Хатин с Арилоу два часа продирались через сухой горный подлесок, пока не наткнулись на небольшие приветливые ручейки – все они текли в сторону реки у основания Скорбной Лощины.

Когда началась равнина, грубая земля уступила место рисовым полям, поделенным горными тропами на своеобразные квадраты. Повелитель Облаков и Скорбелла остались позади, а в следующие два часа впереди все отчетливее проступали очертания нависшего над сестрами Копьеглава. Когда подошли к городу настолько, что можно уже было различить черные и белые пятнышки овец и коз, щиплющих травку на окраине, Хатин остановилась и стала обустраивать для Арилоу укромное местечко в папоротниках.

– Придется тебя тут ненадолго оставить, – сказала она, кладя сестре на подол туники тяжелый камень, чтобы Арилоу не встала и не убрела. – Я-то неприметная, а вот на тебя люди сразу обратят внимание.

Стряхнув с одежды белый пепел и сняв сандалии, от которых почти ничего не осталось, Хатин босиком побрела к городу. Когда она подошла еще ближе, город рассыпался сотней крытых пальмовыми листьями крыш, собранных в кучу, словно некая огромная и неопрятная птица бросила вить гнездо на полпути. В сердце этого скопления крыш другие, покрытые алой черепицей, образовали ровные круги вокруг стоящей в центре башни. При виде этих великолепных домов, Хатин поняла только, что это – жилища знати, и ей там не место. Чего она не знала, так это того, что в них вообще не было места никому из живых.

Как и многие старые колониальные города на Острове Чаек, Гиблый Город умирал изнутри. Многие века назад равнины Всадников полнились воюющими конными кланами, которые бились за землю, чтобы потом отдать ее мертвым. Земли Праха обыкновенно помещались в центре городов, под защитой внешнего кольца живых. Беда была в том, что когда Земли Праха в сердце города переполнялись, мертвым не оставалось больше никуда идти, кроме как в дома к живым. Семьи теперь делили кров с урнами праха, поначалу уступая предкам комнату, затем вторую, пока в собственном жилище не оказывались загнаны в тесный угол. Наконец они сдавались и строили себе новый дом – поменьше размером и еще дальше на окраине города, оставляя старое жилье почившим. Так оно и тянулось. И на Острове Чаек, и на родине Всадников было много больших городов, в которых жизнь кипела на окраинах, но в сердце своем они были мертвы. Гиблый Город относился как раз к таким: рос и рос, подминая под себя драгоценную землю, выдавливая рисовые поля все дальше и дальше вовне, пока на пути не вставали вулканы и фермерствовать становилось попросту негде.

Дойдя до ветхих построек на окраине, Хатин нерешительно запнулась и встала. Она упрямо верила, что Феррот обязательно отыщется в «Возмездии», оставалось только добраться до этого легендарного прибежища мстителей.

После чисток древняя традиция поиска отмщения оказалась вне закона. Однако со временем поползли жуткие слухи, будто бы еще сохранились хитроплеты, предпринимающие подобные поиски, а искатели мести, объединяясь, становятся грозной и устрашающей силой. Мысль о хитроплетах, которые втайне сговариваются для убийств, пугала пришлых островитян. «Возмездие» было именем этому сговору, этому кошмару наяву.

Новую угрозу губернаторы воспринимали очень серьезно. Пеплоходы хотя бы работали в рамках закона и по лицензии, а эти мстители нарушали закон и ни перед кем не отчитывались. Разве можно с такими договориться? Как с ними еще поступать, если не уничтожать?

Вот уже более века губернаторы вели войну с «Возмездием». Назначали награды за голову всякого, кто носит на руке метку мстителя – татуировку в виде бабочки. Метку наносили новоиспеченным, приносившим клятву мстителям. Совет Скитальцев помогал закону и порядку, обшаривая глушь в поисках укрытий «Возмездия», и в скором времени доложил, что культа мстителей больше не существует.

