В октябре 312 года о. Х. Место и время неясны, да и не столь существенны
ИНФОРМАЦИЯ К РАЗМЫШЛЕНИЮВиктор Пелевин. Чапаев и пустота. — В: Виктор Пелевин. Малое собрание сочинений. — Том VII. Под ред. Чжан Ли. — Сибирское университетское издательство, Чуанчан, 2049
Возьмите экстаз и растворите его в абсолюте.
А делов-то и было, что в недобрый час Пьеро, пользуясь равнодушием Арлекина и снисходительностью Карабаса, раздобыл водки, закинулся айсом и наебенился в сраку. Не исключено, что даже и в дупу.
Но лучше не будем спорить, а, в соответствии с упомянутым, положим правильное: видимо, так склалось, что Пьеро наебенился. И мало что видимо, но и более того — видимо-невидимо. Но вот по какому случаю? Этого он ни сказать не мог, и даже в душе не ёб. Ибо, наебенившись, поэт потерял не только покой и волю (это бы ладно), но также и память о предшествовавших сему обстоятельствах. Она куда-то улепетнула, его нежная память, она покинула его без спросу. А может, волки срать уехали на ней? Что ж: и так бывает.
Но, во всяком случае, одно было ему дано в ощущениях clarus et distinctus: он страдал.
Как он страдал? Не так уж и трудно догадаться, любезнейший мой читатель! Ибо не в первый раз — по секрету шепну: и не в последний — застаёшь ты нашего героя в таком состоянии. Да, да, именно: Пьеро отчаянно мутило.
Впрочем, то было бы ещё полбеды. Ибо самое тяжкое в этом некстатнем и пакостном испытании было то, что сгустившиеся тучи никак не прорывало очистительной грозой. Говоря без экивоков, тошнота как бы охватывала всё существо поэта, — казалось, тошнило даже локти и колени — но при всём при том он никак не мог проблеваться.
— Буэээ, — поэт попытался решить проблему волевым усилием. Тщетно. Блевотина ножом подступила под горло, обжигая его крепчайшей кислотой, но бессильно сползла обратно, в страдающий мягкий желудок.
Вдруг некая тоненькая иголочка пронзила позвоночник поэта. Оно было не больно, а сладко: то вещий Дар пробуждался, открывались потаённейшие родники и очи души. Подняло, понесло, развиднелось, накрыло, сошлось — сarmen, metus, merum, mustum, reditus. Явственно обнаружились какие-то маяки, резеда, мистраль. Впрочем, через секунду всё это умерло и растлилось, образовав по ходу барьер, или экран, или завесу жёлтого тумана.
Пьеро попытался повернуть голову. Туманный барьер повернулся вместе с головой. Дальнейшие попытки приводили к тому же результату. Маленький шахид даже взрыднул: он стремился к резеде и мистралю, он всю жизнь стремился к резеде и мистралю, и тут такой афронт. Кто б не взрыднул на его месте?
И в этот самый миг откуда-то отовсюду грянул громовой неслышимый — да, вот так и бывает в тех местах, куда по нечаянности вознёсся дух поэта — голос. Он был настолько оглушающе тих, что поэт сначала не разобрал, что ему говорят — вернее, о чём спрашивают.
Голос повторил то же самое, и на этот раз Пьеро что-то услышал:
— …шки или…ешки? — вопрошали его, и от его ответа зависело всё — и в то же время совершенно ничего не зависело.
— А разница? — нашёлся маленький шахид.
— Никакой, — признали свыше.
— Ну тогда первое, — наугад сказал Пьеро.
— То есть ты желаешь созерцать причины и начала последующих событий? — в нездешнем голосе прорезалось нечто вроде интереса. — Что ж, изволь.
Завеса тумана разорвалась снизу доверху, и Пьеро увидел небольшую комнатку с фикусом, торшером и роялем. За роялем сидела небольшая музыкальная обезьянка, а рядом возлежала старая, поседевшая поняша в круглых очках.
