Чем круче становился склон, тем чаще живые деревья уступали место мертвым – стоящим особняком белым стволам, с которых время спустило кору. Облако, что вырывалось из уст владыки, несло холод и слепило, ибо выдыхал он отмщение.
Спустя целую вечность сломанные деревья стали попадаться все реже, и больше Хатин не приходилось перелезать через упавшие стволы. Спутанные корни сменились сыпучим и рыхлым гравием, пористым, как морская губка. Ноги на каждом шагу вязли в нем и скользили, в ботинки Хатин набивались мелкие камешки. Один неверный шаг грозил отправить ее вниз, вызвать оползень, который и погребет ее под собой.
Хатин забралась высоко – она понимала это по звону в ушах и тому, как тщетно пытались надышаться разреженным воздухом легкие. Копьеглав был выше тех гор, на которые Хатин доводилось взбираться. Холодный туман кусался сквозь тонкие одежды; лицо Хатин горело от натуги.
Но вот, спустя долгое время, она все-таки ухватилась рукой за крошащийся выступ. Запустила руки в гравий, ища опору для пальцев рук и ног. Подтянулась и столь решительно вытолкнула себя наверх, что чуть не потеряла равновесие. Заорав про себя, Хатин увидела, что «верха» больше и нет – кончился, и перед ней раскинулась пропасть.
Хатин крепко зажмурилась, пока даже за веками не стала различать сияние. Оглядевшись, заметила, что облака вокруг истончились, и все пропитано лунным светом. Камень, на котором она сидела, был насыщенно красного цвета, а испускавшие струи пара камни у ее ног формой напоминали тюльпаны.
Внизу во все стороны тянулись поля клубящихся плотных облаков, из них торчало рассеянное широкое кольцо зубцов и пиков. Хатин сидела на самом высоком. Голова закружилась, стоило ей осознать, что она забралась на самый кончик Копьеглава и балансирует на краю кратера.
Пар внизу завихрился, и Хатин разглядела в жерле широкое озеро, которое луна обратила в перламутровое зеркало с рваными краями. Это было все равно что увидеть слезинку в глазу огромного ужасного зверя, и некоторое время Хатин смотрела вниз, завороженная красотой открывшегося зрелища. А потом земля под ней содрогнулась с ревом, который пробрал до самого мозга костей.
* * *
Легкую дрожь Хатин ощутила первой, но не единственной. Волна распространилась ниже и дальше, тайной и темной силой – сквозь землю.
Она спускалась вниз по склону, через лес, и на ее пути птицы, стая за стаей, снимались с веток тихой крылатой картечью, а обезьяны оглашали воздух воплями. Трещина, проглотившая Джимболи, стала чуть шире, и два дерева, стоявших на краю, свалились во мрак.
Подпрыгнули вбитые в землю колья ограды. В лагере градоначальника слуга, промокая хозяину лоб тряпкой, ткнул ему пальцем в глаз. В Гиблом Городе витражные стекла задребезжали в рамах и заискрились в лунном свете, точно стрекозьи чешуйки.
В доме правосудия заработавшийся допоздна Прокс чудом успел поймать упавшую чернильницу, а по столу тем временем разбегались от него мятежные перья. Потом он взглянул на закупоренную бутылку, что стояла на подоконнике, и чуть успокоился: дрожь земли только слегка всколыхнула красноватый осадок. Рядом на подставке лениво покачивался маятник. Значит, Копьеглав просто пошевелился во сне. Ничего более.
Камбер же у себя в кабинете поднял голову, будто заслышав стук в дверь, и еще долго после того, как дрожь унялась, смотрел в залитое лунным светом окно.
А у подножия горы девять крадущихся во тьме мстителей упали на землю, накрывшись темно-синим полотнищем.
* * *
Хатин крепко вцепилась в края каменного выступа, уползшего, как сланец, на несколько дюймов. Ощущалась только легкая дрожь.
Был ли это предупреждающий окрик? Оставалось надеяться, что нет. Оставалось надеяться, что этим базальтовым рокотом Копьеглав обращается к ней.
Лицо было липким от тумана и остывающего пота. Хатин встала на колени и дрожащими окровавленными руками попыталась отодрать со щек корку пыли.
