Те, кто знаком с творчеством Дяченко, знают: за каждым их произведением, будь то цикл из нескольких романов или короткий одиночный рассказ, стоит целый мир. В некоторых случаях его фантастическая «инакость» видна с первого взгляда. Почти столь же часто он очень близок к нашему, но все же иной. Живой мир. Существующий по своим собственным законам.

И если это действительно так (а это так!), то подобные миры могут развиваться. Обретать или утрачивать новые знания. Входить в технологическую стадию (даже если в этих мирах действовала и продолжает действовать магия). Погибать. Перерождаться. Мы можем знакомиться не только с их будущим, но и с прошлым. Причем в этом смысле любой отдельно взятый обитатель такого мира (не только человек) равнозначен самому миру.

Рассказы, с которыми вы ознакомитесь в этом разделе, представляют собой литературные эксперименты на тему миров Марины и Сергея Дяченко. Их прошлого, будущего, а порой и «альтернативного настоящего»: на территории фантастики допустимо и не такое.

 

Ника Батхен

Что мне дорого

«Сдвоенная» вселенная романов «Варан» и «Медный король»: та самая, которую один из очень известных современных фантастов назвал эталонной в смысле фэнтезийного мироустройства. Очень насыщенная фантастической фауной, диковинными народами, обычаями, идеями и событиями. Настолько насыщенная, что давать ей краткое описание – дело совершенно безнадежное. Одно ясно: если говорить о цивилизационной стадии, этот мир пребывает в очень странном, предельно фэнтезийном, но все-таки в средневековье.

Однако эта вселенная ведь способна взрослеть, как то свойственно живым мирам… Через несколько веков в нем наверняка появятся все атрибуты современной жизни: авиация, компьютерные игры, психоанализ, даже генная модификация – позволяющая откорректировать «зверочеловеческий» компонент, иногда проявляющийся в наследственности одного из тамошних племен.

Но все равно в этом мире останется магия. И останется загадочный Медный король, которому можно предложить: «возьми, что мне дорого, дай, что мне нужно» и стать всемогущим… а потом обращаться снова и снова… пока нечего станет предлагать… кроме самого себя…

А еще в этом мире детям, как и много веков назад, рассказывают сказки о страннике по прозванию Бродячая искра, который складывал печи в домах, в которых гостил подолгу. И в доме, где он сложит печь, рождался новый маг…

Закатный свет отражался от окон башен, слепя и путая летунов. Гисла мимолетно обрадовалась темным очкам – рабочий день утомил глаза. Как и тысячи дней до того, Гисла оценивала сокровища – просматривала и взвешивала яростные рубины, пронзительно голубые топазы и переливчатые александриты. Калибровала по цвету, форме, мельчайшим трещинам или мути, разглядывала каждую грань сквозь тяжелую лупу, оценивала с точностью до монеты.

Господин директор высоко ценил зоркого ювелира и закрывал глаза на многое – на женский пол, статус матери-одиночки, сомнительное происхождение и скверный нрав. Гисла была лучшей и брала за работу вполовину меньше, чем взял бы мужчина. Поэтому делала все, что хотела. Почти все. Ей хватало на квартирку, обставленную по последнему слову техники, на элитную школу и дорогие игрушки для сына, на бесценную игрушку для себя. За рулем летуна Гисла чувствовала себя свободной и совершенно счастливой. Порой она срывалась за город посреди ночи – нарезать круги над полями, в опьяняющей темноте, смотреть на звезды, подставлять ветру пылающее лицо и ни о чем не думать. Но минуты полета выдавались все реже.

На приборной доске красовалась голограмма. Упрямое лицо сына не удалось приукрасить, ребенок смотрел хмуро и пристально, сжимал тонкие губы, черные волосы в беспорядке спадали на лоб. Умный мальчик – преподаватели льют елей, восхищаясь его смекалкой, математическими способностями, изысканным ходом мыслей… А потом вызов в школу, унижение, подарки, угрозы – и поиск нового места. Ильмарин дрался редко, но не знал ни пощады, ни мальчишеских правил. В первом классе сосед обозвал его ублюдком, сын недолго думая достал циркуль и приколотил руку обидчика к парте. В третьем за украденные часы – дедовы, дорогие, с чеканным черным узором – сбросил воришку с лестницы и наступил на пальцы. Был бы отец… но отца у мальчика не было.

Приборная карта мигнула – цель найдена. Гисла виртуозно посадила летуна на площадку высотки и спустилась на пятый этаж в прозрачном, светящемся лифте. Магазин «Бродячая Искра» еще работал. Куклы, похожие на живых младенцев, моргали, хихикали и наперебой звали мам. Чудовища качали длинными шеями, разевали зубастые рты и шипели – Гисла всегда опасливо обходила этот отдел. Ей нужна была головоломка, лабиринт Мирте – точная копия подземного лабиринта, много веков назад построенного великим зодчим. Он выглядел совсем настоящим – с ловушками и подвесными молотами, с ножами, вылетающими из стен, с клубами дыма и хищными поползнями, с огненной змеей в середине. Голографический человечек, повинуясь безмолвным приказам игрока, должен был пробиться в центр, сразить чудище, забрать приз – копию древней короны императоров Мирте – и вернуться назад другим путем. Игрушка стоила много, Гисла считала ее чересчур дорогой для десятилетнего мальчика. Но она уже не первую неделю задерживалась на работе, пропустила субботний обед и воскресную прогулку… Порадую сына хоть так!

Продавец, зевая, упаковал подарок. Гисла смотрела, как сонно движутся толстые пальцы, покрытые белесыми волосками, как скользит между ними голубая бечевка, и злилась, злилась. Надо успеть прикупить свежих фруктов для Фуксы, пушистой носухи, уже пять лет делившей с ними жилье. Гисла не любила животных, но Ильмарин так просил… и теперь неуклюжая, пахнущая гнилыми яблоками, полная бездумной радости зверушка носилась по дому, подворачиваясь под ноги в самый неподходящий момент. И мальчик играл с ней, учил подавать лапу и приносить тапочки, разрешал спать в его постели и совать длинный нос в его завтрак. Иногда чудилось, что носуху сын любит больше, чем маму.

Пакеты с покупками полетели на заднее сиденье. Гисла нажала педаль и с места поднялась вверх. Десятый час, а в десять сын уже должен лечь – так прописали врачи. Приборная карта замерцала, прокладывая маршрут, до дома оставалось уже недолго. Сияющий мириадами огней вечерний город раскинулся далеко, тысячи летунов пересекали небо, огромные воздухолеты, полные пассажиров, неторопливо ползли сквозь легкие облака. Пешеходы оставались внизу.

Когда Гисла вошла в квартиру, мальчик еще не спал. Но встречать маму не вышел – в детской еле слышно играла музыка, раздавался грохот, треск и азартные выклики – опять воюет. И носуха тоже не показалась – опять дремлет где-то в шкафу с бельем или греется у сушилки. Лентяйка Фукса! Первым делом – снять каблуки, всунуть усталые ноги в мягкие тапочки. Затем пройтись по квартире – посуда в мойке – значит поел, грязная форма на полу в ванной – по крайней мере донес. Клетчатая рубашка едва ощутимо пахла молодым потом – взрослеет парень. Щелкнув пультом, Гисла сделала себе горячего молока с пряностями и медленно выпила, чувствуя, как с каждым глотком прибывает сил. Сполоснула миску, положила носухе порезанный апельсин. Теперь можно и к сыну!

На стук двери Ильмарин едва повернул голову:

–;Мааа?

Какой бледный! И под глазами круги. Обязательно надо в выходные выбраться в парк или на побережье – весна все-таки. А вот целовать в теплую макушку уже нельзя и обнимать костлявое горячее тело тоже – сын давно избегал ласки.

– Как дела в школе, Иль? Все в порядке?

– Блестяще по навигации, блестяще по математике, примерно по плаванью, ни с кем не дрался, обедал, был вежлив. Что еще ты хочешь знать, ма?

«Что ты думаешь. Что ты чувствуешь. Что скучал без меня». Гисла старательно улыбнулась.

– Посмотри, что я тебе привезла. Сюрприз!

Голубые глаза сына блеснули, губы дрогнули в нервной гримасе. Удивление? Любопытство? Усталая Гисла ждала радости и не сумела скрыть этого.

– Тебе не нравится, милый?

– Все в порядке, ма. Я давно мечтал о лабиринте Мирте. Можно поиграть?

– Нет. Сегодня уже поздно, завтра вернешься из школы и играй сколько захочешь. Что нужно сказать маме?

– Спасибо.

Сын поднялся со стула, подошел и привстал на цыпочки. Ритуальный поцелуй в щеку оказался холодным. Ну и ладно. Утро вечера мудренее. Прикрыв дверь в детскую, Гисла отправилась в спальню, аккуратно повесила на плечики рабочий костюм, закапала глаза, надела ночную маску и провалилась в сон, едва опустившись на простыню.

Будильник выдернул ее из кошмара – привычного, липкого, повторяющегося почти еженощно. Ледяное болото засасывало Гислу – по колени, по пояс, до самого сердца. Проворные черви ползали под одеждой, забивались в глаза и ноздри, мешая дышать. Тьма окутывала, зрение отказывалось служить, горло стискивала петля. А Рейберт, ее муж, ее возлюбленный, ее жизнь, уходил, не оборачиваясь, двигался к горизонту, туда, где мерцал и таял безразличный свет луны. Возьми, что мне дорого. Дорого. Мне. Возьми…

Холодный душ кое-как смыл дурной сон. Детская звукалка уже играла дурацкие песенки – Гислу от них тошнило, но Ильмарин просыпался лучше и собирался без ссор, если из пестрого ящика верещало про колеса, кораблики и веселых парней. Завтрак красовался на столике – две яичницы с зеленью, два тоста с горячим сыром, два стакана сквашенной с вечера простокваши. И не надо больше стоять у плиты – достаточно нажать кнопку.

Подбирая поджаристой корочкой последние капли желтка, Гисла оглядела кухню – миска Фуксы по-прежнему полна. Странно, у носухи всегда прекрасный аппетит!

– Шух-шух-шух! Хулиганка, куда ты спряталась? Шух-шух-шух!

Всматриваясь во все углы, Гисла прошлась по квартире. В шкафу с бельем пусто. В кладовой пусто. В ванной пусто. В прихожей сиротливо валяется старая тапочка – любимая игрушка носухи. На балкон убежала? Выпала из окна?

Сонный Ильмарин вышел из детской с полотенцем через плечо. Пижама уже коротковата ему, тощие щиколотки торчат.

– Милый, ты не видел, где Фукса? Не пойму, куда она спряталась.

– Я отдал ее Медному королю, – сказал Ильмарин.

– Что. Ты. Сделал, – медленно спросила Гисла.

– Отдал ее Медному королю. Понимаешь, ма, я очень хотел лабиринт. Ты давно обещала и не покупала, то времени нет, то денег. А Медный король всегда помогает. Помнишь, я побил Кучерявку, а директор выставил его виноватым – обижает талантливого ребенка. Медный король взял часы – и меня даже не наказали. Что сегодня на завтрак?

…Ладонью по мягкой щеке. И еще раз. И еще – до красных пятен на коже, до слез и визга! Чтобы почувствовал, сволочь, что натворил, чтобы ему стало больно – так же как мне сейчас!!!

– Яичница. Тосты. Ступай умывайся, милый, покушай и одевайся. В школу сегодня можешь не ходить.

– Спасибо, ма! Не люблю школу.

Неуклюжий спросонья Ильмарин поцеловал мать в щеку и, шаркая ногами, побрел в ванную. Только бы не закричать! Гисла позволила себе выдохнуть, лишь защелкнув дверь спальни. Заткнула рот ладонью и взвыла – тихо, чтобы не испугать сына. Король вернулся. И мальчик отдаст все, что дорого, – дом, друзей, маму. А потом король заберет его самого…

Привычным жестом Гисла пригладила большие волосы, утерла слезы, размяла рот – ей сегодня придется много улыбаться. Звонок директору – да, простите, не смогу, очень срочное дело. Звонок в школу – Ильмарин нездоров, он сегодня останется дома.

– Собирайся, милый, мы с тобой немного полетаем. Хочешь под облака?

Сын посмотрел на нее неприязненно.

– Ма, мы опять поедем к врачу для чокнутых? Сколько раз говорить – я не сумасшедший, просто люди вокруг идиоты.

– Я уверена, что ты здоров, Иль. Просто хочу немного лучше тебя понять.

– Ты меня никогда не понимаешь, – буркнул Ильмарин и надулся.

Одевался он долго. Невыносимо медленно застегивал одну за одной пуговицы рубашки, дважды менял носки, возился со шнурками. Потом захотел пить, потом уже с крыши запросился в туалет, жалуясь, что вот-вот описается. В летуне забрался с ногами на заднее сиденье, хотя это категорически запрещалось, включил дурацкую музыку и начал ныть. Ботинки ему жали, утренняя яичница пахла рыбой, кабину трясло, хочу холодного сока, поиграть в лабиринт, спать, домой. Зачем мы едем, тебе не надоело выбрасывать деньги на ветер? Ты не поймешь, все равно не поймешь, ма.

Крепко сжав руль, Гисла смотрела вперед.

На просторной стоянке медицинского центра всегда не хватало мест. Но сегодня удалось втиснуть летуна между черной шестиместной крыламой и хищным «дротиком» с затемненными стеклами. Сверка данных, моментальный анализ крови – и очередь, невыносимо долгая очередь к специалисту. Ильмарин мог бы превратить ожидание в ад, но молчал. Скрашивая ожидание, Гисла листала страницы карточки: рожден в срок, вес, рост, развитие. До трех лет – никаких особенных отклонений, только не говорит.

– Проходите!

Грузный душевед, похожий на диковинную статую, хорошо знал обоих. Он коротко выслушал Гислу и попросил ее подождать за дверью. С мальчиком он беседовал куда дольше, потом выдал призовые жетоны и отправил на третий этаж, в комнату храбрецов. И снова пригласил Гислу.

– Ничего нового, мамочка. Ноль сопереживания, высокая агрессия, сильная замкнутость, но в пределах ожидаемого. Мальчик растет бесчувственным. Вы знаете, он сожалеет о потере питомца.

– Неужели? – попробовала улыбнуться Гисла. – Он осознал, что натворил?

– Одноклассники завидовали ему из-за носухи – никому больше родители не позволяли взять в дом животное. А лабиринт, в который он играл ночью, оказался неинтересным. Ильмарин жалеет, что не попросил больше.

– Как вы думаете… – Гисла замялась. – Насколько это опасно, чего нам ждать?

– По идее я должен позвонить в школу и поставить Ильмарина на особый учет – парнишка с такими привычками однажды разрушил Мирте. Но не вижу смысла – с детьми мальчик практически не общается и навредить никому не сможет. Вряд ли он зайдет далеко. Вот приводить придется почаще, и контролировать жестче. Может быть, препараты? Пропьем курс, а?

Гисла покачала головой. От таблеток сын становился безразличным и вялым, плохо решал задачи, стонал и плакал во сне.

– Тогда будьте начеку, мамочка. В конце концов, это ваша вина.

Откуда он знает?

– У ребенка нет отца, он не знает отцовской ласки и отцовского воспитания. Вы постоянно пропадаете на работе, срываетесь, даже не пробуете наладить контакт с сыном. У мальчишки есть все, кроме любви.

«Что вы знаете о любви?!» – хотела спросить Гисла, но промолчала. Сухо поблагодарила, выложила на стол гонорар и ушла, не прощаясь.

Слова душеведа застали ее уже на пороге.

– За себя, мамочка, можете не беспокоиться. Сын не отдаст вас Медному королю. Вы, простите, мальчику безразличны.

На обратном пути Гисла свернула с проторенного маршрута. На Северной стороне подле заброшенных доков притаилась уютная бухта, о которой мало кто знал. С берега подобраться к тихому пляжу, скрытому стенами и скалами, было почти невозможно – только по узкой тропе вдоль обрыва. А посадить летуна на галечную площадку не составляло труда. Здесь царил покой. Ленивое море, шурша, перебирало камушки, выбрасывало на берег осколки снарядов прошлой войны и обломки знаменитой прозрачно-синей посуды – за день до подписания мирного договора имперский корабль потопили прямо в порту.

Девчонкой Гисла прибегала сюда – искупаться в уютной бухточке, подразнить неуклюжих птиц-рыбожорок, поваляться на теплой гальке, бездумно глядя в небо. Однажды волны вынесли ей под ноги кольцо с аквамарином, невыразимо прекрасным, прозрачным и в то же время полным цвета. Гисла не расставалась с украшением много лет, не снимая ни днем ни ночью. До сих пор ей казалось, что на безымянном пальце осталась едва ощутимая борозда… Зато глубокое чувство камня никогда больше не покидало ее.

Еще была жива мама, и веселые гости с утра до вечера толпились в их щедром доме. И старший брат находил минутку, чтобы поделиться сластями и, важно кивая, выслушать глупые девичьи секреты. И пушистый зеленый ковер лежал на полу в спальне, поутру обнимая босые ноги, словно лесной мох. И кружились веселые танцовщицы на механическом ночнике, отражали неяркий свет и словно бы улыбались богатой маленькой девочке, которую ждало только хорошее…

Она сделала все, чтобы Ильмарин был счастлив, сын стал центром и смыслом перекореженной жизни, она работала ради сына и терпела ради сына и ночами вставала прислушаться, как дышит во сне мальчик. Кого она вырастила?

Гисла открыла отяжелевшие веки. Тихие волны мерно накатывали на берег, горный хребет, закрывающий Фер от северных злых ветров, голубел вдали чередой бледных драконьих спин. Проворные летуны проносились над водной гладью, соревновались – кто пролетит в Райские ворота, не зацепившись за каменные зубцы? Легко рассекая воду, к порту приближался корабль из Мирте – стройный корпус, сияющий белизной, ленты флагов, неслышная музыка – они всегда приветствуют берег гимном. Где же сын?

Подстелив под себя дорогую кожаную куртку, Ильмарин сидел спиной к морю, вертел в руках одну из своих бесчисленных головоломок. Бледное лицо сына оставалось спокойным – море не радовало его, корабли не интересовали, гнев и страх матери не печалили. Он принимал дары, словно король. И однажды принесет ее в жертву – душевед ничего не понимает в людях!

– Полетели домой, – рявкнула Гисла и пошла к летуну, впервые в жизни не обернувшись – следует ли за ней сын.

День потянулся за днем, неделя за неделей. Работа встречала Гислу сияющей россыпью редких камней с редкостными изъянами. Ноги все так же ныли от каблуков, глаза слезились от перенапряжения, коллеги все так же делали вид, что ее – женщины, полукровки, выскочки – не существует в стерильном пространстве офиса. Вот только взгляд в сияющую сердцевину сокровища больше не радовал.

Дома тоже ничего не менялось. Умная кухня сама варила обеды и разогревала еду, приходящая домработница раз в неделю начищала жилище, будильник так же безжалостно возвещал утро. Сын притих, в школе больше не жаловались. Целыми днями Ильмарин проводил в детской, возился с головоломками, что-то строил и собирал. Казалось, он избегал матери, и Гисла тоже неосознанно отступила на шаг. Она все так же приносила подарки и спрашивала про успехи, но от субботних прогулок и семейных обедов уворачивалась под любыми предлогами – находила мальчику развлечения, вызывала приходящего друга, сказывалась больной.

Снова пришла бессонница. Кошмары стали витиеватыми, наслаиваясь друг на друга, они порождали целую череду ужасов. Измученная Гисла своими руками сбрасывала Рейберта в черный колодец, вскрывала мужу вены, чтобы кровью напоить сына, вырывала из груди мужа сердце и впихивала себе в разбухший живот. Приходила безмолвная мама, качала седеющей головой, мертвый брат смотрел с укором и запирал двери. Просыпаясь в одном сне, Гисла оказывалась в другом, кошмар начинался сначала. И являлся Медный король. Дай, что мне дорого. Попроси, что тебе нужно. Дай, что мне дорого. Дай. Дай. Дай.

Сладкое молоко убирает воспоминания, дарует сон без сновидений и дни без сожалений. Надо принять совсем немного и станет легче. А потом жизнь сотрется, превратится в белое полотно… Гисла держалась.

Господин директор заметил неладное. От его выпуклых, темных, по-звериному проницательных глаз не уклонялась ни одна мелочь. В кабинет Гислу вызвали под надуманным предлогом – якобы она упустила трещину в прозрачном боку алмаза. Но камнем дело не ограничилось.

– Вы же в курсе, коллега – я ценю ваши способности и усердие, закрываю глаза на ваши слабости и… назовем это особенностями. Мне не раз советовали найти другого специалиста, но я всегда защищал вас, Гисла. Что происходит?

На стол легла тонкая стопка графиков и таблиц. Гисла едва взглянула на них, она и так знала – скорость работы упала, точность уменьшилась. Ошибки? Она никогда раньше не ошибалась, но цифры выглядели красноречиво.

– У меня неприятности дома. Сын…

– Растить мальчика без отца сложно. Вы не думали о кадетском корпусе или закрытой школе? Там учат дисциплине и послушанию.

– Не в дисциплине дело. Ильмарин особый мальчик.

– Я знаю, дорогая, поверьте. Все дети особые, у меня восьмеро сыновей и каждый доставляет родителям свои проблемы. Ильмарину двенадцать?

– Десять.

– Значит, не наркотики и не девочки. Он ворует? Дерется? Не подчиняется? Говорите же, Гисла, я на вашей стороне. Времена нынче сложные, мне не хотелось бы терять сотрудника.

«Но я готов», – поняла Гисла. Если проблема не будет решена, господин директор выкинет ее, как конфетный фантик. Единственное, что она умеет делать, – осматривать и оценивать камни, гранильщик из нее так себе. Алмазная биржа одна в стране. Работа – самое дорогое, что у нее есть…

– Вы меня вообще слушаете?

– Ильмарин принес дар Медному королю, – неожиданно для себя выпалила Гисла.

– Сильно придумал парень. – На миг в бесстрастном лице директора проступило что-то человеческое. – Что собираетесь делать?

– Не знаю. Я ему не авторитет, учителя тем паче. Он никого не слушает, и ему ничего не жаль. Эгоист, бесчувственный эгоист.

