ЭТОТ участок пути остался в памяти спортсмена как "голодный". Тюлени, которых он подкарауливал возле лунок-отдушин, исчезли, скверно ловилась рыба. А для того, чтобы прокормить пятерых собак, требовалось ежедневно пять-шесть килограммов рыбы, или мяса. На льду не подстрелишь оленя, не найдешь ни песца, ни куропатки. Попадались следы медведей, но идти за ними — дело почти безнадежное. Порции тюленины сокращались и сокращались. Отощавшая свора едва тянула нарты, на которых лежали велосипед, завернутая в нартовый чум одежда, боеприпасы и остатки продуктов.

Началась весенняя карусель. Вчера оттепель, сегодня проснулся — метель и на термометре минус двадцать. Это называется май. На следующий день снова тепло, над головой пронеслась на север стая уток. Куда? На землю Санникова?.. Собакам из-за сырости негде прилечь, лед, как каша, а к вечеру мороз — режут лапы о рашпиль ощетинившегося иглами снега.

Мучила жажда. Снег сползал, солонел. Донимала снежная слепота. Наконец, догадался спустить на лоб часть своей гривы. Никаких остановок. Сколько бы ни прошел, но только вперед — требовалось обогнать голод…

Нигде ни трещины, ни полыньи — сплошная, изрытая многолетними ледяными нагромождениями равнина. Это так называемый Айонский ледяной массив. От него в значительной степени зависит погода в Восточном секторе Арктики. В наши дни за состоянием льдов следят расставленные там автоматические радиометеорологические станции. Они работают по заранее заданной программе, регулярно передают сигналы о силе и направлении ветра, температуре воздуха и воды. А в 1931 году, в начале мая, на Айонском массиве вся механика, тонкая и грубая, была представлена в виде… велосипеда, а метеослужба — обыкновенным термометром, который Травин вез вокруг СССР от самого Петропавловска…

Берег открылся, когда человек уже отчаялся его увидеть. Глеб решил, что дрейфует со льдами к северу. И вдруг сильный порыв норд-оста сорвал белесую вуаль тумана — и перед взором открылся мыс, похожий на каравай. По самому его краю идет песец. Картина столь неожиданная, что Травин заподозрил мираж. Но четвероногие, по-видимому, обладают меньшей долей скептицизма: громыхнула нарта — и упряжка помчалась к земле.

Берег оказался самым настоящим, песец же — хозяином льдов, белым медведем. Зверь стоял на одной из скалистых террас и равнодушно взирал с высоты на беснующихся под берегом собак. Тут его и настигла пуля.

Глеб опустил винчестер, подождал. Выстрел удачный, второго не понадобилось. Впрочем, у него на счету вообще мало вторых выстрелов. Медведь — матерый самец: шкура от задних ног до морды вытянулась на шесть шагов.

Накормлены досыта и отдохнули собаки, запас свежего мяса погружен на нарту.

– Как думаешь, Бурый, двинемся? — мягко спросил Травин, поглаживая рукой лобастую голову вожака упряжки.

Пес неторопливо встал, потянулся и, твердо ставя на снег мускулистые, покрытые старыми шрамами лапы, направился к нарте.

…За время пути от Русского устья человек хорошо изучил характер этого мрачноватого индигирского зверя. Бурый уже в летах. Не одну тысячу километров отмахал он по льдам и тундрам. И не первый год ходит в вожаках. Ему, наверное, немало пришлось испытать на собственной шкуре. Потому он так мрачен и недоверчив, потому так решительно расправляется с каждым своим сородичем, если заметит, что тот финтит и ленится в упряжке. С коротким хриплым рыком бросается он на провинившегося, сшибает его грудью и треплет, выбирая самые чувствительные места собачьего тела. Вместе с вожаком за лентяя берутся все остальные, да так, что только шерсть летит по ветру.

