Креффы поднимались на верхние ярусы в покои Нэда в тишине.

Грозу предчувствовал каждый, но никому не хотелось навлечь на себя первые молнии. Глава Цитадели на расправу был скор и жесток. Под горячую руку перепасть могло и правым, и виноватым, и всем без разбору.

В зале рдел углями очаг и широкие лавки манили присесть, но обережники остались стоять вдоль стен, словно нашкодившие выученики. Ждали, когда, наконец, грянет.

Смотритель крепости словно не чувствовал общего напряжения; медленно подошел к очагу и застыл, о чем-то размышляя. Волны едва сдерживаемого гнева расходились по покою.

Майрико стояла наособицу от остальных креффов и терпеливо ожидала справедливой кары. Не хотелось, чтобы гнев Нэда обрушился на кого-то еще, но участь, которую Глава наверняка уже уготовил ослушнице, страшила, заставляя сердце заходиться в груди. И никак не оправдаешься. Виновата.

Хранители, как же гнетет молчание! Хоть бы уже заговорил, требуя ответа и обвиняя, а то от этой звенящей тишины еще тошнее. Но старший крефф молчал. Молчали и остальные. Это-то безмолвие и было поганее самой страшной хулы.

Первой не выдержала Бьерга. Колдунья мягко шагнула к смотрителю и нерешительно положила руку на его напряженное плечо.

– Нэд, послушай… – Впервые ее резкий насмешливый голос звучал робко и просительно.

Договорить ей не дали.

– Если дорожишь языком, сегодня будешь молчать. Иначе пожалеешь не только о том, что тридцать весен назад не ушла из Цитадели, но и о том, что умеешь говорить.

Женщина отшатнулась, будто ее ударили, и отступила в сторону, поджав губы.

– Садитесь все, нечего тут переминаться, как срамники перед молельником. – Глава повернулся к креффам.

Те послушно стали занимать места на лавках. Стоять осталась одна Майрико. Она сесть не осмелилась и теперь застыла, боясь лишний раз вздохнуть. Глава одарил целительницу тяжелым взглядом.

– Ну, поведай нам, куда ты смотрела, что не видела, как у тебя под носом будущий крефф рассудком стала скудной? Как вышло так, что девка с башни шагнула?

Эти вопросы, ответов на которые у лекарки не было, стегали ее, словно пощечины. Как объяснить, почему она не заметила перемен в выученице? Как повиниться в том, чего и сама не поняла? Девка вроде пообвыклась, успокоилась, будто бы даже приняла свою суть. Как вышло так, что все это оказалось ростками безумия? Какие слова оправдания найти, если кругом виновата? Не смогла, не успела, недоглядела… А что еще страшнее – не уберегла.

– Что молчишь? – пророкотал смотритель. – Как хвалить ее, так соловьем пела, а теперь и словечка выдавить не можешь? Уж не зря ли я тебя креффом поставил, если ты такому Дару сгинуть дала? Может, посидеть тебе лет с пяток в каком-нибудь захолустье в сторожевой тройке – чирьи на задницах посводить? Хотя тебя к людям нельзя подпускать. Может, к скотине приставить? Будешь отелы принимать да за опоросами следить?

Майрико вскинула голову, желая защититься, но до поры осеклась. Прав был Нэд. Во всем прав. Как тут оправдываться, да и чем? И вдруг как молнией пронзило целительницу, отчего выученица с башни кинулась.

Прознала небось тихоня, что отваром ее опоили, чтобы низвергла, оттого и решила жизни себя лишить. Дуреха и так стенала, принимая изнанку целительства, а то, что сделали наставники, вовсе подрубило девку. Не сотвори они подлость, гладишь, и жива была бы. Нельзя было ее ребенка лишать, нельзя! Взяли на себя грех, думали, спасут Дар, а потеряли все.

И Майрико, не отрывая взгляда от пола, стала рассказывать, как узнала про ее непраздность, как отваром опоила, чтобы скинула, как зачаровала…

– Видать, Дар ее переборол наше старание. Сломала она заклятие. Вспомнила. Оттого и не выдержала. Иных толкований нет у меня.

Глава почернел лицом.

– Ах, нет иных толкований? Ты отчего ей зелье не давала, а? Отчего, когда понесла она, не принудила добровольно отвар выпить? Не запугала пуще смерти, чтобы она сама у тебя эту склянку с руками вырвала?

Майрико вскинулась:

– Я прознала, когда она без памяти рухнула! Тогда поздно было стращать да увещевать, Дар в жилу уходить начал. А зелье не давала оттого, что краски у нее то были, то нет. Какое ей зелье, чтоб в могилу свести?

Нэд шагнул к собеседнице, словно хотел встряхнуть ее – тонкую, гневную. Но в последний миг удержался. Все это он знал. Все понимал, но вины наставницы это не умаляло.

– Ну, гляди. Упредила ты все. Уберегло то ее?

Женщина вновь поникла.

– Не уберегло.

Креффы молчали. И это молчание звучало как приговор. Виновна. Только кто бы на ее месте не виноват был?

– Значит, не уберегло, говоришь? – Голос смотрителя звучал опасно вкрадчиво и тихо.

В этот миг тишину разорвал негромкий, но твердый голос Клесха.

– В том, что девка убиться решила, не крефф повинен, – сказал он. – Грош цена была ее Дару, хоть до сносей, хоть после. В ней страх жил. И был он посильнее Дара. Он ее и убил, затуманил разум. Пока выученик страх в себе не победит, он не обережник. И все здесь это знают. Сожгла она в себе Дар трусостью. Не приняла его суть, думала, целители только настойки варят. А целительство – это еще кровь и боль. Сила в ней была, а воли управлять ей – нет. Такие годятся только в знахарки. Ошиблись мы все. Майрико как могла исхитрялась, чтобы девка по капле из себя страх выдавливала. Потому и берегла ее, что правду эта дурища принять не могла. Коли взяли бы ее в шоры с первого дня, так она на второй седмице бы со стены шагнула. Все одно, своего ума нет – чужой не вложишь.

