К сундуку Лесана решилась подобраться, только когда все уснули. Даже Лют и тот дрых на старом тюфяке у печи, с наслаждением вытянувшись в полный рост и раскидав в сторону руки. Как стрелой сражённый.

Девушка встала тихонько, чтобы никого не потревожить, мягко подняла тяжелую крышку ларя, прислонила к стене. Нащупала лежащие внутри рубахи, достала одну и прижалась лицом. На несколько мгновений обережница замерла, не дыша, а потом так же неслышно убрала одёжу обратно. Мельком подумала ещё, что Ильгару одежда Фебра, пожалуй, будет велика.

А после этого Лесана вернулась на свою лавку, завернулась в меховое одеяло и заснула.

Разбудили её утром ни свет, ни заря. Само собой, Лют.

— Эй, хватит спать! — тряс он девушку за плечо. — Тамир на торжище только что ушёл. Ну!

Обережница дернулась, стряхивая его руку, и пробубнила в сенник:

— Ну и пусть, я-то тут причём? Расцеловать его что ли на дорогу надо было?

— Вставай! — снова затормошил её волколак. — Я тоже хочу!

— Чего? — Осенённая с трудом разлепила глаза и села. — Чего ты хочешь?

— На торг. Но можешь и расцеловать.

От этой чудно й вести Лесана совсем проснулась и даже подначку пропустила мимо ушей:

— На торг? — удивилась она. — Чем торговать собрался? Шерсти что ли начесал с хвоста?

— Больно умная ты, — огрызнулся оборотень. — Я ни разу в городе не был. Любопытно ж. Отведи, что тебе — жалко?

— Не жалко, — она зевнула, но начала одеваться — всё равно уже не даст поспать, назола клятая. — Только зачем тебе? Всё равно же глаза завязаны.

— Зато нос и уши — нет, — ответил он. — Чего мне целый день тут сидеть в четырех стенах? Эти ваши двое уже, вон, расползлись, кто куда. Один ушёл к бабе, которая третьи сутки разродиться не может, другой какого-то покойника отчитывать. А я третий оборот твоё сопенье слушаю. Надоело уже.

Зная «великое» терпение Люта, Лесана даже на миг не усомнилась, что он сам едва проснулся.

В печи отыскался горшок с пареной репой, томленое молоко и третья часть каравая. Жевали на ходу, одеваясь. На репу оборотень брезгливо фыркнул. А молока с хлебом поел.

На улице ярко светило солнце. День был погожий и не такой морозный, как прежние. Лют шёл, держась за локоть спутницы. Судя по всему, запахи и впрямь говорили ему о многом. Он то и дело принюхивался, прислушивался, постоянно тыкал девушку в бок, требуя рассказывать, где они идут.

Торжища достигли быстро. Тут, как всегда, оказалось многолюдно, тесно и шумно. Волколак отчаянно крутил головой и все допытывался:

— Чем пахнет?

Лесана пожимала плечами. Запахов было великое множество: пахло конским навозом, куриным пометом, разрубленными свиными тушами, солёными грибами, шерстью, овцами, железом, пряниками, калачами, деревом, кожами, калёными орешками…

— Вкусно! Чем? — допытывался Лют.

— Мясом? — предположила девушка, ибо не знала, чем ещё можно взбудоражить волка.

— Нет… — он мотал головой. — Не мясом.

Вскоре Лесана поняла, что его так увлекло. Ей стало смешно. Дурманящие оборотня запахи шли от лотка с пирогами и калачами. Обережница купила лакомство.

— На, — сунула в руку спутнику. — Ешь.

Он сперва обнюхал румяные маслянистые бока, потом, сочтя подношение съедобным, откусил сразу треть. Задумчиво пожевал. Проглотил.

— Вкусно… Вы вкусно едите, — сказал он искренне. — А тебе что — не нравится?

И кивнул незряче в сторону её руки с надкусанным калачом.

— Нравится.

— А что ж не ешь?

— Просто я медленно…

— Значит, не нравится, — заключил Лют, выхватил у неё надкусанный калач и невозмутимо принялся уминать.

Девушка подавила улыбку. Пусть ест. Он и вправду такого прежде не пробовал.

— А там что? — кивнул волколак в сторону тянущегося по правую руку торгового ряда.

— Там шорные лавки. Сбруя, ошейники…

— Нет, — пленник тут же круто развернул спутницу и потянул прочь, — ошейник у нас уже есть. А там?