— Ещё раз, — скомандовала она обезьянке и запела:
— Я хочу… незнакомую женщину…
Тоненький детский голосок подтянул:
— И знакомую тоже хочу-у-у…
— Стоп! — распорядилась старая поняша. — Где чувство? Страсти больше, страсти! Ты хочешь! И знакомую, и незнакомую!
— Зинаида Петровна, — прозвучал тот же голосок, — я маленькая ещё. Я пока никого не хочу…
Тут Пьеро, наконец, заметил смешную девочку-поньку в белых гольфиках, с завитой гривкой и бантиком между ушками.
Старуха посмотрела на ученицу недовольно.
— Ты чем поёшь, Лёвушка? Вот чем поёшь, тем и хоти! Ещё раз. Вступаешь сразу, на ре-диезе. Редиез — ми — ля-я… Поняла? Вот так вот: и знако-о… тут четверть, потом восьмушки… мую — то-о… четверть, слышишь? не держи… то-о… и две восьмушки — же хочу-у… не тяни в паузе, там тоже четверть, а не у-у-у. Жора, с того же места, — бросила она обезьянке.
— Я хочу… незнакомую женщину… — запела седая, вытягивая шею.
— И знакомую тоже хочу-у… — девочка постаралась изобразить страсть и в результате не попала в ноты, отчего смутилась окончательно.
Зинаида Петровна не остановилась.
— Необвенчанную и обвечанную! — вывела она уверенно и страстно, добавляя в голос вибраций.
— Зинаида Петровна, а что такое необвенчанная? — перебила девочка.
— М-м-м… Рано тебе об этом знать! — отмоталась седая поняша. — Жора, ещё раз, с фа начинаем! Необвенчанную и обвенчанную…
— И несу-ущую в чёрном свечу-у… — уныло закончила девочка.
— Ужас! — учителььница на этот раз рассердилась всерьёз. — Опять голос деревянный! Ты как пень поёшь! Если б не твоя мама, я б тебя давно выгнала, — проворчала она так, чтобы девочка услышала.
Девочка услышала: глаза её подёрнулись слезами. Она хлюпнула носом, но потом взяла себя в копыта и зло оскалилась.
— Как пень? — переспросила она. — Значит как пень, да? Жора! Ёлочку, две четверти!
Старушка и сказать-то ничего не успела, как обезьянка забренчала «па-бам, па-бам».
— В лесу родилась ёлочка, а рядом с нею пень! Имел он эту ёлочку четыре раза в день! — выдала Лика.
У седовласой поняши отвалилась нижняя челюсть.
— Ему сказала ёлочка — иди ты нахуй, пень! — «нахуй» прозвенело серебряным живым колокольчиком. — Вот подрасту немножечко, тогда хоть целый день! Немножечко-немножечко, тогда хоть целый день! — девочка вертанула хвостиком и лихо зацокала передними копытами.
Учительница приподнялась, усталые глаза её загорелись.
— Вооот! — простонала она с облегчением. — Вот теперь чувство слышу! Жора, ещё раз! Две четверти, престо!
— В лесу родилась ёлочка… — бодрячком вступила Зинаида Петровна и посмотрела на ученицу с надеждой.
— А рядом с нею пень!!! — маленькая поняшка, наконец, распелась, слова полетели по воздуху, как разноцветные птицы.
— Имел он эту ёлочку… — голоса учительницы и ученицы красиво переплелись, и Пьеро провалился в звенящее облако.
Внутри облака оказалось довольно-таки неуютно. Оно было сырое, холодное и остро пахло чем-то химическим.
