Времени нырнуть под кровать не оставалось. Ее глаза приспособились к темноте, свеча ослепила ее, и она еле рассмотрела две фигуры, стоящие перед ней.

— Трисс! — Голос матери был за гранью гнева или изумления. В нем слышались страх и смятение.

Не-Трисс могла только моргать в ответ. Какая она глупая! Она почему-то решила, что ее яростная схватка с женщиной-птицей не будет слышна обычным ушам, как никто не слышал вопли Ангелины в коттедже. Теперь она осознала, что это было очень-очень громко — настолько, чтобы всполошить всю улицу.

Свет медленно продвинулся в глубь комнаты, и Не-Трисс увидела, что подсвечник держит отец. Она вдруг представила, какой они видят ее: хлопающее глазами, растрепанное существо, сгорбившееся, как горгулья на крыше собора.

— Трисс, что ты здесь делаешь? — Голос отца был подчеркнуто ровным.

— Ничего, — прошептала она. Глупая ложь, но ей было все равно. Что такое еще одна глупая ложь в доме, где и так полно глупой лжи?

Мать продолжала маячить в дверном проеме, и Не-Трисс заметила испуганные отблески в ее глазах. Оглянувшись, Не-Трисс поняла причину ее ошеломленного молчания. Священная комната была повержена в хаос. Большая часть наградных кубков Себастиана слетели со своих полок во время схватки с женщиной-птицей, несколько фотографий упали плашмя. Ковер вздыбился, а на деревянных полках и столе там и сям виднелись глубокие царапины.

— Трисс… — снова начал отец. — Я пытаюсь дать тебе шанс. Зачем ты пришла в эту комнату? Что… здесь сейчас произошло? Здесь был кто-то еще?

«Да. Я дралась с женщиной-птицей и с помощью ножниц выдавила из нее ответы на три вопроса». Не-Трисс уставилась на свои сцепленные руки. И покачала головой.

— Тогда откуда же доносился этот ужасный шум? — спросила мать.

Не-Трисс не надо было поднимать глаза, чтобы увидеть выражение материнского лица. Неуверенность, раздражение, нервно блестящие глаза.

— О, почему мы не обвиняем Пен? — Трисс услышала свой резкий ответ, ее голос был более грубым и низким, чем обычно. Что-то взорвалось в ней, и слова полились, несмотря на ее попытки сдержаться. — Мы же всегда так делаем, верно? Она для этого и нужна, разве нет? Мы во всем виним Пен, а потом меняем тему. И ничто не имеет значения, пока мы не говорим об этом.

Последовавшее за этим молчание было жутким. Теперь она знала, что между ними мог состояться целый разговор. Но его не будет. Она сама вырвала последние страницы несостоявшейся пьесы. Секунду больше всего на свете она хотела не сдерживаться, крикнуть, что они ей лгали много лет, и потребовать объяснений. Вот они стоят перед ней и ведут себя так, как будто это она ведет себя странно и вероломно, а сами все это время прятали письма, которые посылал им мертвый сын. Эта несправедливость наполнила ее яростью, больше свойственной Пен.

В следующий миг она вспомнила, что это Трисс они лгали годами и что у нее самой есть много опасных секретов, которые необходимо скрывать. Если она даст волю своей злости, поймут ли они, что она на самом деле чудовище? Может быть, она уже слишком много выдала?

— Отправляйся в свою комнату, Трисс. — Голос отца был настолько чужим, что Не-Трисс потребовалась секунда, чтобы понять, что он обращается к ней.

Очень медленно она поднялась на ноги. Неуверенными шагами вернулась в свою спальню, перебирая предлоги и истории, которыми могла бы оправдаться. «Я ходила во сне. Мне приснился кошмар. Мне кажется, я кричала во сне. Сильно. В комнате была птица. Она клекотала и билась о стены. Я вошла, чтобы выпустить ее через окно. Мне приснилось, что Себастиан вернулся домой, и я пошла проверить, спит ли он в своей постели. Но его не было, и я очень расстроилась. И зарыдала».

Почему она не сказала ничего подобного? Все что угодно, лишь бы родители поверили ей и спокойно вернулись в кровать. В этом и заключалась проблема, осознала она. Сейчас она не хотела, чтобы они были спокойны. Она не хотела облегчать им жизнь или добавлять еще одну ложь к множеству удобных неправд, которые казались единственным связующим звеном в доме.

— Дурочка, — прошептала она, чувствуя жжение в глазах и липкость на ресницах. — Дурочка! Что со мной не так? Почему я не могла просто солгать? Теперь они подумают…

Она с трудом могла представить, что подумают родители.

Возбуждение, вызванное недавней победой над женщиной-птицей, растворилось, оставив только ужас. Она кое-что узнала, может быть, достаточно для дальнейшего расследования, но какой ценой? Уже слишком поздно оправдываться перед родителями за визит в комнату Себастиана, странные крики и беспорядок, а также за длинные царапины на мебели. Любое правдоподобное объяснение, которое она может предложить, будет воспринято как вымысел, и не без причины.

«Но мне придется придумать историю, — поняла она. — К завтрашнему дню. Что-то, что все объяснит, даже то, что я на них кричала и почему сразу не объяснила, в чем дело. Или я буду ходить по докторам в течение следующих трех дней, а у меня только эти три дня и есть. Так сказала женщина-птица. Только три дня».