– Тс-с-с… Тихо-тихо… – Фебр зажал ей рот рукой, и Лесана беззвучно орала в его жесткую, как доска, ладонь. – Ну прости, прости. Не хотел я тебе больно делать. Надо было вырваться, что ты, как мертвая?
Девушка наконец с трудом втянула носом воздух, разгоняя плывущие перед глазами круги.
– Чтоб тебя… И потом!..
Он рассмеялся.
– Ну, дай, дай посмотрю, что там у тебя…
Выученица послушно задрала рубаху, дабы парень смог насладиться зрелищем наливающегося на левом боку синяка. Обидчик вздохнул и поднял на несчастную виноватые глаза.
– Я вполсилы бил…
Она скрючилась и опустилась на мокрый ствол поваленного дерева. Снег на поляне, где ратились супротивники, был вытоптан едва не до земли. Лесана сидела, восстанавливая дыхание и ощупывая ладонью пострадавший бок.
– Ты мне ребро сломал!
– Не сломал, – заспорил он. – Дай.
И сильные пальцы неожиданно мягко скользнули по пылающей коже.
– Не сломал. Может, треснуло? – задумчиво протянул парень.
– Может? Да у меня там все кишки перекрутило! – И она со злостью оттолкнула его руку. – Чтоб у тебя так треснуло где-нибудь!
Фебр засмеялся и сел рядом.
– Есть же злобные девки! Ты как змея ядовитая. Лучше бы я в Старград сейчас ехал, чем с тобой тут воевать. Ни слова от тебя ласкового, ни благодарности.
Лесана молчала, разглядывая багровеющий синяк.
– Ну и ехал бы… – буркнула она, прекрасно понимая, что никуда он не поедет, пока не дождется наставника и не выполнит положенное послушание – месяц не позанимается со слабейшим из выучеников.
– Накинь, а то застудишься. – И он протянул ей полушубок, который девушка снимала всякий раз, когда они дрались.
Выученица натягивала холодную одежу, всеми силами стараясь не потревожить горящий от боли бок.
– Хватит на сегодня. Пошли, Русте тебя покажем. Пусть посмотрит. Он девок любит красивых.
Лесана поморщилась. Ей почему-то не нравился улыбчивый рыжий целитель.
– Нет, я уж лучше подожду, как Ихтор из покойницкой возвратится.
– Ну, Ихтор так Ихтор. Пойдем.
И он поднялся на ноги.
– Или понести тебя? – В голосе звучали сомнения.
Девушка в ответ усмехнулась и, зажимая рукой больное место, начала вставать. А в следующий миг ее подхватили и оторвали от земли.
У Лесаны зашлось сердце. Никто допрежь не поднимал ее на руки, если не считать далекого детства. Она даже не сразу сообразила, что произошло, а когда сообразила – испугалась. Испугалась и вцепилась ему в плечи.
– Поставь, поставь! – В голосе звучал панический ужас, тело тряслось, как в ознобе.
На удивление, Фебр ничего не спросил, не стал уговаривать, насмехаться или нарочно пугать. Сразу же опустил на ноги и сказал:
– Зря ты так боишься. Я не уроню.
У нее стучали зубы и на глаза наворачивались слезы. Она ненавидела себя, но ничего не могла сделать. От любых прикосновений, пусть даже осторожных, лишенных грубости, тело сначала деревенело, а потом переставало подчиняться. Голос пропадал, дыхание перехватывало, в ушах поднимался шум, перед глазами все плыло, и глубоко в груди рождалась частая страшная дрожь.
– Я… я… – Девушка пыталась совладать с собой, когда на плечи легли тяжелые ладони.
– Успокойся. Я не стану тебя трогать, если ты этого не хочешь.
Она благодарно кивнула и поплелась к Цитадели, чувствуя себя глупой, жалкой дурой. Парень шел позади, смотрел на скорбно опущенные острые плечи и сжимал кулаки. Что случилось, пока его не было? Кто и как ее обидел? Наставники же кругом, да и кто мог бы… Клесх правильно говорил – сильнее нее нет ратоборца в Цитадели, она, будучи жалкой первогодкой, швырнула лучшего старшего выученика так, что из него вышибло весь дух. А теперь… Оттого и не вязалась эта нынешняя запуганная Лесана с той, какой она была прежде, до отъезда Фебра из крепости.
Как мучительно он ревновал ее тогда к наставнику! Как она смотрела на него… Парня брала досада, ведь по большому счету он никогда Лесану не обижал, но был прочно записан ею во враги. А она так ему нравилась! Он бы никогда не решился к ней подступиться, если бы не пугающая мысль, что скоро придется уехать, а значит, больше они никогда не увидятся. Слишком мала вероятность их встречи – его отсылали в Старград, ей же предстояло еще несколько лет обучения. А потом… кто его знает.
Поэтому наказ Клесха о возвращении послушник воспринял как благословение Хранителей, а уж когда крефф сказал, что возвращает его учить Лесану… По правде говоря, Фебр не понял – почему ее, но все одно был рад. Обычно послушник, перед тем как получить пояс обережника, месяц проводил за обучением слабейшего выученика, но Лесана-то слабейшей не была. Однако парень верил наставнику безоглядно, поэтому отмел все вопросы и молчаливо радовался возможности побыть рядом с той, которая запала ему в сердце.
Он помнил ее нетерпение: «Ну, что? Что он просил мне передать?» Может, она ждала медовых пряников или резной гребешок? Отчасти ему было неловко ее разочаровывать, но пришлось сказать: «Он просил передать, что до его возвращения тебя буду учить я вместо Дарена. Мы поутру станем уходить в лес и там заниматься».
Это известие заставило ее лицо просиять таким счастьем, что Фебр залюбовался.
И вот уже седмицу они со светом уходили в чащу, где он гонял ее, как козу. В эти мгновения Лесана становилась почти прежней. Почти. Стоило ему неловко коснуться ее не в горячке схватки, а во время передышки, как она каменела, а глаза наполнялись ужасом. Конечно, сейчас она уже не так дичилась, как прежде, но все-таки.