– Все подростки эгоистичны, особенно мальчики. Возвращайтесь к работе, Гисла, и постарайтесь больше не огорчать меня! Я подумаю, чем помочь. …Хотя что тут думать. Пообещайте, что не станете болтать.

Гисла молча кивнула.

– Вы знаете Маяк Фера? Не новое строение на мысу Горделивых, а костяную башню на Десяти островах?

– Да, я слышала – древнее здание, говорят, его строили колдуны.

– Маги, моя дорогая, башню ставили маги. Там, на острове, в уединении живет мой… э… мой родственник. Он очень стар, его мать не проходила генную модификацию. Он выглядит э… необычно.

– Как зверуин, – жестко сказала Гисла.

– Мой народ предпочитает слово «нагор», – нахмурился директор. – Разговор-с-Облаком носит перстень. Он многое знает, бывал в довоенной библиотеке Фера и служил Императору. Он сумеет помочь, я уверен.

Длинные, желтоватые пальцы директора пробежались по россыпи кнопок. Улыбчивая красавица секретарша тут же открыла дверь.

– Милочка, оформи приказ. Неделя отпуска за свой счет. И закажи билеты на паром к Северной стороне.

Потупив глаза, Гисла сложила ладони в жесте «вечная благодарность». Господин директор молча кивнул и отвернулся к экрану. Он хотел ее, всегда хотел – не так как люди, звериной, свирепой жаждой. И нерушимо хранил верность двум своим женам, не позволяя себе ни слова, ни прикосновения. Только взгляд, от которого плавились кости.

Этой ночью Гисла спала спокойно. И проснулась с улыбкой – совсем как в юности, в дни ожидания. Сборы в дорогу не составили труда – куртки, ботинки, фляга с водой, упаковка галет, наличные. Добираться на летуне не в пример проще, но удастся ли посадить машину на незнакомом острове? А паром развлечет сына.

Ни капризов, ни возражений, ни выматывающего душу нытья. Ильмарин собирался покорно, почистил зубы, подогнал по плечам рюкзак, надел кепку. Наблюдая за ним, Гисла долго не могла понять, какое чувство проступает в уголках губ, опускает взгляд вниз, делает движения мальчика резкими и неровными. Потом осознала – страх, сын отчаянно боялся дороги. Еще полгода назад Гисла перенесла бы поездку, постаралась бы разговорить и утешить сына. Теперь она была непреклонна.

На Северной стороне ничего не менялось многие годы. Центр и юг Фера кипели активной деловой жизнью, здесь располагались не только Дворец Правителей и Алмазная Биржа, но и торговые центры, деловые кварталы, дорогие дома. По Северной стороне до сих пор разъезжали допотопные вагончики с электрическими звонками, в гавани плавали деревянные рыбачьи лодки. На грязноватых улочках торговали бумажными книгами и медной посудой, пекли хлеб в дровяных печах и ходили друг к другу в гости. Где-то в дальних кварталах, в одном из приземистых кирпичных домов жила вдова брата и племянники-близнецы. Разыскать бы их… Все потом.

На привычного к стеклу, металлу и безукоризненной чистоте Ильмарина паром произвел впечатление. Шум, гвалт, запахи, перебранки, накрашенные толстые женщины, драчливые, оборванные мальчишки, пожилые работяги в комбинезонах и тяжелых вязаных свитерах, ящики с трепещущей, только что выловленной рыбой. Брызги волн, стаи вечно несытых морских птиц, силуэты заснеженных гор на горизонте, колыхание палубы под ногами, легкая, но никак не проходящая тошнота…

– Ма, мне кажется, мы плывем в прошлое.

– Так и есть, милый, так и есть. Смотри вокруг повнимательней.

По дощатому трапу они сошли на твердую землю. Пассажирская гавань выглядела суетливой и пестрой, словно птичий базар. Обрамленная фонарями брусчатая набережная опоясывала бухту, огибала развалины крепости. Рыбаки и экскурсионные катера швартовались у бывшего Угольного причала. Гисла пошла туда, Ильмарин, демонстративно волоча ноги, последовал за ней. Уличные торговцы зазывали наперебой, пытаясь всучить приезжим связки сушеных рыбок, разноцветные шали варварски грубой вязки, причудливые раковины и «настоящий» жемчуг…

– Ма! Ну мама же! Посмотри!

Гисла обернулась на зов и ахнула. «Сладкий цветок»! Запретное и любимое лакомство. Грязноватые грубые руки мастериц бродячего народца накручивали на тонкие палочки клочья сладких, щекочущих язык волокон – зеленых, малиновых, алых и голубых. Мамы и бабушки хором отказывались покупать «эту гадость!», и приличные детки из богатых домов отчаянно завидовали портовым мальчишкам, которым никто ничего не запрещал.

Две монетки перекочевали в подставленную ладонь дочерна загорелой старухи. Липкое лакомство заполнило рот – сахар. Обычный сахар и лучше даже не думать, чем его красят. Да, Иль?

Сын вдруг засмеялся. Сияя перепачканным вдрызг лицом, он осторожно обкусывал пестрые клочья, слизывал тягучие ниточки, утирал губы и пальцы. Не чертов гений, не «особенное развитие» – простой счастливый мальчишка.

Летуны, как Гисла и думала, к старому маяку не ходили. Сесть там негде, вокруг башни закручиваются восходящие потоки и вообще… сами понимаете. Экскурсионные катера обплывали достопримечательность по большой дуге – да, архитектурный шедевр времен Первой империи, строил маг Альдарин, реставрировали перед Великим Морским Походом, служил ориентиром, пребывал в ссылке знаменитый поэт Курцат, помните чудные строки: белая пена, одевшая белых бедер холмы… Причалить к острову? Ни. За. Что.

Сдаваться Гисла не собиралась. Не обращая внимания на ворчащего сына, она переговорила с несколькими рыбаками. Золото открывает все двери. И конечно же лодка нашлась – деревянная, без мотора и паруса, зато с водяными колесами – на приступочках отдыхали холеные крысы, свесив хвосты.

Угрюмая рыбачка, немногим постарше Гислы, встала к штурвалу, положила на темный обод сильные, как у мужчины, руки. Для пассажиров на скамьи бросили старый брезент – хоть укрывайся от брызг, хоть подкладывай, чтобы мягче сиделось. Сильно пахло рыбой, дно и борта покрывали прилипшие чешуйки, в сетчатой корзине еще оставались водоросли.

– Пока вы там свои дела делаете-та, поду заброшу переметы на Камушки. Желтоперки там – во! – Рыбачка неприличным жестом обозначила величину желтоперок. – Богатые места, и рыба-солнце на нерест ходила-та и морской угорь. Тащишь его за усы, тащишь, а он зубишши скалит – недосмотришь, и пальца нет.

– Госпожа дама, дозвольте спросить, – встрял Ильмарин. – Подскажите, будьте любезны, почему все боятся плыть к Маяку, а вы нет?

Рыбачка хихикнула:

– Госпожа! Дама! Ишь, завернул малек. Эти… шлепуны сытые… боятся-та – из башни вылезет зверуинский колдун и превратит их в крысиные какашки! А потом сожрет вместе с лодками. Тьфу! Я четверть века в море, четверть века хожу на Камушки и плевать хотела на трусливую болтовню.

– Значит, там никто не живет? – поинтересовалась Гисла.

– Отчего же, – посерьезнела рыбачка. – Колдун и живет. Зверуин зверуином, как на картинке. Четыре ноги, лохматый, хвостатый, бровастый – ух и зыркает! Старенький, правда, стал, к людям давно не выходит.

– Вы с ним знакомы?

– Бывало-та. Сладости ему покупала, пирожки с медом. Газеты привозила, книги брошенные – ох и охоч-та до книг. Денег не давал, зато рыбу вызывал к берегу. Сядет этак, хвост вытянет, ровно собака, достает свою дудку и ну наигрывать. И рыбины так и валят, так и валят!

…Значит, действительно маг. Отвернувшись от собеседницы, Гисла посмотрела на море. По зеленоватой воде бежала мелкая рябь. С запада караваном потянулись высокие белые облака – словно замки и храмы Мисте явились во всей красе навестить старый Фер.

– Ма, смотри, как красиво! Похоже на корабли Рэзви-арра в игре, – восхитился Ильмарин.

– Нажмешь кнопку – повернут на восток, нажмешь другую – начнется буря, – буркнула Гисла.

– Типун вам на язык, обоим! Чтоб и слов таких в море не слышала! – Рыбачка посмотрела на горизонт, сунула в рот корявый палец и подняла вверх. – Ветер усиливается. Эй вы, голохвостые, Шуу вас раздери – цуг! Цуг, я сказала!!!

Крысы в колесах быстрее зашевелили лапами, лодка прибавила ход. Прищурив глазки, рыбачка еще раз оглядела пышные облака.

– Зря я с вами связалась, ну да ладно. Как пристанем – поторопитесь, ждать не буду. Если погода переменится, к острову не причалить и не отчалить, разобьет о скалы.

Шли немногим более двух часов. Солнце уже подобралось к зениту, желтый диск окутала дымка. Погода и вправду менялась. Лодка осторожно вошла в узкую бухту, угрюмая рыбачка спрыгнула в воду, подхватила конец и подтянула суденышко почти к самому берегу.

– Дальше прыгать придется, иначе дно поцарпаю. Не бойтесь, дамочка, здесь мелко.

Гисла разулась, спрыгнула первой и подхватила Ильмарина на руки. Тяжелый, скоро и не поднимешь! Десять шагов – и суша. Бурые скалы, каменистые осыпи, скудная зелень, шумные стайки чиркунов, крабы на притопленных валунах. И огромная, словно длинный зуб рыбы-зимы, башня из резной кости – она возвышалась над островом словно каменный великан над компанией жалких людишек. Рыбачка помахала им рукой:

– Поспешите!

Вверх к Маяку вела узкая, извилистая тропа, словно выгрызенная в толще скалы. К удивлению матери, Ильмарин поднимался легко, скакал козленком. Самой Гисле подъем давался с трудом, она задыхалась, оскальзывалась и цеплялась руками за выступы. Вот и вход!

Стучать не пришлось – дверь оказалась полуоткрытой. В прихожей царил затхлый полумрак, резная – на чем только держится? – винтовая лестница поднималась наверх, к лампе и зеркалам.

– Здравствуйте, достопочтенный Разговор-с-Облаком! Я приехала к вам из Фера, от вашего родственника. Где вы?

Тишина. Оглядевшись по сторонам, Гисла увидела у входа масляную лампу и зажгла ее, ловко выбив искорку из огнива. Ильмарин завороженно следил за ней.

– Так раньше разводили огонь, милый. Хочешь подержать?

Ильмарин покачал головой. Он явно робел, пыльные сумерки пугали его. Оставив сына у входа, Гисла сама обошла нижний этаж. Закуток с тюфяком и волглыми одеялами, больше похожий на стойло, чем на человеческую спальню. Кухонька с пустыми горшками и холодной старинной печкой – Гисла мимоходом удивилась мастерству неизвестного печника, ловкой подгонке маленьких кирпичей. Кладовая – истлевшие травы, изъеденная жучком крупа, мучная пыль, коробка с окаменевшими леденцами. Непохоже, чтобы кто-то здесь жил. Впрочем, маги могут питаться воздухом и пить солнечный свет…

Подняв лампу повыше, Гисла осторожно поднялась по винтовой лестнице. Ей казалось, что хрупкие ступени вот-вот обломятся под ногами – чушь, если выдержали зверуина, и меня перетерпят!

Верхний этаж оказался совсем другим. Водя лампой вдоль стеллажей, украшающих стены, Гисла восторженно пересчитывала корешки старинных книг. «Путешествие через Осий Нос», «Поучительные сказания о людях, животных и прочих тварях», «Хроники Зверуинов». Какая роскошь! Большое кресло-качалка стояло у круглого, словно иллюминатор, окна, рядом на тумбе высилась стопка пожелтевших газет. Впрочем, их тоже покрывала мелкая пыль. На третьем ярусе красовалась огромная чаша старинной лампы в круге окон из особенного, усиливающего свет стекла. Масло в чаше давно загустело, но Гисла не сомневалась – стоит бросить горящую лучинку, и свет Маяка снова озарит бухту. Она с трудом удержалась от соблазна.

– Ма! Маа! – раздался испуганный голос сына. – Мама, ты там в порядке?

– Да, милый, все хорошо. Поднимайся наверх, посмотри, здесь роскошная библиотека!

– Мне темно и страшно! Я хочу уйти отсюда.

Гисла вздохнула и погладила темный корешок книги, сделанный из удивительно мягкой кожи. …А ведь жизнь могла бы оказаться совсем иной. Без выматывающего труда, вечных тревог, капризов, детских болезней, без унизительных шпилек высокомерных ювелиров и косых взглядов их холеных, расфранченных жен. Без тоски по несбывшемуся, бесконечных ночных кошмаров и тягучей бессонницы. Без Рейберта. Она помнила ужас потери, но уже не смогла бы различить ни лицо, ни голос любимого – время стерло бесследно. То, что дорого, у нее все-таки взяли.

…Просто жить, без конца перечитывать старые книги, наслаждаясь запахом пыльной бумаги, качаться в кресле, смотреть на закаты и на восходы, на бури и мертвый штиль, на огромное небо, не испорченное подсветкой города, на драгоценную россыпь звезд. Разжигать лампу вечером и гасить ее поутру, протирать фитили, поднимать на лебедке тяжелые бочки с маслом. Томить в печи медленные деревенские каши, заваривать чай из трав, бросать на сковородку, в кипящее море масла, серебристую рыбу. Танцевать при свете луны, петь без слов, рисовать сажей на белых тарелках – и безжалостно смывать причудливые узоры. Выходить по утрам босиком, на камни, сбрызнутые росой. Стать хозяйкой, Госпожой Маяка. Навсегда обрести покой. Нужно совсем немногое – от всего сердца отдать острые грани камней, верную лупу, искристый блеск аквамарина…

– Мама, скорее!

– Иду, родной, уже спускаюсь!

Шмыгающий носом Ильмарин топтался у двери, бледное личико сделалось совсем детским – куда девался напускной гонор?

– Поехали домой, ма, давай скорее – видишь, погода портится.

И вправду, тяжелые серые тучи уже подкрадывались к солнцу. Воздух заметно похолодел, ветер усилился.

– Набрось капюшон, милый, а то продует. Похоже, маг здесь больше не живет – может быть, он уехал к своим родичам или умер, и его смыло волнами.

– Я никогда не видел живых магов, ма! Только в игре.

Гисла ничего не сказала. Отца она помнила, смутно, но все же помнила.

Сын выбежал первым, заскакал по камням, бахвалясь ловкостью. Удивительно – днями дома, а пространство чует как птица. Или это тоже подарок Медного короля? Постой-ка…

– Иль, здесь еще тропа. Давай посмотрим, куда она ведет.

Обходя башню по узкой дорожке, вымощенной камнями – кто-то долго трудился, выкладывая узор, – Гисла спиной ощущала молчаливое неодобрение сына. Но сдаваться не собиралась – она приехала не затем, чтобы водить пальцами по пыльным корешкам чужих книг.

Остров оказался больше, чем показалось. Дорожка вела вглубь, пряталась среди полуголых приземистых деревьев – весна едва брызнула зеленью по корявым веткам. Гисла шла все быстрее, ей овладел азарт охотника – так среди десятков не отшлифованных еще алмазов пальцами чуешь тот камешек, что превратится в изумительный бриллиант чистой воды. Поворот, еще один, подъем, ступеньки, вырубленные в скале, мост над узкой расщелиной – две доски без перил.

– Иль, дай руку! Доверься мне и ничего не бойся.

Гислу высота не страшила.

Скальный выступ венчала беседка, построенная из редчайшего, полупрозрачного мрамора, гладкого, словно цветочные лепестки. Восемь тонких колонн с тюльпанными капителями, круглый купол, каменный стол. Или гроб? На белых плитах, свернувшись, словно младенец в утробе матери, лежал старец, длинные пряди седой бороды трепал ветер.

– Он мертвый, ма, совсем мертвый. Не надо туда ходить, пожалуйста.

– Ты не понимаешь, Иль! – рявкнула Гисла. – Хватит ныть, помолчи, будь мужчиной!

Удивительно – труп совсем не истлел, он скорее иссох. Хрупкая кожа обтягивала скулы, бугры плеч и выступы позвоночника, когти на лапах отросли, свиваясь в жгуты. Лишь открытые глаза немо чернели, скрывая тайну смерти. Ран или следов крови на теле не сохранилось. Похоже, Разговор-с-Облаком пришел сюда сам и спокойно испустил дух. Из беседки открывался фантастический вид, даже низкие облака его не портили. Синие спины далеких гор, полоска берега, усыпанная красным песком, острые зубцы скал. Место, где хочется умереть. И жить тоже хочется!

Мягкий отблеск привлек внимание Гислы. На сморщенном пальце мертвого зверуина красовался изумительной работы старинный перстень. Сплетенные ветви священного тисовника обнимали крупный кабошон – аметист чистейшей воды. В фиолетовой глубине мерцали красноватые и зеленые отблески, подобные камни находят лишь в глубочайших пещерах Черногорья на границах Империи. За долгие годы работы Гисле не доводилось видеть и десятка таких аметистов. У отца был похожий перстень, но из ветвей тисовника рос кровавый рубин. Невозможно бросить редкостное сокровище на богом забытом острове, схоронить вместе с трупом. Камень станет мне дорог, подарит власть, откроет путь к небу…

– Мама, остановись! – Голос сына перекрыл шум ветра. – Кольцо чужое, оно принадлежит старому магу. Ты никогда не брала чужое и мне не разрешала!

– Это просто дорогое колечко, милый. Хозяин умер, жаль, что оно пропадает зря – видишь, красивое, изящное и мне пойдет. Вырастешь – куплю колечко и для тебя.

– Оно мертвое, мама, мертвое и чужое. Неужели ты не понимаешь?! – Сын чуть не плакал.

Кипучая ярость поднялась в сердце Гислы – щенок, мальчишка, как он смеет перечить матери! Перстень мой, я нашла его и буду владеть по праву! Не сметь возражать! Не сметь!!!

Гисла уже занесла ладонь и вдруг увидела себя в глазах сына – обезумевшую от ярости ведьму, всклокоченную и злобную. Никогда в жизни она не била Ильмарина. И сейчас собралась ударить его из-за дурацкой побрякушки?

– Я схожу с ума? – жалобно спросила Гисла у моря и ответила сама себе: – Нет конечно!

Перстень истосковался по живому теплу, он ищет нового повелителя. И стоило мне ступить на остров, он почуял во мне кровь отца. Все верно – если маг не подчиняет себе перстень, перстень подчинит себе мага… Прости, приятель, придется тебе полежать здесь еще.

Утерев пот со лба, Гисла земным поклоном поклонилась старому магу. Рванула с шеи филигранную розу, положила на плиты, сложила ладони в жесте «великая благодарность».

– Оставь себе то, что дорого, Разговор-с-Облаком. Оставь маяк, остров, власть и могущество, спи спокойно. Мне чужого не надо.

Хлесткий порыв ветра стал ей ответом, на горячую щеку упала первая капля дождя. Не лучшее место, в котором может застать непогода.

– Иль, надо выбираться отсюда! Спускаемся к бухте, и лодка нас заберет. Я вперед, ты за мной, следи, куда ставишь ноги, и цепляйся за камни. Осторожней, прошу тебя.

Узкий мост и каменные ступени не успели намокнуть, остальной путь выглядел сносно – спускаться легче, чем подниматься, даже под проливным дождем. Ильмарин не оступился ни разу.

Лодки не было. Оскальзываясь на гальке, Гисла пробежалась по берегу, покричала, помахала руками. Умом она понимала – к острову сейчас не причалить, но верить отчаянно не хотелось. Вряд ли рыбачка бросит пассажиров на Маяке навсегда, скорей всего выждет погоду и вернется, Северные честны. Но сейчас лодка им не поможет.

– Иль, мы поднимемся к башне и укроемся там от дождя. Волноваться нечего, милый, рыбачка приплывет завтра и нас заберет. Лезь вперед, я пойду следом, хорошо?

– Почему я должен идти первым? – заартачился сын.

Нашел время упрямиться! Весь в отца – Рейберт тоже упирался на ровном месте.

– Потому что я тяжелей, милый. Если ты упадешь, я сумею тебя поймать. Если я упаду, то снесу тебя своим телом, понимаешь? Вот и славно, не о чем спорить. Вперед!

Карабкаться по скользким, мокрым, норовящим то и дело пошатнуться камням оказалось до невозможности трудно. Струи грязной воды норовили забраться за шиворот, залить лицо. Густые сумерки мешали различать дорогу – даже острое зрение Гислы не помогало. Дважды она успевала подстраховать сына, дать опору ноге и удержать равновесие. В третий раз тоже успела – и сорвалась сама, съехала до половины склона, нахлебавшись грязной жижи. Повезло, что не в пропасть, не лицом на острые камни! До костяной двери оставалась пара десятков шагов, ловкому мальчику раз плюнуть. Но он стоял и смотрел, дрожа всем телом.

– Иль, ступай внутрь, скорее! Я сейчас поднимусь сама, не бойся, милый, мама справится!

– Ты отдашь меня Медному королю? – неожиданно спросил сын. – Отдашь, чтобы спастись?

– Не болтай глупости! Марш в тепло! – прикрикнула было Гисла, и чуть не сорвалась снова. Она наконец услышала, что сказал Ильмарин.

До заветной двери она добралась с третьей попытки. Кое-как, дрожащими пальцами, высекла искру и зажгла лампу. Ей захотелось прижать ладони к теплому стеклу и тотчас уснуть, но следовало позаботиться о себе и о сыне. Хорошо, что ботинки не промокали, и куртка не подвела. Сын отчаянно замерз – губы совсем посинели, пальцы дрожали и коленки ощутимо тряслись. Ничего, сейчас согреешься – кутайся в одеяла, а я разведу огонь. Гисла разожгла печь старой газетой и пустила на дрова колченогий табурет из кладовки. Она надеялась, что до книг очередь не дойдет. В травах нашелся еще пригодный в пищу пучок горного златолиста. Чистой воды, к счастью, не занимать, Гисла выставила горшок под дождь, и вскоре душистый отвар уже стоял на плите. По скупой привычке голодных лет захотелось проверить запасы – мука и крупы выглядели паршиво, но на несколько дней их хватит. К тому же есть рыба, крабы, птичьи яйца, в прибрежных камнях наверняка прячутся моллюски. С голоду мы не умрем. И галеты, как я забыла!

