Рассвет наступил неохотно, да еще опоздал на несколько часов. Блеклое солнце беспокойно – видно, опасаясь того, что может увидеть, – разогнало облака пара и пепла.

И увидело, что Копьеглав врезается в небо новым зазубренным пиком. Копье в кромке кратера раскололось, оставив изогнутую трещину. Щербинка в кромке превратилась в зияющий клин, сквозь который все еще валил пар. Вулкан выжег запас ярости и теперь холодно взирал на свои деяния.

Чего он хотел? Думал ли увидеть такое – мир, покрытый мягкой, удушающей серостью? Птицы больше не кружили в небе. Исчезла чаща, сметенная ветрами, спаленная падающими с неба огромными углями, потонула в пепле. Шелест роскошной листвы, уханье и визг обезьян, стрекот и жужжание насекомых – все задохнулось, погрузившись в дремотную тишину.

Гиблого Города не стало. Его смел ревущий дракон озерной воды и кипящей грязи, оставив лишь покрытый синей коркой медный колокол с часовой башни, дрейфующую наковальню да разбитую стену старого склада. Остальное скрылось под пленкой остывающей, исходящей паром грязи, усеянной черными ноздреватыми камнями, похожими на сгоревшие хлебные ковриги.

Стояла тишина, если не считать треска и шелеста глубоко в останках чащи. Из забытых каменных храмов по-прежнему выбирались десятки людей с белыми лицами. Они продирались сквозь покров жестких, раскидистых лиан, что спасли им жизни. Не осталось ни хитроплетов, ни горожан. Покрывающий лица пепел сделал их людьми одного племени, выбелив, сроднил их.

А потом раздался еще звук. Ужасный каркающий крик, причитания, полные поистине безобразной боли, которой все равно, как она звучит.

Арилоу растянулась на земле, воя и молотя ладонями по пеплу. Кругом стояло «Возмездие», не зная, что и сказать друг другу.

Про себя они думали, что Арилоу оплакивает потерю сестры.

Оказалось, что дело обстоит вовсе не так.

* * *

Глубоко вниз. Завертеться, как мошкара над землей, задрожать от усилий, к которым себя принуждаешь. Опаленные куски дерева, завитки белого пара, плотные, покрытые рябью под ветром дюны из пепла. Ближе, ближе, ближе, еще чуть-чуть. Ощутить грубую поверхность камней. Вздрогнуть от нежелания. Надо отправить вниз глаза и уши, но не получится. Слишком темно. Придется на ощупь.

Камни, полные крошечных пор. Вдавиться в землю, сквозь камни, которые трутся о разум, пока спускаешься во тьму. Хочется метаться и кричать. Глубоко. Осколки и щебень, щепки и шипы, все они проходят через меня. Этот как глотать угли разумом.

Пепел набивается в мысли, забываю, где верх. Ужас! В ужасе иду еще глубже! Где-то тут тело, которое больше не трепыхается. Бросаю ум вперед – темнота, темнота. Шнурок, удавка, едва не режет ум надвое. Древесные корни. Вслед за ними вниз и вниз, в грязь, горячую грязь. Жжется, жжется, жжется.

Ползти обратно вверх на воздух, набивая шишки разумом о камни. Больше не смогу, не смогу, не смогу.

Надо продолжать.

Надо найти Хатин.

* * *

Уже потом, когда говорили о дне после великого гнева Копьеглава (или Сломанной Брови, как вулкан стали называть позднее), имя Арилоу произносили с почтением. Именно она, последняя госпожа Скиталица, искала своим разумом тех, кто укрылся в подвалах или полых деревьях, и кого там погребло заживо. Не Арилоу коварная, не Арилоу смертоносная. Теперь она была героиня.

Она трудилась без устали и без сна. Снова и снова, шатаясь, вставала на ноги, как новорожденный теленок, и, безвольно опустив, словно за ненадобностью, нижнюю челюсть, вела людей к новой похороненной заживо жертве. Всякий раз, когда находили живого, то громко радовались, и все же в глазах каждого будущего спасителя читался вопрос: где Хатин?

