда, до него дошли слухи, что таинственная сила, именуемая Джон Уэст, недовольна Трамблуордом. Дэвисон обратился к Джону Уэсту, и тот благословил его на борьбу. Потом целых десять лет Джон Уэст почта не замечал его, пока не обнаружил, что Дэвисон прибирает к рукам парламент штата Виктория; в обмен на положение лидера он привел обратно в ряды аграрной партии отколовшуюся от нее группу. С тех пор Джон Уэст строил все свои планы с расчетом на Дэвисона. А тот отлично знал это — недаром его звали Ловкач Алфи. Ну что ж, пускай, но только в лапы Джону Уэсту он не дастся.

Джон Уэст и премьер занялись распределением портфелей. Дэвисон упирался. Нет, Трамблуорд не будет главным секретарем кабинета. На этот пост Дэвисон наметил члена аграрной партии, которого выкинули из лейбористской партии вместе с Хораном.

Переубедить его не удалось.

— Ну, ладно, — сказал Джон Уэст. — В таком случае я хочу, чтобы Годфри Дуайр получил личное дворянство и был назначен начальником полиции вместо Блейра. Говорят, Блейр подаст в отставку после заключения правительственной комиссии.

— Дворянство Дуайру я постараюсь добыть, ко вряд ли он получит должность начальника полиции. Я уже написал в Лондон, чтобы нам прислали кого-нибудь из Скоттленд-ярда.

Джон Уэст нахмурился. Дорого обходилась ему власть, которую он приобрел через Дэвисона. Дэвисон знал, что он незаменим. Джону Уэсту очень хотелось стукнуть кулаком по столу и заговорить тоном хозяина, но он вовремя удержался.

— Вы могли бы еще изменить это…

— Боюсь, что нет, мистер Уэст. После правления Блейра все хотят основательной чистки. Работник Скотленд-ярда восстановит доверие к полиции.

— Но Дуайр — человек безупречной честности, я…

— Очень сожалею, мистер Уэст, — не сдавался Дэвисон. — Не забудьте: я только в том случае могу быть вам полезен, если буду делать свое дело хорошо и если останусь у власти. Правительства из одних лейбористов у нас теперь долго не будет. Я был избран как поборник увеличения оплаты общественных работ и моратория для фермеров. Эту программу я проведу. Я должен это сделать. А кроме того, я должен добросовестно управлять штатом.

Дэвисон взял со стола свою серую мягкую шляпу.

— Мне пора, мистер Уэст. У меня очень много дел.

С этими словами он удалился.

Джон Уэст немного посидел в одиночестве, раздумывая о своем протеже. Дэвисона надо обломать. Это будет нелегко, но ведь вся карьера Дэвисона зависит от него, Джона Уэста. Как-нибудь он с ним справится.

Внезапно он вспомнил об утреннем разговоре со своей дочерью Мэри. Он нажал кнопку звонка, и через минуту в кабинет вошла молодая секретарша.

— Позовите мистера Лэма, — сказал Джон Уэст.

— Послушайте, Дик, — начал он, когда Лэм явился, — сегодня утром приходила моя дочь Мэри. Просила уступить спортивный зал на вторник для митинга в защиту мира. Я позволил. По ее словам, вы отказали ей. Я вам звонил, но вас не было на месте. В чем тут дело?

— Видите ли, мистер Уэст, это организация красных: движение против войны и фашизма или что-то в этом роде. Киш, которому хотели запретить высадку, и Гриффин из Новой Зеландии — они оба здесь. Этот митинг устраивают красные. Вы были в Сиднее. Я решил отказать в помещении.

У Джона Уэста чуть не сорвалось с языка: «И хорошо сделали: моя дочь обманула меня». Вместо этого он сказал:

— Так вот, я дал разрешение. Во вторник зал свободен. На спортивные состязания приходят самые разные люди. Надо со всеми жить в мире.

Когда Лэм вышел, Джон Уэст позвонил Фрэнку Лэмменсу.

— Фрэнк? Вот что: моя дочь Мэри путается с какой-то организацией, что-то вроде движения против войны и фашизма. Этот Киш будет выступать на митинге. По-видимому, тут замешаны красные. Я хочу, чтобы за ней последили. Вы можете это устроить?

— Конечно, мистер Уэст. Может быть, Пэдди Райан возьмется.

— Отлично. И не теряйте времени. Держите меня в курсе дела.

Джон Уэст не ошибся, говоря, что его дочь «путается» с движением против войны и фашизма: Мэри была членом исполнительного комитета и от его имени просила отца предоставить помещение для митинга.

Со времени демонстрации безработных Мэри Уэст стала больше интересоваться политикой, причем все сильнее проникалась левыми убеждениями. Как это произошло, она и сама не сумела бы толком объяснить.

Все началось, пожалуй, с памятника в Сент-Килдарод. Когда начали возводить памятник, Мэри сразу окрестила его «бездонной бочкой». Почему в память погибших героев нужно ставить бесполезный монумент? Почему не больницу? Или школу? Потом коммунисты сказали в точности то, что она думала. Но они сказали больше: почему вернувшиеся с фронта солдаты должны возводить памятник своим павшим товарищам за нищенскую оплату, установленную для общественных работ? Коммунисты возглавили забастовку и добились более высокой оплаты. Они говорили: если уж ставить памятник, то пусть платят строителям сколько полагается, а не как безработным, получающим пособие.

Это было в 1933 году. А в начале 1935 года Мэри участвовала в спектакле, который давал Рабочий драматический кружок, и познакомилась с Беном Уортом.

Роль, которую исполнял Бен Уорт, была второстепенная, и актерским талантом он явно не отличался, но Мэри сразу заметила, каким уважением и любовью его окружают. По-видимому, он был чем-то вроде политического руководителя кружка.

Бен понравился Мэри. Он был широкоплечий, складный, лицо смугловатое, с правильными чертами. Одевался он хорошо, но умел носить вещи небрежно, что никогда не ускользает от внимания женщин; пышные черные волосы красиво падали на лоб. Держался он спокойно и уверенно.

Мэри, уже несколько лет никем не увлекавшаяся, очень скоро поняла, что по уши влюбилась в Бена. Она узнала, что он был простым рабочим на текстильной фабрике в Сиднее; потом он вступил в лейбористскую партию, а после переезда в Мельбурн — в коммунистическую. Революционер! Как это романтично! А женат ли он? Она навела справки: нет, не женат, но неприступен.

Репетиции подходили к концу, и Мэри с тоской думала о том, что их знакомство скоро оборвется. После спектакля обнаружилось, что Бен думает о том же. Он подошел к ней: не хочет ли она поужинать с ним? Конечно, хочет!

Они зашли в кафе и сели за столик друг против друга. Бен казался смущенным и долго мялся, но наконец изложил Мэри суть дела: создается движение против войны, и он — один из его организаторов. Сейчас борьба против войны — самый насущный вопрос. Муссолини и Гитлер — фашистские диктаторы, ставленники миллионеров. Они хотят развязать войну. У них есть сторонники в Англии, Японии, Франции, Соединенных Штатах и даже в Австралии. Передовые люди всего мира мобилизуют свои силы для борьбы против фашизма и войны. Он как коммунист активно участвует в этой борьбе. В нее включаются люди разных общественных групп — священники, писатели, ученые, профсоюзные деятели — всех их объединяет стремление сохранить мир.

— Я хочу, чтобы вы тоже боролись против войны и фашизма, — сказал он в заключение. — Согласны, Мэри?

Разумеется, согласна; она будет бороться всеми силами. Если ее отец — Джон Уэст, это вовсе не значит, что она на стороне миллионеров. Ей уже давно опостылела ее бессмысленная, пустая жизнь. И она всегда считала, что правы бедные, а не богатые. Теперь наконец у нее будет дело, которому стоит посвятить себя. Может ли быть более высокая цель, чем бороться против войны?

Они стояли на трамвайной остановке, и Мэри вся трепетала от радости. Она обрела смысл жизни, и рядом с ней был человек, которого она могла полюбить по-настоящему. Мэри не отделяла одно от другого — она готова была отдать жизнь и за него и за дело, которому он служил.

Подошел трамвай, и Бен помог Мэри сесть в вагон; от прикосновения его теплой, сильной руки у нее сладко заныло сердце.

— Спокойной ночи, Мэри, — оказал он ласково. — Надеюсь, вы никогда не пожалеете о том, что приняли такое решение.

— Никогда не пожалею, я в этом уверена. Спокойной ночи, Бен.

Всю ночь Мэри не спала и думала о новой жизни, которая открывалась перед ней. В пьесе она играла роль девушки из рабочей семьи. Она вжилась в роль и, хотя спектакль был поставлен наспех, по-любительски, все же чувствовала какое-то внутреннее родство с людьми, действовавшими на сцене.

А теперь у нее есть дело, есть цель жизни. О фашизме она знала мало, но необходимость бороться против войны очевидна и не требует объяснений.

Но больше всего Мэри думала о Бене Уорте. Наконец-то она полюбила! Она мечтала о нем страстно, самозабвенно. Она отдаст ему всю свою любовь, всю себя, самую жизнь, она будет для него возлюбленной, матерью, товарищем. Он живет только для других, никогда не заботится о себе. И он одинок. Ему нужна женщина, которая любила бы его, боролась бок о бок с ним. Этой женщиной будет она, Мэри Уэст.

Мэри с увлечением принялась за дело. Она даже поступила на службу в один из комитетов, отказавшись от жалованья; она сказала, что считает за честь предложить свои услуги безвозмездно. Впервые в жизни она чувствовала себя полезным членом общества. Она выполняла канцелярскую работу, устраивала митинги, выпускала листовки, принимала деятельное участие в организации антивоенной конференции, на которую ждали делегата Чехословакии — писателя Эгона Киша.

Когда свыше двухсот человек поднялись на борт судна, где Киш был интернирован, вместе с ними поднялась и Мэри и так же, как и все, кричала: «Требуем Киша! Пусть Киш сойдет на берег!»

Встав на носки, вытянув шею, Мэри старалась разглядеть приезжего через головы окружавших его людей. Наконец она увидела его смуглое обветренное лицо, дышавшее мужеством. Мэри подумала, что его острый, чуть насмешливый взгляд все и вся видит насквозь.

Толпу заставили уйти с парохода, но на пристани к ней присоединились новые сотни людей, и все дружно подхватили крик: «Требуем Киша!» Никогда еще Мэри не испытывала такого волнения, такого глубокого негодования.

На другой день она опять стояла на пристани среди тысячной толпы. Судно уходило, увозя Киша в Сидней. Когда отдали концы, Киш появился на палубе. Все глаза устремились на него. Раздались крики «ура»; даже матросы на английских военных кораблях, прибывших по случаю столетней годовщины Мельбурна, приветствовали Киша.

Вдруг толпа ахнула: Киш стоял на поручнях.

— О, господи! — простонал кто-то. — Что же он делает!

И тут Киш прыгнул. Он пролетел двадцать футов, ударился о камни пристани и остался лежать. Убился! Убился насмерть! Полицейские проворно окружили его, подняли и понесли обратно под гневные крики толпы. Оказалось, что Киш сломал ногу. Судно ушло в Сидней с искалеченным пленником на борту.

Потом состоялся митинг под лозунгом; «Киша — на берег!»

Ричард Лэм отказал комитету защиты Киша, когда к нему обратились с просьбой сдать помещение Мельбурнского стадиона.

— Помещение Выставки нам тоже не дают, — сказал Бен Уорт. — А других подходящих помещений нет, остальные слишком малы. Как вы думаете, не поговорить ли вам с вашим отцом?

Как это просто: поговорить с отцом! Только ее восхищение Кишем и вера в борьбу за мир помогли ей преодолеть страх и обратиться с просьбой к Джону Уэсту.

Митинг наконец состоялся. Мэри, вместе с другими организаторами, пришла задолго до начала. Но уже через несколько минут людской поток, все ширясь и ширясь, хлынул в огромный спортивный зал и заполнил его до отказа.

Этот митинг навсегда остался в памяти Мэри. Первым выступил с речью Морис Блекуэлл; когда он кончил, председатель поднялся и громко спросил:

— Джералд Гриффин здесь?

Наступила мертвая тишина. Как мог Гриффин, новозеландский делегат, очутиться в этом зале? Ведь ему тоже не разрешили сойти на берег. Правда, говорят, что он тайно перешел границу и вчера выступал в Сиднее; но все-таки…

Высокий худощавый человек в черном пальто и черной шляпе быстрыми шагами подходил к трибуне.

— Я — Джералд Гриффин.

Репортеры только рты разинули. Полицейские растерялись и словно приросли к полу. Толпа восторженно кричала и хлопала. Гриффин сказал несколько слов и исчез в толпе, прежде чем полиция опомнилась.

Потом, несколько дней спустя, состоялось незабываемое факельное шествие. Тысячи людей, и среди них Мэри Уэст, высоко подняв пылающие факелы, прошли через весь Мельбурн на берег Ярры, провожаемые любопытными взорами прохожих.

Киш будет выступать! Он подал апелляцию на приговор суда, объявившего его иммигрантом, не имеющим разрешения на въезд в Австралию. Приговор был отменен, но этим мытарства Киша не кончились. Когда он покинул судно на носилках, с ногой в гипсе, его арестовали и поместили в тюремную больницу. Позже он был подвергнут экзамену по гэльскому языку (один из немногих европейских языков, которых Киш не знал); и все же ему удалось вырваться.

Огромная толпа собралась на берегу Ярры, чтобы послушать Киша. Никогда Мэри не забудет этого митинга! В вечерней прохладе, при свете факелов, они пели и слушали речи ораторов. Появление Киша на костылях вызвало бурю восторга.

— В газетах пишут, — начал он, — что я говорю на ломаном английском языке. Да, я ломаю английский язык, и я сломал себе ногу, но дух мой не сломлен, ибо я могу выполнить возложенное на меня поручение и предстать вестником мира перед австралийским народом.

Его слушали затаив дыхание. Он испытал на себе ужасы гитлеровских застенков и теперь рассказывал о беспримерном мужестве, с каким немцы-антифашисты борются против фашистского варварства. Он предупреждал об опасности политической пассивности, называл имена немецких ученых и писателей, которые из ложно понятого гуманизма оставались нейтральными, пока сами не попали в руки палачей. Он предостерегал австралийцев, что в любой капиталистической стране может произойти то же, что в Германии. Он призывал их не преуменьшать опасность, которую несут человечеству фашизм и война.

— Уничтожайте эту опасность в зародыше, товарищи, боритесь против нее всеми силами!

Бен Уорт, сидя на траве рядом с Мэри, смотрел то на нее, то на Киша. В неверном свете факелов ее взволнованное лицо казалось ему необычайно красивым; она не сводила широко открытых блестящих глаз с оратора. Бен тронул ее за руку. Она медленно повернула к нему голову, улыбнулась и снова устремила взгляд на Киша.

Киш кончил свою речь и поднял сжатый кулак.

Долго простоял он так, и толпа в торжественном молчании не сводила с него глаз. Потом кто-то всхлипнул, кто-то глубоко перевел дух, раздались шумные аплодисменты, громкие приветственные крики. Мэри Уэст была в числе тех, кто плакал, — она плакала от безотчетной радости, переполнившей ее сердце.

Невысказанное чувство, соединившее Мэри и Бена Уорта, становилось все глубже и сильнее. Они виделись каждый день, часто обедали вместе, иногда ходили в театр. Мэри и без слов понимала, что Бен любит ее, как всякая женщина узнает, что она любима, по едва уловимым приметам: заботливость, чуткое внимание, ласка в голосе и жестах, ответная улыбка, теплое прикосновение руки.

Когда наконец Бен заговорил о своей любви, он сделал это так просто, как Мэри и ожидала. Однажды, в субботу вечером, она позвала Бена к себе. Отец, по обыкновению, был на стадионе; миссис Моран, теперь дряхлая старушка, рано ложилась спать, а мать вместе с Джо ушла на церковное собрание. Мэри и Бен сидели в маленькой гостиной. Мэри играла на рояле, а Бен напевал, потом они пили пиво, разговаривали о политике, о литературе, обсуждали свою работу в движении за мир; и все время Мэри ждала, что он заговорит о них самих, об их взаимной любви.

Наконец Бен сел рядом с ней на диван, зарылся лицом в ее золотистые волосы и прошептал: — Мэри, я горжусь тобой. Ты просто необыкновенная девушка. Я люблю тебя. Люблю, Мэри.

Она повернула к нему голову, румяный влажный рот приоткрылся, глаза сияли. — Бен, милый, я тоже люблю тебя. Я всю жизнь буду тебя любить!

Он крепко прижал ее к себе и поцеловал в нежные податливые губы. Потом взял ее лицо в обе ладони и серьезно посмотрел ей прямо в глаза.

— Мэри, может быть, сейчас не надо бы об этом говорить, но, видишь ли — я коммунист. Ты знаешь, что это значит: все мое время, все мои силы, самая жизнь принадлежат партии. И быть коммунистом далеко не безопасно. Не жди спокойной семейной жизни. Но если ты вступишь в партию, мы будем вместе…

— Бен, я многое узнала, многое поняла. Ты же знаешь. Я верю в коммунизм. Теперь жизнь моя полна, и я счастлива. Если ты считаешь меня достойной, я вступлю в партию.

— Считаю достойной? Конечно, дорогая!

— Ах, Бен, как переменилась моя жизнь! А все ты. Теперь у меня есть цель, за которую я хочу бороться, и есть друг, который будет со мной в этой борьбе. — Но вдруг Мэри спохватилась: — Ой, как поздно! Бен, ты замечательный, но нельзя, чтобы тебя здесь застали. Мои родители и так сердятся на меня за то, что я участвую в антивоенной кампании, особенно отец. Они верят всему, что пишут про большевиков. Если они увидят, что я сижу на диване и целуюсь с коммунистом, они свезут меня в сумасшедший дом. Иди, милый, право же, пора.

После продолжительного поцелуя Бен наконец ушел. Мэри убрала стаканы и пустые бутылки из-под пива и едва успела подняться к себе, как вернулись домой ее мать и брат.

Потом Мэри услышала, как у подъезда остановилась машина и через минуту отъехала. Захлопали двери — Джон Уэст приехал с очередного спортивного состязания.

Мэри думала о Бене и улыбалась от счастья, но вместе с тем ее терзала мысль, что возврата нет. Она сожгла все мосты, и окончательный разрыв с отцом неизбежен.

* * *

Джон Уэст был не в духе. Повсюду он натыкался на непокорность и день ото дня становился сварливее.

Немало злила его и Мэри. Что она задумала? Фрэнк Лэмменс ничего не узнал, кроме того, что она много времени отдает движению против войны и фашизма.

Как-то в воскресный день он позвал ее в гостиную. И прямо, без обиняков, сказал ей, что она его обманула, когда просила помещение для митинга. Все это устраивают коммунисты. Он не допустит, чтобы его дочь работала на них. Мэри возразила, что движение против войны и фашизма — не коммунистическая организация; что цель его — научить людей бороться против угрозы новой мировой войны, показать им, какую опасность таит в себе фашизм, победивший в Германии, Италии и Японии.

— Муссолини нам не страшен, — сказал Джон Уэст. — Не мешало бы и нам завести такого. Это хороший диктатор. Вот у меня книжечка — там написано, сколько добра он сделал в Абиссинии.

Он вытащил из кармана брошюру и бросил ее на стол.

Мэри, не взглянув на брошюру, продолжала: — Муссолини хочет войны. Он превратил Италию в тюрьму по приказу миллионеров и Ватикана. — Не успела она произнести эти слова, как почувствовала, что наступает развязка.

— Ах, вот как! Значит, ты против миллионеров и католической религии? Я жизнь положил на то, чтобы выбраться из нищеты и стать миллионером. А Ватикан — колыбель нашей религии. Ясно — ты работаешь с красными. Но ты это бросишь!

— Нет, папа, не брошу.

— Бросишь! Ты участвовала в демонстрации за мир, а вот в крестном ходе я тебя что-то не видел! Ты сделаешь так, как я велю, или уйдешь из моего дома!

— Хорошо, папа, хоть сейчас.

Джон Уэст растерялся. Он же любит свою дочь, она не смеет покинуть его! Почему она хочет делать то, чего он не может ей позволить?

— Ты останешься здесь, это твой дом, — неуверенно пробормотал он, глядя в пол. Когда он поднял голову, Мэри уже не было в комнате.

Сыновья Уэста, Джон и Джо, тоже бунтовали. Джо весьма легкомысленно относился к своей работе и на все требования отца остепениться отвечал беспечной улыбкой. Джон вернулся на старое место в Сидней, после того как наладил молочное дело в Брисбэне, но нисколько не интересовался своей службой. К тому же он стал пить. Когда Джон Уэст навещал сына в Сиднее, он не мог не замечать, что от Джона так и разит перегаром, а тот, под влиянием винных паров, держал себя вызывающе и строптиво. Он прямо заявил отцу, что не желает здесь работать и что два брата, которые ведут дела Джона Уэста в Сиднее, грабят его в четыре руки; однако сообщить подробности отказывался. В конце концов он соглашался не бросать работу — ладно, пусть грабят нас обоих.

Нелли по-прежнему переписывалась с Марджори и посылала ей деньги. Джон Уэст обшарил комод в ее спальне, нашел письма дочери и грубо потребовал Нелли к ответу. Но тут вмешалась миссис Моран: — Вы что, хотите, чтобы ваша дочь голодала? Уж нельзя и написать бедной девочке и послать немного денег? Да и деньги эти сэкономлены на расходах по хозяйству.

И опять Джон Уэст растерялся. Как можно, чтобы его дочь голодала?

Вот он и оказался прав. Не может ее Андреас прокормить жену и детей. Ну ладно, пусть посылает ей немного денег, но уж после его смерти ни она, ни этот немец гроша ломаного не получат!

В конце концов Джон Уэст выместил накопившуюся злобу на теще.

Миссис Моран, которой было уже за восемьдесят, быстро теряла силы, но отказывалась лежать, пока не оступилась на лестнице и не сломала ногу. Кость не срасталась, и старушка оставалась прикованной к постели. Пришлось для ухода за больной нанять постоянную сиделку. И вот Джон Уэст решил отправить тещу в больницу.

С тех самых пор, как разыгрался скандал из-за измены Нелли, миссис Моран играла роль буфера между зятем и всей остальной семьей, стараясь по мере сил смягчать его наскоки. В глубине души Джон Уэст ненавидел старушку. Теперь настала сладостная минута, когда он может с лихвой отплатить ей за все обиды. Пусть умирает в богадельне! Он не обязан держать ее у себя и тратиться на врачей и сиделок. И так уж он кормил ее почти двадцать лет. Она старая, ей умирать пора. Вот и пусть помирает в приюте для престарелых.

О своем решении он оповестил семью, когда все сидели за обедом, и добавил, что миссис Моран в богадельне будет отлично и все члены семьи могут навещать ее сколько душе угодно.

Нелли заплакала. Мэри стукнула кулаком по столу. Это бессердечно, жестоко! Она сама будет ухаживать за бабушкой, если отец не хочет платить сиделке. Богадельня — это тот же морг для несчастных нищих стариков. Даже ко всему равнодушный Джо изъявил готовность отдавать часть своего жалованья на покрытие расходов.

Но Джон Уэст уперся. Он сказал, что отправит старуху в богадельню, — значит, так и будет.

Приехала санитарная карета и увезла миссис Моран. Старушка старалась казаться веселой; но очень скоро всем стало ясно, что в богадельне она чувствует себя плохо.

Эту богадельню для умирающих Джон Уэст когда-то подарил церкви. Она помещалась рядом с особняком архиепископа, в сером, угрюмом здании. Архиепископ Мэлон говорил в свое время Джону Уэсту, что цель этого богоугодного заведения — дать приют престарелым и неизлечимым, дабы они могли с удобствами провести свои последние дни на земле. Было решено принимать не только католиков, но и приверженцев других религий в расчете, что кое-кто из них будет обращен в истинную веру. Джон Уэст не преминул сговориться с начальницей богадельни, чтобы всех покойников, по возможности, предавало земле похоронное бюро, пайщиком которого он состоял. Хоть часть денег, истраченных на покупку дома, вернется в его карман!

Но Джон Уэст натыкался на сопротивление не только в домашнем кругу. Правда, Билл Брэди, опираясь на допотопный закон, добился в палате изгнания Камерона с территории Выставки. Это положило конец боксерским предприятиям Камерона; но он и не подумал сдаться, а открыл трек в одном из северных пригородов столицы и прочно удерживал в своих руках велоспорт.

А Джону Уэсту не разрешали устраивать вечерние бега. В Перте и Аделаиде бега все больше и больше вытесняли скачки. Если бы добиться разрешения и устраивать вечерние рысистые испытания в Эпсоме, бега опять стали бы приносить доход. Вот озлятся его враги из Скакового клуба! Но Дэвисон тянет и тянет и только кормит его обещаниями.

Потеряв терпение, Джон Уэст велел Беннету внести от своего имени законопроект о вечерних бегах в верхнюю палату. Законопроект был отклонен большинством одного голоса, хотя на подкуп членов палаты ушло две тысячи фунтов.

В 1936 году на съезде лейбористской партии Келлэер нехотя выдвинул кандидатуру Трамблуорда против Карра, но на заседании фракции Карр с легкостью победил Трамблуорда и занял положение лидера.

Досада и злость все сильнее овладевали Джоном Уэстом. В конторе он начинал терять обычную энергию и деловую сметку; дома, чувствуя затаенное недовольство всей семьи, не простившей ему отправки миссис Моран в богадельню, он стал еще сварливее и жестче.

* * *

В декабре 1936 года в кабинет Фрэнка Лэмменса явился Пэдди Райан.

— Ну, друг дорогой, наконец-то небезызвестный сыщик Райан разгадал таинственную рыжую красотку.

Пэдди выслеживал Мэри Уэст уже много месяцев, впрочем, без особого усердия, ибо уход за скаковой лошадью отнимал у него почти все время, да и выпивка мешала работать. О том, что Пэдди — пьяница, знали все, кроме Джона Уэста: стоило Пэдди хоть издали увидеть хозяина, как он совал в рот таблетку, отбивающую запах перегара.

Райан вручил Лэмменсу пригласительный билет с красивым узором. Тот бросил взгляд на билет и тотчас отправился в кабинет Джона Уэста.

Лэмменс положил пригласительный билет на стол. Джон Уэст прочитал надпись: «В честь возвращения Ралфа Гибсона».

Под этим было извещение о дне и часе, когда должен был состояться завтрак, сопровождаемый исполнением музыкальных номеров. В конце стояла подпись: мисс Мэри Уэст.

— Я подумал, что не мешает показать вам это, мистер Уэст. Гибсон — видный коммунист. Он сидел в тюрьме за политическую деятельность. Нет сомнений, что это — собрание коммунистов. А если она… если мисс Уэст устраивает его — значит, она член коммунистической партии.

Джон Уэст ничего не ответил. Зрачки его расширились, ноздри раздулись, дыханье вырывалось со свистом. Лэмменс поспешил ретироваться — он знал бешеный нрав своего хозяина.

В тот вечер Мэри не пришла домой к ужину. Джон Уэст твердо решив безотлагательно поговорить с дочерью, усталый и злой, дожидался ее, подремывая в кресле. Наконец, в двенадцатом часу, он услышал, как хлопнула входная дверь.

Он выглянул в холл и, увидев, что Мэри подымается по лестнице, сказал негромко и сдержанно: — Мэри, мне нужно поговорить с тобой.

Она круто остановилась, подняла голову и посмотрела на стоявшего в дверях столовой отца: — Папа? Почему ты не спишь? Что-нибудь случилось?

— Зайди сюда, — сказал он, отступая в глубь комнаты.

Когда дочь вошла, Джон Уэст внимательно оглядел ее. Лицо усталое, подумал он, и одета небрежно. Мэри вдруг чем-то напомнила ему его покойную мать.

— Что это за билет?

Мэри вздрогнула, взяла в руки билет и стала молча разглядывать его, словно впервые видела.

— Ну!

— Папа, я делаю только то, что считаю правильным.

— Ты член коммунистической партии?

Она помедлила, лотом подняла голову и смело взглянула ему в лицо.

— Да.

— Я не потерплю, чтоб моя дочь была коммунисткой! Ты порвешь с этими людьми или уйдешь из моего дома!

— Мне очень жаль, папа, но я не могу изменить своим убеждениям.

— Убеждения! — крикнул он, ударив кулаком по столу. — Какие это убеждения? Всех коммунистов надо посадить в тюрьму. Для них нет ничего святого. Они хотят все перевернуть вверх дном. Они разрушат наш образ жизни!

