— Не смей подыхать!
Удар кулаком в середину груди. Холод, расходящийся волнами по телу.
— Не смей подыхать, сучий ты потрох!
Удар.
Холод!
— Ты столько жил, скотина, не смей подыхать сейчас!
Мороз. Стужа. Зима.
Она, конечно, врала, что в лесу весна. Весны нет, и никогда не будет. Иначе, почему его всего сковало льдом? Мертвая стынь бежала по жилам, растекалась, вонзалась в каждую сломанную кость, в каждую едва затянувшуюся рану, в разбитую голову, в обглоданные руки, в глаза, в немеющие губы, которые покрывались инеем.
Удар.
— Скотина!
«Отстань…»
Как же холодно!
Он ничего не видел. Только стремительно костенел. Смерть?
…Его куда-то тащили. Голова болталась туда-сюда, ноги волочились. Кто-то рядом дышал тяжело и сипло. Вполголоса ругались. Пленник не разбирал слов и не чувствовал боли. Происходящее он осознавал урывками, между провалами из яви в беспамятство. Плеск воды. Шорох камней под сапогами. Его передают с рук на руки, снова тащат, хрипло бранясь. Куда? Зачем?
Какие-то разговоры, спешка…
— Уводи их сторону бобровой плотины.
— А ты?
— Меня не найдут, что я — леса не знаю?
— А он?
— А он мертвый. Поводи их кругами. Потом на Верхополье ступай и в обход, как договаривались.
Кто это говорит? Всё равно…
И снова темнота.
…Пахло землёй, дождём, прелой листвой. Какие острые, пряные запахи! Такие резкие. Слишком резкие! Пленника замутило, скрутило, встряхнуло, вывернуло наизнанку. Фебр судорожно кашлял, давясь желчью и кровью. Попытался открыть глаза — не вышло, плотная повязка стискивала голову.
Чьи-то руки удержали за плечи.
Она?
— Ну? Живой?
Она.
— Пей.
К губам приложили плошку с водой. Обережник жадно припал. Вода была прохладная, вкусная, он давился, понимая, что напиться вдоволь не позволят. Так оно и вышло.
— Хватит. Ишь.
Его толкнули, опрокидывая на спину.
— Эх, уродище страшное, дай, хоть погляжу на тебя. Живого места нет…
Он приготовился к тому, что сейчас снова будут тыкать пальцами, щипать, дёргать за волосы. Но вместо этого с измученного тела начали снимать вонючие лохмотья, безжалостно отрывая их там, где тряпье присохло к ранам. Обережник кусал потрескавшиеся губы.
— Да ори уж, упырище патлатое! — сказали пленнику, но сразу после этого легонько шлёпнули ладонью по груди.
Руки, ноги, сломанные кости снова схватило льдом. Фебр оцепенел. Рядом будто встряхнулась, огромная собака. И за миг до того, как снова провалиться в беспамятство, пленник почувствовал горячий мокрый язык, скользящий по плечам, груди, лицу…