– Владыка Копьеглав! – Этим голосом она всегда говорила за Арилоу и не знала, каким еще голосом следует говорить, чтобы он звенел, оглашая огромный кратер. Говорила Хатин на хитроплетском, ведь другого языка вулканы не понимали. Хатин растягивала слова, ибо мысли вулканов текли медленно, как поток лавы. – Я принесла послание и подарок – от владычицы Скорбеллы.
* * *
– Владыка нас увидел, – прошептала Лоулосс в траву. – Он все знает.
Плясунья ответила коротким шипением, с которым втянула воздух, призывая к молчанию. Мстители, укрываясь под полотнищем, напряженно прислушивались. Теперь музыку леса исполняли иные инструменты. Не скрипели больше, как пилы по дереву, сверчки, не разносилось по нарастающей похожее на треск маракасов ответное пение цикад. Отныне сиренами вовсю голосили птицы и ревели обезьяны.
– Нет. – Плясунья встала на четвереньки. – Если бы он прочел наши мысли, с неба уже доносился бы рев, и навстречу нам катилось бы с полсотни обломков скалы. Разве кости твои обратились в прах, Лоулосс? Нет? Значит, владыка не проведал, зачем мы пришли. Идем.
И они двинулись дальше в гору: в центре – те, кто нес на спинах флаг, остальные – растворившись в тени. Наверху, в лужах света от ламп, стояли солдаты – они вглядывались в окутанный темнотой недружелюбный лесистый пейзаж. А внизу спал сам город, и снились ему вековые сны о хитроплетах – хитроплетах, что невидимо крались во тьме, улыбаясь и держа наготове клинки. Гиблый Город спал, не ведая, что накликал кошмар наяву.
Грохот смолк, но часовые насторожились, вслушиваясь и ожидая, что сверху донесется шорох камней, предвещая обвал. Однако слышали только рев обезьян да бешеный клекот птиц. Не ждали, что земля внизу вдруг оживет, ощетинившись ножами. Не ждали, что в трепещущие круги света к ним, танцуя, ворвется женщина огромного роста – словно вихрь в заношенном трико, и по спине ей тихо, как сердце, застучат дреды.
Двоим достало времени, чтобы схватить фонари на шестах и дать тревожный сигнал городу. Но фонари и без того качались после того, как земля вздрогнула, и разницы никто не заметил. Мечи Плясуньи привычно рассекли воздух, как рассекает воду в охоте за рыбой клюв чайки. За ее спиной, как края раны, вновь смыкалась тишина.
* * *
Чтобы устроить место под Ферму-убежище, лес вырубили, а из стволов соорудили частокол. На вышках тревожно прохаживались часовые, а забор отбрасывал длинную зубастую тень на склоны, на груды разбитых ведер, кучи облепленных запекшейся грязью мотыг и влажные края вспаханной земли. Глубоко в этой тени лежали сами «фермеры»: хитроплеты и хитроплетуньи, их дети; почти все приникли щеками к земле, как будто вслушиваясь в чьи-то шаги. Они не смели произнести ни слова, из страха, что их услышит пробуждающийся вулкан. Они не смели пошевелиться, из страха, что зазвенят сковывающие их цепи.
Лишь один узник, дрожа, сел. Это была девушка. В ее широко распахнутых серых глазах странно поблескивал лунный свет.
– Атхи, – пробормотала она. – Атх… Хаттхн…
– Чего? – к ней подошел стражник. – Это еще что?
– Я, – сказала женщина, присевшая рядом с заговорившей девушкой. – Я говори-нет. Чихай.
Стражник оглядел мозаику сонных, упрямых, покрытых синяками лиц, широко посаженные глаза, в которых отражался свет лампы в его руке. Нагнулся и помахал рукой перед лицом сероглазой.
– Плохо? – спросил он на просторечи. – Башка-бей?
– Солнце, – просто ответила женщина. Хлопнув себя по макушке, она закатила глаза и повертела головой, изображая дурноту. – Работай много-много усердный. – Она взяла девушку за руку и раскрыла ее ладонь, как книжку, чтобы показать мозоли.
– Эй! – окрикнул их офицер на вышке. – Ты что это там делаешь? С улыбашками общаешься? В бойницу смотри.