Сглотнув слюну, Гисла взяла себе два хрустких квадратика соленого теста, еще четыре отложила на утро, остальное отдала сыну. И с удовольствием смотрела, как он ест, прихлебывает отвар из кружки, как румянец пробивается на щеках и розовеют губы. Пламя лампы отбрасывало на стены причудливые длинные тени, буря стихала, дождь мерно стучал по стеклам. Хорошо…

– Ма, ответь, только честно – мы выберемся отсюда?

– Конечно, милый. Я же сказала, рыбачка приплывет поутру и заберет нас на Северную сторону. Оттуда наймем летучку и поедем сразу домой. Я приготовлю твой любимый омлет с грибами и разрешу есть сладости – сколько хочется! Уговор?

– А если она не приедет? Если утонет в море – вон какая там буря!

– Зажжем маяк. Он давно не горел, люди увидят свет и поймут, что что-то случилось. И приедут за нами. Честное-пречестное слово!

Недоверчивое лицо Ильмарина расслабилось, Гисла потрепала его по влажным волосам, мимоходом привычно проверив жар – обошлось. И села рядом, так чтобы видеть глаза.

– А давай ты тоже ответишь мне честно, сын? Да? Спасибо! Скажи, откуда ты взял чушь про Медного короля и с чего решил, будто я пожертвую тобой?

Ильмарин потупился:

– Бабушка мне сказала, еще давно.

– Что именно сказала бабушка Кэри-анна? – очень спокойно поинтересовалась Гисла.

– Что ты отдала Медному королю моего папу!

– Вот так прямо и отдала?

– Да, – всхлипнул Ильмарин, – отдала, чтобы завладеть его деньгами. А когда тебе что-то очень сильно понадобится, отдашь и меня, потому что идешь по трупам.

Разминая лицо ладонями – якобы это снимало головную боль, – Гисла сумела скрыть чувства. Она всегда знала, что неудавшаяся свекровь ее недолюбливает, но такое?! Старая ведьма.

– Послушай меня внимательно, Иль, сын мой! Ты знаешь, что я никогда тебе не врала?

– Да, ма.

– Так вот. Давным-давно, сразу после войны мы с Рейбертом… с твоим отцом познакомились на продуктовом рыночке, очень смешно познакомились, я когда-нибудь расскажу. Вскоре мы поженились.

– По-настоящему?

– Конечно, милый, ты законный сын своего отца. Не слушай глупых мальчишек! Мы жили очень счастливо, хотя и совсем небогато. И любили друг друга по-настоящему. Но у меня не получалось родить ребенка – ни через год после свадьбы, ни через десять. Рейберт говорил, что все равно будет любить меня, но мужчинам нужны сыновья.

– И что ты сделала, ма?

– Много лет я носила на пальце кольцо с аквамарином – подарок моря. И дорожила им. А однажды вечером закрылась в комнате и сказала: «Медный король, возьми, что мне дорого, дай, что мне нужно».

– Значит, Медный король… Погоди, что случилось дальше?

– Ничего не произошло. От злости я вышвырнула кольцо на улицу и потом не нашла. И сказала – забери что угодно, дай сына! А через неделю Рейберт оставил меня – вспылил из-за пустяка, хлопнул дверью, уехал к матери за Пролив. Через две недели я почувствовала, что понесла. Через месяц он вернулся, с цветами и подарками, хотел извиниться и начать все заново.

– И опять передумал?

– Не осуждай отца, Иль, он хороший человек, просто вспыльчивый. Узнав о беременности, он решил, что я ему изменила, ребенок не его, и я пропащая женщина. Собрал вещи, оставил на тумбочке пачку денег и уехал. Больше я его не видела.

– Медный король забрал папу?

– Нет конечно, не говори глупости. Он переехал в Империю, много трудился, стал большим человеком. Думаю, у тебя есть несколько младших сестренок и братиков. Твоя бабушка, Кэри-анна иногда сообщает о нем и его семье – все еще надеется сделать больно. Можешь сам написать ей, когда захочешь, и расспросить об отце. Тебе стало понятнее?

– Да. Теперь да.

– Какой же ты еще маленький! – улыбнулась Гисла и осторожно приобняла сына за острые плечи.

Ильмарин прижался к матери, зарылся лицом в мягкую кофту.

– Мама, позволь я расскажу тебе еще кое-что. Только обещай не сердиться! Пожалуйста!

– Конечно, мое солнышко, говори.

– Я не отдавал Фуксу! Я поменял ее. На лабиринт.

– Да, милый, я знаю – Медный король забирает жертву и дает тебе то, что ты просишь… или то, что сочтет нужным.

Разозленный, Ильмарин стукнул кулаками по одеялу.

– Ты опять не понимаешь, ма! Постарайся просто послушать.

Гисла кивнула.

– Я очень сильно хотел поиграть в лабиринт, чтобы он был мой и ни с кем не делиться. А Ангус очень сильно хотел носуху, он год просил у родителей, чтобы ему разрешили. Ни у кого в классе зверушек нет, ты же знаешь. Вот мы и поменялись с ним. Не переживай, Фуксе сейчас хорошо, ее балуют, гладят и выпускают в сад. А потом мы поменяемся назад, уговор!

Камень с души. Огромный камень в огромную гулкую пропасть.

– При чем тут Медный король, милый?

– Я боялся признаться – вдруг ты расстроишься, станешь ругаться. Вот и ляпнул первое, что придумал.

– А дедушкины часы?

– Потерял. Взял с собой в школу и потерял в раздевалке, отстегнулась цепочка, и всё. До сих пор жалко.

– А душевед?

– Ну ма… Я говорил, что он идиот? Верит всему, как маленький. В следующий раз скажу, что собираюсь стать смотрителем Маяка вместо мага из зверуинов.

– Ты и вправду собрался?

– Ма… мама, что с тобой? Мама, ты плачешь?

По смуглым щекам Гислы катились слезы, она беспомощно утирала их ладонью.

– Я никогда в жизни не видел, чтобы ты плакала. Думал, ты не умеешь.

– Еще как умею, видишь, сырости напустила, – всхлипнула Гисла. – Сейчас перестану, глотну водички, и все пройдет. Я люблю тебя, милый.

– И я… ма.

Он ни разу за десять лет не сказал «люблю».

Гисла подлила в кружку отвара, подбросила дров в печь, смыла слезы и вернулась к мальчику. Сын прижался к ней, доверчивый и теплый. Совсем как она когда-то жалась к маме, выздоравливая после долгой болезни.

– Рассказать тебе сказку, Иль?

– Раньше ты их не рассказывала. А другим мальчикам и рассказывали, и читали. Я думал, потому что я проклятый ублюдок.

– Забудь это скверное слово! У меня очень много работы, мы бы не выжили, если б я не работала. Зато сегодня никто нам не помешает, правда?

Ильмарин кивнул и потер кулачком глаза.

– Слушай, милый! Жил на свете маг, по прозванию Бродячая искра. Он складывал печи в домах, в которых гостил подолгу. И однажды…

Утихающий дождь еле слышно стучал по стеклам. Сонные волны лениво бились о темную гальку. Фитилек лампы тихонько потрескивал, то вспыхивая, то опять угасая, тени приплясывали по стенам. Мыши шуршали и переругивались в кладовой, семейка чиркунов свила гнездо в шкафу, и птенцы робко попискивали оттуда. Тысячи книг заполняли глубокие стеллажи, они пахли кожей, сыростью и библиотекой, они ждали заботливых рук и внимательных глаз хозяина.

Мать и сын сидели рядом в старинной башне ферского Маяка.

Медный король не имел власти над ними.

 

Игорь Вереснев

Девушка с родинкой на плече

Трудно определить жанр романа «Ведьмин век»: пожалуй, это не городская фэнтези, но магический реализм – то есть довольно близкий к нашему мир, в который встроена некая дополнительная система координат, не просчитываемых привычными методами. Есть в нем ведьмы: потенциальные (это некое врожденное свойство) и инициированные, причем только после инициации в них просыпается по-настоящему опасная сила. А есть и навь – пришельцы, точнее, пришелицы из мира мертвых. Ведьмами занимается Инквизиция, нявками – служба чугайстеров: друг с другом у них отношения… сложные, скажем так. Впрочем, взаимоотношения этих персонажей и с рядовыми жителями того мира – тоже не простые. Особенно если кому-то из этих жителей посчастливилось (точнее, наоборот) соприкоснуться с одними из мета-персонажей «Ведьминого века»…

По меньшей мере двое из героев этого рассказа в исходном романе тоже есть. Только здесь, в рассказе, они моложе на лет пятнадцать… Один из них – Клавдий Старж, будущий Великий Инквизитор… А второй герой… Как вы думаете, кто это?

Каникулы закончились неожиданно, как бывает всегда. Только что звенел последний звонок, впереди – бесконечное лето и бесконечная свобода… и вдруг оказывается, что лето пролетело, а вместо свободы тебя ждут алгебра, геометрия, физика, прочие заумные науки. Невесть зачем нужные, когда любой, кто хоть раз слышал твой голос, знает, кем ты станешь во взрослой жизни.

В последний день августа Феда, Станка и Люра убежали на реку пораньше.

– Девочки, у вас завтра торжественная линейка! Вы хоть форму погладили? – кричала вдогонку тетя Алия, родная мама Станки и приемная Феды.

– Мы успеем! Вечером!

На берегу реки у них было секретное место, маленький пляж под обрывом – там, где Матица, устав разбрасывать широкие ленивые петли, сворачивает на юг к морю. Люра была трусихой, потому плескалась на мелкоте. Зато Феда со Станкой сплавали даже к противоположному берегу, где до горизонта расстилались бескрайние виноградники округа Эгре. Они так увлеклись, болтая о пустяках, что не заметили, когда течение снесло их за излучину. Пришлось потрудиться, возвращаясь. Станка выбилась из сил, то и дело отставала, и Феде приходилось поджидать двоюродную сестру. А когда они наконец добрались до пляжа, оказалось, что там гости.

У берега стоял плот. Бревна аккуратно связаны, оранжевая палатка посередине, руль на корме. Хозяева плота, два долговязых парня, один – в клетчатых шортах и майке, второй – с голым торсом, в просторных плавках, обступили забившуюся под обрыв Люру, что-то обсуждали, посмеиваясь. Парни были незнакомые и почти взрослые, лет по шестнадцать-семнадцать. Третий, помладше, в закатанных по колено джинсах, стоял у кромки воды, тискал в руке какие-то цветные лоскуты, вглядывался в реку. Заметил головы Феды и Станки, осклабился, крикнул приятелям:

– А вот и подружки пожаловали!

Парни обернулись, подошли к берегу.

– Здравствуйте, девчонки! – Тот, что в плавках, приветственно помахал рукой. – Не возражаете против соседей?

– Возражаем! – сердито ответила Феда. – Это наше место!

– Мы только отдохнем, переночуем, а утром поплывем дальше. Что вы там сидите? Выходите, а то замерзнете! Или вы нас боитесь? Так мы не кусаемся!

Парни дружно заржали.

– Вот еще, бояться! – презрительно фыркнула Феда. И вдруг сообразила, что выйти-то на берег они и не могут. Вовсе не цветные лоскуты в руке у младшего – их со Станкой лифчики от купальников!

Как ни быстро пролетело лето, но на внешности девочек сказалось: грудь Феды набрала полноты и выглядела теперь совсем как у взрослой. В итоге купленный весной купальник стал до невозможности тесным. Но не покупать же новый под конец сезона? Поэтому Феда терпела, и когда никто не видел, купалась «без верха». Станка, пока что по-детски плоская, подражала сестре из солидарности.

– Отдайте купальники! – Феда рассердилась не на шутку.

– Иди и возьми. – Мальчишка поднял лифчики над головой, помахал, будто флагом. Парни заржали пуще прежнего.

Феда оглянулась на Станку. Та и впрямь замерзла: губы посинели, зубы начинали выбивать чечетку. Теоретически можно было выбраться на берег ниже по течению. Но, во-первых, не идти же в город в одних плавках! А во-вторых, оставлять Люру одну с этими хлыщами было неправильно.

– Пошли? – предложила она сестре. – Что они нам сделают?

Но Станка яростно замотала головой – лучше замерзнет до смерти, до воспаления легких, чем предстанет полуголой перед парнями. Придется самой. Феда сжала губы, прикрылась ладонями и, стараясь не покраснеть, вышла на берег.

– Отдай! – потребовала.

Мальчишка, хихикая, начал отступать. Ясно, не отдаст по-хорошему. Феда рванулась к нему, выбросила вперед руку. Слишком крупная для тринадцатилетней девочки, грудь ее колыхнулась от резкого движения. Старшие парни засвистели, заулюлюкали, а младший изогнулся как кошка, проскользнул под вытянутой рукой девочки и – лапнул! Инстинкт сработал раньше, чем разум. Ладонь сжалась в кулак, и Феда врезала нахалу по роже.

Мальчишка шлепнулся на песок, схватился за расквашенный в кровь нос. Феда бросилась к нему. Она хотела поднять с песка лифчики и удрать назад в реку, но парни навалились на плечи, заломили руки за спину, дернули так, что ступни оторвались от песка.

Мальчишка вскочил, оскалился зло. Как он думал отомстить за обиду, Феда выяснять не собиралась. Правая нога ее взлетела вперед и вверх, вонзилась ему точно в пах. Мальчишка охнул, скорчился, а Феда, извернувшись, впилась зубами в держащую ее руку. О, кусаться она умела не хуже загнанной в угол собаки! Парень завопил от боли, железные тиски разжались.

Феда обернулась к третьему. Тот шел на нее, сжав кулаки… и внезапно остановился, попятился. Закричал:

– Бежим, у нее метка! Ведьма!

Вскоре плот скрылся за излучиной реки, а девочки сидели, прижавшись друг к другу, в самом уголку пляжа, куда еще доставали лучи опускавшегося к виноградникам солнца. Вернее, Люра обнимала, стараясь согреть, замерзшую Станку. А Феда обнять их не смела. Потому что в глазах подруг прятался страх, и взгляды нет-нет да и чиркали по ее правому плечу. Не только грудь Феды подросла за лето. Родинка, которая была у нее с рождения, тоже увеличилась. И при желании в ней можно было разглядеть расплывшийся косой крест.

На следующий день было первое сентября, в женской гимназии города Свяжин начинался учебный триместр. Кто-то из подруг не удержал язык за зубами, и вскоре половина гимназии перешептывалась, искоса поглядывая на Феду. «Ведьма, ведьма…» Было неприятно, словно ее уличили в чем-то постыдном. «Я не ведьма!» – хотелось крикнуть в ответ. Но разве докажешь? Метка-то есть! Мама помогла бы, подсказала, как быть… Мама и отец Феды погибли пять лет назад на теплоходе «Капитан Вирхов». А тетя Алия была доброй, внимательной… но не мамой. Оставалось терпеть.

В октябре семиклассницы проходили профосмотр. Дело привычное – медицинский департамент округа Эгре славится профилактикой болезней детского возраста. Однако в этом году добавлялся новый специалист. Не врач. Кабинет, где девочек осматривал окружной инквизитор, был последним в списке. Входить туда следовало по одной, плотно притворяя за собой дверь, чтобы ни словечка не просочилось в коридор.

Инквизитор оказался молодым и, наверное, симпатичным. Но смотреть на него Феда не посмела.

– Федора Птах, – прочитал он надпись на медицинской карточке. Кивнул на стул перед собой: – Проходи, Федора Птах, присаживайся.

Ноги не хотели повиноваться, но она кое-как доковыляла, присела. Инквизитор продолжал буравить ее взглядом. «Сейчас спросит про метку…» – Рука сама собой потянулась к пуговичкам на блузке, готовая расстегнуть. Но инквизитор спросил другое:

– Говорят, у тебя красивый голос. Хочешь стать певицей?

– Да… – выдавила Феда.

Инквизитор принялся писать на листе бумаги. Что он пишет, Феда прочесть не могла. Зато классная руководительница, сидевшая рядом с ним, читала, и по лицу ее пошли алые пятна.

– А расскажи, Федора Птах, что там была за история с хулиганами на реке?

«И это знает!» Но теперь уж чего бояться? Ведьма, значит, ведьма. Феда набрала воздух в легкие, как перед прыжком в воду, и начала рассказывать.

Странно, чем дольше она говорила, тем спокойнее становилась. Она так увлеклась, что не заметила – инквизитор уже не пишет, а смотрит на нее удивленно. И когда она замолчала, не сразу задал следующий вопрос:

– Девочка, как ты себя чувствуешь?

Феда пожала плечами:

– Хорошо. Я здорова!

Инквизитор еще помедлил. И вдруг скомкал лист, на котором писал, сунул в карман пиджака. Взглянул на Феду, улыбнулся.

– И молодец, что здорова. Ты свободна.

– Я могу идти? – опешила Феда.

– Да. Постой! – Он быстро оторвал от чистого листа полоску бумаги, написал на нем несколько цифр. – Если с тобой случится нечто необычное или неприятное, позвони по этому номеру!

Феда энергично закивала, уверенная, что так и поступит.

Но ни в седьмом классе, ни в восьмом, ни в девятом, ни даже в десятом с ней ровным счетом ничего не случалось. А затем Федора Птах уехала в окружной город Эгре поступать в консерваторию. Затертый лоскуток с телефонным номером был благополучно забыт в нижнем ящике письменного стола.

Поступить на отделение вокала оказалось на удивление легко. Может из-за того, что Феда не сомневалась в своих способностях? Она больше волновалось за Станку, поступавшую на филфак Эгренского педагогического университета, «держала кулаки» каждый раз, когда та шла на экзамен. Помогло. Сестра прошла по самой кромочке, еле набрав необходимые баллы. Но прошла!

Родители сняли для них комнату на двоих. Крошечная, в мансарде двухэтажного дома, едва помещаются двуспальная кровать, платяной шкаф, письменный стол и два стула. Зато в центре, почти напротив университета и до консерватории недалеко. А в окошко мансарды видна Матица, и так приятно думать, что вода, на которую ты смотришь, завтра будет омывать родной Свяжин и их секретный детский пляж.

Люра обосновалась в Эгре двумя годами раньше – ее отец переехал в столицу округа, когда дочь заканчивала восьмой класс. Теперь она училась в кондитерском техникуме и считала себя взрослой и самостоятельной. Робкая малышка с наивным взглядом васильковых глаз превратилась в бойкую девицу. Люра ярко красилась, курила длинные тонкие сигареты с ментолом и гуляла с парнями. Общаться с подругами детства ей было неинтересно. Что ж, Феда ответила взаимностью. Она и предположить не могла, где и как увидит Люру в последний раз.

Всех подробностей не знал никто. Родители нашли дочь и вынули из петли слишком поздно. Записки девушка не оставила, поговаривали, что причиной всему – несчастная любовь.

На кладбище, проститься с подругой детства, сестры, разумеется, пошли. Октябрь в этом году выдался холодным, хоть и сухим. Ветер шелестел охряно-желтой листвой, обрывал ее с ветвей, швырял на надгробья.

– Смотри, ее бывший. – Станка толкнула сестру в бок, указала на высокого парня в черных брюках и черной рубашке. Густые светло-русые волосы ложились на плечи, юношеские усики смешно топорщились над губой. Он стоял чуть в стороне, не решаясь подойти к гробу. – Антош. Она с ним раньше встречалась.

– А ты откуда знаешь?

Станка не ответила. Странно, но парень ее тоже знал. Когда горка свежей земли скрыла гроб и церемония закончилась, он подошел к сестрам.

– Антош, Феда, – поспешила представить их Станка.

– Соболезную, – кивнув, промямлил парень.

– Взаимно… – пробормотала Феда.

А Станка неожиданно схватила парня под руку.

– Ты что вырядился так легко? Дрожишь весь. Замерз? – и повернулась к сестре, предвосхищая вопросы: – Феда, иди домой, я Антоша провожу. Я недолго!

Вернулась Станка только утром.

– Ты где была?! – набросилась на сестру Феда. – Ты что… у этого Антоша ночевала?

– Надо же было его успокоить. Он совсем расклеился, переживает.

– Быстро он «утешение» нашел, как я посмотрю… Постой, постой! – Феда вдруг вспомнила: – Я же видела его возле нашего дома раньше! И возле университета. Ты что, давно с ним встречаешься?! Откуда ты его знаешь?

– Люра познакомила, – неохотно призналась Станка. – Еще летом.

– Люра познакомила? А ты, выходит, отбила? – Феда схватила сестру за плечи, тряхнула: – Так это она из-за тебя?! Как же ты…

Станка покраснела как помидор:

– При чем тут я?! Это ее нявка довела.

– Какая нявка?

– Не знаю, Антош сказал. Он разбирается, он ведь чугайстер! А я ничего плохого не хотела.

Еще и это! В Свяжине собственных чугайстеров не было, городок патрулировало отдельное подразделение эгренского управления. Местные относились к патрульным настороженно. Девушки знакомств с парнями в черном не заводили, держались на расстоянии. Так то в Свяжине!

Феда вздохнула, обняла сестру.

– Что ж, чугайстер так чугайстер. Лишь бы ты была счастлива. Если ты его любишь…

– Очень люблю! Антош хороший! Вот познакомишься с ним получше, сама поймешь! – Станка засмеялась радостно, и не в силах удержать чувства, чмокнула сестру в щеку. – Я очень-очень счастлива!

Она и впрямь была счастлива. Весь ноябрь, декабрь, январь и февраль. А потом начался март…

Дождь лил неделю подряд, почти не прекращаясь, никакие зонты не спасали. Феда прибежала из консерватории, мечтая об одном – быстрее добраться до мансарды, сбросить промокшие тряпки, залезть под одеяло. А если Станка дома, то, может быть, она и чай приготовит?

Станка была дома. Сидела в углу кровати, прижавшись спиной к стене, сгорбившись, обхватив руками колени. В серых глазах ее плескался ужас.

