НЕ БЫЛО ни митинга, ни торжественных проводов.

– Рассматриваем твой поход, товарищ Травин, как агитационный, как первый камчатский велопробег! — Это, пожалуй, единственная фраза "высокого штиля", которую услышал Глеб на пирсе. Сказана она была от имени петропавловской молодежи.

Слова суховаты, но от них как-то потеплело на душе… Ведь по-всякому говорили в городе о его походе. Обидные эпитеты приходилось выслушивать не только от "стружек", как в Петропавловске называли небольшую группу "бывших", не раз выражали сомнения также и свои, уважаемые люди. Вот почему Глеб так ждал этих слов: одно дело — быть спортсменом-одиночкой, штурмовать пространства для личной славы, и совсем иным смыслом наполняется твой каждый шаг, когда действуешь ты от имени коллектива…

А прощанье шло своим чередом. Один за другим пожимали руку товарищи, старые друзья-восковцы — Василий Барболин, Михаил Быстров, Серафим Вахомский…

– Глеб, мы будем тебя ждать. Очень ждать, — сказала Вера.

Глеб сжал руль велосипеда так, что онемели пальцы. Ведь не сказано еще самое главное… Эх, вот так, прямо, при всех, очертя голову и бухнуть: "Я люблю тебя, Вера Шантина…". Но комсомольцы суровых тридцатых годов стеснялись "нежностей". И, уже зайдя на палубу парохода, на котором ему предстояло следовать до Владивостока, Глеб понял, как никогда отчетливо, что ему, в самом деле, невозможно сюда не вернуться…

Это было 10 октября 1928 года.

***

Передо мной карта Родины, на которой красными кружками проставлены пункты, где велосипедист регистрировал проезд. Они непрерывной цепочкой тянутся вдоль линии великой транссибирской магистрали, у Барнаула резко скатываются вниз, в Среднюю Азию; образовав тысячекилометровую петлю возле южных городов Узбекистана, уходят через туркменские пески к Каспию. Дальше яркая полоса кружков пролегла по Кавказу и Крыму, пересекла Украину и через Москву, Ленинград, Петрозаводск подошла к Мурманску — начальному пункту Северного морского пути.

Больше всего меня заинтересовал паспорт-регистратор туриста

Чем глубже в Арктику, тем сложнее цепочка маршрута, тем шире разрывы между ее красными звеньями. После Архангельска следы Травина видны в Большеземельской тундре, на Вайгаче, Диксоне…

В паспорте-регистраторе вытянутые, квадратные, круглые, эллипсовидные, большие и маленькие, всех цветов печати содержат надписи, которые звучат в наше время странно: "Временная организационная комиссия Ненецкого округа", "Большеземельский кочевой самоедский Совет", "Авамский родовой Совет" и так далее. Каких-то три десятка красных кружков на двадцати девяти тысячах километров арктической береговой полосы от Мурманска до самого Уэлена. Значит, в среднем каждый перегон, который преодолевал велосипедист от жилья к жилью, или, как говорят на севере, от дыма к дыму, составлял около тысячи километров.

Одним из основных принципов спортсмена было — провести путешествие с наименьшими затратами. У него имелось все необходимое для начала: хороший дорожный велосипед, некоторая сумма денег, навыки охотника, ну и, конечно, надежда, что в трудную минуту ему помогут, выручат. Второй принцип — это железный режим: двигаться при любой погоде, независимо от состояния дорог, не меньше 10–12 часов в сутки, питаться два раза в день, после подъема и перед сном; пить только во время еды, то есть тоже два раза. Ночевать там, где застанет установленное время. Одежда, как говорят моряки, "форма ноль" — трусы и майка. Зимой — дополнительно пара белья и легкая куртка.

Кто знает, была ли необходимость в таком спартанском режиме, но, думается, не пройди Травин самую суровую закалку в сибирских снегах и среднеазиатских пустынях, вряд ли выдержал бы он переход через арктический Север.

На начальном этапе велосипедист выглядел блестяще. Легкий спортивный костюм плотно облегал стройную мускулистую фигуру. Длинные, спадающие назад волосы перетянуты на лбу кожаным лакированным ремешком. На рукаве зеленая повязка с надписью "Турист-велосипедист" с буквой "Д" — "Динамо". В портмоне — запас визитных карточек.