Знать бы, кто ее обидел. Все зубы вышибить паршивцу…
Хорошо хоть Дарен отдал выученицу без малейших сожалений. Как и говорил Фебру Клесх, крефф уже всю плешь Главе проел, жалуясь на бестолковую послушницу. Поэтому сбыть девку на поруки молодому ратоборцу всем показалось делом самым что ни на есть благим.
– Я не крефф, конечно, – виновато говорил парень своей подопечной. – Но нам главное, чтобы ты без толку не сидела.
Поэтому они дни напролет проводили в чаще. Ах, как Лесане было там хорошо и спокойно! Вне стен Цитадели ей словно бы легче дышалось. Даже несмотря на то, что Фебр гонял нещадно и потачки не давал, она едва ли не впервые чувствовала себя не жалкой послушницей, не выученицей, а просто… девушкой. И хотя вряд ли хоть одну простую девушку парень бил с размаху ногой в живот или швырял в снег, но ведь и мало какая девушка могла от таких ударов увернуться и сама наподдать парню.
От этих яростных сшибок Лесане становилось легче, будто тяжкая боль, все эти дни гложущая сердце, истаивала. От разгоряченных тел валил пар, с мокрых ветвей за шиворот сыпались ледяные капли. Весна наступала яростно, и кровь в жилах бурлила, наполняя душу поначалу силой, а потом уже и чистой радостью.
Лесана снова научилась смеяться. Она уже и забыла, каково это, когда грудь разрывает от щекочущего восторга и веселья. Фебр постоянно пытался ее подначить, то обрушивал сверху ледяной дождь, нарочно задев разлапистую еловую ветку, то будто бы случайно толкал, чтобы летела в мокрый снег, визжа и ругаясь. С ним было беззаботно, хорошо. Спокойно.
Они не ходили в трапезную; брали в поварне хлеб, вяленое мясо и потом жарили все это над костром.
Парень учил ее тому, что могло пригодиться в лесу: развести костер из мокрых веток, сделать лежанку или быстро срубить шалаш, определить лучшее место для ночлега, даже свалить дерево, буде возникнет такая нужда. Учил выслеживать и бить дичь. В роду Лесаны женщины в чащу ходили только по ягоды да грибы, потому девушке все было в диковинку.
Фебр терпеливо отвечал на ее вопросы, объяснял, что не понимала, и без издевки смеялся, если не могла сделать с первого раза. Но больше всего Лесане нравилось не беседовать с ним, а… драться. До хрипа, до обдирающего горло крика, до звериного рыка. Когда она кидалась на него, казалось, весь белый свет съеживался до одного человека, бесстрашно стоящего напротив.
– Бей ножом, – первый раз сказал он ей. – Без Дара, просто бей, будто хочешь зарезать.
У девушки вытянулось лицо.
– Спятил? – Она даже отступила на шаг.
Он рассмеялся:
– Думаешь, достанешь? Бей.
Она ударила неловко, боясь поранить, и сразу рухнула в мокрый снег, получив подсечку. Закричала от обиды – он-то ее жалеть не стал, ринул так ринул! Тогда она бросилась снова и опять полетела. После третьего прыжка на смену жгучей досаде пришло ликование. Пару раз Фебр дал себя достать и даже слегка оцарапать, а потом они покатились по сырому снегу, и он не удержался, засмеялся в голос, когда девушка попыталась его оседлать. Фебр подмял ее под себя и выбил из руки нож.
На долю мгновения его лицо оказалось близко-близко от ее лица. Девушка окаменела, но Фебр тут же легко поднялся на ноги и помог встать ей. Зашедшееся от ужаса сердце замерло на миг и снова застучало ровно…
Так или почти так они проводили каждый день. Возвращались в Цитадель уставшие, мокрые, упревшие и расходились по своим покойчикам. Фебр никогда ее не провожал. Не пытался удержать. Не стремился даже взять за руку. Просто трепал по плечу, как парня, и уходил.
И хотя Лесана понимала, что нравится ему, что не стал бы он так возиться с какой другой, все равно не могла переступить через себя и сдержать непереносимый ужас и гадливость. Даже поцелуи Мируты теперь вспоминались с приступами тошноты.
И все же… ей нравилось нравиться. Нравилось, что рядом со своим неожиданным другом она может быть собой, нравилось, как он смеется, запрокидывая голову, нравилось наблюдать за ним, когда он думал, что она не смотрит. Нравилось его серьезное лицо со светлыми бровями и глазами, ежик светлых волос и жесткий рот. Он весь ей нравился. Потому что он первый в Цитадели, кто относился к ней как к равной и в то же время, как… к слабой. Но это была не обидная слабость, не слабость слабого, это была слабость, исполненная какой-то тщательно скрываемой заботы, затаенной нежности.
Поэтому сейчас, болезненно скособочась и ковыляя через мокрый лес, девушка кожей ощущала сочувствие парня, понимала, что ему хочется обнять ее и пожалеть. Но он этого не делал. И она была ему благодарна.
…Ихтор посмотрел на багровые ребра и покачал головой:
– Нет тут никакой трещины. Приложишь припарку, в несколько дней все пройдет.
Лесана забрала глиняную корчажку с отваром, несколько полосок рогожки на повязку и вышла.
Фебр ждал девушку за дверью лекарской.
– Ну, чего?..
– Ничего, припарки дал.
Парень кивнул и сказал:
– Завтра в лес не пойдем.
Его подопечная обиженно вскинулась:
– Он сказал, ни перелома, ни трещины! Завтра все пройдет!
– Нет, – отрубил собеседник.
– Фебр, ну…
– Нет, я сказал.
Лесана кусала губы.
– Прикладывай припарки и отсыпайся. Вечером зайду. Дело есть.
С этими словами он развернулся и ушел. Девушка от досады выругалась и побрела в свою комнатушку. Бок дергало, словно там не синяк был, а рана от ножа.
Как выяснилось, она не привыкла к безделью. Примотав к распухшему посиневшему боку припарку, послушница долго лежала, глядя в потолок и чувствуя, как пульсируют от боли ребра. Хотелось отвлечься чем-нибудь, хоть работой какой, лишь бы не лежать, изнывая от праздности.