К концу второго дня, однако, в тех немногих телах, которые откапывали, уже не теплилась жизнь, и казалось, что спасли уже всех, кого только можно. Из «Возмездия» никто не решался заговорить, но все они томились в страхе, что Хатин, дитя пепла, тихонько в этот пепел вернулась. Она словно пробыла в центре внимания ровно столько, сколько было необходимо, а после скромно возвратилась в невидимость, на этот раз окончательно.

И все же поиски не прекращались. Хитроплеты наравне с горожанами прочесывали серую равнину, звали, искали следы, поднимали деревья, распахивая глубокий пепел.

Во второй вечер, когда Арилоу, с покрасневшими от попавшего пепла глазами, вяло поднялась, Феррот тоже вскочил – и тут же рухнул, потому что ноги отказывались его держать. Его успел поймать и помог опуститься на землю Джейз.

– Феррот… – Если бы говорил не он, а кто-то другой, прозвучало бы даже заботливо.

– Я знаю, что ты сейчас скажешь. Молчи, не дай мне подготовиться. Я не хочу быть готов.

Джейз присмотрелся к Ферроту, а потом протяжно, глубоко и опечаленно вздохнул.

– Наступит момент, когда тебе придется отпустить ушедших. А ты ведь так еще этому и не научился?

– Нет, – сухо ответил Феррот, снова поднимаясь на ноги. Он дал Арилоу опереться локтем себе на руку и в двадцатый раз повести себя по бесцветной равнине. Джейз, что бы он там ни говорил об отпускании, пошел следом, а с ним и Томки, и Джелджех.

Хатин не было нигде. И она была везде. Все в этом мертвом пейзаже переняло ее скрытность, осторожную мягкость, тишину и упрямство. «Хатин», – шептал пепел, несясь по ветру и опускаясь на склоны. «Хатин», – шепелявил он, засыпая равнину.

– Ты слышишь, Арилоу? – лихорадочно пробормотал Феррот. – Твоя сестра, должно быть, еще жива. Гора по-прежнему говорит с ней. Все горы с ней говорят.

Изможденная Арилоу, спотыкаясь, вела их тем же путем, каким беженцы покидали Гиблый Город, вверх по склону долины. И вдруг она упала, точно потеряла сознание. Что бы кто ни делал, ее не могли поднять: она лежала подбородком на торчащем из пепла гребне. Усталость и разочарование застили всем взоры, и потому люди не сразу поняли, что это за гребень-то такой. Хребет двускатной, наполовину засыпанной крыши.

Через мгновение с нее уже сгребали пепел, вытаскивали обломанные балки, черепицу. Джейз кликнул людей, и к ним с равнины поспешила подмога. Наконец показался башмак, потом еще один; копать стали быстрее, пока не обнажили крохотное тельце. Хатин съежилась, словно постаралась стать как можно меньше и никого не беспокоить.

Прокса нашли совершенно случайно. В тот миг, когда рухнула половина крыши, он бросился к маленькой попутчице и оттолкнул ее, приняв на себя всю тяжесть удара. Джейз заметил торчащие из-под завала рядом с Ха-тин бледные пальцы, и тогда уже разгребли остальные обломки. И если среди членов «Возмездия» нашлись такие, кто узнал его и захотел бы оставить погребенным… Сочли, пожалуй, что лучше такие слова предавать забвению.

Хатин всем напоминала ребенка из пепла: белая и неподвижная. Такую тронь неосторожно – рассыплется. Наконец она обрела спокойствие и ангельскую отстраненность сестры; лицо ее, покрытое пеплом, будто напудрили толченым мелом – как и Арилоу по официальному случаю. Но Феррот стер пепел, обнажив румяную смуглую кожу, начал лить воду ей на сжатые губы, пока та не потекла в нос, заставив Хатин громко чихнуть. Феррот упал на спину и завыл, ибо чистая радость, как и чистая боль, не заботится о том, как выглядит и звучит.