Ярко-красный велосипед, с белыми эмалевыми стрелами, оборудован двумя герметически закрывающимися кожаными сумками. Первая прикреплена к верхней части рамы, в ней хранится полный набор инструментов и запасные детали. Это — походная мастерская. Сзади, на багажнике, — еще одна сумка с пайком "НЗ" — семь фунтов прессованных галет плюс килограмм шоколада. Здесь же фотоаппарат и зимняя одежда. Емкость саквояжей рассчитана так, что при нужде могут для велосипеда служить понтонами, держать его наплаву. На колесах — циклометры.

Глебу казалось, что ориентироваться в сибирской части пути несложно: грунтовая дорога тянулась вдоль железнодорожной магистрали до самого Иркутска, а дальше, на Томск, шел старинный Сибирский тракт.

23 октября, зарегистрировавшись в Приморском обкоме комсомола, Глеб выехал по шоссе на Хабаровск. С этого момента он прочно на три года сел в седло машины.

Окрестности Владивостока схожи с камчатскими — сопки и пенистые гребни волн за береговой чертой. И зелень, зелень, зелень — причудливое смешение "двунадесяти языков" растительности: к березке прижались назойливые южане — лианы. Вынырнув где-то — од плакучей девственной кроны, они лихо перебросились на яблоню-китайку, По соседству с костром переспевшей рябины чернели кисти винограда, дерево-бархат, с нежной легкой корой, и корявый дуб, северная жимолость и легендарный лимонник — пососи его крошечные плоды, а то и просто пахнущую лимоном веточку — и усталости как не бывало.

Удивительная тайга!.. В лощинах зеленеет хвощ — зимняя пища кабанов, следы их то и дело пересекают пыльную дорогу; где-то далеко в падях слышно, как ревут изюбры.

Солнце пекло по-летнему. Очень тихо, ничто не шелохнется. Усевшись возле ручья под низкой корявой березкой, Глеб скинул майку и с наслаждением стал окатывать грудь, шею пригоршнями холодной воды. Внимание привлекло странное явление — прямо у ног появилась бегающая тень, а ветра нет. Отчего же куст шевелится? Глеб поднял голову и… пружиной отскочил в сторону, на ходу выхватив ружье… На дереве среди листвы шевелился странный толстый сук. Удав!.. Пресмыкающее обвилось вокруг ствола березки, его кольца почти не выделялись на темной коре. Вытянувшись на метр, удав поводил головой, раскачиваясь маятником…

Прозвучал выстрел. К ногам стрелка свалилась первая дичь — тоже одна из причуд дальневосточной тайги.

…Чем севернее, тем мягче рельеф. Сопки переходят в холмы, увалы, а у города Спасска — уже степь с озерами и болотцами.

На начальном этапе велосипедист выглядел блестяще

Похолодало. Пролетели на юг птицы. Вскоре начались дожди. Речушки вспухли, загремели, разлились. От шоссе осталась одна телеграфная линия. В такую погоду, в начале ноября, путешественник въехал в Хабаровск. Точнее, вошел — отказали скаты. Конструкция их, вероятно, не рассчитывалась на раскисшую дорогу. Шина и камера, как уже говорилось, представляли единое целое и крепились на ободе вентилем. Проколы чинились просто: обвертывались изоляционной лентой — и все тут. Но дефект оказался очень существенным: намокнув, шины начинали пробуксовывать на ободах, и вентиль вырывался "с корнем". Глеб не стал их чинить, а приобрел в Хабаровске новые, обычной конструкции скаты со съемной камерой.

И снова в путь. Что день дождливый — ничего: выезд в дождь, говорят, к счастью. Да вот, поднялся Амур. Паром не ходил. Как переправиться? Надежда только на железнодорожный мост. Охрана разрешила велосипедисту перебраться по нему на противоположный берег. Но проложенный рядом с рельсами тротуар настолько узок, что вести в руках тяжело груженный велосипед невозможно.

Самое безопасное — перенести сначала машину, а вторым заходом — груз. Это так называемое "медленно, но верно". Глеба устраивало "верно", что же касается "медленно"… Он посмотрел на уходящую вперед трехкилометровую галерею ажурных металлических арок, потом на узенький двухплашечный тротуар под ногами — и, толкнув велосипед вперед, решительно взмахнул на седло.