Присмотревшись, Пьеро увидел за клубами пара — а может, дыма? — огромного хемуля с обвисшим клоком серой шерсти под подбородком. Пьеро слыхал, что хемули растут всю жизнь, и понял, что перед ним существо древнее, почтенное, может быть даже заслуженное. Последнюю догадку подтверждала старомодная юбка с порыжевшими кружевами, золотые очки на морде, а также убранный в рамочку документ на столе — оказывается, тут был стол — с надписью: «Доктор биологических наук, адьюнкт-профессор факультета биохимии Бибердорфского Университета, доцент, заведующий лабораторией биоинформатики…». Дальше шло что-то мелким шрифтом, а в конце крупной прописью было выведено: «Г. Эльфант».
Существо восседало на некрашеном табурете возле установки со стеклянными ёмкостями, напоминающей самогонный аппарат, и сосредоточенно подкручивало какой-то краник.
Пьеро, осмелев, подошёл поближе к существу и осторожно подёргал его за шерсть на горбу.
Существо обернулось и посмотрела на поэта как на говно.
— Гжещ! — крикнул хемуль. — Кто выпустил лабораторный материал?
— Я не материал, — позволил себе возразить Пьеро.
Учёный хемуль снова посмотрел на него — на этот раз как на несвежую пиздятину.
— Тогда кто? — осведомился он, всем своим видом показывая, что мнение самого поэта ему глубочайшим образом безразлично.
— Идеал, быть может? — предположил Пьеро.
— Идеал? Это вряд ли, — хемуль одарил поэта ещё одним взглядом, трудновыразимым словами, но не содержащим ни миллиграмма сочувствия и симпатии. — Гжещь, сцуко, да где ж ты бродишь, пердолонэ в дупэ?
— Пес це ебал! — донеслось откуда-то издалека. Голос был молодой, нахальный и недовольный.
— Чиг ты сен з хуем на глову позаменял? — хемуль рассердился, но тут в глубине установки что-то самодовольно булькнуло и из ближайшего краника закапала прозрачная жидкость.
— О, тёпленькая пошла! — воскликнул хемуль и крантик открутил на полную. Жидкость полилась тоненькой блестящей струйкой. Хемуль осторожно её понюхал, на морде образвалось выражение глуповатого самодовольства. Он занюхнул швыдче — и внезапно отвалился, брякнувшись с табурета оземь.
— Слава те Доче, продукт нормальный, — сказал некто третий, невидимый. — Да где же этот Бженч…
Прозвучавшее слово было настолько непоэтично и оскорбительно для слуха, что Пьеро потерял нить, и слабенький ум его тут же отъехал и затерялся в тумане.
Из тумана выплыла огромная башка, поросшая плесенью. Присмотревшись, Пьеро понял, что она принадлежит какой-то рептилии, а вокруг — вода, на вид несвежая.
— Ты антисемит? — спросила голова.
— А я почём знаю? — удивился Пьеро, причём дважды: непонятному слову и собственному ответу. Ответ был совершенно не в его духе, он был чужд поэту интонационно и ритмически.
— А уж не из этих ли ты часом? — башка подозрительно наморщилась. — Что-то носик у тебя длинноват…
Пьеро схватился за нос и ухватил пальцами какую-то длинную штуковину. От удивления он её выронил, и тут же на вещицу легла чёрная лапа с длинными страшными когтями.
— Это у тебя откуда? — голос был низким, каким-то даже земляным.
— Из одной глупой головы, Карл, — сказал другой голос, повыше, и какой-то педоватый. — Парню забили это на Зоне, Карл… Парню забили, ты слышал, Карл? Это шутка, Карл!
— Неплохой экземпляр, — оценил обладатель когтистой лапы. — А как он тебе достался?
— У нас не стало повара, Карл, — ответил невидимый собеседник, — меня поставили на кухню. Я варил голову. Я достал это из черепа, Карл.
— Но он ещё годен? — не отставал обладатель низкого голоса.
— Нужно немного почистить, Карл, — высокий голос говорил ещё что-то, но в этот миг перед Пьеро разверзлось — да, именно это слово здесь всего уместнее — огромное рыло неизвестного науке мутанта с единственным зелёным глазом на лбу. Глаз горел неугасимой злобою.