Лишь хитроплеты знали, что «Возмездие» не сгинуло, а по сию пору продолжает свою деятельность…

О том, где располагается их логово, вслух не говорили, но Хатин знала, что оно близ Гиблого Города. Оставалось надеяться, что местные хитроплеты укажут верное направление. А в этом городе уж точно найдутся хитроплеты, которые тут работают или торгуют. Надо лишь поискать в пустынных, неприглядных местах, и там она застанет их лотки…

Но где же они? Тут были караваны шаркающих вьючных птиц, груженных обсидианом, добытым из шахт в горных склонах, и мелкие потоки воды, что с ревом низвергались с высоты Повелителя и Скорбеллы на Скорбную Лощину. И тут должны были быть десятки хитроплетуний, продающих товары рабочим или рыщущих в речной гальке в поисках оброненных кусочков вулканического стекла.

По обеим сторонам главной улицы тянулись деревянные дома, на дощатых стенках которых виднелись отметины после паводков, а пальмовые листья на крышах обтрепались и посерели. Работники, проводившие дни напролет на рисовых полях по пояс в воде, верно, приносили с собой уйму грязи – роняли ее по дороге домой под громкое неодобрение соседей. Однако Гиблый Город славился добычей обсидиана. Было что-то резкое и колючее в выражении бледных лиц шахтеров, которые выстроились в очереди у лотков покупателей в ожидании, когда взвесят добычу. Под холодными, жесткими и любопытными взглядами Хатин задрожала. Здесь не было улыбок, а значит, не было и хитроплетов.

Хатин незаметно сняла пояс и обернула кушак вокруг головы, чтобы скрыть выбритый лоб. Теперь она только радовалась, что покрыта белым пеплом, хотя прежде боялась, что тот привлечет к ее персоне излишнее внимание. Оказалось, пепел и только пепел скрывает племенную вышивку на юбке. Одной рукой Хатин прикрыла предательскую улыбку, как будто собиралась чихнуть.

Время от времени она невольно ощущала проблески надежды. У лавки ремонтника молодая женщина чистила верстак: движениями и внешностью она напоминала маму Говри. Но вот женщина подняла взгляд и посмотрела на Хатин без улыбки, да и вообще без каких-либо молчаливых знаков, при помощи которых даже незнакомые хитроплеты привечали друг друга. Заметив юношу, полирующего металлической щеточкой кусок янтаря, Хатин подошла ближе: на руке у него имелся неровный порез от коралла, как и у многих молодых ныряльщиц из ее деревни, однако нижняя губа у него была выкрашена соком ягод. Значит, он происходил из племени горького плода.

Одна хижина стояла особняком, и от нее несло горячими забродившими фруктами. Снаружи сидели мужчины всех возрастов и потягивали из маленьких деревянных пиал дымящуюся жидкость. Какой-то седой старик, отпив из своей, поморщился, и на мгновение Хатин показалось, что она разглядела проблеск драгоценных камней у него в зубах. Встав за насосом у колодца, она стала следить за ним.

Прошлая жизнь оставляет отметины на поведении, так же как паводки оставляют отметки на берегах. Попивая из пиалы, старик машинально прикрывал ее ладонью с наветренной стороны – защищая от песка, которого не было. А потом заботливо провел кончиком мизинца по кромке чашечки. Это был один из многих небольших и необъяснимых ритуалов, которые папа Раккан исполнял тихо и бесстрастно. «Все хорошо, папа Раккан обо всем позаботится, все его поступки имеют причину».

Чувствуя, как сердце в груди бешено заколотилось, Хатин покинула укрытие и приблизилась к старику.

– Папа.

Выражение на лице старика сделалось жестче, морщины у рта – глубже.

– Я папа-нет, – коротко ответил он. Встав и даже не глядя на Хатин, надел пару заношенных башмаков. Видно, понял свой промах. Он ответил на просторечи, а ведь Хатин обратилась к нему на хитроплетском, как к отцу или жрецу.

Он бросил монету торговцу и пошел дальше, и Хатин увязалась за ним. Через две улицы он встал и развернулся к ней.

– Я дать ничего! Пошла!

Он зло всплеснул руками, и Хатин отступила немного, но потом снова пошла за стариком. Тот поджидал ее за углом и схватил за плечо.

– Хитроплет здесь нет! Ты вещи узел-бери беги-назад берег! Пошла!

