Кирилл Ковальджи

"Высоко ее дом…"

Горько, что об Анастасии Харитоновой уже приходится вспоминать. Казалось, жизнь была впереди, но точку она сама себе поставила. Казалось, ее поэтическая судьба складывается благополучно (у нее вышло более десять книг стихотворений!), но на самом деле ее почти не заметили или, заметив, промолчали — сейчас, дескать, не это "носят", немодно…

А она была поэтом. Талантливым, целиком и полностью преданным своему призванию. Она приходила ко мне на студию (в ту пору мы собирались в помещении журнала "Юность"), мне, пожалуй, первому довелось напечатать короткий отзыв о ее творчестве, я вернулся к нему, перечитал и вижу, что всё сказанное остается в силе. Напомню его строки:

Появление Анастасии Харитоновой на занятиях литературной студии было всегда заметно, хотя она-то как раз вела себя незаметно. Тихая, сосредоточенная в себе, словно бы отсутствующая. Но когда наступал черед и она начинала читать свои стихи, то устанавливалась тишина, полная серьезности и внутреннего напряжения.

Есть стихи, рассчитанные на возгласы восхищения, на оживление в зале, на аплодисменты. Стихи, заранее предполагающие аудиторию. Не то у Анастасии Харитоновой. Она читала стихи самой себе, точно наедине с собой, в полном одиночестве.

Слушатели словно ненароком оказались подключенными к духовному миру поэта, который затрагивает нечто заветное, существенное, хотя он, этот мир, слишком тревожен, мучителен, безотраден. Казалось бы, к чему нам сие? К чему нам тупиковая хандра — и без того проблем хватает…

Но происходит обыкновенное чудо искусства. Горечь, разочарование, безнадежность, а тем не менее мы не чувствуем тупика, мы угадываем свет в конце тоннеля. Потому что перед нами поэзия, она возвышает, очищает душу, производит над нею то действие, которое древние греки назвали катарсисом. В этом диалектика искусства, ее, если хотите, тайна.

Может ли пройти незамеченным появление серьезного поэта? В наши дни — вполне. В критике разброд, утрата ориентиров и достаточной информации. Книжки издаются невесть кем, невесть где… Зачастую, если автор не догадается послать свой сборник критику, тот о нем и не узнает, поскольку большинство книжных магазинов руками и ногами отбивается от поэтических изданий. Так что критики вроде бы не виноваты, хотя все-таки виноваты…

А речь идет о настоящем поэте, талантливом, глубоком, значительном. Имя новое, однако поэту свойственно заявлять о себе сразу — никому и в голову не приходило называть Лермонтова молодым поэтом!

У Анастасии Харитоновой строгая классическая форма, сугубая серьезность, трагическое жизнеощущение — о какой тут молодости говорить?

"…на жизнь оглянешься и скажешь: Сколько снега намело!.." Словно не было у поэта ни детства, ни юности, прожито много жизней, пройдены круги ада. Сразу и безоговорочно. Анастасия Харитонова приняла на свои хрупкие плечи бремя русской философской поэзии, ее умудренный и горький опыт:

Стихи Харитоновой хочется цитировать и цитировать, их собственная нагрузка куда весомей желания истолковывать их, анализировать и оценивать… Да и сама Анастасия Харитонова нимало не была озабочена современной поэтической ситуацией, ее поисками — метаметафоризмом, концептуализмом, минимализмом и пр. Она была в другом контексте, в другом чувстве времени, ближе к вечности со всеми присущими ей темами. Она разговаривала с собой и судьбой, с Россией и миром. Творчество Анастасии Харитоновой — исповедь ни перед кем. Послания без адреса — они сами призваны найти себе адресата. Толчки боли. Вопросы без ответа. Поэт потому и поэт, что открывает в читателе неведомые ему самому душевные горизонты, возможности высокого резонанса.

Еще в одной из первых книг Анастасия Харитонова пророчески начертала: "Не зная смерти, я была невинна. Узнав о ней, виновна я во всём".

Смерть непоправима, и не нам судить о причинах ранней гибели Анастасии Харитоновой. Для нас — ее стихи. У них есть будущее. Я верю, — ее стихам "настанет свой черед" — по слову Марины Цветаевой.

 

Олег Филипенко

"Перестрадать и высказать себя…"

(О поэзии Анастасии Харитоновой)

1

О стихах Микеланджело кто-то из его современников сказал, что их автор говорит не слова, а вещи. Когда читаешь стихи Анастасии Харитоновой, возникает схожее ощущение. Во всяком случае, на фоне той легкомысленной словесной трескотни, называемой авангардистской, постмодернистской и т. д. поэзией, где слова не весят ничего и являются лишь средством для фонетической какофонии, слово Анастасии Харитоновой составляет удельный вес её опыта и работы души. Опыт этот горький, как правило, и работа души тождественна страданию. Уже ранние её стихи изумляют серьёзностью и сосредоточенностью на внутренней жизни, которая возникает как следствие действительно содержательной натуры, и вместе с тем это какой-то совершенно свежий, юный взгляд на жизнь:

Это стихотворение из первой книги Анастасии Харитоновой «Чаша».