И вот под взглядами пленников часовой вернулся на пост. Спокойствие утратили все. На Ферму примчался разведчик и, лепеча, доложил что-то о синей твари без головы и с дюжиной ног, чья спина волнуется, точно море…
Все это время хитроплеты хранили молчание. Еще задолго до того, как вернуться на Ферму, они заметили, как блуждает взгляд сероглазой, а ноги заплетаются, и поняли, что среди них – Скиталица. Среди хитроплетов была лишь одна Скиталица – леди Арилоу, за которой все только и бегают. Новости беззвучно разошлись по Ферме-убежищу, а часовые так и не заметили, что одного пленника все время скрывают от их глаз, что ее ведро с камнями всегда легче – ведь из него украдкой выбирают груз, что раны на ногах ей всегда перевязывают свежими тряпками.
На Ферме-убежище появилась леди Арилоу, а это значило лишь одно. Она пришла спасти своих. И свои молча следили за ней, ждали сигнала.
– Атх, – неслышно бормотала Арилоу. – Хатин.
* * *
Сглотнув, Хатин подняла руку с зажатым в ней мешочком белого пепла. Интуиция подсказывала ей, что не следует отдавать его сразу, пусть даже от зияющего кратера веет ужасным нетерпением. В конце концов она пришла заговорить вулкан.
– Владыка… Владычица Скорбелла… – В воздухе стоял крепкий запах его дыхания. Голос замер, а в животе образовался колодец, в который ухнуло сердце. – Владычица… – Слова никак не давались.
Потом Хатин уже не могла сказать, придумала она себе это или нет, но она вдруг ощутила холодное прикосновение к лицу, словно провели лоскутом шелка к разгоряченной коже.
«Глаза, что как лед…» Хатин вспомнила старуху из сорочьей хижины: та всю жизнь провела в ожидании холодного прикосновения одного-единственного взгляда. Возможно ли, что на Хатин сейчас смотрит пара знакомых глаз цвета лунного камня? Она ухватилась за эту мысль и не отпускала.
Если так… то она не одна. С ней Арилоу.
Хатин приободрилась, проглотила комок паники в горле и вновь обрела голос. Она поведала об изумрудно-сапфировых глазах владычицы Скорбеллы, как шуршит, подобно атласу, пепел на ее идеальных, белых как мел склонах. Она продолжала говорить, даже когда взгляд Арилоу скользнул прочь в облака.
Налетел небольшой порыв ветра, словно это владыка Копьеглав тихо вздохнул.
* * *
– Да что это с ними? – Офицер прохаживался вдоль ряда закованных в цепи хитроплетов, борясь с искушением начать раздавать пинки, чтобы пленники хотя бы подняли взгляд. Он ведь точно слышал тихие напевные перешептывания. И вот они стоят, склонив головы, спрятав глаза, смотрят на девушку, которая, роняя слюну, водит пальцами в пыли. – Что с ними такое? Что не так с…
«Что не так с землей? Отчего она дрожит, подобно зверю в горячке? Что не так с воздухом, и отчего покалывает в легких? Что за древние создания улыбаются вашими губами, и отчего я ощущаю затылком их дыхание?»
Девушка хлопнула ладонью по земле. Потом еще раз и еще, запрокинула голову, явив серые щелочки глаз – заспанные и одновременно сосредоточенные. И лишь когда она сонно подняла руку, офицер увидел на земле перед ней пиктограмму. Неуклюжий рисуночек лодки. Символ спасения.
Шлеп.
Ее рука опустилась на землю, и между пальцев взметнулась пыль. Все хитроплеты как один вскочили на ноги и набросились на стражников. Их опутывали цепями, чтобы те не успели схватиться за оружие. Остальных брали количеством.
Часовые на вышках, не мешкая, направили вниз мушкеты и луки. Впрочем, не успели они выстрелить, как зажужжали на окрестных холмах пращи. Застучали по вышкам камни, пробивая с одинаковой легкостью черепа и лампы. Во тьме тихонько вжикнула копьеметалка, и офицер на вышке вдруг передумал стрелять из мушкета, потому что медленно вывалился наружу – из груди у него торчало короткое копье.
Когда же вновь настала тишина, стражников – как мертвых, так и живых – обыскали. У пораженного копьем офицера на поясе нашлась связка ключей. Не прошло и минуты, как ключи сняли с кольца, и зазвенели, падая с рук и ног, кандалы.
Под землей прокатился рокот глубже прежнего, и все обернулись к Копьеглаву, чей пик терялся в облаках. Когда освобожденные пленники вновь посмотрели на спасителей, на их лицах читался испуганный вопрос.