Он прошел к ветхой халупе из потемневших от времени и погоды досок и скрылся за плетеной ширмой. Хатин уселась на столбике снаружи, а через несколько мгновений старик показался, неся в руках пару лепешек и закупоренную бутыль в кожаном чехле.

– Бери. Иди обратно берег. Вода бери ручей, хорошая. Пошла!

– Папа… – тихо на хитроплетском произнесла Ха-тин. – Я ищу «Возмездие».

Он посмотрел на нее сердито и нерешительно, затем схватил за руки и вывернул их внутренней стороной кверху.

– Что ж, ты не найдешь их, – пробормотал он в ответ на хитроплетском. – Найти могут только мстители. Если у тебя нет татуировки искателя мести, они убьют тебя уже за то, что ты зашла в джунгли – на их территорию. – Он вернулся в хижину и задернул за собой ширму, давая понять, что разговор окончен.

Их джунгли… Где же еще? Свечной Двор – земли, населенные призраками, горожане туда не суются. К тому же хитроплеты особенно гордились собой, устроив логово в месте, напоминающем об их позоре и боли. Они словно бросали вызов: «Мы примем все, что вы сделаете с нами, и обернем себе на пользу». Однако требовались указания пути точнее, чем просто «джунгли», иначе «Возмездие» не отыскать.

Хатин взглянула на лепешки и, как обычно, испытала угрызения совести, но не за свое желание подкрепиться. Арилоу долгое время одна и наверное уже умирает с голоду.

* * *

Незадолго до заката старый жрец снова выглянул за плетеную дверь и увидел уже не одну, а двух девочек.

– Вы, дети, словно кошки! Накорми одну – и вот уже под ногами сотни мяукают! – Он перевел взгляд на Арилоу, рассматривая ее покрытые синяками ноги и растрепанные волосы.

– Она – дурочка, – поспешила сказать Хатин.

– Тогда ходи с ней побираться! Мою кладовую доброты вы уже опустошили.

Через час, когда старик снова выглянул на улицу, девочки никуда не делись – покрытые белым пеплом, словно сахарной пудрой. Младшая, молчаливая и упрямая, твердо смотрела на дверь. Старик приподнял для них ширму, и они смиренно и без малейшего звука прошли внутрь: младшая наклонилась, направляя заплетающиеся ноги старшей, чтобы та могла подняться по деревянным ступенькам.

Откупорив кувшин с рыбьим жиром, старик смочил в нем куски лепешек и вложил в руки Хатин.

– Понимаешь ли, мне твоя история известна.

При этих словах сердце Хатин испуганно встрепенулось, но потом она сообразила, что старик не может ничего знать о том, как две сестры бежали от линчевания толпы. Отчаянный рывок через горы помог им сберечь три дня пути. Новостям из Погожего придется добираться до Гиблого Города окружным путем, перевалами.

– Она ведь не нова, – продолжал старик. – Твой отец или старший брат отправляется на поиски мести и не возвращается, и вот тебе в голову приходит, будто ты можешь отыскать его и привести назад, и все у вас будет как прежде. – Он вздохнул. – Как прежде никогда не бывает. Мститель всегда становится кем-то другим. Прощаясь с ним, прощаешься навек.

Голос его звучал грубо, как всегда, когда добрый человек заставляет себя говорить горькую правду.

Хатин разломила лепешку и скормила влажные кусочки Арилоу, погладив ее затем по горлу – чтобы проглотила.

– Возвращайтесь домой!

– Нельзя. – Арилоу медленно опустила голову на плечо Хатин, и та взяла ее руку в обе свои, бережно переплела пальцы. – Папа, я больше не прошу указать путь. Я прошу сделать мне метку.

– Что? Не говори ерунды.

– У меня есть причина.

– Тогда тебе надо к местному жрецу, тому, кто знает, что да как. Только не думай, что услышишь от него что-то другое. Пусть даже у тебя имеется веская причина для мести, на путь тебя никто не направит. – Он снова вздохнул. – На поиски мести всегда отправляют только одного человека, это ты понимаешь? Если встанешь на путь, тогда на твои плечи ляжет ноша отмщения и выправки равновесия. Больше никто не сумеет отправиться на поиски с тобой. И тогда зло останется безнаказанным, потому что сильным юношам, которые могли бы принять метку, помешала торопливая девчонка.