О жизнь, ответь мне, что же ты такое? — Восклицание настолько юное и простодушное, а вместе с тем глубокое, свойственное натурам чистым и возвышенным. Такому лирическому герою в наше бездушное, поверхностное и мутное время не найти места ни в жизни, ни в литературе. Удивительно, в 19-м веке можно было смело утверждать, что поэт, как психофизический тип, выше толпы, богаче душевно и потому нравственней. В конце 20-го века и сейчас всё ровным счётом наоборот: люди в массе своей, особенно в глубинке России, выглядят значительно нравственней и глубже современных поэтов. Не это ли является причиной того, что современная поэзия сейчас непопулярна? Пускай мне не говорят про интеллектуальный отрыв этой поэзии от среднего читателя, о том, что поэтика «усложнилась», — это всего лишь ширма для прикрытия творческой несостоятельности. Должен заметить, что многие поэты, которые сегодня якобы представляют современный литературный процесс, на самом деле питаются фонетической падалью, их души — зловонный кусок мяса, и ничего одухотворяющего они создать не могут, ибо не обладают для этого должными душевными качествами и, как следствие, лишены таланта. Ни о каком Божественном дуновении в поэзии они и слышать не слышали. Однако у них есть другие качества: расторопность, предприимчивость, напористость. И вот они уже представляют для читателя современную поэзию.

Анастасия Харитонова вела очень замкнутый образ жизни и не могла иначе. Может быть, поэтому её стихи совершенно из другого теста. Из другого теста, ещё раз повторю:

2

Первая книга стихов Харитоновой составлена ею из стихотворений 1982–1990 годов, то есть охвачен достаточно большой отрезок времени. Своим учителем в поэзии Анастасия считала Афанасия Фета. Помню, она рассказывала, как в юном возрасте, лёжа в больнице, она открыла томик Фета и была потрясена: ей открылось содержание его поэзии. С этого момента она поняла что-то и про себя и своё творчество, ей стало ясно, как писать. В 1990 году ей было всего двадцать четыре года. Я хочу привести одно её стихотворение того времени, чтобы высказать одно наблюдение. Вот как она писала в том временном промежутке:

Эта робость души, свойственная, кстати сказать, и Фету, мне представляется ещё и чертой Михаила Лермонтова. При всей демонической гордыне поэтических персонажей Лермонтова в основе этой гордыни лежит робость и неуверенность в себе. Думаю, 20-й век, век психоанализа, нам это доказал. Так вот, в том, что Харитонова считала счастье недостижимым для себя, что к 24 годам она считает свою душу немолодой, есть что-то определённо лермонтовское. И потому мне вдруг видится схожесть между Фетом, Лермонтовым и Харитоновой. При всех психофизических различиях этих трёх поэтов, разной силе дарования есть то, что их, по-моему, объединяет. Я бы это назвал негативным потоком сознания, направленным на себя. Странная душевная утомлённость в начале жизненного пути Анастасии Харитоновой говорит, на мой взгляд, о том, что она была от природы натура бурная и страстная, богатая, но все свои душевные бури скрывала в себе (в тихом омуте черти водятся, как говорится), и пока все страсти улеглись, её «мускулы души», как она написала в одном стихотворении, сильно устали. Строчка «давно раздроблен мой хребет» — центральная, на мой взгляд, в приведённом выше стихотворении. Эта строчка станет едва ли не центральной и во всём творчестве Анастасии Харитоновой. Это трагическое ощущение заставит поэтессу в дальнейшем всё более разрабатывать тему смерти, всё более интересоваться смертью, всматриваться в неё… Известно, что у смерти такой человек вызывает ответный интерес… Вот как Харитонова пишет ещё в одном стихотворении (ей, напомню, в этот момент 24 года):

Уже в первой книге стихов отверженность поэта состоялась. Уже в первой книге вектор внутреннего развития автора устремлён за грань бытия. Наконец, центробежные силы опустошили её:

Но и в этом состоянии бывают минуты душевного просветления, когда Анастасии удаётся создать удивительные по одухотворённости стихи:

Удивительно, перечитав стихи Анастасии вплоть до последней книжки «Miseria», вышедшей незадолго до её гибели, в 2003 году, я увидел духовное стояние автора в определённой метафизической точке, из которой трудно вернуться обратно, в то состояние блаженной юности, где ещё центростремительные силы выталкивают нас к Центру бытия.

