АВАЧИНСКАЯ сопка вместе с Козельской и Корякской образуют гигантский вулканический "трезубец". Шириной он чуть не в сотню километров, а высота каждой "зубца" приближается к трем километрам. Вокруг — тундра и лес. Охотничья тропа, по которой шли из Петропавловска экскурсанты, то кружила в зарослях кустарника, то тянулась аллейкой посреди залитого светом березняка. Потерявшись в болоте, она вновь выбегала на косогор. Сахарная голова Авачи сверкала совсем рядом, но до нее по прямой тридцать километров. К подножью подошли только к концу дня. Под ногами заскрипела растертая в порошок серая пемза. Громадные голые поля, пересеченные коричневыми полосами камней — вулканических бомб и потоками остывшей лавы, протянулись на десятки километров, спускаясь местами в океан. И все же среди этого царства мертвого камня нет-нет встречалась крошечная рощица искривленных березок, жимолости и кедрового стланника.

– Вот тут, пожалуй, и разобьем лагерь, — остановился' около такого оазиса с журчащей речушкой Новограбленов. Прокопий Трифонович с тревогой поглядывал на окутанную тучей вершину Корякской сопки — самой северной и самой высокой среди трех вулканов. — Коряка шапку надела — жди непогоды, — заметил он.

– Ну что же, отсюда полюбуемся вулканом и то неплохо, — возразил Василий Барболин. — На Урале говорят: "Умный В гору не пойдет, умный гору обойдет"…

Все рассмеялись.

– Это нас не касается, мы — пскобские, — отозвался Глеб.

– Предлагаю варить уху! — крикнула Вера. Она возилась у ручья со свежим, только что пойманным, точнее заколотым гольцом.

– Лучше по-псковски зажарим, — предложил Глеб. Вбив около костра два заостренных колышка, он насадил на них в виде перекладины распластанную тушку рыбы. — Таким методом мы все что угодно готовили в походах. Условие ставилось жесткое — никакой посуды.

– Свежекопченая юкола, — говорила Вера, уплетая зажаренного менее чем за полчаса гольца. — Вкусно!

Внизу смеркалось, а вершина Авачи, обложенная языками ледников, пылала костром в лучах невидимого солнца.

– Красиво! — загляделась девушка.

– Но пока бесполезно, — добавил Новограбленов. — А жаль. На Камчатке полтораста вулканов, из них три десятка действующих. Какая колоссальная энергия пропадает. В 1923 году мне посчастливилось участвовать вместе с Владимиром Клавдиевичем Арсеньевым в обследовании кратера этой сопки. Вместе с нами делал восхождение и первый председатель Камчатского губревкома товарищ Савченко… Картина, помню. Дышать нечем, бьют фонтаны горячей воды с паром, громадные камни пышут огнем. Ну, сейчас, думаешь, фыркнет древнеримский бог Вулкан, рассердившись на наше невежливое вторжение, — и поминай как звали. "Если бы отвести это тепло в Петропавловск, бухту можно согреть, — заметил Арсеньев". "Рациональнее на месте в электрическую энергию перерабатывать, а уж потом ее куда угодно отведешь", — возразил ему Савченко. Подключился и я к разговору. Словом, на дне кратера действующего вулкана открылась конференция по использованию вулканического тепла…

– А ведь, в самом деле, — помолчав, продолжал свою мысль Новограбленов, — природа, несколько обидев Камчатку солнцем, словно нарочно наставила повсюду в ней эти "печки", только надо уметь ими обогреваться. Пока же все подземное тепло вылетает, так сказать, в трубу. Если подсчитать калории, которые выделяют наши вулканы, то на Камчатке климат окажется не хуже кавказского… Впрочем, я вижу, что за лекцией несколько поотстал в насущных вопросах. Глеб Леонтьевич, вы не можете поджарить еще одного гольца замечательным псковским способом. Правда, когда я учился в Томском университете, мой товарищ отрекомендовал его "томским"…

Назавтра вышли чуть свет. Местность с каждым часом менялась. Уже далеко позади остались березняки и буйные заросли кедрового стланника, исчезли рощицы. Перед глазами — голое лавовое плато. Когда-то это был поток раскаленной густой массы, а сейчас — нагромождение каменные глыб серовато-зеленого цвета. Вверх тянулся крутой базальтовый гребень, упиравшийся в ледник.