Хатин посмотрела на свои руки, сплетенные с мягкой рукой Арилоу, и ничего не сказала.

– Многие тяготы заставят тебя вернуться в родную деревню, – добавил старик, выдержав полную сочувствия паузу. – Откуда вы, кстати?

Хатин взглянула на него газами, похожими на два черных озера. – Моя деревня лишилась имени, – сказала она. Старый жрец открыл было рот, собираясь ответить, но замер и медленно моргнул три раза, когда значение ее слов озарило его подобно лучу маяка.

– Вся…

– Из нашей деревни только мы с именами. Теперь деревня – это мы. У нас нет ни жреца, ни семьи, ни друзей. Даже врагов не осталось.

Повисла тишина. Только цикады снаружи на улицах перемалывали лунный свет в серебристую пыльцу.

– Послушай, дочка. – Голос старика зазвучал по-новому: осторожно и заботливо. – Хорошенько об этом подумай. Если отправишься на поиски мести, то вверишь себя ей без остатка. Преуспеешь – станешь убийцей, а нет – так оставишь в мире прореху, которую больше никто не починит. Когда-нибудь, через много лет, ты захочешь выйти замуж. Супруг и дети увидят метку и поймут, что ты либо пролила кровь, либо предала доверие, оказанное тебе миром. Встанешь на этот путь – и он тебя не отпустит.

Он оставил ее сидеть у залитого лунным светом стола, рядом со скатанными одеялами, а сам отправился на лежанку в углу. Примерно час только и слышалось, как поскрипывает матрас, который вдруг сделался старику неудобным. Непреклонная Хатин молча сидела за столом.

Наконец старик со вздохом сел. Голову его венчали топорщившиеся пучки седых волос.

– Надеюсь, ты понимаешь, что будет больно? – угрюмо проговорил он.

* * *

Пеплоход лежал на носилках у дороги, в лунном свете – этакая скульптура в красных, белых и синих тонах. Кровь и пепел нарушали целостность индиго его одежды и кожи. Глаза его напоминали широкие белые кольца вокруг темных радужек в глубоких синих впадинах.

Прокс смотрел на него, чуть дрожа от ночной прохлады. Ему удалось урвать лишь два часа крепкого сна, прежде чем его разбудили возбужденные голоса с улицы.

– Как он умер? – спросил он наконец.

– О чем вы, господин Прокс? Вряд ли он умер, – Камбер указал на небо. – Точно не скажу, но он, похоже, наблюдает за летучими мышами.

Прокс помахал рукой перед носом у пеплохода. Тот лежал, не мигая, однако грудь его, похоже, и впрямь вздымалась и опадала.

– Давно он так лежит?

– Трудно сказать. Его нашли на обочине час назад. Но, как видите, он покрыт белым пеплом. Скорее всего, полз сюда из самых владений Скорбеллы.

– Что ж, даже если он жив, то чувства из него точно вышибло, – вздохнул Прокс.

– Возможно, однако трудно быть в чем-то уверенным, когда имеешь дело с пеплоходом.

Оба еще какое-то время смотрели на него.

– Если он все же придет в себя, ему не понравится, что мы стерли с него часть окраса, – продолжил Камбер, – посему нельзя чистить его одежду или промывать раны. И, насколько я знаю, он держит пост, так что пытаться накормить его – себе дороже. По правде сказать, я вообще не знаю, как с ним поступать.

– О, помилосердствуйте. Мы ведь не можем просто ждать тут, пока он очнется и сам обо всем поведает.

Все это время, наблюдая за летучими мышами в небе, Брендрил слышал доносящиеся откуда-то сверху голоса. Как таковые слова беседы его мало занимали, а вот двое мужчин – дело иное. Оба верили, будто словами могут принудить людей к действию, и один из них был прав. Тот, что помоложе, с изуродованным лицом, пытался направлять людей при помощи суетливой логики, швыряясь доводами, как пригоршнями пуха. Второй – старше и стройнее, с убедительной улыбкой на губах – сглаживал почву и придавал ей наклон, так чтобы люди скользили по ней как бы сами собой, в нужную ему сторону, даже не замечая того.