Но какая работа у нее в каморке? Не за вышивание же садиться! Поэтому Лесана закрыла глаза, приложила ладонь к синяку и стала медленно пропускать через пальцы Дар, чтобы хоть чуть-чуть облегчить страдания.
Сила по капле просачивалась сквозь кожу. Боль уходила. Девушка стала проваливаться в сон. Отчего-то вспомнилось, как Фебр сегодня смотрел на ее синяк, как теплые пальцы скользили по пылающей коже. В тот миг Лесана не испытывала ни страха, ни гадливости. Напротив, на душе было спокойно при мысли о том, что кто-то о ней переживает, не отмахивается от ее боли, не приказывает терпеть и подобрать сопли.
И когда он зажимал ей рот, чтобы не орала в лесу, тоже не было страшно. А едва на руки поднял, чуть не поплыла рассудком… Отчего? Становилось обидно на саму себя, на собственное тело, которое дурило как хотело, не желая подчиняться ни голосу разума, ни голосу сердца.
Мысли становились вязкими, тягучими, слипались, сливались, думалось все тяжелее. Ребра уже не пульсировали, сладкая истома сковала разум. Лесана провалилась в сон, забыв подпереть дверь сундуком.
Проснулась она под негромкий стук. Тук-тук-тук. Тишина. Тук, тук, тук!
За окном стояла ночь. Девушка села на лавке… и вдруг поняла, что сундука на привычном месте – у тяжелой створки – нет. Ужас прихватил за ребра, но в тот же миг она поняла, что Донатос стучаться бы не стал.
– Кто там? – громким шепотом спросила послушница, на всякий случай нашаривая лежащий в изголовье нож.
– Да я это! – прошипело из коридора.
Фебр.
– Заходи, чего орешь? – Выученица села на лавке, потирая ладонями лицо.
– Горазда ты дрыхнуть, – восхитился парень.
– Завидно? – огрызнулась полусонная и оттого не очень дружелюбная собеседница.
– Ну да, я днем заходил. Стучал, стучал – ты молчишь, заглянул – дрыхнешь. Вечером заглянул – опять дрыхнешь. Сейчас ночь уже, а ты, как кошка, лишь бы спать.
Он усмехнулся:
– Нешто загонял так? Ребра-то как? Помогли припарки Ихторовы?
Лесана подняла рубаху, сматывая повязку. Потрогала бок. Не болит. Так, слегка отзывается, но супротив давешнего незаметно даже.
– Помогли. Ты чего приперся-то на ночь глядя? – Она пыталась скрыть за грубостью свой страх и неловкость. Сидеть в темноте рядом с парнем, который легко мог ее полуголую скрутить и… было страшно.
Но ратоборец не двигался и не пытался подсесть ближе или коснуться.
– Дело есть. Пряников хочешь? Мятных!
Лесана посмотрела на него как на блаженного.
– Чего?
Он тихо хлопнул себя по колену и сердито зашипел:
– Ты глухая, что ли? Пряников хочешь? А меда?
Она растерянно почесала в затылке и спросила настороженно:
– Ну, хочу. И чего? Кто ж их не хочет?
Он хмыкнул и поднялся:
– Ну а раз хочешь, одевайся и пошли.
– Куда? – Она спустила ноги с лавки и принялась нащупывать в потемках сапожки.
– Пряники добывать. И смотри, свет не зажигай.
Девушка торопливо вязала оборы.
– Ты можешь толком объяснить?
Парень зашептал:
– Да чего тут объяснять! Днем, пока я тебя в лесу колотил, обоз приехал торговый. Купцы на ночлег остановились… Да быстрее ты, вот же возится!
– Все! – Лесана с готовностью вскочила, хотя не совсем поняла, при чем тут обоз, пряники и ночевка купцов.
Фебр схватил девушку за руку и потащил прочь из комнатушки. Они бесшумно мчались через темные коридоры. Поднялись на верхний ярус, пронеслись по стене, спустились по нескольким всходам и, наконец, оказались на заднем дворе.
Несколько теней отделились от стены клети.
– Это мы… – негромко сказал Фебр.
– Чего так долго? – отозвалась темнота недовольным голосом Велеша – старшего Донатосового выуча.
Лесана напряглась.
– Спала она, – сказал Фебр. – Не ори.
– Идите сюда, – откуда-то со стороны прошептал кто-то еще. – Лесана, да не стой ты столбом!
В этом змеином шипении девушка узнала Милада, выученика Ольста.
– Вы чего тут удумали? – тихо спросила послушница, мысленно прикидывая, сможет ли отбиться от трех взрослых парней.
– Видишь продух? – ткнул пальцем под крышу клети Велеш.
– Ну?
– Сейчас подсадим тебя, тихонько пролезешь, там под продухом бочки стоят, не обрушь, а то загремит – сразу сбегутся. Обратно по ним вылезешь, а мы с этой стороны спуститься поможем.
– Пусть там огонек затеплит, – посоветовал Милад. – А то ж темно, как в заднице.
– А чего я-то? – шепотом спросила девушка, поняв, что заговорщики не собираются ее обижать.
– Продух узкий. Нужна бы ты нам была, если б мы сами пролезть могли, – просветил Фебр.
– Меньших бы позвали, – сказала Лесана, которая все еще опасалась какого-нибудь подвоха.
Велеш повернулся к Фебру.
– Ты ж сказал, полезет? Чего она кочевряжится?
Парень в ответ пожал плечами и терпеливо объяснил Лесане:
– Меньшие могут шуму наделать или креффам выболтать, зачем им знать? К тому же меньшие ничего толком не умеют. А кто старше, те уже не пролезут.
Девушка кивнула, соглашаясь. Продух был узким, разве только ребенок протиснется. Или девка. Да и то девка гибкая, ловкая и тощая, без мягких телес. Одним словом, как она, Лесана. Широкоплечие парни смогут разве только голову просунуть…
– Что брать? – деловито спросила она, заправляя рубаху в порты, чтобы не цеплялась и не мешала.