Тот, кто бывал в горах и пересекал по висячему мосту ущелье или жался к скале, двигаясь вдоль него по тропинке, может легко представить, какая требовалась выдержка, чтобы ехать строго по прямой над ревущей бездной…

А потом — снова по залитой водой колее или по обочине, мастеря в особо трудных местах перелазы из шестов и веток, на леденящем ветру, проламывая первый ледок. В попутных деревнях остолбенело дивились на полуголого парня, который быстро крутил мускулистыми ногами педали велосипеда, не обращая внимания на вылетавшие — од колес куски холодной грязи.

Осенняя распутица отстала от спортсмена где-то под нынешним курортом Кульдур, только начинавшим тогда свою жизнь. В Кульдуре Глеб прибавил к своему костюму заячьи перчатки, а под трусы натянул шерстяное трико.

Ударили морозы. Травин часто перебирается с набитых кочками дорог на покрывшиеся льдом речки, упорно выдерживая западное направление. Таким "шоссе" послужила, в частности, Зея. В среднем течении этот левый приток Амура почти параллелен железнодорожной линии, уходя от нее километров на сто пятьдесят. Глеб не ожидал ничего хорошего, поворачивая от города Свободного на север по льду незнакомой реки, но в его планы как раз и входило– на первом этапе похода испытать себя и машину в самых трудных условиях. Значит, испытаем…

Все оказалось проще. Молодой лед, чуть прикрытый снегом, а кое-где и вовсе голый, позволял ехать на предельной скорости. Опасны полыньи, но они выдавали себя парящим маревом. Дни стояли тихие. С низких, покрытых лесом берегов сбегали на реку тропы, пробитые в снегу. Вблизи больших сел они сливались в торную, раскатанную до блеска дорогу. Если такое село попадалось к вечеру, Глеб оставался в нем ночевать, если нет — устраивался там, где заставало установленное регламентом время. Впрочем, это не столь уж сложное предприятие — организовать ночлег в тайге. По крайней мере, в сибирском селе этим никого не удивишь. В лесу всегда можно найти удобную, широкую, как стена, корягу с навесом из корней; с избытком тут мягкой пахучей хвои на постель, вволю дров — расщепляй любой смолистый пень. Короче, на пружинистой хвойной постели, постланной между корягой и костром, будешь ночевать, как на пуховике…

Сложнее с питанием. Представляясь в райисполкомах, Глеб всегда имел основание рассчитывать на внимание к физкультурнику-туристу, совершающему переход по стране, тем более, что он никогда не упускал случая выступить с докладом на оборонную тему или с рассказом о далекой Камчатке. Но не только в селах, а и на любой таежной заимке, за крестьянским столом находилось лишнее место для путника. Такова уж чудесная русская "нерасчетливость", которая, как хорошо сказал друг Пушкина, путешественник мичман Матюшкин, "называется от Камчатки до Петербурга гостеприимством". Если же не было поблизости жилья, то выручал меткий глаз, сноровка следопыта. И не так уж беден сибирский лес, чтобы не отпустить смельчаку рябчика, глухаря, а то и зайца. Голодным Глеб никогда не ложился…

Через неделю, покрыв почти семьсот километров, велосипедист вышел к районному центру — селу Зее, расположенному от железной дороги километров на полтораста к северу. Дальше на запад дорога изменилась. Русло реки сузилось. Оно забито снегом, пузырится наледями. Села попадаются все реже. Добравшись до Якутского тракта, Глеб спустился по нему к железной дороге и от станции Невер Двинулся вдоль магистрали в Забайкалье.

Ветры, трескучие морозы и бесснежье. Песчаная, чуть приведенная равнина с прямой, как стрела, дорогой. Если метель, то воздух вместо снега наполняется летящим песком.

Кожа на лице путешественника задубела, волосы стали еще пышнее и гуще.

Ох, уж эти волосы!

– Послушайте, что за странное украшение у вас на голове? — спросили его в Читинском горисполкоме.

– Во-первых, шапки не надо, у меня жесточайший режим экономии, — пытался отшутиться Глеб. — Во-вторых, это своеобразный паспорт — уж ни с кем не перепутают.

– Паспорт все же лучше иметь настоящий, — не принял шутки служащий, просматривая печати в регистраторе. — то же касается поповской гривы, — одолжал он наставительно, — то я бы на вашем месте ее сбрил.