На несколько мгновений в покое воцарилась тишина. Обережники осмысливали сказанное. Нэд не выдержал такой хлесткой отповеди и рявкнул:

– Ты-то хоть помолчи! Думаешь, я не знаю, как ты свою выученицу к сосне привязал и бросил упырю на забаву? Нашелся благостник! Ты чем думал, когда девку с регулами в лесу оставлял? Если бы ее сожрали, мы бы еще и ратоборца потеряли?!

– Ну, то-то я дурак записной, – кивнул Клесх. – Привязал и оставил. Ума-то у меня ведь нет. Зато злобы лютой на всю Цитадель хватит. Да я чуть не в трех шагах стоял! Не блажи она от ужаса, сразу бы заметила. А как, по-твоему, из девки воя взрастить? С чучелами, что ли, ставить ее ратиться? А страх как ее научить перебарывать? Уговорами? Ничего, прооралась и сдюжила. Вот теперь я говорю, что она ратоборец. А до этого дура была простая. Вроде Айлиши вашей.

От этой непочтительной речи смотритель пошел белыми пятнами.

Но наставник Лесаны спокойно и прямо смотрел в глаза старшему креффу. Он привык говорить в лицо то, что многие держали за душой. Однако кое о чем Клесх предпочел умолчать. До поры решил ни с кем не делиться тем, что ему случайно открылось. Жизнь отучила.

– Ишь ты, какой толковый, – мрачно заметил из своего угла Руста. – Только Клесх знает, как от выучей толку добиться. Не смотри, что в креффате без году седмица. Нам, убогим, только позавидовать.

Клесх в ответ промолчал. Лаяться еще не хватало.

– Нэд, в его словах есть правда, – заметил со своего места Лашта.

Колдун потер подбородок и продолжал:

– Девка и впрямь блажная была. У таких все через… через пень-колоду, – поправился он. – А тому, Руста, как крефф своих подлетков учит, остальным дела мало. Тут главное – итог. А Клесх, хоть и сам не без дури, воспитывает с толком. Тебе поучиться. Да и девка у него впервые на поруках. Я вот за свой срок не припомню, чтобы у воев бабы ратились. А в Цитадели-то подольше твоего.

Руста фыркнул, но затевать свару не стал.

Нэд молчал, давая высказаться каждому и пользуясь передышкой, чтобы не пришибить дерзкого креффа воев.

Скрипнула скамья, стоящая в тени очага. Со своего места встал здоровый, словно гранитная глыба, еще один наставник ратоборцев – Дарен. Роста он был превеликого, и разгонять Ходящих мог одним своим видом – плечистый, с лицом, словно вырубленным топором, с безобразно рассеченными еще в юности бровями и совершенно лысой головой.

– Нэд, – примирительно сказал вой, – Майрико оплошала. Но уж не настолько, чтобы лютовать тут до ночи. И правда ведь, девка малахольная была. Давай уж, отмеривай ей, да разойдемся. Дураки наши там без дела слоняются, а их после эдакого занять надо, чтоб еще кому в голову не пришло, будто крылья выросли, да летать не потянуло.

– Сядь! – Голосом Нэда можно было пригвоздить к месту.

Вой вздохнул и опустился обратно на скамью. Дерево снова жалобно скрипнуло, принимая на себя недюжинный вес.

– Клесх, коли ты такой умелец выучей готовить, ныне же бери старшего своего. Как там его… Фебра. И езжайте на Встрешниковы Хляби. Утром оттуда сороку прислали – оборотни там. Да, похоже, несколько стай. Изведете. Парня к лету пора отпускать со двора. В Старграде обережника подрали. Замена нужна. Заодно охолонишься. А то больно брехлив стал. Да и девке твоей от тебя роздых нужен. Отдашь ее пока Дарену. Пусть воспитывает. Мира в пути.

– Мира в дому, – ответил Клесх, про себя усмехаясь. Долго ему еще будет аукаться юношеская выходка, коей сроку было уже больше десятка лет.

Память у Главы долгая. И не один год пройдет, прежде чем он перестанет видеть в креффе ратоборцев припадочного звереныша.

– Майрико.

Целительница вскинулась. А смотритель продолжал:

– От тебя ныне толку немного. Собирай заплечник. В Росстанях лекаря ждут. У них там лихорадка черная детей косит. Хоть делом займешься. До лета молодших выучеников твоих Русте передаю. Ты покуда разъездами займешься. Засиделась, гляжу, в четырех стенах. Мира в пути.

– Мира в дому, – эхом отозвалась лекарка.

Со своего места подала голос непривычно тихая Бьерга.

– Не дело, Нэд, креффами разбрасываться, – напомнила она. – Больно лют ты по окраинам их распихивать. Клесх прав, не по силам девке Дар достался, иные вон гнутся да не ломаются. А она себя так и не приняла. Нет тут ничьей вины, кроме ее собственной. Какой бы из нее наставник вырос, коли она сама взрослеть не хотела?

Правы были и Клесх, и Бьерга, и Дарен, и Лашта. Правы. Понимал это Нэд. Но глодала Главу досада, что пришлось потерять девку, которая могла спасти жизни многих. Не по плечам ей ноша оказалась. А по-другому тоже нельзя было. Не станут Ходящие ждать, когда каждого выученика с поцелуями да благословениями из Цитадели проводят. И простой люд надеется на Осененных, что защитят, не оставят в беде. Оттого-то и растят из послушников волков-бирюков, запрещая им слабости. Девку-дуру не жаль, жаль, что Дар такой пропал втуне. Дай Хранители, последняя эта потеря будет. Но и креффам науку преподать надо. Клесху за то, что дерзок и вежество забывает. А Майрико для острастки, пусть мягкосердечность свою попридержит.