— Да, и вместо него создадут другой, лучший.

— Не смей спорить со мной! Ты сама не понимаешь, что говоришь. Я все это до тонкости изучил. Если бы ты прочла, что пишет наша церковь о коммунистах, ты бы не стала защищать их. Одно из двух — или ты порвешь с ними, или я выгоню тебя из дому без гроша в кармане!

— Меня нельзя купить, папа. И не трудись выгонять меня, я сама уйду завтра утром.

Джон Уэст себя не помнил от ярости. Он замахнулся на дочь и чуть не ударил ее. Потом кулак его разжался, голова опустилась — он молча стоял перед Мэри, жалкий, беспомощный.

Когда Мэри прошла мимо него к двери, он заметил у нее на глазах слезы. Он бросился в кресло и добрый час сидел не двигаясь, прежде чем подняться к себе.

Ни он, ни Мэри не опали в эту ночь.

Наутро Мэри не вставала с постели, пока отец не ушел. После завтрака она собрала кое-что из своих вещей и уложила чемодан. В комнату вошла Нелли.

— Что ты делаешь? Из-за чего вы ссорились с папой вчера вечером?

— Это неважно, мама. Долго рассказывать. Папа выгнал меня из дому, и я ухожу. С тобой и с братьями я буду видеться.

Нелли села на край кровати и заплакала.

— Это невозможно, Мэри! Может быть, он просто так сказал. Не может он этого сделать. За что он тебя выгнал? Ах, господи, хоть бы бабушка была здесь!

— Но бабушки нет, а если бы и была, на этот раз и она не сумела бы помирить меня с лапой. — Мэри подошла к матери и ласково обняла ее за плечи. — Не плачь, мама, не плачь. Этим должно было кончиться. Ничего не поделаешь. Видишь ли, я стала коммунисткой, и папа очень рассердился.

— Мэри? Ты — коммунистка? Брось, брось это! Ах, боже мой, боже мой, этого только не хватало! Мало я настрадалась, что ли!

Мэри попыталась, как могла, утешить мать, закрыла чемодан и покинула дом. На душе у нее было тяжело. Дойдя до ворот, она оглянулась. Несмотря ни на что, она знала и счастливые дни в этом доме. Но времена меняются, и жизнь не стоит на месте.

Весь день Джон Уэст, сидя в своем кабинете, тщетно пытался сосредоточиться. Одна мысль неотступно преследовала его: уйдет Мэри или не уйдет? Вечером, когда Нелли, бледная, заплаканная, холодно сообщила ему об уходе дочери, он испытал смешанное чувство: он был обижен, огорчен, но в то время исполнен решимости не уступать.

На другое утро он вызвал Фрэнка Лэмменса и сказал ему: — Я выгнал свою дочь из дому. Она образумится и бросит эту опасную игру. Но я должен проучить ее. Узнайте, где она живет. У нее очень мало денег. Если она устроится на работу, сообщите мне об этом немедленно.

* * *

Покинув родительский дом, Мэри Уэст очутилась в тяжелом положении. Когда она, встретясь с Беном за обедом, сообщила ему о случившемся, он очень огорчился и сочувственно погладил ее по руке.

— Конечно, Мэри, это очень грустно. Но с другой стороны, рано или поздно это должно было случиться. Я уже давно беспокоюсь о том, что с тобой будет. Не слишком ли многого я от тебя потребовал? Что же ты думаешь делать? Деньги у тебя есть?

— Очень мало. Но ведь я могу работать. Я сниму комнату и подыщу какое-нибудь место. Стану совсем другая. — Она храбро улыбнулась, но он видел, что ей хочется заплакать.

Вечером, после партийного собрания, они пошли в парк и, погуляв немного, сели отдохнуть на траву.

— Послушай, Мэри, — вдруг сказал Бен. — Знаешь, что я подумал? Говорят, вдвоем жить ничуть не дороже, чем врозь. Почему…

— Бен!

— Если бы речь шла только о нас двоих, я сию минуту стал бы перед тобой на колени и просил быть моей женой. Но коммунисту надо о многом подумать, прежде чем заводить семью. Посмотрим, дорогая, как все сложится. Время беспокойное: война в Испании, в Китае… Пожалуй, лучше подождать немного.

— Ну конечно, Бен. Лишь бы нам быть вместе, больше мне ничего не нужно.

Она обняла его и заплакала. Он ласково утешал ее. Потом Мэри вытерла слезы и растянулась на траве, положив голову ему на колени.

— Когда смотришь вот так на звезды, Бен, — сказала она задумчиво, — просто не верится, что мир полон не любви, а ненависти. Что есть люди, которые голодают среди изобилия. Что кто-то хочет войны.

— Да, но мы знаем, отчего все это происходит, и мы должны помочь людям. Мы — а нас миллионы — надежда человечества на лучшую жизнь, без нищеты, без войн. Для этого нужно победить капитализм. Подумай только, что делается в Испании! Фашисты уже занесли нож над испанским народом. Иногда я думаю, что мы здесь в Австралии стоим в стороне от генерального сражения.

Мэри быстро взглянула на него.

— Бен, милый, иногда мне становится страшно. Я так люблю тебя!

Он обнял ее. Так они просидели до рассвета, и только утренний холодок заставил их разойтись по домам.

Мэри Уэст сняла за сходную цену довольно приличную комнату. Но с непривычки ей показалось неуютно и даже жутковато жить совсем одной.

Очень скоро она нашла службу в книжной лавке. Много сил и времени она отдавала партийной работе. Поэтому ни скучать, ни предаваться сожалениям ей было некогда, да и любовь Бена Уорта поддерживала в ней бодрость.

Мэри была членом низовой организации компартии в одном из рабочих поселков. Сначала она чувствовала себя чужой на собраниях; ей трудно было называть всех присутствующих «товарищи»; но когда она привыкла к этому слову, оно стало для нее особенно дорого. Остальные члены организации были рабочие и работницы. На первых порах они немного стеснялись ее, а она побаивалась их и восхищалась ими. Ей казалось просто невероятным, что эти простые люди способны так усердно учиться, самоотверженно работать в партии, мужественно бороться.

Она принимала деятельное участие в организации многих кампаний: поддержка испанских республиканцев, бойкот японских товаров из солидарности с китайским народом, помощь безработным. Охотнее всего она расклеивала прокламации и опускала листовки в почтовые ящики. Это надо было делать ночью, крадучись, и Мэри казалось, что она участвует в романтическом приключении.

Недели через две после ухода из дому она навестила своих; был субботний вечер, и она знала, что не рискует встретиться с отцом. Нелли плакала; Джо советовал сестре бросить «красные бредни» и вернуться в семью.

Она написала Джону в Сидней и сообщила ему о разрыве с отцом, Джон ответил сочувственным негодующим посланием: «Наш отец — самый беспардонный человек на свете. Желаю удачи, сестренка. Хотел бы я быть таким же храбрым, как ты. Но коммунизм противоречит моим религиозным верованиям, — продолжал Джон. — Я не коммунист, а просто опустившийся пьяница; но пора уже коммунистам или еще кому-нибудь обуздать жуликов, вроде нашего милейшего папаши и его подручных, потому что они ведут страну к гибели. Скоро я приеду на несколько дней в Мельбурн и тогда разыщу тебя непременно».

Мэри написала и сестре в Германию. Потом пошла навестить бабушку. В богадельне стоял запах разлагающейся человеческой плоти — запах смерти.

Одна из монахинь повела Мэри в палату, где лежала миссис Моран. По дороге она сказала: — Старушка очень слаба. Не утомляйте ее. Не жилица она на этом свете. Может быть, и ночи не переживет, упокой господи ее душу. Я уже послала за миссис Уэст.

Миссис Моран читала молитву, перебирая четки костлявыми, скрюченными пальцами. Мэри поразила перемена, происшедшая в наружности больной. Лицо ссохлось, кожа сморщилась, нос посинел и заострился, глаза, щеки и рот ввалились.

— Это ты, Мэри? — еле слышно произнесла умирающая. — Правда, что ты ушла из дому? Боже мой, сколько горя видал этот белый особняк! Я знала, когда уходила оттуда, что стрясется беда. — Речь ее стала бессвязной. — Сорок лет прошло, как он явился. Он и его тотализатор. Господи, смилуйся над ним и над моей бедной Нелли. Вас, детей, я любила, как свою плоть и кровь. Я старалась, чтобы все было по-хорошему. Пресвятая богородица, не оставь нас. Да простит тебя бог, Мэри. Коммунизм — это великий грех, но ты добрая девочка, хорошая. Я это знаю, знаю. Матерь божия, тебе поручаю ее.

Мэри держала морщинистые руки бабушки в своих и плакала навзрыд. Дверь отворилась, и, неслышно ступая, вошла Нелли Уэст.

Нелли, Нелли, — прошептала умирающая. Нелли нагнулась и поцеловала ее в лоб.

— Я помолюсь за всех вас. Да будет над нами милость господня. Священник уже приходил ко мне. Я готова.

Исхудалое, высохшее тело вытянулось, глаза закатились.

Подошла монахиня, посмотрела и медленно кивнула головой. Миссис Моран не стало.

Джон Уэст с женой и сыном присутствовал на похоронах. Когда кончилось отпевание и гроб опустили в могилу, он почувствовал слабый намек на сожаление и раскаяние. В памяти встала их первая встреча, много-много лет назад, на благотворительном базаре. Она тогда была приветлива с ним, шутила. Но… Он пожал плечами.

Еще до начала панихиды он заметил Мэри; она стояла далеко от него, в углу церкви, и плакала. Он хотел теперь подойти к ней, но она уже ушла с кладбища.

В тот день, когда миссис Моран скончалась, Фрэнк Лэмменс узнал и домашний адрес Мэри, и место ее работы. После похорон Джон Уэст отправился в город, зашел к владельцу книжной лавки и потребовал, чтобы тот уволил Мэри. — Это для ее же пользы. Но не говорите ей, что я приходил к вам. — На том и сошлись.

Прошло три месяца. Джон Уэст не видел своей дочери, но каждый раз, как Фрэнк Лэмменс со слов Пэдди Райана докладывал, что Мэри нашла работу, Джон Уэст наведывался к ее хозяину и добивался увольнения. А иногда и добиваться не приходилось: бывали случаи, когда Джон Уэст сам был совладельцем фирмы, где служила Мэри, чего она, разумеется, не знала.

Мэри очень удивилась, когда ее уволили из книжной лавки. Работа ей нравилась, и она была уверена, что хозяин ею доволен. Он отказал ей от места вежливо, но решительно. Вместе с тем он дал ей превосходную рекомендацию.

После того как ей пришлось оставить еще три места, Бен Уорт предположил, что эти увольнения не случайны. Она согласилась с ним, и вскоре их догадка подтвердилась. Заведующий конторой, где Мэри проработала всего несколько дней, вызвал ее и весьма любезно сообщил, что он очень доволен ею, но что Джон Уэст, один из крупнейших пайщиков компании, велел ему уволить ее со службы. Что же ей теперь делать?

— Вопрос решен, — сказал Бен. — Считай, что я сделал тебе предложение.

Они тихо и скромно сочетались гражданским браком. Двое товарищей коммунистов были свидетелями. Мэри, уже после выполнения формальностей, немного всплакнула. Ни родных, ни подвенечного наряда, ни музыки, ни цветов. Только дешевое колечко и брачное свидетельство. Но Бен был подле нее, остальное не имело значения.

Поздравить молодых пришли несколько подруг Мэри, старые и новые, католички и коммунистки. Пришли друзья Бена и его мать. Это была поблекшая, рано постаревшая женщина; она взяла Мэри за руки и плача сказала: — Он странный, упрямый мальчик, но он хороший. Я рада, что мой Бен женился на такой славной девушке.

На свадьбе присутствовал и Джон, приехавший из Сиднея. Мэри ужаснулась, увидев, как он опустился. В мэрию он опоздал; пришел к самому концу церемонии; веки у него были красные, припухшие, под глазами мешки, кожа бледная, дряблая. Джон ничего не ел, но пил очень много — вино и водку вперемежку. Он усиленно старался показать свое дружелюбие, но вел себя глупо и бестактно.

— Я не большой поклонник коммунистов, — говорил он, обращаясь к Мэри так громко, что все слышали. — Но я — ик! — завидую твоей храбрости. Хотел бы я осадить нашего папашу! Мой отец — сволочь! — вдруг заорал он; потом повалился на диван и тут же заснул.

Медовый месяц, проведенный в горах, принес Мэри и Бену безоблачное, хоть и мимолетное счастье. Они во всем подходили друг другу, и любовь их крепла с каждым днем.

Вернувшись в город, они сняли маленькую квартирку; Мэри уютно обставила ее, купив дешевую мебель в рассрочку, и они зажили мирно и счастливо. По вечерам, когда ни у него, ни у нее не было собрания, к ним приходили друзья — преимущественно молодежь из средних и высших слоев, примкнувшая к левому движению. Мэри чувствовала, что Бэну эти гости не совсем по душе — он предпочитал общество рабочих.

У Бена оказался старый граммофон и коллекция хороших пластинок, которые он собирал годами, экономя на куреве и даже на еде; больше всего им нравилось посидеть вечером наедине, слушая граммофон, — оба очень любили музыку.

У них была довольно большая библиотека — любовь к хорошим книгам тоже роднила их. Мэри просто поражалась тому, что Бен, рабочий, не получивший образования, обладал такими глубокими знаниями и так тонко разбирался в литературе и музыке.

Мэри преклонялась перед своим мужем. Она восхищалась его проницательным и трезвым умом, чувством юмора, спокойствием, глубокой верой в безусловную победу коммунизма. В минуты уныния его любовь вселяла в нее бодрость и чувство безопасности.

Последние полтора-два года Мэри жила так, что каждый раз приходила в смятение, когда задумывалась над своей судьбой; но теперь она могла забыть прошлое: она начнет новую жизнь с Беном; она любит его, она будет достойна своего мужа. Ей ничего не страшно; пусть им живется трудно, пусть у нее нет нарядных платьев и она отвергнута своей семьей — она готова все перенести, лишь бы с нею был Бен.

Она жила только ради Бена, а его жизнь была отдана борьбе. Для нее Бен и борьба сливались воедино.

Мэри понимала, что Бен опасается, как бы «буржуазное происхождение» — по его терминологии — не сбило ее с верного пути. Иногда он добродушно поддразнивал ее, но она очень скоро убедила его в том, что его опасения напрасны.

Она поступила на службу в один из комитетов антивоенного движения; ей платили три фунта в неделю. Бен в качестве партийного организатора получал два фунта в неделю; на эти деньги молодые супруги жили хоть и скромно, но безбедно.

Война в Испании сильно волновала Бена; он объяснял Мэри, что это состязание в силе между фашистами и борцами за свободу.

— Фашисты пробуют свои клыки и когти, — говорил он. — Если они победят в Испании, они набросятся на Советский Союз. Только разгромив Франко, можно предотвратить новую мировую войну. На Австралию нападет Япония. Во всех странах мира коммунистическому движению будет нанесен удар, погибнут тысячи наших товарищей, в Австралию вторгнутся враги.

Мэри тоже очень волновали испанские события, хотя и не так глубоко, как Бена. Тревога мужа за судьбу Испании подчас пугала ее. Он жадно накидывался на газеты и взволнованно обсуждал военные сводки. На собраниях и митингах он особенно горячо говорил об испанских событиях. Когда один из товарищей, побывавший в Испании, вернулся в Мельбурн, Бен зазвал его к себе и продержал до рассвета, задавая все новые и новые вопросы. Мэри слушала, не сводя глаз с взволнованного лица Бена, и смутный страх закрадывался ей в душу.

Гость их привез из Испании стихи и песни, сложенные бойцами-республиканцами. Бен и Мэри принялись разучивать песни. Они втроем прихлебывали вино и пели. Бену особенно пришлась по душе песня о погибшем немецком коммунисте. Он сразу запомнил ее, и когда, проводив гостя, они улеглись в постель, Бен еще раз, громко, с воодушевлением повторил ее. Последние строки он пропел так проникновенно, что у Мэри больно сжалось сердце.

Клянусь душой и телом, Пока ружье в моих руках, Врагам не дать пощады, Прославить подвиг твой в веках, Ганс Беймлер, наш комиссар, Ганс Беймлер, наш комиссар.

День ото дня волнение Бена усиливалось. Мэри чувствовала, что каждую рану, нанесенную бойцу республиканской армии, Бен ощущает, как свою. Мысленно он праздновал каждую победу, скорбел о каждом поражении. Всеми своими помыслами он был в Испании. Мало-помалу Мэри стала относиться к войне в Испании с ревнивым чувством, как к счастливой сопернице.

Наконец однажды вечером, когда они сидели в кафе за ужином, Мэри заметила, что Бен необычайно рассеян и молчалив. Он почти ничего не ел; мысли его, видимо, витали где-то далеко; Мэри несколько раз пыталась заговорить с ним, но он не отвечал ни слова.

— О чем ты думаешь, Бен? Что-нибудь случилось?

— Не знаю, как тебе сказать, Мэри. Мне тяжело огорчать тебя. Первый раз в жизни я принял серьезное решение, не зная точно, прав ли я.

— Бен, что ты сделал?

Он потянулся к ней через стол и взял ее за руку.

— Я записался в Интернациональную бригаду. Уезжаю в Испанию. Пароход отправляется через неделю.

Уже много месяцев Мэри не могла отогнать от себя мысль о том, что Бен может уехать в Испанию, и все же известие поразило ее, точно внезапный удар. Она откинулась на спинку стула, глаза наполнились слезами, губы дрожали. С ужасом видела она, как рушится ее новый, счастливый мир.

— Нет, нет, Бен! Не покидай меня! У меня никого нет, только ты один! — Она схватила Бена за руку, впилась ногтями в его ладонь. — Ты не можешь бросить меня, Бен. Это нечестно!

— Мэри, — сказал он тихо. — Надо быть стойкой. В наше время нельзя думать только о себе. Неужели ты веришь, что я хочу уехать от тебя! Ты лучше всех на свете, и ты моя жена, и я счастлив с тобой. Но если бы это остановило меня, я был бы последним эгоистом.

Они вышли из кафе, сели в трамвай и доехали до дому, не обменявшись ни словом.

Как только дверь захлопнулась за ними, он обнял ее и крепко прижал к себе. Она горько плакала, и он целовал ее мокрые от слез глаза.

— Мэри, дорогая моя! Я вернусь, вернусь непременно, но я должен ехать. Ты не знаешь, как я рвусь в Испанию! Я больше не могу оставаться здесь!

Самые противоречивые чувства владели Мэри, но сильней всех была обида и жалость к себе.

— Партия не должна отпускать тебя, Бен, — говорила она, стискивая его руки, — ты нужен здесь. И если бы ты любил меня по-настоящему, ты не бросил бы меня здесь одну.

Он взял ее за подбородок и, приподняв ей голову, глубоко заглянул в глаза. — Никогда не сомневайся в моей любви, Мэри. Ты самая красивая, самая замечательная женщина в мире. Но борьба идет не на жизнь, а на смерть. Я должен быть в первых рядах. Я обсудил мое решение с товарищами, и они в конце концов дали согласие.

Мэри лихорадочно искала доводов, которые могли бы переубедить Бена и заставить его отказаться or своего намерения. — Это неправильно, Бен! Испанские рабочие сами должны вести свою борьбу; мы можем помогать им любым способом, но только не посылать солдат в их армию. Да и война кончится раньше, чем ты доберешься до Испании.

— Дорогая, прошу тебя, пойми! Я все время боялся, что ты будешь так рассуждать, потому и не говорил тебе ничего.

Он стал перед ней на колени и продолжал, сжимая ее руки в своих: — Мэри, пожалуйста, не надо, мне и так тяжело. Ты не права. Испанские рабочие сражаются героически, но эта война касается не только Испании. Там решается судьба мирового пролетариата, и поэтому война в Испании — дело рабочих всех стран. Только боеспособные интернациональные бригады могут дать нам перевес. — Он говорил горячо, почти просительно. — Мэри, дорогая, я знаю, что против моего решения можно спорить, но я не могу иначе. Прошу тебя, не горюй. Мы разгромим фашистов. Я вернусь, вот увидишь, вернусь, и мы заживем по-прежнему.

Он поднялся с колен и зашагал из угла в угол.

— Английские и американские миллионеры финансируют военные приготовления фашистских стран. Наемники Франко, Гитлера и Муссолини хорошо вооружены, их вымуштровали как роботов, но у них нет боевого духа, им не сломать стену, которую рабочий класс всего мира воздвигает против них в Испании. Блокада, установленная Чемберленом, нас не удержит. Дай мне только добраться до этих мерзавцев. Я умею стрелять из винтовки. И очень скоро научусь обращаться с более сложным оружием.

Он остановился и, напрягая все мышцы своего сильного, ловкого тела, сделал стремительное движение, словно мысленно уже шел в штыковую атаку.

Глядя на него, Мэри впервые поняла всю глубину его преданности делу коммунизма, всю силу его ненависти к фашистам. Она почувствовала, что эту ненависть не утолит ничто, кроме кровавой схватки с врагом лицом к лицу. Таков был тот, кого она выбрала себе в мужья.

— Я умею руководить людьми. Я изучу военную тактику и стратегию. Я целый батальон поведу в бой с фашистской сволочью… — говорил Бен.

С ним она соединила свою судьбу — на радость и на горе. В другие, более мирные времена они, быть может, узнали бы безмятежное счастье; сейчас они будут счастливы, только если она не уступит ему в самоотверженном мужестве, в беззаветной преданности общему делу.

Внезапно Мери вскочила, бросилась к мужу и обвила его шею руками.

— Бен, Бен, — сказала она, — забудь о том, что я говорила. Я люблю тебя и горжусь тем, что мой муж — боец Интернациональной бригады.

— Вот теперь я узнаю мою Мэри! Потерпи немножко, мы скоро выгоним их из Испании, а потом я вернусь и буду бороться здесь, вместе с тобой. И мы никогда не будем разлучаться, никогда.

* * *

Когда Пэдди Райан обнаружил, что Мэри вышла замуж, он доложил об этом Фрэнку Лэмменсу. — Думается мне, сыщик Райан получит повышение по службе и прибавку жалованья, — сказал он весело. — Вот обрадуется Джек Уэст! Шутка ли — любимая дочь зарегистрировалась вчера с коммунистом!

Джон Уэст, услышав новость, рассвирепел. Только этого не хватало! Он даже никому не сказал о постигшем его несчастье. Пока он занимался тем, что не давал Мэри работать, он чувствовал себя, как кошка, играющая с мышью. Он был уверен, что это послужит ей уроком, что в конце концов он заставит ее бросить глупые и опасные бредни и она прибежит к нему обратно. Но теперь это не выйдет: Джон Уэст отлично знал, что движение против войны и фашизма не подвластно ему и оттуда Мэри не выгонят. Она восстала против него, и он бессилен покорить ее. Но зато он может лишить ее наследства. Он вызвал своих поверенных и соответственно изменил свое завещание, однако это не утолило его жажды мести. В то же время он любил свою дочь — в той степени, в какой он вообще был способен любить; дом опустел после ухода Мэри, и Джон Уэст хотел, чтобы она вернулась и была счастлива в своей семье. Раздираемый противоречивыми чувствами, он не знал, на что решиться. Искать примирения с Мэри? Ни в коем случае: Джон Уэст и мысли не допускал, что он может быть не прав.

Не улучшили его настроение и заметки в «желтой» прессе:

«Златокудрая красотка Мэри Уэст, дочь миллионера Джека Уэста, стала коммунисткой. Говорят, что щеки счастливого отца рдеют ярче, чем волосы и политические убеждения дочери».

Нелли время от времени пыталась заговорить о Мэри, но Джон Уэст резко обрывал все ее просьбы забыть прошлое и помириться с дочерью. Мэри отреклась от своей веры, говорил он; хуже того — стала коммунисткой; пока она не образумится, с ней надо обращаться, как с отверженной. Нелли ненавидела, или вернее — боялась коммунистов; она верила всем басням, которые распространяли о них церковь и газеты. Она соглашалась с мужем, что Мэри поступила дурно.

Когда Джон приехал из Сиднея на каникулы, он горячо вступился за Мэри перед отцом. Но тот сразу осадил его: — Пожалуйста, не суйся не в свое дело. Мэри нужно проучить. И советую тебе бросить пить и приналечь на работу, не то я тебя тоже выставлю без гроша на улицу.

Испытывая потребность поговорить с кем-нибудь без утайки, он рассказал обо всем Веронике Мэгайр. Она посочувствовала ему, но, к великой его обиде, заявила, что восхищается храбростью Мэри, и посоветовала пойти на уступки. Молодежь, сказала она, часто увлекается революционными идеями. Если он проявит благоразумие, Мэри одумается. Но Джон Уэст не в силах был уступить. Иногда его охватывало жгучее чувство раскаяния, но он быстро преодолевал его. Мэри сама виновата. Он действовал только ради ее же пользы, а она посмела не подчиниться ему. А теперь, когда она стала женой коммуниста и так тесно связалась с этими людьми, что работает на них точно обыкновенная конторщица, он не видел для себя иного выхода, кроме как покарать ее за глупость и ослушание.

Раз как-то он встретил Мэри на улице. Она была одна и собиралась сесть в трамвай. Ему показалось, что она сильно похудела, да и одета была победнее. Какая же она глупая! На мгновение ему стало очень грустно. Не подойти ли к ней, не заговорить ли ласково? Он в нерешимости стоял на тротуаре, пока трамвай не тронулся и не увез Мэри.

Потом Пэдди Райан донес, что муж Мэри уехал в Испанию. Ну конечно, все коммунисты такие, думал Джон Уэст. Погубил ее, исковеркал ей жизнь и бросил.

В ту ночь Джон Уэст не спал и обдумывал, что ему предпринять. Теперь Мэри станет податливее; он пошлет к ней кого-нибудь с приглашением прийти и повидаться с ним.

* * *

После отъезда Бена в Испанию жизнь Мэри сразу потускнела. Хотя ее новые друзья были очень внимательны к ней, она чувствовала себя одинокой и несчастной. Работа потеряла для нее всякую прелесть. На людях она старалась держать себя, как подобает жене героя, которая продолжает бороться, пока ее муж в открытом бою сражается с врагом, но по ночам, оставшись одна, она горько плакала и не знала, куда деваться от тоски по Бену.

Однажды на улице к ней подошел Пэдди Райан и вручил ей записку от Джона Уэста. Она прочла: «Для твоей же пользы советую тебе прийти поговорить со мной».

— Ответ будет, мисс? — спросил Райан.

Мэри чуть было не поддалась искушению — слишком сильно угнетало ее одиночество. Но, поколебавшись с минуту, она выпрямилась и холодно ответила: — Да, ответ будет. Передайте отцу — передайте мистеру Уэсту, что мне не о чем говорить с ним.

Райан отошел от нее, и она крикнула ему вслед: — И попрошу вас прекратить слежку за мной.

Она получила письмо от Марго — очень странное письмо, написанное так, словно автор его боялся высказывать свои мысли о чем бы то ни было; но в каждом слове чувствовалась тоска, одиночество, глубокая привязанность к сестре. Пришло письмо и от Бена, полное любви и энтузиазма. Она читала его, обливаясь слезами, повсюду носила с собой, ложась спать, клала под подушку. Потом приходили еще письма. Бен писал, что добрался до Англии и рассчитывает через несколько дней поехать в Испанию через Францию.

После того как Мэри прочла стихи Уильяма Морриса, ее начало мучить предчувствие, что Бен не вернется.

Слушай то, что предрекает Нам судьба в суровый год: Жизнь одним она вручает, А другим погибель шлет!

Почему-то эти слова: «А другим погибель шлет!» — неотступно преследовали ее.

Потом письма от Бена перестали приходить, и вскоре Мэри получила извещение о его смерти. Он пал в бою под Мадридом.

Вместе с Беном что-то умерло в душе Мэри и осталось похороненным в далеком, залитом кровью городе. Друзья бессильны были утешить ее, помочь ей преодолеть отчаяние. Ни они, ни собственный разум не могли убедить Мэри, что у нее осталось хоть что-нибудь, ради чего стоило бы жить. Она верила в коммунизм и в борьбу за мир; но без Бена жизнь казалась ей ненужной и бессмысленной. Ей говорили, что во имя Бена она должна быть стойкой и продолжать его дело; она и сама это знала, но не могла себе представить борьбу без него. Одна мысль гвоздем засела у нее в мозгу: почему ее счастье принесено в жертву идее?