Когда же догадались проверить живчик Прокса, то оказалось, что и его сердце бьется.

* * *

Дурное выдалось время, чтобы оставаться Минхардом Проксом. Половина острова хотела свалить на него вину за все, другая ждала, чтобы он сказал, как быть дальше. Все хотели ответов. Ответы же, которые у него были, счастья никому не доставили.

«Имела место колоссальная и страшная ошибка, и совершил ее я. Леди Арилоу и все хитроплеты невиновны. Смерти хитроплетов от наших рук – это убийства. Те, кто истребил жителей деревни Плетеных Зверей и убивал прочих невинных хитроплетов, должны быть найдены и преданы суду. Хитроплетов, сосланных на Фермы-убежища и в тайные трудовые лагеря, следует освободить. Хитроплетов, у которых отняли дома, следует обеспечить жилищем. Я прослежу, чтобы все было исполнено, и, поскольку основная тяжесть вины лежит на мне, после предстану перед судом.

Замыслившие убийство Скитальцев и заведомо ложное обвинение хитроплетов должны быть найдены. Они убивали, боясь, что Скитальцы расскажут о пробуждении вулканов. Испугались, что если мы не начнем осваивать горы, то наступит голод. Они были правы. Голод начнется. Если мы не сделаем того, что сделать следовало годы назад, – заберем земли у мертвых».

Возмущались неистово. Прокса заклеймили святотатцем, убийцей, хулителем, смутьяном. Но что с ним могли поделать? В конце концов, кто установил связь посредством курьеров на птицах – вместо сорочьих хижин? Прокс. Кто прямо сейчас устраивал голубиную почту и распределял припасы? Прокс. Кто собрал дружины, чтобы искать и ловить бандитов, теперь, когда не стало Скитальцев? Прокс. И кто работал с последней живой Скиталицей? Прокс. Ждать подобных деяний от Шквальной Гавани смысла не имело.

Потому он оставался на свободе, пусть и ненавидимый многими. Он привык, что в лицо летят камни, что когда он входит, голоса стихают, что ему разбивают окна. Его хотели даже убить, и не раз, но по некой причине ни одно покушение не удалось. Человек, засевший на крыше и метивший Проксу из пистолета в сердце, отчего-то свалился и, пролетев два этажа, разбил себе голову. Двое, что ворвались к нему с топорами, почти сразу же вылетели вон с размозженными макушками. Глядя через окно спальни им вслед, Прокс как будто разглядел третью фигуру – та неслась за убийцами; фигура была огромная и на бегу ей по спине хлестали дреды, а в руке была дубина с шипами.

Плясунья пропала вскоре после того, как нашли Хатин и Прокса, прихватив с собой Джейза и многих переживших поиски мстителей. Подумав немного, Прокс рассудил, что лучше будет записать их как «пропавших во время событий, сопряженных с извержением Копьеглава». Солгал он не сильно.

И все же Прокс нашел поддержку оттуда, откуда не ждал. Градоначальник Города Зависти, по-прежнему ликующий по случаю новообретенной свободы, объявил, что очень даже хочет переместить урны с предками и позволить своим людям возделывать Земли Праха. Впрочем, остальные следовать примеру не торопились, а сам градоначальник погряз в предсвадебных хлопотах и не мог оказывать Проксу посильную помощь. К собственному восхищению он обнаружил, что в доме у него и правда есть домоправительница. Домоправительница, которая незаметно для него самого десятилетиями терпеливо и преданно служила раздражительному коротышке, приятно удивилась предложению руки и сердца и тотчас приняла его.