— Еда. Соленые грибы, чеснок, мука, репа…

Он фыркнул, выражая презрение.

— Ты же сам сказал, что мы вкусно едим, — напомнила обережница.

— Вкусно. Но иногда всякую гадость.

— Да уж, с вами нам не сравниться, — не удержалась Лесана.

— Верно, — усмехнулся собеседник. — Калачей у нас не пекут. Волчицы вовсе стряпать не умеют. А вот у тебя получается.

— Почему не умеют? — удивилась девушка.

— А зачем волку похлебка? — вопросом на вопрос ответил оборотень. — Зверь кормится мясом — живым или падалью. Вот и выходит, что человечье тело всегда сыто без этих ваших каш и щей. Расскажи, как тебе дали те калачи? Просто так?

Она улыбнулась:

— За деньги.

— Деньги? Что это? Откуда они берутся? — он продолжал крутить головой, словно бы не интересовался ответом.

— Это такие кругляшки серебра или меди. Они остались с тех времен, когда… — Она хотела сказать «когда вас ещё не было», но осеклась и закончила иначе: — со старых времен, в общем. А если нет денег, можно обменять одно на другое. В деревнях редко у кого водится серебро. Только медь, да и той не много. Чаще выменивают добро на пушнину или что-то нужное. Например, можно выменять глиняный горшок на шерстяную нить. Или корову на лошадь. А можно везти товар в город на торг…

Лют хмыкнул, видимо, считая данную суету глупой, а потом спросил:

— А Цитадель? Что меняет Цитадель? Чем торгует?

Лесана развела руками:

— Нами. Кроме нас ей торговать нечем. Поэтому деньги у обережников есть всегда.

Эти слова волколак пропустил мимо ушей. Судя по всему, его мало интересовали сложные торговые отношения людей и Крепости, в суть которых он не собирался вникать.

— А тут что? — уже утратив интерес к деньгам, спросил оборотень, кивнув куда-то в сторону.

Лесана отмахнулась:

— Тут коробейники. Безделушки всякие-зеркальца, кольца, ленты… Лют, постой здесь, я сейчас вернусь.

И она отошла в сторону, будто бы присматриваясь к разложенным на лотке тканям, а на деле — слушая разговор двух купцов. Клесх просил примечать, какие настроения бродят в людях. Клянут ли Цитадель, хвалят ли, что за сплетни разносят, о чём толкуют.

Купцы судачили о волчьих стаях, сетовали на то, как плохо городу без ратоборца — за стены-де не высунешься, гадали, когда пришлют нового, ругали посадника, который уже требовал собирать десятину для Крепости, будто не понимал, клятый, что без ратоборца торг не ладится и дохода почти нет.

Люди судили да рядили, поминали нового Главу, который крут нравом, мыли кости соседям и сродникам, досадовали на Ходящих… Но в целом Старград жил спокойной жизнью, не бурлил недовольством. Что ж, это хорошо.

— Вот ты где, — обережницу поймали за локоть. — Ну? Обратно идем?

Волколак был готов сказать что-то ещё, но в этот самый миг проходивший мимо мужик с дрыгающимся мешком на плече, толкнул Люта, и того отбросило на Лесану. Девушка едва удержалась на ногах, а её спутник, не особенно задумываясь над тем, что произошло, повернулся, шагнул вперед и со всего маху всадил обидчику кулаком в плечо.

Мужик, не ожидавший такого оборота и даже не заметивший в толчее, что кого-то задел, рухнул на колени, выронил мешок, который с визгом и хрюканьем покатился в сторону.

— Ты что?! — Лесана повисла на оборотне.

— Ничего, — удивился Лют. — Он меня толкнул.

— Это торг! — рассердилась обережница. — Тут все толкаются!

— Да? — искренне удивился Ходящий. — Я не знал, извини. Он толкнул очень сильно.

— А ты?!

— Как меня, так и я, — пробурчал волколак, хотя в голосе слышалась растерянность.

Пока они переругивались старградцы с хохотом и криками пытались помочь беде пострадавшего — ловили брыкающийся мешок. Тот в руки не давался. Катался по утоптанному снегу, дрыгался и истошно визжал.

Девушка тем временем наклонилась к незадачливому прохожему:

— Прости моего брата, почтенный, — Лесана помогла мужику подняться и взялась отряхивать его. — Он слепой. Не понял, что стряслось. Решил — ты меня ударить хочешь.