Она утратила интерес к работе, к самой жизни. Почти ничего не ела, одевалась небрежно; волосы кое-как закручивала узлом на затылке. Ей хотелось уехать куда-нибудь, хотя бы в Англию. Но денег на поездку не было. Она не знала никого, к кому она могла бы обратиться с просьбой о деньгах. Но она должна уехать — уехать от людей и мест, которые мучительно напоминают ей о Бене, не принося утешения.

Наконец она решилась на отчаянный шаг. Однажды вечером она вошла в телефонную будку и позвонила отцу.

Ей ответил голос Джо.

— Мистер Джон Уэст дома? — спросила она спокойно, хотя сердце неистово билось и она дрожала всем телом.

— Это ты, Мэри? — радостно сказал Джо. — Вот хорошо — возвращение блудной дочери. Плюнь на то, что было. Дом без тебя — просто гроб. Я думаю, папаша не очень будет ломаться.

— Позови отца, — резко сказала Мэри.

Немного погодя в трубке послышался голос Джона Уэста: — Хелло.

— Мне нужно поговорить с тобой, отец. Можно прийти сейчас?

— Да.

— Я буду через полчаса.

Джон Уэст ждал ее в гостиной. Он был сильно взволнован, не знал, радоваться ему или злиться. Значит, все-таки он сломил ее волю, и скоро ее присутствие оживит унылый белый особняк.

Джон Уэст сам отворил дверь и повел дочь в гостиную. Он не без смущения заметил, что Мэри осунулась и плохо одета. На ней был коричневый костюм, такие же туфли и светло-зеленый джемпер; в руках она держала потертую коричневую сумочку. Как она похудела! Уж не больна ли?

Он пододвинул ей стул. Она села, а он занял место напротив. Мэри сидела очень прямо, в напряженной позе. Гордая, подумал он. Не хочет сознаться, что моя взяла.

Уже одно ее присутствие в этой комнате воскрешало для Джона Уэста былое оживление, когда-то царившее здесь. В этой комнате Мэри и Марджори проводили целые дни, и отсюда всегда доносились звуки музыки, взрывы смеха, дружеские возгласы. Марджори уехала, должно быть, навсегда. Но Мэри вернулась, и теперь опять в доме будет весело, шумно, и Джон Уэст по-прежнему будет гордиться красотой любимой дочери.

— Что тебе нужно? — спросил он и сам поразился резкости своего вопроса.

— Я хочу уехать в Англию, и мне нужно на это тысячу фунтов, — ответила она, еще выше подняв голову.

Джон Уэст тоже выпрямился, сердито хмуря брови.

— Не болтай вздора!

— Это не вздор, отец. Мне нужна тысяча фунтов, и ты мне дашь ее.

— И не подумаю! Хватает же у тебя нахальства просить у меня денег после всего, что ты натворила!

— Я требую эти деньги, отец, и я их получу.

Ярость охватила Джона Уэста. Он не сдержался и ударил кулаком по столу.

— Я не потерплю такого тона! Очевидно, твои дружки коммунисты подослали тебя ко мне, чтобы выудить деньги. Ничего ты не получишь! И если это все, что ты хотела мне сказать, то можешь уходить и больше не показываться!

Он заметил, что глаза Мэри наполнились слезами и что она нервно кусает губы. Но она справилась с собой и ответила ровным голосом: — Не беспокойся, я сейчас уйду, и больше ты меня не увидишь. Но сначала ты дашь мне чек на тысячу фунтов.

— Вот как? — Он встал и, подняв руку, показал на дверь. — Ступай вон! Денег ты от меня не получишь ни сейчас, ни когда бы то ни было. Я уже вычеркнул тебя из своего завещания.

Мэри вынула из сумочки сложенный лист бумаги большого формата и, встав со стула, протянула его Джону Уэсту.

— Прочти это. А потом садись и выпиши мне чек, — сказала она тихим, дрожащим голосом, но с отчаянной решимостью.

Джон Уэст взял из ее рук бумагу, пробежал ее. — Что это значит? — спросил он.

— Это значит, что мне принадлежит львиная доля акций разных твоих предприятий — на сумму двести десять тысяч.

— Где ты взяла этот список?

— Получила в Торговой палате. Я заплатила за справку об акциях тех компаний, в которых, насколько мне известно, ты имеешь долю.

Джон Уэст, огорошенный, молча смотрел на Мэри.

— Много лет ты давал мне подписывать документы, прикрывая их промокательной бумагой. Я догадывалась, что ты переводил акции на мое имя, чтобы платить меньше налогов. Если ты не выдашь мне чек на тысячу фунтов, я потребую весь контрольный пакет.

— Ничего у тебя не выйдет.

Джон Уэст снова сел, торопливо соображая; список акций был верен, хотя далеко не полон; вздумай Мэри продолжать свои розыски, она обнаружит, что имеет право требовать свыше полмиллиона.

— Никто тебе этих денег не присудит, — сказал он неуверенно.

— Ты думаешь? Я советовалась со сведущими людьми.

— С кем это?

— С мистером Кори. Он сказал, что по закону акции принадлежат мне.

— Ах вот как? Так и сказал?

Джон Уэст помолчал, не зная, на что решиться. Деньги не маленькие! А вдруг она их получит по суду? Да и судиться с дочерью неудобно.

— Послушай, Мэри. Сядь, поговорим спокойно. Не стоит ссориться из-за тысячи фунтов. Да и акции я отдал бы тебе, если бы ты не сбежала к коммунистам.

— Акции можешь мне не давать. Мне нужно только тысячу фунтов.

— Не глупи, Мэри! Послушай меня. Возвращайся домой, брось всю эту дурацкую политику, и я дам тебе две тысячи фунтов, можешь делать с ними что хочешь, и… и акции останутся на твое имя. После моей смерти ты получишь их вместе с процентами.

— Не нужны мне акции. И домой я тоже не вернусь.

— Почему ты так ведешь себя?

— Потому что я злая и черствая, потому что я твоя дочь!

— А на что ты будешь теперь жить, когда твой красный муженек тебя бросил?

— Мой муж умер. Он погиб в Испании, сражаясь против Гитлера и твоего любимца Муссолини. Я горжусь тем, что была его женой. Он отдал жизнь за человечество.

— Так ему и надо, — проворчал Джон Уэст. — И чем скорее еще несколько тысяч коммунистов будут убиты, тем лучше.

Мэри перегнулась через стол, сжала маленький кулак и ударила Джона Уэста по щеке. Потом отступила на шаг; в лице ее не было ни кровинки.

— Я попрошу тебя выписать мне чек, — сдержанно сказала она, — или завтра утром я потребую свои акции.

Джон Уэст осторожно потрогал багровый след на щеке. — Чего же еще ждать от коммунистки!

Он выхватил из кармана вечное перо и чековую книжку; дрожащей от бешенства рукой он заполнил бланк, подписался и, вырвав чек из книжки, протянул его Мэри.

— На, — сказал он. — А теперь убирайся! И если ты вздумаешь вернуться в Австралию, я позабочусь о том, чтобы ты здесь не осталась.

— Будь покоен, я не вернусь.

Джон Уэст провожал ее глазами, пока она не скрылась в темном коридоре.

Он долго стоял, опершись на стол. Что он сказал? Что он сделал? Как могла Мэри так поступить с ним?

Мэри вернулась в свою пустую квартиру. Она взяла в руки фотографию Бена и посмотрела на его лицо. Что бы он теперь подумал о своей Мэри?

Всю ночь она не сомкнула глаз. Перед ее мысленным взором прошла вся ее сознательная жизнь. Бурный поток событий стремительно уносил ее и теперь выбросил на берег отчаянья. Бен, радость моя, почему ты оставил меня одну? Я буду бороться и без тебя, но это трудно, ах, как трудно!

Она купила место на пароходе — место третьего класса — и уведомила партийную организацию и комитет, в котором работала, что уезжает в Англию и там примкнет к коммунистическому движению. Все отнеслись к ней с большой чуткостью. Говорили, что понимают ее. Боже мой! Как будто кто-нибудь мог понять, что с нею сделала жизнь!

Она зашла к матери проститься. Нелли со слезами просила ее не уезжать, вернуться в лоно церкви и семьи.

— Нет, мама, не останусь. Я так решила. Я буду писать тебе и, быть может, когда-нибудь вернусь домой.

— Да простит меня бог, — сказала Нелли, — но отец твой великий грешник. Он будет гореть в аду!

В ее голосе звучала такая лютая ненависть, что Мэри содрогнулась. — Бедная ты, бедная, сколько ты выстрадала!

Они вместе поплакали, потом Мэри поцеловала мать и ушла. В передней она столкнулась с братом Джо и сказала, что едет в Англию.

— Не уезжай, Рыжик, — воскликнул Джо, — не уезжай!

Во все время поединка Мэри с отцом Джо только посмеивался. Но теперь она видела, что он искренне огорчен.

— Рыжик, Мэри, не уезжай. Поистине отцу за многое придется ответить перед богом! — Он нежно поцеловал ее. — Подумай хорошенько. И не уезжай, не повидавшись со мной.

Поднявшись на холм, Мэри остановилась и посмотрела через плечо на внушительный белый особняк. Сколько горя, сколько семейных драм он видел, и все же как весело и беззаботно здесь иногда жилось детям. Зловещий дом Джона Уэста!

На другой день Мэри вылетела в Сидней — попрощаться с Джоном. В конторе она не застала брата. Его, пьяного, привели из кабака. Они зашли в кафе позавтракать. Крепкий кофе несколько отрезвил Джона. Мэри рассказала ему все о себе.

— О господи, Рыжик! Какой жестокий и беспощадный человек наш отец! Он расшвырял нас, точно пук соломы пустил по ветру!

Провожать Мэри пришли только товарищи. Они настойчиво просили ее продолжать работу в Англии, почаще писать и поскорее вернуться домой.

На борту она узнала, что, по распоряжению Джона Уэста, ей отвели место не в третьем классе, а в одной из лучших кают на верхней палубе.

Почему он это сделал? Мэри недоумевала. Может быть, в глубине его черствой души таилась любовь к ней? Или он не хотел, чтобы люди видели, что дочь его путешествует в третьем классе вместе с простыми смертными?

Джон Уэст и сам не мог бы ответить на этот вопрос.

* * *

После последнего свидания с дочерью Джон Уэст долго просидел в музыкальной комнате, терзаемый противоречивыми чувствами, охваченный глубоким волнением. Он всегда гордился Мэри, любил ее, баловал — почему она так жестоко обошлась с ним! Вновь и вновь он опрашивал себя: был ли он слишком суров к ней? Нет, решил он наконец, Мэри не права; коммунисты испортили ее.

Когда Джо Уэст поплелся в свою спальню, он уже был весь во власти бессильной злобы: Мэри не подчинилась ему, но это сошло ей с рук, и она путем вымогательства даже заставила его помочь ей.

Утром, придя в контору, он позвонил Патрику Кори и выбранил его за то, что он подучил Мэри требовать акции. Кори оправдывался, говоря, будто не думал, что Мэри в самом деле будет их требовать. Как всегда, ярость Джона Уэста нисколько не смутила Кори.

— Молодец баба! — сказал он.

Джон Уэст сообщил Пату Кори, Ричарду Лэму и Фрэнку Лэмменсу, что отправил Мэри за океан, чтобы «она немного образумилась».

Все утро Джона Уэста обуревало желание позвонить в банк и приостановить выплату денег по чеку, выданному Мэри. Но почему-то он не мог заставить себя снять трубку. Днем он велел Лэмменсу обзвонить все пароходства и доискаться, когда Мэри едет. Узнав, что она взяла билет третьего класса, он купил ей другое место.

В течение нескольких недель после отъезда Мэри Джон Уэст чувствовал себя удрученным, пока однажды вечером Пэдди Келлэер и Билл Брэди не явились с известием, которое дало его мыслям другое направление.

Когда посетителей провели в гостиную белого особняка, Келлэер выхватил из кармана газету и помахал ею перед носом Джона Уэста.

— В-в-вы читали, мистер Уэст? — Келлэер явно волновался и, как всегда в минуты волнения, заикался пуще обычного.

— «Истина» опубликовала заметку о молочном законе, — перебил его Брэди. — Не миновать скандала.

Джон Уэст взял в руки газету.

«Если говорят деньги, заговорит и „Истина“», — вещал огромный заголовок. Джон Уэст опустился в кресло и начал читать. В заметке было сказано, что в парламенте штата Виктория уже давно говорят деньги. Всем известно, что этот голос принадлежит людям, наживающимся на театрах, спортивных состязаниях, на виноторговле, ростовщичестве и иных видах большого бизнеса. Настала пора для «Истины» сказать во весь голос о том, что, по слухам, некоторые члены парламента за взятку выступали против молочного закона.

— Интересно, как они докопались до этого? — сказал Джон Уэст, дочитав до конца.

— Э-э… — начал было Келлэер.

— Коммунистическая газета «Страж» уже давно подпускает намеки, — сказал Брэди, — но на эту прессу никто не обращает внимания. Скорей всего в «Истину» сообщил Нед Хоран.

— А чего ради?

— Потому что на ближайших выборах против него выдвинут лейборист. Он просто в бешенстве — знает, что провалится.

— Я же говорил, чтобы никого не выдвигать против Хорана! Мы с ним так условились. — Джон Уэст повернулся к Келлэеру: — Вы же должны были это устроить.

— Совершенно верно, мистер Уэст, но я не мог этого сделать. Карр твердо решил провалить Неда. Он думает, что лейбористская партия не должна делить власть с аграриями, а, напротив, должна отвоевывать у них мандаты.

— Наплевать на то, что говорит Карр! Нед Хоран должен пройти.

— Я делал что мог, но большинство в исполнительном комитете и низовых организациях лейбористской партии поддерживает Карра в этом вопросе. И они, знаете ли, правы. А если я открыто пойду наперекор, меня выгонят.

Джон Уэст глянул на Келлэера подозрительно. В последнее время Келлэер явно избегал его. Келлэер вел двойную, а то и тройную игру и все чаще держал руку Карра.

— Так! Значит, вы не можете делать то, что я вам велю, но при малейшей неприятности вы бежите ко мне.

Брэди поспешил перейти к делу; по лицу его видно было, что он смертельно перепуган.

— Это не такая уж малость, Джек. Дэвисон уже поговаривает о правительственной комиссии.

— Дэвисон поговаривает! — фыркнул Джон Уэст. — Это мы еще увидим!

Он вышел в коридор, включил свет и вызвал по телефону Дэвисона.

— Что это за разговоры о правительственной комиссии по поводу заметки в «Истине»?

— А что же мне делать? Слишком много толков.

— Я говорил вам — не лезть вперед с молочным законом.

— Нельзя было иначе. Ведь считается, что я представляю интересы фермеров, в том числе и владельцев коров. Мы же об этом уже сколько раз говорили, мистер Уэст. Эта история может привести к отставке кабинета. Аграрная партия требует расследования. Я решил назначить правительственную комиссию. Если я этого не сделаю, могут раскрыться вещи похуже. Очень сожалею, мистер Уэст, но вашим людям следовало бы действовать поаккуратней. Во всяком Случае, я позабочусь о том, чтобы ваше имя не упоминалось. Да и вообще — вы же знаете, что такое правительственная комиссия: никогда ничего из этого не выходит.

Затем Джон Уэст позвонил Неду Хорану.

— Вы дали материал в «Истину»? — спросил он без предисловий.

В трубке послышался неуверенный голос Хорана: — Нет, нет, что вы, мистер Уэст! Разве я мог бы это сделать? Да ни за что, вы же сами знаете.

— Неужели? — сказал Джон Уэст и сердито бросил трубку.

Вернувшись в гостиную, он сказал:

— Это Хорам. Он не сознается, но ясно, что это он. Выкиньте его. Провалите его к черту на выборах.

— Н-н-но… — начал Келлэер.

— Об этом не беспокойтесь, — злорадно сказал Брэди. — Провалить мы эту сволочь провалим, но что с нами-то будет?

— Я полагаю, что во всяком случае вы оба и Трамблуорд достаточно поживились из фондов молочников, — сказал Джон Уэст.

— Я получил лишь несчастную с-сотню фунтов. Лучше бы мне не прикасаться к ней.

Брэди поостерегся делать признания. Совершенно лишнее сообщать кому бы то ни было о том, что он за двести фунтов голосовал против законопроекта.

— Кто еще замешан? — устало спросил Джон Уэст.

Брэди отвел глаза. Он пришел сюда за помощью, а не для того, чтобы сознаваться в соучастии.

— Т-том Трамблуорд, — запинаясь, проговорил Келлэер.

— Ну, еще бы, — сказал Джон Уэст. — Что за балаган без Петрушки! Еще кто?

— Больше никого нет.

Джон Уэст тяжело вздохнул. — Ладно, видно, придется мне вас вытаскивать. Не унывайте. Я завтра дам вам знать.

Дело нешуточное, подумал Джон Уэст, когда посетители ушли. Настроение у него было отнюдь не боевое, и он не испытывал ни малейшего желания ввязываться в драку. В свое время, когда Ассоциация торговцев молоком решила собрать денежный фонд для борьбы против нового закона, он пожертвовал двести фунтов, но ходом борьбы не интересовался. По-видимому, та тысяча с лишним фунтов, которую удалось собрать, пошла главным образом на подкуп членов парламента; а по той причине, что он сам не проследил за этим делом, взятки получили люди, которые и даром выполнили бы приказание Джона Уэста.

Дэвисон, обычно беспрекословно подчинявшийся Джону Уэсту, все же внес законопроект о торговле молоком. Новый закон должен был обеспечить повышение оптовой цены, выплачиваемой фермерам, при сохранении розничных цен на прежнем уровне, предотвратить фальсификацию молока и разбавление его водой, а также приостановить засилье монополий в молочной промышленности.

Как и во всех других отраслях промышленности, почти вся розничная торговля молоком была сосредоточена в руках нескольких могущественных монополистов, Дэвисон очень скоро обнаружил, что Джон Уэст является тайным владельцем многих крупных ферм; однако премьер не внял требованию Джона Уэста и не отказался от законопроекта.

Дэвисон был хитрый и дальновидный политик; он рассчитывал, что новый закон привлечет на его сторону фермеров и домашних хозяек, а недавно проведенное повышение заработной платы возчикам молока расположит к нему рабочих. Дэвисон нуждался в поддержке. Он лез из кожи вон, чтобы заручиться сотрудничеством лейбористской партии. Новый закон понравится избирателям-лейбористам.

Джон Уэст просидел в кресле до одиннадцати часов, предаваясь невеселым мыслям. Он чувствовал себя утомленным и очень старым. Где его былые мечты о власти?

Он невольно задумался над тем, чего он достиг в жизни. Семья его распалась. Нет сомнения, что его политическое влияние идет на убыль, даже в штате Виктория. В профсоюзном движении коммунисты одерживают победу за победой на выборах, и кто знает, сколько еще сможет продержаться Рон Ласситер, последний прямой ставленник Джона Уэста, на должности секретаря профсоюза строителей. Джон Уэст, как и все миллионеры, ненавидел и смертельно боялся коммунистов; но, придя к выводу, что влияние в профсоюзах не существенно для его планов, он палец о палец не ударил, чтобы изменить положение. Только муниципалитеты Керрингбуша и Ролстона полностью оставались в его власти; но так как его ипподромы в этих округах были закрыты, то практического значения эта власть не имела.

Куда ни повернись, он натыкался на неподчинение; и стоило ему хоть раз не покарать виновных, как число непокорных увеличивалось. Правда, он богател не по дням, а по часам. Капитал его уже равнялся пяти миллионам фунтов. Но одного богатства Джону Уэсту было мало; жажда власти по-прежнему обуревала его. Никогда он не устанет гнаться за ней.

Не в первый раз его одолевали неприятные мысли и даже что-то похожее на угрызения совести, что, правда, случалось редко; и, как всегда, чтобы заглушить их, он с удвоенной решимостью начал готовиться к предстоящей схватке.

ГЛАВА ТРИНАДЦАТАЯ

Джон Уэст, поднимаясь по лестнице Католической больницы, с одинаковой тревогой думал о правительственной комиссии по расследованию положения в молочной промышленности и об угрозе новой войны. Он не сомневался, что Польша послужит поводом к войне, однако не мог разобраться в своем отношении к событиям. Мысли его обращались к бурным годам первой мировой войны, но он не находил в себе прежних чувств. Ему казалось, что эта война будет какая-то другая, и он ждал ее без всякого подъема, даже с легким сожалением, что ее нельзя избежать.

— Вы желаете видеть мистера Трамблуорда, мистер Уэст? — вывел его из задумчивости голос полной, суетливой сестры.

— Да. Как его здоровье? — спросил Джон Уэст, несколько смущенный тем, что сестра знает, кто он.

— Ничего серьезного. Просто годы сказываются. Сердце немного сдает.

Накануне, вызванный в комиссию и припертый к стене перекрестным допросом, Трамблуорд вдруг схватился руками за сердце и упал. — Позаботьтесь, чтобы моей жене не пришлось идти в прачки, — воскликнул он, когда его выносили из комнаты. У Тома иногда бывали перебои, и он воспользовался этим, чтобы не выдать себя собственными ответами.

Джона Уэста провели в отдельную палату, где Том Трамблуорд со вкусом потягивал белое вино своей любимой марки.

— Вы что, с ума сошли? — нахмурился Джон Уэст.

Трамблуорд поднял стакан и, таинственно улыбнувшись, словно заговорщик, который мысленно провозглашает запретный тост, залпом выпил вино. — Только для аппетита, Джек.

Джон Уэст молча открыл тумбочку и достал оттуда бутылку. — На донышке осталось. Можете допить ее, но больше нельзя.

Вошла сиделка с подносом, уставленным кушаньями, от которых шел пар.

— Простите, сестра, — обратился к ней Джон Уэст, — но мистер Трамблуорд говорит, что чувствует себя плохо и сейчас есть не в состоянии.

Сиделка помедлила, недоверчиво поглядывая на больного, потом повернулась и вышла.

— Да бросьте, Джек. Вы же знаете, что я здоров, — сказал Трамблуорд, надув губы, словно наказанный школьник.

— Вы здоровы, но вам придется заболеть, если комиссия пришлет врача осмотреть вас. Поэтому ешьте как можно меньше или вообще воздержитесь от еды, тогда вы заболеете от недостатка пищи. Я вижу, вы не понимаете, что вам грозит. Вас посадят за решетку, если вы не придумаете ничего умнее того, что плели вчера.

Трамблуорд с тяжелым вздохом поставил стакан на тумбочку и откинулся на подушки, вытянув руки на одеяле. Долгие годы безоговорочного подчинения Джону Уэсту превратили его в послушного, глуповатого циника. Выполняя волю своего патрона, он отрекся от былых идеалов и принципов под предлогом, что не стоит и пытаться помочь рабочим, ибо они всего-навсего несознательный сброд. В деятельности лейбористской партии он почти не принимал участия, а в свой избирательный округ ездил только перед выборами, чтобы на крайне малолюдных собраниях вещать рабочим о счастливой поре социализма, которая наступит когда-нибудь в отдаленном будущем.

— Вам нельзя являться в комиссию раньше, чем они заслушают показания Келлэера и Брэди. Я посоветуюсь с юристами, что-нибудь придумаем, — продолжал Джон Уэст.

— Вы говорили с архиепископом Мэлоном?

— Он сказал, что хотя судья и католик, но влияния он на него не имеет. Отец судьи будто бы из тех католиков, которые называли Мэлона изменником во время кампании против всеобщей воинской повинности.

— Кампания против всеобщей воинской повинности! — воскликнул Трамблуорд. — Вот было дело! Помню, однажды вечером…

Он явно собирался рассказать увлекательную историю «о добром старом времени, когда рабочие еще готовы были бороться», чем всегда старался оправдать свое собственное бездействие и никчемность, но Джон Уэст резко оборвал его: — Вы лучше забудьте про это. Мы накануне новой войны. На сей раз я не позволю вам никаких кампаний против воинской повинности. Архиепископ послал своего друга, патера из иезуитов, к судье, но, по его мнению, дело ваше дрянь, если вы не сумеете оправдаться. Я кое-что надумал.

— Что именно, Джек? Я так и знал, что вы найдете выход.

— Я поговорю с Уотти и заставлю его взять вину на себя. Думаю, за деньги он согласится.

Джон Уэст вызвал Джима Уотти в свою контору на другой же день. Уотти, секретарь Ассоциации торговцев молоком, собственноручно давал взятки, которые и были предметом расследования правительственной комиссии.

Это был высокий франтоватый молодой человек с довольно смазливым, но невыразительным лицом. Когда-то он занимал должность секретаря союза рабочих консервной промышленности, но потом открыто перешел на службу к хозяевам.

Когда Уотти вошел в кабинет Джона Уэста и положил шляпу на стол, тот сразу заметил, что его обычной дерзкой самоуверенности как не бывало.

— Что вы скажете о ходе расследования? — спросил Джон Уэст, следуя своему испытанному приему начинать разговор с вопроса.

— Дело дрянь, мистер Уэст, — уныло ответил Уотти. — Кому-нибудь, видно, придется посидеть.

— Никто не будет сидеть, если вы сделаете по-моему. Хотите заработать пятьсот фунтов?

— Возражений не имею, мистер Уэст. Но все зависит от того, за что я их получу.

— За то, что вы отречетесь от своих показаний. Я хочу, чтобы вы заявили о том, что никогда не давали денег Гилберту для передачи Трамблуорду и остальным.

— Но я уже сказал, что отдал ему деньги, только не знал, как он с ними поступил. Кто бы ни сел в тюрьму, я-то не сяду!

— Конечно, не сядете. Если вас притянут к суду, я договорюсь с присяжными. Да еще не было случая, чтобы правительственная комиссия кого-нибудь засадила в тюрьму.

И Джон Уэст изложил теорию покойного Дэвида Гарсайда о правительственных комиссиях и о том, как правосудие постоянно приносится в жертву интересам богачей. Но все это мало подействовало на Уотти. Как ни велика была его вера в могущество и власть Джона Уэста, все же добрых полчаса ушло на уговоры и обещания, и только когда Джон Уэст удвоил сумму вознаграждения, Уотти наконец согласился на роль козла отпущения.

После этого Джон Уэст подробно объяснил Уотти, что тот должен говорить на допросе: он скажет, что в Ассоциации имелся секретный фонд, что он подъезжал к Трамблуорду и Келлэеру, но они отказались помочь ему и посоветовали обратиться к аграрной или консервативной партии.

Покончив с этим, они заговорили о том, что служило предметом споров и обсуждений во всем мире: будет ли война? Объявит ли Англия войну Германии из-за Польши? Уотти выразил мнение, что если Чемберлен и Гитлер будут воевать, то не иначе как вместе и против России. Англия восстановила Германию для разгрома России. Чемберлен уступил Гитлеру Австрию и Чехословакию, для того чтобы Гитлер тем самым продвинулся на восток, к России. Чемберлен и Польшу отдаст по этой же причине. Джон Уэст выразил сомнения на этот счет. Англия сильно ошибается, если думает, что Гитлер ограничится только одной Россией. Немцам нельзя доверять. С Гитлером надо начинать войну, пока не поздно, не то он кинется на Англию. В конце концов оба пришли к выводу, что лучше всего, если Германия и Россия будут драться друг против друга до полного истощения.

В ближайшее воскресенье Джон Уэст вместе со всеми людьми, населяющими страны английского языка, слушал голос Чемберлена, возвещавшего о том, что Англия находится в состоянии войны с Германией.

Новость не произвела на Джона Уэста особого впечатления. Не было и намека на воинственный пыл, обуявший его в начале первой мировой войны. И возраст сказывался, и события, повлекшие за собой новую войну, были слишком сложны и запутанны для его разумения. Правда, он все еще ненавидел немцев за их зверскую жестокость, о которой столько кричали в первую мировую войну, и за то, что его старшая дочь ослушалась его и вышла за немца; но он понимал, что Гитлер представляет интересы людей, мало чем отличающихся от него, Джона Уэста, а Советскую Россию он ненавидел и боялся как огня.

Однако мало-помалу военная горячка захватила и его: он спорил, обсуждал события, подолгу сидел над газетами.

Из-за войны правительственная комиссия отступила на второй план и в мыслях Джона Уэста и на страницах газет штата Виктория.

Уотти показал, как ему было велено, чем вызвал немалое смятение. Юрист, назначенный в помощь комиссии, воскликнул: — Вы что, мистер Уотти, приносите себя в жертву? Хотите стать мучеником?

На это Уотти ответил дрожащим голосом: — Нет, вовсе нет.