Тяжело вздохнув, Нэд махнул рукой.

– Ступайте с миром. Клесх, готовь Фебра. Майрико, детьми займись. Как воротитесь, погляжу, умерить вам наказание или нет.

Креффы стали подниматься с лавок, но тут всех осадил Ихтор.

– Глава, а что с девчонкой-то делать? Может, упокоим с миром? Чего послушников-то бередить?

Смотритель потемнел лицом:

– Ее упокоение с миром в мертвецкой будет. Чтобы подлетки ваши запомнили: не будет им ни обряда, ни погребения, ежели еще кто решит трусость явить.

Целитель склонил голову и направился к выходу. Переневолить Главу не смогла даже Бьерга, настаивать теперь на своем – только лишний раз покаранным быть.

Следом за Ихтором потянулись и остальные.

Как Бьерга оказалась в мыльне, и сама не поняла. Сроду ее не тянуло в царство Нурлисы, но сегодня пришла именно в этот угол Цитадели. Хотя, возможно, ноги принесли ее сюда потому, что здесь было единственное тихое место? Не сновали выучи, не мелькали креффы, не суетились прислужники.

Опустившись на сундук возле печи, колдунья раскурила трубку.

И сразу же в дальнем углу зашевелилось, зашуршало, зашаркало… Обитательница жаркого подземелья полезла со своей лежанки, обрадованная случаю хоть кого-то обругать.

– Приперлась, лихоманка? У-у-у, ведьма костлявая! – Нурлиса, переваливаясь на кривых ногах, подковыляла к гостье. – Пришла к старухе, чтоб та тебе сопли утерла? Так не дождешься!

И она со злостью распахнула жерло печи и принялась шуровать в углях кочергой.

– Ну, чего молчишь-то?

– Хоть сегодня язык свой усмири. – Женщина устало вздохнула. – Без того тошно.

– Ах, тошно? – Старуха затрясла черной кочергой. – Дак я тебе ныне еще тошнее сделаю! Ты, все ты, зверище лютое, виновата! Ты, да эти холуи твои. Не влезь вы, жива была бы девка. Я тебе говорила, пожнешь, что посеяла! Ишь ты, решила, будто можешь чью-то судьбу поменять! Таки поменяла. Упыриха! Девка теперь в мертвецкой, и не будет у вас нового креффа!

– А ты и рада! – огрызнулась Бьерга, признавая в душе правоту карги.

– Рада… – горько проговорила бабка. – Чему тут радоваться-то? Что вы, кровопийцы, душу невинную сгубили? Да не одну. Две целых! Забыла, как тебя, соплюху, учили – не ко всем лютость подходит, кому-то и ласка нужна. Были бы вы ласковы да терпеливы, авось и выученица жива бы осталась, и страх свой изжила. Но вам, нелюдям, терпеть моченьки нету. Вам сразу все подавай. Вот и хлебайте теперь, да хлебальники не порвите! Ты хоть, убивица, знаешь, кем сын бы ее стал?

Старуха приблизилась к Бьерге, подслеповато заглядывая в глаза.

– Не знаю. И никто не знает. Не дано живым знать наперед, что исполнится! – отрезала колдунья.

– Так то – живым, – протянула бабка. – Ты у мертвых спроси, девонька. Спроси, что им ведомо. Молчишь? Разучилась мертвых слышать? Куда уж тебе. Ты только и можешь, что губить да упокаивать. Оттого-то все умения и потеряла. Дура.

И Нурлиса бросила кочергу в угол. Колдунья встала, нависая над бабкой.

– Ты говори, говори, да не заговаривайся, змеища старая! Не в меру говорлива сделалась, как я погляжу. Много воли взяла! Тепло тебе при Цитадели? Сытно? При деле? Под защитой? Вот и не кудахтай мне тут! Не то мигом до первых росстаней велю проводить. Совсем стыд и совесть потеряла?

– Эк ты подскочила-то! Будто петух жареный в зад клюнул, – не испугалась Нурлиса. – Что, правда глаза заколола? Ты ж умела мертвых слышать, я помню… Отчего теперь-то, а?

– Сроду я их не слышала, – огрызнулась Бьерга, опять устраиваясь на сундуке. – И уж сколько поколений они молчат. Ты на старости лет совсем из ума выжила, явь и навь путаешь!

– Не могла? – удивилась бабка и даже растерялась. – Не могла…

Старая чувствовала, что попала впросак, тусклая память не раз подводила ее, заставляя заговариваться, путаться… Но не такова была Нурлиса, чтобы без боя сдаться.

– А кто ж мог-то тогда? – снова напрыгнула она на гостью.

– Почем я знаю, – пожала плечами колдунья, жалея, что сорвалась на убогую старуху, которая в дряхлости своей путала и людей, и имена, и явь с вымыслом.

– Э-э-э, нет, голуба… – затрясла тем временем карга у нее перед носом кривым пальцем. – Ты не завирайся. Мертвых слышали ранее в Цитадели! И видели. То вы слепы стали. Сердца ваши.

Наузница промолчала. Не знала, что ответить. В забытые годины и впрямь умели колдуны с покойниками говорить, но последний раз случалось то так давно, что и из памяти людской уже стерлось. Только в старых свитках о сем прочесть можно.

Бабка тем временем уселась рядом с креффом и сказала, положив морщинистую руку на ее узкую ладонь:

– Травником бы Айлишин сын стал. Дара у него бы не было, да и откуда ему взяться, ведь не родятся от обережников обережники, но он и без Дара лекарствовал бы, людей на ноги ставил.

