Следующим днем дождь перестал. Проснулись рано, зябко ежась и зевая. В молчании поели и снова тронулись в путь по раскисшей дороге в пелене плотного тумана. С деревьев на голову и за шиворот сыпались тяжелые холодные капли. Лес был глухим, незрячим и казался тесным из-за белой завесы. Стволы сосен выныривали, будто из ниоткуда, грязь чавкала под ногами.

Белян тащился следом за Зюлей, и лошадь с сидящей на ней Охотницей казались ему из-за тумана зыбкой навью. По коже бежал мороз. И от тоски сосало под ложечкой. Шли неспешно. Долго-долго.

Полонянин брел, ни о чем не думая. Выдергивал ноги из раскисшей земли, иногда оскальзывался и замирал, зябко обхватив себя за плечи. А потом ужище натягивалось и ему снова приходилось брести. Он привык к долгим переходам и был вынослив, однако до сей поры ни разу не оказывался в плену, да еще и на привязи.

На привал остановились в середине дня, когда туман уже рассеялся. Охотница приготовила похлебку, щедро сдобрив ее вяленым мясом и укропом. В полнейшей тишине поели, немного передохнули и снова тронулись в путь. Белян опять шагал за Зюлей, иногда, нет-нет, а чувствуя косой взгляд колдуна. От этого взгляда парень, сам того не замечая, съеживался, втягивал голову в плечи и прибавлял шаг.

Когда начало вечереть, пленник уже еле брел, спотыкаясь на каждом шагу и мечтая об остановке, совсем как надысь. Но снова липкий страх заворочался в душе. Ну как колдун удумал чего?

По счастью, нет. Не удумал. Обережник поел безо всякой охоты, устроил себе лежанку, завернулся в меховую накидку и заснул, так и не проронив ни слова. За весь день. Неживой он, что ли?

Охотница тоже устраивалась на ночлег — снова подновила наузы да кивнула, мол, иди спать. Белян улегся на ворохе лапника, закрыл глаза и провалился в сон, даже не успев ощутить, как колючие ветки впиваются в бока.

А проснулся от жадного причмокивания. Распахнул глаза и уставился в кромешную тьму. Рядом кто-то шаркал, сопел, слюняво сглатывал…

— Кто тут? — тихо спросил юноша, мгновенно обсыпаясь холодным потом. — Кто?

— Родимай… голодно…

Юноша испуганно шарахнулся, потому что голос раздался всего в полушаге.

— Родимай…

Белян уткнулся носом в колени и всхлипнул.

— Голодно…

Пленник трясся, поскуливая от ужаса. Вскорости от лежки Охотников послышался недовольный хриплый со сна голос:

— Чего ты там?

Ходящий торопливо пополз на четвереньках поближе к обережникам и подальше от страшного гостя.

— Можно тут лягу? — спросил, трясясь и оглядываясь во тьму.

— Еще чего, — недовольно пробурчала Лесана. — Катись обратно.

— Там… там… Дикий ходит!

— Чего-о-о? — Она села, с трудом продирая глаза.

— Дикий… — повторил Белян и попытался не стучать зубами на весь лес.

— А тебе-то что?

— Страшно… — и он затрясся еще пуще, потому что девушке было все равно, и она собиралась прогнать надоевшего пленника.

Охотница зевнула и прислушалась.

— Родимай… — снова причмокнула темнота. — Родима-а-ай…

Лесана потянулась к лежащим в изголовье переметным сумам, достала оттуда веревку, которой вязала Беляна к седлу, и шагнула прочь из круга. Парень в ужасе скорчился на земле, закрывая лицо руками, но вспышка мертвенного света просочилась и сквозь пальцы, ожгла глаза.

А уже через миг Лесана втаскивала в круг связанного и оглушенного Ходящего — бородатого мужика, бледного, с ввалившимися от голода щеками и почерневшими губами.

Слабое голубое сияние озарило место ночлега.

— Вы поспать дадите? — сердито отозвался со своего места колдун. — Шастают туда-сюда…

— Вот. Гость к нам припожаловал. — Охотница пнула связанного Ходящего.

— Еще один?

— Этот — Дикий.

— Какой? — Тамир зевнул и подошел. — Кровосос тоже? Гляди, друга тебе приволокли. Обняться не хочешь? — насмешливо обратился наузник к Беляну.

Тот позеленел, сошел с лица и стал медленно отползать в сторону.

— Не надо… я все скажу… не надо…

— Чего скажешь? — оживился вмиг колдун.

— Все скажу! Только его не развязывай! — заверещал пленник, натягивая на себя Лесанин войлок и прячась под ним, как дите под лавкой.

— Да уймись ты! — Девушка сдернула с юноши подстилку. — Чего заблажил?

— Он дикий! — едва не визжал Белян. — Дикие без ума живут! Одним голодом! От крови дуреют!!!

Словно услышав его вопль, кровосос очнулся и тут же ощерился, являя острые зубы.

— Ишь ты… мяса хочу. Крови хочу. Ишь ты… Родимай, ко мне поди. Аль испужался?

Мужик клацал острыми зубами, облизывался и порыкивал через слово. Потом снова взялся причмокивать.