И пусть не вздумает каюр разнимать дерущихся. Травин уже испытал на себе, к чему это приводит. Больше недели не могла зарубцеваться его правая ладонь, прокушенная острыми клыками. Сейчас, если Бурый начинает расправу с нарушителем даже во время движения нарты, Глеб ждет, стараясь не обращать внимания на перепутавшуюся упряжь. Через несколько минут, когда вожак сочтет урок достаточным, он сам поможет человеку расставить упряжку по местам…

Что ни пес, то свой нрав. Особенно коварна белая Веста — так и норовит украсть пищу у зазевавшегося растяпы. Но вожак всегда настороже. Он и спит вполглаза. При нем не забалуешь.

Сколько раз в трудную минуту, когда приходилось десятки километров пробираться по мокрому снегу или всторошенному льду, когда, кроме неприкосновенного запаса шоколада, в багажнике не оставалось никакой пищи, у Глеба появлялось желание обрубить потяги и распрощаться с упряжкой. Но нет, не мог он этого сделать. Он чувствовал, что все эти животные — их осталось пять — стали его верными друзьями. А друзей в беде не бросают. "Потерплю еще", — говорил Глеб себе и двигался дальше, подталкивая по существу ненужную нарту. И терпение его вознаграждалось: кончался торосистый участок, мороз стягивал снег прочной коркой. А вскоре путешественник находил и пищу…

Бодро бежит упряжка рядом с велосипедом. Ярко светит весеннее солнце. Сверкает снег. И наш путник думает о тех, кто ждет его на Камчатке, теперь уж не такой далекой.

***

Обойдя остров Айон, запирающий с севера Чаунскую губу, Травин вышел к двугорбому Шелагскому мысу — границе Чукотки, входившей тогда в Камчатскую область. У этого, круто спускающегося в море мыса Глеб увидел несколько приземистых жилищ, покрытых шкурами. Навстречу ему вышли люди, одетые почти как ненцы: расшитые торбаза, штаны из молодой оленьей кожи, сверху кухлянка — своеобразного покроя свободная меховая куртка. На поясе амулеты, волосы заплетены в косы. Среди них и русский.

– Травин, Глеб Травин, путешественник на велосипеде? — раздумчиво протянул русский. — Извините, не слыхал. Давайте знакомиться. Я — учитель.

Молодые люди крепко пожали друг другу руки.

– Что ж, пойдемте в ярангу к моим хозяевам. Прошу, — учитель откинул меховую полость, заменявшую дверь.

Глеб огляделся. Жилище — шатер из моржовых шкур, натянутых на деревянный каркас. Над горящим костром висел чайник. Довольно темно, дымно и прохладно. Но учитель провел его в глубь шатра, где виднелась еще одна меховая дверь. Она вела в небольшое помещение, со всех сторон закрытое чистыми оленьими шкурами. Лоснящаяся моржовая кожа, наподобие линолеума, заменяла пол. По углам горели жирники. Тепло, чисто и светло.

– Это, так сказать, гостиная и одновременно спальня,– пояснил учитель. — Если учесть конструкцию яранги и материалы, довольно скудно отпущенные северной природой, то надо признать, что это весьма практичное жилище.

Занавеска то и дело отбрасывалась, пропуская внутрь чукчей, жителей стойбища. Когда в полог уже нельзя было протиснуться, наиболее предприимчивые гости, оставаясь снаружи, в холодной части яранги, просовывали под меховую "стену" только головы, стремясь не пропустить рассказ необычайного гостя.

Беседа затянулась надолго. Хозяин уже несколько раз костяными щипчиками подправлял скрученные из моха фитили жирников, а гости все не расходились…

– Спать тут по пословице: в тесноте, да не в обиде, — сказал учитель. — В этой комнате я и ребят учу. Обещают в нынешнюю навигацию привезти сруб для школы.

– Не беспокойтесь, я лягу в холодной яранге, не замерзну, — отговаривался Глеб.

– Смотрите как удобнее. — Могу предложить меховой спальный мешок… Вы не очень устали, товарищ Травин?

Глеб устал. Глаза слипались, но в голосе чернявого сов сем юного педагога было что-то такое, что не позволило ответить утвердительно.