Вдруг в лицо пахнуло резким запахом сероводорода.

– Фумарола, — отметил Новограбленов. — Трещина с выходом газа или пара.

В самом деле, неподалеку, у острого пика, прижалось небольшое газовое облачко. Оно казалось совсем легким, почти прозрачным.

К обеду следопыты достигли высоты двух тысяч метров. Первым шел Новограбленов. Ощупывая ледорубом каждую пядь, он осторожно обходил трещины, ненадежные камни и осыпи. За ним двигался Василий Барболин, затем Вера. Замыкал Глеб.

– Часам к пяти вечера будем на вершине, — заявил Василий.

Прокопий Трифонович в ответ показал ледорубом на Корякскую сопку, вокруг которой со вчерашнего дня кружился клубок туч. Сегодня он словно раскручивался, захватывая разрозненные мелкие облачки, становясь с каждым оборотом массивнее, плотнее и приближаясь к Аваче. Вскоре пошел снег, поднялся ветер, завьюжило, закрутило…

Непогода застала группу всего в пятистах метрах от кратера. Но дальше — ни шагу. Палатку натягивали под ураганным ветром на леднике. Площадка крошечная, а рядом сброс. Привязались ремнями друг к другу и легли.

…Пронизывающий холод, грохот срывающихся с утесов камней; темень, мокрый снег. Стены крохотной палатки обвисли и легли на прижавшихся друг к другу людей.

– Ну как, Глеб, пословица насчет "умный в гору"? — пробует шутить Василий.

– Советую вспомнить другую — не в свои сани не садись, — парирует Глеб.

– Это верно, я не высотник, — честно соглашается Барболин.

..Вася, Вася. Тебе в самом деле не повезло с "высотой". Не удастся тебе строить железную дорогу на Камчатке, но будешь ты мотористом на первых колхозных ботах. А потом пошлет тебя партия прокурором в Чаунский район, на Чукотку. Будешь ты сражаться с бандитами — остатками скрывающихся от народной кары белогвардейцев и всякими контрабандистами. Избежишь многих опасностей а погибнешь нелепой, случайной смертью — упадешь с коня…

Хуже всех в палатке Прокопию Трифоновичу: он самый высокий, длиннее даже Барболина, лежит, скорчившись в три погибели, но стоически переносит невзгоды.

…Ветер утих только к утру. Прекратился снегопад, снова установилась солнечная погода. Решено на штурм вершины идти по гребню. Правда, он пересечен базальтовыми столбами, но все же это лучший путь, ведь по сторонам — сбросы, крутые ледники, из которых выпирают острые ребра скал с расщелинами и камнепадами.

Придерживая друг друга ремнями, предупреждая об опасностях, альпинисты шаг за шагом приближались к кратеру. Теперь вершина уже выглядела по-иному. Ее конус через определенные промежутки времени заволакивали тучи дыма и газа. Иногда газовое облако вырывалось из жерла и, подобно лавине, скатывалось вниз по склону. Ближе к вершине под ударами ледорубов стали обнажаться слои потемневшего пепла. До кратера оставалась какая-то сотня метров. Его шумное дыхание, свист и шипение уже отчетливо слышны. Но вот снова путь преградила дымовая завеса.

– Давайте с тыла! — скомандовал Глеб. Он уже освоился с сюрпризами вулкана и дважды вставал ведущим, попеременно с учителем.

– Вера, заходи первой! — Глеб остановился, пропуская девушку.

Наконец у всех вырвалось дружное ура. Перед альпинистами зияла огромная зазубренная воронка кратера. Снега не было, под ногами хрустел темно-красный вулканический шлак. Отвесные стены в расщелинах. Дно кратера загромождено гигантскими остроконечными и круглыми глыбами. Из-под камней выбивались струйки пара и газа. В центре песчаная площадка. Песок удивительный: вся его зыбкая масса жила. На ней, как на манной каше, то и дело вздымались песчаные пузыри. Лопаясь, они рассыпались, выбрасывая газ. И любопытно, что то место, где они рождались и исчезали, сразу же покрывалось ярко-желтым пятном серы. Слышался подземный гул…

– Автор библейского ада, прежде чем описать его, наверное, побывал здесь, — полусерьезно заметила Вера. — А какая красота кругом!

