Светла сидела в возке, тесно прижавшись к Донатосу, и разглядывала его ладонь, которую держала в руках. Гладила тонкими пальцами белые рубцы шрамов, водила по изогнутым линиям. Крефф ладонь не отбирал — дурочка молчала, и за это он готов был отдать ей хоть обе руки разом.

— Ясный мой светоч, — тихо сказала девушка. — Как жалко мне тебя, если б только знал ты. Если б только понять мог…

Обережник безмолвствовал — помнил, пророни хоть слово, от скаженной будет не отделаться. Но когда она повернулась, глухое раздражение покинуло колдуна. Ибо глядели на него переливчатые очи, лишенные дикого огонька безумия.

— Почему жалко? — спросил Донатос, боясь спугнуть видение.

— Изуродовала тебя жизнь. Как многих уродует. Искалечила. Только иным, битым, да посеченным, Хранители радость посылают — надежду, что душу обогреет, к жизни вернёт. А тебя они милостью своею обошли. В юности ты ещё зачерствел. И отогреть было некому. Вот и копилась злоба в тебе, иссушала.

Он смотрел на девушку потрясённо и молчал.

— Я отогрела бы тебя, вытянула, — прошептала Светла. — Кому-то Хранители дают Силу плоть лечить, мне дали Дар исцелять души. Больно это — скорбь чужую, как собственную чувствовать. Изнанку каждого видеть. Вот Глава ваш. Выжгло его изнутри. Чёрен он, как копоть. А у тебя душа, словно пустыня каменная. Где ни росточка не пробьется, ни былиночки. И девушка та, которую ты обидел, словно льдом скованная. И стынет сердце, согреться не может. Несчастные вы.

Донатос осторожно перехватил руку говорившей и спросил:

— Отчего ты ко мне потянулась? Не к другому кому?

Она безмятежно улыбнулась:

— Пожалела. Калек всегда жалко. А ты не телом, душой искалеченный.

Светла ласково погладила креффа по заросшей бородой щеке и улыбнулась:

— Я ведь помочь могу. Оттого и тянет к тебе, что в помощи ты острее других нуждаешься. Радость дней мимо проходит, а ты её не видишь, не чувствуешь, не умеешь жить.

Колдун криво ухмыльнулся:

— А ты, будто, научишь.

Девушка в ответ грустно покачала головой:

— Не я. Боль тебя научит. Жизнь тем сильнее бьёт, чем сильнее ей упрямишься. А ты не упрямься, хороший мой. Нет-нет, а вспомни дуру-то…

В этот миг треклятая телега подскочила на кочке, блаженная испуганно моргнула, и взгляд тёмных глаз стал снова дурковатым. Девка закудахтала:

— Ой, ой, родненький, тряхнуло-то как. Не ушибся?

Крефф покачал головой. Говорить опять расхотелось.

…На постой остановились вечером. Телеги расставили по кругу, чтобы было не видно, что творится внутри. Развели костры. Один нарочно разложили так, чтобы дым сносило в чащу, мешая глядеть и отбивая запахи.

Ратоборцы, ехавшие в крытых телегах, спешно поменялись местами со спутниками. А когда дым развеялся, мужчины вовсю окатывались водой, смывая дорожные пот и пыль.

Бьерга хлопотала у котла с кашей, помешивала варево длинной ложкой, Клесх ушёл чертить обережный круг, Лесана подсела к костру. Колдунья заметила её и спросила:

— Ты что такая невеселая?

— А чему веселиться? — вопросом на вопрос ответила обережница. На сердце у неё было тяжело.

Тамир лежал ничком в телеге. Ни с кем не разговаривал. Едва остановились на постой, к нему забралась Светла и взялась ворковать, перебирая мужчине волосы. Дурёху не трогали.

Наконец, когда каша сготовилась, Лесана отправилась за колдуном и блаженной. На диво наузник спал. Глупая девка сидела, ласково пропуская между пальцами полуседые пряди: «Измаялся… истомился… горе горькое… пройдет все…»

Заслышав шаги, Светла оглянулась и сказала тихо Лесане:

— Не буди его. Пусть выспится. На силу укачала.

Это прозвучало глупо. Но обережница, несмотря на всю дурость сказанного, послушалась. Помогла Светле выбраться из возка, а та вдруг прижалась к Осенённой и прошептала:

— Кру гом ходят… злющие такие… страшно…

— Не бойся, — успокоила её Лесана. — Не тронут.

Дурочка пытливо заглянула собеседнице в глаза и сказала:

— Тронут, зорька ясная. Эти тронут. И не подавятся.