– Смотри в мешках, там снедь должна быть. Много не бери, не то заметят, – наставлял воришку Милад. – На вот, тут заплечник и веревка, спустишь нам, потом сама выберешься.
– Там вроде в горшках мед должен быть, – зашептал Велеш. – Возьми один. Из-за одного горшка вой поднимать не станут. В общем, не шуми и везде проверь, чего там у них вкусного есть. Пряники я точно видел.
Девушка кивала, пристраивая на поясе веревку и мешок.
– Ну, давай! – Милад опустился на колени и пригнулся, ему на спину легко вскочил Фебр, протягивая девушке руку.
Прыжок.
Тихо выматерился Велеш, подсаживающий воровку на плечи ратнику, ребята слегка покачнулись, но выстояли, а Лесана успела повиснуть на продухе.
Клеть стояла на высоких каменных столбах, чтобы не подтопило и чтобы добро заезжих сохранялось в целости. Девушка подтянулась, снизу ее подсадил, толкая за ступни, Фебр, и воровка втиснулась в узкое отверстие.
Дыхание перехватило. В какой-то миг показалось – застряла… Вот смеху-то будет, если придется на помощь звать! И она ринулась вперед, обдирая бока об занозистые доски, а потом мягко канула вниз – головой в темноту, успев все же затеплить слабое сияние. Вовремя. Нагромождение бочек оказалось совсем близко, еще бы чуть свесилась – и аккурат головой воткнулась.
Перебирая руками по стене, Лесана втянула себя в клеть и осторожно опустилась на шаткие бочки. Едва удержалась, но потом все же совладала и спрыгнула на пол, оглядываясь.
Здесь повсюду громоздились короба, вязанки, мешки. Девушка поспешно изучала содержимое каждого. В одном и впрямь обнаружились пряники. Правда, слегка зачерствевшие, но Лесана отсыпала горсть. Следом в заплечник отправился горшок с медом, потом орехи, сушеная рыба… От множества лакомств разбегались глаза, но воровка помнила: нужно соблюдать меру, иначе кража не пройдет незамеченной, да и большая добыча в продух тоже не пролезет. Наконец закончив перебирать богатства купеческого обоза, послушница, как белка, вскарабкалась по бочкам к потолку, высунулась в отверстие и тихонько свистнула.
– Кидай! – скомандовал Фебр.
Пухлый тяжелый мешок с трудом протиснулся в узкий лаз и рухнул вниз. Лесана слышала, как его подхватили.
– Лезь! Быстрее! – позвали из-за стены.
Девушка снова подтянулась, одним движением протолкнула себя в продух и выскользнула в прохладу ночи.
Ее поймали, поставили на ноги и, схватив за обе руки, потащили прочь. Четверо татей метнулись от клети, пользуясь темнотой ночи. Снова они пронеслись по всходам, по стене, по коридорам. Потом Лесану втолкнули в какую-то дверь, и она, запыхавшись, давясь от смеха, повалилась на пол.
Рядом тихо ржали парни. Фебр затеплил огонек. Девушка огляделась. Они схоронились в каком-то из заброшенных кутов Цитадели. Но здесь загодя были приготовлены дрова в очаге, лавки расчищены от пыли и застланы старыми тканками.
Велеш сбросил с плеча набитый мешок и принялся разводить огонь.
Никогда прежде Лесане не было так хорошо. В очаге жарко горел огонь. Ребята сбросили на пол тканки, старые вытертые шкуры, притащенные одни Хранители знают откуда. Все четверо расположились рядом с ярко пылающим огнем, вывалив на чистую холстину наворованную снедь.
Парни смеялись, разбирая стянутое добро.
– Экая ты, девка, запасливая, даже рыбы соленой стянула, – хохотал Милад.
– Чего ржешь, – отвечал Велеш. – Она знаешь какая вкусная! Будешь жрать резвее пряников.
– Меня на солененькое не тянет, – гоготал ученик Ольста.
Ребята чистили рыбу, и как-то очень уютно было Лесане сидеть рядом, вполголоса переговариваться, смеяться и чувствовать себя равной. Не глупой никчемной девкой. Равной. Никто не поддевал, не подначивал. Чудно, но обычно мрачный, неразговорчивый Велеш отрывал и отдавал ей прозрачные жирные рыбьи спинки.
– Ты себе бока не ободрала, когда лезла? – спросил Фебр.
Девушка подняла рубаху, на коже обозначились красные ссадины.
Милад посмотрел, жуя, и сказал спокойно:
– Даже говорить не о чем.
Лесана кивнула, соглашаясь.
Они сидели еще долго, вполголоса разговаривали, вспоминая ночное происшествие, посмеиваясь друг над другом и над купцами, которых тишком обнесли. Ночь за окном висела плотной завесой, когда Велеш поднялся.
– Все, пойду. Не то хватятся. У нас сегодня вурдалак в каземате. Меньшого буду учить упокаивать.
Фебр и Милад кивнули, и вдруг ратоборец оживился:
– Стой, а что с кровосоской той?
Наузник обернулся от двери и сухо ответил:
– А ничего. Сбежала.
– Что-о-о? – Ратник даже начал было подниматься на ноги.
– Что слышал. Тамиру дала по мозгам – и была такова. Нэд орал, как припадочный, теперь на всех дверях Бьерга такие заклятия от нечисти повесила, что скорее Цитадель рухнет, чем кто-то изникнет. Но дело сделано. Бабу не поймали.
Выученик Клесха от досады врезал кулаком по полу.
– Мразота клятая! Она меня поедом ела, тварь бешеная! – И он закатал рукав рубахи, показывая глубокие зарубцевавшиеся покусы.
Велеш и Милад склонились, пристально разглядывая следы, оставленные острыми зубами. И только Лесана глядела остановившимся взглядом перед собой, оглохнув от приступа стыда.
– Знатно… – протянул выуч Ольста. – Как вы ее вообще скрутить-то смогли?
Фебр пожал плечами.