— Тьфу, ж ты, пропасть! — ругался мужик. — Припадочный он у тебя какой-то! Меня самого толкнули!

И тут же заорал в сторону:

— Куда?! Ты куда попёр его?!

Люди смеялись, незадачливый прохиндей, пытавшийся в суматохе прибрать к рукам чужое добро, тут же юркнул в толпу, лотошники сыпали советами и подначками, поросёнок визжал, где-то испуганно мычала корова.

— Братец твой дурковатый так мне вдарил, что рука отнялась! — бушевал хозяин свинёнка. — Совсем очумели!

— Да будет тебе орать-то, — тут же выступил из-за спины спутницы Лют. — Я ж не орал, когда ты меня — калеку — на сестру швырнул.

— Ты у нас безглазый, да? — набычился мужик. — А будешь ещё и немой, когда язык вырву.

Лесана развела руки, пытаясь угомонить спорщиков и даже открыла рот, чтобы что-то сказать, но в этот самый миг Лют решил не дожидаться, когда его станут лишать языка, и сунул в лицо противнику кулаком. По счастью, мужик успел отпрянуть, а девушка опять повиснуть на волколаке. Он всё пытался её стряхнуть, но обережница стиснула ходящие ходуном плечи и зашипела спутнику на ухо:

— Прямо здесь упокою, зверина бестолковая!

В это время хозяину поросёнка принесли оглушительно визжащий мешок. Свинёнок бился и вопил. Мужик кое-как перенял свою ношу и плюнул под ноги:

— Вот семейка! Что братец, что сестрица — одного колодезя водица, да ещё…

— А ну, хватит, — сказала Лесана. Да так сказала, что мужик осёкся на полуслове. — Разорался. Вот, держи.

Она вложила в широкую ладонь медную монетку.

— За понесённое. И вопить нечего. Чай не баба. Идём.

Последнее было обращено уже Люту.

Девушка толкала его в спину, выводя с торжища едва не бегом, а когда выбрались с людной площади в переулок, рывком развернула к себе:

— Ты чего творишь, а? Я тебя на цепь посажу, как собаку, если будешь на людей кидаться. Понял?

Видимо, она сказала это с особенным чувством, потому что оборотень попятился и остановился, лишь когда упёрся спиной в высокий забор.

— Понял.

— Это что такое было? — сгребла его за грудки обережница. — Отвечай, скотина припадочная!

— Я… он толкнул! Сильно! Откуда я знаю, чего он пихается?

Собеседница недобро усмехнулась:

— Ишь, как запел… То любое смятение по запаху чуешь, а то понять не смог, что толкнули не со зла. Говори, пока прямо тут не прибила!

Лют потряс головой, будто нашкодивший пес.

— Не знаю. Разозлился.

— Почему? Что тебе такого сделали?

Волколак переступил с ноги на ногу и ответил тихо:

— Ты думаешь — треть оборота в теле волка за полторы седмицы — это довольно для того, чтобы не переяриться?

Девушка застонала зло, устало и досадливо одновременно:

— Как же ты мне надоел… Вот ведь наказание!

— Лесана, — он стиснул её в плечи и взмолился. — Отпусти меня! Ночью нынче. Отпусти.

— Зачем ночью? Прямо нынче и отпущу. К Хранителям.

— Да нет же! — оборотень её встряхнул. — Помнишь, Орд вчера говорил, мол, тут стая кружит. Раз кружит и жрёт случайных путников, значит, дикие. Раз дикие, значит, толкового вожака у них нет. Отпусти! Я перекинусь, ты ошейник застегнсшь. Я через пару ночей их к тебе выведу. Куда скажешь. Ты ведь знаешь, я вернусь, если ошейник не снимешь. Я не смогу в человека перекинуться. Сам вернусь. Отпусти! У меня рассудок мутится и в груди печет. Да ещё злость эта…

Он говорил, захлебываясь словами.

— Успокойся.

Обережница положила ладонь на вспотевший лоб оборотня.

— Успокойся. Я поняла. Отпущу. До вечера дотерпишь?

Ходящий кивнул.

— Идём обратно.

Девушка взяла его под руку, будто тяжелобольного, и повела прочь. Они шли молча весь остаток пути. И лишь у самых ворот сторожевого подворья Лют совладал с собой и заметил насмешливо:

— Эк ты ко мне жмешься! Уйду — скучать будешь?

— Ступай уж… — вздохнула Лесана и добавила: — Трепло.