– Врешь ведь, – равнодушно сказала женщина.

– Вру, – охотно согласилась старая. – Человеком бы он стал хорошим. Просто человеком. И другого человека счастливым бы сделал. И дети бы у него были. И внуки. И родителям своим был бы он утешением и вечной любовью.

– А вот теперь правду говоришь, – горько усмехнулась колдунья.

– То не я говорю, то сердце твое кричит, да только докричаться не может, – покачала головой старуха. – Поди отсюда, убивица, и не приходи, покуда хоть сердце свое слышать не сможешь. Уходи, окаянная, муторно мне от тебя.

И в этот раз острая на язык Бьерга не проронила ни звука. Встала и вышла послушно. А сварливая бабка отвернулась, и в темноте не было видно, как блестят в воспаленных старческих глазах слезы.

– Прости их, девонька, если сможешь, прости. Не со зла они такое над тобой учинили, а по дурости и страху. Хорохорятся, дураки, а сами свои страхи побороть так и не сумели…

Лесана сидела на лавке, подобрав ноги, и смотрела в стену. В мыслях было пусто-пусто. Казалось, будто все случившееся приснилось. И вот-вот распахнется дверь, и просунется в покойчик кучерявая голова, и знакомый голос спросит: «Лесана, чего делаешь?»

– Лесана.

– А? – Она встрепенулась и только сейчас увидела стоящего над ней Клесха.

Чудище равнодушное. Как он Тамира сегодня… Зачем так с парнем? Нешто нельзя тому было дать погоревать по-людски? А ежели бы расплакался – не осудишь за то, чай, горе великое. Не рукавицу с руки потерял.

Крефф же, ничего не зная о размышлениях выученицы, опустился рядом на лавку и сказал:

– Я нынче из Цитадели уеду. Вернусь когда – не знаю. Но не раньше весны. Ты одна остаешься. Гляди, не дури. Крефф над тобой теперь Дарен. Знаешь его?

Девушка кивнула и вдруг почувствовала себя бесконечно одинокой. Вот даже ненавистный наставник ее покидает. И придется ей идти под незнакомого, огромного, будто Северная башня, креффа.

От воспоминаний о Северной башне из глаз вдруг брызнули слезы. Послушница отвернулась, чтобы не показывать мокрые дорожки на щеках, но Клесх удержал ее и развернул к себе.

– Ты не виновата. И никто не виноват. Не сегодня, так завтра она бы убилась.

Губы предательски задрожали, и рвущий душу всхлип вырвался из груди.

– Почему? Из-за чего? – сквозь слезы залопотала девушка. – Чего ей не хватало?

– Ума и воли, – последовал короткий ответ. – Лесана, без меня делай все, что прикажет Дарен. Слушай его. Но помни одно – из кожи вон не лезь. Старайся, но вполсилы. Крефф на тебя надежд не возлагает. А парням его и вовсе зацепить тебя, если лучше их окажешься, радостью будет. Вьюда вспомни. Так что не дури, не пыжься и жилы из себя не тяни. Делай все, что поручат, но только так, чтобы повода не было к столбу тебя привязывать. Ясно? Глупостей не натвори.

– Не натворю, – сухо ответила она, в душе гадая о том, с чего бы ее наставник сподобился куда-то ехать в такие морозы, да даже не поутру, а посередь дня, который через несколько оборотов начнет клониться к закату.

– И настойку пей, не позабудь. Поняла?

– Да, – буркнула в ответ послушница.

Тут человек умер, а его какие-то настойки волнуют!

– Вот что, девка, нечего мне тут упырем смотреть, – не выдержал крефф. – Думаешь, теперь все тебе виноватые? Хватит сопли по лицу размазывать. А ну утрись.

Лесана, услышав в его голосе не напускной гнев, быстро обтерла лицо подолом рубахи.

– Вот так. Нечего реветь по тому, кто без ума и по дурости сгинул.

– Она подругой моей была! – выкрикнула выученица. – А теперь ее даже не похоронить по-людски!

Крефф покачал головой.

– Так Глава распорядился. Другим наука. Да не вой ты. Жалко девку, но назад не воротишь.

Он поднялся.

– Ни ты, ни она по сей день главного не поняли: покуда для вас Цитадель – острог, будете вы здесь полонянами. А примете ее как дом – все разом переменится. И не забудь, хочешь до моего приезда невредимой дожить, учись у Дарена, как сказано было. Он от тебя подвигов не ждет. Так что сиди мышью.

С этими словами он ушел.

Клесх не знал, что через пол-оборота Лесана будет приплясывать у конюшен, раскрасневшаяся от мороза, ожидая его. Он увидит ее, удивится и спросит: «А ты тут чего прыгаешь? На радостях, что ли?» А она в ответ, не глядя на мрачного Фебра, скажет: «Мира в пути, наставник». И он ответит: «Мира в дому». Но про себя удивится – зачем она вышла? И не поймет, что на холодный двор девушку привела горечь предстоящей разлуки. Ведь Лесана уже ощущала Цитадель своим домом. И этот дом ныне покидал тот, на ком он для нее держался.

Всего этого Клесх покуда не знал. Он поднимался на третий ярус Цитадели, когда его окликнули.

Майрико была бледнее обычного, и это бросалось в глаза даже в темноте каменного перехода.

– Не уехал еще, – обрадованно и вместе с тем как-то виновато сказала она, приближаясь.

– Нет.

Он стоял у каменного всхода, и яркий солнечный свет из узкой бойницы падал на лицо. И глаза у него были такие же серые, как камни, из которых была сложена Цитадель. Майрико шагнула к обережнику, и вдруг устало ткнулась лицом ему в плечо.