– Да там все чудно́ было. Она из леса к деревне выперлась, где мы оборотней караулили. Те-то твари хитрые. Как мы с Клесхом приехали, затаились. Стаю решили уводить. Потом из соседней веси утром вершник примчался, дескать, среди ночи повалили старую ель на окраинный дом, хозяев сожрали. Мы туда. Крефф говорит, мол, раньше за ними такого ума не водилось, надо капканы по всей чаще расставить, хоть одного изловить. Я поехал. Деревня еще из виду не скрылась – смотрю, баба тащится беременная, аж шатается. И лошадь сразу захрипела, осаживаться стала. Я решил, брюхатая эта – волколачка, а она как кинется, будто тень. Не гляди, что пузо на нос лезет.
Лесана окаменела, обратившись в слух.
– Как ты увернулся-то? – подался вперед Милад. – Как?
– Так коня ж поднял. На дыбы поставил, она ему в горло вцепилась – и отлетела. Глаза горят, голодная… А когда снова ринулась, я ей нарочно руку в зубы сунул. Она вгрызлась, а тут как раз и Клесх подоспел. Ну, у него разговор короткий – Даром в снег вбил и ногой в брюхо. Но баба сильная попалась, все равно рычала, извивалась, встать пыталась. Я такого допрежь не видал. Мы вдвоем ее гасили.
– А что ж ты сразу Даром ее не приложил? – спросил Велеш.
– Что, что… дурак потому что, – без всякого бахвальства искренне признался Фебр.
– Сробел, – тут же понял Милад.
– Если бы сробел. Вообще…
Парни заржали от крепкого словца, которым Фебр обозначил свою растерянность. А Лесана сидела, как громом пораженная.
Ее сестра. Зорянка. Едва не загрызла Фебра. Кидалась, как дикий зверь! Рвалась к горлу. И это создание она, попустившись собственной дуростью, отпустила на волю! Из-за этого разругалась с Тамиром, едва не попала под наказание. Из-за твари дикой, людей жрущей! Ведь прав был крефф, говоривший, что обережнику никак нельзя иметь слабостей. А она, дура, спорила с ним, доказывала. Он-то, пожитой, знает, что говорит. И черная горечь поднялась в груди, а на глазах выступили слезы.
– Эй, ты что? – послышался откуда-то издалека удивленный голос Фебра. – Лесана?
– Опусти рукав, – тихо посоветовал Велеш, приняв бледность и испуг Лесаны за беспокойство о судьбе парня.
– Ты что? – Теплые ладони легли на плечи, голубые глаза взглянули с недоумением. – Я тебя напугал?
Девушка замотала головой, разгоняя слезы и рвущиеся из груди рыдания. Что она наделала! Что натворила! Как теперь со стыда-то не вздернуться? Как от острой вины не броситься в ближайший омут? Дура, дура, дура!
И в этот самый миг парень мягко притянул готовую разреветься послушницу к себе. Она впервые не воспротивилась, вжалась носом ему под ключицу и судорожно вздохнула, перебарывая слезы. Некоторое время они сидели, не двигаясь. А потом Лесана освободилась, кое-как совладала с горечью, разлившейся в груди, и, стараясь сделать вид, будто ничего особенного не случилось, полезла пальцем в горшок с медом.
Фебр молчал, наблюдая за тем, как девушка пытается не дать воли слезам. Она ела мед, и отсветы догорающего огня подсвечивали бледную кожу нежно-розовым… А парень жалел, что не знает таких слов, какими мог бы сказать ей о том, как она сейчас красива. Эти узкие плечи, которые вопреки тяжелой учебе не раздались вширь, эти тонкие ключицы, выступающие в распахнутом вороте рубахи, эта нежная шея, кажущаяся такой длинной из-за коротко остриженных волос…
Он вспомнил, какой она была, когда Клесх только привез ее в Цитадель. Как было жаль пригожую девку – нежную, словно цветок медуницы, с толстой, свисающей до крутых бедер косой. Как она дичилась и боялась всего, как пыталась скрыть свой страх! Как грозила ему – взрослому парню – расправой, сама же в душе тряслась от страха. А он злился, понимая, что в ее глазах выглядит злым чудищем.
В каморке царила тишина. Милад и Велеш ушли как-то совсем незаметно. Очаг почти прогорел, но глаза, привыкшие к полумраку, легко различали сидящую рядом девушку. Она снова зачерпнула из горшка вязкий мед…
Фебр перехватил тонкое запястье и, глядя Лесане в глаза, мягко поднес ее палец к своим губам. Осторожно снял сладкую каплю, задев языком и губами теплую кожу.
Даже в темноте было видно, какой яркой краской залилась девушка. Стесняется.
– От тебя пряниками пахнет, – улыбнулся парень, незаметно придвигаясь ближе.
Узкие ладони сразу же уперлись ему в грудь. Фебр замер, не желая принуждать или настаивать. Только провел кончиками пальцев по гладким волосам. Лесана загорелась еще пуще. В груди у нее закручивался настоящий смерч, который свивал в тугой жгут противоречивые чувства – страх, оторопь, смущение, удовольствие.
Его лицо было так близко… И когда мягкие губы коснулись щеки, показалось будто теплая волна пронеслась по телу.
Парень отстранился, чтобы не пугать, дать возможность вырваться, если его прикосновения так ей не по сердцу… Но девушка повернулась к нему и пытливо заглянула в глаза, словно желая прочесть в них – не насмехается ли он над ней, не хочет ли обидеть? Он не хотел. И она легко поняла это по внимательному, полному надежды взгляду. А потому потянулась сама, опуская ресницы.
Их губы сомкнулись, и у Лесаны от сладкого томления зашлось сердце. Теплые ладони мягко гладили ее спину – от плеч, вдоль лопаток, к пояснице, наверх по позвоночнику, снова к плечам. Если бы он сразу полез тискаться, стал запускать руки под рубаху, она бы испугалась и вырвалась. Возможно, они бы даже подрались. Но он не пытался навязать ей свою ласку, давая время привыкнуть к прикосновениям.