— Меня будить?! — взревел мутант и распахнул зубатую пасть, куда маленький испуганный Пьеро тотчас же и провалися.
Внутри обнаружился ни кто иной, как Карабас бар Раббас собственной персоной, сидящий в ротанговом кресле и нервно теребящий бороду. Чувствовалось также присутствие ковров, гардин и молодой женщины. Каким образом всё это чувствовалось, Пьеро объяснить не смог бы даже под пыткой. Просто само пространство было наполнено пониманием того, что в нём присутствует всё вышеперечисленное.
— Машенька, — сказал раввин, — ты хорошо подумала? Не то чтобы это было сложно… но я не люблю разбрасываться собой. А своим генетическим материалом — тем более. Поэтому мне хотелось бы быть уверенным, что тебе это точно надо. Ферштейн?
— Я же всё объяснила, — перебил женский голос, высокий и сердитый.
— Но ты не боишься, что может пострадать твоё оборудование? — продолжал Карабас. — Всё-таки это достаточно глубокое вмешательство. А в тебе много ценного железа.
— Если нечто противно… — начала женщина.
Что именно противно и кому, так и осталось неизвестным: создание Пьеро рухнуло с высоты и покатилось по газону. На нём, при свете звёзд…
— Ты снова здесь, паскудный недопёсок?! — снова раздался тот самый голос, идущий отовсюду, и был тот голос гневен. — Я тебя, гондон штопаный, предупреждал — не лезь ко мне в книжку?
Существо сжалось и заскулило.
— Хорошо, но это последний раз… — начал было голос, однако в этот миг Пьеро посетило внезапное и острое прозрение. Он вдруг постиг, что существо-то и вправду гондонисто — поэт хоть и не ведал, что есть гондон, но ощутил тождество сущностей — и верить его скулежу нет оснований.
— Да врёт он всё! — заорал Пьеро. — И спит он в тумбочке! — добавил он для убедительности.
— Ах даже так? Ату его! — прогрохотало свыше, и тут же к сжавшемуся и скулящему рванулись со всех сторон семнадцать ужасающих теней — поэт их не считал, но каким-то восьмым, а то и девятым, чувством ощутил, что их именно семнадцать, и что кому-то вотпрямща пришёл последний, окончательный, бесповоротный 3,14159265Здец.
— А теперь бонус! — загрохотал неслышый небесный голос.
Небо — а может, землю — разорвала длинная хвостатая молния, и в её свете Пьеро увидел то, о чём некогда читал у Лотреамона, о чём грезил в дирижабле во время катастрофы, и чего не имел даже теоретической возможности узреть: витрину магазина на улице Вивиен.
Ну разумеется, он не понял, что это была именно улица Вивиен и конкретно витрина. Взгляд его внезапно упёрся в ровную поверхность стекла, а за ним в глубине — бутылки, корзинки, бархатные коробки, какие-то маленькие блестящие предметы. Ярче всех сиял огромный никелированный штопор. Испорченному существу наверняка захотелось бы вкрутить этот штопор в чью-нибудь жопу. Но испорченных существ поблизости не было. Не было вообще никого — кроме сидящего на стульчике человека. Он раскуривал сигару, не обращая ни на что вокруг особенного внимания.
Да, решил Пьеро, то был именно человек — ну или, по крайней мере, существо редкостной, выдающейся хомосапости. Правда, основания для такого вывода были неясны ему самому: конкретные черты существа уловить не удавалось, взгляд как бы скатывался с его лица и фигуры. Единственное, что останавливало внимание — дымчато-серая шляпа-стетсон.
Существо устроилось поудобнее и поэта заметило.
— Ты кто? — спросило оно.
— Пьеро, — честно ответил Пьеро.
— Что ты делаешь в моём сне? — строго спросило существо.
— Да как-то так. Тусуюсь, — сформулировал поэт.
— Ты похож на мудака, — рассудил обладатель серой шляпы. — К тому же обдолбанного.
Пьеро не обиделся: у него не было настроения обижаться.