Единственной, кто настрадался не меньше Прокса, была бедняжка Арилоу, всеобщая героиня. Ей не удавалось больше уединиться в собственном мире и отправить разум, как бабочку, куда ей вздумается. Ее разоблачили. Больше она не была для всех дурочкой, теперь она была единственной Скиталицей, и вдруг все беды острова посыпались ей под ноги. Высматривай теперь бури, ищи сообщников Камбера…

Хатин ей больше не помогала. Хатин теперь только и делала, что спала. Время от времени просыпалась и оглядывалась – в чьей комнате или палатке она оказалась, ничего особенно при этом не ощущая. Не то чтобы беда, но тело ее внутри сделалось как пустое, вроде сброшенной домашней туфли. Она закрывала глаза и снова засыпала, чтобы проснуться другим днем.

Потом как-то раз она проснулась и почувствовала, что может встать. Встала и, вынырнув из палатки, увидела перед собой синий шелк волн – они перекатывались и сверкали, тихо разбиваясь о подводные камни. Ей даже не надо было видеть темный песок, похожие на зубы осколки кораллов в гальке. Уже по вкусу воздуха она поняла, что вернулась на Обманный Берег.

* * *

Так вышло, что месяца два спустя после того, как сгинул Гиблый Город, юноша с изуродованным лицом и маленькая девочка с плоским хитроплетским личиком сели на вершине скалы и глядели на мягкие синие волны. Те пенно врывались в полные ходов, изгибов, поворотов и притворяющихся камнями спящих львов известняковые кружева. Оба выглядели уставшими, потому что восстанавливать мир – работа не из легких.

– Он был чрезвычайно умен, – сказал Прокс. Последние несколько недель он много времени проводил среди хитроплетов и вот уже сам не торопился называть мертвых по имени. Однако Хатин, наделенная от природы даром угадывать то, о чем нелегко сказать, по смеси отвращения и восхищения поняла, что речь идет о Камбере. – Он сделался невидимым. В правительстве почти не знают, что он натворил от их имени. Он, как паук, сидел в сердце бумажной паутины и отсылал приказ туда, запрос – сюда, неизменно обставляя все так, будто исходят они от кого-то другого. Он называл себя просто посредником, но на деле все из сердца паутины и управлялось. Никто ничего не замечал. Много людей что-то знали о происходящем, но обо всем имел представление лишь он один. С помощью леди Арилоу мы до сих пор находим следы его махинаций.

Арилоу удалось выследить почти всех «голубятников», многие из которых после смерти Камбера продолжали в отчаянии слать друг другу депеши.

– Больше за вами никто не придет, так ведь? – спросил немного погодя Прокс.

– Вряд ли. – Хатин чуть слышно вздохнула. – Пеплохода нет. Нет больше зубодерши, желавшей мне смерти. Она… Вулкан забрал ее имя.

Если Прокс и уловил странные нотки в ее голосе, то виду не подал. Да, подумала Хатин, еще немного, и он станет хитроплетом.

– А что ваш предатель? О нем правду говорят? – Прокс глянул на Хатин в профиль; на лбу у нее коротко проступила тревожная рябь, когда она нагнула голову, чтобы спрятать под шляпу выбившиеся прядки волос. Другую руку она повернула так, чтобы не было видно свежей татуировки.

Глядя, как танцуют в воздухе крылья бабочки, Хатин подумала: стал бы Прокс улыбаться так мило, застав ее две недели назад в темном гроте на другом конце Тропы Гонгов?

Ларш перед ней на коленях, в окружении белых сталактитов, окутанный зеленоватым сиянием светляков, под взглядами «Возмездия». Он тревожно взирал, как Хатин надевает ему на шею деревянный амулет. Глазом моргнуть не успел, как в руке у нее появился нож. Он мог лишь смотреть, как Хатин перерезает шнурок, и амулет падает ей в ладонь. Хатин поднесла амулет к его глазам, и Ларш в смятении сощурился, глядя на резные буквы на языке знати.

– Это твое имя, дядюшка. Я его вырезала. – Он смутился при звуках грусти и жалости в ее голосе. – Я обещала, что тебя не убьют, но я поклялась Плясунье забрать твое имя. Отныне у тебя нет имени. Ты никто до тех пор, пока не умрешь и не отправишься к тем, у кого имени нет. Никто не узнает, никто не заговорит с тобой. Ты навсегда останешься невидим.