– Не очень…

– Правда? Видите ли, мне хочется у вас спросить.. Только не удивляйтесь… Как вы думаете, я привыкну к Северу?

– ?..

– Но поймите: я здесь почти год. Зимовал… и все время мне кажется, что это сон. Вот сейчас проснусь — и нет до воя ветра, ни льдов, ни этого запаха рыбьего жира…

– И снова вы в родном Ленинграде. И мама над вами склонилась…

– Смейтесь, я не обижусь. Только помогите понять, как же так получается? Я комсомолец. Мечтал забраться куда-нибудь в Арктику, приносить пользу. Добивался, чтобы послали. Вот чукотский язык выучил… А сейчас… не могу. Тоскливо как-то.

– Слушайте, друг мой, — сказал Травин, чувствуя жалость к этому растерявшемуся парню. — Вы же не один. Вокруг вас — люди. И какие люди! Честные, правдивые, благожелательные. Они же последним готовы делиться. И взамен ждут только ваших знаний.

– Все понимаю. Но тоска, одиночество….

– Да ты что, парень? — вдруг озлился Глеб. — Одиночество, говоришь? А как же сам я?.. — Он осекся, подумав: "Хвастаться начинаешь, товарищ Травин".

– Вот, вот, поэтому я и спросил, — подхватил юноша. — Вы в моих глазах герой. Научите…

И столько было искренности в этой просьбе, что Глебу стало совестно за свою вспышку. Вспомнилось, как бережно наставлял его самого на путь истинный Яков Никандрович. Вспомнилось, сколько мучительных раздумий, неуверенности в своих силах испытал за долгие месяцы похода. И ведь, действительно, он далеко не сразу привык к Северу. Что же помогло?

– Научить я вас не берусь, — сказал Глеб, словно продолжая свои мысли вслух. — Но главным мне кажется: ясное понимание цели и упорный труд. Остальное придет само собой…

В стойбище подтвердили сообщение встреченного Травиным охотника о фактории на Певеке. Назавтра Глеб двинулся туда по берегу Чаунской губы.

…Фактория — одинокий дом, построенный у подножья горы, оказалась заметенной до крыши. К дощатой двери проложена в сугробе траншея.

– Есть живые?

– Есть, есть!

Открывается дверь и появляется знакомая круглая фигура петропавловского культработника, скрипача Семенова. Воистину, гора с горой…

После приветствий, обеда, разговоров об общих знакомых заведующий факторией вспомнил, наконец, о служебных обязанностях.

– Послушай, сдай-ка мне медвежью шкуру, — говорил он, вороша чудесную белую шерсть с перламутровым блеском. — За нее экипируешься самому себе на зависть. А то одет ты, прямо скажу, неважно. — Заведующий критически посмотрел на травинские трусы из оленьей замши и выглядывавшее из-под них толстое шерстяное трико.

Велосипедист, нервы которого закалили не только ежедневные обтирания снегом, но и подобные скептические взгляды, отказался от костюма. Внимательно оглядев полки, где лежали "штуки" мануфактуры, сахар, чай, кули с мукой, табак, оружие, боеприпасы и многие другие товары, он попросил тысячу патронов к винчестеру и допотопную подзорную трубу — по всей видимости, копию той, которой владел известный Паганель. Колена ее выдвигались в общей сложности более чем на метр, диаметр объектива составлял три дюйма. Как она попала в факторию, заведующий не знал. Скорее всего принесли чукчи. По-видимому, это была находка, возможно, даже след какой-нибудь полярной трагедии.

Уже перед самым уходом Глеб задал Семенову вопрос:

– Как там Вера Шантина, не уехала?

– Нет, в Петропавловске. А сам Шантин Иван Иванович что придумал? Вышел на пенсию и вдруг предлагает: пошлите меня, говорит, фельдшером в колонию прокаженных. Знаешь, на той стороне бухты. И пошел работать. Отчаянный старик!.. Вера в нарсуде работает. — Все это Семенов выпалил одним духом, помогая Глебу укладывать нарту. — А что тебя так интересует Вера?.. — Но взглянув на Глеба внимательнее, счел не лишним добавить: — Замуж еще не выходила.