И в самом деле: темно-зеленые просторы, окаймленные лентой океана на востоке, и горы, горы, горы…

Через день экскурсанты вернулись в Петропавловск. В Авачинской бухте стоял пароход, первый в эту навигацию. На нем и прибыл велосипед.

***

Каменным узлом перевязала природа начало двух главных камчатских хребтов — Срединного и Восточного. Их ветви, увенчанные конусами вулканов, протянулись отсюда далеко на север полуострова. Между хребтами широкая долина реки Камчатки. Когда еще никто в Европе не знал о существовании полуострова, эта река уже значилась на карте и получалось так, что текла она на материке, где то по соседству с Амуром…

Идея пройти из Петропавловска-Камчатского на велосипеде в долину Камчатки родилась как продолжение испытания в "местных" условиях, предложенного Новограбленовым.

Еще в 1910 году почтово-телеграфное ведомство, сооружая телеграфную линию с восточного побережья полуострова на западное, проложило от Петропавловска до села Большерецка дорогу протяженностью в двести верст. Проходила она через долину реки Авачи, куда и намеревался попасть прежде всего Глеб.

Август — лучший месяц на Камчатке, где природа передвинула времена года на три-четыре недели назад. Раннее утро в камчатском лесу отличается, может быть, тем что здесь не слышно голосов певчих птиц, во всем остальном оно такое же, как и на Псковщине. Но лес другой. Глебу полюбилась каменная береза, привольно раскинувшаяся по холмам. Он видел в ней своего товарища по духу. И мощный, закаленный холодными ветрами ствол с толстой бронзовой корой, и отсутствие плакучести у кроны, и своеобразное направление роста вершиной по ветру — все приспособлено к борьбе с суровым климатом. Ее массивы, перемешанные с подлеском из тальника, жимолости и рябины, уходили с одной стороны к морю и к гряде курившихся вулканов — с другой. Красно-оранжевые склоны Авачинской сопки, обложенной по лощинам длинными, лучами ледников, сияющая вдали синь океана и удивительно яркое солнце над головой — все неповторимо, прекрасно, величественно…

Дорога бежала вдоль телеграфных столбов. Она несколько раз спускалась в пади, кажущиеся сверху бездонными из-за темно-зеленого бархата густой растительности. От многочисленных спусков и подъемов Глеб порядочно вспотел, на ладонях отпечатался узор рукояток руля. Длинные волосы — он уже почти год ходил без кепки — пришлось стянуть ремешком. Но велосипед столь же быстро катил по дороге. Кое-где на колею выбегал какой-нибудь отчаянный куст красней смородины или жимолости — камчатской вишни. Тогда Глеб, не останавливаясь, только протянув руку, захватывал гроздья спелых сочных ягод и набивал ими рот.

Открылась дельта реки Авачи, окруженная с обеих сторон тундрой. Но дорога благоразумно вильнула в сторону вулканов и снова посуху заюлила меж камней к паромной переправе. На другом берегу Авачи-село Елизово, названное по имени погибшего в гражданскую войну командира партизанского отряда учителя Георгия Матвеевича Елизова. Село большое и богатое. Дома, как в Петропавловске, крытые тесом и даже железом. О достатке хозяина камчатского селения проще всего судить по крыше, так как срубить дом из дарового леса не трудно, но крыть… Если беден, то только корьем.

Живут в селе потомки русских, смешавшиеся с коряками, эвенами, ительменами. Речь русская, но с большой путаницей в шипящих, которые больше произносят, как "с" и "ц".

Впрочем, Глеб не ставил перед собой задачи вести этнографические изыскания, единственное, что он постарался точно разузнать, это как держаться, чтобы выйти на перевал — Начикинский косогор.

От Елизова дорога все уже и уже. В тени, в низинах — застоявшиеся лужи, на солнцепеках пыль. У небольшого селения Коряки она круто повернула влево и запетляла по падям. С юга вздымались лесистые сопки, с севера, будто крепостная стена, — Ганалы. Ганальский хребет, увенчанный пиками-"востряками", сплошной стеной падает в Авачинскую долину. В обход по его западным отрогам с незапамятных времен проложена тропа. На нее-то и хотелось попасть Глебу.

"…На севере, словно крепостная стена, поднимались Ганалы"

Чем дальше в горы, тем уже и глубже тропа и к тому же сильней ветер. Секрет прост — через ущелье ветру свободный проход с Охотского моря в Тихий океан. Вот он и дует, почти не переставая, в эту геологическую "трубу".