При этом он погладил выпачканной в чернилах ладошкой свою лимонно-желтую лысину. У Травина чуть не сорвалось с языка: "Вырастите сначала такую гриву, а потом и советуйте", но он сдержался.

– Видите ли, — сказал он спокойно, — мне так удобнее, с длинными волосами. Надеюсь, я тем самым не нарушаю каких-либо параграфов обязательных постановлений Читинского горисполкома? Если нет, то прошу вас, не задерживайте меня. Я спешу…

Но задержаться все же пришлось. Нет, не по метеорологическим условиям: не было ни песчаной бури, ни бурана. Просто дотошный служащий послал-таки запрос о путешественнике в Петропавловск. Ответом он был чрезвычайно огорчен.

– Поезжайте дальше. Пишут, что вы в самом деле спортсмен.

"Что ж, закалка нервов тоже входит в программу", — говорил себе Глеб, колеся по станицам Даурии. А у Хилока — снова материал для раздумий. Дорога здесь вплотную прижималась к железнодорожному полотну. Глеб еще издали заметил движущуюся по шпалам фигуру высокого человека. Столкнулись. Путник, как путник, с торбой на спине,

– Вам открыточку не надо? — таковы были первые слова пешехода.

– Открытку?..

– Да, да, мое фото. Я Коляков.

– Коляков!.. — Глеб слышал кое-что во Владивостоке о человеке, предпринявшем несколько лет назад пеший поход из Приморья в Москву.

– Ну, как же ваше путешествие?

– Как видите. Кормлюсь распространением собственных фотографий. Когда шел в Москву, жалобы у населения собирал. Был у Калинина, полную котомку заявлений передал… Теперь обратно иду.

– И долго так думаете?

– Михаил Иванович еще в Москве посоветовал закругляться. Но нравится. Вам легко на такой машине — этак всякий сумеет. А вы бы, как я, на своих-двоих…

– До свидания, — оборвал никчемную беседу Глеб. Ему стало горько: "Уж не думают ли и обо мне так же, как об этом горе-ходоке?".

В самом деле, разного рода "странников" по дорогам попадалось немало, и народ этот был никак не уважаемый. Первая пятилетка! — каждому определено твердое место, каждая пара рук нужна.

"Постой, да имею ли я право в такое время совершать переход?" — думалось иногда Глебу. Понятия — пропаганда физкультуры, туризма, — в подобные минуты ему казались легковесными. Но думалось и другое. Советский спорт — это что, не пятилетка? Чем сегодняшний велосипедист хуже какого-то зарубежного "летучего голландца" — рекордсмена? Разве сегодня выносливость и выдержка выпали из повестки дня? Нет! А если и в спорте встречаются Поляковы, то они есть в любом деле. Он не тунеядец, не любитель легкой жизни, он красный командир, пропагандист физической культуры.

Кстати, чтобы закончить с Коляковым. В 1933–1934 годах в Усть-Камчатске снимался фильм "Девушка с Камчатки". В массовых съемках участвовали почти все жители этого рыбацкого селения. И вот однажды режиссер не мог собрать добровольцев на вечернюю съемку. В чем дело?

На стене клуба висела отпечатанная типографским способом афиша:

"Кругосветный пеший путешественник, 

лекция!"

Лекция состоялась на самом деле. Путешественник, высокий сухощавый мужчина, говорил очень корявым языком, но, судя по рассказу, он действительно много видел. Сюда, в Усть-Камчатск, прибыл, обогнув Охотское побережье. По его подсчетам, он прошел что-то 30.000 километров и намерен двигаться дальше.

Назавтра путешественника в селе уже не было. Глебу о нем рассказали через несколько лет, но фамилии не помнили. Вероятно, это и был Коляков.

***

В конце января показались гольцы Хамар-Дабана, восточной каменной ограды Байкала. Славное море, священный Байкал!..

Дорога от Улан-Удэ пошла через горы, вдоль реки Селенги. Травин решил не огибать озеро. От села Кабанска, вблизи которого железнодорожная магистраль сворачивает на юг, он двинул прямиком через Байкал.

Ледяной покров испещрен торосами — красноречивое свидетельство битвы Байкала с оковами зимы. Глеб прислонил к одной из ледяных надолб велосипед и сфотографировал эту картину. Как же, первые торосы…

Снега мало, оттого дорога лишь угадывается. Проехав километров двадцать, Глеб заметил впереди движущиеся точки и вскоре нагнал небольшой обоз.