– Что случилось?! – забыв о холоде, Феда бросилась к сестре.

– Она приходила… Люра.

– Но Люра… – Феда запнулась, поняв, о чем говорит сестра. Волосы зашевелились на затылке.

– Она была там, на крыше. – Станка указала на окошко мансарды. – Смотрела на меня. Хотела, чтобы я ее впустила. Ей там холодно и страшно одной.

Феда обняла сестру за плечи.

– Глупости! Тебе показалось. Ничего не было!

Однако Станке не показалось. Через два дня история повторилась, затем – снова. Феда старалась не оставлять сестру одну, но из-за занятий не всегда получалось. В конце концов она не выдержала, спросила:

– Антош знает?

– Нет, я не рассказывала…

– Почему? Он же чугайстер, это его работа – людей от нявок защищать.

– Но это же Люра. Если они ее поймают… Антош рассказывал, что они с нявками делают, – Станка поежилась.

– Глупости! Люра – мертвая, а мертвые должны оставаться там, где им положено. Если не расскажешь, я сама это сделаю!

Ждать, когда сестра решится признаться, Феда не стала. На следующий день подкараулила чугайстера, провожавшего Станку после свидания, и едва та вошла в дом, бросилась вдогонку.

– Привет, Феда. Ты что это по ночам бегаешь? – удивился Антош.

– Беда у нас. Люра вернулась, Станке прохода не дает.

Чугайстер нахмурился.

– Вон оно что. То-то я чую, вокруг вашего дома навьем воняет. Что ж, спасибо за информацию. Эх, и зачем она ее призвала…

– Думаешь, это Станка?

– Ну не ты же? Навь вокруг вашего дома вьется – значит, других вариантов нет. Ладно, ты не беспокойся, прихлопнем тварь.

Вопреки надеждам Феды, «прихлопнуть» у чугайстеров не получалось. Станка чахла на глазах. Сделалась нервной, злой, забросила учебу. Казалось, ее больше ничего не радует – ни весна, наконец-то набравшая полную силу, ни запестревшие всеми цветами радуги скверы и парки Эгре, ни даже недавно такой любимый Антош. А девятнадцатого апреля, не сказав ни слова, сестра сорвалась и укатила в Свяжин.

Вечером, вернувшись из консерватории, Феда с удивлением увидела чугайстера на скамейке у их дома.

– Привет. А Станка уехала…

– Я знаю. – Парень вскочил. – Собственно, я тебя жду. Совершенно случайно у меня оказались два билета в оперу на завтра. Пойти не с кем, если пропадут – жалко. Может, составишь компанию?

Двадцатого апреля в опере давала единственный сольный концерт столичная примадонна Эмма Корст. До кассы билеты не дошли вовсе, достать их можно было исключительно у перекупщиков за такие деньги, каких у студентки Федоры Птах в жизни не водилось. Она отказалась бы от приглашения на любой другой спектакль. Но Эмма Корст…

Когда они вышли из театра, на город уже легли сумерки, и как-то само собой получилось, что Антош взялся проводить. Половину дороги прошли молча – в голове Феды еще звучал божественный голос кумира. Очнулась она, когда на плечи легла куртка.

– Ты замерзла, – тут же пояснил Антош. – Вон пупырышки на коже.

– Антош, что у вас со Станкой случилось?

– Ничего особенного. Станка хорошая, с ней интересно. Но женщину, с которой хотелось бы связать свою жизнь, я вижу иной. Более уравновешенной, рассудительной. Более женственной. – Он мягко обнял спутницу за плечи.

Феда поспешно высвободилась.

– Вот это ни к чему! Если не хочешь, чтобы мы поссорились, то запомни: ты для меня – парень моей сестры.

А для себя решила твердо: в субботу поедет в Свяжин и поговорит обо всем со Станкой.

Однако ехать не пришлось, в пятницу сестра сама позвонила. Голос у нее был радостный:

– Феда, прости меня, пожалуйста!

– За что?!

– Ой, это не по телефону. Я завтра приеду и все-все расскажу!

Последняя электричка из Свяжина прибывает в Эгре в половине девятого вечера. В это время еще вовсю курсируют городские автобусы и трамваи. Но даже если идти от вокзала пешком, то за час с небольшим управишься. Феда прождала до середины ночи. Потом, решив, что сестра заночевала у Антоша, легла спать, а утро начала с телефонных обзвонов.

У Антоша Станки не оказалось – он сам недавно вернулся с ночного дежурства. Из Свяжина сестра точно уехала – родители провожали – на той самой последней электричке. Сколь-нибудь близкими подругами среди однокурсниц она обзавестись не успела. Круг замкнулся.

В полиции долго кочевряжились – мол, дело молодое, загуляла девица, подождите, скоро объявится. Только когда из Свяжина примчались родители, приняли заявление. Но единственное, что им удалось установить: в Эгре девушка субботним вечером приехала. Минула неделя, вторая, на смену апрелю пришел май. Станка исчезла.

К Дню Свободы и Равенства студенты консерватории готовили праздничный концерт. Последний прогон накануне мероприятия затянулся дольше обычного, и Феда возвращалась домой почти ночью. Улицы опустели, затих городской шум, не доносилось с проспекта позвякивание трамваев, лишь в квартирах полуночников светились окошки. Но страшно не было. Может быть потому, что воздух пах весной и сочной молодой зеленью, в голове звенела музыка, а аллейку заливал свет фонарей. И даже там, куда фонари не доставали, было светло – большая полная луна висела над головой.

Девичья фигурка выступила навстречу из-под густых крон лип. Феда оторопела на миг, затем бросилась к девушке:

– Станка?! Ты где пропадала?

Сестра не ответила, серые глаза ее смотрели не мигая. Феда обняла ее… и отпрянула. Разглядела то, что не заметила сразу в призрачном свете луны. Одежда в пыли и грязи, рукав вязаной кофточки оторвался по шву, держится на честном слове. Такими же грязными космами висели волосы Станки, а на правом виске темнела глубокая вмятина. Но самое страшное – Станка была холодной!

Феда попятилась.

– Ты… ты…

Нявка молчала. Повернулась, сделала несколько шагов по аллее. Оглянулась, приглашая следовать за собой. Будто завороженная, Феда подчинилась. Так они и шли: впереди нявка, за ней, отстав шагов на десять, девушка. По аллее, затем свернули в проулок между домами, пересекли заросший одичавшей сиренью пустырь. Пролезли через дыру в бетонном заборе на заброшенную стройку. Луна трудилась старательно, позволяя Феде видеть все вокруг.

Полузасыпанный котлован с неровными, обвалившимися краями, она тоже увидела издалека. А когда подошла ближе, ощутила запах. Страшный запах, который ни с чем не спутаешь, от которого бежать хочется.

Она не сбежала. Стояла на краю котлована и, замерев от ужаса, смотрела, как ее спутница спускается к грудам строительного мусора. К бежевой вязаной кофточке, едва заметной под слоем грязи и кирпичного крошева.

Нявка к кофточке, к тому, что было под ней, не притронулась. Высвободила из-под обломков рюкзак, расстегнула, вынула толстую ученическую тетрадь и крепко прижав ее к груди, начала карабкаться обратно. Выбралась, шагнула к Феде, протянула находку. Станка с самого детства вела дневники, записывала самые значимые для себя события. Этот был последним.

– Хочешь, чтобы я взяла? – запинаясь, спросила Феда.

Нявка кивнула. Тогда девушка схватила тетрадь, развернулась и побежала прочь от котлована.

Станку похоронили в Свяжине, на старом кладбище. Провожать пришли родственники, соседи, бывшие одноклассники. Из Эгре приехали всего двое – Федора и Антош. Парень вел себя в точности так, как полгода назад, когда хоронили Люру. Но после церемонии подойти и заговорить не решился. И на поминках его не было.

Зато когда два дня спустя Феда пришла на вокзал, он ждал ее. Не спрашивая разрешения, вошел следом за ней в вагон, сел на скамейку рядом. И когда поезд тронулся, когда старенький вокзал Свяжина проплыл мимо окна, неожиданно положил ладонь на ее руку.

– Феда, как ты нашла тело? Ты не рассказала полиции, почему пошла на старую стройплощадку.

– Пошла, и все! – Девушка высвободилась. – Лучше объясни, как ты допустил, что Станка погибла?! Ты же чугайстер! Ты должен был защитить ее!

– Чугайстеры не всесильны, – Антош смотрел Феде прямо в глаза. – Иногда мы не успеваем спасти человека от его глупости, доверчивости, неуместной доброты. Тогда остается мстить. Я отомстил. Вчера ночью, на кладбище.

– Что? – не поняла Феда. – Ты убил нявку в одиночку? Я думала, для этого нужны трое чугайстеров.

– По ритуалу положено так. Но на крайний случай есть способ. Жестокий. Но эта тварь заслужила!

Губы Антоша искривились, обнажив ровные белые зубы. Феда не решилась угадывать, что означала эта улыбка.

Дома под дверью ее ждала записка. Всего одна фраза, написанная аккуратным ученическим почерком Станки: «Ты прочла дневник?» Нет, не прочла, не до того было. Ощутив острый укол совести, Феда выудила из ящика стола тетрадь, плюхнулась на кровать, открыла.

Записи начинались с прошлого лета, со вступительных экзаменов. Об учебе, о жизни в окружном центре Станка писала мало. Зато Антошу посвящала длиннющие абзацы. Вот она первый раз увидела его рядом с Люрой – полстраницы эпитетов и сожалений, что «принц из снов» достался другой. Вот Станка замечает внимание к себе и боится поверить в удачу. Вот их первое свидание. Второе. Третье, закончившееся постелью. И – некрасивая сцена ревности, устроенная Люрой. Впрочем, сцена оказалась единственной, Люра приняла поражение на удивление безразлично… А через две недели покончила с собой. Станка посвятила трагедии всего две фразы: «Ой, мамочки, Люра повесилась! Что теперь будет?» А ничего не было. Станка вызвала нявку? Полноте! Она ни разу не вспомнила соперницу. Дневник заполняло сплошное розовое девичье счастье.

Появление нявки совпало с переломом в настроении сестры. Станка заподозрила, что у нее есть соперница. Имя она не упомянула ни разу, Феда едва мозги не сломала, пытаясь понять, кто это. Пока не наткнулась на: «Вчера Антош назвал меня ЕЕ именем! Как противно! Не могу больше жить с НЕЙ под одной крышей, спать на одной кровати! Да я в одном городе с ними оставаться не хочу! Завтра уезжаю в Свяжин, и плевала я на университет!» Прочла и охнула, схватилась за голову.

Последняя запись была совсем коротенькая: «Антош позвонил! Просил прощения, звал, предлагал начать все сначала. Конечно я его прощаю! А Люра пусть идет в Ад – я перед ней ни в чем не виновата!»

Теперь Феда не боялась встречи с нявкой, она искала ее. Слишком много вопросов поставил дневник. Сможет ли Станка ответить на них? Захочет ли? Но кроме нее, ответов не знал никто. Феда старалась подольше задержаться в консерватории, выходила на вечернюю прогулку чуть ли не в полночь, подолгу сидела у окна, высматривая девичью фигурку, прячущуюся от света фонарей. Нявка пришла на шестой день после ее возвращения из Свяжина.

– Станка, это неправда! – Феда шагнула к сестре. – Между мной и Антошем не было ничего!

– Не надо оправдываться. – Голос нявки шелестел, будто ветер в кронах деревьев. – Я на тебя не сержусь.

– Но… – Феда запнулась, тряхнула головой. Какой смысл доказывать свою правоту, если это ничего не исправит? – Станка, что случилось на стройке? Что ты там делала?

– Антош просил помочь. Он устроил засаду, а я должна была приманить Люру. Было темно, я шла и вдруг…

Станка внезапно отшатнулась, в серых глазах ее плеснулся ужас. По стене дома напротив забегали желто-зеленые блики. Из проулка выезжала машина чугайстеров.

– Прячься, быстро! – Не раздумывая, Феда схватила сестру за руку, затянула в дом.

Отпустила, когда они оказались в их комнатке. Машина чугайстеров уехала, на улице опять было пустынно и тихо. Что делать дальше, Феда не знала. Станка так и стояла у двери, ужас в ее глазах сменился тоской.

– Ужинать будешь? – не придумав ничего лучше, спросила Феда. – А я буду! Страх как проголодалась! Ты подожди здесь, я быстро!

Она спустилась на кухню, принесла нож и тарелки с хлебом, сыром, маслом, побежала снова. Когда вернулась во второй раз с двумя чашками ароматного липового чая, Станка намазывала бутерброды. Как прежде…

Вскоре они сидели рядышком на кровати, забравшись на нее с ногами, и ужинали. К бутербродам сестра не притронулась, маленькими глоточками потягивала горячий чай.

– Станка, – осторожно спросила Феда, – почему ты вернулась? Я ведь тебя не звала. Я не знала, что ты… умерла. Никто не знал.

Сестра опустила голову, спрятала взгляд в чашку. Призналась:

– Антош позвал. Это так больно! Я должна была вернуться и не могла – к нему. Потому я пришла к тебе. – Она всхлипнула: – Феда, не гони меня, пожалуйста! Я не хочу возвращаться в ту яму. Позволь мне остаться, хотя бы до утра. Я на полу лягу, я тебе не помешаю!

У Феды комок подкатил к горлу. Стараясь и сама не разреветься, она просипела:

– Ну… останься.

Она сама не поняла, отчего проснулась посреди ночи. Пошедшая на убыль луна заглядывала в окошко, заливая комнату призрачным серебристым светом. Отражаясь неверными бликами на лезвии ножа, зажатого в руке стоявшей у изголовья кровати девушки.

Феда рывком села, отодвинулась к стене.

– Я только хотела… – промямлила нявка. И замолчала, не в силах придумать, что собственно она хотела делать с ножом посреди ночи.

– Уходи, – тихо сказала Феда. – Совсем уходи. Ты не Станка.

Плечи нявки опустились. Она осторожно положила нож на краешек стола, вышла из комнаты. Парадная дверь внизу была заперта на ключ, но ее это не остановило.

До утра Феда так и не заснула. Кусочки мозаики складывались в картину слишком зловещую и невероятную. Феда не могла поверить, что такое возможно. Ей требовались доказательства. И она придумала, как их добыть.

Она позвонила в тот же день:

– Здравствуй, Антош. У меня… проблемы. Мы могли бы встретиться сегодня? Да, после занятий я буду дома. Хорошо, приходи, жду.

Судя по облегающему черному костюму и меховой безрукавке, Антош явился прямо с дежурства. Едва вошел в комнату, как ноздри его хищно затрепетали.

– Здесь была нявка! Понятно, как ты узнала, где тело… Только не говори, что ты позволила твари оставаться на ночь!

– Я не могла ее прогнать, это же Станка… – Феда виновато опустила глаза.

– Это нежить! Которая явилась, чтобы убить тебя! Ладно, что-нибудь придумаем.

Чугайстер по-хозяйски прошелся по комнате. Отворил окно, высунулся в него, разглядывая крыши и аллею внизу. Удовлетворенно кивнул.

– Раз ты позволила ей прийти, она опять это сделает. Тут мы ее и прихлопнем. Когда нявка явится, ты не пугайся, веди себя как обычно. Но перед тем как лечь спать, открой окно на минуту и снова закрой – условный знак. Да, не запирайся и ключ от дома дай. Двери неохота ломать. – Он ухмыльнулся.

Откладывать задуманное Феда не стала. Как только на город опустилась ночь, и улицы обезлюдели, начала действовать. Машины чугайстеров около дома видно не было, но Феда не сомневалась – они здесь, следят. И хорошо, что следят! Нож, баночка кетчупа и диктофон пока дожидались в ящике стола. Феда расстелила постель, переоделась в ночнушку, погасила свет. Вдохнула, выдохнула. Пора! Отворила окно – на минутку! – затворила. Теперь засекаем время.

Она обернулась… и остолбенела. На кровати, прижавшись спиной к стене, обхватив руками колени, сидела Станка.

– Ты… ты зачем пришла? Здесь засада!

– Я знаю… пусть. Иначе… Я не хочу тебе зла, но это сильнее меня.

Феда закусила губу.

– Станка, ты должна уйти. Туда, за грань, насовсем. Здесь для тебя больше нет места, понимаешь?

– Я не могу. Только чугайстеры…

– А я – ведьма! Ты что, забыла? И я велю – уходи, откуда пришла!

Всю злость и всю боль вложила Феда в эти слова. Она видела, как ранят они сестру. Но лучше пусть слова, чем танец чугайстера. Она не могла вернуть ей жизнь, так хотя бы смерть вернет!

Нявка съежилась под ее взглядом.

– Феда, пожалуйста, не надо…

– Молчи! Ты не Станка! Ты никто! Убирайся из мира живых!

Она вдруг заметила, что в комнате становится темнее. На стене за спиной нявки расползалось черное пятно. Не пятно – дыра, пролом. В никуда.

Не позволяя ужасу смять злость, Феда закричала:

– Вон отсюда, нежить! Я – ВЕЛЮ!!!

Чернота подчинилась. Всосала в себя нявку. А потом пропала, словно не было ничего. Ничего и никого.

Феда опустилась на краешек стула, заставляя себя не разреветься, заставляя поверить – это не Станка была! Станка умерла на заброшенной стройплощадке, согласившись стать приманкой… в точности как она сама сейчас. Феда охнула – а где чугайстеры, почему их нет до сих пор? Значит, правда?!

Слабость отпустила мгновенно. «Остается только мстить? Да!» Она поспешно вытащила свои инструменты, сунула диктофон под подушку, размазала кетчуп по запястьям, по простыне – не жалея! – испачкала нож, уронила на пол возле кровати. Прилегла сама и стала ждать.

Ждать пришлось еще минут пятнадцать – Антош не торопился. В комнату вошел крадучись, беззвучно, Феда едва не прозевала его появление. Включила диктофон: спектакль начинается.

С полминуты чугайстер стоял, внюхиваясь, пытаясь понять, куда делась нявка. Потом хмыкнул.

– Хватит притворяться, открывай глаза, «зарезанная». – Наклонился, поднял с пола нож, понюхал, лизнул: – Кетчуп? За дурака меня держишь?

Феда села. Буркнула зло:

– Не за дурака, а за выродка! Не очень-то ты спешил меня спасать! Как и Станку, да? И Люру? Скольких еще? Тебе нравится потрошить нявок, которых ты знал живыми, верно? Ты обхаживаешь очередную дурочку, пока она в тебя не влюбится, потом подстраиваешь ее смерть от рук нявки, потом вызываешь и устраиваешь охоту. Со следующей «приманкой»! Подонок!

Антош и не пытался оправдываться. Он засмеялся.

– Ловко ты меня вычислила! В одном ошиблась. Да, мне нравится потрошить мертвых. Но живых делать мертвыми – еще приятнее!

И прежде, чем Феда осознала смысл фразы, он внезапно схватил ее за волосы, дернул, опрокидывая на кровать, навалился сверху. Нож блеснул у горла девушки.

– Нет! – Она вцепилась в руку чугайстера, останавливая клинок.

Он был сильнее, Феда не могла противостоять медленному, но неумолимому движению лезвия. Миллиметр за миллиметром она проигрывала расстояние между собственным горлом и смертью.

А затем расстояния не осталось вовсе, сталь больно вдавилась в тело. Но кровь почему-то не брызнула. Убийца и жертва озадаченно уставились друг на друга. И Феда поняла первой – он резал ее тупой стороной ножа!

Антош это тоже понял. На миг позже, когда Феда резко оттолкнула его руку. Остро заточенное лезвие вошло в горло чугайстера как в масло. Чуть выше кадыка. Горячая кровь брызнула на лицо Феды, на подушку, на скомканную простыню.

Антош вскочил, отбросил нож, попытался зажать рану, но кровь лилась сквозь пальцы, не желая останавливаться.

– Ты… ты… – он захрипел, бросился прочь из комнаты. Где-то на лестнице споткнулся, покатился вниз кубарем.

Патруль службы «Чугайстер» вломился в комнату минуту спустя.

– Ты что натворила?! Ты Антоша зарезала!

– Он подох? Я рада.

Чугайстеры переглянулись. Тот, что повыше ростом, скомандовал напарнику:

– Что с ней разговаривать? Вызывай полицию.

– Да-да, вызывай, – подтвердила Феда, демонстрируя зажатый в руке диктофон. – Им будет, что послушать!

Они снова переглянулись.

– Здесь не полиция нужна, а инквизиция, – возразил маленький. – Ведьма, я же тебе говорил!

– Не похоже…

– Похожа-непохожа! Пусть сами разбираются! Все, я звоню. А то не ровен час еще что выкинет.

Они боятся! – поняла Феда. И продолжала сидеть на испачканной кетчупом и кровью кровати. Сил что-либо предпринимать не было. Она все их растратила в то мгновение, когда оттолкнула руку Антоша. Или когда ЗАСТАВИЛА его развернуть нож тупой стороной?

Феда ожидала, что за ней пришлют спецфургон для перевозки особо опасных ведьм. Но это был обычный лимонно-желтый «жаворонок». И инквизитор приехал один – высокий молодой мужчина. Лицо его показалось знакомым, но кто это, она вспомнила не сразу.

Инквизитор довел ее до машины, посадил рядом с собой. Молчал всю дорогу. И Феда не пыталась заговорить. Куда ее отправят? В подвалы? В пыточную? Скоро узнает…

Однако в управлении они поднялись на второй этаж, зашли в просторный кабинет с большим окном, выходящим на ночную набережную. Инквизитор щелкнул выключателем на стене, плотно затворил за собой дверь. Повернулся к Феде.

– Давай знакомиться, Федора Птах. Я куратор округа Эгре Клавдий Старж.

– А мы знакомы, я вас узнала. Город Свяжин, женская гимназия. Вы осматривали семиклассниц, искали ведьм.

– Верно. Хорошая у тебя память. А я вот тогда не узнал.

– Не распознали ведьму вовремя?

Инквизитор вдруг рассмеялся.

– С чего ты решила, что ведьма?

Феда надменно вздернула подбородок.

– У меня метка! – Не стесняясь, она расстегнула блузку, обнажила плечо.

