Арилоу то и дело спотыкалась, но Хатин не обращала внимание на тихое болезненное нытье сестры и упорно поднимала ее на ноги, крепко придерживая за талию.
Пока девочки продирались через заросли ежевики и гамаки паутины, Хатин на ходу переигрывала в голове сценарий произошедшего на пляже так, чтобы все в итоге спаслись, убежав или обхитрив врага. Папа Раккан просто упал, оглушенный ударами. Стрелки́ на рифах промахнулись, не задев Эйвен. Дети оторвались от Джимболи в каменном лабиринте, где мама Говри собрала всех и отвела в пещеру. Ведь мама Говри всегда обо всем позаботится. Лоан умолк, потому что его заметили, и только. А Джимболи знать не знала о Тропе Гонгов…
Тогда прямо сейчас вся деревня уже плывет через подводный тоннель, а сбитые с толку преследователи взирают на молчаливую черную гладь озерца. Сельчане вскоре вынырнут в пещере зубов и станут ждать тех, кто отстал или спасся другим путем. Если бы только у Хатин получилось дотащить Арилоу до шахты у Погожего, она бы проникла в пещеры и встретилась там со своими…
На краю Земель Праха попался пучок свалявшейся травы: он обвился вокруг ноги Хатин, и она, увлекая за собой Арилоу, рухнула ничком. Это и спасло им жизнь. Хатин неподвижно лежала, хватая ртом воздух, а вокруг носились и виляли, мерцая, светлячки – словно искорки в глазах, какие появляются, когда кружится голова. Она почти отдышалась и тут заметила вдали еще двух светлячков, затаившихся в траве. Правда, были они не зеленые, а красные, а один так и вовсе мигнул четыре раза, постепенно набирая яркость.
– Я не хоти таись трава. – Мужской голос, говорит на просторечи. – Хитроплеты приручай змеи. Хочу таись, где видишь змея сразу.
– Добро. Ты ищи-смотри змеи, я – хитроплеты. – В траве сидели двое мужчин, они покуривали трубки и следили за тропинкой. Хатин бежала сломя голову и, если бы сейчас не упала в траву, точно попалась бы им на глаза.
Так значит, хитроплеты еще и змей на врагов науськивают? Еще одна небылица, которую в городе выдают за правду. Хатин сама по-змеиному поползла на животе через подлесок, утягивая за рукав Арилоу.
Позади раздался приглушенный стук, и Хатин замерла. Со стороны курильщиков донесся едва слышный щелчок взводимого курка, а следом – обмен тихими приветствиями.
– Как берег дело?
– Дело сделай, Скиталица спаси-бег. Думай, она вода-беги, вниз побережье.
– Нет. Рифы пули жди, тропа-край жди люди. Скиталица, думай, пещера спаси-бег.
Ошеломленный разум Хатин усвоил смысл беседы не сразу. Оказывается, толпа не просто захлестнула пляж неистовой волной гнева. Нет. Они все подготовили заранее. Кто-то раздобыл мушкеты и расставил часовых, чтобы никто не сумел бежать из деревни, а еще – до начала атаки – узнал о тайном пути в гротах.
Хатин вспомнила, что говорил Лоан по пути из сорочьей хижины. Да, кто-то за этим стоял. Человек с вытянутым лицом, смеявшийся тепло и хрипло и таскавший при себе мерцунку на привязи.
Если бы только Хатин спасалась одна! Ей приходилось ползти с Арилоу, которая хотела просто упасть в траву, и ее каждый дюйм приходилось направлять, а она постоянно застревала. Слезы отчаяния катились по щекам Хатин, когда она толкала негнущиеся локти и колени сестры.
Лишь на следующем гребне она осмелилась поднять Арилоу на ноги. В ноздри ударили запахи предгорий: пыльца орхидей, влажный пепел и дыхание вулкана, отдающее старыми яйцами.