Комиссия продолжала расследование и даже посетила Трамблуорда в больничной палате, чтобы выслушать его показания и подвергнуть перекрестному допросу.

* * *

Трудно было узнать в сгорбленном седом старике, тяжелой походкой приближавшемся к открытой могиле, некогда прославленного оратора, бывшего министра Фрэнка Эштона. С непокрытой головой, прижав шляпу к груди, смотрел он, как под монотонное чтение заупокойных молитв гроб опускают в землю. Пальто на нем было поношенное, башмаки стоптаны, шея небрежно обмотана выцветшим шарфом.

Два дня назад смерть сжалилась наконец над его женой Мартой, которая последние три года провела в психиатрической больнице близ Сиднея. Рядом с Фрэнком Эштоном у могилы Марты стояли оба его сына с женами и двое внуков. Никто не плакал, хотя лица у всех были печальные. Душевная болезнь убила в Марте все человеческое еще прежде, чем пришла смерть, и даже самые близкие люди не чувствовали к ней былой привязанности.

Марта была безумна, а теперь она умерла; так лучше для нее: смерть избавила ее от помешательства, от частых буйных припадков. Такими мыслями утешал себя Фрэнк Эштон, глядя, как последние комья земли падают на могильный холм; скоро здесь ляжет надгробный камень, будут посажены цветы, вырастет сорная трава… Но, покинув кладбище, он невольно поддался печали, и раскаяние овладело им. Разве шел бы он так радостно к алтарю сорок лет назад, если б мог заглянуть в будущее? Разве, если б он мог предвидеть одиночество, разочарование, упреки совести, мучившие его в последние годы, он не остался бы в Англии, вместо того чтоб приехать сюда в погоне за славой? Тогда не пришлось бы ответить «нет!» на извечный вопрос: стоила ли игра свеч?

В тот же вечер сыновья с женами и детьми уехали домой в Мельбурн, оставив Эштона одного в двухкомнатной квартире на окраине Сиднея, в районе порта. Дом, в котором он жил, принадлежал ему; сдавая внаем квартиры, он скопил немного денег. А построил он этот дом на дивиденды, которые принесли ему акции золотых приисков, когда-то подаренные ему Джоном Уэстом. В Мельбурне он теперь бывал лишь изредка и поэтому почти не виделся с Джоном Уэстом, однако при случайных встречах они разговаривали довольно дружелюбно.

Он поселился здесь еще до того, как Марту взяли в больницу. Он так уговаривал жену тихо и мирно доживать с ним свой век, однако характер ее портился все больше — злоба и неуживчивость перешли в буйное помешательство. Он терпел до последней возможности, но в конце концов пришлось обратиться к врачам. После этого он решил еще строже держаться слова, которое дал самому себе: забиться в свою конуру. Но был на свете человек, который не забывал его, — Гарриет. Она писала ему из Мельбурна уже после того, как Марту поместили в сумасшедший дом; но он не отвечал на письма, и Гарриет под конец перестала писать.

С тех пор как Эштон уединился в этой квартире на краю города, он почти безвыходно сидел дома и писал свои мемуары — «марал бумагу», по его выражению. Он рассказал о детстве, проведенном в Англии, о морских плаваниях, о своей политической деятельности вплоть до возвращения из России. Его снова потянуло в море; к тому же им владело сильное желание еще раз посетить Советский Союз. Недолго думая он приобрел небольшое судно, собрал команду и отплыл на север. Посетил он Новую Гвинею, Китай и в заключение — Владивосток. Он вернулся в Австралию, убедившись своими глазами, что не ошибался, когда много лет назад предсказывал успех и процветание молодому социалистическому государству. Убедился он и в том, что надвигается опасность войны. Принявшись снова за свои мемуары, он много места отвел образованию так называемой «оси» — антикоммунистическому пакту, заключенному между Германией, Италией и Японией, — и развязыванию новой мировой войны. Особенно тревожило его предательство Франции и Англии по отношению к Чехословакии и усиливающийся милитаризм Японии.

За полгода до смерти Марты его здоровье, много лет не причинявшее ему особых хлопот, резко ухудшилось. Артрит обострился, а на боку появилась злокачественная опухоль. Он спешил закончить свои мемуары: ему хотелось раскрыть подоплеку так называемого «плана премьера», разоблачить Тэргуда, Саммерса и всю их клику, доказать тлетворное влияние Джона Уэста и католической церкви на лейбористскую партию. Но зрение его с каждым днем слабело, мысль работала вяло, и писал он без былого огня и блеска.

В вечер после похорон, сидя в одиночестве за своим письменным столом, Фрэнк Эштон думал о Гарриет. Память о ней никогда не покидала его, но во время болезни жены он не решался даже писать Гарриет, а теперь — одинокий, удрученный, он вправе уйти к ней, если она еще не забыла его. Вправе ли? Старый, больной — ему нужна сиделка, а не возлюбленная. Ведь ему под семьдесят. А Гарриет? Да ей, наверно, за пятьдесят! Странные шутки шутит жизнь. Почему он не ушел к Гарриет давным-давно? Смелости не хватало. Фрэнк невольно говорил себе, что поступил неправильно и что, если бы он ушел в свое время к любимой женщине, это было бы лучше для всех, в том числе и для бедной Марты. Да, вся жизнь его — позорный провал. Он не умел решительно отстаивать свои убеждения не только в политике, но и в своих отношениях к обеим любившим его женщинам. Он добился только того, что сделал несчастными и ту и другую. А теперь, на склоне лет, когда смерть Марты вернула ему свободу, он придет к Гарриет, если она примет его, — придет с разбитым сердцем и немощным телом.

Три недели он колебался, потом вдруг принял решение и самолетом отправился в Мельбурн. Прямо с аэродрома он на такси поехал в свой бывший избирательный округ, где в маленьком доме жила Гарриет вместе с замужней сестрой.

Он подошел к калитке, тяжело опираясь на палку.

Дверь отворила Гарриет. Сначала она не узнала его, потом ахнула и торопливо заговорила: — Фрэнк, ты? Заходи, заходи, пожалуйста.

Она помогла ему дойти до маленькой гостиной и села рядом с ним на диван. Он заметил, что в волосах ее мелькает седина, но выглядела она молодо, на все еще миловидном лице почти не было морщин.

— Гарриет, — начал он, — я не мог заставить себя написать. — Марта… она…

— Знаю, Фрэнк. Я встретила твоего сына. Из того, что он мне рассказал, я все поняла…

— Я подумал… может быть… Ты видишь, я болен, одинок… я…

Она положила ладонь на его руку. — В этом доме есть отдельная квартирка. Хорошая солнечная спальня и маленький кабинет с камином. После смерти матери там осталась вся мебель, и я всегда держала комнаты в чистоте и порядке. Я думаю, тебе здесь будет удобно, а я с радостью стану ухаживать за тобой.

Она силилась улыбнуться, но он видел, что ее глаза полны слез.

* * *

Ни мысли о войне, ни перипетии скандала в молочной промышленности не могли разогнать чувств одиночества и тоски, все сильнее томивших Джона Уэста.

Единственным его утешением по-прежнему была Вероника Мэгайр. Она часто отвозила его в контору и обратно домой, каждую субботу ездила с ним на стадион. Иногда они ходили в кинотеатр, принадлежавший Джону Уэсту. Однажды вечером, через месяц после назначения правительственной комиссии, Джон Уэст, сидя с Вероникой в ее машине, всю дорогу до дома молчал.

Веронике уже было за пятьдесят, но она очень следила за собой и казалась на добрых десять лет моложе. Темный костюм, светлая кружевная блузка, элегантная шляпа на красивых седых волосах — весь ее облик чрезвычайно привлекал Джона Уэста.

У ворот особняка Вероника сказала: — Не унывайте, Джон, они выпутаются.

— Выпутаются? — резко спросил он. — Кто? Я не имею никакого отношения к этой комиссии.

Она положила руку на его плечо. — Ручаюсь, что без вас дело не обойдется. Хотя бы потому, что вы захотите спасти Трамблуорда и компанию. Но вам следовало бы предупредить их, чтобы они были поосторожнее. — Она говорила весело и беззаботно, стараясь успокоить его страхи, в которых — она знала это — он ни за что не признается.

— Они действовали, не спросясь меня, — сказал он и вдруг, к собственному удивлению, подробно и без обиняков рассказал ей все.

Своим сочувствием она сумела расплавить стальную броню, в которую он замкнулся. Это не то что Нелли! Если бы она всегда была рядом с ним, быть может, вся его жизнь сложилась бы по-иному. — Зачем вам все эти тревоги, Джон? — спросила она. — Почему бы вам не жить спокойно и счастливо?

Выходя из машины, он коснулся ее руки. — Слишком поздно, — сказал он. — По-другому я жить не умею.

Она смотрела ему вслед, пока его немного сутулая кривоногая фигура не скрылась за поворотом усыпанной гравием дорожки, ведущей к веранде нарядного белого особняка, потом пожала плечами и уехала.

В столовой Джон Уэст застал одного только Джо.

— Где мать? — спросил он сына, не поднимая головы от тарелки с салатом.

— У себя. Она очень расстроена. Она получила письмо от Мэри.

— А что в письме?

— Не знаю. Наверно, плохие новости. Мама сказала, что скоро сойдет вниз. Я хотел ее успокоить, спрашивал, что случилось, но ты же знаешь маму.

Джон Уэст вышел из-за стола и быстрыми шагами направился к лестнице. Навстречу ему спускалась Нелли с конвертом в руке. Лицо у нее было измученное, глаза покраснели от слез.

С тех пор как началась война, Нелли больше всего тревожилась о Марджори. После смерти Ксавье она тяжелее, чем прежде, переносила разлуку с дочерьми и теперь очень беспокоилась о них, особенно о старшей. За последнее время она не раз говорила мужу, что боится за Марджори, хотя после смерти своей матери почти не разговаривала с ним, только временами жаловалась на боли в спине.

Накануне вечером она сказала: — Бедная Марджори, что-то с ней будет? Вдруг немцы бросят ее в какой-нибудь свой ужасный лагерь?

— Чего ради? — возразил Джон Уэст. — Она теперь немка, так же как ее муж и дети.

Джон Уэст и Нелли сошлись у лестницы. — Письмо от Мэри? — спросил он. — Что случилось?

Нелли прислонилась к перилам, схватившись рукой за поясницу. Она протянула ему письмо и всхлипнула.

— Она пишет про Марго. Это ужасно! И меня уже опять мучает боль в спине.

— Боль в спине! И когда ты поймешь, что никакой болезни у тебя нет! — с досадой сказал Джон Уэст.

Письмо было от Мэри и адресовано Нелли. Он развернул его и поспешно пробежал глазами.

«…за месяц до того, как разразилась война, я отправилась самолетом в Германию повидать нашу Марго. Мне удалось убедить ее, что война неизбежна, и увезти с собой в Англию».

Вот молодец! — гордясь дочерью, подумал Джон Уэст, но тотчас подавил это чувство.

«…нам пришлось уехать, ни слова не сказав ее мужу, Паулю — он член нацистской партии, отвратительный пьяница и фашист. Мы не могли увезти детей.

Бедная Марго рассказывала ужасные вещи. Она до смерти боится мужа и вообще нацистов. С тех пор как она не получает денег из дому, муж совсем знать ее не хочет».

Говорил же я ей! — подумал Джон Уэст.

«Марджори провела в Англии всего несколько дней. По-английски она говорит с заметным немецким акцентом, а главное, она очень беспокоилась о детях. Она вернулась в Германию. Она сказала, что теперь она немка и не может бросить своих детей. Я не могла удержать ее. Теперь, когда началась война, один бог знает, что с ней будет. Может быть, мы ее никогда больше не увидим…»

Джон Уэст бегло просмотрел письмо до конца.

— Что же нам делать? — причитала Нелли. — Бедная моя Марджори! Зачем ты обошелся так жестоко с нею!

— Жестоко! В чем я виноват? Я хотел помешать ей выйти за этого Андреаса. А вы все сговорились и помогли ей удрать в Германию.

— Да, но ты выгнал ее. Ты лишил ее наследства!

— Не сваливай все на меня! Она сама виновата — пусть пожинает, что посеяла.

Джон Уэст вернул жене письмо и, не кончив обеда, прошел в гостиную. Он долго сидел там, стараясь заглушить укоры совести. На другой день он не удержался и сказал Пату Кори, что очень беспокоится о своей дочери Марджори — она в Германии и, вероятно, в концентрационном лагере.

Работа правительственной комиссии продолжала привлекать всеобщее внимание, несмотря на интерес, возбуждаемый известиями о ходе войны. Англичане сбрасывали на Берлин листовки. Газеты продолжали шуметь по поводу пакта о ненападении между Россией и Германией; заголовки кричали о продвижении немцев в глубь Польши.

Том Трамблуорд категорически отрицал свою вину. Верно, некий субъект по имени Гилберт обращался к нему, но он, Трамблуорд, сказал, что ничем помочь не может. А все, что Гилберт говорит, — просто вранье! На вопрос, откуда взялись двести фунтов, внесенные на его текущий счет как раз в то время, когда должно было состояться предполагаемое вручение взятки, Трамблуорд ответил, что он снял было сто фунтов, чтобы послать жену на курорт, а она не поехала; вторая же сотня — долг, уплаченный ему зятем. То обстоятельство, что по текущему счету зятя не видно было, чтобы он снимал в те дни такую сумму, нисколько, видимо, не смущало Трамблуорда.

Пэдди Келлэер опроверг возведенные на него обвинения со всей энергией, на которую оказался способен его неповоротливый язык.

Биллу Брэди тоже задали вопрос о двухстах фунтах, внесенных на его текущий счет. Ответ Брэди, если и не соответствовал истине, был несравненно находчивее, чем объяснение Трамблуорда: он, мол, получил эти деньги за вечернюю секретную работу. Его жена, вызванная в качестве свидетельницы, подтвердила это заявление. Муж ее, сказала она, не доверяет банкам и держал деньги дома, пока не собралась сумма в двести фунтов. Говорила она убедительно, без тени колебаний.

Когда Брэди спросили, кто оплачивал его вечернюю работу, он отказался назвать имя. По его словам, он проработал восемь с половиной месяцев, получая по двадцати фунтов в неделю. Председатель комиссии предложил Брэди написать имя на бумажке, что тот и исполнил, без особой, правда, охоты. У Джона Уэста, присутствовавшего на заседании, екнуло сердце. Нетрудно было догадаться, чье имя написал Брэди.

— Гм, — задумчиво произнес председатель, — теперь мне понятна ваша уклончивость. Я, разумеется, не стану вызывать этого джентльмена, поскольку не может быть и речи о каких-либо подозрениях в отношении его.

В первые месяцы войны Джон Уэст имел несколько бесед с архиепископом Мэлоном. Архиепископ отнюдь не питал к Гитлеру враждебных чувств. Он объяснил Джону Уэсту, что западные державы должны объединиться с Германией против большевистской России, которая и есть самый опасный враг христианского мира. Одобрил намерение Чемберлена послать экспедиционный корпус в помощь Финляндии. Джон Уэст в общем соглашался с архиепископом, но Гитлеру не доверял.

— Конечно, — сказал он Мэлону, — Гитлер когда-нибудь нападет на Россию, но он хочет завоевать весь мир и, вероятно, сначала бросится на Францию и Англию. Если Англия пошлет войска в Финляндию, — значит, будет война между Англией и Россией, а потом Гитлер нападет на победителя.

Мэлон возразил, что если Англия пошлет свои войска в Финляндию, то можно будет заключить союз с Гитлером против СССР, и, по-видимому, именно этого и хочет Чемберлен. Но Джон Уэст все же сомневался: Германия уже раз пыталась покорить мир и, наверно, опять попытается это сделать.

Когда наконец правительственная комиссия огласила результаты расследования, Джон Уэст впервые за много лет почувствовал ликование победителя. Обвинение во взяточничестве было снято со всех соучастников. О Трамблуорде председатель комиссии сказал так: — С одной стороны, мы имеем показания Гилберта, более или менее подтвержденные его последующим поведением; с другой — достаточно решительное отрицание своей вины Трамблуордом. Обвинение, предъявленное ему, настолько тяжко, что любой деятель, который не сумел бы опровергнуть его, был бы, по настоянию своих сограждан, навсегда исключен из общественной жизни; поэтому мы должны требовать столь же неопровержимых доказательств вины, как если бы дело слушалось в уголовном суде. А поскольку мы не располагаем такими доказательствами, я считаю возможным решить дело в пользу мистера Трамблуорда.

* * *

Недели три спустя к Джону Уэсту явился Тед Тэргуд. Они поговорили о ходе войны, о делах, но Уэст скоро почуял, что у Тэргуда что-то на уме.

С тех пор как Тэргуд бросил политику, он головокружительно преуспел, Он сказал Джону Уэсту, что мечта его сбылась: он теперь миллионер. Годы не разрушили его здоровья, и он был по-прежнему напорист и хитер. В рыжих волосах его появилась седина, но одет он был франтом и в шестьдесят с лишком лет выглядел не старше пятидесяти. Сразу было видно, что это глава процветающей фирмы.

— Вот что, Джек, надо попридержать Фрэнка Эштона. Он что-то затеял.

— Эштон? Как он поживает? Давно я его не видел. Как-то я ему дал билеты на стадион, но он не пришел.

— Он болен. Удивительно, что он давно не помер. У него рак и артрит. Живет с этой своей старой любовью.

— Да, знаю. Чем же он вас так беспокоит?

— Вы тоже забеспокоитесь, когда узнаете, в чем дело. Он пишет мемуары; и я слышал, что в них достается и вам и мне.

— Вот как? Ну и нахал же он! И это после всего, что я для него сделал? А как же его придержать?

— Я хочу съездить к нему. Говорят, он очень одинок. Почти не выходит из дому. В политических кругах он со всеми рассорился — и с левыми, и с правыми, и с центром. У него никого нет — только эта женщина, и ей or него мало толку. Ха-ха-ха!

— А чем это поможет, если вы к нему поедете?

— Проявлю дружеские чувства. А потом заведу речь о мемуарах и попрошу не очень нападать на нас.

— Неплохо придумано. Надо бы и мне повидать его. Он, бедняга, может помереть каждую минуту.

На другой день — это была суббота — Фрэнк Эштон в халате сидел у камина, когда к нему заглянула Гарриет и сказала, что пришел мистер Тэргуд.

Фрэнк Эштон попытался встать ему навстречу.

— Сидите, сидите, Фрэнк, дружище!

Тэргуд крепко стиснул руку Эштона. Тот весь сморщился от жгучей боли.

— Осторожней, Тед. Мне теперь не под силу такие дружеские рукопожатия, — и, вытянув руку, он показал свои вспухшие, искривленные пальцы.

— Извините, Фрэнк. Я не подумал. Я так рад вас видеть.

Эштон познакомил Тэргуда с Гарриет, и она вышла из комнаты.

Тэргуд сел по другую сторону камина, и завязалась оживленная беседа.

Эта комната была самая маленькая во всей тесной трехкомнатной квартирке. На стене против камина висел большой портрет Ленина.

Красный Тед пустил в ход все свое обаяние. Фрэнк Эштон даже повеселел немного. Они погрузились в воспоминания. Тэргуд, искусно направляя разговор, касался событий далекого прошлого, наиболее дорогих сердцу Эштона, воскрешал в памяти дни его торжества.

Потом Гарриет принесла чай; чаепитие сопровождалось все той же дружеской болтовней и смехом. Фрэнк Эштон всегда очень ценил политические таланты Тэргуда, да и лично он ему нравился. В своих мемуарах он беспощадно разоблачил предательство Тэргуда в 1930 году, но, рисуя его портрет в ряду других выдающихся политических деятелей, он отметил обаяние и энергию Красного Теда и высказал сожаление, что Тэргуд не стал тем, чем мог бы стать.

Тэргуд уехал, пообещав снова навестить старого друга, когда опять попадет в Мельбурн, а Эштона толпою обступили воспоминания — яркие воспоминания о лучших делах его жизни, которые обычно подавляла тяжесть раскаяния и разочарования. Он вдруг в полной мере ощутил, как одинока его старость. Он сам хотел этого одиночества; а ведь он — человек и нуждается в общении с людьми, ему нужны друзья, много друзей. Месяцы, проведенные с Гарриет, притупили в нем чувство одиночества, но теперь оно вспыхнуло с новой силой.

С тех пор как он переехал сюда, обстановка для работы над мемуарами была самая благоприятная, но зрение и силы изменяли ему, дело подвигалось медленно и не приносило удовлетворения. Перечитывая написанное за восемь лет, он убедился, что рукопись год от году становится все более отрывочной и неясной, а последние главы показались ему совсем плохими. Перед отъездом из Сиднея он, не завершив своих воспоминаний, перешел к историческим зарисовкам, посвященным главным образом политической борьбе папства с королевской властью в средние века и эпоху Возрождения. Эта тема привлекала его еще в юности, в пору, когда он учился в школе для рабочих, и он возвращался к ней, когда — что бывало нередко — собственные воспоминания начинали ему казаться незначительными и скучными.

К «странной войне» он относился с отвращением, хотя и с интересом. Он жадно читал утренние и вечерние газеты. Крокодиловы слезы, проливаемые прессой по поводу страданий «храброй маленькой Финляндии», вызывали у него омерзение. Кто же не знает, что Финляндия Маннергейма — лишь плацдарм Германии или Англии, а то и обеих вместе для нападения на Россию. Русские явно решили устранить угрозу, которую представляла для Ленинграда линия Маннергейма. Как видно, выводы относительно Финляндии, изложенные им в «Красной Европе», оказались правильными, и русские отлично понимали положение.

Время от времени Фрэнк Эштон возвращался к мысли о том, как в конце концов странно, что жизнь соединила его с Гарриет. Она нежно и заботливо ухаживала за ним. Казалось, она счастлива. Они редко говорили о прошлом, и если речь нечаянно заходила об этом, они, словно по молчаливому согласию, заговаривали о другом. Гарриет говорила своей сестре, мужу сестры и всем, кто об этом спрашивал, что Фрэнк Эштон снимает у нее комнату, и это была правда — он платил за квартиру и стол.

Через час после ухода Тэргуда явился врач, ежедневно навещавший Фрэнка Эштона. По временам Фрэнк Эштон спрашивал себя, не следует ли ему посоветоваться со специалистом хотя бы относительно опухоли, которая разрасталась и все больше беспокоила его, но это казалось ему слишком хлопотливым делом.

Доктор выбранил его за то, что он позволил себе поволноваться. — Помимо всех других ваших болезней, вы должны получше следить за своим сердцем, мистер Эштон. И берегитесь удара.

На следующей неделе, к удивлению Фрэнка Эштона, его посетил Джон Уэст.

— Тед Теэргуд сказал мне, — объяснил он, — что вы почти не выходите из дому. Вот я и заехал поболтать с вами.

Эштон отнюдь не представлял себе деятельности Джона Уэста во всем ее объеме и не питал к нему неприязни. Ему даже нравился этот сильный, неугомонный характер. В своих мемуарах он нападал на машину Уэста и на католическую церковь с чисто политических позиций. Эштон даже вынужден был признать, что, если бы не Уэст, он умер бы нищим. Но разговор у них не клеился. Между ними не было ничего общего.

Глядя на Джона Уэста, совсем седого, но хорошо сохранившегося для своих лет, Фрэнк Эштон невольно подумал: какой странный человек! Он понятия не имеет о литературе, о музыке, об искусстве, у него нет никаких интересов и пристрастий, помимо его коммерческой и политической империи. Джон Уэст — это лишь сумма всего, что он должен был знать и делать в жизни, чтобы осуществить свои честолюбивые замыслы.

На прощанье Джон Уэст сказал, что договорился с доктором Девлином — он посмотрит Эштона и поставит диагноз, а может быть, согласится и лечить его.

— Вам это ничего не будет стоить, — сказал Джон Уэст. — Девлин — гений. Он поставит вас на ноги.

Девлин действительно приехал и осмотрел Эштона, но, уходя, сказал, что к нему обратились слишком поздно. Год назад он удалил бы опухоль, а теперь процесс зашел слишком далеко.

На другое утро снова явился Джон Уэст, а днем больного навестил архиепископ Мэлон.

Фрэнк Эштон был озадачен.

— Меня смущает дружеское внимание моих политических противников, — сказал он потом Гарриет.

Оказалось, что Гарриет очень не прочь принимать у себя людей, пользующихся известностью. Она сказала: — Очень мило с их стороны, что они навещают тебя, Фрэнк. Ведь вот твои старые друзья из левых совсем тебе изменили.

— Вернее, я изменил им.

— Ну, не знаю, Фрэнк. А ты не думаешь, что тебе следует… все-таки, может быть, и существует жизнь за гробом… Я никогда не была атеисткой, Фрэнк, и, право же, тебе…

— A-а, вот что! Стало быть, архиепископ старается вернуть меня в лоно церкви?

— Н-нет, но… мистер Уэст говорит, что любая религия лучше, чем безбожие. Сегодня утром, когда он уходил от нас, он сказал, что просил архиепископа заехать, потому что ему не хотелось бы, чтоб ты умер, как дикие звери, у которых нет ни души, ни бога.

— Я так и думал, что ты становишься набожной. Но я в бога не верю. И этому принципу я никогда не изменю. Религия — опиум для народа, она учит людей покоряться эксплуататорам. Я рационалист, я не верю ни в бога, ни в рай, ни в ад — даже теперь не верю, хоть и знаю, что мне недолго осталось жить. «Твори добро, ибо хорошо творить добро; не поддавайся, когда тебя соблазняют раем и устрашают адом», — с улыбкой процитировал Эштон. — Вот как думают рационалисты. И уж кто-кто, а Уэст помалкивал бы. Он каждый день нарушает все десять заповедей. У самого, наверно, совесть заговорила на старости лет. А все-таки, признаюсь, очень приятно, когда к тебе заглянет гость — хотя бы даже и архиепископ.

После этого у Эштона не было недостатка в гостях: еще дважды его навестил Джон Уэст, один раз — Фрэнк Лэмменс и Тед Тэргуд, которого дела опять привели на десять дней в Мельбурн, бывал у него чуть ли не ежедневно.

Наконец Тэргуд заговорил о мемуарах Эштона. — Надеюсь, вы не слишком браните своих старых друзей, Фрэнк. Да и что хорошего — грязь разгребать!

Тэргуд удивительно ловко завел этот разговор — Эштон ни на миг не заподозрил, что за всем этим неожиданным дружеским вниманием кроется какая-то тайная цель.

— Ну, мое маранье не много значит. Это все очень отрывочно. Не уверен, что после моей смерти кто-нибудь станет это печатать. Но кое-кому, боюсь, все-таки досталось. Может быть, я еще смягчу это, если хватит сил пересмотреть рукопись.

Видя, что Эштон не рассердился, Тэргуд в этот день не стал добиваться большего, но в следующий раз снова заговорил о том же.

В субботу Гарриет пошла навестить заболевшую приятельницу, а вернувшись от нее, застала Фрэнка Эштона на заднем дворе — он жег в мусоросжигалке какие-то бумаги. Когда она уходила из дому, он дружески беседовал с Тэргудом.

— Что ты делаешь, Фрэнк? — спросила Гарриет.

— Жгу часть своего маранья.

— Но почему? Ты вложил в это столько труда…

Он не ответил.

— Но послушай, Фрэнк, ты ведь всегда говорил, чтобы я напечатала это после…

— Вот что, Гарриет. Я жгу те главы, в которых речь идет о Тэргуде и Уэсте. В конце концов им, особенно Уэсту, я обязан тем, что я не нищий. И если они могут по-дружески относиться ко мне, когда я болен и стар, так и я могу избавить их от моих разоблачений.

Гарриет застыла в недоумении, а Эштон бросил в огонь последнюю пачку бумаг и смотрел, как они горят, время от времени помешивая их палкой, чтобы все сгорело дотла.

Порыв ветра подхватил последнюю горящую страницу и унес через забор. Оба видели, как она взлетела высоко в воздух и рассыпалась пеплом.

— Вот и исчезли последние остатки моего мужества, — сказал Фрэнк Эштон, и Гарриет заметила, что у него слезы на глазах.

Она вздохнула. Он отшвырнул палку и взял с земли трость. Неверной походкой, опираясь на руку Гарриет, он направился к дому.

* * *

Фрэнк Эштон, радостно взволнованный, попрощался с Гарриет и вместе с Морисом Блекуэллом поехал на собрание в Икс-клуб. Несколько дней назад они случайно встретились на улице, и Блекуэлл предложил старому приятелю поехать с ним на собрание.