– …и есть улика, – говорил молодой. – Я помогу этому вашему художнику вырезать из дерева портрет леди Арилоу, и мы разошлем его с сообщениями в Погожий и прочие города, чтобы узнать, не встречал ли ее кто-нибудь. Она, наверное, следует на север, вдоль берега, рассчитывая по пути получить поддержку в деревнях…

Боль беспокоила Брендрила, но он отбросил мысли о ней. С каждым годом человеческие чувства заботили его все меньше. Он был почти уверен, что напугал тех двоих, когда сел…

– Госпожа Скиталица не идет вдоль берега, – сказал Брендрил. – Она здесь.

* * *

Старый жрец не соврал: делать татуировку оказалось и правда очень больно. Под покровом темноты Хатин пробиралась в Свечной Двор, а боль все еще не унималась. Хатин лишний раз боялась дотронуться до лежащей поверх метки повязки из листьев, сквозь которую проступали темные пятна. Поднимаясь по склону ущелья, Хатин бережно прижимала к груди левую руку.

Впервые мысль о татуировке пришла ей в голову, когда она искала способ добраться до Феррота, если он, конечно, еще в живых. Если она придет меченой, «Возмездие» вряд ли отошлет ее. Но потом мысль глубоко, точно наконечник стрелы, вонзилась в разум, и избавиться от нее было уже невозможно. Слишком сильные чувства переполняли ее, слишком много мертвых стояло в шаге за ней. В конце концов Хатин решилась на татуировку, понимая, что без метки не обойтись.

Взбираться по склону Скорбной Лощины было тяжело, но торчащие из земли кривые корни деревьев предлагали опору для рук и для ног… Когда Хатин достигла вершины, навстречу ей выступили темные и враждебные джунгли. Поперек пути тянулись коричневые лианы толщиной в руку Хатин, парусами свисали холсты паутины, а сверху пробивались столбики лунного света, озаряя лоснящиеся спины жирных жуков-махагонов и алчно раскрытые бутоны орхидей красно-бурого цвета.

Тропинки не было, и находить вехи, направляя шаг Хатин, помогали указания старого жреца: клубок корней в форме бабочки, ствол дерева с длинной царапиной, завязанная петлей лента на ветке.

При звуке свиста неподалеку Хатин вздрогнула, но тут же узнала в нем любовную трель самца медокопа. Ответом было точное эхо в сотне шагов, и лишь спустя несколько секунд Хатин поняла, отчего шевелятся волосы на затылке. Самцы медокопа любовными песнями не обмениваются. На призыв звучит вызов другого самца или ответ самочки.

Лесные обитатели заметили Хатин.

– Я пришла… – Посреди леса, кипящего неспокойной жизнью и оглашаемого трелями, ее голос прозвучал почти беззвучно. – Я ищу…

Дерево рядом внезапно плюнуло клоком мха. Уставившись на него в недоумении, Хатин увидела, что из ствола торчит острый камень. Должно быть, вылетел у нее из-за спины, просвистев радом с головой, да с такой силой, что смог пробить кору… и теперь отовсюду доносился свист, а к ней, покачиваясь и подскакивая, шло нечто о двух головах разной величины.

Хатин поначалу остолбенела, но через миг очнулась и принялась срывать с левой руки повязку, морщась и смаргивая слезы. Даже в темноте она не могла вынести вида окровавленных линий, оставленных ножом старого жреца. Засыпанной в надрезы янтарной пылью на коже Хатин было выведено крыло бабочки. Крепко зажмурившись, Хатин выставила руку меткой кверху и предъявила ее залитым лунным светом джунглям.

Что-то мягко ударило в голову, и Хатин, распахнув глаза, отпрянула. Рядом болталась сплетенная из лиан веревка, вдоль которой с равными промежутками имелись петельки.

Двухголовое чудовище приблизилось, и дрожащие клочки лунного света выхватили из тьмы юношу верхом на эпиорнисе в наморднике. Он указал на веревку, а потом ткнул вверх большим пальцем.

Хатин вернула припарку на место, осторожно вдела ногу в нижнюю петлю и начала подниматься.