Ближе к Погожему на тропинках стало попадаться больше людей. Они перешептывались и с неудержимой злобой били по кустам, словно таким образом надеялись, как куропаток, спугнуть хитроплетов. Хитроплетов, убивших миледи Пейдж, инспектора Скейна и прочих Скитальцев – чтобы осталась только одна их госпожа Скиталица. Хитроплетов, которые при помощи зловещих сил отравляли посевы, сдвигали камни-вешки и спрыскивали малярийными соками побеги. Хитроплетов, говоривших с вулканами и напускавших змей на соседей, и резавших младенцев на куски обсидиановыми ножами. Подошвами ног Хатин ощущала рев травяных ягуаров, словно дрожь скалы. Пригнувшись, она вела за собой Арилоу и считала удары сердца, чувствовала, как уходит время. Долго ли станут остальные сельчане дожидаться их в Пещере Зубов? И станут ли ждать вообще?
* * *
Улыбка растаяла и сошла с лица Джимболи: плотно и зло поджатые губы напоминали морщинистые створки устрицы. Ее взгляд потемнел, когда она нефритовым пером выводила на пергаменте строчки. Ей проще было писать пиктограммами, но тот, к кому она обращалась, предпочитал получать письма на языке знати.
Джимболи чувствовала, что этим письмом она портит себе радость от удавшегося вечера. События, предшествовавшие этому, привели ее в восторг, сравнимый с тем, какой испытывает мастер, когда всего лишь несколько умело запущенных огоньков взрываются павлиньим хвостом огненного узора в небе. Впрочем, писала она человеку, которого занимали исключительно угли, что остаются после, остывшие и почерневшие факты. Более того, одна мысль об этом человеке заставляла Джимболи внутренне съежиться.
А произошедшее упрямо твердило о том, что несмотря на все приготовления, госпожа Скиталица Арилоу сумела ускользнуть, вместе с одной из сестер. Скиталица она там или нет, Арилоу, конечно же, дурочка, способная лишь слюни пускать, и Джимболи почти не брала ее в расчет. Вполне возможно, она не разглядела ничего такого, что сделало бы ее опасной, а если и увидела, то вряд ли кому-то сообщит. Однако распоряжения Джим-боли получила конкретные.
«Даже если не знаем, испачкана ли мостовая, – говорилось в последнем послании, – не мешает оттереть плитняк, просто на случай».
Джимболи устроила в бухте Плетеных Зверей чистку, какой столетиями не знали на берегах острова. Теперь она задумалась, как бы так сообщить нанимателю, что парочку приметных пятен она все же пропустила.
Пока она размышляла, Риттербит проскакал по листу, оставив собственное послание.
«Лапка, – гласило оно. – Лапка лапка лапка лапка лапка».
Джимболи расхохоталась и долго не замолкала. Хорошее настроение вернулось.
* * *
Дрожащей рукой губернатор отдернул занавески. Шторы были плотные, сотканные для морозного и снежного климата равнин Всадников, но здесь, на Обманном Берегу, они главным образом защищали от обвинений. Если губернатор и не видел чего-то за шторами, то винить его в этом было нельзя.
Как же трудно охранять эту крохотную гавань порядка! Он грустным взглядом окинул бережно развешанные по стенам картины со сценами охоты в далеких сосновых лесах. Он хранил их с каким-то напускным почтением, хотя ни разу не ездил верхом и не видел сосен.
Лицом к лицу с деревней общалась миледи Пейдж, и он ненавидел ее за это, потому как в собственном городе чувствовал себя ненужным. Но вот пришла пора выйти из тени и закрыть рваную дыру, оставшуюся после нее. Со вздохом он отворил дверь, и внутрь потоком мух, запахов и голосов ворвался мир. Губернатор сразу же ощутил дух вулкана, доносимый бризом, и понял, что город ему больше не принадлежит.
Во время беседы с толпой губернатор держался прямо, однако постоянно чувствовал, как красная земля его мира уходит из-под ног. Не оставалось ничего, кроме как уступать требованиям, шаг за шагом сдавая позиции, стараясь не показывать спину наступающей бездне.
Он сделал все возможное для того, чтобы избежать кровопролития. Призвал в город госпожу Скиталицу из хитроплетов в надежде испытать ее, начать расследование и, может, даже арестовать – на безопасном удалении от деревни, чтобы остальные хитроплеты не мешались под ногами. Казалось, народ согласился. Что же изменилось?