Инквизитор подошел. Осторожно провел пальцами по плечу девушки. Коснулся упругого волоска, недавно выросшего в самом «перекрестье». От этого прикосновения по телу Феды прокатилась волна жара, и кровь прилила к щекам.

– Да будет тебе известно, Федора Птах, – Старж склонился к ее уху, – что ведьмовская отметина исчезает, когда девочка становится девушкой. Так что это обыкновенная родинка. Вернее, очень симпатичная родинка.

И вновь волна жара по телу…

– Но я же убила чугайстера. – Феда не желала сдаваться. – И нявку отправила обратно за грань!

Старж отстранился, посмотрел на нее внимательно.

– Надеюсь, чугайстер получил по заслугам. Среди них попадаются те еще негодяи, профдеформация, знаешь ли. Что касается нявки… могу сказать одно – ты уникум, Федора. Таких, как ты, можно по пальцам пересчитать. Во всяком случае, сейчас у нас нет ни одной женщины-инквизитора.

– Что? – Феде показалось, что она ослышалась.

– Добро пожаловать в Орден, сестра. Да погибнет скверна!

 

Григорий Панченко

Старший

Роман «Казнь» – один из самых загадочных в палитре Дяченко. Он не только о любви, но о тайне творчества, о смысле жизни и еще об очень многом. Исходный мир довольно похож на наш, никакой магической подкладки он вроде бы не содержит. Впрочем, место действия – некая альтернативная реальность: вполне обычная восточноевропейская страна, но на наших картах она отсутствует. А потом возникают и другие альтернативные реальности, Модели : «Мир правосудия» с вампирами-адвокатами (без малейшего намека на переносный смысл), условно средневековый «Мир Провидения», «Мир начала времен»… «Мир безвременья»…

По всем этим мирам главной героине романа Ирене Хмель предстоит пройти. Путь между ними рассчитан только на нее – но внимательный читатель вправе предположить, что миры связаны еще и чем-то вроде «кошачьего лаза» (существует ли вообще мир, недоступный для кошек?). А в исходном мире у Ирены есть пес, страж дома и друг, которого зовут Сэнсей. И по меньшей мере в первых двух мирах она встречает его двойников.

Может быть, этот путь между мирами окажется проходим и для пса?

Он сам не понял, что заставило его прервать свой путь вокруг дома: любовь, ярость или страх. Только что «держал периметр» (слышал такое определение; запомнилось) и вдруг, без видимых причин, ощутил бесполезность этого.

Бессмысленное панцирное существо, вяло ползающее по комнатам, воспринимает дом как сочетание теплоты, еды и удобных мест. В случае чего оно даже не поймет, что его переселили под другую лампу. Серьезный черный д’Ангулем, временами заглядывавший от соседей, по-видимому, вполне представлял, что такое дом, отличал от других пригодных для жизни мест, ценил, даже умел завоевать уважение Тян (иначе кто бы его пустил в дом; то есть Тян, пожалуй, впустила бы, она такая – ну так на то и существует у дома страж, чтоб в кое-каких вопросах решать раньше хозяйки и даже вместо нее) – но у него таких ценимых домов и их обитателей много, соседи далеко не единственные.

А дом на самом-то деле один. Причем даже такой имеет смысл только как ее обиталище. Как нечто связанное с Тян и нужное ей.

И раз уж сейчас что-то страшное случилось с ней самой – то какое значение имеет дом, да и вообще все прочее…

Он рывком бросился вперед, как-то странно угадывая направление. Удивился бы, но сейчас было не до того.

Путь через город занял больше времени, чем хотелось, однако он знал, что бежать кратчайшими путями нельзя. Очень уж многие будут от него шарахаться, проделывать какие-то глупые движения, кричать в ужасе – а потом появятся другие, небезопасные. Которые, наверно, не остановят (его сейчас трудно остановить), но создадут такую помеху, что потеряется больше времени, чем если сделать крюк через парк, а потом еще несколько оббегов по узким полупустым улицам. Лишь пару раз он срезал угол через людные места, тогда силой заставлял себя не нестись во весь опор, а бежать чинно, размеренной рысью, как бывало на прогулках рядом с ней. Встречные все равно иногда косились, но и не более того. Наверно, выручал нарядный ошейник. Она всегда надевала на него такой, готовясь уйти надолго, как знак, что дом и панцирное существо оставлены под его защитой, но питомцы других хозяев, он это замечал, щеголяли в похожих ошейниках главным образом тогда, когда и сами хозяева были рядом. Чаще всего пристегнутые к питомцам поводками.

Питомцы… хозяева…

У них сложились довольно необычные отношения. Он помнил, конечно, те времена, когда был маленьким и глупым, а она почти такой же, как сейчас. Тогда Тян (то есть еще не Тян) была старшей во всем. Теперь существовало какое-то количество вещей, в которых его старшинство сомнению не подвергалось. И поводком она пристегивалась к нему всего пару раз, когда ей было страшно. Один раз он сразу сделал так, что причина для страха (называвшаяся ху-ли-га-ны) исчезла. Второй раз пришлось до крови потрудиться, но тоже все получилось.

После этого она показала ему свой рисунок. То есть и раньше часто показывала, но он не видел ничего: для него лист бумаги оставался просто плоской поверхностью, что бы ни было на нем изображено. Но на этот раз сквозь бледный узор клеточек вдруг проступали очертания – и он вздрогнул, увидев: огромный пес, сидит как человек, скрестив под собой ноги (кое-кто из бывавших в доме молодых по имени «студенты» так постоянно усаживался, хотя у других это вызывало усмешки)… в необычном плаще поверх одежды, набранной из жестких блестящих пластин… из-за пояса торчит что-то… Позади виднелись очертания очень большого дома со множеством башенок: половина из них обрушилась, над центральной вздымался огонь. Еще одна башенка, отдельная, у ворот, возле нее непонятная штука, толпы людей взбираются на стены…

«Это ты, – она указала на пса, – Сэнсей». Потом карандаш вновь заскользил по бумаге. «А это я, – кончик грифеля ткнулся в тонкую девичью фигурку, вытянувшуюся перед человекопсом: у нее над плечами косо торчали целых две такие же штуки, как у Сэнсея на поясе, но было видно, что девушка эта замерла в почтительном ожидании. – Куноити-тян. Хотя для тебя, наверно, Куноити-сан?..» Поздно: ее он уже запомнил как Тян. Про себя-то, что он Сэнсей, знал давно, со щенячьего возраста.

Выждал перед дорогой: по ней сплошным потоком неслись машины, это действительно опасно, каждая из таких штук может покалечить, даже остановить насовсем. А он может помочь Тян только живой и сильный.

Но такие потоки истончаются, пускай и ненадолго. Если улучить момент, у Сэнсея будет достаточное количество секунд, чтобы…

Перебежал.

Почти сразу по ту сторону – палисадник. За ним приземистое серое здание. Не то чтобы похожее на тот нарисованный дом с башенками: нет, даже совсем не похожее. Но…

Сэнсей глухо зарычал. Она, его Тян, была сейчас в этом здании. И над крышей вздымался невидимый огонь.

* * *

Вообще-то там все было рассчитано так, чтобы никто не вошел – ну, во всяком случае, пока его не впустят. Однако бо́льшая часть этих предосторожностей была рассчитана на людей: их рост, их скорость, возможность задать вопрос и ожидание того, что приказ подействует. Два заслона Сэнсей на этом преодолел, а потом даже ему бы застрять, потому что дальше начинались бронированные двери, которым надлежало быть закрытыми. Но вышло так, что тут, уже внутри, царила какая-то паника, до наружных рубежей еще не добравшаяся. Она была связана не с Сэнсеем, хотя вообще-то он отлично умел панику вызывать; его тут, кажется, даже не замечали. То есть несколько раз все-таки заметили, но не сообразили, что делать. А один раз ему оказалось достаточно оскалиться – и человек, уже собиравшийся захлопнуть перед его носом стальную дверь, немедленно раздумал.

За этой дверью Сэнсей впервые учуял запах Тян – давний, но раньше вообще было только «чувство направления», ранее неведомое, оно прямо-таки тащило вперед, но верить ему приходилось через силу. И обезумел. Это, правда, выразилось в том, что он сделался еще более скрытен, стремителен, а когда не помогало – свиреп. Так что вскоре уже именно он сделался ощутимой причиной дополнительной паники. Впрочем, тем быстрее удавалось продвигаться вперед.

Еще две двери. Поворот. Запах становится четче, уже можно идти по следу.

Маленькая обшитая пробкой комнатушка, напичканная непонятными приборами; от самого большого и сложного пахнет кофе, но запах старый, той же… той же давности, как след Тян! Она сидела здесь, вот в этом вертящемся кресле! А потом встала и… запаховая дорожка тянется вот сюда…

…Железная, мрачного вида дверь, круглый циферблат над ней. В комнате – человек пять-шесть. Почти все лощеные, наперебой благоухающие одеколонами, растерянностью и страхом, медленные, неопасные. Встревожены они были не им: Сэнсей ворвался туда, опередив порожденную самим собой волну паники. Один из лощеных, сидевший за столом в углу, даже руки от лица не убрал. А еще один, в спецовке, оказался совсем не лощеным, но очень быстрым и мгновенно принимающим решения; с ним, впервые, могло не получиться, но Сэнсею помогло то же, что и на входе – движения опасного человека были рассчитаны на человека же, не на волкодава…

Опасный не признал поражения даже после того, как у него оказалась прокушена правая рука, метнувшаяся к карману спецовки. Сэнсей, стоя лапами у него на груди, вновь предостерегающе оскалил зубы.

– Обождите… – в комнате уже вовсю вопили и метались, но этот новый голос услышали все. Говорил человек, ранее уткнувшийся лицом в ладони и не изменивший позу, даже когда вплотную к нему прошла волна передвижений, порожденная Сэнсеем и опасным. Но сейчас он стоял, и в глазах его светилась мысль. – Это, может быть, наш шанс!

Сразу после этих слов приобрел осмысленность взгляд еще одного из лощеных. Сэнсей на всякий случай разделил внимание, хотя и по-прежнему концентрируясь в основном на лежащем: никак нельзя было упускать из вида вторую его руку, все еще целую.

– Канал настроен только на госпожу Хмель…

– Это так, но, сами видите, сохраняется остаточная связь! Иначе эта зверюга здесь бы и не появилась.

– Господин Петер, так все-таки нельзя…

– Что, подписку о неразглашении у него возьмете? – Тот, кого назвали «господин Петер», нервно указал подбородком на Сэнсея. – Вы считаете, нам сейчас вообще есть что терять? Радиус катаклизма кто-нибудь забыл?! Не говоря уж о…

– Вероятностные аномалии…

– Вот именно. Витус, давайте скорей. А, вы не… – Господин Петер обращался к опасному и, кажется, только теперь заметил, что тот ранен и повержен. – Ладно, тогда я сам.

Он подошел к двери и не так уж ловко, но без колебаний отпер все навешенные на нее замки.

Чувство направления потянуло так, как, должно быть – Сэнсею неоткуда знать это точно, – хозяева тянут за поводок заупрямившихся собачонок. Но он и без этого рванулся бы: четкая следовая дорожка, почти свежая, на два-три дня свежее, чем та, что привела в эту комнату! След Тян – и почему-то д’Ангулема…

Сэнсей бросил свое тело в узкий полутемный коридор.

Темнота. Беззвучие.

* * *

Он захрипел от унижения, осознав, что стоит в ванне, покрытый отвратительно благоуханной пеной, и какая-то незнакомая женщина (через миг это оказалась полузнакомая Карательница, но все равно!) скребет его щеткой. Выскочил. Яростно встряхнулся: хлопья шампуня разлетелись по ванной комнате. Карательница так и села. На пороге появился другой человек, тоже полузнакомый, называвшийся «Профессор восточной литературы», в семейных трусах и мягких домашних тапочках с помпонами в виде плюшевых роз; укоризненно качнул головой, хотел что-то сказать, но замер с открытым ртом.

Дверь из квартиры закрыта. Сэнсей ударил в нее с разгона – и только сейчас ощутил, насколько он меньше, легче и слабее себя самого. Но его тело, даже нынешнее, все же принадлежало волкодаву: створка устояла, однако вдоль деревянного косяка зазмеилась длинная трещина. И после второго удара…

…Холодно. Летит из-под лап жидкая снежная грязь, сверху тоже валят хлопья: снегопад. Мокрая шерсть леденеет, спасение только в скорости. Видимость никакая, следов никаких, но чувство направления тащит с безумной силой. Слепящий свет фар, свет уличных фонарей, неожиданно иного оттенка, но какая разница, не имеет значения…

Магазин с яркой витриной. Вывеска над входом. Молодой парень в черном загораживает собой дверь, он огромен и тяжел, особенно для теперешнего тела Сэнсея – но того ведет такое отчаяние, что парень отлетает в сторону, как кукла. Следовая дорожка, запах Тян, тоже изменившийся, однако несомненно ее – а вот и она! Она!!!

Он не бросился к ней сразу, потому что между ними вдруг возник кто-то нечеловечески пахнущий и не по-человечески же быстрый. Ужасный настолько, что у нынешнего тела Сэнсея разом подогнулись все четыре лапы.

Оно повиновалось лишь после того, как поняло, что Сэнсей для своей трусливой оболочки даже страшнее… этого, кем бы он ни был. Но черный бархат, занавешивавший воротца, уже успел дрогнуть, пропуская…

Видно, что за ним нет никакого прохода, там стена, просто стена. Однако чувство направления не исчезло – и Сэнсэй уходит в прыжок прежде, чем раздвинувшийся в стороны занавес прекратил колыхаться.

От бархата пахло д’Ангулемом.

* * *

На этот раз стыда не было, была тоска – но и гордость. Он снова не успел к Тян, хотя на этот раз мог успеть. Занялся другим, более важным. Никогда раньше не сумел бы представить, что могут быть дела важнее, чем успеть к Тян; а вот есть такие. Гораздо важнее оказалось сделать так, чтобы к ней никто другой не успел.

Они это сделали вместе: Сэнсей и… тот, страшный, с нечеловеческим запахом. Но он сейчас защищал Тян, а за такое можно простить любой запах. Тем более что от мертвых пахнет одинаково.

Все мертвы здесь, на лесной поляне перед черной башней. Сэнсей про себя знает, что он тоже мертв, хотя еще может шевелиться. Его нынешнее тело, могучее настолько же, насколько прошлое было изнежено, надолго сохраняет остатки жизни, но они все-таки помаленьку вытекают через ворота трех ран.

Да и останься он цел – все равно не пройти ему за Тян, а значит, жизнь в любом случае завершилась. Чувство направления молчит. Раньше оно указывало на окованные железом двери башни – но теперь нет. Остался только запах…

Запах?

С трех сторон пахло смертью и мертвыми. Но с четвертой, со стороны входа в башню – д’Ангулемом.

* * *

– Ты пришел, пес.

На сей раз чувства направления не было никакого, а следами Тян оказался наполнен весь этот новый мир. Очень он маленький, этот мир.

Следами Тян – и этого человека. Который говорит: «Ты пришел»…

– Она о тебе рассказывала, пес, – рука человека легла ему на холку. Сэнсей напрягся: он никому, кроме Тян, этого не позволял… но этот неизвестный ведь был здесь с Тян, она ему верила, она спасала его – запахи их обоих, переплетаясь, тянулись еще с той стороны, из прошлого мира…

Запахи?

Он с силой втянул воздух. Да, так и есть.

– Чуешь ее… Сэнсей? Да, она рядом. Только перепрыгнуть через провал. Но через него не перепрыгнуть.

Сэнсей подобрался. Он все еще ожидал, что сейчас вернется боль – но ее не было: раны не последовали за ним в этот мир. Впрочем, не последовало и прежнее тело, могучее. Жалко: он успел к нему привыкнуть. Хотя счастье и то, что сейчас он в изначальном теле, а не в позапрошлом.

Д’Ангулем совсем недавно прошел здесь. Вот его следы по эту сторону провала, а вот – воздух им не преграда – по ту. Да, запах доносится через воздух, но ведь не мог же кот перемахнуть в таком месте, где даже огромный волкодав если и перескочит, то лишь с полного разбега?

Или мог? Как-то ведь он ходит по этим мирам, ни в одном из которых его никто не видел…

– Думаешь, тебе дано последовать за моей и твоей госпожой, пес? Если так – попробуй! Вызволи ее, пес. Тот, кто встретил ее по ту сторону – он ждет, купаясь в детских голосах, наблюдая за игрой на льду… сидит у костра под защитой базальтовой скалы… ходит в тумане, как в облаке… Он может и не захотеть выпустить ее, Сэнсей – если кого-нибудь из нас не будет рядом…

Сэнсей отошел, примериваясь, как и где лучше оттолкнуться лапами – и принюхиваясь: прыгнуть нужно точно по ниточке запаха, как по мосту.

– А тот, чье сердце сейчас бьется у нее в животе…

Человек недоговорил. С усталой безнадежностью махнул рукой.

– Иди к ней, пес!

Сэнсей прыгнул.

* * *

– Тихо, Андрусь, сейчас поедем…

Малыш ерзал в своем креслице, укрепленном на заднем сиденье. Сворачивал ухо резиновому кролику, недовольно надувал губки. Сэнсей строго посмотрел на него.

Тян вышла из машины. Постояла на обочине, вглядываясь в облако, дремлющее ниже уровня дороги. Немного поговорила с каким-то незнакомым человеком. Сэнсей внимательно наблюдал за ним: тот не выглядел опасным, но мало ли что…

Маленький Анджей тем временем наконец ухитрился выбросить своего кролика. Игрушка шлепнулась на дорогу.

Тян вернулась. Подняла кролика с земли, осмотрела прокушенное насквозь резиновое ухо. Покачала головой.

Ничего страшного. Сэнсей не мог ей объяснить, но она вскоре сама узнает: младшему хорошо известно, что кусать живое нельзя.

Может быть, он, когда вырастет, расскажет ей, кто его этому научил.

 

Ирина Родионова

Последний глоток света перед тьмой

Если совокупность миров «Казни» делает ее одним из самых загадочных романов Дяченко, то «Армагед-дом» – наоборот, один из наиболее «обычных»… во всяком случае, по месту действия. Налицо не какая-то условно восточноевропейская страна, которую не отыщешь на карте, а совершенно наш мегаполис, с узнаваемыми улицами и площадями, именами его обитателей, их проблемами… Ой ли?

На самом деле этот мир тоже не отыщешь на карте, что становится понятно с первых же строк. Потому что его особенностью является «мрыга», апокалипсис, происходящий каждые двадцать лет. Он несет много бед, среди которых – нашествие глеф , чудовищных тварей из моря… являющихся потомками мирных дальфинов . Причем мы можем предположить, что тайна дальфинов как-то сопряжена с глобальной загадкой апокалипсиса.

Да, предположить это мы можем, но точного ответа не знает никто.

«…Детенышей дальфинов попросту не существует в природе. Желая подтвердить теорию Дорфа, его последователи провели несколько глубоководных экспедиций… Накануне очередного апокалипсиса отважным ученым удалось погрузиться на глубину более тысячи метров и заснять объект, впоследствии получивший название «дальфинья кладка». Это и есть кладка: дальфины откладывают яйца, как это делают, к примеру, стрекозы… В час апокалипсиса срабатывает «биологический будильник», природа которого до сих пор не ясна – вероятно, это мультифакторная система, учитывающая сейсмические колебания, изменение температуры воды и ее химического состава. Из отложенных дальфинами яиц появляются на свет существа, известные нам как глефы… Целью недолгой жизни глефы является поглощение разнообразной органики. Добравшись до берега, они выходят на сушу, где и поглощают все, до чего могут дотянуться… Насытившиеся глефы возвращаются в море и там переходят на следующую стадию развития – покрываются оболочкой и замирают, подобно куколке у насекомых. В таком виде им удается пережить апокалипсис… Всего через несколько месяцев после катаклизма из куколок появляются на свет дальфины, какими мы их знаем. Они питаются рыбой и, как правило, не представляют опасности для человека…»

М. и С. Дяченко «Армагед-дом»

…Они затаились где-то там, внизу, под огромным массивом воды, немые и слепые, безвольные и слабые, с хрупкими тонкими конечностями и огромными, заполненными чернотой, глазами. В этой абсолютной и глубокой тьме время студенисто застыло: то и дело она, совсем крошечная, ломкая и зыбкая, приподнимала голову на тонкой шее и всматривалась сквозь полупрозрачный пузырь в кромешную темноту. Вверху колебалось маленькое голубоватое пятнышко, едва различимое, настолько неясное, что порой ей казалось – это лишь иллюзия. Голова работала как часы: тикали мысли, переплетаясь и сливаясь, с помощью своего воображения она пыталась населить холодную воду всем тем, что приходило на ум: красивые узоры, такие же тонкокостные, но сильные животные, россыпи точек и пузырей, полосы света и тьмы, кусочки обломанных эмоций. Ей категорически не хватало опоры в мыслях: она помнила что-то колеблющееся за границами сознания, большой короб, в котором тепло, запах чего-то сладкого, рассыпчатость на руках и зыбкое ощущение… счастья? Это было настолько тонким, что стоило ее мысли вцепиться – и кружево расходилось, становясь лишь горой истончившихся, рвущихся от старости ниток. Узоры она плела из пузырей, нитками ей представлялись тонкие стебли чахлых водорослей, едва держащихся за жизнь на немыслимой для них глубине.

Она росла. Ждала. Совершенствовалась.

Мать проплывала над ними пару раз – огромное пятно черноты, еще более глубокой и сосущей, чем вода, чем весь мир вокруг – в такие моменты маленькая всегда замирала, раскрывая огромные, почти не видящие, покрытые пленкой, полуслепые глаза, и в восхищении провожала гулкое, тяжелое существо взглядом, даже самой душой, если только она была в ее странном, узловатом теле.

Это было приятно. Это успокаивало.

Когда где-то у самого светлого пятнышка появилась серебристая, едва различимая, похожая на волосок, труба, маленькая затаилась в страхе. Труба покрутилась, прожигая воду бессмысленно таращащимся зевом, и вновь неспешно уплыла к вершине, оставив ее жить в темноте одну. Снова одну – крошечную, испуганную, ничего не понимающую. Однако труба возвращалась еще не раз, чтобы провернуться пару раз вокруг своей оси и воспарить в холодном сумраке в недосягаемость.