До отъезда в Сидней Эштон состоял членом Икс-клуба. Каждый месяц там происходили собрания. Эштон окрестил его «обществом давно отвергнутых социалистических идей». Многие члены клуба когда-то поддерживали социалистическую партию Тома Манна и теперь, «выйдя в люди», выступали на собраниях клуба с крамольными речами, отлично зная, что они нигде не будут напечатаны. Но когда Фрэнк Эштон шел к трамвайной остановке, опираясь на трость и на руку Блекуэлла, он обо всем этом забыл. Впервые за много месяцев ему предстояло провести вечер вне дома. Сделал он это, разумеется, в нарушение запрета врача, но Фрэнк подумал, что лучше смерть, чем полный отказ от общения с людьми.

К Блекуэллу он относился дружески и считал его одним из немногих честных деятелей, сохранившихся в лейбористской партии. Блекуэлл по-прежнему занимал в парламенте место, освободившееся после ухода Эштона. Эштон ни разу не пожалел о том, что после своей отставки содействовал победе Блекуэлла над католиками на выборах депутатов в парламент.

В трамвае Эштон много говорил, как всегда, когда бывал взволнован. В клубе старые друзья встретили его с распростертыми объятиями. Все столпились вокруг него; он чувствовал, что не забыт.

Незнакомый Эштону докладчик говорил о войне в Европе. Почти с первых же слов он начал нападать на Советский Союз за только что закончившуюся войну в Финляндии. Об угрозе германского фашизма он сказал очень мало, о японском милитаризме даже не упомянул, зато клеветал на СССР и отстаивал союз с Гитлером для вторжения в Россию.

Фрэнк Эштон слушал оратора, и его радостное возбуждение постепенно сменялось мрачным унынием. Потом его охватило негодование, и ответы на выпады докладчика так и просились у него на язык.

Доклад кончился под жидкие хлопки, и председатель открыл прения. Он спрашивал по очереди всех присутствующих — их собралось около двадцати — не желает ли кто-нибудь взять слово. Эштон был третий, к кому он обратился. Фрэнк чувствовал, что находится в том состоянии величайшего нервного подъема, который всю жизнь служил ему залогом удачного выступления. Он уже хотел подняться с места, но вдруг вспомнил предостережение, так настойчиво повторяемое доктором: «Никаких волнений. Если вы слишком разволнуетесь, вам грозит сердечный припадок или удар. Никаких волнений».

Эштон отрицательно покачал головой. — Нет, благодарю вас. Я не буду выступать.

Кто-нибудь да ответит же этому субъекту, думал он. Сердце отчаянно колотится. Нечего в мои годы лезть на трибуну.

Несколько человек выступили с краткими речами. Большинство ораторов обходило основную тему доклада; кое-кто, в том числе и Блекуэлл, нерешительно вступился за Россию. Фрэнк Эштон еле сдерживал гнев и возмущение. Он знал совершенно точно, что нужно сказать, чтобы разоблачить клеветника, ему достаточно было привести выдержки из «Красной Европы» и рассказать о фактах, с которыми он познакомился в последнее время.

Прения кончились. Председатель уже собирался поблагодарить присутствующих и закрыть собрание.

Фрэнк Эштон с трудом поднялся на ноги. Никаких волнений!

— Господин председатель, можно мне сказать несколько слов?

— Разумеется, прошу вас.

Все, кто был в зале, почувствовали, что этот сгорбленный старик, плохо одетый, с потрепанным шарфом, обмотанным вокруг шеи, еще силен и молод душой.

— Господин председатель, — начал Фрэнк Эштон. — Неужели наш клуб так низко пал, что мы позволяем в его стенах произносить речи вроде той, которую мы сегодня слышали? Все мы — социалисты, по крайней мере когда-то были социалистами. Я всегда считал, что тот, кто называет себя социалистом и в то же время не является сторонником и другом страны социализма, либо дурак, либо подлец.

Эштон, как бывало в старину, обеими руками отбросил со лба волосы. Слушатели уже ловили каждое слово оратора, подчиняясь обаянию его испытанного красноречия.

— За время моей многолетней деятельности в рядах лейбористской партии я подчас ошибался, подчас проявлял слабость — самое крепкое дерево иногда гнется под натиском бури, — но в одном вопросе не колебался никогда. В России рабочий класс строит социалистическое общество. Я всегда сочувствовал этому великому опыту и с жадностью изучал его. Я дважды побывал в России; второй раз — всего три года назад. То, что я видел, убедило меня, что защита Советской России — величайшая задача, стоящая перед прогрессивным человечеством. Финская кампания, господа, была проведена ради защиты Советской России. Линия Маннергейма была возведена не для защиты, а для нападения. Она была возведена на деньги Англии и Германии как плацдарм для вторжения в Россию. Маннергейм — это тот самый пресловутый «мясник», о котором я столько слышал во время моего путешествия по Европе. Позвольте мне посоветовать вам, всем и каждому, перечесть мой скромный труд «Красная Европа». Там вы узнаете правду о Финляндии и ее фашистском правителе — Маннергейме. Там вы увидите, как далеко заходил капиталистический мир в своих первых отчаянных усилиях задушить Советскую Россию.

Эштон весь дрожал от возбуждения. Сердце бешено стучало, но мысль работала четко, с прежней силой.

— Англия и Франция объявили войну Германии; в этой войне противники еще не обменялись ни единым выстрелом. Но месяц назад, до капитуляции Финляндии, английский военный совет постановил послать экспедиционный корпус, численностью не меньше ста тысяч человек, через Швецию и Финляндию. Предполагалось также напасть на нефтяные промыслы в Баку, как это было сделано во время интервенции, когда вооруженные силы всего мира тщетно пытались сломить мощь рабочего государства. Теперь Чемберлен признает, что в Финляндию были посланы пушки и самолеты. Не безумие ли это? Англия сама плохо вооружена, а посылает вооружение в Финляндию. Для этого может быть только одно объяснение: Чемберлен и сейчас рад бы заключить с Гитлером союз против России. Оглянитесь на события, приведшие к войне! Не верьте прессе миллионеров, которая подняла вой, оттого что Советский Союз заключил с Германией пакт о ненападении. При той политике, которую проводили Англия и Франция, у СССР не было иного выбора для защиты рабочего государства.

Эштон провел рукой по волосам. Пока он говорил, отчетливо рисуя перед своими слушателями ход событий, приведших к войне, его сгорбленное тело распрямилось и лицо густо покраснело.

— Я видел войну, и я ненавижу войну. Я ценю человеческую жизнь, но я не могу проливать слезы над «бедными, слабыми финнами», — я оплакиваю жертвы фашизма. И если когда-нибудь мне на ум придут молитвы, я на коленях возблагодарю бога, что у вождей Советской России достало дальновидности и мужества отодвинуть от своей границы линию Маннергейма, и буду молиться о том, чтобы простые люди западного мира потребовали союза с СССР для борьбы против фашистской чумы. Это жизненно важно для Австралии, ибо Япония — одна из стран антикоммунистической оси, и она готовится к нападению на нас. Поверьте мне, я был на Востоке, я знаю что говорю.

Фрэнк Эштон упал на стул, держась за сердце и судорожно глотая воздух. С минуту стояла мертвая тишина, потом раздались восторженные аплодисменты.

Докладчик был явно смущен. Председатель закрыл собрание, и все, по обычаю, отправились ужинать в соседнее кафе. Эштон был весь в поту, его била дрожь. Есть он не мог.

На обратном пути, в трамвае, Блекуэлл сказал:

— Замечательно вы говорили, Фрэнк, это одна из ваших лучших речей.

Фрэнк не ответил. Они молча доехали до остановки, где Эштону нужно было сходить.

— Мне кажется, вам нехорошо, Фрэнк, — сказал Блекуэлл. — Слишком переволновались. Я провожу вас.

— Нет, Морри, не нужно, спасибо. Я дойду сам.

Он вышел и медленно заковылял по переулку. Когда до дому оставалось шагов сто, он вдруг остановился, тяжело опершись на трость, и схватился за сердце.

Четверть часа спустя Гарриет, поджидавшая Фрэнка, услышала громкий стук. Отворив дверь, она увидела двух незнакомых мужчин; они под руки поддерживали задыхающегося Фрэнка.

— Мы нашли его у шлагбаума.

Они помогли Гарриет уложить его в постель, потом пошли за врачом.

С Фрэнком Эштоном был удар. Он умер через две недели. Его последняя воля — гражданская панихида и кремация — была выполнена. Провожали покойника его два сына с женами, Гарриет, Блекуэлл, Джон Уэст и Фрэнк Лэмменс. Плакала одна только Гарриет.

Гарриет хотела отдать рукописи Фрэнка Эштона его старшему сыну, но тот отказался наотрез, после того как его жена, набожная католичка, прочла антиклерикальные статьи Эштона. Гарриет отправилась к Фрэнку Лэмменсу и предложила ему издать рукописи, но он сказал, что на такие коммунистические сочинения нет спроса. Тогда она отнесла рукописи в лейбористскую организацию. Там заинтересовались ими, обещали напечатать. Гарриет обрадовалась. Через неделю ее вызвали и сообщили, что так как рукописи, к сожалению, пестрят нападками на лейбористскую партию, то они напечатаны не будут.

Отчаявшись, Гарриет аккуратно сложила рукописи и убрала их в старый сундук. В последующие годы она время от времени безуспешно пыталась найти для них издателя.

* * *

После смерти Фрэнка Эштона Джон Уэст часто похвалялся: — Это я продвинул Эштона в политику. Он был самым талантливым из лейбористов; другого такого оратора в Австралии вообще не бывало.

Хотя его скаковая конюшня сильно уменьшилась за последние годы, он все же через Пэдди Райана приобрел однолетку и назвал ее «Эштон». Этой лошади не суждено было взять ни одного приза за все время, пока она принадлежала Джону Уэсту.

По мере того как развертывались бурные события 1940 года, Джон Уэст все сильнее проникался верой в непобедимость гитлеровских армий. Голландия! Дания! Норвегия! Франция! Британские войска сброшены в море у Дюнкерка! Бомбардировка Англии! Хорошо еще, что Черчилль сменил Чемберлена!

Когда Муссолини объявил войну разгромленной Франции, Джон Уэст несколько смутился. По своему образу мыслей он сам был ярый фашист, но ненависть ко всему немецкому сделала его противником Гитлера; однако, будучи горячим поклонником режима Муссолини, он не знал теперь, какую ему занять позицию.

Как-то, повстречавшись с архиепископом, он высказал ему свои сомнения. Тот ответил: — Я согласен с маршалом Петэном — лучше Гитлер, чем коммунисты.

— По-моему, Муссолини не следовало бы вступать в войну на стороне Гитлера, — возразил Джон Уэст. — Если немцы победят, наши семьи, наши домашние очаги будут под ударом.

— Муссолини не дурак. Он, должно быть, уверен, что Гитлер победит, и, ей-богу, он, кажется, прав, — настаивал архиепископ.

Джон Уэст обрадовался, когда после падения Парижа правительство Мензиса запретило австралийскую Коммунистическую партию. Он вспомнил о дочери. На его вопрос Нелли ответила, что около месяца назад получила от Мэри письмо. Мэри сообщала, что вторично вышла замуж. От старшей сестры она известий не имела.

— Бедная Марго, может быть, уже умерла или мучается в концлагере, а Мэри не сегодня-завтра убьет бомбой, — причитала Нелли.

Если Джона Уэста и тревожила судьба дочерей, он все равно не сознался бы в этом. Они сами виноваты, вот теперь и расплачиваются за свое упрямство.

В белом особняке было уныло и пусто. В сорока комнатах жили только Джон Уэст, Нелли и Джо да трое слуг. Джон и Нелли почти не разговаривали друг с другом. Джо относился к отцу, как к постороннему человеку, и только смеялся, когда тот советовал ему вступить в армию. Старший сын редко приезжал из Сиднея и во время своих коротких посещений часто выпивал, был угрюм и молчалив, а чтобы не встречаться с отцом, вставал поздно и возвращался домой уже после семейного обеда.

В начале 1941 года Джон, не посоветовавшись с отцом, вступил в армию рядовым. Сперва Джон Уэст рассердился, потом в нем зашевелились патриотические чувства, и он стал гордиться мундиром сына. Приехав в отпуск, Джон сказал матери, что играет на корнете в полковом оркестре. Джон Уэст расщедрился и, купив полный набор духовых инструментов, пожертвовал их воинской части, в которой служил его сын. Однако, к великой досаде Джона Уэста, Джона вскоре демобилизовали, признав его негодным для военной службы по состоянию здоровья — рядовой Уэст так дурно вел себя, что начальство радо было избавиться от него.

Джон Уэст видел, что война благоприятствует бизнесу: безработица исчезла, обороты увеличились; многие фирмы, где он состоял пайщиком, получили выгодные военные заказы. Никогда еще Джон Уэст не богател так стремительно, но это не радовало его — им часто овладевал какой-то смутный гнетущий страх — страх перед будущим. Ход войны беспокоил его. Он отлично знал, что его власть и богатство неразрывно связаны с английским и австралийским крупным бизнесом: мало-помалу он начал ненавидеть и бояться немцев не меньше, чем в первую мировую войну.

Как и в прошлую войну, политическая власть его уменьшилась, а конца войне не видно, да и победа сомнительна. Премьер Дэвисон хоть и нуждался в поддержке лейбористов, оплачиваемых Джоном Уэстом, однако не прочь был послужить и другим сильным мира сего, помимо Джона Уэста. В лейбористской партии прямое влияние Джона Уэста теперь ограничивалось штатом Виктория; правда, и в других штатах, особенно в Куинсленде, он все еще вносил щедрую лепту в фонд лейбористской партии, что и обеспечивало ему невмешательство судебных властей в его спортивные предприятия. Внутри лейбористской партии зашевелились группы Католического действия. Джон Уэст поддерживал эти группы в их крестовом походе против коммунизма и против пункта о социализации в программе их собственной партии; но это были не его подручные, а пособники папы; они пускались на любые махинации, чтобы продвинуть своих кандидатов на выборах, и в некоторых округах они могли рассчитывать на победу над кандидатами Джона Уэста. План, впервые пришедший ему на ум во время ирландского восстания 1920–1921 годов, — объединить в личных целях свою испытанную политическую машину с новым поколением лейбористов-католиков — грозил обернуться против него. К тому же после вступления в войну России в лейбористской партии чувствовалось явное полевение, что отнюдь не радовало Джона Уэста. В довершение всего среди его собственных агентов появились признаки бунта.

В это время в правительстве штата Виктория назревал кризис. Ловкач Алфи Дэвисон сумел предотвратить падение кабинета, но кризис отразился на кампании по выдвижению кандидатов от лейбористской партии. Результаты баллотировки расстроили Джона Уэста. Прошло несколько представителей левого крыла, правда, в тех округах, в которых он не имел влияния. Но прошли и кандидаты Католического действия, и хотя кое-кто из них держал руку Джона Уэста, все же большинство заботилось только о процветании церкви и о своем собственном благе. А хуже всего было то, что в районе Керрингбуша, в самом сердце империи Джона Уэста, Рон Ласситер и его сын Колин провели своего кандидата, одержав победу над Коттоном, ставленником Джона Уэста, уже четверть века переизбиравшемся в этом округе. Это был явный бунт со стороны Ласситеров, и отца и сына. Дело в том, что на последних выборах в профсоюзе строителей кандидаты левого крыла одержали победу над стариком Ласситером и его кликой, несмотря на то что баллотировка была подтасована по испытанной системе Джона Уэста. Рон Ласситер, который, невзирая на свои семьдесят лет, по-прежнему швырял деньгами, очутился на мели; когда он обратился за помощью к Джону Уэсту, тот отказал наотрез, а Колин Ласситер, хоть и «работал» еще в ролстонском муниципалитете, так и не простил Джону Уэсту, что тот не оставил его на посту мэра. И вот отец и сын решили в отместку соорудить собственную избирательную машину, и притом в самой вотчине Джона Уэста.

Вечером после выборов Пэдди Келлэер явился в белый особняк и, заикаясь пуще обычного, доложил:

— С-сукин сын Л-ласситер со своей сволочью провалили К-коттона!

— Как же так? Почему вы не пустили в ход профсоюзные билеты?

— П-пустили, н… н… но у них билетов оказалось еще больше, чем у меня.

— Тогда свезите урну в комитет, как всегда. А там уж ваше дело.

Келлэер засмеялся. — Б-больше бюллетеней совать нельзя, не то их окажется больше, чем жителей в Ролстоне. Н-но если бы я добрался до урны, я бы устроил, чтобы Коттон прошел большинством одного голоса.

— Ну и забирайте урну.

— Пробовал. Н-не дают. Ее увезли в городской клуб.

— Ступайте и заберите ее.

Недолго думая, преисполненный отваги, Келлэер один отправился в клуб, где торговали спиртным после положенного часа. В баре он застал Колина Ласситера, его брата Джима, старика Рона и их приятелей за выпивкой в честь одержанной победы.

Урна лежала на диване; Пэдди ринулся к ней, подхватил ее одной рукой и пустился наутек, успев, однако, крикнуть: — И не стыдно оставлять урну в з-злачном месте!

Выбегая в коридор, он услышал голос Колина Ласситера: — Не пожалею пяти фунтов, лишь бы получить урну обратно!

Келлэер выскочил на улицу и бросился к своей машине; урну он поставил на сиденье рядом с собой. Но тут он услышал за спиной топот ног, а когда машина тронулась, грузный мужчина прыгнул на заднее сиденье и захлопнул дверцу.

Келлэер сказал не оборачиваясь: — П-прошу без глупостей!

— А ты лучше отдай урну, Пат. На этот раз мы тебя перехитрили.

Когда Келлэер, увидев красный свет, остановил машину, он почувствовал на затылке холодное прикосновение револьверного дула.

— Отдай урну, Пат, — сказал угрожающий голос, — или я выпущу тебе мозги.

— Б-брось дурить… — начал было возражать Келлэер, нажимая на стартер, так как красный свет сменился зеленым.

— Так на ж тебе! — сказал человек на заднем сиденье. Келлэер почувствовал удар по черепу, и из глаз его посыпались искры. Непрошеный седок, пользуясь тем, что оглушенный ударом Келлэер не проявлял признаков жизни, схватился за руль, не без труда подвел машину к тротуару и вышел. Потом он спрятал револьвер, взял урну под мышку и бросился бежать через парк.

На другое утро об этом случае кричали все газеты. Келлэер заявил, что урна украдена неизвестным лицом и что баллотировку кандидатов нужно признать недействительной. Розыски полиции не дали ничего. Джон Уэст вызвал Колина Ласситера и пригрозил, что выкинет его из ролстонского муниципалитета, если он еще раз сунется. Назначили новые выборы кандидатов, и Коттон с легкостью одержал победу благодаря несравненному искусству Келлэера подтасовывать бюллетени.

В том же году лейбористы пришли к власти в федеральном парламенте; пост премьера занял Джон Кэртен. Джон Уэст остался доволен; он считал, что для военного времени лучшего лидера не подберешь, но он не связывал с новым премьером грандиозных планов, как в 1929 году, когда эту должность занял Саммерс. Его влияние в федеральном правительстве было невелико: он мог опираться только на горсточку людей, преимущественно депутатов от штата Виктория; он знал, что федеральный парламент будет защищать интересы миллионеров, а значит, и его, Джона Уэста, интересы; большего он не ждал.

Война, естественно, по-прежнему занимала его мысли, и он, сидя в удобном кресле, внимательно следил за положением на фронтах.

Когда Гитлер вторгся в Россию, Джон Уэст присоединился к тем, кто предсказывал, что Россия продержится только шесть недель; а когда Россия продержалась не шесть недель, а уже шесть месяцев и погнала гитлеровцев обратно на запад, он начал восхищаться Советской Армией и, к великому негодованию архиепископа Мэлона, заявил однажды: — Видно, русские довольны своим режимом; они хорошо защищают его.

Ответ Мэлона, что, если они не пойдут в бой, их расстреляют, не разубедил его.

Джон Уэст относился к Советскому Союзу, как утопающий, которого спасает ненавистный враг: он был благодарен России, восхищался доблестью ее воинов, но можно было не сомневаться, что, как только из его легких выкачают всю воду, он тотчас же преисполнится прежней враждой и злобой.

В лейбористской партии раздавалось все больше голосов, протестующих против коалиции с Дэвисоном и аграрной партией, и в 1942 году конференция лейбористов вынесла решение: отказать Дэвисону в поддержке. Ставленники Уэста — прежде всего Брэди, Трамблуорд и Беннет — по требованию Джона Уэста не подчинились решению конференции, но им не долго удалось продержаться. Позднее премьер-министром, всего на одну неделю, стал лидер лейбористов Карр, а затем Объединенная партия Австралии поддержала Дэвисона, и он снова занял пост премьера.

Внимание Джона Уэста отвлекло от этих событий продвижение японцев на юг после нападения на Пирл Харбор.

— Теперь важно только одно — выиграть войну! — с жаром сказал он Фрэнку Лэмменсу.

Неудачи на Тихом океане уравновешивались победами, одерживаемыми на других фронтах. Английские войска, включавшие и 9-ю австралийскую дивизию, разбили немцев у Эль-Аламейна. У Сталинграда, защитники которого сковывали здесь силы противника, русские армии окружили немецких захватчиков и готовились уничтожить их.

В Мельбурне лихорадочно рыли бомбоубежища, объявляли учебные воздушные тревоги, обкладывали нижние этажи зданий мешками с песком — все это были зловещие признаки: война могла подойти и к австралийским берегам. Здание, где помещалась контора Джона Уэста, тоже было обложено мешками с песком, в подвале его было оборудовано бомбоубежище, в подвале белого особняка — другое. А потом — налет японцев на город Дарвин! Слухи о вторжении в Куинсленд и на Северную территорию! У Джона Уэста сердце замирало от страха. Потом японцев наконец задержали на Новой Гвинее и в Коралловом море, и он вздохнул с облегчением.

Политические соображения, выдвинутые архиепископом и другими знакомыми ему католическими деятелями, не поколебали уверенности Джона Уэста в том, что, пока идет война, нужно сотрудничать с Россией.

— Потом, может быть, мы будем воевать против России, но пока мы должны воевать с нею заодно, — говорил он.

Он даже выступал как сторонник открытия второго фронта в Европе. Фрэнк Лэмменс и Дик Лэм, усомнившись в его искренности, отказались предоставить стадион Обществу австралийско-советской дружбы. Узнав об этом, Джон Уэст сказал спокойно: — Пустите их на стадион. Пустите бесплатно. Я сам напишу им письмо. Сейчас не время отказывать им, это плохо для бизнеса.

Когда второй фронт открылся, Джон Уэст решил, что окончательная победа — лишь вопрос времени. Но он уже не мог, как в 1918 году, с радостью ждать конца войны, рассчитывая достигнуть еще большей власти. Ему было за семьдесят, и он чувствовал, что стареет; он устал и уже не надеялся расширить границы своей империи.

Джон Уэст всегда жил в расчете на будущее — теперь он начал понимать, что у него нет ничего впереди; и он не мог, как другие старики, обратиться мыслями к прошлому, потому что боялся укоров совести.

ГЛАВА ЧЕТЫРНАДЦАТАЯ

Рано утром первого января 1946 года Джона Уэста разбудил настойчивый телефонный звонок. Он медленно приподнялся. Да, звонит телефон! Кто это может звонить в такую рань?

Он зажег лампочку у изголовья, откинул одеяло и встал с кровати. Надев домашние туфли, он прошел в соседнюю комнату, включил там свет и выглянул в коридор. Потом он медленно спустился по полутемной лестнице, и ему вдруг вспомнилась та ночь, когда Одноглазый Томми прибежал сюда чуть свет и сообщил ему, что О’Флаэрти захватил тотализатор.

Сердце у него сильно билось — слишком сильно. Врач сказал ему: «Берегите сердце, мистер Уэст. Пока ничего серьезного нет. Но помните — не сердиться, не уставать, не беспокоиться и не волноваться».

Телефон все еще пронзительно названивал. Кто это может быть? Что случилось?

Джон Уэст нащупал выключатель и вздохнул с облегчением, когда вспыхнул свет. Дрожащей рукой он снял трубку. — Хэлло!

Ответил управляющий из Сиднея: — Простите, мистер Уэст, что беспокою вас в такое неурочное время, но я счел своим долгом уведомить вас. Дело в том, что ваш сын Джон…

— Что он? Уж опять что-нибудь натворил?

— Час тому назад он упал с балкона своей квартиры. Разбился насмерть!

Джон Уэст не ответил. Мучительная боль сдавила ему грудь; его бросило в пот, и в то же время он весь дрожал. Он не мог пошевельнуться, а если бы и мог, поостерегся из страха, что сердце перестанет биться.

Вот о такой боли предупреждал его Девлин. Это все астма! Потрясение, которое он испытал, услышав о смерти сына, уже прошло — осталась только пугающая боль в сердце и чувство обреченности.

— Хэлло! Вы меня слушаете, мистер Уэст? Хэлло!

Боль прошла так же внезапно, как появилась.

— Да, я вас слушаю.

— Мне очень жаль, мистер Уэст, но я думал, что мой долг…

— Ничего, ничего. Распорядитесь насчет похорон. Я прилечу самолетом.

— И еще, мистер Уэст… Не знаю, как сказать вам, но кто-нибудь должен же поставить вас в известность. Имеются сомнения относительно того, упал ли он… ваш сын… или бросился.

Положив трубку, Джон Уэст медленно начал подниматься по лестнице. Сверху послышался голос Нелли: — Кто это звонил? Что-нибудь случилось?

Дойдя до верхней ступеньки, он так же медленно направился к жене, стоявшей в дверях своей спальни. Его знобило, на лбу выступил холодный пот, ладони были липкие.

— Что случилось? — вскрикнула Нелли, вглядевшись в него.

На ней был халат, второпях накинутый поверх ночной рубашки, седые волосы растрепались и в беспорядке висели вдоль морщинистых щек. Точно страшная старая ведьма, мелькнуло в уме Джона Уэста.

— С Джоном несчастье. Он умер. Подозревают самоубийство, — сказал он с беспощадной краткостью, не оставляя Нелли сомнений в том, что сын покончил с собой.

Она пошатнулась, зарыдала и, еле передвигая ноги, потащилась к кровати. Он хотел было подойти к ней, но тут же передумал. Он ни разу не входил в эту комнату с тех пор, как… И не войдет никогда!

— Мы утром вылетим в Сидней, — сказал он, потом вернулся к себе и лег в постель.

Главное место в его мыслях занимала сильная боль, только что испытанная им. Может быть, вызвать доктора? Он решил подождать до утра. Он долго лежал неподвижно, прислушиваясь к биению сердца. Потом мысли его обратились к Джону. Покончил ли он с собой? Пьянство — вот что погубило его. Он, конечно, был плохим сыном; но ведь не так давно он сказал Кори: «Отец стал помягче, мы с ним теперь ладим».

С тех пор как у Джона Уэста открылась болезнь сердца, он стал бояться смерти — и теперь этот страх терзал его. Смерть была вокруг, повсюду.

Год назад умерла Вероника Мэгайр — погибла при автомобильной катастрофе. Когда Джон Уэст узнал об этом, он заплакал. Только теперь он понял, что Вероника была для него якорем спасения, надежной защитой от одиночества, страха смерти и угрызений совести.

Умер Арти, За несколько часов до смерти Артур Уэст выразил желание повидаться с братом; Джон Уэст был у постели умирающего. Сначала Арти говорил отрывочно, невнятно, но под конец сказал просительно и настойчиво:

— Вызволи Дика Брэдли из тюрьмы, Джек. Ты должен это сделать. А пока пусть Пэдди Райан передает ему сигареты и всякое такое. Я уж говорил Пэдди. Обещай, что ты вызволишь его!

— Но Брэдли осудили пожизненно, — возразил Джон Уэст. — Как я могу вызволить его?

— Он очень болен, у него рак. Долго не протянет, Пат, его племянница, опять берется ухаживать за ним. Поговори с комендантом тюрьмы и с министром, они тебя послушают. Обещай мне вызволить Брэдли.

Артур Уэст успел еще услышать, как его брат промямлил довольно неопределенное обещание исполнить его просьбу.

А потом пришло известие, что Марджори Уэст умерла во время войны в немецком концентрационном лагере. Нелли, убитая горем, слегла и несколько месяцев не вставала с постели, непрерывно жалуясь на боли в спине. По ее настоянию, Джо просил отца попытаться вывезти из Германии детей Марджори, но Джон Уэст отказался это сделать.

