Фебра перенесли из подвалов в лекарскую. Здесь было тепло, а окна выходили на полудень, отчего почти весь день солнечные лучи лились через открытые ставни.

Клёна приходила после занятий, приносила с собой вощеную дощечку и писа ло. Твердила уроки, иногда вязала.

Ей нужна была шаль.

Игла сновала в ловких пальцах, нить тянулась. И время в тишине лекарской, казалось, замирало. Ихтор не гнал девушку, а выучи, которые посменно находились возле Фебра, смотрели на неё с молчаливым уважением — она не бледнела и не тряслась, когда меняли повязки, промывали ещё кое-где гноящиеся раны, наносили на них вонючую жирную мазь.

Ночами Клёна давала ребятам передышку. Приходила в самое волчье время — под утро, когда сон морит и нет сил ему, окаянному, противиться. Девушка устраивалась возле постели обережника, протирала его пересушенные губы влажной тряпицей, вливала по ложке травяной настой.

Однажды за этим делом и застиг сиделку Руста. Его выуч, нынче следивший за израненным воем, вышел по какой-то надобности, оставив Клёну одну.

— Опять сидишь? — недовольно спросил лекарь.

— Сижу, — ответила девушка и порадовалась про себя тому, что входная дверь скрипнула, а значит, послушник вернулся обратно, тем самым не дав случиться какому-то дурному разговору.

Но целитель не успокоился, взял собеседницу под локоть и вывел из лекарской.

— Послушай меня, бестолковая, — сказал крефф. — Ну, ты-то ладно — девка глупая, но отец у тебя не дурак, в ум не возьму, почему не воспрещает тебе здесь отираться, что ни день.

— Я попросила! — гневно, но, тем не менее, вполголоса возразила собеседница.

— Попросила… — передразнил лекарь. — Зачем? Парень этот не поднимется уже. И всем тут, кроме тебя, ясно — в жилу не пойдет, прежним не станет. Чтобы ходить, ему рука нужна твёрдая — на костыль опираться. А она плетью висит. Половина головы отбита. Он если и очнется, так только слюну до подбородка пускать. Вы — девки — народ жалостливый, вот и ты себе в голову вдолбила невесть чего. Так я тебе скажу: не надо…

Он не договорил — звонкое эхо пощечины разнеслось по коридору, словно щелчок кнута. А Клёна круто развернулась и скрылась за дверью лекарской.

Крефф, словно не веря тому, что случилось, коснулся щеки. Кожа пылала.

— Дура бестолковая! — выругался целитель и, плюнув под ноги, ушёл.

С той поры Клёна ходила мимо Русты, как мимо порожнего места. Даже взглядом не одаривала. А он лишь ехидно усмехался, как бы давая понять, что скоро её девичья глупость споткнется сама об себя. И уж тогда никакая гордость не удержит упрямицу возле немощного ущербного женишка.

Потому только с появлением в лекарской Ихтора Клёне становилось спокойно. Крефф осторожно ощупывал раны ратоборца и бледное сияние лилось на них с его рук. Целитель запретил приводить парня в чувство до тех пор, пока не начнут рубцеваться следы волчьих зубов. Так и вою проще и послушникам. Одно дело присохшие повязки с живого человека сдирать, другое — с крепко спящего, опоённого отварами.

Однако без удержу тоже нельзя дурманить человека травами. Пора было понемногу возвращать Фебра в мир живых, чтобы заодно с тем выяснить — пошло лечение впрок или ратоборец и вправду, как предрекал Руста, поплыл рассудком.

Нынче Клёна протирала целебным отваром некогда ладное, а теперь похожее на скелет изъязвленное рубцами тело, и сердце сжималось от боли и жалости. В воздухе висел терпкий духмяный запах. Остро-сладкий, тягучий… Знакомый.

— Чем пахнет? — повернулась девушка к Ихтору, который помешивал булькаующее варево.

— Это? — крефф кивнул на горшок. — Взвар лечебный. Силы придает, плоть заживляет.

Собеседница видела, как с пальцев обережника сыпались в бурлящий кипяток искры Дара.

— Чудно … — сказала девушка.

— Что чудно? — не понял её собеседник.

— Я сейчас, — она поднялась и вышла.

Целитель пожал плечами, продолжая помешивать содержимое горшка. Однако Клёна очень скоро вернулась, неся с собой небольшой кувшинец, в котором хозяйки обычно держат сливки или лечебные настойки. Горлышко сосуда было плотно закупорено.