Перед лицом вооруженной окровавленными тяпками толпы он убедил себя, что выбора не осталось. То, что свершилось, – жестоко, ужасно, но повернуть события вспять нельзя. Что мог он поделать? Арестовать всех горожан как кровожадных душегубов? Если они ополчатся на него, то порядок в городе станет невозможен! Уж лучше занять их сторону; оседлать дракона и урвать из его зубов кусочек.
И вот он принялся подсказывать толпе, сбивчиво и мрачно излагавшей события на пляже: «Говоря, что вы собрались преподать им урок, вы, я так полагаю, хотите сказать, что последовали за госпожой Скиталицей, когда та подозрительным образом попыталась скрыться, и задержать ее. Однако вам оказали сопротивление, и завязалась драка с печальными последствиями?» Толпа застыла, во взглядах промелькнуло недоверие, а после люди стали медленно кивать.
Их гнев не выгорел. Ему нашлось другое топливо. В руки губернатору вложили дневник, и вымазанные сажей пальцы торопливо раскрыли его там, где были вырваны две страницы. Проделано это было умело, заусенцы вычистили, зато вторые половинки тех страниц в переплете отошли свободно, явив неровную внутреннюю кромку.
Было еще письмо из порта, расположенного дальше вдоль берега. Прочитав его, губернатор вскинул брови; платок на шее тут же взмок и начал неприятно натирать кожу. Подобное послание должны были отправить прямиком ему, и он не мог понять, как оно угодило в лапы этой голодной орде.
Он вертел письмо в руках, пытаясь выиграть время, тогда как толпа висела над ним подобно грозовой туче. Наконец он принял навязанное ему решение, но только так, будто сам до него додумался.
Когда он снова заперся от мира и присел, то ощутил себя постаревшим. Выходит, Минхард Прокс выжил, и его показания во многом разнились с историей Плетеных Зверей.
Какая бы страшная судьба ни постигла Скейна в ночь шторма, Звери утаили правду. Скейн опасался за свою жизнь, о чем и написал в письме Лорду-Наставнику Фейну. Возможно, тут и правда имелся заговор против Скитальцев, чтобы хитроплеты вернули себе давно утраченную силу. Возможно, Скейн и правда что-то такое подозревал и прибыл к берегу с расследованием. Логично. О своих опасениях и открытиях он наверняка оставил заметки в дневнике… Будь все иначе, хитроплетам бы не понадобилось уничтожать последние страницы.
Кто же среди них – зачинщик? Губернатор не мог себе вообразить племени без вождя, а кто мог лучше верховодить великим заговором хитроплетов как не госпожа Скиталица?
Мертвые Скитальцы не входили в круг ведения губернатора, но двое из них погибли во вверенных ему владениях. От него ждали действий, и подданные заявили, чего хотят. «Закон и порядок надо защищать, – говорил он себе, оглядывая опрятную, освещенную свечами гостиную, как бы ища поддержки, – порой ценою закона и порядка». Он отправил письмо в Шквальную Гавань, запросив руководства – которое, конечно же, получит кто-нибудь из преемников, спустя десятилетия. А когда оно все же придет, то содержаться в нем будет цитата из какого-нибудь древнего закона Всадников: о том, что, наверное, у виновных следует изъять стада яков, или что всем горожанам следует из уважения к почившим надеть бобровые шапки.
И вот он взялся за перо, намереваясь выписать лицензию для пеплохода, известного под именем Брендрил, наделить его правом преследовать госпожу Скиталицу, известную под именем Арилоу, и любых сопровождающих ее лиц – по обвинению в сговоре с целью убийства миледи Пейдж и инспектора Реглана Скейна.
* * *
Когда пришло послание, Брендрил не спал. Луна светила ярко, и он, устроившись полулежа в гамаке за хижиной, растирал в ступке костяшки пальцев одного убийцы и контрабандиста, превращая их в мягкий сальный порошок.