Она дышала тяжело, но в глазах отражалось смятение. Фебр целовал мягкие, сладкие от меда губы, ловил прерывистое дыхание, зарывался пальцами в гладкие волосы на макушке. Девушка в его объятиях напряглась, как тетива, но через миг прильнула, выгибаясь, пытаясь согреться его теплом, его нежностью.
Лесана не поняла, как так получилось, что он незаметно опрокинул ее на спину и скользнул руками под рубаху. Она почувствовала прикосновение шершавых ладоней к горячей обнаженной коже, и по телу хлынули волны мурашек. Девушку встряхнуло от хмельного восторга, когда мягкие губы коснулись пылающего живота, поднялись к груди, потом к шее и снова прильнули к ее пересохшему рту.
Казалось, он пьет ее дыхание, ее стоны, слушает бешеный стук ее сердца. Ни разу Лесана не испытывала подобного. И с Мирутой, которого, как она считала, любила, который всякий раз пытался ее облапить – было не так. В его прикосновениях и поцелуях не таилось столько сдерживаемого порыва и чуткой нежности. Он никогда не дотрагивался до нее так осторожно и так бережно. В его ласках были напор и желание поскорее получить то самое, ради чего он столь жаждал свадьбы.
В прикосновениях Фебра, который легко мог уложить с десяток таких, как Мирута, мог вышибить дух из Ходящего или бестрепетно всунуть собственную руку в зубы кровососке, так вот, в прикосновениях человека, легко способного убивать и мучить – в них не было жадности и грубости. Его не хотелось оттолкнуть или осадить. Ему она верила. Как верила в то, что он не причинит ей боли.
Фебр неторопливо снимал с девушки черные одежды, наслаждаясь трепетом ее теплого тела и тем, как она содрогалась от нетерпения, тянула его за плечи. Он прильнул к ней, боясь причинить боль, но уже не в силах сдерживаться. А когда она вздрогнула от движения его бедер, замер, целуя запрокинутое лицо. В широко распахнувшихся синих глазах Лесаны плыл туман отрешенности, а припухшие от поцелуев губы манили…
В тусклом свете угасающего очага на жестком полу бились в сладкой агонии два молодых тела. И в этот миг для них не существовало ни боли, ни страха, ни Ходящих, ни Цитадели. Была только хмельная дрожь и ликующая радость, превращающая сердцебиение в грохот набата, стон в крик, а боль в наслаждение.
В кольце теплых сильных рук оказалось удивительно уютно. Лесана слушала ровное дыхание Фебра и молчала. Молчал и он. Целовал ее макушку и не говорил ни слова. Им просто было хорошо и не хотелось разрушать это блаженство ненужными разговорами. Любые слова станут лишними. Что он ей скажет? Что любит? Она это поняла. Что она ему скажет? Что ей было хорошо? Он тоже это понял. Попросит не бросать? Он все равно бросит. Попросит быть верной? Она все равно не будет.
Их счастью оставалось длиться не больше трех седмиц, и не следовало его омрачать безрадостными разговорами. Нужно было просто наслаждаться друг другом столько, сколько отпущено.
Поэтому, когда он снова опрокинул ее на спину и принялся жадно целовать, она не возразила, не отстранилась, не явила ложную стыдливость. За стенами Цитадели уже наверняка рассвело, но крошечное окно-продух в их куту было заволочено, и свет в каморку почти не проникал. Как же хорошо, что никто не кинется их искать.
Они провели в своей клетушке, наверное, половину дня и почти не разговаривали. Все долгие обороты времени они не столько предавались телесной радости, сколько просто обнимались. Фебр изучил все ее тело, силясь навсегда запомнить каждую родинку, каждый оставленный беспощадным кнутом шрам, каждую впадинку. Он гладил ее без остановки и что-то шептал. Дыхание шелестело у самого уха, и Лесана, закрыв глаза, отдавалась этой ласке, которая не требовала ничего взамен. Девушка жалась к сильному парню, не стесняясь ни своей, ни его наготы.
Хотелось, чтобы это никогда не заканчивалось… И все же она понимала – это продлится недолго. Оттого в душе рождалась такая высасывающая, такая судорожная нежность, какой, наверное, никогда нельзя испытать, зная, что чувство будет жить долго, а любимый останется рядом на годы. Их скоротечная радость была слишком хрупкой и оттого только более желанной.
Следующие дни были одновременно и бесконечными и стремительными. Лесана и Фебр по-прежнему уходили из Цитадели в весенний лес. Она по-прежнему нападала, а он нещадно бил, не жалея, несмотря на то, что между ними происходило. Однажды он ударил так, что девушка, увертываясь, оскользнулась и упала всем телом на неловко выставленную руку. На миг Лесана потеряла сама себя, задыхаясь от боли. Голос супротивника звучал где-то далеко, а мир вокруг кружился.
Понимая, что перепугала парня до смерти, выученица говорила ему что-то успокаивающее, не слыша собственного голоса, а в себя пришла оттого, что он бегом бежал через лес с ней на руках.
– Пусти… Поставь…
И она удивилась, какое бледное у него лицо.
– Я… не рассчитал. Я отнесу тебя к Ихтору.
– Нет, поставь. Дай раздышаться.
Он опустил ее на землю и взялся ощупывать – торопливо, испуганно.
Девушка шаталась, а потом ухватила его за шею и прижала к себе.
– Успокойся, успокойся… – Она поймала его губы.
И хотя рука невыносимо жаловалась, в сильных объятиях становилось легче. Двое стояли посреди мокрого леса, припав друг к другу, и никакая телесная боль не могла сравниться с болью души, которую оба в этот миг испытывали. Он – оттого, что вынужден был ударить, но не рассчитал силу. Она – оттого, что он не мог не ударить, а она не сумела отбиться.
Когда они пришли к Ихтору, тот сказал, что запястье сломано, и досадливо выругался, сращивая Даром кость.
Дни текли один за другим. Весна разгоралась все жарче, черные лунки вокруг деревьев становились все шире, снег сходил, обнажая сырую землю с прошлогодней прелой травой, и только в низинах еще лежали истончившиеся, осевшие сугробы. Теплый ветер пахнул водой, землей и солнцем – пока еще скудным, но уже ласковым и весенним.