Она вновь росла – заметно удлинялись конечности, на которых нарастали бугры и зубцы, вытягивалась голова, глазницы становились сплошными провалами, но видеть она начинала все четче, все яснее. Ей приходилось собираться в комок, обхватывать свое тонкое, но уже наливающееся силой тело длинными подобиями рук и все чаще задирать подбородок ввысь, вглядываясь в голубое пятнышко.

Ждала.

Пока однажды оболочка не лопнула беззвучно в тишине, опадая молочно-бесцветными пеленами на дно. Она взбрыкнула, хватаясь длинными, скрюченными пальцами за зыбкую поверхность, и только тогда ощутила невесомость – легкую, воздушную, свободную. Увидев, как рядом черные тени вспарывают оглушающую темноту, едва различимо силуэтами устремляясь к голубизне, взмахнула руками и ногами, отрываясь от илистого, склизкого дна и видя, как темнота всасывается словно сквозь воронку, уступая место синеве, а затем и голубовато-серой поверхности, расчерченной бликами багряных оттенков.

Они выныривали, и она вместе с ними, делая первый глоток воздуха, ударяющего в голову упругой волной горечи, рассматривая воду, уходящую в горизонт, и близкий берег, где мельтешили точки, где раздавались гулкие взрывы и треск чего-то пугающего.

Где пылало и билось в истерике небо.

Рядом взревел мотор, и истошный человеческий вопль развернул головы всех чернеющих существ, качающихся в большой волне:

– НЕТ! Секунду! Я не заснял!

Она поняла его – никогда не слышавшая до этого человеческой речи, все же уловила смысл, почувствовала ясность нутром и, развернувшись, мощно погребла к широкой лодке, желая поближе увидеть неведомое, но смутно знакомое существо – с тонкими небольшими руками, белыми пальцами, держащими штатив с набалдашником и бешено размахивающими им по сторонам. Прежде чем, рыкнув, лодка унеслась в пену, разрезая большие волны покосившимся носом, она успела разглядеть широкое лицо с зелено-серыми, пылающими страстью глазами, с улыбкой восторга, с раскрасневшимися щеками и взлохмаченными длинными серебристыми волосами. Она испытала что-то похожее на чувство сопричастности – ее на мгновение обдало страстной жаждой увидеть, познать, почувствовать.

– Глефы!!! Жми! – орал кто-то, и вскоре лодка стала еще одним пятном в ее жизни, только теперь черным.

Так она узнала, что зовется Глефой.

* * *

На берегу было пусто и ветрено – Глефа выползла из моря сначала на брюхе, волоча непослушные ноги, а потом, дрожа, все же смогла подняться, распрямиться во весь свой рост, оглядеть мир. Впервые с высоты, а не из самых глубин. Глянцевая, черная, покрытая капельками воды, она пробиралась по песку, увязая в нем, раскрывая и закрывая мощные челюсти, катая кислород во рту. С набережной, одной из улочек вдалеке, ее увидела худенькая девчушка в текущем от моря потоке людей, округлила глаза и зашлась бешеным ревом, распахнув большой круглый рот. Глефа почувствовала себя невесомо, будто нащупала тонкую нить-связку, но это чувство смыло в небытие будто соленой холодной волной. Кто-то подхватил девчонку на руки и быстро побежал сквозь толпу, не оглядываясь на черный длинный силуэт.

Глефу это удивило – она осмотрела собственные руки с наростами, сжимая подобие пальцев, и двинулась по берегу, ощущая бурлящий внутри голод. Есть хотелось страшно, но эти бегущие муравьи, уносящиеся со всех ног, вовсе не пахли вкусно или маняще – они боялись ее, и это было странно. Похоже на… смущение? Недоверие? Огорчение?

Она не осознавала натуры своих чувств, не знала, что ей делать дальше. На берегу из лодки выгружались люди, толкали и бросали друг друга, кидаясь в узкие переулки, как в омут. Глефа поковыляла к ним по песку, но люди бросились врассыпную, испуганно крича и махая руками. Последним увлекли за собой того странно светловолосого мужчину – он до последнего сжимал штатив в руках, снимая ее, и в глазах его прыгали чертенята.

Над головой затрещал вертолет.

Глефа двинулась в город, и только тут поняла, НАСКОЛЬКО ей не рады – грохот, крики, пальба. Она продиралась по улицам, перешагивая через людей, закрываясь руками от жалящих пуль, умоляюще таращилась в небо и только раскрывала рот, не в силах вымолвить не звука. Люди обтекали ее широким потоком, кто-то самоотверженно бросался, молотя по ней руками, а Глефа все шла, протягивая к ним руки, пытаясь поделиться собственными чувствами, собственными эмоциями – небо над головой, вокруг лишь воздух, без давящих тонн ледяной воды, и она, большая, сильная, прекрасная, прямо перед ними… Глефа махнула рукой, отгоняя надоедливый кусок железа, что больно жалил без передышки, и, зацепив пальцами, уронила прямо на землю – взрыв заставил мир вздрогнуть, пламя вспыхнуть и взметнуться к небесам, а крики агонии затопили пространство вокруг.

Боль становилась нестерпимой, по рукам текла черная густая жидкость, пахнущая железом, – кровь, только иная. По пути встречались искореженные, искалеченные трупы таких же, как она, – скрюченные, застывшие, пустые оболочки без права на дыхание. Люди бежали, в воздухе раздавался приближающийся треск. Глефа в немом крике выплеснула боль в небо и побрела обратно, стискивая раны. Голод топил в себе даже боль.

В нее стреляли отовсюду – с земли, с воздуха, даже из моря. Отчаявшись, она хватала машины, балки, людей, швыряла их, кромсала, отбрасывала, крича и вопя, захлебываясь этим криком. Небо вокруг разгоралось жаром, кожа шелушилась и ссыхалась, а чтобы утолить голод, она пропихнула в глотку что-то, что попадало под лапы. Мерзко. Но помогает.

И она ела дальше, давилась, но ела.

Возможно, у самого моря Глефе показалось, что она увидела отсвет серебристых волос и восхищенные происходящим глаза, но толпа текла вокруг быстро, испуганно, крича и мельтеша, так что это могло показаться лишь очередной иллюзией, вроде голубого пятнышка над головой.

Входя в море, она окрашивала соленую воду черным. В спину ей стучала дробь, выбивая последние силы. Горечь в груди разливалась вплоть до самых кончиков пальцев, провалы глаз жгло кислотой, она вся сгорбилась и сжалась, пытаясь стиснуть в себе эту боль. Глефа обернулась на мгновение, охватив взглядом пылающий, павший город, и скрылась в холоде с головой.

Там был покой.

И тишина.

* * *

Сон был долгим и мягким – в тугой пелене было темно и сладко. Куколка цедила капли телесного блаженства, чувствуя, как зудят и заживают раны на теле, как мерно и спокойно бьется сердце – не людское, а исковерканное природой, качающее черную жидкость, затаившее в себе обиду. Помнящее боль и отчуждение, каждый удар, каждое гневное и испуганное слово. Сердце, которое все пыталось затянуть невидимые дыры, но никак не могло этого сделать.

Все это долгое время, засыпая и пробуждаясь, она мучилась лишь одним вопросом: «За что?»…

* * *

Плыть большим, могучим, обтекаемым телом, взрезая воду, было приятно – погружаешь на глубину и уходишь в сплошное спокойствие, выныриваешь, подставляя округлые бока солнечным лучам, ощущаешь тепло на коже. Сказка.

Первое время, помня страшный опыт, они уходили далеко-далеко от берега и резвились в волнах, обдавая друг друга фонтанами и расслабленно балансируя у самой поверхности. Питались рыбой, скрывались от чадящих черным дымом, ободранных и ржавых редких катеров.

Однако все когда-то надоедает и съедается скукой – не выдержав соблазна, они небольшой стайкой подплыли к берегу, к его скалистой стороне, где редко можно было увидеть заблудшего человека. Песок золотило светом, скалы краснели рудой, кое-где чахлые деревца посылали на воду изумрудные блики. Она поплыла на мелководье, издалека увидев в воде босые темные ноги, поднимающие муть резкими движениями стоп. Сородичи испуганно гудели ей вслед, но она не оборачивалась.

Серебристый блеск волос видно было даже не зрением, сколько чем-то старым, давно похороненным в сердце, быстро и сильно качающем черную кровь. Запахло морской солью, выбелившей торчащую из воды скалу, страхом вкупе с человеческой паникой, и дымным жарким воздухом.

Она окунулась в прохладные воды моря, чуть остудившие пыл и упокоившие широким поглаживанием по черной, огромной спине.

– Дальфины! – закричал мужчина, сидящий на камнях, далеко от нависающих скал, у самой кромки, где светлое мелководье с некрупным золотистым песком уходило в чернеющие глубины. Он подставил ладони рупором, усиливая звук, но голос его был негромким и бесцветным. Призывающим, но опустошенным.

Дальфин.

Так она узнала, что стала дальфинихой.

Подплыла, немного опасливо косясь маслинами глаз, но желая поддаться тому всепоглощающе восторженному, одержимому взгляду, когда утлая лодка уносила его все дальше и дальше от черного, тонкого тела. Доверяла этому взгляду.

Дальфиниха подплыла близко, почти касаясь обтекаемым боком худых голых ног с поджатыми бело-серыми пальцами. Он протянул руку и бережно, осторожно коснулся ее глянцевой, гладкой спины, в то время как лицо его оставалось бесстрастным, каменным. Она вытянула голову над поверхностью, моргая влажными глазами, и примолкла, вглядываясь, пытаясь разгадать его загадку.

Теплая человеческая рука гладила черную кожу, окуная пальцы в морскую воду. Его торчащие в разные стороны, седые, светлые волосы стали гораздо короче. Неровно обрезанные, они заметно потускнели, но их слабоватый блеск отражался в черных зрачках дальфинихи, дробясь мелкими камешками света.

Откуда-то со скал доносился слабый дымок костра и жарящегося мяса – дальфины на горизонте опасливо били хвостами по поверхности и фыркали водой, но на вершине людей не было видно, и дальфиниха оставалась у человека, подставляя громоздкую морду под его ладонь.

Молчание не было тягостным или давящим, мужчина был погружен куда-то глубоко в себя, дальфиниха наслаждалась кратким моментом спокойствия. Его рука успокаивала, даровала поддержку и чувство единения, которого ей так не хватало в черных глубинах. Просто быть кому-то нужной, с кем-то связанной общим прошлым и разделять краткие мгновения настоящего. Вот так, в молчании и солнечном свете, соединяясь касаниями. Море мерно и тихо бормотало, убаюкивающе слизывая со скал наросшие буроватые водоросли.

– Эх ты, дальфин, дальфин… Плаваешь себе, таращишь глаза, а вся ваша наука… Все мои исследования… А, к черту! – Он отдернул руку и спрятал лицо в ладонях, раскачиваясь как маятник. Дальфиниха окунула голову, смачивая ссохшиеся глаза, и вновь вынырнула на поверхность, практически укладываясь головой на колени к нему. Мужчина одним глазом, сквозь пальцы, посмотрел на нее и буркнул тихонько:

– А жена моя и сестренка младшая не пережили этой мрыги… Пока я с камерами за вами по всему морю носился, их разорвали глефы… Иронично, правда? – Улыбка тронула его губы, но глаза оставались холодными, а руки начали едва заметно подрагивать. – Стоит ли вся эта наука жизни моей жены, моей сестры? Стоит, наверное, в глобальном смысле, а так – да черт его знает.

Она молчала, только касалась кожей человеческого тепла, пытаясь продлить моменты спокойствия. В его голосе было столько обжигающей боли, что сердце вновь испуганно застучало, но то, как он себя с ней вел, как не боялся и не причинял боли, заставляло ее держаться рядом, надеяться, что это не окончится мгновением.

Он размашистым движением последний раз провел по ее голове, едва ощутимо щелкнул по носу и поднялся на ноги, натягивая на влажную кожу стоптанные кроссовки, и начал выбираться из скал на берег. Перепрыгивая на каждый новый камень, он все больше сутулился, будто придавливаемый грузом возвращения от бесконечной морской глади в обугленные городские руины, все еще хранившие в своих недрах прах и кости. Она плыла за ним, рядом, низко гудя, пытаясь привлечь внимание, пока брюхо не заскребло колючим песком, а солнце не стало прижигать пологую спину. Он карикатурно балансировал, шагая со скалы на скалу, пошатывался и пару раз чуть не свалился в воду, но все же добрался до отвесного склона и начал взбираться на него – худой, костлявый, скрюченный.

На берегу стояли люди – их группки на такой высоте выглядели черными столбиками. Они стояли почти неподвижно, очень тихо перешептываясь, все еще пытаясь поверить в то, что видели пару мгновений назад. Как совершенно сумасшедший мужчина ладонями обнимал огромного дальфина.

Он поднялся на вершину – его подхватывали под руки, помогали забраться, и вот он уже стал одним из пятнышек – черным, едва различимым, вытянутым. Поднявшись, ни разу не обернулся.

Она уходила в море с сородичами, чуть отошедшими к горизонту, испуганно трубящими, но все же не бросающими ее на произвол судьбы. Они плыли медленно и степенно, уходя все глубже и глубже, погружаясь к темному, но такому спокойному дну.

На сердце у дальфинихи было тяжело. Она и сама не знала, почему это грызущее чувство прочно обосновалось в ее нутре, но каждый раз, вспоминая потухшие глаза и жалкую улыбку, ей вновь хотелось выйти на берег, подняться на своих с трудом разгибающихся коленях и сделать пару шагов ему навстречу.

Сама не зная почему.

* * *

Снова темнота, буравящая едва различимое топкое дно, на котором колышутся большие, полупрозрачные, заполненные студнем яйца. Стоят близко-близко друг к другу, прижавшись выпуклыми боками, будто хотят согреться. Огромные тонкие черные глефы вот-вот разорвут оболочку и вынырнут в первый раз, увидев над головой россыпи звезд и чадящий город неподалеку.

Счастливые.

Сколько у них еще впереди.

Она проплыла над ними, огромная, неповоротливая, громоздкая, и задумалась на мгновение – смотрит ли кто-то на нее сейчас, в темноте, полуслепыми глазами сквозь тонкие веки? Как когда-то она, свернувшись в тугой клубочек, провожала взглядом неясную тень гигантского материнского тела, плывущего сквозь ледяные воды?

Она и не заметила, как выплыла на поверхность – там едва-едва зарождался рассвет, и робкое солнце вышелушивало из темных волн всю стужу, лаская багрянцем линию горизонта. Дальфиниха подпрыгнула, купаясь в робком свете, чувствуя, что осталось недолго. Ее жизнь подходила к концу, и ей хотелось взять от этого мира всю его свежесть и весь этот цвет. Все тепло.

Резвясь в волнах, она слишком близко подплыла к берегу, и слишком поздно заметила замершего на небольшом возвышении мужчину, приложившего ладонь козырьком ко лбу, прикрывая глаза от солнца. Он крепко стоял на земле, широко расставив ноги, выпрямив спину и выставив первым лучам широкий живот. Он заметно округлился за почти двадцать лет, и в первое время она его даже не узнала за этими торчащими щеками, широкими руками и всей фигурой – он стал более статным, спокойным в движениях и позе.

Она прыгнула прямо перед ним, кувыркнувшись в воздухе, как самый обычный дельфин, подставив брюхо теплу, выгибаясь и показывая – я тоже не просто так провела все это время, видишь. Может, ей показалось, но он улыбнулся – широкая ухмылка спокойно, как влитая, легла на лицо.

Из разномастной палатки на вершине вынырнули две девчушки, лет по семнадцать, с заплетенными косами, хохочущие, быстрые, тоненькие. Они подлетели к нему и повисли на шее, тесно прижимаясь, ощущая надвигающий апокалипсис, испуганные, но искренне любящие. Увидев дальфиниху, испугались, спрятались за спину, а он объяснял им что-то тихо, неторопливо, спокойно.

Девчушки с интересом разглядывали ее огромную тушу, и она отвечала им тем же.

Дальфиниха вынырнула у самого берега, задирая морду, прощаясь с его дочерьми, с миром вокруг, с ним. Он был первым, кого она увидела, – молодой двадцатилетний парнишка, юный, самонадеянный, верящий в бесконечную пользу науки, уже успевший обрести огромную любовь и поклясться в вечной преданности, обрести надежду и потерять ее в тот же миг. Он же стал и последним, кто встретится ей в этой жизни – сорокалетний мужчина, уверенный в себе, довольный жизнью, сделавший свой выбор и считающий его единственно верным. Главное, что теперь он четко знал, чего хочет в жизни и за что будет бороться.

Семья. Он обрел себя в ней и искренне был в ней счастлив.

Он кивнул ее мыслям, обнимая дочерей за плечи, и направился к палатке. А она вновь поплыла в глубину, ощущая смутную радость от того, что жизнь теперь его полна смысла. И этот, в целом совершенно незнакомый ей человек был очень дорог ей, может потому, что встречался в самые важные моменты, которые навсегда отпечатались в ее нутре.

Дальфиниха плыла и плыла прямо в солнце, которое выглядело лишь пятнышком на ненатуральном, почти картонном небосводе, вспоминая широкую мужскую фигуру, и перед глазами ее возникала сама собой надпись: «Новый цикл – новая жизнь». Она вспоминала. Затертый плакат в почтовом ящике в подъезде, где пахло кошками и борщом, крошечные сандалики, шелест листвы в парке после полудня, жаркое солнце на пляже, где песок забивается даже в самую душу. Вспомнила горячий воздух, удушливый жар, земную тряску и огромную волну.

А потом вспомнила черноту, и прохладу яйца, и первый вдох кислорода, и небольшой ободранный катер, качающийся на волнах.

Она прощалась с миром и плыла все вперед и вперед, далеко-далеко, где не кружат чайки, не плавают пакеты и не слышен людской гул. Плыла, а мир вокруг нее все светлел и светлел, теряя сумеречные тона. Колкая боль в душе растворялась талыми лужицами, принимая в себя спокойствие и гармонию перед скорой встречей со смертью. Прощая.

Над городом в последний раз в этом цикле поднималось солнце.

 

Татьяна Тихонова

Второй

Короткая и пронзительно трагическая повесть «Волчья сыть»: история цивилизации разумных… нет, не просто овец – агнцев. Повышенно стадных, непоправимо кротких. Беспомощных перед хищником. Но при этом способных мыслить, чувствовать, творить. Иногда даже – приносить себя в жертву.

Что им делать, если привычная, много поколений действующая защита от волков вдруг перестала работать? Уйти под защиту людей, прекратить быть самими собой, через еще несколько поколений сделаться обычными овцами, «неразумными»? Многие действительно уйдут, решив, что это все-таки лучше, чем смерть здесь и сейчас. Да что там многие – абсолютное большинство!

Но будут и те, кто останется.

Солнце клонилось к горизонту. Тени выстраивались возле приземистых домов, громоздились друг на друга. Небо белесо-голубое, в разводах, будто кто пролил в него молоко, да так и оставил… Скоро придет третий, сменит. Иначе нельзя. Иначе сон возьмет свое, а это беда.

– Сейчас ты меня не понимаешь, тебе все равно, – говорил десятник Гул, его лицо добродушно шевелилось бровями, щеками, редкими колючими усами, – ты был слишком мал, чтобы помнить. Но когда увидишь, как волк рвет кого-то из своих, как кровь хлещет из того, кто вот только что дышал и жил, вспомнишь мои слова. Не спи. За нами город, клан воинов – это все, что защищает его от волков. А они совсем озверели в последнее время. Зла такого и старики не помнят.

Второй мрачно смотрел на лес. Глаза его, близко посаженные, внимательные, будто цеплялись придирчиво ко всему. Вытянувшись вперед, он прислушивался. Тревожно встряхивался и опять замирал.

Развалины большого города лежали чуть правее, вдоль реки. Жители давно ушли оттуда. Выстроили частокол и укрылись за ним. Чтобы спасти детей и своих близких. Теперь все живут вот за такими стенами. Маленькие поселения разбросаны по степи и над оврагами.

Пришли в упадок города, дороги, школы, больницы – все, чем гордились. Теперь можно только растерянно удивляться некоторым вещам… неужели мы такое умели. А люди… а что люди… их никто не видел, ни Второй, ни его друзья. Только старики рассказывали, как рассказывали им. Будто бы один безумный ученый, добравшись в эти места, долго жил здесь. Изучал жизнь разумного и неразумного стада. Вел беседы со стариками.

«Ходили слухи, – говорил Ученый, – что разумные стада давно исчезли, часть ушла к людям, часть съедена волками, часть ассимилировалась и уже и не помнят своих городов! Потомки Молли, кто бы мог подумать! Ну разве можно так бояться волков?» – удивлялся он.

Подолгу закрывался в лаборатории. А потом объявил, что получил химеру, состоящую из волка и одного из неразумных. Кто же не знает, что такое волк. Все знают – зверь, ночной ужас. Ясно-понятно, кто такой неразумный. Жующее, шелковистое, пасущееся, сонное, вот что это такое. А что такое химера, никто не знал, и посмотреть ходили все. Это существо поселилось на цепи возле дома Ученого. Обросшее серой шерстью, оно походило на неразумного, было невероятно добрым и глупым, а однажды спутало руку кормящего с едой.

Тогда Ученый сказал, что не будет больше так рисковать, он сделает проще. Через некоторое время народ зашептался: «Ученый-то теперь мальчишку, сироту, что без руки остался, серым сделал, совсем как того, на цепи. Что же это творится?»

Ученый же лишь улыбался: «Ничего ему не сделается, а страха у него не будет». Часто выводил мальчишку на крыльцо своего дома. Мальчик видел в толпе детей, бежал к ним. А дети пугались его. Он был выше всех, широк в груди, неловок. Быстро набирал скорость. Ногами тяжелыми и мосластыми подминал под себя двор, взбивал пыль, с радостью нарезая круги за сверстниками. Смешной, неуклюжий. А в глаза заглянешь, оторопь берет – там непонятное.