Вещи казненного, сложенные аккуратной стопочкой, лежали на земле рядом с гамаком. Брендрил весь день потратил на то, чтобы отстирать пятна крови и залатать дырки от ножа, потому что был крайне добросовестным. Сверху, в кожаном мешочке, он сложил серьгу покойного, мех с водой и искусственный зуб, оплавившийся на костре и превратившийся в блестящую каплю металла. Все это он намеревался завтра же отнести губернатору. Плату Брендрил брал пеплом и решительно не принимал более ничего ценного, но и не позволял добру пропасть по недосмотру.
Ночь выдалась туманная, дымная и душная. Его разум пребывал в покое. Над пепелищем вился дымок, ритмичный скрежет пестика о ступку напоминал пение сверчка. Брендрил больше не воспринимал едкий запах желтого пенистого бульона в покрасочных чанах и мульчи из индигоноски, сохнущей на подстилке из пальмовых листьев, или тошнотворной вони растопленного жира. Он больше не чувствовал, как из него пьют кровь клещи под одеждой, которую он никогда не снимал. Он полуприкрыл глаза, напоминающие маленькие серпы лун на синем, как полуночное небо, лице.
Брендрил распахнул их, когда за границей прогалины раздался громкий звон, перебудивший джунгли. Сразу с нескольких сторон донесся шорох – кто-то убегал через подлесок. Должно быть, дикие индейки – их напугали, пока они клевали зерна. Но больше всего шуму наделало животное-человек, смелости которому достало лишь на то, чтобы ударить в колотушку.
Скользнув с гамака, пеплоход босиком, не издавая не единого звука, углубился в джунгли. Он не чувствовал одежд; он представлял, что носит души, сшитые по лоскутам друг с другом – в краску для каждого предмета он подмешал прах какого-нибудь сожженного преступника. Он осязал, как головной платок благословляет зрение; потеки индиго на лбу и веках учили, как видеть в темноте. Брендрил даже не замечал зарослей шиповника, ведь облака однажды сложились так, что он прочел в них: платок притупит боль от любых порезов и уколов.
Расколотая пополам бочка на дереве служила колотушкой, берцовая кость – ее языком. Рядом вторая половина бочки выполняла функцию лотка и предназначалась для писем, просьб и даров. Сегодня там лежал небольшой свиток в кожаном чехле. Пеплоход прочел его, осторожно удерживая лист за уголки, чтобы не замарать краской, покрывающей каждый дюйм его кожи.
Он ждал ее – лицензию на поимку убийц инспектора Скейна и миледи Пейдж. Похоже, они скрылись в лабиринте подземных пещер. В самом низу пеплоход нашел имена добычи и испытал проблеск того, что иной на его месте назвал бы возбуждением.
Скиталица. Кто знает, какие силы дарует Скиталец, если его прах смешать с краской?
Брендрил вернулся в хижину и быстро оделся для охоты. В бумаге, которую ему прислали, говорилось, что хитроплеты на пляже пытались скрыться в изрывших холмы пещерах. Скиталица наверняка попытается спрятаться там же, однако в этот лабиринт имелось несколько входов, и самый крупный располагался рядом.
Вскоре Брендрил уже уверенно шагал через ночную мглу, направляясь к шахте возле Погожего.
* * *
На подступах к пещере у Погожего земля пошла под уклон, а деревья выросли, словно намереваясь скрыть предательский обрыв. Вход напоминал широкую воронку с отвесными стенками, футов тридцать глубиной. Хатин пошла не к ней, а к пещере поменьше, которая скрывалась в зарослях огромных папоротников, и знали о ней лишь хитроплеты. Хатин вошла и утянула за собой в пахнущую землей тьму Арилоу. Они заскользили вниз по отвесной стенке, едва не срываясь, втиснулись в узкую трещину и вот они уже в Пещере Зубов.
В первый же миг Хатин увидела, что их никто не ждет. В следующий она поняла почему, и кровь застыла у нее в жилах.
Огромные свисающие зубы грота повышибали из корней и раскололи, а куски с нечеловеческим тщанием сложили в кучу в черном озерце, ведущем на Тропу Гонгов. Вход в подводный тоннель оказался завален.
– Нет!