— Что это? Знаешь? — спросила девушка, протягивая Ихтору немудреный сосуд.

Мужчина снял обернутую холстинкой крышку и принюхался.

— Откуда у тебя это? — спросил он с удивлением.

— В мамином сундуке нашла. А у неё откуда взялся — не знаю. Что это? — Клёна смотрела серьезно — точеные брови сошлись на переносице.

Крефф повернулся к столу, капнул на плоское блюдце немного настойки. Провел над ней рукой и в воздухе, озарившемся голубым сиянием, заплясали изогнутые резы.

— Я знаю только одного целителя, который мог такое сделать, — задумчиво проговорил обережник, а потом повернулся к девушке и сказал: — Береги этот кувшинец, Клёна. Здесь у тебя, почитай, настоящая Живая вода. За такую настойку платят серебром по весу лекаря, который её приготовил. Тут Силы влито — на десятерых хватит.

Клёна с удивлением посмотрела на безыскусный сосуд, таивший в себе такое сокровище.

— Не только голову твою, десятки голов можно было б вылечить, — сказал Ихтор.

— А если дать Фебру? — встрепенулась девушка. Слова о своей голове она даже в сердце допускать не стала. Что голова? Завяжи и лежи. — Он поправится?

Крефф с сожалением покачал головой:

— Нет, девочка. Ему она будет бесполезна. Тут очень сложная привязка. На любовь. Уж не знаю, почему именно так сделано. Это Силы больше отнимает…

— Как — на любовь? — перебила его Клёна. — Что это значит?

Обережник задумался, пытаясь сообразить, какое объяснение будет наиболее простым и верным.

— Это делалось для людей любящих, но не связанных узами единокровия и благословением Хранителей. Оттого и привязка на чувство. От сердца к сердцу.

Он не мог объяснить ей лучше, но сам уже понял, что сделала Майрико. И почему она сделала это именно так. Лекарка хотела уберечь семью того, кого любила, потому Дар лила щедро, чтобы наверняка.

Клесх и Дарина не были мужем и женой, даже их дети были единокровными только по матери. Очень сложно приготовить целебное снадобье такой силы для людей, которые между собой связаны только любовью. Оттого и Дара требуется больше, оттого и колдовство сложнее, оттого и сто ит работа такая баснословных денег. А самое главное — хоть и до рого зелье, но о покраже можно не беспокоиться. Ибо такая настойка для всех, кроме тех, на кого она нашёптана — бесполезная водица.

— Я поняла, — сказала Клёна и закрыла кувшинец.

Ихтору стало жаль девушку. Её глаза горели такой надеждой.

…Ночью Фебра пришёл караулить Рустин послушник-третьегодка по имени Стан. Однако парень совсем замаялся на учебе и отчаянно клевал носом. Клёне стало его жаль.

— Поспи. Я пригляжу, — сказала она и опустилась на низкую скамеечку возле ложа бесчувственного ратоборца.

Выуч что-то благодарно пробормотал, вытянулся на узкой лавке, куда обычно ставили горшки, и тут же заснул.

Девушка сидела и глядела на Фебра. Лицо у него казалось восковым. Синяки уже сошли, даже нос и левая бровь, которая была рассечена, словно разделена на две, зажили. Светлые, почти белые волосы отросли ещё больше. Клёна осторожно коснулась их рукой. Мягкие.

В этот миг обережник открыл глаза. Взгляд его был блуждающим, бессмысленным. Сухие губы разомкнулись.

Сиделка подскочила:

— Попить?

Она осторожно приподняла тяжелую голову ратоборца, приложила к губам маленький ковшик-уточку. Мужчина сделал глоток. Взгляд у него прояснился, и уголки губ дрогнули в подобии улыбки. Он узнал ее.

— Птаха… — едва слышно произнёс Фебр.

Девушка пошарила рукой под лавкой, отыскивая кувшинец.

От сердца к сердцу. Так ведь сказал Ихтор?

Если она — Клёна — любит кого-то всей душой, любит так сильно, что не хочет ничего для себя, разве не поможет это снадобье? Ну, а если не поможет, то какой от него толк?

Там было всего два глотка.

Он выпил, даже не поняв, что она ему даёт. А потом светлые глаза закатились, и обережник провалился в беспамятство.