Мужчина замер, явно недоумевая, что ему теперь делать со своими руками. Но через пару мгновений неловко обнял целительницу. Та глухо проговорила:

– Ты был прав. Ты с самого первого дня был прав. Помнишь, когда мы шли на совет? Помнишь, что я говорила?

– Да.

– Я ошиблась. – Она слегка отстранилась и заглянула ему в лицо. – Опекала ее, носилась, как с писаной торбой, а…

Она досадливо махнула рукой и тут же зябко поежилась. В мрачном коридоре было холодно, да и в бойницу задувало.

– Ты уже уезжаешь?

– Да.

– Клесх!

Он смотрел выжидательно. Майрико вцепилась в широкие плечи и встряхнула креффа.

– За что ты так со мной? – яростно спросила она. – За что?!

Он мягко освободился, развернулся и стал подниматься.

Женщина поспешила следом.

Они шли в молчании и остановились только один раз, когда он снимал чары с двери в свой покой.

Майрико зашла, не дожидаясь приглашения. Она знала – приглашения не будет.

Лекарка огляделась. В этой комнате она очень давно не была. Впрочем, и смотреть тут оказалось не на что – лавка, стол, сундук, окно. Клесх, не обращая внимания на самовольную гостью, стаскивал через голову рубаху. Целительница впилась глазами в твердое, перевитое жилами тело. Она понимала, своим равнодушием обережник гонит ее, принуждает обидеться и уйти. Но уйти она не могла. Отчего-то именно сегодня не могла.

Не мешала даже его всегдашняя резкость. А еще Майрико видела следы безобразных ран по телу и одну, особенно страшную, на боку – словно что-то смяло ребра, продавливая их внутрь. Она знала, что в непогоду, или если сильно перетрудиться, такая рана будет дергать, как гнилой зуб, и не давать покоя. Но Клесх никогда не приходил в лекарскую.

– Болит? – спросила целительница, кивая на его изуродованный бок.

– Нет.

– Я могла бы… – Она протянула ладонь, собираясь коснуться.

Мужчина отстранился.

– Обойдусь.

Она сжала губы, понимая, что вот-вот расплачется. А ведь когда он говорил с ней о выученицах, он был… был почти таким, как прежде, и она даже решила… И сегодня он единственный, кто встал на ее сторону. И теперь его опять вышвыривают из Цитадели, как щенка. Из-за нее. Снова. Что мешало ему промолчать! Ведь знает, Глава не упустит случая лишний раз наказать.

– Клесх… – Она вырвала у него из рук плотную рубаху, которую он собирался вздеть, и отшвырнула в сторону.

Мужчина проводил одеяние мрачным взглядом и поглядел на целительницу. А та, снова ничего не объясняя, шагнула к нему и прижалась всем телом.

Жестокий и подлый поступок.

– Прости меня, прости! – Она шептала это в его твердое голое плечо. – Прости.

– Я простил. Давно.

Как хорошо, что она не знает, каких сил ему стоит говорить так спокойно!

Майрико вскинула полные отчаяния глаза на мужчину и, не увидев в его взгляде даже тени ответной теплоты, отступила.

Он никогда не простит. А она никогда не сможет растолковать, почему однажды предала его. Почему отвернулась тогда, вместе со всей Цитаделью.

Какими глупыми они оба были! Она считала себя мудрее… как же! Старше на целых три года, а он кто – мальчишка! Она хотела повести себя честно. А получилось, убила то единственное, что между ними было.

И она до сих пор помнила его глаза. Кажется, именно тогда они безнадежно застыли и сделались похожи на мертвую пустошь. Когда она сказала, что от его любви слишком много беды и глупости. А Цитадель не прощает ни того ни другого.

Клесх поднял с пола рубаху и стал одеваться. Он не смотрел в сторону лекарки.

А она стояла, опустив глаза, словно он надавал ей пощечин.

Тихо хлопнула дверь. Хозяин покоев не обернулся. Но, когда он поднял крышку сундука и потянулся за лежащим в его недрах тулом со стрелами, даже не удивился тому, как заметно подрагивают пальцы. И воздух в комнате отдавал полынной горечью.

Проводив Клесха, Лесана вернулась к себе. Девушкой овладело скорбное оцепенение. Она забралась с ногами на лавку и сидела, уткнувшись подбородком в острые коленки. Ее крефф уехал. Идти завтра на урок к громадному Дарену было страшно, аж под ложечкой сосало. Про него говорили, будто наставник он лютый. И даже если врали, все одно душа не лежала. Чужой он. Пока присмотришься, пока понимать начнешь… Тошно.

А еще пуще прежнего стискивала горло тоска. Вот она сидит здесь и печалится о завтрашнем дне, об уехавшем Клесхе, а Айлиша лежит в холодном мраке мертвецкой на столе…

От этих раздумий душили слезы. Но разделить тоску было не с кем. И плакать тоже казалось глупым. Что слезы? Прольются, и все. Подругу это не вернет. Страшно становилось при мысли, каково сейчас Тамиру. Сколько отчаянного упрямства было в его глазах, сколько ярости… Нет, он не позволит издеваться над любимой, отыщет способ похоронить ее по-людски. А уж как за то накажут ослушников – какая разница? До смерти не запорют, а боль терпеть они выучились. Наказания все одно не миновать, но их подруга не заслужила поругания. Раздавила ее Цитадель без жалости. Не отыщи Осененную девушку из рода Меденичей крефф, все могло бы сложиться для нее иначе.