Из Певека Травин направился к мысу Биллингса. Он по-прежнему намеревался попасть на остров Врангеля: от Биллингса до острова через пролив Лонга самый короткий путь, всего лишь полтораста километров.

Недалеко от мыса спортсмен обнаружил под берегом нагромождение каких-то предметов и, спустившись, раскопал целый склад. Вперемежку с камнями, льдинами валялись обледенелые бочки с бензином, тюки сукна, вязаное белье, табак в свинцовой упаковке, сгущенное молоко в узких банках, масло… Позже Глеб узнал, что наткнулся на остатки раздавленной во льдах американской шхуны. Команда судна спаслась, а груз море время от времени выбрасывало на берег.

***

Что ж, пора направляться к острову. Но прежде необходимо найти проход среди многолетних прибрежных торосов. Уложив велосипед на нарту — ехать по крутым застругам тяжело — Глеб бежал рядом с упряжкой, останавливаясь лишь затем, чтобы глянуть в подзорную трубу. В одну из таких "оптических разведок" спортсмен обнаружил движущуюся по тундре упряжку. Вскоре можно было различить и пассажиров.

От Быкова до Камчатки…

– Каменев из Лаврентия, — представился высокий сухощавый мужчина. — Моя жена, — показал он на закутанную в меха женщину, — Евдокия Арефьевна.

Представился и Травин.

– Давайте чаевать, товарищи мужчины, — предложила Евдокия Арефьевна. Откинув капюшон, она спрыгнула с нарты и принялась развязывать баул. — Набери снега, — сунула мужу чайник. — Мы на Чукотке с прошлого года, в культбазе. Иван Семенович заведует факторией, а я в столовой, — продолжала она, разжигая примус. — А вы издалека?

– Судя по собакам, да, — ответил за велосипедиста Каменев. — Это ведь не чукотские, а индигирские псы? — спросил он довольно хмуро.

– Вы не верите, что я в самом деле спортсмен?' — в упор спросил Глеб и вынул из-за пазухи привязанный на кожаном ремешке паспорт-регистратор. — Смотрите.

– Другое дело, — потеплел Каменев. — Сами понимаете, граница.

– Да уж, шевелюра и сложение у вас, надо сказать, разбойничьи, — рассмеялась Каменева, глядя на почерневшее от загара, обветренное лицо Травина. — Пожалуйте к столу. — И она гостеприимным жестом указала на кружки с дымящимся чаем и хлеб с сахаром.

Глеб раскрыл банку со сгущенным молоком и вынул масло.

– Одеты вы слишком легко. Как можно без головного убора?

– А как ненцы да и чукчи без шапок зимой ездят?.. Вы куда сейчас направляетесь? — спросил Глеб у Каменева.

– В Певек. К Семенову. Фактория у нас сгорела. Едем взаймы просить. Нельзя оставлять людей на весну безо всего. Отчего загорелась фактория? Вот что непонятно. Неосторожность сторожа или хуже…

– Слушайте-ка. Зачем так далеко тащиться? Я укажу более близкий адрес, — спохватился Травин и рассказал о "кладе", обнаруженном им вблизи мыса Биллингса.

Попрощались и направились каждый в свою сторону.

Удобного прохода через стамухи Травин так и не нашел. Но решение идти на остров Врангеля — не изменилось.