– Здравствуйте, товарищи!

Возчики, одетые в тулупы и огромные дорожные валенки, ошалело уставились на велосипедиста, на его трусы, легкую куртку и обнаженную голову.

– Здравствуй, коли не шутишь, — ответил один за всех, теребя заиндевевшую бороду. — Откуда такой смелый?

– С Камчатки.

– ???

Ничто не могло заставить поверить рыбаков, что он добровольно отважился на этакое путешествие.

– Физкультура!.. Ведь так и здоровья лишиться можно, — сетовал старший. — приисков, поди, бежишь, пропился вдрызг?

И только паспорт-регистратор убедил случайных попутчиков, что рассказ — истина.

– Ну ладно, товарищи, прощайте, думаю сегодня выйти к железной дороге.

– К Листвянке? Да и мы туда. Вот рыбу везем. И зачем тебе в Ледовитый океан, не пойму, оставайся с нами рыбу ловить. Чем наше море хуже?

– Рассказывают, — ввязался в разговор второй возчик, — там, где Селенга в Байкал впадает, потайной ход в Ледовитый океан есть. Через него и нерпа сюда пришла.

– Брехня. Наше море само по себе, — обрезал старший.

– Мне пора, — торопился Глеб. — до к вечеру поспеть на ту сторону.

– Ишь ты, шустрый, сто верст в день? — мился старик. — ы постой-ка, — хлопая на ходу шубинками, он потрусил к саням.

– Никишка, дай-ко копченого омулька, — говорил он через минуту. — Тпру!.. Простимся, как надо. Раз уж ты такое лихое дело задумал — все заграницы побить, так ветер тебе в спину" — говорил старик, взволнованно тряся Глеба за руку. — А это, парень, возьми с собой для сугрева, — и бережно извлек — хи поллитровку водки. — Мы обойдемся, а тебе надо. Да и Баргузин, чуешь, поддувать начинает…

– За пожелание спасибо, а вина не надо. У меня зарок, — улыбнулся Глеб. — До Камчатки только воду, да и то два раза в сутки.

– И чего человек казнит себя? — покачал головой дед, все не отпуская руки путешественника. — Ну, раз зарок, то понятно. Прощай, друг. Дай бог, чтобы тебе пофартило…

Через десяток минут возы рыбаков снова казались точками на горизонте.

Других встреч на Байкале не было. Поздно вечером Глеб прибыл в Листвянку, деревянный поселок, раскинувшийся у подножья поросших лиственницей горных отрогов. На другом берегу Ангары, у истока которой приютилась Листвянка, виднелась станция Байкал.

В первый раз Травин увидел сибирское озеро-море год с небольшим назад из окна поезда "Москва-Владивосток". И не только увидел. На одной из прибрежных станций Глеб, несмотря на осеннюю пору, попробовал искупаться. Тогда на Байкале гуляли волны, он властно ревел и швырял чуть ли не под колеса острые языки пены. Когда Глеб кинулся в клокотавший накат прибоя, то испытал чувство охотника, встретившего могучего, дотоле неизвестного зверя: и любопытно, и жутковато, и хочется немедля помериться силами…

А сейчас Байкал послушно подставил свою, закованную в ледяной панцырь, грудь: мол, пользуйся мной как мостом. Глеб и воспользовался, прочертил через озеро тонкую ниточку велосипедного следа. Только все равно мало нового узнал он о "славном море"…

На ночлег спортсмен остановился на Байкальской озерной научной станции. Сотрудник ее — близорукий толстяк, был влюблен в свое озеро.

– Наша станция очень молода, — рассказывал он вечером за чаем. — Открылась только в прошлом году. Теперь музей создадим… Байкал заслуживает собственного научно-исследовательского института. Озеро-загадка. Амплитуда споров о его прошлом колеблется так: одни говорят — озеру семьдесят миллионов лет, а другие — двести миллионов… Пять тысяч видов животных и рыб, причем, многие обнаружены только в Байкале и больше нигде. В общем — самое глубокое в мире, самое богатое живыми организмами, самое чистое, самое загадочное…

– А что это за причалы с арками на берегу? — спросил Глеб.