Шепотки, шепотки. Руки замахали в сторону большого синего флага. Головы закивали. И вот уже пленники сбрасывают куртки, плащи и накидки, набивают их соломой, листьями и землей. К тому времени, когда облака вокруг пика стали рассеиваться, под стенами лагеря сидело сборище странных толстеньких карликов. Тела из ткани, животы из земли, головы из ведер, ноги из палок, ступни из камней. Если бы владыка Копьеглав присмотрелся, то понял бы, что это – не его пленники, но господа редко присматриваются к тем, кто ниже.
А тем временем вниз по холму, пригнувшись, гурьбой спускались хитроплеты – все старались как можно ближе держаться к большому синему флагу, который несли на спинах те, кто ютился в середке. Единственной надеждой для всех было достичь безопасной равнины, прежде чем владыка Копьеглав сообразит, что его провели.
* * *
Облака вновь расступались. Когда вулкан опять тихонько рыкнул, внизу, на поверхности озера в его кратере, Хатин заметила зыбь.
Хатин охрипла от разговоров и больше не смела испытывать терпение горы. Оставалось надеяться, что она успела выиграть достаточно времени для спасения пленников. Она снова подняла мешочек с пеплом высоко над головой.
– Владычица Скорбелла прислала этот подарок, чтобы ты знал: она еще помнит тебя. – Помедлив немного, она бросила мешочек в кратер. Узелок превратился в точку и в крохотном всплеске исчез среди ряби.
Замерев и затаив дыхание, Хатин вдруг разглядела на противоположной стенке кратера еще кое-что: темный, кругловатый нарост. Его очертания внушали смутный ужас, как сжатый кулак или складка нахмуренной брови. Форма нароста казалась знакомой. Да, Хатин прежде видела его на картах, нарисованных Объездчиком: видела, как он из точки превращается в тень, а из нее – в шишку. Вот только не думала Хатин, что размерами он такой огромный. На этом каменном выступе уместилась бы половина Погожего.
«Объездчик считает, что владыка К. вернется сразу после дождей…»
И вот, спустя столько времени Хатин поняла, о чем говорил Объездчик. «Владыка К.» – это вовсе не человек, это владыка Копьеглав. И, судя по всему, Объездчик не ошибался. Гора, на вершине которой устроилась Хатин, отнюдь не бормотала в полудреме, как остальные вулканы. Сезон дождей заканчивался, и Копьеглав пробудился, готовый вернуться, готовый мстить.
Облизнув пересохшие губы, Хатин обернулась и чуть не упала при виде открывшейся сцены.
Теперь, когда облака совсем разошлись, сквозь щербинку в кратере она разглядела уходящий вниз склон, ведущий прямиком к длинному руслу Скорбной Лощины.
Несколько мгновений она, как зачарованная, созерцала вид, от которого кружилась голова. В памяти колесом завертелись древние мифы, и когда оно остановилось, легенды явили другую свою, пугающую сторону.
Не стройте города в Скорбной Лощине, ибо это русло оставил по себе Копьеглав, когда с ревом покидал поле схватки с Повелителем Облаков. Однажды, когда гнев и жажда отмщения одолеют его, он вернется той же дорогой – чтобы снова сразиться с Царем…
Гора, что сдвинется и, перемалывая все на своем пути, поползет на юго-запад, к берегу моря, оставляя горизонт позади? Нет. Не о том предупреждали древние сказки. Легенды – поэзия, скрывающая правду, вроде историй с тайными подсказками о том, как отыскать верный путь.
Со своего места Хатин видела, что кромка тайного озера касается дна щербинки. Скатываясь через нее наружу, вода веками промывала себе глубокое извилистое русло прямо в склоне, и в него вливалась дюжина мелких речушек и ручейков. Получился прекрасный канал, и все, что вырвется из кратера, потечет по нему. Хатин вновь, как наяву, увидела миниатюрные горы, которые сооружала для Арилоу, как они наполняются дождевой водой, как выливается вода из щербинки в кратере маленького Копьеглава – по каналу и в устье у подножия…
«Не стройте города в Скорбной Лощине».
Скоро Копьеглав пробудится от воспоминаний о потерянной любви. Скоро вспомнит о пленниках. Скоро задумается, что сталось с маленьким вестником, принесшим подарок.
А пока этот маленький вестник сломя голову скользил вниз по щебенке, сопровождаемый оглушительным «ш-ш-ш», с которым разлеталось из-под ног крошево. Времени почти не оставалось.