Через каждые тридцать-сорок километров — село, десяток строений у реки. Возле домов юкольники — в несколько рядов жерди с навесом, под которым сушат юколу, обезглавленную и распластанную пополам рыбу. Ловят ее во время массового хода на нерест. Река перегорожена нехитрой плотиной из кольев и жердей с несколькими проходами, которые ведут в небольшие огороженные решетками участки. Когда рыбы набьется полно, ее оттуда вытаскивают. Метод нехитрый, но очень вредный для нормального движения рыбы на нерестилища. Ведь икрометание лососей происходит один раз в жизни и обязательно в реках или озерах. Мальки подрастут и уходят в необъятный океан, чтобы возвратиться в свою колыбель взрослыми рыбами. Вымечут икру и тоже погибнут. Глеб видел их — уже потерявших силы, избитых о бесчисленные камни, с изменившимися уродливыми телами, но все еще стремившихся к верховьям реки, чтобы дать жизнь потомству.

Прошло уже три дня, как он выехал из города. От селения Начики, известного на весь полуостров горячими целебными ключами, начался подъем в горы. Перевал особенный: карабкаешься по крутизнам, пересекаешь заросли, гольцы — и вот, когда ты уже почти наверху, высоко под облаками, вглядываешься и видишь перед собой не спуск, даже не камень, а ядовито-зеленое море тундры. Это высокогорная Га-нальская тундра. Она раскинулась почти на сотню километров и лежит в чаше высоченных горных отрогов. До Ганальских востряков теперь вроде бы рукой подать. Пики, которые издали казались одинаковыми, приобрели каждый свои особые формы. Один напоминает крадущегося человека, другой — вставшего на дыбы медведя, в стороне камень поменьше, похожий на собаку, а в итоге — законченная экспозиция медвежьей охоты. Массивы хребтов уходят на восток и запад. Недаром этот горный узел назван вершиной Камчатки. Здесь скат на обе стороны полуострова. В Ганальской тундре начинаются многие реки, одни текут в Охотское море, другие — в Тихий океан. Река Камчатка, в долину которой направился Глеб, впадает в Тихий.

Поселков нет, но тропа, как и всюду, приводит к людям… Что там виднеется впереди? Сначала Глеб подумал, что это стога сена. Ехал быстро, не боясь проколов: тропа чистая и плотная, только колея ее глубока. Приходится иногда сходить с велосипеда, чтобы вытащить из спиц клок травы или прутик карликовой березы — прицепится тоненькая плеть иногда метра два длиной, а на конце торчком миниатюрная крона.

Только разглядев пучки шестов над "стогами", Глеб понял, что это юрты. А вот там, на зеленом склоне горного отрога, словно россыпь серых камней, — оленье стадо пасется. Оттуда слышно потрескивание сталкивающихся рогов.

Вскоре Травин окружен толпой черноглазых широкоскулых людей, одетых в красочные, порядком потрепанные одежды, — видно, издали прикочевали. Мужчины и женщины в пестрых, сшитых из ровдуги (оленьей замши) кафтанах, из-под которых выглядывают подолы обшитых мехом и бисером передников и ровдужные штаны с торбазами. На женщинах одежда ярче, богаче и звонче. Именно звонче. Каждый шаг эвенки, особенно если она молода, отзывался звоном. Брякали и звенели подвески: кольца, металлические бляшки, колокольчики и даже цветные камушки. Больше всего украшений на передниках, которые называются нэл.

Эвены только что прикочевали в Ганальскую тундру В горах меньше комаров, лучше оленям. Готовь сколько надо юколы — кругом реки. Истоки их так близки, что говорят: "Лосося живым из реки в реку можно перенесть".

Оленеводы налаживали жилье. Основное дело — установку яранг — производили женщины. Глеб хотел помочь, но его услуги выглядели поистине медвежьими. По-видимому, так они и характеризовались в болтовне женщин, которые, от души смеясь, позвякивая нэлами, пробегали мимо него с шестами, перекладинами, пологами, приставляя все точно на место, ловко завязывая бесчисленные ремешки.

Через какой-нибудь час на голом месте вырос поселок не то чтобы красивых, но для летней поры очень удобных жилищ. В юрте семья, а кое-где и две, отгороженные друг от друга пологами из оленьих шкур. Затрещали костры, на; которыми висели эмалированные и медные чайники, котлы с олениной.