– Это тоже байкальская эпопея. До того, как были сооружены туннели, транссибирская магистраль прерывалась в Листвянке. Поезда отсюда перевозились на другую сторону на пароме, или правильнее, на ледоколе с рельсовыми путями. Два с половиной часа — и поезд на той стороне, на станции Танхой. Но ледокол во время войны сгорел, а береговые сооружения стоят, вроде памятника…

– Слушайте, а как бы вы посмотрели на такое: объехать на велосипеде весь бассейн вашего озера. Здорово?

– Еще бы! — научный работник от волнения снял очки и начал покусывать дужки. — Еще бы. Триста рек в него впадают и только одна вытекает — Ангара. И озеро, ничего, справляется с такой бухгалтерией, балансирует… Так, как вы сказали, объехать весь бассейн и со всеми реками, очевидно? Чудесно… Только на это не хватит жизни.

***

Если развернуть белоснежную ленту зимней дороги от Иркутска до Красноярска, вьющуюся бесчисленными петлями по обеим сторонам железнодорожной магистрали и еще раз обвитую лентой сплошной тайги, а затем прокрутить ее через киноаппарат, то увидим довольно однообразные кадры — тайга…

Передо мной старые потертые негативы фотоаппарата "Кодак". Снимки делал сам путешественник. На них заломы и мари, непроходимые чащи. А вот вид тайги с вершины горы — бескрайнее море, зеленое и зимой, дышащее морозным здоровьем и солнцем.

И в самом деле, никаких простуд, хоть мерзнуть приходится часто. Суровые, сдержанные люди, деревни в одну улицу, протянувшуюся на версту, ругань — "язви тебя в душу", дома из бревен толщиной в обхват, с белеными горницами, в которых не найдешь пылинки. Никаких фруктовых садов, зато зимняя ягода облепиха, зато сладкая сытная калина, зато медовое сусло, приправленное сухой клубникой. И не всегда в доме богато, не всегда половики шерстяные, а скатерти гарусные, но всегда в любом доме рады гостю… И такова она, неразговорчивая, работящая, хлебосольная коренная Сибирь от Иркутска до самого Приуралья.

Дорога то раскатанная, гладкая и блестящая, то просто колея, пробитая парой полозьев. Если буран — то и последний след теряется. Кое-где дорога перебита снежными увалами, гряды их идут на десятки километров. Едешь, как по волнам, ныряя из ложбины в ложбину. Разбег рассчитывай так, чтобы инерции хватило перелететь через следующий намет. А по обе стороны — обрывы. И тормоза на таком зеркале не помогут…

Разгон, взлет. Переднее колесо уже перевалило крутой гребень. Сейчас начнется спуск по заледенелому склону. И вдруг Травин увидел золотистый ствол кедра, лежащего поперек колеи!..

Удивительная вещь — самообладание перед опасностью. Когда ее видишь за версту, то столько колебаний смущает твою волю. Но вот она неожиданно выпрыгнула перед лицом — и достаточно мгновения, чтобы принять самое точное решение…

Глебу легче удариться самому, чем разбить велосипед. Он рванул руль и перед самым деревом загремел вместе с машиной под откос. Обрыв не столь уж велик, но когда каждый метр замеряешь синяками да шишками, расстояние как-то невольно увеличивается… Спортсмен несколько раз перевернулся, прежде чем ухватился за какое-то деревцо.

И первая мысль: велосипед цел? Цел, вот он, торчит наверху в сугробе… Что ж, будем выбираться потихоньку.

Цепляясь расцарапанными в кровь руками за голые ветки тальника, Глеб стал карабкаться на дорогу. Но что это?

Я страдала, страданула

И еще раз страдану,

А кулацкое отродье

По макушке садану, —

пел молодой звонкий голос. Послышался отчетливый скрип саней.

– Но-о! — раздалось совсем рядом. Из-за поворота вынырнула кошева.

– Куда спешите? — окликнул он сидящую спиной к лошади возницу.

– Уф. Вот напугал, — поднялась в санях закутанная по самые глаза в суконную шаль женская фигура. — Ты… вы кто? — повернулась говорившая, увидев странно одетого человека. — Эй, ты, в подштанниках, кто такой, говорю? — резко повторила она вопрос, хватая — од ног ружье.

– Положите, девушка, оружие, кулацкое отродье мне тоже не по нутру. Лучше подумаем, как вам через завал переправиться.