— Я немножко выпил, — признался он, — и закинулся.
— А потом? — человек вроде бы заинтересовался темой.
— Ещё выпил, — признался поэт. — И ещё закинулся.
— А потом повторил и усугубил… повторил и усугубил, — задумчиво протянул человек в шляпе. — В таком случае твой онтологический статус более-менее определёнен.
Слово «определёнен» Пьеро слегка сбило с толку, как и слово «статус».
— Статус определёнен чего? — решился он уточнить.
— Модуса бытийствования, — не очень понятно сказал человек. — Ты каким-то образом напрягаешь тентуру. Она от этого глючит. Сейчас она глюкнула особенно изысканно. Ладно, проехали, всё равно не поймёшь. Давай о чём-нибудь поактуальнее. Например, такой вопрос: на чьи пьём? И закидываемся?
— А что? — не понял маленький шахид.
— Да как тебе сказать… — человек, наконец, справился с сигарой и жадно втянул дым. — Видишь ли, финансовые вопросы — самые интересные вопросы в мире. И самые содержательные. Скажи мне, кто тебя содержит и почему — и я скажу, кто ты.
— На карабасовы, — признал Пьеро. — Я в его группе. А Карабасу платит Тораборский Король. Король хороший, — добавил он искренне.
— Хороший король? — заинтересовался человек. — И почему ты так считаешь?
Пьеро задумался. Ему-то всё было понятно, но вот со словами случился небольшой затык.
— Просто так не убивает, — наконец, сказал он. — Сначала немножко думает.
— Гм. И в самом деле хороший король, — похоже, обладатель серой шляпы воспринял сказанное совершенно серьёзно. — Видимо, долго правит. Кстати, сколько?
— После Хомокоста — лет триста, — принялся считать Пьеро, — а до Хомокоста не знаю.
— Гм-гм-гм, — человек выдохнул немного дыма. — Хомокост, говоришь? Судя по этимологии слова, людишек всё-таки уработают. И чем же? Надеюсь, не ядрён-батоном?
— Вирусом, — сказал Пьеро.
— А, вот оно что. Ну, тогда у меня есть шансы. Тораборский Король, говоришь? Надо запомнить на будущее. Надо бы тебя отблагодарить за ценную информацию. А, кстати — хочешь вина? Тут завалялось пара интересных бутылочек.
— На чьи пьём? — сдерзил Пьеро.
Человек грустно усмехнулся. Пьеро на мгновенье почудилось, что он видит тяжёлые очки и губы, складывающиеся в усталую, циническую гримаску — но взгляд опят соскользнул.
— Я могу брать всё, что захочу, — сказал он. — Хотя вот это конкретное заведение я недавно купил. Анонимно, разумеется. Эти современные финансовые инструменты чудо как хороши. Если не лезть в английские наркосети и всё такое прочее, можно позволять себе многое… Короче: я краду у себя. Это придаёт моим действиям некий налёт респектабельности, ты не находишь? Нет? Честно говоря, я тоже. Ну да и Бог с ним. Жди здесь. И не очичибабься раньше времени.
Пьеро попытался понять, что может значить слово «очичибабиться» и потому завис в размышлениях минуты на три. Тем не менее, реальность уже начала потихоньку истаивать, протекать — когда человек, наконец, вышел. В руке у него была открытая бутылка.
— Извини, с бокалами не успел, — сказал человек. — Из горла тебя устроит?
— Дык, — Пьеро, не чинясь, приложился к бутылке.
Вкус был какой-то странный. Но это, несомненно, было вино. Поэт подумал и сделал второй глоток.
— Я смотрю, тебе нравится, — одобрил человек в шляпе. — Мне вот тоже. Чудный шамбертен, Наполеон бы одобрил. А Паркер дал всего девяноста че…
Пьеро не успел ответить: третий глоток оказался лишним. Поэт пал на землю и изрыгнул, испенил, изверг из себя потоки всяческой нечистоты.