– Да. – Хатин пробормотала ответ в тыльную сторону ладони. – Это правда.

Прокс некоторое время следил за морем.

– Надо, думаю, разослать всем его описание, вдруг мы его повстречаем… Чтобы уж больше его не видеть.

Хатин искоса посмотрела на него, увидела, как ветер треплет его молодые волосы, как они метут по испещренному шрамами лбу. Волдыри заживали, но лицо Прокса все еще напоминало маску.

– А это… – Хатин нерешительно указала на лицо Прокса. – Пройдет когда-нибудь?

– Это? – Прокс кончиками пальцев провел по сморщенной щеке. – Скорее всего, нет, то есть останутся шрамы. Неважно. Главное, что теперь я, глядя в зеркало, узнаю себя. По глазам. Они принадлежат человеку, которого я знаю. Который оторвался от меня ненадолго.

Оба посмотрели вниз на пляж. Последний раз, когда Хатин тут пряталась, ее мир умирал в огне. Теперь же море с бережной жестокостью стирало все следы деревни и произошедшей трагедии.

Впрочем пляж не пустовал. Хотя течение и было сильным, рыба ловилась хорошо, на дне ныряльщиц ждали жемчужины, а пещеры предлагали кров. Жители Погожего избегали появляться на берегу, из стыда и суеверного страха, зато в последнюю неделю, будто по неслышному зову, стали приходить хитроплетские семьи, неся на спинах дома на подпорках. Оставь дыру в плетении кружев, и она тихо затянется сама собой, как след ноги в луже грязи.

Однако новоприбывшие знали, что живым, а что – мертвым. На пляже в паланкине сидела Арилоу; лицо ей покрыли меловой пудрой, а в волосы вплели сапфировые перья. Глядя на танцы в свою честь, она морщилась от усталости и жары. Арилоу окружала толпа растерянных кисляков, провожавших ее на Обманный Берег, которые заберут ее обратно, когда она решит вернуться к своей кислякской семье в горной деревне.

Новые хитроплеты исполняли Танец Перемен. С десяток танцующих, серьезно улыбаясь, по очереди надевали деревянную птичью маску, становясь легендарной Когтистой Птицей. Это был непредсказуемый танец, ибо надевший маску, мог изменить все просто хлопая в ладоши.

Хлоп! Все менять! Новый темп.

Хлоп! Хлоп! Все менять! Новое направление!

Хлоп! Хлоп! Хлоп! Все менять! Новые партнеры.

Это был танец радостных новых начинаний, а еще – дань памяти мертвым, деревне Плетеных Зверей.

Хатин вспомнила древнюю легенду о том, как Когтистая Птица хитростью отвадил захватчиков от селения при помощи сплетенных из травы ягуаров, которых выставил на вершинах горы, а сельчан гротами отвел в безопасное место. Вообразила, как человек с головой птицы, танцуя, входит в пещеру Хвост Скорпиона, а за ним гуськом следуют во тьму знакомые люди. Правда на сей раз они, дойдя до устья пещеры, обернулись на секунду и посмотрели на Хатин.

Мама Говри сияла, а ее пухлая нижняя губа по-прежнему свидетельствовала об упрямстве, тепле и искренней любви. У Эйвен улыбка, как всегда, походила на разрез ножом; угловатые черты ее лица на мгновение смягчились, и она посмотрела на сестренку с гордостью. Дальше брела бедная, грустная, глупая Уиш: лицо – узкое, покрытое шрамами, – но даже она сумела улыбнуться искренне, как в те дни, когда еще не погрузилась в скорбь, утратив младшую дочь и старшего сына. Следом за матерью шел Лоан, который так любил Хатин, что поспособствовал гибели всех; страх все еще не отпускал его. Хатин улыбнулась и помахала ему, чего не успела сделать в ту последнюю ночь с вершины скалы. Лицо Лоана облегченно разгладилось.