В памяти всплыло милое улыбчивое лицо и мелкие кудряшки надо лбом. Как стеснялась она, когда им отмахнули косы! Как растерянно проводила ладонью по опустевшему затылку и сдерживала слезы…

А первая ночь в Цитадели? Когда они испуганные, озябшие жались друг к другу под тонкими одеялами, делясь теплом. И как Айлиша старалась отодвинуться от Тамира, стыдясь и обмирая, и как потом заснула, уткнувшись носом ему в спину. А наутро, при свете дня, робела парню даже в глаза посмотреть. Лесана тогда забавлялась над обоими, потому что смущение Тамира было еще мучительнее.

Или тот памятный вечер после порки, учиненной за расправу над Фебром… Ласковые, осторожные руки, обмывающие окровавленную спину, впервые познакомившуюся с кнутом, и безуспешные попытки скрыть слезы жалости, готовые закапать на раны подруги.

Айлиша умела сострадать. И чужую муку переживала, как свою. Оттого-то Лесана и Тамир по молчаливому уговору никогда не говорили ей о своей выучке. Боль друзей лекарка принимала, будто собственную. Сколько раз, всхлипывая в подушку, Лесана слышала, как просыпается девушка, как затаивается, сжимаясь от невозможности помочь. Но ученице Клесха не нужно было утешение. С детства не приученная жаловаться, она не умела сетовать на жизнь, не умела стенать. И по глупости равняла Айлишу с собой. Думала, и ей не нужно все это. Кто же знал, что молчаливое упрямство подруги целительница приняла за отчуждение и сама отдалилась, закрылась в скорлупе собственной боли, которую не с кем было разделить.

Испуганный ребенок, что ищет объятий и спрашивает, можешь ли ты проявить к нему милосердие… Когда же в душе Айлиши страх свил черную паутину? Почему Лесана не заметила, как плохо было подруге?

Все бы сейчас отдала, чтобы обнять глупую, утешить, растолковать, что вместе они со всем справятся. Если бы хоть на день жизнь отмотать, как нить из клубка! Нашлись бы, нашлись заветные слова, пробились бы к скованному льдом сердцу. Помогла бы Лесана принять лекарке их новый дом. Она бы все смогла… вот только жизнь и на пол-оборота назад не вернешь. Да и нет такого колдовства, чтобы мертвых живыми делать. И не узнать никогда, почему девушка из рода Меденичей шагнула вниз. О чем она думала, когда летела на каменный двор? О ком были ее последние мысли? Дай Хранители, не о Тамире.

Тамир… Как он? Ему ныне горше всех. Да еще Нэд хоронить по-людски запретил. И если окажется по его слову, уже завтра какой-нибудь трясущийся выуч станет резать холодное переломанное тело, а потом надрывно блевать под ноги.

От этих мыслей на душе сделалось так мерзко, что захотелось все расшвырять по комнатушке, развеять в прах, выместить неистовую злобу, обиду на весь мир, на свою злую долю, на Цитадель с ее порядками, на смотрителя, на жизнь.

И когда девушка уже вскочила на ноги, готовая разметать убогое убранство своего покойчика, дверь тихо скрипнула, и на пороге показался Тамир. Лесана испуганно отшатнулась. В отблесках светца перед ней стоял совсем другой человек. Чужой, незнакомый. С замкнутым осунувшимся лицом и скорбными складками в уголках рта. Он как-то внезапно повзрослел, за полдня избавившись от той призрачной юности, что еще оставалась. Скулы проступили резче, глаза помертвели, стали какими-то оловянными, плечи окаменели. Он по-прежнему был нескладным парнем в лишнем теле, но черты лица его поменялись.

– Идем. Солнце село уже. Надо в каменоломни попасть. – Голос послушника звучал глухо.

Лесана кивнула, сняла с гвоздя теплый кожух. Потом заторопилась, нырнула в сундук, пошарила там и вытащила что-то, завернутое в белую тряпицу, сунула за пазуху.

– Пошли.

В молчании они спускались на нижние ярусы Цидатели. О чем было говорить? Один потерял любимую, вторая – подругу. И не было таких слов, какие облегчили бы боль. Говорят, время – лекарь. Сколько же должно утечь воды, чтобы сердце в груди перестало рваться, перестало кровоточить и жаловаться? Где набраться сил, чтобы жить дальше?

Зайдя в мертвецкую, Лесана испугано ойкнула и вцепилась в руку спутника. Тот сразу напрягся, как тетива. Во все глаза смотрели выученики и не могли поверить тому, что видели.

Айлиша, переодетая в рубаху из небеленого полотна, лежала на столе. Рядом, глядя куда-то в пустоту, сидел Ихтор. Он даже не повернул головы, когда скрипнула дверь.

– Отойди, – хрипло сказал Тамир, не понимавший, что надо креффу рядом с покойницей.

– Да уймись уж, – по-прежнему не поворачиваясь, ответил целитель. – Ты с ней живой был, дай мне хоть с мертвой проститься.

– Отойди, – сжал кулаки выуч.

– Тамир, он прав. – На плечо колдуна легла рука Лесаны. – Видать, не одному тебе она в сердце запала.

– Если люба была, что не сберег? Ты же чаще меня ее видел! – вскинулся парень, желая хоть на кого-то выплеснуть боль.

– Взяли, что надо? – Крефф словно не слышал обвинений и обращался не к колдуну, а к его спутнице. – Я ее уже обмыл и обрядил.

И поспешно добавил, видя, как чернеет лицом Тамир:

– Не надо было тебе такой ее видеть.

Молодой колдун с трудом совладал с приливом гнева и подошел к столу, на котором лежало тело. В груди разлилась тоска вперемешку с ужасом. Айлиша более не была похожа на себя. Правой половины лица у нее не осталось. Ихтор смыл кровь, бережно прибрал лоскуты лопнувшей от удара кожи на лбу… Но это была не Айлиша. Застывший сосуд, в котором некогда жила ее душа, теперь опустел и сделался безобразным.