Сначала, узнав о смерти дочери, он только еще больше обозлился на зятя, Пауля Андреаса, но в последние месяцы он все чаще перебирал в памяти обстоятельства, при которых дочь его вышла замуж. Может быть, он был не прав в своих действиях и до и после этого брака? Он не мог отделаться от чувства вины и жалости к самому себе: ведь у него нет других внуков, кроме детей Марджори, а отец их — немец. И сейчас они, вероятно, все еще на его попечении.

Джон Уэст сунул руку под подушку и нащупал четки, лежавшие там вместе с револьвером. Он вытащил их и начал перебирать, молясь про себя: «Отче наш, иже еси на небесех, да святится имя твое…»

Вот уже больше года Джон Уэст, охваченный страхом смерти, стал усердным, богомольным католиком. Когда доктор Девлин нашел у него болезнь сердца, Джон Уэст впервые задумался над догмами католической религии, над вероятностью загробной жизни и наказания за грехи в геенне огненной. Он обратился за разъяснениями к архиепископу Мэлону и по его совету начал изучать вопросы религии. Он прочел «Апологетику» Джексона и еще много разных книг и брошюр, включая послание папы о коммунизме. Потом он исповедался у архиепископа, покаявшись сразу в грехах всей своей жизни. Правда, покаяние вышло неполное и неглубокое — самых тяжких грехов Джона Уэста оно не коснулось, но все же заставило его оглянуться на прошлое.

Однажды Джон Уэст поведал Дэниелу Мэлону, что его беспокоят слова Иисуса о верблюде, которому легче пройти сквозь игольное ушко, чем богачу войти в царство небесное. Архиепископ весело засмеялся и ответил, что это изречение не следует понимать буквально: если богатый человек щедро одаривает церковь, жертвует на бедных и в смирении души соблюдает все религиозные обряды, то он может войти в царство небесное с такой же легкостью, как всякий другой. Успокоенный, Джон Уэст вступил в Братство святого сердца. Церковь обещала очистить его от грехов и избавить от вечной кары на том свете — ради этого он стал исповедоваться и причащаться каждую неделю.

Но так же как болезнь сердца породила страх смерти, частые исповеди породили угрызения совести. Страх и раскаяние разрушили стены, которыми он окружил себя, и уже не переставали терзать его до самой смерти.

* * *

Через год с небольшим Нелли Уэст, теперь сгорбленная, увядшая старуха, ввела в гостиную белого особняка архиепископа Мэлона и двух незнакомых мужчин.

Мэлону было восемьдесят лет; глаза, окруженные черной тенью, ввалились, губы стали тоньше, седые волосы и брови поредели, плечи ссутулились; он очень похудел, под морщинистой кожей обозначились кости лица и рук; но держался он по-прежнему с достоинством, двигался энергично и почти не утратил проницательности и сметки.

Трое посетителей поклонились хозяину и уселись полукругом перед его креслом. Семидесятисемилетний Джон Уэст уже не казался моложе своих лет, и во всей его позе чувствовалось крайнее утомление.

Когда Нелли вышла из комнаты, архиепископ отрекомендовал своих спутников.

— Мистер Уэст, это мистер Парелли, секретарь Католического действия.

Парелли приветствовал Джона Уэста с явно подчеркнутой теплотой; это был стройный, несколько женоподобный человек; маленькие беспокойные глазки и тонкие злые губы изобличали в нем религиозного изувера, который не остановился бы ни перед чем ради блага своей церкви.

— Мистера Кригана вы, конечно, знаете, мистер Уэст.

Джон Уэст отлично знал Кригана. В течение нескольких лет Джон Уэст старался выдвинуть его на пост лидера лейбористской фракции в парламенте штата Виктория. Из всех молодых членов Католического действия Криган пользовался наибольшим расположением Джона Уэста, потому что с равным усердием служил и католической вере, и своему покровителю.

Неопрятный черный костюм чуть не лопался на нем. Он сложил на толстых коленях пухлые, словно бескостные руки — точь-в-точь карикатура на попа-иезуита в каком-нибудь протестантском журнале.

— Да, мы с мистером Уэстом знакомы, — сказал он, причмокивая толстыми, чувственными губами.

— Как я уже говорил вам, мистер Уэст, — начал архиепископ, — я привел своих друзей, чтобы обсудить с вами работу Католического действия внутри лейбористской партии. Суть дела изложит мистер Парелли — он это сумеет лучше меня.

Джон Уэст не ответил. Он догадывался, что гости явились за денежной поддержкой Католическому действию, уже ставшему угрозой для его политической империи: недавно один из членов этой группы, некий Майкл Кили, при выдвижении кандидатов от Ролстона побил ставленника Джона Уэста.

Состязались три соперника: Коттон, поддерживаемый Джоном Уэстом, Джим Ласситер (брат Колина), которого выдвигала клика старика. Ласситера, и Кили — кандидат Католического действия. Из пяти лейбористских организаций округа Кили распоряжался двумя, подручные Джона Уэста тоже двумя, а Ласситер с сыном — одной. До войны все пять были подвластны Джону Уэсту; но ссора с Ласситерами и усиление Католического действия привели к тому, что он потерял свои позиции.

Жульничали все три кандидата, неудачнее всех — старая развалина Коттон. Голосовали отсутствующие, голосовали покойники; поддельные профсоюзные билеты широко использовались всеми соперниками. За час до конца баллотировки предварительный подсчет голосов показал, что впереди идет Джим Ласситер, нагоняет его Коттон, а Кили остался далеко позади. Но за пять минут до конца на туристских машинах примчались триста избирателей Кили. Это были юнцы из Католического действия, из Общества святого имени и Союза детей богоматери. При проверке документов выяснилось, что они уже несколько месяцев назад были тайно завербованы в лейбористские организации, которыми заправлял Кили.

Двум другим кандидатам не оставалось времени для контрудара. Кили с легкостью выиграл скачку. Коттон пришел последним. Джон Уэст, в бешенстве, поклялся отомстить.

— Так вот, мистер Уэст, — начал Парелли, вынимая из портфеля толстую пачку бумаг, — здесь у меня имеется последний отчет организации «Движение», которая, как вам известно, является рукой Католического действия в профессиональных союзах.

Джон Уэст рассеянно кивнул, Парелли начал цитировать отдельные места отчета.

«…По очевидным причинам мы не можем работать открыто в качестве членов организации Католического действия, но, прикрываясь названием „Движение“, мы выполняем высокую миссию Католического действия».

Парелли обрисовал деятельность Движения в борьбе против коммунизма, стачек и прогрессивных идей среди членов профсоюзов. Он напомнил о послании папы, в котором тот призывал организовать рабочих-католиков для пропаганды католических взглядов среди рабочих и для борьбы против социализма и коммунизма.

— B каждой епархии или приходе, — продолжал Парелли, — мы открываем ячейки Движения, и такие же группы мы организуем на многих заводах и в профсоюзах. Мы составляем списки некоммунистов, и особенно антикоммунистов, которые не принадлежат к католической церкви, с целью вовлечь их в Движение или, по меньшей мере, склонить к сотрудничеству с нами. На профсоюзных выборах мы выставляем своих кандидатов против коммунистических и прогрессивных деятелей. Мы уже добились кое-каких успехов и ожидаем больших, если сумеем продержаться.

Да, да, сердито думал Джон Уэст, и проваливаете моих людей при выдвижении кандидатов-лейбористов. Но об этом вы помалкиваете. Еще бы!

Почувствовав, видимо, враждебность Джона Уэста, Парелли сказал: — Я хочу, чтобы вы поняли, мистер Уэст, что цель нашей борьбы — защита частной собственности от нечестивого коммунизма. Мы помогаем промышленникам устранять коммунистов и прогрессивных лидеров, искоренять социалистические идеи среди рабочих. Мы, разумеется, не можем открыто выступать против повышения заработной платы, но мы пропагандируем положение о том, что вместе с ростом заработной платы растут и цены. Коммунисты, пользуясь своим влиянием в профсоюзах, объединяют рабочих для борьбы за высокую заработную плату и в конечном счете за социализм, который отвратит рабочих от христианства. А мы с вами, мистер Уэст, знаем, как это опасно, не правда ли?

Парелли говорил о рабочих, ничего не зная о них. Сам он никогда не работал: отец его разбогател на торговле католическими молитвенниками, статуэтками святых, четками и тому подобным товаром. Парелли сначала вступил в Ассоциацию националистской молодежи; затем, решив заняться политикой в интересах католической церкви, он сблизился с лейбористской партией и вступил в ее ряды. Состоял он и членом союза конторских служащих.

— Как вам известно, мистер Уэст, в прошлом месяце конференция лейбористской партии постановила организовать по всей Австралии лейбористские группы на промышленных предприятиях. Это постановление скоро будет утверждено федеральным исполнительным комитетом, и тогда наше Движение под прикрытием лейбористской партии сможет действовать по всей стране.

Парелли сделал паузу, чтобы вставить сигарету в розовый мундштук. Курил он не спеша, жеманно отставив согнутый мизинец.

Криган хранил невозмутимое молчание. Он решил не лезть вперед, пока не узнает мнения Джона Уэста.

Вот сейчас заговорит о деньгах, — думал Джон Уэст. — Ни гроша они от меня не получат!

— Члены Католического действия, — продолжал Парелли, — составят ядро промышленных групп. Мы и теперь уже пользуемся большим влиянием во многих лейбористских организациях, а в будущем году, к созыву конференции, в наших руках будет вся лейбористская партия штата Виктория.

Джон Уэст, который до сих пор слушал полузакрыв глаза, пошевелился в кресле и свирепо воззрился на Парелли. Лейбористская партия — в их руках! Вот оно что! Ну, это мы еще посмотрим!

— Вы хотите прибрать к рукам лейбористскую партию? — крикнул он. — Посмотрим! Я…

— Вы не так выразились, мистер Парелли, — вмешался Мэлон. — Вы хотите сказать, что сумеете сделать так, чтобы лейбористская партия вслед за Католическим действием проводила политику, направленную против коммунизма, социализма, национализации банков, бесплатной медицинской помощи и так далее.

— Совершенно верно, ваше преосвященство, — согласился Парелли. — Мы неоднократно обращались к федеральному лейбористскому правительству с требованием принять меры против коммунистов, но безуспешно. Даже многие лейбористы-католики не хотят открыто выступать за запрещение коммунистической партии или поддерживать Движение. Как сказано в отчете: «До тех пор, пока Движение не окрепнет настолько, что с ним будут считаться, и пока его члены не получат возможность разъяснять рабочим-католикам, какая опасность таится в безраздельной преданности в отношении какой-либо политической партии, до тех пор мы не можем ждать никаких изменений в политике федерального лейбористского правительства». Видите ли, мистер Уэст, большинство католиков в Австралии — рабочие, и они поддерживают лейбористов. Они приветствуют законопроект Чифли о национализации банков и бесплатной медицинской помощи. Это чрезвычайно пагубно для Движения, мистер Уэст, — закончил Парелли, обиженно поджимая губы.

— А почему бы вам не образовать самостоятельную католическую партию, по типу партий центра в странах Европы? — спросил Джон Уэст.

Трудно обломать старика, подумал Парелли.

— Я и сам стою за это, но его преосвященство…

— Это весьма желательно, мистер Уэст, — вмешался Мэлон, — но, к сожалению, невозможно, по крайней мере в настоящий момент. Среди наших католиков очень сильны лейбористские традиции. Образовав свою партию, мы тем самым оттолкнули бы от себя многих наших же людей. То же произошло бы с самостоятельными католическими профсоюзами. Такие существуют в Европе, но большинство австралийских католиков остались бы в своих профсоюзах.

Криган раскрыл свои рыбьи глаза и проговорил: — В прошлом году, вопреки моему желанию, было образовано два таких профсоюза и мы потеряли много сторонников. Нам нужно работать внутри существующих союзов.

Но Джон Уэст не сдавался. — А вот архиепископ О’Коннор говорит, что лейбористы-католики должны выступать против законопроекта о национализации банков, а потом, когда их исключат из лейбористской партии, образовать партию католическую.

Мэлон тихонько рассмеялся. — Ну, мистер Уэст, архиепископ О’Коннор известный чудак. Он даже стоял за всеобщую воинскую повинность.

Спохватившись, архиепископ судорожно глотнул воздух, как будто хотел вернуть нечаянно вырвавшиеся слова. — Могу заверить вас, мистер Уэст, — продолжал он, — что остальные архиепископы и представитель Ватикана не одобряют этого предложения. Сейчас мы должны направить все свои силы на то, чтобы провести наших людей в Канберру и убедить лейбористов-католиков старшего поколения более решительно выступать против коммунизма.

Я тоже не желаю образования католической партии, признался себе Джон Уэст. Наших людей в Канберру! Это значит их людей, а не моих!

Между тем Парелли заговорил снова: — Как сказано в отчете, мы должны разъяснять положение католикам. В этом смысле публичные заявления его преосвященства, осуждающие коммунизм, законопроект о национализации банков и о бесплатной медицинской помощи следует признать неоценимыми. Но, как указал мне его преосвященство, подобные речи могут навлечь на него обвинение в том, что он вмешивается в политические дела мирян. Социалистически настроенные католики уже говорят об этом. Такие нарекания можно пресечь лишь в том случае, если Движение окажется настолько сильным, чтобы навязать свою политику лейбористской партии и профсоюзам и убедить католиков, что безоговорочная преданность лейбористской партии — неправильный путь. Например…

Куда он клонит? — устало подумал Джон Уэст.

— …например, мистер Уэст, вы, несомненно, читали в газетах, что его преосвященство созвал трамвайщиков-католиков на завтрак за несколько часов до митинга и предостерег их, чтобы они не голосовали за предложение исполнительного комитета профсоюза, где хозяйничают коммунисты; вы ведь знаете, они предлагали объявить забастовку в знак солидарности с бастующими металлистами. Если бы Католическое действие имело в профсоюзе трамвайщиков более крепкое ядро, его преосвященство был бы избавлен от необходимости делать такие щекотливые заявления.

Джон Уэст пристально посмотрел на Парелли. Зачем он мне все это рассказывает? Какая-то загвоздка тут есть.

— Мы не забываем и о молодежи, — ораторствовал Парелли. — Нам уже удалось завербовать три тысячи человек из Ассоциации католической рабочей молодежи. Мы открыли несколько школ, где они проходят специальное обучение. Это они придумали доносить хозяевам о коммунистах. Если какой-нибудь коммунист проявляет активность и пользуется влиянием на заводе, они докладывают о нем мастеру или управляющему и добиваются его увольнения. Иногда это удается, но бывает и так, что хозяин, если у него не хватает рабочих рук, отказывается уволить коммуниста, заявляя, что это несправедливо. Мы работаем и в других организациях, кроме лейбористской партии и профсоюзов, а именно в Обществе ветеранов войны; там мы главным образом играем на патриотизме и называем коммунистов агентами России.

Мэлон опять рассмеялся. — Даже я готов кричать «ура» Англии, лишь бы разгромить коммунистов.

— У нас большие затруднения, мистер Уэст. Многие наши католики поддерживают коммунистов и прогрессивных деятелей профсоюзов и голосуют за них на профсоюзных выборах. Вот что сказано об этом в отчете: «Союз сталелитейщиков штата Виктория насчитывает десять тысяч членов, но, несмотря на наши многолетние усилия, среди них имеется только шесть надежных католиков». Такая же картина и в Сиднее; мы убедились на опыте, мистер Уэст, что именно в среде неквалифицированных рабочих наблюдается резкое падение религиозности. Нельзя отрицать того факта, что многие католики возражают против деятельности Движения, но мы надеемся преодолеть недовольство с помощью лейбористских промышленных групп, которые служат нам ширмой. Я оставлю вам копию отчета, мистер Уэст. Там вы найдете сведения о всех профсоюзах. А теперь я подхожу к самому главному: откуда возьмутся деньги?

Джон Уэст поднял голову и уставился на Парелли. Так и есть, подумал он. Расплачиваться должен я!

— До сих пор, если не считать членских взносов, финансовую помощь Движению оказал только его преосвященство, пожертвовав самолично пять тысяч фунтов. На эти деньги мы и открыли нашу газету «Свобода». Но мы уже исчерпали свои средства. Из-за того, что мы не в состоянии держать достаточное число платных работников, наши лидеры совсем выбились из сил. Вот мистер Криган, например, работает день и ночь, и это очень сильно отразилось на его здоровье. За прошлый год, мистер Уэст, нам пришлось по настоянию врачей четверым из самых незаменимых наших деятелей предоставить длительный отпуск. Если так будет продолжаться еще год, Движение прекратит свое существование, оставшись без руководства. В настоящее время основную тяжесть работы в штате Виктория несу я, мистер Криган и Майкл Кили, депутат от Ролстона.

Парелли поспешно прикрыл рот ладонью, словно пытаясь удержать на губах имя Кили.

— Кили! — воскликнул Джон Уэст. — Да ведь это просто жулик! Какой он католик? Он спекулирует религией! Он…

Криган заерзал на стуле, скорчив по адресу Парелли недовольную гримасу. Архиепископ деланно засмеялся: — Мистер Уэст и Майкл Кили не в восторге друг от друга, мистер Парелли. Но вы должны забыть о личных счетах. Суть в том, мистер Уэст, что Движению нужны деньги, большие деньги. Зная, как вы ненавидите коммунистов, и помня вашу давнюю и постоянную щедрость по отношению к нашей церкви, я посоветовал моим друзьям поговорить с вами.

Джон Уэст уже не сердился; его одолевали сомнения: значит, раскошеливаться должен он. И ничего не получит в обмен — власть будет не в его руках. Католическое действие проваливает его кандидатов-лейбористов. Кили и другие члены Движения агитируют против него внутри лейбористской партии. Этот самый Кили — один из лидеров Движения, а они хотят, чтобы он, Джон Уэст, выложил денежки! Но Католическое действие — против коммунизма; коммунисты отняли у него дочь, исковеркали ей жизнь; они — угроза для его религии, для богатства, которого он с таким трудом добился.

Он хмуро посмотрел на собеседников. «Если богатый человек щедро одаривает церковь, он может войти в царство небесное…» — вспомнились ему слова архиепископа.

— Сколько вам нужно? — угрюмо опросил он.

— Много, мистер Уэст, очень много, — ответил Парелли. — Пятьдесят тысяч фунтов.

— Пятьдесят тысяч! Вы что думаете — я Английский банк?

Наступило продолжительное молчание, потом Джон Уэст сказал: — Я дам вам эти деньги — при одном условии. Ваши люди выступают против моих людей, в этом нет ничего хорошего ни для вас, ни для меня. Среди моих кандидатов нет ни одного коммуниста. Если вы обещаете впредь не соперничать с моими людьми при выдвижении кандидатов, я выпишу вам чек.

Архиепископ открыл было рот, но передумал и ничего не сказал.

Криган пошевелился, но тоже предпочел смолчать. Наконец заговорил Парелли: — Боюсь, мистер Уэст, что такого ручательства я дать не могу. Далеко не все среди ваших людей — католики, и даже среди католиков много таких, которые открыто не борются против коммунизма и не помогают Католическому действию. Однако большинство из них нас устраивает, и я заверяю вас, что мы не будем противодействовать тем из них, кто проявит добрую волю; и наши депутаты, если совесть им велит, могут держать вашу руку в парламенте. Главное, мистер Уэст, — это церковь. Католическое действие весьма благодарно вам за то, что вы столь часто использовали свое влияние в парламенте в интересах церкви. Мы согласны с вами, что Дэвисон, хотя он и не католик, — незаменимый человек для церкви в правительстве штата Виктория. Карра и его клику мы недолюбливаем так же, как и вы. Думается мне, что наша деятельность не нарушит ваших планов, мистер Уэст.

Джон Уэст помолчал немного и наконец произнес:

— Ладно, вы получите деньги.

Посетители ушли, а Джон Уэст продолжал сидеть в гостиной, предаваясь размышлениям. Сегодня он отказался от значительной доли своего влияния в лейбористской партии. Больше года он клялся себе, что непременно провалит Кили при очередном выдвижении кандидатов от Ролстона, хотя бы это обошлось ему в миллион — и вот теперь он дал пятьдесят тысяч фунтов организации, которая поможет Кили побить его собственного ставленника Коттона.

Хотя правительство штата Виктория состояло теперь из лейбористов и возглавлял его Карр, ставленники Джона Уэста, предводительствуемые Биллом Брэди и Криганом, имели меньшинство голосов и в кабинете, и в парламентской фракции. Со смертью Мориса Блекуэлла перестало существовать левое крыло лейбористской фракции в парламенте штата Виктория, но как ни старался Фрэнк Лэмменс, от Карра не удалось избавиться. В прошлый раз Джон Уэст выдвинул Кригана в качестве соперника Карра на пост лидера лейбористской партии, а Брэди — на пост заместителя лидера.

Соперником Брэди был молодой католик, который не принадлежал ни к числу людей Уэста, ни к Движению; тысяча фунтов была истрачена на подкуп — и все же ставленники Уэста потерпели поражение. Заместитель лидера заявил на заседании фракции, что в ход пошли деньги и, если он потерпит поражение, он предаст это огласке. После этого кое-кто из подкупленных парламентариев, опасаясь разоблачения, отдали ему свои голоса.

Джон Уэст еще долго сидел в этот вечер, раздумывая о создавшемся положении. Он так много сделал для церкви, а теперь его заставили отвалить столько денег своим политическим противникам. Разве он не сберег церкви сотни тысяч фунтов, заставив Дэвисона провести закон о налоге на церковное имущество? Почему он не догадался напомнить об этом Парелли и архиепископу?

Когда коалиционное правительство Дэвисона зашаталось, Джон Уэст и Дэниел Мэлон заставили премьер- министра провести закон, освобождающий католическую церковь от уплаты налога местным муниципалитетам.

Сначала Дэвисон отказался это сделать; но когда по требованию Джона Уэста Пэдди Келлэер перед дополнительными выборами выдвинул малопопулярного лейбористского кандидата против сторонника Дэвисона, премьер оказал: — Вот что. Я сделаю по-вашему при условии, что от налога будут освобождены все церкви. В противном случае мои коллеги на это не пойдут, большинство из них — протестанты.

Дэвисон протащил закон в парламенте, а его кандидат прошел на дополнительных выборах. Затем, когда парламент был распущен, лейбористы снова вернулись в правительство, получив абсолютное большинство голосов и одержав победу над аграрной партией и Объединенной партией Австралии; но, по мнению Джона Уэста, правительство Карра было худшим из всех, какие приходили к власти в штате Виктория за последние двадцать лет.

Понимая, что власть Джона Уэста идет на убыль и стремясь завоевать для лейбористской партии сельские избирательные округа, группа Карра решила навести порядок в рысистых испытаниях. Среди наездников снова росло возмущение, и Карр намеревался прекратить хозяйничанье Джона Уэста в беговом спорте, а затем разрешить вечерние бега.

Часы в холле уже пробили полночь, когда Джон Уэст тяжело поднялся и медленно направился к лестнице. Он утешал себя мыслью, что его деньги пойдут на борьбу с коммунизмом; красные не упускали случая напомнить в печати о его влиянии в лейбористской партии; теперь он им отплатит.

На середине лестницы он почувствовал сильную боль в сердце. Он застыл на месте, весь в холодном поту, боясь пошевельнуться. Опять нестерпимая боль в сердце, опять чувство обреченности! Он вцепился в перила и стоял, точно окаменев, пока боль не прошла.

* * *

Впервые после 1906 года, когда в парламенте штата Виктория был принят закон о запрещении азартных игр, законодательство штата обратилось против Джона Уэста. Парламент постановил передать в ведение муниципального совета Эпсомский ипподром, где во время войны были расположены воинские части. Затем внесен был законопроект, допускающий устройство вечерних бегов и передающий контроль над беговым спортом правительственному комитету.

Брэди, Трамблуорд, Криган и Келлэер возглавили оппозицию законопроекту; Майкл Кили поддержал его. Пэдди Келлэер заявил депутации от наездников: — Если Джону Уэсту угодно и впредь устраивать рысистые испытания, я ему в этом не помеха. Когда-то у меня заболел малыш, так старик Уэст устроил его в больницу, вызвал лучших врачей и спас ребенку жизнь.

При втором чтении вокруг законопроекта разгорелись бурные дебаты; а Джон Уэст в это время лежал в больнице. Доктор Девлин посоветовал ему решиться на операцию, чтобы избавиться от мучительных астматических болей.

Перед тем как лечь под нож хирурга, Джон Уэст исповедался и причастился. Когда наркоз начал действовать, он чуть не крикнул: «Нет, не надо! Вдруг я умру!» Но он уснул, не успев выговорить ни слова.

Операция прошла удачно, и Джон Уэст почувствовал себя лучше, чем когда-либо за последние два года. К нему даже отчасти вернулась былая неутомимость, и он поражал всех своей энергией.

— Удивительный старик, — сказал Дик Лэм Фрэнку Лэмменсу, — его и годы не берут!

А Беннет сказал Трамблуорду: — Старик Уэст опять на ногах. Теперь пускай они глядят в оба. Если бы он был здоров, когда заварилась вся эта каша, законопроект не был бы внесен.

Джон Уэст пошел в решительное наступление на своих врагов, предпринимая в последнюю минуту самые хитроумные шаги, чтобы провалить законопроект о бегах.

Против него выступали единым фронтом внушительные силы. Наездники нашли себе нового лидера, по имени Флеминг, — в прошлом журналист, спортивный обозреватель. На первом же собрании Флеминг обозвал Фрэнка Лэмменса «пешкой Джона Уэста», а Мельбурнское конноспортивное общество «тайным притоном», «ширмой для спекулянтов и прежде всего для Уэста, который уже сорок лет выкачивает все соки из бегового спорта».

Когда образовалось новое Объединение наездников с Флемингом на посту секретаря, из двух тысяч членов всего каких-нибудь два десятка высказались против законопроекта. Заработали кулуарные «толкачи». Премьер Карр и главный секретарь кабинета согласились внести проект на рассмотрение парламента. Словно корабль без руля, машина Джона Уэста без самого Уэста не могла справиться с создавшимся положением.

Пройдя незначительным большинством голосов в кабинете министров, законопроект был передан на обсуждение лейбористской фракции. Беннет — Вор-джентльмен — напал на Флеминга, называя его выскочкой, и с жаром отстаивал интересы Джона Уэста. После всего, что Уэст сделал для лейбористской партии, он, без сомнения, имеет право сохранить свои ипподромы и устраивать бега. Беннет даже пустил слезу. «Вспомните, — сказал он, — если бы не Уэст, многие из вас сидели бы в тюрьме». Но и это не помогло.

Затем на заседании фракции выступил премьер Карр, ратуя за единство, и законопроект собрал значительное большинство голосов. После этого главный секретарь внес его в парламент. Том Трамблуорд, дряхлый и больной, поднялся с постели, явился в палату и выступил против своей же партии. Он поговорил с Лэмменсом; потом они с Биллом Брэди принялись вербовать сторонников, но тут выяснилось, что в нижней палате из лейбористов только один Криган согласен пойти против решения фракции.

Они обратились к аграрной партии. Дэвисон обещал поддержать их. Затем Флеминг организовал митинг в избирательном округе Ловкача Алфи. На другой день Дэвисон получил более двухсот телеграмм с требованием, чтобы он и его партия голосовали за новый закон. Зная, что законопроект очень популярен среди сельского населения и боясь за свою политическую карьеру, Дэвисон голосовал за новый закон; он был принят значительным большинством голосов.

В то время как Джон Уэст сам ринулся в бон, проект должен был обсуждаться в верхней палате. Джон Уэст пригласил к себе в контору Келлэера, Беннета, Кригана, Брэди и Трамблуорда. Трамблуорд не смог прийти — он был чуть ли не при смерти, но остальные четверо явились точно в назначенный час.

— Итак, джентльмены, мы все-таки должны провалить этот закон.

— Б-боюсь, что теперь уже поздно, — сказал Келлэер, считавший, что поражение Джона Уэста неизбежно.

— Нет, не поздно! У меня есть план.

Бескровное лицо Джона Уэста было таким же белым, как его седые волосы, но он казался бодрым и оживленным, и взгляд его был почти таким же пронизывающим, как и в прежние времена.

— Достопочтенный мистер Беннет завтра на заседании палаты обратится в святошу, — весело сказал он.

Беннет был озадачен: — То есть как это?

Джон Уэст рассказал о том, как Боб Скотт в 1906 году чуть не одурачил премьер-министра Бента, потом добавил: — Мы будем говорить, что возражаем против этого законопроекта, потому что он поощряет азартные игры. В верхней палате есть несколько святош, и еще кое-кто выступит против законопроекта в интересах Скакового клуба штата Виктория. Если вы с Пэдди тоже выступите против, мы, пожалуй, провалим его.