Это отрывок из стихотворения, включённого во вторую книгу «Светильник» (1992). В той же книге есть и такая строчка:

Такое чувствование наступает после того, как душевная буря проходит, «мускулы души» отдохнув, приходят в покой, душа приобретает свою изначальную пасторальную прозрачность. Ощущение, что жизнь можно начать сначала, обнадёживает, но постепенно поэт понимает, что, раз оказавшись под действием центробежных сил на окраине бытия, трудно или невозможно вернуться в исходную точку для накопления любви — просто не хватает сил души, — и тогда поэт обнаруживает, что он гораздо ближе к смерти, чем к любви. Смерть в этом случае приобретает некие очертания — не всегда пугающие, иногда, напротив, эти очертания имеют обаяние тайны, уподобляются той двери, открываемой золотым ключиком, за которой ждёт возможное духовное преображение. В таком контексте и сама жизнь высвечивается новыми красками. Та невыразимая нежность к жизни, которой пронизаны многие стихи Анастасии Харитоновой, то пристальное вглядывание в, казалось бы, бедную обыденность, приподнимают любой предмет, на который она смотрит, — будь то ночная лампа, голубь на подоконнике, ветка сирени или книга («раскрытой книги на полу, / шурша, колышутся страницы») — до символа и торжества жизни, до магической тайны бытия.

Возможно, без этой нежности, но именно так всматривается младенец в окружающую его действительность, так трёхлетний ребёнок впивается взглядом в окружающий его мир. Такое любопытство ребёнка объясняется его недавним возникновением из ничего: это бывшее ничто теперь приобретает сознание и изумляется миру вокруг себя, который — ребёнок это ясно сознаёт — до него существовал. Точно так же, находясь у другой важной черты — не исхода из ничего, а входа в ничто — в смерть, — это исключительно эмпирическое состояние, — поэтесса проявляет такое же любопытство и изумление перед окружающим её миром, при этом её переполняет нежность к драгоценности, именуемой жизнью. Ведь в этой точке, находясь близко к смерти, ты выхватываешь главное, композицию всей жизни. Но долго пребывать здесь нельзя. Надо куда-то двигаться. Иначе возникают такие строки:

Быть долго «спящей девой в камне» нельзя. Нельзя всю жизнь простоять у черты. Поэтому Анастасия Харитонова и погибла так классически рано: в 37 лет. Смерть протянула ей руку навстречу. Была ли это рука помощи — не знаю, не рискну судить…

3

Анастасия Харитонова очень любила Россию, у неё много стихов, посвящённых родине. В одном письме к своей близкой знакомой, тольяттинской поэтессе Елене Каревой, она пишет: «Для меня в поэте важно — создал ли он свою Россию». Анастасия очень переживала за всё происходящее в «своей России». Но меня всегда больше трогал лирический жар её души. Ведь в каждой книге Харитоновой есть удивительные стихи о любви. Удивительные своей одухотворённостью. И это, пожалуй, то, что я ценю в её поэзии особенно.

4

Да, с точки зрения обновления поэтического языка и форм стихосложения Анастасия Харитонова не сделала ничего нового, возможно. С точки зрения выбора тем — всё тоже в контексте русской поэтической традиции. В том числе это касается и античных мотивов. Разве что никто из русских поэтов (кроме, пожалуй, Пушкина с его «Подражанием Корану») не писал ещё циклы стихов с таким проникновением в мусульманскую культуру. (У Харитоновой есть прекрасный цикл стихов «Омар», посвящённый Омару Хайяму. Кстати, надо сказать, что Анастасия знала семь иностранных языков, свободно на них читала, в том числе на латыни.) В своих стихах она нередко использовала, например, глагольные рифмы, её концевые созвучия всегда точны, её рифмы имеют фоническое и метрическое значение в самом классическом его понимании. Но то содержание, которое она, как поэт, нам открыла, перевешивает по своей значимости и серьёзности все возможные формальные изыски, которые не дают никакой сердечной пищи.

Странное дело! Стихи — как пища для души и сердца, ушли из понимания современного литературного «истеблишмента». В современной интерпретации поэзия стала какой-то интеллектуальной игрушкой, чем-то вроде компьютерной игры, то есть предназначенной не для постижения себя и мира, а для времяпрепровождения, для убивания времени. Идеи постмодернистов, что искусство не предназначено для того, чтобы заниматься с его помощью поиском истины, изобличают самих постмодернистов, их картонность и фальшивость, как художников, их поверхностность, потому что настоящее искусство волей-неволей соприкасается с истиной, оно дышит истиной. Какого качества эта истина — это уже зависит от свойств самого художника, причём часто на данный момент времени. Ибо и художники меняются во времени.

Анастасия Харитонова своим творчеством возвращает нас к высокому предназначению поэзии.

Именно «перестрадать и высказать себя» есть настоящая задача творца. Анастасии удалось себя высказать, а в том, что она перестрадала всё высказанное — у меня нет сомнений. Не в этом ли умении высказаться вопреки (а равно и благодаря) страданию состоит подлинное мастерство писателя?