Забыв о скрытности, Хатин шатко вошла в воду. Оскальзываясь и царапаясь об осколки, побрела вброд. Дрожащими и леденеющими руками она подхватывала один неровный камень за другим и выбрасывала на сушу. Она, конечно, знала, что сельчане всегда пускают вперед разведчика – проверить, свободен ли путь, но в голову настырно лезли мысли о том, как в поющей тьме подводного тоннеля семья и соседи попали в ловушку…
– Арилоу! Прошу тебя, помоги, помоги мне… прошу тебя, хотя бы в этот раз!
Многие камни оказались чересчур велики и тяжелы, и убрать их Хатин, даже наделенная силой отчаяния, в одиночку бы не смогла. Перед нападением на пляж тут наверняка потрудилось несколько человек – чтобы уж точно перекрыть Тропу с этого конца.
– Арилоу! Одна я не справлюсь!
Она нырнула с головой и попыталась сдвинуть огромный камень в форме коренного зуба, убрать его от скрытого прохода. А когда обхватывала его руками, что-то коснулось ее запястья.
Забыв о камне, Хатин потянулась вслед за ускользающим предметом, а ухватившись за него, поразилась: это была ледяная рука. Мгновение казалось, что там живой человек, однако кожа была слишком холодна, а на запястье не бился живчик. Хатин отпрянула и зацепилась пальцами за мягкое колечко браслета. В глаза, нос и рот хлынула вода, и Хатин поспешила вынырнуть. Задыхаясь и истекая ручьями, она смотрела на браслет из акульих зубов, который, дернувшись, сорвала с холодного запястья.
Сельчанам оказалось некогда посылать на Тропу Гонгов разведчика. Нападая, горожане знали о пещере Хвост Скорпиона, а сельчане, подгоняемые звуками погони, были вынуждены нырять в воду и надеяться на милость горы. И вот та, что плыла первой, захлебнулась, отчаянно сражаясь с каменным препятствием, а прочие невольно загородили ей путь к отступлению – поняли только, что ей не удалось выбраться в грот, а сами уже не успели вернуться, воздух в легких умер…
Браслет принадлежал Уиш. Вперед на Тропу всегда посылали лучшую ныряльщицу, а Уиш была второй после Эйвен. Значит, Эйвен до пещеры не добралась.
Хатин кое-как выбралась из воды; от прикосновения воздуха свежие порезы и царапины обдало холодом. Арилоу сидела, привалившись спиной к стенке грота с безмятежностью слепого провидца. Она чуть запрокинула голову, и капельки росы с потолка падали ей прямо на прекрасные обмякшие губы. Зрелище это, более всего остального, выдержать Хатин не смогла.
– Надо было дать тебе умереть от погремушки мертвых! – Хор пещерных голосов вторил ей. – Надо было дать Уиш утопить тебя! Тогда ничего этого не случилось бы! Все, все это из-за тебя!
В руке Хатин сжимала белый острый кусок камня размером с ладонь. Ее телом овладела невиданная ярость. Арилоу чуть повела головой, как будто даже не увидела, но ощутила упавшую на нее тень, издала какой-то неуклюжий звук и возобновила жалкие попытки напиться каплями росы, ловя их пересохшими губами.
Хатин запустила камнем в противоположную стену, и тот раскололся на части. Теперь, когда она осталась безоружна, гнев оставил ее. Хатин, дрожа и пошатываясь, опустилась на колени и, зачерпнув ладонями воды из озерца, поднесла Арилоу. Она просто не могла иначе.
Не успела Арилоу сделать первый глоток, как Хатин насторожилась. Из дальнего конца тоннеля долетел какой-то звук. Сыпались и шуршали, перестукивались и терлись мелкие камешки. Кто-то спускался по витой шахте главного хода со стороны Погожего.
Может быть, еще кто-то из деревни? Нет. Любой хитроплет воспользовался бы тайным ходом. Сюда явно шел не друг.
Хатин спешно подняла сестру на ноги. Если бы еще кто-то из сельчан выжил, то пошел бы прятаться дальше в горах. Положив руку сестры себе на плечо, Хатин двинулась глубже во тьму пещер. Надежда отказывалась умирать и отчаявшейся птицей билась в груди.