Они вошли в пещеру, и в груди у Хатин словно развязался узел, она почувствовала внезапную слабость, холод и одиночество. Не в силах ничего с собой поделать, она дала волю слезам, и Прокс озабоченно взглянул на нее.

– Все ушло… – попыталась объяснить Хатин. – Они все ушли… Кажется, я всюду носила с собой мертвых, и меня так тяготило то, чего они от меня ждали. Но вот все закончилось, я исполнила их волю, они ушли… и… я… не знаю, что мне дальше делать… Ведь Арилоу… Я больше не нужна Арилоу… Что мне делать, раз я никому не нужна?

– А чего ты сама хочешь? – тихо спросил Прокс.

Хатин открыла рот, вздохнула и сумела только тихо и неуверенно пискнуть. Это мало что объясняло, но большего она придумать не смогла.

– Хатин! – На горной тропинке появился Феррот. – Сделаешь так, чтобы Томки от меня отвязался, иначе я «причиню ему боль» камнем? Он не умолкает, все: «Где Хатин? А мы с ней свидимся? Хатин, Хатин, Хатин». – Увидев выражение ее лица, он умолк и, подойдя, присел рядом.

– Ну, будет тебе, сестренка.

Однако Феррот братом ей не был и должен был вернуться на Камнелом с кисляками. Сперва он подумывал скрыться, как Плясунья и Джейз, но стоило заикнуться об этом, и Джелджех врезала ему, вдвое сильнее, чем когда из-за него Джимболи схватила Арилоу. Потом она убежала, а он бросился за ней, и там она его еще ударила, но уже не так сильно, и вот Феррот, которому не очень-то удавалось быть мертвым, похоже, завязал с этим напрочь. Ему предстояло отправиться в деревню кисляков, надеть зеленое и с головой окунуться в омут жизни, как он прежде окунался в битву, – пока не пройдут ночные кошмары.

– Все хорошо, – сказала Хатин и хмуро улыбнулась товарищам. – Я на берег схожу. Ничего страшного?

Она осторожно встала и принялась спускаться по отлогому склону. Юноши молча смотрели ей вслед, пока ее широкополая шляпа, подпрыгивая, не скрылась из виду.

– Она говорит, что никому не нужна, – произнес Прокс чуть виноватым тоном, каким всегда обращался к Ферроту и большинству хитроплетам. Отношения между ними оставались натянутыми, и винить хитроплетов в неприязни к себе Прокс не мог.

– Не нужна? – Феррот так и уставился на него. – Ты, надеюсь, сказал ей, что она – единственная, кому теперь все доверяют? Хитроплеты, знать, которым известно, как она поступила в Гиблом Городе, градоначальник Города Зависти, кисляки, не говоря уже о горах… Как нам теперь общаться друг с другом без нее?

– Нет. Нет, этого я ей не говорил. Ее пугает мысль, что она никому не нужна, но пусть немного побудет в одиночестве, когда и правда никто ни о чем не просит.

Лицо Феррота медленно озарилось светом понимания, и он коротко кивнул.

– Она не знает, кто она, так ведь? – сказал Прокс.

Феррот покачал головой, и, усевшись рядом, они стали смотреть дальше, как в танце Когтистая Птица переходит с одного лица на другое.

* * *

Какое-то время Хатин бродила по Лабиринту, ожидая, когда уйдут Арилоу и ее свита. Наконец паланкин погрузили в люльку, и Арилоу помогли в него забраться. Рядом устроилась ее новая кислякская сестра – следить за тем, чтобы Арилоу не выпала, как некогда это довелось проделать Хатин.

Арилоу, леди Скиталица, плыла вверх в ореоле развевающихся белых одежд, словно облачко, посетившее землю и теперь возвращающееся к своему народу. Прощай, Арилоу, прощай. Больше она в Хатин не нуждалась, а быть с ней рядом и быть ненужной – этого Хатин вынести не могла. Справедливо, что Арилоу вознеслась, стала тем, кем могла стать, заняла место Скиталицы всего Острова Чаек. Хатин не станет цепляться за нее, замедляя подъем.