— Я выступал против проекта на заседании фракции, мистер Уэст, но если мы зайдем слишком далеко, дело кончится расколом.

— Расколом! А партия считается со мной? Слушайте. Я сброшу правительство Карра и избавлюсь от главного секретаря кабинета и заместителя лидера; и я положу конец карьере Кили, хотя бы это обошлось мне в миллион! После всего, что я сделал для лейбористской партии и для бегового спорта, они отнимают у меня это дело! Вечерние бега — это золотое дно. Я добивался разрешения на них еще много лет назад, и уж если мне не дадут их устраивать, так и Флемингу с его шайкой это дело не достанется.

Когда Джон Уэст кончил, наступило неловкое молчание; потом он снова обратился к Беннету: — Прикиньтесь святошей; потом вы с Пэдди внесете несколько поправок. Фрэнк Лэмменс их уже подготовил. Даже если верхняя палата примет закон, часть поправок тоже пройдет. — Он посмотрел на Кригана и Брэди. — Так вот, Билл, когда поправки будут рассматриваться на заседании фракции, вы и Берт потребуете их отвода, потому что вы не желаете принимать никаких поправок.

Криган во все глаза глядел на Джона Уэста. Брэди громко рассмеялся: — Черт подери, а может, это и выйдет! Ловко придумано!

Джон Уэст усмехнулся: — Да, может быть, и выйдет. А вы всеми способами вербуйте сторонников.

Обсудив все подробности, посетители откланялись, Келлэер замешкался и, когда остальные вошли в лифт, вернулся в кабинет Джона Уэста.

— П-прошу прощения, мистер Уэст.

— В чем дело?

— В-видите ли, я не могу сделать по-вашему. Как секретарь, я не могу пойти против решения партии. Но я выступлю против поправок, когда проект поступит к нам вторично. Я помогу вам избавиться от Кили и еще кое-кого. Поймите меня, мистер Уэст. Я понимаю ваши чувства. Ведь, эти собаки кусают руку, которая их кормит. В дальнейшем я сделаю все… я…

Неизвестно, что еще хотел сказать Келлэер — под взглядом Джона Уэста слова замерли у него на губах. Лицо Джона Уэста исказилось бешеной злобой. Келлэер постоял еще минуту, неловко переминаясь с ноги на ногу, потом повернулся и вышел из комнаты.

На следующий день начались прения в верхней палате, и одним из первых выступил Беннет. Он сказал, что новый закон сделает беговой спорт более доступным, а значит, еще тысячи и тысячи рабочих подвергнутся «гибельному влиянию азарта». Видимо, в надежде, что люди забудут о том, как он всю свою жизнь извлекал выгоду из азартных игр, Беннет взывал: — Подумайте о чувствах жены рабочего человека, которая будет знать, что ее муж постоянно посещает вечерние бега и рискует потерять весь свой недельный заработок! Я не считаю нужным оправдываться, выступая по этому вопросу вразрез с решением моей партии, — продолжал он. — За закрытыми дверьми члены кабинета втайне точили нож, чтобы нанести удар в спину конноспортивному обществу, президентом которого я являюсь.

Он говорил еще долго и закончил восхвалением Джона Уэста, который, по его словам, сорок лет тому назад спас беговой спорт от краха. Мельбурнское скаковое и беговое общество, заявил Беннет, отнюдь не является коммерческим предприятием. Его доходы идут на выплату долга мистеру Джону Уэсту и Бенджамену Леви и на арендную плату.

Несмотря на все красноречие Беннета, закон прошел в верхней палате, однако были приняты и три поправки Лэмменса, в том числе одна очень существенная — отменялось право обжаловать решения администрации.

При рассмотрении поправок кабинетом министров Брэди потребовал отклонить их и вернуть законопроект в верхнюю палату.

Карр заподозрил неладное и, отложив заседание палаты, посовещался с Флемингом. Флеминг сказал:

— По-моему, это просто уловка: они хотят затянуть принятие закона до выборов в надежде, что ваше правительство падет. Советую вам принять поправки. Они не меняют сути дела. А после мы, может быть, сумеем изменить закон.

На новом заседании фракции Карр предложил принять поправки к закону, и это было сделано.

Итак, после сорока лет хозяйничанья Джона Уэста в беговом спорте власть была вырвана у него из рук. Он был вне себя. Он свалит это правительство! Сгорая жаждой мести, он отправил Фрэнка Лэмменса к премьеру Карру, чтобы предъявить ему два требования.

Лэмменсу было уже под семьдесят, но, хотя волосы его сильно поседели, он выглядел много моложе своих лет. Входя к премьеру, он скрыл свои истинные чувства под обычной маской непроницаемости.

— Мистер Уэст поручил мне повидаться с вами, Джек, — начал Лэмменс. — Он полагает, что вы уж по меньшей мере должны обеспечить его клубу право и впредь проводить скачки.

Карру было пятьдесят пять лет. Невозмутимый, самоуверенный, в превосходном сером костюме, он был воплощением преуспевающего политического деятеля. Впрочем, на этот раз он немного нервничал, держался миролюбиво, но с твердостью. Он понял, что машина Уэста далеко еще не утратила силу. Впредь он постарается не затрагивать интересы Уэста. Он сказал Лэмменсу, что скачками ведает Скаковой клуб штата Виктория; поскольку он предоставлял клубу Джона Уэста свои ипподромы во время войны, когда Эпсом был занят воинскими частями, нет никаких причин, почему бы такой порядок не мог оставаться в силе и после того, как военное ведомство передаст Эпсом муниципальному совету.

Неожиданно Лэмменс сказал: — Мистер Уэст хотел бы, чтобы Ричарда Брэдли немедленно выпустили из тюрьмы.

Карр раскрыл рот от удивления. — Что такое? Слушайте, Фрэнк, но ведь Брэдли — убийца! Он приговорен к пожизненному заключению. Нет, это невозможно!

— Ничего нет невозможного, Джек. Дело в том, что Брэдли был большим другом брата мистера Уэста, Артура, и Артур на смертном одре просил позаботиться о его освобождении.

Карр растерянно засмеялся, потом призадумался.

Джон Уэст совершенно забыл о существовании Ричарда Брэдли, и только желание отомстить Карру напоминало ему о последней воле брата.

Наконец Карр заговорил: — Но тут просто ничего нельзя сделать, Фрэнк. Поднимется всеобщий вопль. Попытки освободить Брэдли делались и раньше, но это невозможно.

— Мистер Уэст просил передать вам, что, если вы не оставите ему скаковой спорт и не освободите Брэдли, он свалит ваше правительство, хотя бы это обошлось ему в миллион.

Карр пристально посмотрел на бесстрастное лицо Лэмменса. Да, он не шутит. И Пэдди Келлэер предупреждал, что старик Уэст взбешен и жаждет мщения.

Месяц спустя Ричард Брэдли, больной, старый и сгорбленный, еле передвигая ноги, вышел из ворот Пентриджской тюрьмы. Племянница с мужем отвезли его домой в такси.

Джона Уэста эта мелкая победа не удовлетворила. В те дни, когда он чувствовал себя бодрее, он строил планы, мечтал свалить правительство Карра; он предложил Брэди и Девисону предпринять шаги, чтобы возродить коалиционное правительство из аграриев и лейбористов.

* * *

Однажды зимою 1948 года, поздно вечером, когда Джон Уэст уже лег в постель, раздался телефонный звонок. Джон Уэст накинул халат, сунул ноги в ночные туфли и медленно спустился с лестницы, поеживаясь от холода.

— Слушаю.

Звонил какой-то репортер. — Депутат Ролстона в парламенте штата Виктория мистер Кили только что выступил с резкими нападками на вас, мистер Уэст, во время дебатов по законопроекту о реформе конного спорта.

— Кили — мошенник! Что он сказал?

— Он в частности сказал: «Новый клуб, который будет создан после принятия закона, окажется в такой же мере делом рук Уэста, как и конноспортивный клуб штата Виктория. Будут пущены в ход те же приемы. Кого можно купить — тех купят, кого можно запугать — запугают».

— Кили — лжец и обманщик! — крикнул Джон Уэст.

— Он сказал также, что вы помогли свалить правительство Карра; что когда сэр Алфред Дэвисон был премьер-министром, он дневал и ночевал у вас и что вы даете деньги аграрной партии. Он уверял, что вы развратили все виды спорта, с какими только имели дело. Я позвонил вам, чтобы вы могли сейчас же ответить, мистер Уэст.

Джон Уэст был огорошен. Он не сразу нашелся, что ответить. По привычке он обошел существо дела и положился на власть денег. — Напишите, что я пожертвую тысячу фунтов на детскую больницу, если Кили докажет, что я когда-либо давал деньги аграрной партии, и пусть он уплатит сто фунтов, если он не сможет этого доказать. Слышите, я ставлю десять против одного! Напечатайте это, и еще — что Кили бессовестно врет.

Когда репортер дал отбой, Джон Уэст почувствовал, что он весь в холодном поту. Боли не было, но ему казалось, что сердце перестало биться. Он боялся пошевельнуться. И опять, как уже не раз, ему пришло на ум — не зря ли он согласился на операцию. Раньше хоть боль служила предостережением…

За последний год здоровье Джона Уэста заметно ухудшилось. Он старился на глазах. Не было уже прежней ясности ума, спина согнулась, ноги, казалось, стали еще кривее. Серые глаза, когда-то непроницаемые, нагонявшие ужас на окружающих, потеряли былую зоркость, и лихорадочный огонек, мерцавший в них, выдавал его страх и тревогу.

Хотя Девлин не говорил этого прямо, а только настойчиво советовал не волноваться и не утомлять себя, Джон Уэст понимал, что доктор, видимо, недоволен состоянием его сердца.

Страх смерти не покидал Джона Уэста, сколько он ни исповедовался и ни причащался. Правда, он был уверен, что в ад не попадет, но сильно побаивался чистилища. Он то и дело заказывал молебствия и назначил в своем завещании сумму, которая должна пойти на панихиды за упокой его души. А пока что он всеми силами старался перехитрить смерть. Он разрешил Фрэнку Лэмменсу и Пату Кори снять с него ведение почти всех дел. Предписания врача исполнял слово в слово, в положенное время отдыхал, дигиталис принимал точно в назначенные часы и по возможности избегал волнений и усталости.

На футбольных и боксерских состязаниях, на скачках и бегах, где он теперь появлялся лишь изредка, он старался сохранить равнодушное спокойствие. На пути из дому в контору и обратно его постоянно сопровождал Пэдди Райан. Ездили они автобусом, за четыре пенни. Прохожие ежедневно с насмешливой улыбкой наблюдали одну и ту же сцену: Джон Уэст в сопровождении Пэдди направлялся к автобусной остановке, Пэдди покупал вечернюю газету, подсаживал Джона Уэста. Если автобус был переполнен, Пэдди говорил: — Пожалуйста, уступите место старику. — Мало кто из пассажиров знал, что этот сухонький старичок — пресловутый легендарный Джон Уэст.

Он часто теперь думал о прошлом. Больше всего он любил вспоминать свою мать и Мэри. Совесть горько упрекала его, когда в памяти вставал образ матери, и стоило ему подумать о Мэри, как его охватывало желание написать ей, просить ее вернуться домой.

Едва Джон Уэст отошел от телефона, раздался новый звонок: еще один репортер просил его сделать заявление. Повторив свой вызов Кили, Джон Уэст, не вешая трубки, вернулся к себе и лег. Уснуть он не мог и лежал с открытыми глазами, считая удары сердца. Голова плохо работала, и он не мог придумать, как отразить выпад Кили. Надо будет с утра поручить это дело Фрэнку Лэмменсу. Почему его не оставят в покое?

На последних выборах победили либералы — они образовали коалиционное правительство с участием аграрной партии, во главе которой вместо Дэвисона стоял теперь новый лидер. Но Кили все еще оставался депутатом от Ролстона. Несмотря на все старания Пэдди Келлэера, Кили укрепил свое положение. Пэдди, сдерживая обещание, которое он дал Джону Уэсту, да и сам опасаясь возрастающего влияния Католического действия, на предварительном выдвижении кандидатов выставил против Кили известного ролстонского футболиста. Кили прибегнул к хитроумным махинациям, в результате которых его соперник разорился и был исключен из партии. Пэдди еще мог бы уладить дело, но футболисту все это опротивело, и он отказался от политической карьеры.

У Кили остался только один соперник — Джим Ласситер, который согласился воспользоваться поддержкой Джона Уэста. Только нужда заставила Ласситеров работать на Джона Уэста: старик Рон последние годы жил на пенсию и умер почти нищим, Колина уволили из ролстонского муниципалитета. Колин Ласситер не раз грозился разоблачить все мошеннические проделки, без которых не обходились в ролстонском муниципалитете ни продажа недвижимости, ни подряды, ни благотворительные вечера, ни что-либо другое. Мэр не поддался шантажу Ласситера и с разрешения Джона Уэста уволил его.

Местные организации лейбористской партии теперь кишели членами Католического действия: Кили повсюду кричал, что Джон Уэст и Ласситеры своим поведением позорят католическую церковь и без труда одержал верх над Джимом Ласситером.

Больше повезло Джону Уэсту с главным секретарем кабинета и заместителем лидера лейбористской партии: оба они прошли в парламент незначительным большинством голосов. Пэдди Келлэер сказал Джону Уэсту:

— Их можно одолеть только одним способом — провалить на выборах, а на следующих выборах и кандидатуры их выставлять не будем.

То обстоятельство, что лейбористская фракция потеряет при этом два голоса, нимало не заботило Пэдди. Чтобы избавиться от этих двоих, Келлэер стакнулся с руководителями Католического действия — заклятыми врагами главного секретаря, которого они считали левым, и заместителя лидера, потому что он, хотя и был католиком, решительно противился вмешательству Католического действия в политику. В обоих избирательных округах члены Католического действия распускали слухи, что эти два кандидата заодно с красными собираются национализировать банки; было сделано все, чтобы сорвать их предвыборную кампанию. И тот и другой потерпели поражение.

Хотя Джон Уэст и имел кое-какие связи в новом либеральном правительстве, Скаковой клуб штата Виктория обладал большим влиянием и по настоянию его заправил премьер провел закон, гибельный для клуба Джона Уэста.

По указанию Джона Уэста, Годфри Дуайр, Беннет, Лэмменс и Билл Брэди организовали сопротивление. Дуайр устроил слияние клуба Джона Уэста с другим, у которого тоже не было своего ипподрома. Для этого Джон Уэст купил заброшенный ипподром, заявил, что не пожалеет средств на его восстановление и предоставит его в распоряжение нового клуба. B конце концов объединение состоялось, и, хотя Джону Уэсту нечего было надеяться на прибыли от нового клуба, он полагал, что с честью вышел из положения. И вот теперь Кили воспользовался дебатами по законопроекту о реформе конного спорта для нападок на него.

На другое утро контора Джона Уэста гудела, как улей. Джон Уэст и Фрэнк Лэмменс беседовали с парламентариями и корреспондентами газет. По совету Алфреда Дэвисона, Джон Уэст обратился в парламент с письмом, в котором отвергал обвинения Кили. Премьер-либерал очень кстати заболел, и письмо было зачитано исполнявшим обязанности премьера новым лидером аграрной партии; кончив чтение, он заявил:

— Парламент штата Виктория потерял всякий престиж. Надеюсь, мистер Кили представит мне достаточно веские доводы, чтобы я мог назначить комиссию для расследования всех обстоятельств дела.

Поистине, немного было в парламенте штата Виктория людей, которым хотелось бы, чтобы политическая деятельность Джона Уэста подверглась обстоятельному расследованию. Слова исполняющего обязанности премьера вызвали всеобщее смятение. Представители всех партий, а особенно лейбористы, были охвачены паникой. Удалось заключить джентльменское соглашение, и дело замяли. Кили не возражал: своего он достиг.

Томас Трамблуорд, давно уже прикованный к постели и притом немного помешанный, умирал, не сознавая грозившей ему опасности разоблачения. В последние месяцы его часто навещал Пэдди Келлэер, уговаривая больного подать в отставку.

— В вашем округе орудует это окаянное К-католическое действие, — говорил Келлэер. — Если вы не подадите в отставку, Том, пройдет их кандидат.

Но Трамблуорд был непоколебим: в отставку он не подаст!

Келлэер недавно тайно переметнулся к Карру. Он не доверял Католическому действию, зная, что эта организация когда-нибудь постарается устранить его.

За несколько дней до смерти Трамблуорда его жена позвонила по телефону Джону Уэсту. — Простите, что я беспокою вас, мистер Уэст, но мистер Келлэер уговаривает Тома подать в отставку. Он говорит, что вы этого хотите.

— Я не посылал Келлэера к Тому. Скажите Тому, чтоб он и не думал подавать в отставку. Завтра я его навещу.

Джон Уэст поехал к Трамблуорду в такси; он застал больного в бреду, глаза его были вытаращены, бледное лицо в каплях пота.

В бессвязном бормотанье больного Джон Уэст с трудом разобрал отдельные фразы: — Лучшее средство — забастовка… Социализм — вот единственный выход… Я ни в чем не виноват, Гилберт говорит неправду… — Трамблуорд метался в постели и порой судорожно взмахивал руками, словно отражая удар. — Стиральную машину мне подарил Уэст, а с тех пор я на него не работал. Я ни в чем не виноват. Бедняки погибнут, и воронье расклюет их тела. Кампания против воинской повинности — вот была драка! Все это ложь… Человеку есть-пить надо… Вся жизнь — мыльный пузырь… Я не виноват…

Трамблуорд умер на другой день. Согласно завещанию, его кремировали и похоронили без церковных обрядов. Джон Уэст присутствовал на похоронах, предварительно испросив на это разрешение у архиепископа.

При выдвижении кандидатов на место, освободившееся после смерти Трамблуорда, Джон Уэст и Пэдди Келлэер поддерживали лейбориста, члена керрингбушского муниципалитета. Католическое действие также выдвинуло своего кандидата.

В дни предвыборной кампании Джону Уэсту позвонил Парелли и предложил ему поддержать кандидата Католического действия. Решив на этот раз пойти наперекор церковникам, Джон Уэст ответил: — Я держусь в стороне от этой кампании и советую вам сделать то же. Лучше вам не вмешиваться в выбор кандидатов от лейбористской партии, от этого церкви один только вред.

Ставленник Джона Уэста с легкостью одержал победу. Но радость Джона Уэста была недолговечна; вскоре он снова впал в угнетенное состояние, которое еще усилилось, когда через месяц после выборов он узнал, что его брат Джо скоропостижно скончался.

На Джона Уэста нахлынули воспоминания о далеком прошлом, и он от души пожалел, что жизнь разъединила его с Джо. Сквозь туман прожитых лет вспомнилось ему, как они с Джо дружили мальчишками, вспомнилось, что это брат подсказал ему мысль открыть тотализатор, который положил начало его богатству, и что Джо не раз уговаривал его не обижать старуху мать. Но Джон Уэст отмахнулся от упреков совести; ведь он зато до последнего дня платил Джо десять фунтов в неделю, даже когда тот стал совсем стар и уже не мог работать.

Во время заупокойной службы Джон Уэст размышлял о том, сколько осталось жить ему самому. Потом, когда гроб выносили из церкви, он исподлобья поглядел по сторонам. Церковь была полна народу, все больше друзья Джо; но Джон Уэст с досадой увидел и многих своих ставленников и подручных. «Зачем они здесь? Только чтоб подольститься ко мне», — подумал он. Брэди, Дэвисон, Криган и другие парламентарии. А Годфри Дуайр, который вечно жаловался, что Джо не справляется с работой на ипподроме, — он зачем явился? Кори и Лэмменс тоже пришли, только чтобы ему угодить; и тот и другой надеются после его смерти прибрать к рукам империю Джона Уэста. Они уже и сейчас дерутся за наследство!

Внезапно он ощутил величайшее презрение ко всем этим людям. Мошенники! Подхалимы! Что им за дело до Джо? Все вместе взятые они Джо и в подметки не годились.

Когда Джон Уэст садился в ожидавшее его такси, к нему подошел Билл Брэди и начал: — Разрешите выразить вам искреннее соболезнование…

— Зачем? С какой стати? Вы даже не знали Джо.

В эту минуту Джон Уэст ясно понял, что, обладая той властью, какой он добивался всю жизнь и наконец добился, нельзя рассчитывать на искреннюю дружбу: все, что говорят и делают окружающие его люди, подсказано своекорыстием.

* * *

Два месяца спустя, в ясный субботний день, Джон Уэст прохаживался в толпе перед трибунами, отведенными для членов клуба на Флемингтонском ипподроме. Он был здесь впервые после 1905 года, когда его Шелест взял кубок Каулфилда и когда Уэста лишили права пускать лошадей на состязаниях Скакового клуба штата Виктория.

Джон Уэст как будто даже сутулился меньше; вид у него был спокойно-презрительный. Я одержал верх над ними, говорил он себе. Когда-то они выгнали меня, но вот я снова здесь.

Добился он этого своим обычным приемом. В новом клубе, созданном на основании закона о реформе конного спорта, вице-президентом стал У. Беннет, а одним из членов правления — Нед Хоран. Руками этих двоих Джон Уэст и подготовил свое сегодняшнее торжество. Пока недостаток строительных материалов не давал новому клубу возможности оборудовать свой ипподром, ему разрешили устраивать состязания в Флемингтоне. Джон Уэст был членом нового клуба, и его членский билет открыл ему доступ в святая святых ипподрома.

Он старался, чтобы все видели его, любезно раскланивался с несколько смущенными членами правления, заключал пари с букмекерами. Но он скоро устал и, не дождавшись конца, уехал домой. Он сидел, утомленно откинувшись на подушки, и думал, что все это сегодня было ни к чему. Только одним способом он мог бы отплатить Скаковому клубу штата Виктория: забрать в свои руки вечерние бега, которые каждую субботу собирают до тридцати тысяч зрителей, отбивая публику у скачек, бокса и борьбы.

При одной мысли о вечерних бегах Джона Уэста охватывала и злость и жалость к самому себе. Он надеялся, что из этой затеи ничего не выйдет, а между тем строгий контроль над состязаниями и высокие ставки привлекли широкую публику и вызвали подъем в коннозаводстве. Чтобы отвести душу, Джон Уэст стал распускать всякие слухи, заставил спортивных обозревателей печатать неблагоприятные отзывы, подослал в Объединение наездников своих агентов, чтобы посеять в нем раздор и опорочить Флеминга, секретаря Объединения и его представителя в Управлении беговым спортом. И все же бега процветали, хотя и в этом спорте быстро устанавливалось то же положение, что и в скаковом: богатые владельцы конюшен и коннозаводчики вытесняли мелких. Наездники сумели доказать даже Джону Уэсту, что при строгом и действенном контроле они готовы состязаться честно и с большим спортивным подъемом.

— Выиграли, мистер Уэст? — прервал его раздумье голос шофера такси.

— Что? Я? Нет, сегодня неудача. Последнее время я плохо слежу за скачками. Предпочитаю футбол.

В этот вечер Джо привел домой к обеду свою невесту. Это была веселая, добродушная и милая девушка, которая любила спорт и неплохо разбиралась в нем. Она и Джо несколько раз бывали с Джоном Уэстом на состязаниях по боксу и футболу. Она изредка бывала в доме Джона Уэста, и он всегда был ей рад.

За столом разговор шел то о футболе, то о скачках. Джо, который всегда болел за керрингбушскую команду, с торжеством сообщил отцу, что Керрингбуш выиграл со счетом 2:0.

Этот обед напомнил Джону Уэсту давно прошедшие времена, когда за столом собирались все дети, когда дом оглашался смехом и болтовней Мэри, Марджори, Джона и их друзей. Он, кажется, отдал бы все свое богатство, лишь бы вернуть то время. Марджори и Джон умерли, но Мэри… Если бы она была сейчас здесь!

Нелли Уэст не вставала с постели, за ней ходили сиделка и горничная. Хотя она все еще жаловалась на боли в спине, доктор Девлин сказал Джону Уэсту:

— Это просто возраст и больше ничего; ваша жена могла бы чувствовать себя неплохо, но вся беда в том, что она утратила всякий интерес к жизни.

Джон Уэст и Нелли говорили друг с другом только в присутствии посторонних. Глухая ненависть разделяла их. И сейчас, глядя на ее пустой стул, Джон Уэст подумал, что она немало сделала, чтобы разрушить его домашний очаг: если б не ее измена, быть может, он на старости лет был бы окружен семьей.

Сын с невестой ушли в кино, а Джон Уэст уселся в столовой у камина. У входной двери позвонили — мальчик принес спортивную вечернюю газету. Джон Уэст попытался читать, но скоро отложил газету и устало поплелся к себе в спальню.

* * *

Судя по заметке, посвященной Джону Уэсту и появившейся весной 1949 года в отделе смеси одной из столичных газет, мало что было официально известно о его прошлом.

«Хотя Джон Уэст, любитель спорта и крупнейший делец, в последнее время прихварывал, он все еще исполнен энергии. На прошлой неделе он самолетом отправился в Сидней, вернулся на другой же день, затем поехал в Перт. По словам его сотрудников, всегдашняя проницательность и ясность суждений доныне ему не изменяют. В молодости мистер Уэст был классным футболистом и до сих пор остается щедрым покровителем Керрингбушского клуба. Последние годы ему не очень везло на бегах, но в 1905 году его лошадь Шелест взяла кубок Каулфилда, а в 1924 году его Гарбин пришел первым на Донкастерских состязаниях. Мистер Уэст является директором-распорядителем Боксерского клуба и постоянным посетителем всех крупных матчей на своем стадионе. Мистер Уэст славится своей благотворительностью — в течение полувека его имя служит синонимом щедрости».

Джон Уэст прочитал эту заметку, сидя у себя в конторе в кресле с вышитым на спинке гербом. С недавних пор он опять стал искать популярности. Он дал волю старой своей слабости, которую так успешно использовал на пути к власти: быть щедрым, давать деньги даже тогда, когда это не приносит взамен никакой выгоды. Он дарил деньги удачливым игрокам в крикет и футболистам; он жертвовал на церковь и на различные благотворительные заведения. Но все это приносило ему мало радости. Сердце беспокоило его все больше, он очень похудел, руки тряслись, зрение ослабело. Притом он стал обжорлив и с трудом соблюдал диету; случалось, в час завтрака он отправлялся в собственное кафе и ел много и жадно.

Хотя Ричард Лэм и сказал автору статейки, что «старик Уэст проницателен, как и прежде», за глаза он называл своего патрона выжившим из ума ворчуном. Джон Уэст выпустил из рук бразды правления, но не желал признавать это. Он злился на Лэма, Кори и Лэмменса за то, что они уговаривали его передоверить им все дела, поменьше волноваться, беречь сердце. Он стал подозрителен, часто допрашивал, почему они поступили так, а не иначе, придирался и спорил по всякому поводу. Лэмменс и Лэм каждый день вздыхали с облегчением, когда в четыре часа в конторе появлялся Пэдди Райан, чтобы отвезти патрона домой.

Джон Уэст действительно в прошлый понедельник слетал в Сидней. Он решился лететь вместе с Ричардом Лэмом, потому что среди боксеров начались серьезные неурядицы. Полгода назад образовался профсоюз боксеров — и как раз тогда, когда Джон Уэст уже решил, что ему удалось раздавить эту организацию, она вновь ожила благодаря инциденту с Роном Редмондом.

В пору своего расцвета Редмонд, потомок коренных местных жителей, был чемпионом Австралии в среднем и полулегком весе. Он одержал блестящую победу над американцем, который позднее участвовал в состязании тяжелоатлетов на мировое первенство. Боксерский клуб получил девяносто восемь тысяч фунтов чистого дохода с одних только входных билетов на матчи, в которых выступал Редмонд.

Знатоки окрестили Редмонда «величайшим боксером со времен Jly Дарби», но теперь, через десять лет после ухода с ринга, он стал просто жалкой развалиной: он страдал головными болями, потерял память и наполовину ослеп. Говорили, что Редмонд несколько раз подымался из нокдауна, хотя, в сущности, это был уже нокаут, и что, если бы ему тогда не позволили продолжать драться, он не выдохся бы так скоро.

Недавно Редмонд был арестован за бродяжничество. В полиции он заявил, что здоровье не позволяет ему работать; хулиганы колотят его на улице, чтобы похвастать, что победили Рона Редмонда!