«В моей груди сердце волка». Так рассказывал тот, который остался без руки. А что там было у него в груди на самом деле, никто не знал. Поселение, где все это случилось, стояло почти у границы с землями людей. Было меньше всего разрушено, стена вокруг него высилась каменная. Время от времени десятник Гул собирал мальчишек, оставшихся без семьи, и уводил туда.

Второй вздохнул. Что бы ни билось сейчас в его груди, то время вспоминалось хорошим. Там, в том времени, еще живы все его друзья. И Луг, и Мел, и Туман. О них очень заботились. Они много тренировались, учились защищать, и были надеждой. Они и теперь – единственная надежда…

Сменщик пришел вовремя.

– Пока далеко, – сказал Второй. – За дальним яром.

Тот кивнул. Говорить больше ничего не хотелось. Да и что говорить, вой протяжный и многоголосый тянулся вот уже часа три, едва из леса поползли сумерки. Но так было каждый день. Каждую ночь. Ко всему привыкаешь.

Второй спустился по теплым, нагретым за день бревнам. Дорога, перемолотая сотнями ног, усыпанная сладко пахнущей и колкой соломой, петляла среди домов. Выпала роса. Второй изредка встряхивал головой, раздраженно щурился.

Он торопился, прислушивался по привычке. Пока вой не смолк, пока не перешел в хриплое дыхание приближающейся стаи.

Стадо – оно и есть стадо. Погибают крайние, потом следующие крайние, потом следующие за ними крайние. Хочешь выжить, живи в стаде. Локоть одного чувствует локоть другого. Упал один, второй подхватил его ребенка и вырастил. На том держится город. Когда город решил сделать своих крайних подобными волкам, Второй не знал.

«Знание как колючка, застрявшая в шерсти, – говорил Лидер, – ни самому покоя, ни другим. Но с паршивой овцы хоть шерсти клок, в ученые, в ученые их. Отдельный дом, отдельные ясли их детям, чтобы не мешали другим. Одиночество, что может быть хуже. Стадо спасает от одиночества».

Лидер. А раньше, говорят, был другой Лидер. Кто его знает. Раньше вообще не было разумных и неразумных, стриженых и нестриженых, было одно стадо, с которого люди брали шерсть и мясо. А у людей, говорят, вообще нет стада. Значит, он, Второй, и есть человек? Не нужно было ему стадо. Мешали ему локоть справа и слева. Но воины все такие. А может, это волки такие. И он, Второй – теперь тоже волк? Волк он и в стае может, и один неплохо перебьется.

Второй шел, втянув голову в плечи, привычно считывая все звуки и запахи, усиленные в десятки раз. Они гудели в голове, как пчелы в улье в жаркий июльский день.

Разговоры тихие в домах, у стола за вечерним чаем… Ших-ших – чиркают по траве его шаги, отражаясь от стены дома… Легкий вздох ребенка во сне в замкнутом глухом пространстве спальни без окна… Мягкое и тихое – радость… надо же, тепло какое… Шшшш – шелест травы придорожной идет мусорно и надоедливо, режет кромкой ненужного звука картинку на части…

Город небольшой, улицы темные и узкие. Слышно дыхание сотен жителей. Спокойное и ровное. Слух на дежурстве обостряется, и чутье делается звериным. Хотя откуда живущему в стаде знать, какое оно на самом деле у зверя. Уж точно не такое, как если возвращаешься из отпуска, когда долго не видел крови. Тогда мир вокруг кажется тихим, укутанным пуховым одеялом облаков, звенит кузнечиками и дышит разнотравьем, ты сыт и полон этим миром, самим собой и Дымкой.

А тут запахи и звуки гремят, обступают, тревожат, держат начеку. Будто стоит туманище, ты никого не видишь, лишь чуешь, как капает голодная слюна за спиной…

Ночь тихая и безветренная. Запах сена тревожит, спать не хочется. Дойти до сенных валков и тепличных улиц. Здесь никого. Только там, возле качелей, у яслей, виден тонкий, будто хрупкий силуэт. Дымка поеживается в ответ, мягко смеется. Трется щекой о щеку. В ее шепоте улыбка, знает, что он и слова не может сейчас сказать. Потом. Ее дыхание, запах накрывают его с головой. Снова и снова тянутся друг к другу. Уснули только под утро.

Разбудил дождь. Но в сене тепло. Не хочется ни о чем думать, лишь лежать и сквозь шорох капель по сену слышать дыхание Дымки.

В этой сонной тишине послышались шаги. Кто-то быстро идет, останавливается и снова почти бежит. Но десятника не узнает по хромоте только новобранец. Здорово ему тогда досталось, он об этом ничего не рассказывает.

– Отставить меня жалеть, устроили тут, понимаешь! – заорет на тебя и добавит тихо, уставив взгляд куда-то сквозь тебя: – Тогда просто досталось всем, парень…

Сейчас Гул бежал, припадая на больную ногу, касаясь всего, что могло удержать его в равновесии. Слышно, как раз-другой задел за валки, тихая ругань, опять упор в мокрую балку, поскользнулся.

– Второй! Ты где, волчья сыть… чую ведь, рядом… найду…

– Здесь я, не кричи.

Что-то случилось. Второй обернулся, Дымка, взъерошенная и сонная, с тревогой следила за ним. Еще бы, вся семья вырезана волками, в общественных яслях они вместе воспитывались. Тогда ученые и отобрали сирот-мальчишек для отправки к людям. И имя тогда же отобрали.

– Ненавижу твое имя, – сказала однажды Дымка, – буду звать тебя Дым, как деда моего звали.

Это старый Дым ей рассказал, как в давние времена целый Город ушел к людям. Помощь им обещали и защиту от волков. Сначала за стрижку, а потом и за мясо. «Как такое возможно!» – возмущенно хлопала доверчивыми глазами Дымка.

Встречи их были украдкой: «Можно, но лучше нельзя», – говорил об этом Гул.

Нельзя привязываться ни к кому. Крайние. На погибель первые. Капканы ставить, волка чуять да первыми полечь или кровь отравленную по волчьему племени пустить – это можно, потому что нет страха перед волком. А дети и женщины в подполье успеют спуститься. И город жить будет.

Второй поспешил за десятником по дороге, ведущей из города. В домах еще не горел свет, тихо падали капли с деревьев после ночного дождя, с огородов на крышах тянуло укропным духом. Где-то послышался стук калитки. Звуки мирные и тихие, и не подумать, что рядом случилась беда. Но Гул просто так не прибежит.

Ступали они неслышно, шли друг за другом, присогнувшись. Десятник был пониже ростом, шире, и седой совсем – шкура его будто солью присыпана. Взгляд тяжелый из-под лохматых бровей скользнул по Второму неприветливо.

– Поможешь мне. На Клеверной дом ночью вырезали. Шестеро. Все капканы обошли, но один попался. Еще живой, матерый, ученым надо переправить его. Боюсь, один не справлюсь. Дрыхнете все на точке, гады.

– Сам там постой, когда от запаха воли выть хочется, – огрызнулся Второй.

– Опять свое завел, «воля» ему… Вот погонит стадо прочь от себя, один останешься, почуешь тогда волю… Воля… Овца ты в волчьей шкуре, посмотри на себя… Третий вон, наверное, тоже на волю захотел.

– Где он?

– А нет его. Вышка пуста. И след простыл.

Второй и десятник замолчали. Перешли на рысь. Гул скрылся в плотной стене сырого тумана.

Сквозь мокрые белые клочья пелены послышалось дыхание бегущего. Прерывистое. Гонит быстро и легко. Дух звериный, тяжелый, идет от него. Молодой волк, голодный. Жадно тянет носом воздух, встряхивается, слышно, как шебуршит шкура от холки до копчика. Фыркает, зло выдыхает. Звуки гремят, надвигаются, ноги зверя подминают торопливо дорогу под себя. Ближе, еще ближе. Шаг бегущего сбился. Утробный голодный зевок. Клацнули зубы.

Десятник где-то впереди, в тумане, захрипел. Потянулся острый запах близкой крови. Страха нет, придавливающего тяжестью исконного страха жертвы, что помнится с той страшной ночи. Когда он, совсем ребенок, заползши в щель между сундуками и припав щекой к шершавым доскам пола, ждал. Но сытый волк лишь всосал шумно воздух над ним, постоял, качнув большой, мокрой от крови мордой. И ушел. Повезло, тогда просто повезло.

Сейчас густая влажная пелена заволокла все вокруг. Появились из тумана ноги, вымахнули из белых клочьев, разбрасывая в стороны гремящие, хлюпающие и чвакающие сырой травой звуки. Скрежет врезающихся в землю и корни когтей. Опять зубы лязгнули.

А страха не было. Была ярость, захлестывающая волной, перехватывающая горло в странный рычащий звук, сужающая мир до точки впереди, до цели.

Второй боднул в толстые шишки коленей. Подпрыгнул и хрястнул ногами в грудь отлетевшему на спину волку. Раздался хруст. Волк хакнул, вскинулся тяжело, начал подниматься. Следующий удар ногами пришелся по голове зверя.

«Если не ты, то тебя, – говорил всегда Гул, когда мальчишка медлил в тренировочном бою, жалел противника. – Вот сейчас стоишь столбом, как дурак последний! А он тебя опрокинет за ноги, да в глотку. Сам сдохнет, но и тебя прихватит. Бей, говорю!»

Волк захрипел и откинулся, уставился, застывая, в моросящее дождем небо.

Второй дернулся в сторону, в туман. Покатился под уклон с дороги, скользя по мокрой траве. Запах десятника, резкий, клокочущий, чуялся совсем не далеко. Запах Гула, и не только. Волк, еще один, совсем близко. Они всегда идут из леса цепочкой, один за другим обходят стену, ищут…

На галечной отмели, возле ручья, вывернувшись неловко, лежал Гул. Живой. Точно живой. Кровь из порванной груди толчками выпихивалась, собираясь в лужу и тут же впитываясь в землю.

Видно было, как десятник полз, кровавый след тянулся к капкану. Гулу повезло, очень повезло. Глаза волка, злые, набрякшие болью, встретились с глазами Второго. Зверь ощерился, захрипел, шерсть на загривке встала дыбом. Вскочил и потянул капкан за собой, завертелся вокруг железяки, взвыл, прыгнул в сторону Второго. И свалился как подкошенный. Перебитая кость осколком торчала из ноги.

Этот подождет, никуда уже не денется. А вот Гул…

– Брось меня, Дым, – просипел Гул.

– Здесь недалеко… Бросить, ага… ты бы меня бросил? Молчишь… Вот то-то же, – прохрипел Второй, взвалив на себя десятника. – Отъелся ты в отпуске… Ты лучше скажи, откуда имя мое знаешь?

Тот молчал.

Серый день в приемном покое сеялся сквозь старые, изношенные жалюзи, отпечатывался полосами на деревянном исшарканном полу. Больница и все в ней давно пришло в упадок. Врач, казалось, тоже пришел в упадок, так он был стар – невысокий, совсем седой, одетый в когда-то белый комбинезон. Грустно сказал:

– Сегодня уже восьмой.

Глаза его, выцветшие и строгие, скользнули по лицу Второго. Быстро, будто невзначай. То ли боясь обидеть неловким любопытством, то ли опасаясь понять что-то.

Старик отвернулся и начал ножом разрезать разорванную в клочья одежду десятника. Второй молча шагнул к столу, стал помогать. Гул дернулся, застонал, кровь вытолкнулась из рваной раны на груди.

– Тих-тих, – прошептал Второй, но тот опять провалился в забытье.

Когда одежда была убрана, лекарь строго сказал:

– Теперь я сам.

Но не прогнал. Принялся очищать раны. Инструменты звонко стукали, падая в лоток. Наконец врач наложил последний шов:

– Тяжелая рана, Второй, у твоего десятника. Мы не умеем лечить такие. Порвано легкое. Вряд ли выживет. Другой, обычный бы точно не выжил. Но вы не такие, как мы, парень. Будем надеяться и ждать. Может, волчья суть живучее будет. Третьего тоже два часа назад за стеной нашли. Вернее, то, что от него осталось. Каждый день волки приходят. Хочется, чтобы не наступал новый день… чтобы больше никого не терять…

Второй молчал. Глаза его устало следили за руками врача. За уверенными движениями, которые, может быть, принесут десятнику жизнь.

– Научи меня, – вдруг хрипло сказал он. – Я не хочу больше убивать, старик. Я буду старательным учеником. Буду помогать тебе.

Врач растерянно посмотрел на его забрызганное кровью, серое лицо. Покачал головой:

– Как же тебя звать, парень? А то все Второй да Второй. Ведь есть у тебя кто-нибудь, кто зовет тебя по-другому?

– Зови меня Дымом.

– Значит, Дым. Хорошее имя. Но вот ведь какое дело: пока ты есть, Дым, мне еще есть кого лечить. А взять тебя в ученики – потом… когда-нибудь. Когда придут лучшие времена.

Второй видел, что лекарь еле находит силы, чтобы не отвести взгляд, не обидеть. От напряжения задрожала его рука, державшая блестящий инструмент. И Второй опустил глаза.

– Ты прав, старик, – сказал он и пошел к выходу.

Оказавшись дома, Дым лег на пол, свернулся, подтянув колени к животу. Закрыл глаза. Мельтешило красным, белым, черным. Зеленая трава смешивалась с кровью. Мелькали лица, лица. Волк, Хозяин, Лидер. Дымка. Мама… Ярость душила. Гремящая, чужая. Дышал, будто бежал. Конечности вздрагивали. Открыл глаза.

Белая-белая стена.

Тень от вешалки, похожая на дерево.

Качается лампа.

И дерево-тень качается.

Качается и качается.

Скрипит и скрипит.

Встал на карачки и добрался, не поднимаясь, до родительского сундука. Стал рыться, искать. Там хранилось все, что осталось от отца с матерью. А осталось все, волки ничего из вещей не брали, они просто хотели насытиться.

Тряпки, тряпочки, полотенца, покрывала, мамино, отцово, сестренкино, тряпочная кукла, самая любимая, это не нужно, не то, опять не то, вот… Дым усмехнулся сам себе. Никогда в голову не приходило, что это понадобится.

Баночки с краской, засохшей и поблекшей от времени, стояли пирамидками на самом дне сундука. Отец однажды их принес с похорон друга, долго ворчал о том, как надо жить, чтобы потом, у самого края, жалеть о прожитой впустую жизни, и засунул в дальний угол сундука оставленное ему другом «на память».

Дым развел водой синюю краску. Краска помягчела, стала похожей на глину. Потом добавил воды. Широкие мазки легли на белое. Рукой – кисти нет. Перепачкался весь.

Известь подсыхала быстро. Синий на извести посветлел. Стал белесым. Легким и прозрачным. Облаком. Дым задохнулся. Появилось ощущение неба. Его собственного. Неба, которое никто, кроме него, не видел. Почему-то это сейчас было очень важно. Ведь когда говоришь с другом… с матерью или с отцом… есть такие разговоры, когда никто не нужен. А с Дымкой такие разговоры были все. С ней даже молчание было таким. Только для них двоих.

Дым быстро наносил мазок за мазком. Зеленый… не тот… еще… нет… все очень просто… Белый-белый свет, голубые облака, зеленая трава и тощие перелески там, вдалеке, отчего кажется, что мир никогда не кончается, он уходит туда, за горизонт, и еще за один горизонт… а если за этим горизонтом есть еще один и еще, если солнце встает сегодня, а завтра приходит вновь… это очень похоже на то, что у кого-то есть план. Значит, все это кому-то нужно. И он тоже, вот такой, у этого самого горизонта, тоже кому-то нужен…

Дым лег на полу под своим небом. И уставился открытыми глазами перед собой.

Нет первого, третьего, седьмого и десятника. Его очередь быть десятником. Это ничего. Мальчишки в школе воинов славные.

Вдалеке раздался звук отбиваемой смены. Дым умылся наскоро, переоделся в чистое, оглянулся на свое небо. Вышел на улицу. Начинало светать. Дышалось легко, легко шагалось, мокрая трава клонилась к земле, но солнце уже припекало, и легкий пух с иван-чая поплыл в воздухе. Вспомнились слова лекаря: «Когда придут лучшие времена…» Никогда они не придут, старик, эти самые лучшие времена. Никогда не придут… Если ничего не делать.

В больнице было тихо. Остро пахло лекарством, которым вчера лекарь обрабатывал рану, и горячим сытным варевом. Дым понял, что он давно не ел, со вчерашнего дня, и тут же забыл.

В приемном покое на диванчике дремал лекарь, скрестив руки на груди, посвистывая тихо на выдохе. Услышав шаги, шевельнулся, сощурился на солнце и строго спросил:

– Чего тебе, Дым? Спит твой десятник. Недавно проверял.

– Я пришел учиться. Есть работа для меня?

Лекарь только вздохнул. Сказал:

– А пойдем-ка перевязывать. Лоток держать будешь с инструментом, потом судно, потом завтрак. С ложечки кормить умеешь?

– Научусь, – упрямо сказал Дым. – Сейчас на смену схожу и вернусь. Сюда.

Старик рассмеялся.

Дым улыбнулся. Потом подумал, что с самого прошлого вечера, когда встретился с Дымкой, не улыбался. Будто много-много лет не улыбался. И тоже рассмеялся. Как если бы он был очень долго в темной комнате, искал то свечу и кресало, то дверь. И вдруг дверь открылась. Еще неизвестно, куда она и зачем, но стало хотя бы светло. И он не один в этой темной комнате, с ним Дымка, смешной старик лекарь и Гул…

Да, Гул тоже, наверно, с ним. Гул жив – значит, будет с ним.

 

Влад Круш

Юстин

 

И снова короткая повесть, на сей раз «Хозяин колодцев». Мир… да, он фэнтезийный и, как то часто бывает в классической фэнтези, средневековый. Вот только классической фэнтези тут и не пахнет.

Юстин – обычный человек: сперва юный садовник, потом разбойник… ну, так уж сложилась судьба. Она могла сложиться иначе, ведь настоящий отец Юстина – местный князь, а возлюбленная Юстина, Анита – дочь Хозяина колодцев, которому во многом подвластна магическая структура этого мира. Для абсолютного большинства фэнтезийных героев этого более чем достаточно: уж они-то не преминули бы воспользоваться такой возможностью – обеими возможностями! Но допустимо ли спасать свою жизнь (да что там жизнь – любовь, которая больше жизни!), если расплачиваться придется частью своей души? Или… или все-таки это такая плата, отдав которую, не обеднеешь, а станешь богаче?

Никто не поможет Юстину и Аните найти ответ на эти вопросы. И читателям никто не даст подсказки.

 

Пролог

Много лет она будет ждать его по ту сторону костра. Ждать, пока он решится.

Много лет он будет молча смотреть в огонь.

Много лет он будет одинок, озлоблен и гоним, как волк, перед которым вдруг возникают в спасительной чаще красные шелковые флажки.

 

Глава первая

«А кто предоставит страже беглого садовника Юстина, злодея и дезертира, тому положена награда – сто монет – за живого или мертвого».

* * *

Вот он, костер, и вот она, монетка. Когда решишься – брось ее в огонь, сказала когда-то Анита. Она явится к нему, и с этого момента они всегда будут вместе…

Юстин вертел монетку в руках, сидя перед пляшущим в камине огнем. В большом доме царила мрачная атмосфера. Над головой скрипели половицы – это его люди расхаживали по комнатам, переворачивая все вверх дном и выискивая тайники. Когда-то, всего пару часов назад, дом принадлежал купцу. Теперь бывший хозяин лежал в сарае с перерезанным горлом: он выполнял кое-какие поручения для Юса-Садовника, а потом решил его предать.

Сверху спустился Автур, ведя под руку девушку. Та, сжавшись от страха, смотрела в пол.

– Вот, пряталась… Дочь, наверное.

Юстин поднялся из кресла. Обыскивать дом не было нужды – это всего лишь способ замести следы. Уйди они сразу после расправы, юная девушка осталась бы жить, а его руки не были бы в ее крови.

Девушка тряслась от страха.

– Я ничего не скажу, – взмолилась она.

Юстин зашел за спину девушки и достал клинок. Несколько долгих мгновений он не мог решиться. Затем одним движением провел острым лезвием по ее горлу.

Придержал обмякшее, дергающееся тело и аккуратно положил на пол. В ее глазах отражалось пламя из камина. Юстин с тоской смотрел в них, пока смертельный туман не заволок зрачки. Тогда он поднялся и двинулся к двери.

На залитом лунным светом дворе стояли два коня. Юстин забрался в седло. Автур, появившийся немного позже, сел на второго коня.

– По-другому никак, – нарушил молчание Автур. – Ее жизнь могла принести много смертей среди твоих людей.

– Хватит об этом, – раздраженно отозвался Юстин. – Награбленное раздать бедным.

Это, конечно, не убавит невинной крови на его руках. Но купец уже заплатил дорогую цену за предательство. Его деньги Юстину не нужны.

Разбойники один за другим покидали дом и расходились в разные стороны. Теперь ничто не связывало Юса-Садовника с убийством – купец был просто жертвой грабежа.

* * *

Еще одна невинно убиенная душа… Каждая смерть отдаляла его от того юноши, которого любила Анита.

Его часто мучила мысль: стоит бросить монетку в огонь, и будь на небе солнце или луна – Анита придет за ним. И вся грязь и кровь этих диких лет навсегда останутся в прошлом…

Юстин лежал в темноте в тесной комнатке трактира недалеко от столицы. По стенам бегали мерзкие домохранцы. Юстин вспоминал то утро, когда они с Анитой пошли в поле, и он научил ее приманивать эльфушей. Мелкие создания с прозрачными крылышками почувствовали влюбленных и поспешили раздеть юношу, которым он когда-то был, и Аниту…

Теперь он – Юс-Садовник, ночной повелитель страны, за чью голову назначена награда. Он привык жить в лесу и редко его покидал. Но иногда дела требовали личного присутствия. За измену Юстин карал лично – потому что не желал перекладывать кровь на чужие руки, пусть даже это были руки отъявленных головорезов.

* * *

Утром из столицы прискакал с новостями Автур. Во времена Краснобрового, предыдущего князя, он был солдатом, после – дезертиром и беглецом, потом – разбойником. А позже судьба свела его с Юстином, и он стал правой рукой Юса-Садовника.