– Афн, – сказала Арилоу. Она была далеко, и Хатин не расслышала, однако по губам прочла безошибочно.

Хатин посетило короткое и необычное чувство, будто кожи ласково коснулся холодный шелк. Взгляд Скитальцев. Отчего он похож на лед? Оттого ли, что в их душах есть капелька одиночества? Поняв, что Арилоу смотрит на нее, Хатин коротко махнула сестре.

Арилоу вытянула руку ладонью вперед и похлопала по воздуху, словно по невидимому лицу. А потом – ага, вот она, такая редкая улыбка хитрой и мудрой обезьяны. Наконец люлька достигла вершины, Арилоу помогли выбраться, и она вместе со своим окружением исчезла на горной тропинке.

Хатин укрылась под камнем и села, прислонившись к нему спиной. Наконец она осталась на пляже одна. Но нет – чу! – два голоса, приближаются. Это дети, младше нее, что-то бормочут. Хатин нырнула за валун и, спрятавшись, начала прислушиваться.

– …героиня Копьеглава, – говорил один. – Красивая, но грозная?

– Да, – согласился другой. – Она из рода пиратов. Это сразу видать, правда?

Хатин невольно улыбнулась. Бедняжка Арилоу, слава катится впереди нее, как бесконечная ковровая дорожка.

– …охотились за ней по всему острову, но она им не по зубам оказалась, слишком умная…

– …обвела их вокруг пальца, смогла пробраться на Ферму-убежище…

– …привела «Возмездие»…

– …всех спасла…

Вот так все всё и запомнят. Так об Арилоу будут рассказывать веками повсюду. Об Арилоу, за которой охотились по всему Острову Чаек, и которая привела «Возмездие» к победе и спасла всех. Ну, подумала Хатин, а чего я хотела? Признания? Нет. Я поступала так, потому что, в общем, я – это я.

Тихо, чтобы ее не заметили, она встала и пробралась к кромке Лабиринта, где вода на отмели нежно плеснула ей на ноги. Хатин взглянула на свое отражение и остолбенела.

На нее в ответ смотрел пират.

Пират в широкополой шляпе с выцветшей на солнце тульей, в добротных ботинках и поношенной тунике. Подпоясанный зеленым кушаком и с кинжалом в чехле на поясе. На руках две грозные метки, на костяшках кулаков и тыльной стороне ладоней паутинка тонких шрамов. После долгих дней на солнце лицо у пирата загорело дочерна.

Обернувшись, Хатин успела заметить, как ныряют за камень две маленькие головки. Они следили за ней. С тем же ощущением невесомости, какое она испытала перед самым извержением Копьеглава, Хатин поняла, что они следили за ней все это время. И говорили вовсе не об Арилоу. Говорили о ней.

Первый раз она подумала, что ее предок-пират был вовсе не так уж и красив и благороден лицом, как Арилоу. Возможно, однажды он очнулся на этом берегу, среди обломков своего корабля, и, окинув пляж широко посаженными глазами, так что на лбу проступила тревожная рябь, подумал: «Ну что ж, таков наш мир. Смиримся с положением и будем выживать, а?»

Предположив нечто страшное, дети улепетывали, а Хатин снова взглянула на свое отражение.

«Кто я? Маленькая хитроплетунья, продающая ракушки, прислужница леди Арилоу, еще одна дочь мамы Говри, порождение пепла, жертва, мститель, посланник, заводила толпы, убийца, спаситель, пират?

Я – та, кем пожелаю стать. Мир за меня не решает. Нет, это мне выбирать, каким будет мир».

Медленно, не отрываясь от улыбки в отражении, Хатин подняла руки и дважды быстро хлопнула в ладоши.

– Все менять! – прошептала она.

Повсюду, тихо и бархатисто рыча, как просыпающийся лев, преображался мир.