Встретясь лицом к лицу с Редмондом в конторе стадиона в Сиднее, Джон Уэст был потрясен. Голова Редмонда тряслась, глаза остекленели и закатывались, брови, когда-то рассеченные и затем сшитые, были в шрамах, все его большое тело ссохлось, плечи согнулись.

Еще до их разговора Ричард Лэм предупредил Джона Уэста: — Редмонд всегда был из недовольных. Растранжирит все деньги — и со злости кидается на всех и каждого.

На Редмонде был новый костюм, накануне купленный для него на средства Боксерского клуба. Он сидел молчаливый, угрюмый, видимо страдая от того, что ему пришлось принять милостыню.

— Куинслендское управление по делам туземцев предложило взять вас на свое попечение, Рон, — оказал Джон Уэст. — А я оплачу ваш проезд до Брисбэна и прочие расходы. Это вас устраивает?

— Пожалуй, мне будет лучше среди моих сородичей, — ответил Редмонд. — Но наш профсоюз считает, что больным боксерам следовало бы выплачивать пенсию. Что вы на это скажете, мистер Уэст?

— Ну, у вас там полно коммунистов, — вмешался Ричард Лэм. — А признайтесь, Рон, вы нажили на ринге неплохие денежки, да только потом все промотали?

— Н-да, я нажился недурно. А вы — еще больше.

Разговор был коротким. Решили, что завтра Редмонд выедет в Брисбэн. Когда он, спотыкаясь, неверной походкой направился к двери, Джон Уэст сказал: — Вот вам на билет и на прочие расходы, Рон.

Редмонд обернулся и взял протянутый конверт; затем Джон Уэст вручил ему чек на сто фунтов. — А это в память нашей старой дружбы.

Редмонд взял чек, внимательно разглядел его и протянул обратно. — Нет, спасибо, мне теперь деньги ни к чему, — сказал он.

В тот же вечер на Сиднейском стадионе чемпион страны в легком весе был нокаутирован своим противником. На другой день он умер. Пошли слухи, что он был болен и его не следовало выпускать на ринг. Встревоженный Джон Уэст объявил подписку в пользу вдовы и ребенка и первым внес чек на тысячу фунтов. Профсоюз боксеров и тренеров возобновил требование реформ, число его членов возрастало, хотя Боксерский клуб Джона Уэста и предупреждал, что не допустит на ринг ни одного члена профсоюза. Перед отъездом из Сиднея Джон Уэст и Ричард Лэм приняли все меры для создания параллельного объединения, куда должны были войти все боксеры и тренеры.

— Это заткнет рот красным агитаторам из боксерского союза, — сказал Лэм.

Но Джон Уэст был расстроен. И прежде бывало много несчастных случаев, но тогда он не задумывался о них, а теперь ему было не по себе. Статья в последнем номере «Свободы», органе Католического действия, несколько утешила его: газета восхваляла его как руководителя Боксерского клуба и призывала всех любителей спорта не обращать внимания на «коммунистических агитаторов», пытавшихся опорочить деятельность клуба.

«…в течение полувека его имя служит синонимом щедрости». Джон Уэст снова перечитал заметку, потом стал лениво листать страницы. Лапки нового пенсне давили ему переносицу; он снял пенсне, протер стекла платком. Потом вернулся к первой странице и начал внимательно читать сообщения о забастовке на угольных шахтах. Газета писала, что на предстоящих митингах выступят сторонники возвращения к работе. Джон Уэст удовлетворенно кивнул. Осуществляется то, о чем говорил архиепископ: Католическое действие помогает покончить с забастовкой изнутри. Благодаря этому известию, немного утих страх перед рабочим классом, преследовавший в последнее время Джона Уэста.

Забастовки не угрожали доходам Джона Уэста так прямо и непосредственно, как доходам других миллионеров — тех, кто владел угольными шахтами, пароходными линиями, сталелитейными заводами, но со времен второй мировой войны он опасался забастовок, потому что рабочие требовали повышения заработной платы, сокращения рабочего дня и политических преобразований. Как и другие миллионеры, он чувствовал, что коммунисты, стоящие во главе профсоюзов, намерены в конечном счете при помощи профсоюзного движения отнять экономическую и политическую власть у крупных капиталистов и передать ее рабочим и мелким фермерам. Хоть он и давал деньги Католическому действию, ставящему своей целью расколоть профсоюзы и нанести поражение коммунистам, он чувствовал, что бой идет без него. Главная роль в этом бою принадлежала Федерации предпринимателей и Торговой палате — он даже не счел нужным вступить ни в одну из этих организаций; и вот не он, а они помогают либералам и лейбористской партии, они используют газеты для влияния на общественное мнение и давления на правительство.

Джона Уэста радовало, что газеты отводят столько места на первой полосе пребыванию в Австралии американского кардинала Спеллмана и его свиты. На церковных празднествах, в заявлениях, сделанных представителями печати или по радио, Спеллман и его ближайший помощник — монсеньер Шин восхваляли «американский образ жизни», призывали австралийцев бороться против «подымающейся волны коммунизма» и весьма прозрачно намекали на необходимость под предлогом «превентивной войны» напасть на Советский Союз.

Джон Уэст познакомился с кардиналом в резиденции архиепископа Мэлона. Спеллман чрезвычайно ему понравился: вот человек, который называет вещи своими именами и ничуть не скрывает своей ненависти к коммунизму и России. — Я приехал сюда не только в качестве кардинала, но и посла, — откровенно сообщил он Джону Уэсту. — Австралия должна быть включена в блок Соединенных Штатов. — Кардинал весьма лестно отозвался об антикоммунистической деятельности Джона Уэста и разъяснил ему, что судьба австралийских миллионеров тесно связана с судьбой крупных американских трестов, что уже менее понравилось Джону Уэсту.

Он еще раз медленно перелистал газету и остановился на заметке о приеме кардинала премьером либерального правительства штата Виктория. Премьер — протестант и масон — заявил, что деятелям католической церкви принадлежат большие заслуги в деле борьбы с коммунистами, что правительство штата Виктория приветствует приезд кардинала и выражает уверенность, что его посещение рассеет странную антипатию, которая наблюдается в Австралии по отношению к США.

Он перешел к известиям из Канберры. Газета сообщала, что состоялось предварительное выдвижение кандидатов от лейбористской партии в федеральный парламент: выборы назначены на декабрь. По словам газеты, предстояли ожесточенные схватки, особенно между Кили и Криганом, за место, освободившееся после того, как бывший премьер-министр Джеймс Саммерс объявил, что уходит в отставку. Только разделение данного избирательного округа на два, в соответствии с законом, принятым при правительстве Чифли, может предотвратить ожесточенные столкновения между двумя враждующими лагерями.

Услышав, что Кили намерен снять свою кандидатуру в Ролстоне и добиваться места Саммерса в федеральном парламенте, Джон Уэст предложил Кригану сделать то же самое. Криган нехотя согласился. Два былых приятеля стали заклятыми врагами. Прежде Кили рыцарски ухаживал за сестрой Кригана, потому что «такие вещи нравятся избирателям», — теперь он перестал с нею встречаться. Криган стал ходить в церкви тех приходов, где было много сторонников Кили; а Кили, наоборот, усердно посещал церкви во владениях Кригана — Уэста. Число членов лейбористской организации в этих округах круто возрастало по мере того как оба соперника «завоевывали симпатии избирателей». Поддерживаемый Джоном Уэстом и Ласситерами, люто ненавидевшими Кили, Криган стал фаворитом в этой скачке.

Отложив газету, Джон Уэст решил позавтракать. Он принял лекарство, потом достал из ящика стола бутылку молока и апельсин. Он без всякого удовольствия съел апельсин, потом позвонил и, когда в комнату вошла машинистка, попросил ее вскипятить молоко.

Джон Уэст смертельно боялся заразиться какой-нибудь болезнью. Узнав от Девлина, что козье молоко реже содержит микробы, чем коровье, он купил козу и каждое утро собственноручно доил ее, а для пущей безопасности пил молоко только свежевскипяченным.

* * *

Две недели спустя Майкл Кили явился к архиепископу в его рабочий кабинет.

Он сообщил Дэниелу Мэлону, что, хотя избирательный округ, где прежде баллотировался Саммерс, и поделен теперь на два, Криган выдвинут кандидатом от того же округа, что и он, Кили. Это дело рук Джона Уэста. Между тем безусловно в интересах церкви, чтобы в парламент прошли и Кили и Криган.

Мэлон раздумывал в нерешительности, а Кили ждал, глядя в сторону. Он никогда не смотрел в глаза собеседнику, и каждое его слово, каждый поступок были продиктованы либо личной корыстью, либо интересами католической церкви. Недавно он внес от своего имени на рассмотрение парламента штата Виктория законопроект, целью которого было подавить всякую критику по адресу католической церкви; либеральное правительство, ищущее поддержки католиков, намеревалось принять этот закон, но вынуждено было отказаться от него, так как эта мера вызвала всеобщее возмущение. Кроме того, Кили внес законопроект о запрещении продажи и распространения противозачаточных средств, но и этот проект был отвергнут.

Колин Ласситер говорил, что Кили следовало бы быть иезуитом. Его религиозный фанатизм граничил с изуверством, он был снедаем честолюбием и превыше всего ненавидел коммунизм. Он мечтал о физическом истреблении всех коммунистов. Он ликовал, читая о пытках, которым подвергали коммунистов в фашистской Испании и гитлеровской Германии, — вот так и надо с ними разделываться!

Мэлон внимательно наблюдал за Кили. Посетитель ему не слишком нравился, но архиепископ ценил его как ревнителя церкви.

— Положение затруднительное, мистер Кили, — сказал он. — Позиция мистера Уэста вполне понятна. Его слово в этих округах долгое время было законом. И в конце концов он всегда щедро жертвовал на церковь, а в последние годы стал ревностным прихожанином.

— Он бесчестит церковь! Ваше преосвященство, я настоятельно прошу, чтобы церковь вмешалась и предложила Кригану баллотироваться в другом округе, тогда мы оба попадем в Канберру. С какой стати мы позволим старому негодяю Уэсту срывать планы Католического действия?

— О, мы не должны быть чересчур суровы, мистер Кили. Прошлое мистера Уэста — дело его совести и нашего создателя. А кто сказал, что вы не побьете Кригана?

— Криган победит, потому что ему помогают Ласситеры и Уэст; но я все равно не отступлюсь. Не сейчас, так позже я одолею его. Однако эта вражда подрывает позиции Католического действия в лейбористской партии. А можно было бы покончить с этой враждой, если бы я и Криган баллотировались в разных округах.

Архиепископ устало вздохнул. — Я вас понимаю, мистер Кили. Я повидаюсь с мистером Уэстом и посмотрю, что тут можно сделать.

— Скажите ему, что, если он согласится, я больше не буду нападать на него публично.

Кили распрощался. Он сел в свой автомобиль и, едва отъехав, усмехнулся, очень довольный: «Старик Дэн вразумит Уэста!»

* * *

B то время как Джон Уэст ждал к себе архиепископа Мэлона, явился Ренфри. Джон Уэст всегда радовался, когда Ренфри заглядывал к нему. Ренфри был последним из тех, с кем он когда-то начинал, и он один остался верен ему. Притом после войны Ренфри, пользуясь своим положением в керрингбушском муниципалитете, нажил немалые деньги для Джона Уэста, а кое-что и для себя; из отчетов муниципалитета он узнавал о недвижимом имуществе, назначенном на торги, покупал его на деньги, взятые у Джона Уэста, а затем перепродавал по более высокой цене.

Ренфри теперь было восемьдесят два года — он был тремя годами старше Джона Уэста. Он почти совсем облысел, глаза его за толстыми стеклами очков ввалились, веки были красные.

Ренфри нацеливался на очередную недвижимость, назначенную на торги, о чем он и сообщил Джону Уэсту. Потом он подробно рассказал, как ему удалось провести своего человека при выдвижении кандидатов от лейбористской партии в керрингбушский муниципалитет.

— Понимаешь, Джек, — сказал он в заключение, — я стоял на одной стороне улицы и заполнял профсоюзные билеты табачников для тех, кто голосовал за нашего кандидата, а Том Смит на другой стороне — билеты дубильщиков для тех, кто голосовал за его соперника. Наш получил на пять голосов больше. Где же Тому за мной угнаться, я всегда писал быстрей его!

И Ренфри захохотал во все горло; Джон Уэст ответил слабой улыбкой. В эту минуту вошла горничная и доложила о приходе Дэниела Мэлона. Едва архиепископ вошел, Ренфри сказал: — Я уже ухожу, ваше преосвященство.

— Пожалуйста, не уходите из-за меня, мистер Ренфри. Лучше расскажите, как дела в Керрингбуше?

— Ого, мы там задаем жару коммунистам! И мы только что отказались предоставить им помещение для их собраний.

Хоть Колин Ласситер и уверял, что Ренфри «не отличит коммуниста от эскимоса», сам Ренфри считал себя грозой австралийских коммунистов.

После ухода Ренфри архиепископ уселся напротив Джона Уэста и прямо приступил к делу. Он сказал, что виделся и с Кили и с Криганом, и оба они считают целесообразным выставить свои кандидатуры в разных округах.

— Должен сказать, мистер Уэст, что я с ними согласен, я понимаю ваши чувства, однако все мы должны превыше всего ставить интересы Католического действия и святой церкви. Быть может, вы обдумаете все это и измените вашу точку зрения?

— Если Криган желает выступить противником Кили, это меня не касается, — уклончиво ответил Джон Уэст.

— Но Криган говорит, что он предпочел бы не делать этого, если бы вы не настаивали.

Джон Уэст немного смутился и не знал, что ответить.

— В конце концов, — устало и монотонно продолжал Мэлон, — Кили — ревностный католик и неутомимый борец против коммунизма. Признаюсь, он мне так же мало симпатичен, как и вам, но мы должны трезво смотреть на вещи. Что за беда, если мы дадим им обоим возможность пройти в федеральный парламент, где они будут наиболее полезны церкви?

Джон Уэст молчал. Он знал, что Мэлон прав, но ему трудно было признаться в этом. Последнее время Джон Уэст подумывал о том, что следует поддержать либеральную партию, потому что только один Мензис действительно хочет круто расправиться с коммунистами. Правда, Чифли засадил в тюрьму руководителей профсоюза горняков во время забастовки, засадил секретаря коммунистической партии Шарки за призыв к мятежу, — но только запрещение компартии успокоило бы страхи Джона Уэста, а Чифли снова и снова отказывался объявить ее вне закона. Но перекинуться теперь к либералам — значило бы для Джона Уэста признать, что почти полвека усилий, направленных на то, чтобы заручиться решающим влиянием в лейбористской партии, потрачены зря.

Истолковав молчание Джона Уэста как знак несогласия, Мэлон продолжал настойчиво: — Католическое действие достигло больших успехов, стремясь осуществить пожелание святого отца, который сказал, что коммунизм должен быть уничтожен. Члены Католического действия составляют списки коммунистов, снабжают тайную полицию именами и адресами — это трудная, но очень важная задача. Руководит этим делом отставной сыщик. В прошлом году по всей Австралии в каждом приходе были составлены списки католиков — членов профсоюзов, потом представители местных организаций Католического действия поговорили с каждым из них в отдельности и предложили аккуратно посещать профсоюзные собрания. Хотя посещаемость собраний от этого и мало увеличилась, но зато мы завербовали несколько новых членов Движения. Большое дело делает и наша газета «Свобода»; мы часто выпускаем антикоммунистические листовки.

Джон Уэст выпрямился. — Да, я часто вижу, как они исправляют коммунистические надписи на стенах и заборах. К примеру, коммунисты написали: «Освободите Шарки!», а они переправили: «Повесьте Шарки!» Остроумно, нечего сказать!

Мэлон усмехнулся: — Таков уж стиль Кили и Парелли.

— Что ж, хорошо, ваше преосвященство, я согласен не вмешиваться больше в борьбу Кили и Кригана, но с одним условием: пусть Кили прекратит нападки на меня. — Джон Уэст говорил с трудом, словно каждое слово жгло ему язык.

— Он, конечно, согласится на это, мистер Уэст.

Они еще немного поговорили о политике. Мэлон оказал, что, по его мнению, на выборах победят либералы, Парелли виделся с Мензисом. Мензис намерен провести свою предвыборную кампанию под лозунгом борьбы с коммунистами. Он поставит компартию вне закона, и коммунистам и всем, кто будет заподозрен в принадлежности к коммунистической партии, запретят занимать руководящие посты в профсоюзах. Парелли согласился на то, чтобы в случае победы либералов Движение рекомендовало лейбористскому сенату не противодействовать антикоммунистическим законам.

— Видите ли, мистер Уэст, Католическое действие наталкивается на значительную оппозицию в профсоюзах, даже со стороны многих католиков. Коммунисты все еще заправляют в большинстве крупнейших профсоюзов. Если Мензис придет к власти и устранит коммунистов из профсоюзов, наши люди захватят многие руководящие посты. Тем временем Католическое действие сделает все, чтобы приблизить лейбористскую партию к европейским католическим партиям центра — помнится, вы подсказали эту мысль мистеру Парелли года два тому назад; и затем, когда лейбористы снова придут к власти, положение будет чрезвычайно благоприятным для церкви. Таков наш план. И я полагаю, мистер Уэст, что вы совершили прекрасный поступок сегодня. Этим вы послужите всемогущему богу и святой церкви.

* * *

В декабре 1949 года либеральная партия победила на федеральных выборах, и Р. Дж. Мензис занял пост премьер-министра. Джон Уэст дал на предвыборную кампанию десять тысяч фунтов либералам и лишь тысячу фунтов лейбористам. Он сказал Фрэнку Лэмменсу, что только Мензис способен отменить контроль над ценами, покончить с карточной системой и разгромить коммунистов.

Однако результаты выборов не радовали Джона Уэста — он был слишком поглощен своим больным сердцем, страхом смерти.

Джо женился и переехал в дом, купленный для него отцом на другом конце города. Теперь Джон Уэст остался один с Нелли, горничной и сиделкой в огромном мрачном доме, стены которого потрескивали и стонали, словно вспоминая все то, чему они были свидетелями на протяжении полувека.

Страх смерти совсем расшатал нервы Джона Уэста. Он все еще каждое утро сам доил свою козу и таскал с собою бутылку козьего молока. Он купил новые патроны для своих револьверов, опасаясь, как бы кто-нибудь из его явных или тайных врагов не покусился на его жизнь. Он ел только то, что было приготовлено у него в доме, потому что боялся, как бы кто-нибудь не отравил его. Когда же страх на время переставал терзать его, он страдал от одиночества, и тогда мысли его обращались к Мэри. Перебирая в памяти прошлое, он иногда упрекал себя. Не виноват ли он отчасти в ее отъезде? Что-то она сейчас делает? Она опять вышла замуж — есть ли у нее дети? Неужели и второй ее муж — коммунист? А может быть, она вышла за состоятельного человека… кажется, он врач. Может быть, она сама теперь отказалась от своих прежних взглядов? Впервые за последний месяц Джон Уэст заговорил с женой — спросил, не получала ли она писем. Нелли холодно ответила, что Мэри изредка пишет ей, но в этих письмах нет для него ничего интересного.

В тот же год умерли Тед Тэргуд, Алфред Дэвисон и Ренфри, и Джон Уэст с ужасом понял, что теперь уж наверно скоро настанет его черед.

Приближалось рождество, и Джон Уэст вспомнил, как шумно и весело оправляли его Мэри и остальные дети. Вот если бы она навестила его на рождестве…

В сочельник сиделка сообщила, что в восемь часов вечера Мэри будет звонить по телефону из Англии. Услышав это, Джон Уэст даже задрожал от волнения. За обедом кусок не шел ему в горло. Он вышел в гостиную и стал дожидаться звонка. И когда телефон зазвонил, он едва удержался, чтоб не подойти первым; но подошла сиделка и передала трубку Нелли, которая все время бродила тут же, кутаясь в халат.

Джон Уэст ждал, задыхаясь от нетерпения, пока Нелли дрожащим и плаксивым голосом разговаривала с дочерью.

Наконец Нелли сказала: — Да, отец тут. Хочешь с ним поговорить?

Он взял у нее трубку; Нелли тихо плакала.

— Хэлло… Мэри… — с трудом заговорил Джон Уэст и сам удивился, услыхав, как ласково прозвучал его голос.

— Хэлло, отец. Как поживаешь?

— Да ничего, помаленьку… А ты?

— Неважно. Иногда тянет на родину.

Наступило молчание. Джон Уэст не находил, что сказать. Потом у него против воли вырвалось: — Мэри, ты… ты все еще коммунистка?

— Да, отец. А что? Неужели ты…

— Ваше время истекло, — прервал равнодушный отчетливый женский голос. — Хотите продлить?

— Я не могу себе этого позволить, отец, — сказала Мэри, словно намекая, что он мог бы сам оплатить этот разговор.

Он задыхался, голову ломило, глаза застлало туманом.

— Простите, — сказала телефонистка, — вам пора кончать.

Джон Уэст наконец перевел дыхание и крикнул: — Нет! Я заплачу, продлите!.. — но линия уже была выключена.

Он кулаком ударил по аппарату. — Я хочу продлить разговор, говорят вам! — Никто не отозвался. Он медленно положил трубку на рычаг.

В первые недели нового, 1950 года Джона Уэста уже не покидали мысли о Мэри. Она, наверно, решила, что он не хотел продлить разговор, а ведь он хотел… просто он не мог ничего сказать, у него был приступ астмы. Однажды он подумал, что надо бы взять у Нелли адрес дочери — тогда он напишет ей и все объяснит и спросит, почему это она сказала, что чувствует себя неважно.

Боязнь одиночества и тоска по дочери пересилили в Джоне Уэсте страх смерти и возмездия и даже ненависть к коммунизму. Наконец однажды в марте он решился. Он узнает адрес Мэри. Он напишет ей, объяснит, почему он не продлил телефонный разговор, попросит ее вернуться домой! Она ведь сказала, что ее тянет на родину. Он напишет, что охотно даст ей денег, чтоб она могла осуществить свое желание. Если хочет, пусть даже мужа привезет с собой.

Весь день в конторе он обдумывал, что напишет, как извинится перед нею. Он скажет Нелли, что Мэри, кажется, одинока и тоскует; скажет архиепископу, что вызывает дочь домой, чтобы попытаться вернуть ее в лоно церкви; скажет Лэмменсу, что Мэри написала ему, прося прощения…

Он вернулся домой в такси и по дороге все снова повторял про себя, что он скажет Нелли.

К обеду Нелли вышла с покрасневшими глазами, все ее худое костлявое тело вздрагивало от сдерживаемых рыданий, слезы текли по морщинистым щекам. Неужели это она — та красивая девушка, которую он когда-то поцеловал в кухне ее матери, когда они были молоды и жизнь была хороша?

— Что с тобой? Ты больна? Зачем же ты сошла к обеду?

— Мэри… — хрипло ответила она. — Телеграмма от ее мужа… Она… она умерла!

Он окаменел, лицо его исказилось, глаза расширились. Потом он кинулся к жене и схватил ее за плечи.

— Ты с ума сошла! С ума сошла!

Она взглядом показала ему на телеграфный бланк, лежащий на столе. Он выпустил ее и взял в руки телеграмму.

«С глубоким прискорбием сообщаю вам, что моя незабвенная жена, а ваша дочь Мэри вчера скончалась от рака. Болезнь продолжалась несколько месяцев».

Джон Уэст смотрел на телеграмму, словно не веря глазам. Потом скомкал ее в руке. И вдруг жестокая боль стиснула ему сердце, он пошатнулся и рухнул на пол.

Нелли слабо вскрикнула. В комнату вбежала сиделка и опустилась на колени подле Джона Уэста.

— Миссис Уэст, велите горничной позвонить доктору Девлину! Пускай придет немедленно!

Когда пришел Девлин, они с трудом перенесли Джона Уэста на кушетку в музыкальной комнате. Горничная затопила камин, и они перетащили кушетку поближе к огню и укрыли больного пледами. Джон Уэст пришел в себя. Врач сделал ему укол, дал лекарство и с полчаса просидел подле него.

Прощаясь, Девлин сказал: — Это был тяжелый приступ, мистер Уэст. Вы должны быть очень осторожны. Полежите пока здесь, потом сиделка поможет вам подняться в спальню и лечь в постель. И несколько дней не вставайте. Завтра с утра я зайду. — Уходя, Девлин прошептал сиделке: — На этот раз он, пожалуй, не выживет. Я не могу остаться, меня ждет тяжелый больной. Если я вам понадоблюсь ночью, непременно позвоните.

Хотя Джон Уэст был очень слаб и задыхался, мысли его прояснились. Не обращая внимания на сиделку, он смотрел на пламя, пляшущее в камине. Мэри умерла, и с ней умерла его последняя слабая надежда обрести душевный покой.

— Может быть, теперь вы подыметесь к себе и ляжете в постель, мистер Уэст? — негромко спросила сиделка.

— Да, — ответил он. — Теперь мне только в постели и место.

Опираясь на ее руку, он медленно поднялся по лестнице. У двери в спальню она спросила: — Как вы себя чувствуете? Может быть, помочь вам раздеться?

— Нет, — слабым голосом ответил он. — Я давно привык раздеваться сам. Не беспокойтесь, сестра.

— Только непременно позвоните, если я вам понадоблюсь ночью. Вы не забыли, что звонок от вас проведен в мою комнату?

— Не забыл, сестра. Но все будет в порядке. Это был просто шок.

— Спокойной ночи, мистер Уэст. Я зажгла газовый камин в будуаре и положила в кровать грелку.

— Спокойной ночи, сестра.

Джон Уэст медленно разделся. Усталость и безразличие овладели им. Что дали ему все его богатство и власть? Он мог приобрести все, что только можно купить за деньги, но желание обладать чем-нибудь и способность пользоваться этим изменили ему; ему хотелось того, что не покупается за деньги, — но все это прошло мимо него или было у него отнято.

Он стоял в пижаме и ночных туфлях; при свете лампы, горевшей у него над головой, его ноги казались еще более кривыми; от него во все стороны расходились уродливые тени. Он посмотрел на платяной шкаф, которым заставлена была дверь в спальню Нелли. Спит ли она? А если не спит — о чем она думает? Ему вдруг захотелось пойти к ней, поговорить, поделиться с нею своим горем. Но он подавил это желание. Ведь она изменила ему, и он поклялся наказать ее… Его хлестнуло воспоминание о той ночи, когда в соседней комнате родился Ксавье. Он вздрогнул, передернул плечами и пошел в свою открытую спальню, где возле его постели уже была зажжена лампа.

Он достал из-под подушки четки и опустился на колени возле кровати. Стоя на коленях, он читал молитвы, перебирая четки, возведя глаза к потолку, беззвучно шевеля губами. Потом он лег, но тотчас снова поднялся. Впервые за последние пятьдесят лет он забыл о револьвере! Он прошел в будуар, достал из ящика револьвер и сунул его под подушку.

Он выключил свет и лежал в темноте, мысль его беспорядочно перескакивала с одного на другое. Сердце билось слабо и неровно. Вдруг он вспомнил о Мэри и ощутил острую жалость к самому себе. Это они отняли у него дочь! Коммунисты! Но Мензис и Католическое действие прикончат их — засадят за решетку, перебьют! Он даст Католическому действию еще пятьдесят тысяч фунтов на борьбу с коммунистами!

Все его тело напряглось, сердце, казалось, перестало биться. Потом наконец он вытянулся в постели, раздавленный бесконечной усталостью.

В полусне ему почудилось, что внизу играют на рояле, потом донесся смех, и голос Мэри окликнул его. Он попытался встать, но не смог.

Наконец он заснул, и ему привиделось, что передним стоит констебль Броган, как когда-то перед «Торговлей чаем П. Каммина». Во сне он кинул Брогану золотой соверен. Броган поймал монету, но протянул ее обратно со словами: — К сожалению, у меня приказ. Я должен обыскать лавку и прикрыть ваше заведение. И ваша матушка будет этому рада.

Потом мать подошла к нему, говоря: — Прошу тебя, Джон… Ради меня, ради твоей матери. — Он протянул руку, но лицо ее стало тускнеть и постепенно растаяло в темноте.

Ночь была безлунная, мерцали яркие звезды. Осенний ветер шумел в ветвях угрюмых елей, которые с двух сторон ограждали открытую спальню. Джон Уэст спал неспокойно. Время от времени он ворочался и вскрикивал во сне.

Художник Б. Маркевич

Название книги

Власть без славы

Харди Фрэнк

― ВЛАСТЬ БЕЗ СЛАВЫ ―