Предчувствуя приближающуюся разлуку (а может, то просто бередил кровь погожий таяльник), Лесана и Фебр старались продлить последние дни своего счастья. В Цитадели они никак не являли сторонним глазам тщательно скрываемых чувств, но не было такого кута или заброшенной комнатушки, где бы они ни прятались от креффов, послушников, прислужников и просто от мира.
Иногда Лесане хотелось плакать, потому что сердце рвалось от нежности и дыхание застревало в горле, но нельзя, никак нельзя было показывать эту жгучую горечь. И она держалась как могла. Однако тоска овладевала душой, силясь заранее заполнить пустоту, которая вот-вот должна была там поселиться.
Но все-таки, как ни готовилась девушка к разлуке, так и не смогла принять ее сердцем.
Он разбудил ее рано утром, когда солнце едва поднялось над кромкой леса. Фебр никогда не приходил к любимой в комнату, никогда не оставался там на ночь. Они предпочитали прятаться по всей крепости, но только не быть застигнутыми в собственных покойчиках.
Лесана проснулась оттого, что ее глаз коснулись теплые губы. Девушка вскинулась, обережник слегка отстранился, давая ей возможность сесть.
Она не спросила, зачем он пришел. Все и так было понятно. Он был одет для странствия, а за спиной приторочен меч. Поэтому Лесана только смотрела огромными глазами, в глубине которых чернела тоска.
– Когда?
Жесткие пальцы мягко коснулись щеки, и Фебр ответил:
– Сейчас.
Ее брови жалобно надломились, но он улыбнулся, хотя и было видно, как нелегко дается ему эта улыбка.
– Не горюй. Мало ли на свете парней…
Эти слова прозвучали неубедительно, и Лесана уткнулась в широкую грудь.
– Ты ведь знал. Ты вчера уже знал! – глухо проговорила она.
– Седмицу назад, – последовал честный ответ.
И девушка с запозданием поняла, что ему с этим знанием жилось гораздо тяжелее, чем ей. Ее питали надежды, что вот еще один денек, и еще один, и еще… А он уже понимал и отсчитывал в обратную сторону.
Она вжималась лбом в жесткое плечо и очень хотела заплакать, но не могла – слез не было. А сердце с каждым ударом будто падало в черную пропасть.
– Не выходи меня провожать, – только и сказал он. – Я бы не стал будить, но так… нечестно. А я обещал, что не обману тебя.
Она глухо застонала и вцепилась в него.
– Лесана. – Сильные руки стиснули ее плечи. – Это неизбежно. Отпусти меня.
Мертвая хватка ослабла. Фебр в последний раз поцеловал мягкие губы – порывисто и быстро, а потом встал и, не оборачиваясь, вышел.
Глухо стукнула дверь.
Девушка осталась одна на лавке и лишь бездумно смотрела туда, где несколько мгновений назад сидел человек, ставший за столь короткий срок частицей ее самой.
И в тот же миг она слетала на пол, торопливо натягивая одежду, всовывая ноги в сапоги, и, не трудясь привести себя в порядок, вылетела из комнатушки. Послушница бежала по широкому коридору, надеясь догнать, в последний раз прикоснуться. И казалось, сердце готово выскочить из груди, броситься вперед, опережая хозяйку. К счастью, в последний миг пришло осознание его слов. Осознание и понимание.
Он не хотел, чтобы его провожали. Да и глупо это было бы – цепляться за стремя, заглядывать в глаза и травить душу, и без того измученную ожиданием предстоящей разлуки. Фебр сделал все, чтобы ее, Лесану, не изводить. Как она могла отплатить ему за это бабской слабостью, как могла рвать сердце, бросаться следом и лепетать? Они уже сказали друг другу все, что могли. А что не сказали, теперь уже говорить бессмысленно.
И она остановилась. Медленно развернулась, побрела, куда глаза глядели. А в груди горело от боли. Вот и закончилось ее счастье. В одном лишь не могла себе отказать. Он не хотел, чтобы она провожала. Но ей это было нужно. Слишком внезапно случилась их разлука, не так она себе ее представляла. Поэтому Лесана бросилась бегом к Северной башне.
Когда она на подгибающихся ногах взлетела наверх, задыхаясь, цепляясь за щербатые стены, потная, дрожащая, то даже с этой высоты услышала, как заскрипели ворота. Девушка подскочила к окну и припала к холодному камню, жадно всматриваясь в спину того, кто оставлял ее навсегда.
Ей показалось, будто слишком уж прямо он держится в седле, слишком яростно стискивает в кулаке повод коня, но… Всадник был далеко, и, скорее всего, дурехе просто мерещилось. Ратоборец правил к лесу… и вдруг замер, натянул узду и обернулся.
Он словно знал, где искать ее взглядом. Тоненькая девушка в окне башни. Несколько мгновений они смотрели друг на друга. Он сдерживал гарцующего коня, она застыла, чувствуя, как сжимается горло и бешено грохочет сердце. А потом вершник стегнул нетерпеливого жеребца, и тот, обрадованный, что человек наконец-то дал ему волю, ударил копытами схваченную утренним морозцем землю.
Фебр скрылся за деревьями, а Лесана сползла вдоль окна на пол и уткнулась лицом в колени. Больше всего на свете ей сейчас хотелось расплакаться. Но проклятые слезы будто навсегда пересохли. И несчастная могла только глухо стонать, не в силах никак избыть тяжкую муку. Одиночество навалилось со всех сторон, холодным сквозняком пробежало по коже, забираясь под одежду, просачиваясь в сердце.
Наверное, следовало благодарить Хранителей за то, что подарили счастье, пусть короткое, но яркое, настоящее. Однако слова благодарности не шли на ум, а с губ рвался все тот же хриплый стон. Наконец Лесана поднялась на ноги и направилась прочь. Отъезд Фебра мог означать только одно – ее крефф вот-вот вернется. Или уже вернулся. От этой мысли в душе шевельнулось вялое любопытство. Шевельнулось и погасло.