Пролив Лонга, отделяющий остров Врангеля от материка, по многочисленным свидетельствам полярных мореплавателей, одно из самых трудных мест Ледовитого океана. Здесь капризнейший ледовый режим и чуть ли не самые высокие торосы. Но оставшиеся позади десятки тысяч километров, преодоленные препятствия давали основание для оптимизма. Наконец, попытка не пытка, хотя, по правде говоря, попытки у Глеба не раз походили именно на пытки…

Видимости никакой, туманы сменяются снегопадами, а хаос мелких торосов — ледяными хребтами. Обходить их не всегда удается, тогда приходится прибегать к альпинизму. Велосипед из средства передвижения снова превращается в тяжелый груз: пять пудов переправлять через остряки, в придачу еще груженую нарту…

Но где же Врангель? Прошла целая неделя, а острова не видать. Запасы тают. На десятый день показалась полоса воды. Травин направился вдоль ледяной кромки. Странное дело, он стремится на север, получается же, что с каждым километром спускается к югу. Загадка разрешилась через сутки, когда кромка повернулась еще и на запад: он попал на гигантскую льдину, даже на архипелаг смерзшихся льдин, — и кружит. Вскоре это подтвердили его же старые следы: кольцо сомкнулось. Оставалось ждать, куда ветер прибьет льдину.

Ждать, когда в лицо хлещет ледяная крупа с дождем, неумолчно звучит в ушах отдаленный гул торошения, когда над головой, что над головой, — над душой, вместо солнечного неба, нависла какая-то тяжелая сырая муть…

Ждать, когда может разразиться бешеный шторм, расколоться подтаявшая льдина, и унесет тебя черт знает куда, будешь болтаться поплавком посреди моря… — Сколько этих "против" при одном "за", да и то собственном.

К ночи Глеб снова вышел к южной кромке. Ветер усилился. На этот раз — норд-ост. Можно надеяться, что льдина переместится ближе к берегу. Кругом скрипело, трещало. Тяжелый лед гнулся, как стекло, лопаясь, становился дыбом, куски его вылетали вместе с фонтанами воды.

Собачий холод с промозглой сыростью. На лице нарастает ледяная корка. Брови покрылись сырыми снежно-ледяными валиками.

Выпить бы горячей воды. Но на чем ее согреть? Чукчи, те умеют разжигать костер из чего угодно, даже из костей… Может быть, пожертвовать сливочным, маслом? Он достал из нартового чума ленту сухой парусины, которую хранил в качестве бинта, завернул в нее кусок масла и поджег. Факел крошечный, можно накрыть ладонью, но его огонек веселит душу и достаточен, чтобы согреть немного воды. Зажав кружку в кулаке, Глеб бережными глотками выпил горячую воду. Он даже замурлыкал свое: "Вперед, восковцы, вперед!" — верный признак хорошего настроения. Собаки, тонко улавливавшие настроение хозяина, завиляли хвостами. А море гудело. Ветер и снег казались нескончаемыми…

И все же оно проглянуло. Да здравствует солнце! Опять заискрились, заиграли радугами ледяные пики, зажурчали весенние ручьи, образуя там и сям озерки. И, наконец, самое важное — восточная часть льдины уперлась в выступающий высокий берег.

Через несколько часов спортсмен стоял уже перед сушей. Нет, это не мыс Блоссом — южная оконечность Врангеля, это материк. Но теперь уже все равно — лишь бы земля. И надо же случиться такому: между льдиной и береговым припаем — разводье. Ширина его не более десяти метров, однако этих метров вполне достаточно, чтобы пойти ко дну. Так что же, сдаться перед стихией?.. Травин решительно стал раздеваться. Укрепил на голове паспорт-регистратор. Велосипед и одежду, плотно завернутую в нартовый чум, привязал к нарте.

Собаки тревожно скулили, глядя на непонятные манипуляции хозяина, а когда он начал их по одной сталкивать в воду, подняли дикий визг… Вот и сам нырнул.

Свора, замолчав, буксируя нарту, поплыла за человеком. Один взмах, другой, третий… Рука коснулась кромки берегового припая. Лед толстый, до верхнего обреза еще дотянешься, но как зацепиться? Вода, кажется, леденит сердце… Надо не только выбраться, но и вытащить нарту. Нарту?.. А что если превратить ее в опору? Расчет на то, что пока нарта будет погружаться, он успеет выскочить на лед. Упершись в полоз ногой, Травин резко подбросил тело и упал грудью на кромку.

Кажется, ушибся, но разглядывать некогда, надо выручать полузатонувших собак, имущество…