— Ой, пахнете, ой, душу вынимаете…

— Как тебя звать? — Тамир стоял над Ходящим, ожидая связной речи. — Как звать?

Но тот вместо ответа рванулся, захлебываясь рыком:

— Мяса твоего хочу!!! Ух, сладкое! Кро-о-ови… — и он давился слюной, скопившейся во рту, пытался вырваться, но сдерживаемый Даром Лесаны, мог лишь дергаться, неся прежнюю околесицу, выкрикивая бессвязные речи и не разумея, о чем его спрашивают.

Тамир отвернулся и легонько пнул скорчившегося Беляна:

— Отчего ты как человек говоришь, а он нет?

Парень трясся и в свете голубого сияния казался еще более жалким:

— Он — Дикий!

— Еще раз это повторишь, зубы выбью, — предупредил колдун. — Говори толком.

Белян заскулил:

— Дикие без вожака живут, сбиваются стаями, а то и поодиночке ходят. Ничего не умеют. Не понимают. Те же упыри, только говорящие…

Лесана тем временем достала нож, крепко ухватила рвущегося кровососа за волосы и одним скупым резким движением перерезала глотку. Снова полыхнул Дар, на миг ослепляя. Тамир поморщился, но даже не оглянулся. А пленник, над которым нависал наузник, от зрелища хладнокровной расправы только пуще задрожал, застучал зубами.

— Как Дикие получаются?

— Ежели укусят человека, но выпьют не всего — он становится кровососом. Ежели Дара нет, всю жизнь свою забываешь. Ничего не помнишь. А ежели есть, хоть слабенький, тогда все помнишь, разум не теряешь. Только первые лет пять от родной крови яришься.

— От родной крови? — Лесана вытирала нож о ветхую рубаху убитого кровососа. — Это как?

— Родная кровь хоть в пятом колене заставляет яриться, будит голод и жажду… Трудно с этим справиться.

— Это что же, родных первыми сожрать хочется? — удивился Тамир.

— Да. Кровь родная… она душу вынимает, сердце рвет, злобой точит… И голод такой, что ум застит. Не справиться. Ежели вожака нет и научить некому — пропадешь.

— А вожак тут с какого боку припека?

— Вожак… вожак кормит. По первости жрать постоянно охота и зубы растут, чешутся… — юноша покраснел и потупился. — Но много жрать нельзя. Человеческая кровь рассудка лишает, если много выпить. Вот только голод силен, чем больше ешь, тем больше хочется. А вожак не дает дуреть. Собой кормит, пока три-четыре луны не угомонится нутро.

— Собой? — Тамиру показалось, он ослышался.

— Собой. — Белян засучил рукава и показал изрезанные руки. — Кровь Осененного кормит Стаю, не дает беситься. Без Осененного Стая одичает.

— Это что же, Стая людей не жрет? — насмешливо спросила Лесана.

— Нет! — яростно вскинулся Белян. — У хорошего вожака Стая никогда не пробует человека. Года хватает, чтобы ярость охолонилась. Разум верх держит. Кому ж в уме захочется людей-то грызть?

— А вожак? — холодно спросил колдун. — Кто кормит вожака?

Пленник опустил глаза и прошептал:

— Люди. Без людской крови оголодаешь, обезумеешь и… одичаешь. Но хороший вожак человека досуха не ест! И до полусмерти тоже. Днем в лесу просто на людей набрести, а дальше дело нехитрое — Зовом опутал, разум затуманил, пригубил — и силы вернулись. Тут главное — остановиться суметь. А потом отпустить. Тебя и не вспомнят…

Охотники переглянулись, не веря услышанному.

— И сколько раз в день вы едите?

Белян захлопал глазами.

— Не в день. Мы едим раз в луну. Сменяется луна — надо окормлять Стаю и самому есть. Это если без детей! — поспешно добавил он и тут же пояснил: — С детьми — чаще. Им расти надо. А без крови они болеют и мрут. У нас в Стае детей восьмеро.

— Так много крови надо? — снова спросил Тамир.

— Кому?

— Стае. Раз в луну. Много?

— Кому как. Чем старше, тем меньше. Но все одно — надо. Меня-то вожак обратил, потому что Стая большая у него. Не мог их один кормить. И вот… — Его голос осип, на глаза навернулись слезы.

Охотники переглянулись.

— А Дикого чего ты так испугался? — спросила Лесана.

— Загрызет ведь… Он же чует, что меня грызть можно… От крови моей Дикому толку никакого — в ум не войдет. Да еще и мясом нажрется от пуза… Они ж как звери.

Белян снова всхлипнул:

— Я все рассказал, Охотница, обещай, что меня, как его… быстро.

— Спать иди, дурья голова, надоел с мольбами своими. — Обережница убрала нож и добавила: — Все. Утро вечера мудренее…

И они разбрелись всяк на свою лежку. Но девушка еще долго слышала, как ворочается Тамир. Видать, и у него в голове, в который уж раз, сызнова звучал рассказ пленника.

Дела…

Утром же Беляну показалось, будто глядят на него не так мрачно. А может, просто привык.