– Я отведу вас в каменоломни, – тихо сказал целитель, видя, как окаменел от горя парень. – Ты ведь туда ее нести собрался?

– Туда, – кивнул послушник, не отводя застывшего взгляда от мертвой.

Наконец он совладал с оцепенением, просунул руки под непослушное тело и рывком поднял его.

Она была холодная и неповоротливая. Но даже через эту неживую тяжесть Тамир чуткими пальцами чувствовал, как шевелятся под кожей переломанные кости. Стены Цитадели раскачивались вокруг, он не мог понять, не мог поверить, что вот это – мертвое, безвольное, неподвижное – его Айлиша, которая еще нынче утром дышала, говорила, улыбалась. Хранители пресветлые, почему?! Парень сделал шаг и пошатнулся.

Ихтор кинулся на подмогу.

– Давай понесу.

– Отойди, – рыкнул послушник. – Чужой ты ей был. И нам чужой. Не лезь лучше.

Он позабыл, что перед ним крефф – мужчина старше едва не на два десятка лет, позабыл о почтении, обо всем позабыл.

– Если бы не ты, я, может, и родным бы ей стал, – горько проговорил целитель.

Лесана окаменела. Суровый Ихтор, кого как огня боялись послушники-лекари, ни слова не возразил на непочтительные и резкие слова.

Видать, острой занозой сидела в душе у него Айлиша. Судьба-чудодейка! Каких только нитей она не наплетет, каких узоров не навяжет…

Они спускались в казематы, и тяжелые шаги Тамира гулким эхом ударялись о каменные своды. Лесана шла впереди, неся чадящий факел. Позади колдуна неслышно ступал целитель. Выученик, сидевший у массивной двери, ведущей из подземелья на поверхность, вскинулся было возмутиться, но вовремя увидел старшего. Осекся и, не задавая вопросов, отодвинул тяжелый засов.

– Мира в пути… – негромко сказал парень в спины уходящим.

– Мира в дому, – глухо ответила Лесана, с тоской понимая, что в доме, который выпал на их долю, мира не будет никогда.

Крефф вывел спутников из Цитадели подземным ходом, по которому в крепость доставляли Ходящих. Тяжелая дверь подалась нелегко – за день ветер нанес к входу довольно снега. Наваливаясь плечом на створку, ученица Клесха думала о том, как Тамир пойдет со своей ношей по сыпучим сугробам.

– Дай! – Ихтор повернулся к парню. – Надорвешься, мы без тебя ее не упокоим.

Колдун подчинился. Целитель перенял тело и уверенно зашагал вперед. Черные деревья шумели в темноте, и холодный воздух вонзался на вдохе в голову, словно ледяной лом. Тамир судорожно дышал, понимая, что хочет разрыдаться и… не может. Рыдания застревали в горле, и обжигающая стужа проталкивала их обратно в грудь.

Лесана прежде не бывала в каменоломнях и даже не знала толком, где они находятся. Они шли долго. Ветер бил в лицо, швырял колючие снежинки, но трое путников взмокли, выдергивая ноги из сугробов. В сапоги набился снег, а штанины заиндевели от льда. Тамир и Ихтор часто менялись, передавая друг другу Айлишу. Снег сыпался на изувеченное лицо мертвой девушки, прикрывал безобразную рану. И хотелось только одного – чтобы быстрее этот страшный путь в ночи завершился, потому что не было сил видеть тонкие голые ноги с маленькими белыми пальцами, заострившийся профиль, безжизненное лицо и свалявшиеся мелкие кудряшки вокруг воскового лба…

Через некоторое время угрюмые сосны расступились, открывая перед путниками круто уходящий вниз обросший по краю густым кустарником лог. Деревья шумели. По небу мчались рваные тучи, то скрывая, то вновь обнажая ущербную луну, и казалось, будто застывшая чаща, населенная дрожащими тенями, живет страшной призрачной жизнью.

– Тут, – сказал наконец Ихтор и повернулся к Тамиру, крепко держащему страшную ношу. – Давай ее мне. Спуск крутой, а ты дорогу не знаешь.

Выученица Клесха вытянула шею, вглядываясь во тьму. На кончиках ее пальцев переливались голубые искры. Лесана зорко следила по сторонам; холодные, скользящие над сугробами тени хоронились за деревьями. На счастье троих путников, оборотни, если они и были поблизости, боялись напасть. Волколаки чувствовали Дар и не рисковали выступить сразу против нескольких обитателей Цитадели.

– Вы вперед. И не торопитесь, – перенимая покойницу из рук колдуна, сказал послушникам крефф.

Тамир первым подошел к глубокому оврагу и, осторожно нащупывая ногами путь, начал спускаться. Каменистый, присыпанный снегом склон резко уходил вниз, туда, где в свете луны виднелось черное жерло пещеры.

Лесана замерла на краю лога, обернулась к целителю и сказала:

– Ты иди за ним. А я последняя. Там нежить. – Она кивнула в сторону чащи.

Девушка единственная была ратоборцем и теперь как никогда остро сознавала, что мало похоронить подругу, нужно еще вернуться назад в Цитадель и вернуть туда спутников, которые без нее беззащитны.

Целитель кивнул, признавая ее правоту, и, прижимая к груди уже заиндевевшее тело, начал спускаться.

У мрачного зева каменоломни намело снега. Тамир что-то прошептал, и под неровным сводом расцвело бледно-дымчатое сияние. Серые стены выступили из тьмы, открывая круто уходящий вниз, присыпанный обломками камней широкий ход.

На удивление, чем ниже спускались обережники, тем теплее становилось. Лесана оглядывалась – стены терялись в вышине, и мрачные проломы чернели, завлекая во тьму.