Эвены, особенно молодые, собрались в большой юрте, куда пригласили Глеба.

После ужина хозяйка подала извлеченные из специальных кожаных мешочков чашки и мелко наколотый сахар.

Железный олень, быстрый олень.

На нем кочует приятель наш Травин.

У железного оленя ноги быстрые, тонкие,

Когда бегут, их совсем не видать, —

запел кто-то.

Глеб перекатал всех ребятишек. 

Поздно вечером танцевали норгали… 

Разряженные мужчины и женщины медленно-медленно пошли вокруг костра. Хоровод, подчиняясь ритмичным ударам бубна, убыстрял или замедлял движение. Танцующие при этом приседали друг перед другом, поводили плечами, бедрами, покачивали в такт головами. Гул бубна и мелодичный звон бесчисленных бубенчиков на нэлах, шуршание бус, яркие костюмы и гибкие ритмичные движения — все это слилось в единую симфонию. Часто слышались слова, похожие скорее на придыхание, — это со стороны танцующих, а зрители дружно вторили: "Норгали! Норгали!".

Чукчи, замечательные художники, вырезали на память 

спортсмену пластинку из моржовой кости

Говорят, норгали — танец, изображающий жизнь оленя. Вот видишь, табун мчится от опасности, вот он спокойно пасется. Вот табун устал, он идет все медленнее и медленнее. Вот табун спит. И снова утро!.. Танец становится стремительнее, движения смелее, рисунок жестов изящнее. Звонче и звонче подпевают бубну нэлы, выше поднимается костер, И декорацией этому удивительному, уходящему в далекое прошлое танцу-спектаклю служит тундровая даль, обрамленная кружевами скал.

– Мы орочелы-оленеводы, — подсел к велосипедисту пожилой эвен с худощавым энергичным лицом.

– На зимней стоянке у нас есть школа. Хорошая школа. И учительница славная — Ольга Порфирь Орлова. Не знаешь?..

Когда она ехала к нам на Быструю, пурга лютовала, три дня в юртах сидела. Ее вез Банаканов Конон. Знаешь?.. Как же, председатель Тузрика. Сейчас на Быстрой остался, большие юрты там строит из лиственницы — "эссо" по-нашему.

Приехала Ольга Порфирь. Поглядел шаман и сказал: "Из-за нее пурга: священный Алней — это сопка, перевал — не любит, когда баба по его тропе едет, да еще русская. Она не понимает, что духа задобрить надо, бросить кусочек юколы, листик табаку…".

В школе и печка есть. Чугунная. Мы ее разожгли, а пол горит. Что делать? А Ольга Порфирь помогла. "Надо, — говорит, — камни под печь положить, а вы ее на голый пол поставили". Смешная, не понимает, где взять камни, ведь они священны?.. Тогда я на теплую речку Уксичан сходил, достал со дна несколько камней. Спрятал их от духов в мешок и принес в школу. Потому, что в школе надо учиться, а без огня — все буквы на языке замерзнут.

Что, думаю, Ольга Порфирь с камнями будет делать? А она их по одному засунула под каждый угол печки, потом разожгла в ней костер. И верно, больше пол не горел, а в школе тепло и дыма нет, не то что в юрте. Все стали ходить в школу учиться — и ребята, и старики.

Ольга Порфирь студент была, она всех знала, каждого в книгу записывала — перепись народов северных окраин делала. Знаешь?

– Знаю. Эта перепись в прошлом году закончилась, — смог, наконец, проявить свои познания Глеб.

– Ты подумай и Ольгу Порфирь вспомнишь. Такая веселая, большая. Она из города Ленина.

***

На следующий день Глеб пробивался через заросли шеломайника — высокой трубчатой травы в истоках реки Камчатки. Внизу, насколько хватало глаз, простиралась обширная долина. Среди зелени поблескивали зеркала озер, речные петли — "кривуны". По обеим сторонам синели хребты — Срединный и Восточный.

Он решил идти вдоль берега реки. Протоки, заваленные плавником, корягами и телами погибших лососей, наводили на грустные сравнения. Нет, это не Великая, с ее песчаными пляжами, плесами и нежным воркованием на стремнинах, этот мутный горный поток с водоворотами, дышащий холодом, с берегами, где трава, как деревья, а деревья — карлики.