– Тоже завал! — и, спрыгнув с саней, возница обошла дерево. Заметив ободранный велосипед, она уже дружелюбно сказала:

– Сам-то хорош, воткнулся, поди, в комель, — и принялась распрягать лошадь.

– Вам помочь?

– Ишь, словно на танцах, спрашивает.

Наломав хвои, сделали своеобразный помост. Глеб взял за оглобли сани и перетолкнул их через ствол.

– Здоровый, — похвалила девушка. — А ты все-таки кто такой?.. Физкультурник?!.. Едешь с Камчатки через весь СССР?! Ой, интересно. Заедем к нам. Комсомольцев соберу. Клуб у нас большой, в церкви открыли.

– Поехали. Только я на велосипеде — теплей! — согласился изрядно продрогший путешественник.

– Как хочешь. Опять хлопнешься. Ха-ха-ха!

Паря по сено поехал,

Паря за угол задел,

Переметник оборвался —

Паря с воза полетел,

– озорно затянула сибирячка.

Через полчаса показалась деревня. В центре, на взлобке, шла горячая стройка.

– Видал? — гордо кивнула девушка. — кулацких дворов амбары свозим, колхозная усадьба будет…

***

Полтора месяца занял у Травина путь от Иркутска до сказочного сибирского богатыря, "брата полярных морей", — Енисея,

Преодолены последние километры снежных наметов, и за вечнозелеными соснами и кедрами, словно летя над замерзшей рекой, изогнулся ажурными фермами красавец железнодорожный мост. Там, где он заканчивал свой полет, на высоком Красном яру, разметался по взгорьям и овражкам большой беспорядочный город.

Медленно проезжая по его улицам, Травин дивился встречавшимся на каждом шагу контрастам. Рядом с тяжелым белокаменным собором приютился за кованой оградой терем-теремок, изукрашенный от завалинки до конька причудливым деревянным кружевом. Кажется, только что сошел этот терем с самоцветного полотна Васнецова. Слева от него высится безвкусный трехэтажный "доходный" дом, сляпанный в купеческом стиле "модерн". А вот целый квартал роскошных особняков, принадлежавших до революции лесопромышленникам, хлеботорговцам, владельцам золотых приисков и скупщикам пушнины. И все это окружено приземистыми домишками, подслеповатые оконца которых ревниво прикрыты от чужого взгляда толстыми ставнями. Но был и другой Красноярск — город боевого сплоченного рабочего класса, который в 1905 году смело поднял красное знамя революции в Сибири и хоть на короткое время, но взял тогда власть в свои руки. Был город смелых плотогонов и мореходов, давший нашей Родине едва ли не больше прославленных арктических капитанов, чем поморский Мурманск.

И в историю мировой культуры внес свою лепту Красноярск. Здесь жил и творил русский художник Суриков. Великий потомок енисейского казака воспел во многих чудесных картинах историю и красоту родного края, на просторах которого спрячется без остатка старушка-Европа: от Тувы на юге — до островов Северной Земли протянулся он.

В 1929 году, когда спортсмен Глеб Травин вступил на улицы Красноярска, город еще только расправлял плечи.

За Енисеем кончилась Восточная Сибирь, а дальше, до самого Урала, — великая Западно-Сибирская низменность. Отсюда Глеб поехал уже навстречу весне, навстречу иным, новым трудностям.

В начале апреля — Новосибирск с его цилиндрической бетонной обоймой нового элеватора. Обь в ноздреватом тяжелом льду, забереги, как реки. Молодой сибирский гигант еще не осмеливался перешагнуть через могучую реку, туда, где в настоящее время раскинулся его мощный промышленный район — Кривощеково.

Отсюда крутой поворот на юг, в степи.

С момента выезда из Владивостока прошло полгода. Все это время велосипедист прокладывал путь через метели, распутицу, снежные заносы, неуклонно выдерживал жесточайший режим. С рассветом — подъем, минуты на то, чтобы привести себя в порядок, умыться до пояса водой или обтереться снегом, смотря по условиям ночевки; завтрак, осмотр велосипеда — и в седло. Ни папиросы, ни чарки водки, никакой дополнительной одежды и, как всегда, собственная шевелюра в качестве головного убора. Закаленный организм не поддавался простуде. Но все же на юг Травин повернул с охотой.