– Здесь берут камни для Цитадели, – глухо сказал Ихтор. – Идите вперед, там есть ямина – выбивали глыбу, когда стала просаживаться северная стена.

Они и впрямь нашли неглубокую, всего по пояс, яму, из которой некогда был выворочен огромный гранитный валун.

– Подойдет, – кивнул Тамир. Он говорил так, словно в горле у него застряли рыдания.

Спрыгнув в провал, колдун начал творить заклинание, кропя холодную землю кровью, что сочилась из разрезанной ладони. Глядя, как наузник творит обережные знаки, Лесана поняла, что еще оборот, и она больше не увидит подругу. Ни живой, ни мертвой. Никогда. Захотелось завыть в голос. Закричать, проклиная Цитадель, креффов, Ходящих, судьбину.

Нельзя.

Потом, в своем покойчике, она даст волю горю, а сейчас нужно молчать.

Мерно капает с потолка вода. Кап… Тамир забирает из рук креффа Айлишу. Кап… Бережно кладет ее на камни. Кап… Целует холодные губы, что-то шепчет, перебирая прядки волос. Сейчас он не колдун, а потерявший любимую парень. Кап… Он отходит, и к девушке склоняется Ихтор. Кап… На грудь Айлиши ложатся несколько веточек сушеницы. Кап… Крефф целует покойницу в лоб. Кап… «Прости меня, ягодка сладкая». Кап… Лесана, кусая губы, гладит холодную щеку. Кап… И разносятся эхом слова Ушедших. Кап… Упала горсть принесенной с собой земли. Кап, кап, кап…

По стенам метались тени. Колдовское сияние делало лица живых бледными и серыми. В горле першило от слез. Падали, падали, падали слова заговора, который отпускал душу с земли и затворял мертвой путь.

– Погоди! – Лесна кинулась к Тамиру. – Погоди, у меня тут…

Она пошарила за пазухой и вытащила то, что взяла с собой и о чем в своей скорби едва не забыла. Костяной гребешок.

Девушка склонилась, собираясь вложить свой подарок в закоченевшую ладонь.

В этот самый миг холодные мертвые пальцы дрогнули и стиснули запястье Лесаны. Крик застрял в горле. Жертва рванулась, но неживые руки держали крепко. Черные неподвижные глаза распахнулись и посмотрели на выученицу Цитадели с голодной злобой.

– Мой сын! – Покойница тянула на себя подругу. – Сына моего почто убили?

Сухой скрипучий голос не принадлежал Айлише. Нежить рванулась.

Ихтор что-то крикнул. Лесану швырнуло на камни, а изломанное, изуродованное тело Ходящей со стремительной яростью навалилось сверху.

Опрокинутая на спину Лесана думала только об одном: она не может, не может, не может ударить ее. У нее нет сил, чтобы отшвырнуть мертвую Айлишу Даром. Потому что это тело принадлежало когда-то подруге, и покуситься на него было надругательством над памятью девушки из рода Меденичей, которую и так хоронили, словно дикого зверя – в пещере, под толщей каменных обломков.

– Айлиша…

– Сы-ы-ын… – простонал мертвый, полный темной жути голос, и руки упырихи прижались к животу. – Где мой ребенок?

Ходящая обернулась, затылком почувствовав опасность.

Нежить, с трудом подчиняя себе изломанное тело, сползла со своей жертвы и двинулась к колдуну.

– Я есть хочу, Тамир, – хриплым жалобным голосом заговорила покойница. – Холодно мне. А дитя плачет… вот тут, – мертвая рука ткнула в рану на голове. – Плачет…

Колдун смотрел на нее без всякого выражения. Он видел, как глаза Ходящей наливаются голодом, как страшно елозит во время разговора держащаяся только на одеревенелой плоти сломанная челюсть.

– Ардхаэр, – тихо и устало сказал парень. – Надг артрэ.

Темная жизнь разом покинула тело, и оно кулем рухнуло на пол пещеры.

Лесана, дрожащая от пережитого ужаса, подскочила к Тамиру, но тот отстранил ее от себя. Подошел к Айлише, склонился, разорвал на груди ворот смертной рубахи, снова подновил рану на своей ладони и сделал надрез над левой грудью покойницы. Щедро полил рану кровью, проговаривая слова заклинания.

– Теперь все.

– Как? – у Лесаны стучали зубы. – Как она поднялась? На ней же оберег был. Ты ее отчитал. Как она поднялась?

Из глаз девушки лились слезы.

Тамир осторожно повернул голову покойницы, раздвинул волосы на затылке, и Лесана увидела непонятную резу, нанесенную, по всей видимости, ножом.

– Я дурак. Надо было проверить, – сказал Тамир.

Девушка ничего не поняла, но в это время из-за спины прозвучал усталый голос Ихтора.

– Давайте ее похороним.

Не меньше оборота они закладывали могилу камнями. Ихтор подтаскивал булыжники, Лесана подавала их стоящему в ямине Тамиру, и парень осторожно укладывал валуны на мертвое тело. Когда Айлиша оказалась полностью скрыта, ее последнее пристанище завалили обломками камней уже без всякого почтения. Силы были на исходе. Но даже едва дышащие от усталости, они смогли насыпать небольшой холм. Теперь посмертный дом девушки Меденичей не расхитит ни Ходящий, ни дикий зверь.

– Все, – чужим, лишенным чувства голосом сказал Тамир. – Идемте. Скоро рассветет. А нас еще наказывать будут. Надо поспать.

Он помог Лесане подняться с валуна, на котором она – уставшая, потная и грязная – сидела без сил. Подъем наверх, к обжигающему морозу и снегу, показался всем троим бесконечным.