Шагая по отмелям, перебираясь через хрустящий под ногами пересохший валежник, с велосипедом на плечах переходя вброд протоки, Глеб все-таки держался главного русла. С каждым десятком километров река становилась шире, спокойнее. Спокойнее становилось и на душе.

Снова пошли березовые рощи, распрямился ивняк. Луга суше и обширнее. И снова рощи. Места настолько хороши для жизни, что кажется сейчас из-за соседней кущи выглянет большое село… Но ничто не напоминает о человеке.

Трудно только после захода солнца. Комары, которые и днем не давали покоя, вечером стервенели. Выручал костер-дымокур. А к утру — зубы выбивают дробь, волосы сырые от росы, а то и заиндевели. На Камчатке говорят: "Что сопка, то погода". В Камчатской долине, например, как на Алтае, родятся ячмень, рожь и даже пшеница. Но главное хозяйство — летом рыба, зимой — охота на соболя, на горностая, на горного барана… А хлеб, пшеничка — вроде баловства! Еще при царице Анне привезли сюда крестьян с Лены. Вместе с зерном, со скотом, чтобы хлеб сеяли. Привезли и забыли.

Мильково — в центре долины. Это одно из самых больших и старинных селений полуострова. Тут обосновались потомки казаков-землепроходцев. Обличием они не отличаются от коренного населения — результат смешанных браков. И хозяйство смешанное — рыба, соболь, а кое у кого — огороды. О русской старине села свидетельствует каменный круг для размола зерна — жернов, оставшийся от работавшей здесь когда-то мельницы, и редкие в наше время имена жителей: Ксенофонт, Клион, Ион, Конон, Венедикт…

Секретарь комсомольской ячейки Владимир Подкорытов попросил Глеба провести беседу с молодежью. Владимир — из самых боевых. Местная комсомольская ячейка под нажимом попа и богатеев чуть было не распалась. За то, чтобы ее сохранить, голосовало на собрании всего три человека, причем двое попросили не заносить их фамилии в протокол, боясь расправы богатеев. А Подкорытов сам вписал свою фамилию и на следующий же день начал борьбу за сколачивание новой ячейки…

Собственно, лекции не получилось, был просто душевный разговор. Сидели на берегу реки и мечтали, как эта долина покроется полями, а может быть, и садами, как здесь загудят тракторы. К сведению нетерпеливого читателя можно добавить, что уже в 1936 году большая группа мильковских колхозных хлеборобов будет отмечена орденами за высокие урожаи зерновых, ныне же Мильковский район снабжает семенами пшеницы и ржи полуостров и даже охотское побережье материка.

В Милькове Глеб взял бат — лодку, выдолбленную из ствола, тополя. Он решил спуститься отсюда по реке до океана. Трудно сказать, что легче, — продираться через лесные дебри на велосипеде или управлять вертким батом на стремнинах горной реки. Глеб плыл один. После третьего купания он кое-как освоился с коварным челном, и дальше все пошло нормально.

Сразу же за Мильковом лес изменился. Он подступил вплотную к реке и раскинулся вольготными чащами. Хозяйка — даурская лиственница. Кое-где светлые пятна березничков, тополевые рощи и осинники. Река становилась шире, протоки удлинялись. Убегая далеко в сторону, они казались новыми речками. И только перед выходом в океан река снова собрала их в единую могучую струю, пробиваясь через каменные щеки между вулканами Ключевским и Шевелучем.

В самом устье реки — село Усть-Камчатск. На рейде — пароход, на берегу дымят два консервных завода: один советский, принадлежащий АКО, другой японский — концессия…

Между рейдом и берегом — бары, наносные песчаные мели. Даже при небольшом ветре бары страшны, образующиеся на них завихрения волн выворачивают иногда со дна камни. Для неосторожного или неумелого моряка на барах каждый вал может стать "девятым".

На рыбацком кунгасе Глеб добрался до парохода и через двое суток вернулся в Петропавловск. На удивление многим, спортсмен отказался от заготовленного уже заграничного паспорта для кругосветного путешествия. Посоветовавшись с товарищами, он объявил план нового маршрута, не менее интересного и сложного: пройти на велосипеде по границам Советского Союза, включая Заполярье, то есть по замкнутому кругу.