— Эй… э-э-эй… хватит ворон считать, — негромко позвали Клёну от лестницы.

Девушка обернулась. Мара стояла на верхних ступеньках узкого всхода и глядела на неё, притоптывая в нетерпении ногой.

— Что? — Клёна покинула насиженное место.

— Со мной тут никто не говорит и всё пытаются работать заставить, — пожаловалась волчица. — То им репу чистить, то полы мыть… Надоели.

И тут же безо всякого перехода спросила:

— Сможешь попросить того косматого сколотить две палки?

Клёна сперва не поняла, о каком косматом толкует собеседница, а потом вспомнила, что при работном дворе был плотник — крепко сбитый приземистый мужик с кучерявой черной бородой и круто вьющимися волосами. Из-за мелких кудрей и борода, и голова мужика, которого звали то ли Строп, то ли Страд, казались вечно нечёсаными и лохматыми.

— Смогу, — ответила девушка и не удержалась, спросила: — А тебе зачем?

— Дак он меня не послушается, — сказала Ходящая, словно бы не услышав вопрос. — Ты попроси крепкую палку — локтя в четыре длиной, а на неё сверху перекладиной другую набить, тоже крепкую.

— Попрошу. Только зачем тебе? — снова спросила Клёна.

— Зачем, зачем, — отмахнулась Мара. — Полы мыть. Тряпкой обмотаю и буду возить. Все лучше, чем на карачках ползать.

…Плотник, которого, как узнала Клёна, звали всё-таки Стропом, сколотил две палки прямо при ней, да ещё и рубанком пригладил, чтобы деревяшка не была слишком занозистой.

Маре палка понравилась. Она тут же накрутила на короткую перекладину старую ветошь и ушла такая довольная, словно за добросовестное мытье полов ей пообещали свободу.

Клёна пожала плечами и отправилась на поварню.

По чести сказать, шла она туда с тяжелым сердцем. С недавнего времени на поварне, кроме страдающей уже которую седмицу Нелюбы, появилась новая работница. Красивая, статная, но молчаливая и заносчивая. Звали её Лела.

Лела была неулыбчива и сурова. Клёне рассказывали, будто эта девушка приехала в Цитадель вместе с матерью из Славути, и там-де была она боярской дочерью.

Клёне это казалось неправдой. Зачем бы боярской дочери ехать с матерью жить в Цитадель, да ещё и поденщицей? Нелюба сказала, мол, допрежь гордячка у искройщиц трудилась, но как-то раз зашел к рукодельницам Койра, принёс старую верхницу. Верхницу эту крефф сунул в руки первой попавшейся девке, коей на беду оказалась Лела. Сунул и приказал скроить для Главы обнову, эта, дескать, совсем плоха — латаная — перелатанная. А Лела возьми верхницу, да на пол и швырни. И, говорят, добавила к этому, мол, пусть хоть голым ходит! Койра от такого непочтения сперва девку высечь велел, а потом гнать от искройщиков на поварню на подённые работы — мыть котлы да топить печи, коли иной труд ей не по нраву.

Вот она и мыла. И топила. Но с лицом таким, будто не виновата была, а за правду пострадала.

И почему-то ещё получилось, что невзлюбила Лела Клёну с первого дня, а отчего, дочка Главы не знала. Ведь не ругались, не ссорились и делить им было нечего, но только мимо Клёны Лела всегда проходила, словно мимо порожнего места, а ежели случалось той просить у ней что-то, делала вид, будто не слышит, выполняла лишь тогда, когда иной кто приказывал.

Нынче Лела снова намывала горшки. И вроде бы ни слова она Клёне не говорила дурного, а тяготила. Да ещё не хватало Цветы, которую заместо боярской дочери отправили кроить и шить одёжу.

До позднего вечера Клёна хлопотала на поварне, чувствуя затылком холодный надменный взгляд. И так-то на душе тягостно, а тут ещё Лела эта…