Далеко от Цитадели
Слада вела за руки двоих молодших. Радош сладко сопел, устроенный в куске холстины, повязанной через плечо матери. Они снова были все вместе. И Дивен уже не выглядел умирающим.
Они миновали чащобу и теперь шли через молодой лес, протянувшийся вдоль вертлявой речки. На душе воцарилось спокойствие. Дети больше не казались прозрачными до синевы. Весна возвращала надежду. И странники тянулись, стараясь за ночь преодолеть как можно большее расстояние.
Теперь уже смутно помнилась суровая зима, сугробы по колено и то, как Слада и Дивен уходили от погони. Даже сама Цитадель и диковинная охотница казались сном. Но до сих пор оставался в памяти второй день после побега, когда жена и муж остановились на ночлег. Дивен срубил в дикой чаще шалашик, в нем и схоронились. Женщина надеялась отдохнуть, но муж не сразу позволил ей прикорнуть и забыться сном. Схватил за плечи и встряхнул:
– Зачем ты ушла? Как ты смогла им попасться?
Она виновато опустила глаза и сказала:
– У меня рассудок мутился. Я… отправилась к людям.
Он застонал, с ужасом понимая, какую глупость она совершила.
– Я же кормил вас, – глухо сказал он.
– Ребенок… – Жена кивнула на сладко сопящего Радоша. – Все не в жилу шло, а в него. Меня шатало. Я не могла вас задерживать. Там рядом оборотни были! – Она говорила запальчиво, взахлеб. – Что, если бы охотники вышли на Стаю? Нашу Стаю? Ты без памяти лежал! Как бы мы отбились? Ты все отдал!
Дивен молчал. Она была права. Он и впрямь отдал все и, изнуренный долгим переходом, бессонными днями и ночами, сам свалился без памяти, а его крови, отданной Стае, оказалось слишком мало. Дети подросли, им требовалось все больше, что уж говорить о взрослых, на которых лежали тяготы пути.
– Слада… Ты должна была укусить меня, – сказал он. – Почему ты этого не сделала?
Она заплакала, прижимая к себе Радоша.
– Ты еле дышал. Если бы я тебя укусила, ты бы умер. И не говори обо мне, как о каком-то животном, как о скотине! Я никогда не смогу тебя укусить.
Мужчина разозлился.
– Слада, Каженник тебя раздери, иногда приходится делать то, что не хочется! А если бы ты не сбежала? Если бы тебе не помогли? Я – Осененный, но даже я не могу проникнуть в Цитадель и уж тем более выйти из нее! А если бы вы погибли, ты и он?!
Дивен кивнул на сына.
– Как бы я жил с этим? Об этом ты думала? Думала о том, что Сдевою пришлось, рискуя всеми нами, искать жертву? Он притащил в Стаю человека, чтобы поднять меня! Слада…
Она расплакалась – горько, безутешно.
– Я не думала… – говорила она сквозь судорожные всхлипывания. – Понимаешь ты, я не могла думать! Помню, склонилась над тобой, а ты почти не дышал. Помню, Ива из шалаша высунулась, что-то спросила, но у меня уже в голове шумело и сердце выпрыгивало. И эта ярость… Я боялась обезуметь! Что бы они стали делать, если бы мной овладело бешенство? Ты без памяти и я… тоже.
На несколько мгновений в шалашике воцарилась тишина. Мужчина и женщина молчали. Каждый понимал правоту и… неправоту другого. Ребенок сонно заворочался, зачмокал. Слада торопливо освободила ворот рубахи, прикладывая малыша к груди.
– То, что ты рассказала, похоже на вымысел, – тихо сказал Дивен. – Вас отпустили, дали крови… Почему? Я не понимаю.
Слада торопливо вытирала заплаканное лицо ладонью.
– Охотница, которая меня вывела, сказала, что она – моя сестра.
Муж вскинулся, пристально глядя в глаза жены.
– Сестра?
– Дивен… – Она поудобнее перехватила младенца. – Я знаю, мы все были людьми. Раньше. Почему мы ничего не помним? Я не узнала ее. Она… она страшная. Ты бы видел, какие мертвые у нее глаза… Как два пересохших колодца. Когда смотришь и понять не можешь, что там. В них даже на донышке души не видать. И она отпустила нас. Ты бы видел, как она парня того приложила… Дивен, ее не убьют за то, что она сделала?
– Не знаю, – вздохнул он, о чем-то размышляя. – Я знаю лишь одно – нам нужно торопиться. Я не смогу прокормить Стаю теперь, когда есть еще один ребенок. Моего Дара не хватит, я и так отдаю все до капли, и видишь, к чему это привело?
Женщина часто закивала.
– Спи. Завтра нам всю ночь идти. Спи, родная. – Он ласково поцеловал ее в лоб.
Уже устраиваясь спать на пахнущих смолой еловых ветках, Слада успела заметить, как задумчив сделался муж.
– Дивен…
– Что?
– Она назвала меня Зорянкой. Это было мое имя, до того, как…
– Да.
– А почему же… – Она не договорила, понимая, что ему не нужно объяснять.
– Потому что я не знал твоего имени. И имен остальных тоже не знал. Если хочешь, буду звать тебя так.
– Нет. – Она покачала головой. – Не надо. А свое имя ты помнишь?
– Помню. Я все помню.
Она хотела спросить, как его звали, но отчего-то побоялась, потому что видела, как осунулось от воспоминаний лицо мужа. Дар, что жил в нем, позволял многое, но и ко многому принуждал. А Слада не была уверена, так ли это хорошо, помнить свою жизнь до того, как стал Ходящим.
Снова всплыли в памяти полные ненависти и гнева глаза охотницы, назвавшей себя ее сестрой. И ее обещание убить при следующей встрече. Вспомнились обережники, которые пленили ее – одичавшую – возле деревни. Нет. Слада не хотела знать свою прежнюю жизнь, потому что очень возможно, что тогда она ненавидела бы себя нынешнюю с такой же силой, с какой ненавидели ее эти люди.
А она не считала, что заслуживает ненависти. Ни она, ни ее муж. И никто из ее Стаи. Потому что за всю свою жизнь Слада ни разу не убила ни одного человека.