Юстин как раз завтракал кашей и черствым хлебом. Еда разбойника – странная штука: сегодня вкушаешь изысканные блюда, запивая дорогим вином, а завтра жуешь безвкусное месиво, сваренное в лестной глуши над костром.

– Стражники ищут воров, убивших богатого купца и его дочь, – сказал Автур, войдя в комнату и прикрыв за собой дверь. – О тебе ни слова.

Юстин кивнул. Автур стоял, будто чего-то ждал. Или – хотел сказать, но не решался.

– Говори, – велел Юстин.

– Прошел слух… князь Радим заплатит колдуну за то, чтобы тот вывел на твой след.

Юстин подумал о Хозяине Колодцев. Черная волна затопила разум. Против Оса он – букашка… Все заклинания и уловки, которые он выучил, для отца Аниты – смешные поделки, пыль под ногами.

Юстин усилием воли сдержал панику, не дав разрастись. Будь это Хозяин Колодцев – Юс-Садовник уже сидел бы в цепях в темнице.

– Как его зовут, известно?

– Одна горничная болтала, что месяц назад князь кричал, требуя отыскать какого-то Лива…

За окном раздался топот множества копыт – к постоялому двору приближался отряд. Автур торопливо подошел к окну, его лицо вытянулось.

– Солдаты!

Юстин тут же оказался на ногах.

Автур, наблюдающий за суетой во дворе, подал знак рукой.

– Не похоже на облаву… Скорее всего, они просто отдыхают перед въездом в столицу…

Юстин перевел дыхание и заставил себя отпустить рукоять клинка.

– Уходи, – велел он Автуру.

– А ты?

– За меня не волнуйся.

Автур бросил последний взгляд в окно, пересек комнату и скрылся за дверью. Вскоре на улице заржал конь, Автур ускакал.

За последние годы Юстин повстречал на своем пути много знахарей, заклинателей и колдунов – не таких, как Ос, но тоже кое-что умеющих. Многому он научился от деда еще до того, как стать беглецом. Кое-что выменял на услуги или купил за кругленькую сумму… В его арсенале были вещи, которые позволили ему ни разу за все годы не попасться.

Он достал из кармана пучок длинной сухой травы, с одной стороны завязанный в узел. Пристроил на макушке как парик. Теперь посторонний взгляд вместо заросшего мрачного мужчины видел старуху с седыми патлами. Трава едва заметно тлела: когда она прогорит полностью, мара развеется.

Юстин вышел из комнатки и спустился на первый этаж. Не глядя в сторону солдат, расположившихся за несколькими столами, не торопясь, соответствуя образу, пересек зал и вышел на улицу.

Несколько солдат возились с лошадьми.

Юстин прошел мимо коновязи, даже не взглянув на своего коня, – скачущая верхом старуха вызовет много удивления.

Медленно двинулся прочь. Стояла поздняя осень, деревья вдоль дороги роняли желтую листву. Когда трактир скрылся из виду, Юстин нырнул в заросли и перешел на бег.

* * *

Юстин высунулся из тесного дупла на верхушке дерева и, прицелившись, отпустил тетиву. Тут же по всей округе сверху на княжий отряд полетели стрелы. Стражники, прикрываясь щитами, умело отступили. Человек десять остались лежать, утыканные стрелами.

– Вниз! Вниз!

Разбойники торопливо спускались по толстым стволам на землю.

– Уходим, пока они не вернулись.

Автур повел отряд, который должен зайти в тыл преследователям. А Юстин с остальными рванул в глубь леса, уводя погоню за собой. Там полно заранее приготовленных ловушек, падающих деревьев, замаскированных ям с острыми кольями на дне.

Сзади поднялись крики. Солдаты сунулись в нору готовившегося к зимней спячке лешего. Крики прекратились гораздо раньше, чем рассчитывал Юстин. Рассвирепевший леший мог разорвать не один десяток человек… Значит, кто-то его утихомирил.

Юстин на бегу достал из кармана коробочку. Заговоренный комар, сонный и вялый, тонко пищал внутри нее – чувствовал колдуна.

Значит, это правда… За Юсом-Садовником послали не только солдат, которые уже много лет ловят и никак не могут его поймать.

– Быстрее! – поторопил Юстин своих людей.

Они бежали через лес, перепрыгивая и обегая ловушки. Их нагнали у оврага. Здесь завязался бой. Разбойники были свирепыми, они дрались за свои жизни; солдаты были опытными, они умели убивать и умели выживать. Автур едва не опоздал с подмогой…

Последние оставшиеся в живых солдаты бросили оружие, сдаваясь. По лесу разнесся победный крик разбойников.

Юстин, залитый кровью, с несколькими ранами, обессиленный, опустил саблю. Он поднял взгляд к синему небу, проглядывающему сквозь верхушки деревьев. Хотелось упасть и долго лежать, просто смотря вверх. Сегодня он мог умереть – уже в который раз! – но снова выжил…

Подошел улыбающийся, весь в крови, Автур:

– Мы это сделали! Побили княжих воинов!

– Это был маленький отряд, – не принял радости Юстин. Его людей погибло слишком много. Разбойники были мастерами внезапных атак, но не затяжной стычки с обученными солдатами. – В следующий раз сюда придет вдвое больше людей и добьет нас. Нужно перебираться в другой лагерь…

Он достал коробочку с комаром. Писк стоял, как прежде, колдун не умер в битве. Юстин двинулся к пленным.

– Кто из вас расскажет мне о колдуне, того отпущу.

Он внимательно осмотрел солдат. Один из них, самый молодой, не отрывал от него больших от страха глаз.

– Ты, – велел Юстин, – говори.

– Я почти ничего не знаю. Старшины говорили, что он – сильный колдун… Если бы я знал, – заторопился он, – я бы все рассказал!

– Этого мало, – обронил Юстин. – Кто хочет купить себе жизнь? Говорите!

– Никто тебе не скажет больше, – угрюмо сказал рослый бородатый солдат в годах. У него не было правого глаза, и Юстин вспомнил деда. – Мы простые солдаты. Нам сказали – вот колдун, он пойдет с вами…

– Он был с вами, когда вы пошли в лес?

– Да. Шел сзади. Куда он потом делся, я не знаю…

Солдат выдержал взгляд Юстина.

– Убивай, если решил, – прогудел он. – Мы в самом деле ничего не знаем.

Юстин подозвал Автура:

– Привязать пленных к дереву. Если люди найдут вас раньше, чем лестные звери или нечисть, – сказал он одноглазому, – считайте, вам повезло. Ваша судьба в руках случая.

* * *

– Уходи, – сказал когда-то дед Аните. В ту ночь Ос, Хозяин Колодцев, узнал о Юстине, и Анита планировала убежать с любимым как можно дальше от своего отца. Она ворвалась в их с дедом дом. – Зачем ты пришла, девонька?.. Зачем ты влюбила его в себя?.. Ты ведь знала, чем это может кончиться – для него… Зачем же ты?

Юстина держал только дед – он не мог бросить его. Не так давно была заварушка между их князем, Краснобровым, и Ушастым Звором. Краснобровый проиграл, сбежал и погиб затем в горах. Накануне войны вербовщики приходили за Юстином. Если бы не заранее приготовленная фальшивая могила… Но дед за это поплатился – вербовщики избили его палками, убили собаку и забрали все хозяйство. Он все еще не оправился от побоев… Как Юстин мог его оставить?

– Я знаю способ, чтобы ты мог время от времени к деду наведываться, – сказала тогда Анита. – Раз в неделю… Примерно.

– Так о чем же мы раздумываем?

Вышла луна, у них было по половинке закопченного стеклышка. Юстин и Анита глянули каждый в свою половинку.

Как потом выяснилось, насчет деда Анита соврала…

Как потом выяснилось, провести его через луну туда, куда она хотела, не получилось…

Они оказались во владениях Хозяина Колодца. И тот сказал, что судьба Юстина в руках случая, он кинул медную монетку: орел – смерть, решка – жизнь. Если бы монета упала ребром, Юстину и Аните разрешалось пожениться.

Монета упала решкой.

 

Глава вторая

Заросшие бородами разбойники деловито подхватывали добро с телег и исчезали с ношей в лесу. Многие из телег стояли с торчащими из бортов стрелами, вокруг лежали убитые стражники; кровь медленно впитывалась в дорожную пыль.

Юстин наблюдал за разграблением княжеского обоза. Радим послал своему хозяину, Ушастому Звору, военную помощь. Тот много лет назад погряз в войне на западе, ему требовались самострелы, наконечники для стрел и копей, сабли – одним словом, оружие. Сегодня все это добро попало в руки Юстина. Его растущая лесная армия тоже нуждалась в вооружении.

В последнее время между ним, князем Радимом и колдуном словно шла затянувшаяся партия в боевые пешки. Однажды одна из его ватаг отобрала доску с этой игрой у неосторожного богача, а затем старый беззубый разбойник научил в нее играть (откуда он сам умел, Юстин даже не стал спрашивать). Юс-Садовник играл хорошо и проигрывать не собирался.

Радим не рассчитывал, что разбойники окажутся в этом районе, так далеко от мест своего обитания. Он спешил угодить Звору и не стал ждать возвращения отрядов, прочесывающих леса в поисках Юса… Решил, что охраны хватит…

К Юстину подошел Генрик – косолапый детина, его шайка, недавно влившаяся в ряды лесного князя, насчитывала сорок человек, и в некоторых местах заслужила дурную славу.

– Мои люди допросили пленных, – сказал Генрик.

– Зачем? Я не отдавал такого приказа.

– Я приказал, – пожал плечами детина. – Иногда ты бываешь излишне… щепетильным.

– В следующий раз я прикажу повесить тебя на ближайшем дереве, – равнодушно предупредил Юстин. – Или ты выполняешь мои приказы, или ты против меня. Если ты против – значит, ты мертв.

Генрик не посмел спорить с Садовником.

– Раз ты подошел – значит, узнал что-то ценное, – холодно напомнил Юстин.

– Тот колдун, который на тебя охотится… оказывается, он где-то неподалеку. Он ехал с обозом, а сегодня утром остался в харчевне. Как будто знал! Уже второй раз от тебя уходит…

– Просто совпадение, – обронил Юстин. Ни к чему были слухи, что за ним по пятам следует колдун, умеющий предсказывать будущее.

– Он же колдун. Они умеют видеть будущее…

– Будущего нет, – отрезал Юстин. – Есть только настоящее.

Так сказал Хозяин Колодцев, когда бросал монетку на его судьбу.

– Тогда зачем князь его нанял?

– Радим жаждет увидеть мой труп. И для этого готов нанимать кого угодно…

Между ним и Радимом давно стояла смерть.

* * *

Ушастый Звор, победитель Краснобрового, повелел своим людям отыскать бастардов поверженного князя. Среди них, к своему удивлению, оказался и Юстин.

– …Я хочу, чтобы на трон взошел человек, в чьих жилах течет кровь династии Краснобровых. Такова традиция; никто, даже самый умный враг, не сможет назвать нового владыку самозванцем. Законных детей у князя не было, зато, по счастью, он много оставил бастардов…

Помнится, в конце своей речи Звор спросил, кто не хочет становиться князем. Ни один не поднялся со скамьи. Юстин остался сидеть, потому что думал – если станет князем, Хозяин Колодцев не откажет ему и отдаст за него свою дочь.

Устроили состязания, кому быть новому князю.

На последнем испытании их осталось двое – Юстин и кузнец Радим. На старых немощных клячах они соревновались между собой, кто быстрее приедет к финишу. Так сложилось, что Юстин пожалел бедное животное, и это оказалось победой.

– Ты еще не князь, – сказал Ос, придя в его покои ночью после пира. – Будешь князем – завтра… Но сперва я войду в твою душу и оставлю там красный шелковый флажок. Звор заплатил мне – не деньгами, конечно… Это условие твоего княжения. Флажок в твоей душе будет нечувствителен для тебя, однако ты никогда не сможешь поступить – или помыслить – против воли Ушастого.

– Но я ведь и так буду ему верен! У меня и в мыслях не было предать его!

– Сейчас ты молод. Твои клятвы легки… и легко забываются. Флажок – вечен…

– Я не впущу вас, – сказал тогда Юстин, отодвигаясь назад.

Тогда Ос сказал, что проигравшего Радима вернут из темницы и посадят на его место, а Юстина ждет судьба остальных бастардов.

– Я не буду человеком, в чьей душе побывал чужой. Не буду убийцей своих братьев…

– Значит, ты мертв. Кузнец Радим – князь.

– Пусть так, – ответил Юстин.

Если бы не помощь Аниты, его бы казнили на следующее утро. Сам Хозяин Колодцев дал ей закопченный осколок и сказал, что Юстину угрожает смерть. Анита бросилась спасать любимого…

* * *

В обустроенный на новом месте лесной лагерь пришел мужик в латаном плаще и с усталым лицом. Он жил на хуторе на опушке леса и, когда бывал в городе, привозил с ярмарки – для себя товар, а для Юса-Садовника – новости.

– Болтают, Ушастый Звор заключил союз с новым заморским князем – наследником Лиго. Городские думают, война Ушастого скоро закончится…

Юстин кивком отпустил хуторянина. У него было чувство, будто он попал в омут, его тянет на дно, вокруг сгущается черная сила…

Понятно, чем конец войны обернется для лесного братства. В распоряжении Радима появится много вернувшихся солдат… А там и Звор может приложить руку к затянувшейся поимке беглого несостоявшегося князя – а он соперник гораздо страшнее, чем бывший кузнец.

* * *

Накрапывал холодный осенний дождь. Лестные жители разбрелись по укрытиям.

Юстин сидел в натопленной хибаре, расположившейся на дне глубокого оврага, и рассматривал деревянный футляр. Вещь, хранившаяся внутри, досталась ему за баснословную цену. Колдун, продавший ее, предупреждал, что заклинание, наложенное на содержимое футляра, из тех, которыми лучше не пользоваться никогда в жизни…

– Оно – нечестное, – сказал тогда колдун. – Если у тебя есть совесть, потом всю жизнь будешь носить это на сердце…

Юстин хранил приобретение много лет в тайнике, а сегодня достал.

На улице закаркала ворона – особым способом. Это давал знать о своем приближении Автур. Дверь открылась, и разбойник, пригнув голову, чтобы не упираться в низкий потолок, зашел. С его одежды капало. Автур снял промокший плащ и подсел к глиняной печке.

– Договорился? – спросил Юстин.

– Она будет ждать тебя, – отозвался Автур. – Ты уверен, что стоит идти в город? После нападения на обоз стражники озверели как никогда…

Юстин молча спрятал футляр в карман.

– Ради чего хоть рискуешь, можешь сказать? Если с тобой что-то… Без тебя все будет… не так.

Юстин криво улыбнулся. Он никогда не мечтал о первенстве среди разбойников. Единственное, чего он хотел, – быть с Анитой… Все остальное – страшные в своей нелепости стечения обстоятельств.

– Я подготовился, – коротко ответил он.

Автур повернул голову к вожаку:

– Твои возможности выскальзывать из, казалось бы, безвыходных ситуаций… Ты знаешь, что многие считают тебя колдуном? Откуда у тебя это?

– Дед научил…

* * *

Он долго не мог поговорить с дедом. В то время его травили, как волка, он едва уходил от одной погони, как на его след выходила следующая. Просто чудо, что он выжил.

Потом, много позже, пробрался через леса к родному двору.

Их с дедом сад, их кормилец, стоял запущенный, заросший травой. Рухнувший забор догнивал в зарослях бурьяна. Ветхий, перекошенный дом встретил тишиной, повсюду лежала толстым слоем пыль, на балках висела густая паутина. Умер ли дед своей смертью или его свел со света обозленный Радим, выяснить так и не удалось.

* * *

Страшные желтые глаза смотрели, не мигая, из кучи мокрых после дождя листьев. Юстин достал пригоршню волчьего порошка и бросил нечисти между глаз.

– Пошла прочь! – рявкнул Юстин. – Кыш!

Клубок из свалявшейся черной шерсти, по колено человеку, выскочил из кучи и на коротких кривых ножках пустился наутек. Юстин двинулся дальше, вышел на пустынную дорогу и зашагал в сторону города.

Глубокой ночью, никем не замеченный, он без стука вошел в один из домов на окраине.

Пахли сушеные травы. Плотно закрытые ставни не впускали с улицы лунного света; в полной темноте за столом сидел сгорбленный силуэт.

– Ты все-таки пришел, – сказала старая ведьма. – Не боишься, что я могу заработать сто монет?

– Кто разбогатеет на моей жизни – не успеет потратить вознаграждение.

– Я не вижу в тебе злобы, – уличила его ведьма. – Только – тоску…

– Я сюда не за этим пришел, – грубо ответил Юстин.

– Тогда запри дверь, – велела ведьма.

Пока Юстин возился с засовом, ведьма зажгла свечу на столе. У нее оказались молодые глаза – такие больше подошли бы юной девушке, а не дряхлой старухе. Она показала ему на скамью напротив нее. Юстин подошел, в тишине каблуки отчетливо стучали по дощатому полу, и опустился на указанное место.

Молодые ведьмины глаза впились в него, и Юстин осознал, что не способен отвести взгляд; не способен даже пошевелиться.

– Можешь не говорить, зачем пришел, – заговорила старуха. – Я загляну тебе в душу и все сама узнаю.

– Если ты это сделаешь, я тебя убью, – предупредил Юстин. – Моя душа принадлежит только мне, в нее никому нет хода.

В следующий момент он почувствовал, что больше ничто его не приковывает к месту. Ведьма вздохнула.

Она поднялась и пошаркала к печи; Юстин наблюдал, как она разводит огонь и ставит внутрь котелок. Красно-оранжевый отсвет ложился на стены и лицо ведьмы. Она шептала заклинания, кидая пучки трав в котелок и время от времени помешивая варево голыми руками. По слухам, эту старуху сожгли на костре еще при отце предыдущего князя… Она действительно была сильной ведьмой.

– Ну, спрашивай, – сказала она, не поворачивая головы.

У Юстина от нервов началось удушье. Вся его решимость куда-то делась.

– Я просто хочу увидеть ее, – прошептал он.

Колдовство продолжалось. Сладковатый туман затянул комнату. С потолка опустился на паутине большой черный паук, забежал в печь и сам забрался в котелок. Наконец ведьма достала из печи варево и опустила в него лицо.

Юстин сидел как на иголках. Сохранять спокойствие было невероятно трудно.

Старуха отшатнулась. Торопливо забросила котелок в печь и трясущимися руками закрыла заслонку. Внутри шипело пламя, притушенное вывернутым варевом.

– Та, которую ты мечтаешь увидеть… Ты знаешь, кто ее отец?!

Юстин вскочил со скамьи. Сердце колотилось в груди. Некоторое время он смотрел на закрытую печь, затем перевел взгляд на старуху и взял себя в руки:

– Знаю.

Выждав, ведьма осторожно открыла заслонку. Понюхала воздух и облегченно перевела дух:

– Кажется, недозволенное любопытство сошло нам с рук…

Она с интересом посмотрела на гостя.

– А ты не так прост, да?

Юстин хотел спросить за деда, но в этот момент снаружи приблизились шаги. Едва слышно скрипнула дверь – ее попытались открыть.

– Ведьма, открывай!

– Это стражники, – сказала старуха. – Не я их позвала!

– Знаю. Колдун раз за разом находит меня, он в самом деле хорош…

– Ты слишком спокойный, – заметила ведьма.

Она тоже не выглядела напуганной, но Юстину сейчас было не до этого. Он достал из кармана деревянный футляр и открыл. На мягкой подстилке хранился ледяной кубик. Дрогнувшей рукой он взял его.

– Я подготовился.

– В таком случае оставляю тебя с ними наедине. Мой час еще не пришел.

Ведьма провела в воздухе рукой, у Юстина зачесались глаза; когда он проморгался, в доме больше никого не было. В печной трубе что-то скреблось, выбираясь на крышу. Там захлопали крылья.

– Ведьма, добром открывай!

Дверь сотрясалась под градом ударов.

– Князь заплатит, – перешел к увещеванию стражник.

Юстин бросил кубик на пол и раздавил каблуком.

Спустя миг перед ним стояла точная его копия. Двойник смотрел на него холодными глазами; в этом взгляде проступала тьма, очень много тьмы. Двойник знал, кто он, и знал, что сам он – обречен. Может быть, если бы у него была свобода воли, он бы не стал помогать, а убежал и постарался бы прожить столько, сколько продержатся холода, считал бы дни до весны, ненавидел солнце… чтобы потом все равно растаять. Всякая жизнь, даже такая, стремится себя продлить.

– Я в ловушке, – коротко объяснил Юстин. – Ты должен увести их отсюда как можно дальше.

Он протянул двойнику саблю. Тот молча принял, клинок сразу покрылся инеем.

Юстин подумал, что стань он князем и помести Ос в его душу красный флажок – он был бы как эта копия. И даже еще хуже – ведь он даже не понимал бы, что им движет, принимал бы чужую волю за свою…

Дверь трещала от ударов. Юстин погасил свечу и отступил в темный угол. Дверь с треском разломилась пополам.

– Ага, попался! – крикнул кто-то обрадованно.

Двойник выскочил на улицу. Зазвенел металл.

– На этот раз не уйдешь!

Шум боя отдалился – копия вытеснила стражников со двора.

– Не упустите…

– Он убегает!

– За ним!

Кто-то завопил, давясь гневом:

– Убить!

Топот отдалился и затерялся на соседних улицах. Юстин вышел из укрытия и, не оборачиваясь, покинул город.

* * *

На следующий день к хибаре в овраге примчался взъерошенный Автур. Увидев вожака, он с облегчением перевел дух:

– Я уж думал, что это правда… Прошел слух, что в городе была схватка с самим Юсом-Садовником!

Юстин остался безучастным к новостям.

– Говорят, – продолжил Автур после паузы, – у тебя из ран вместо крови капала вода. А потом ты на глазах у всех превратился в пар и растаял в воздухе…

Юстин слушал вполуха – он думал то о двойнике, то об Аните. Его копия появилась на свет и не прожила даже часа, умерев за его, Юстина, попытку увидеть любимую хоть бы одним глазком…

 

Глава третья

– Я теперь буду с тобой… всегда. Он разрешил.

– Что?!

– Он разрешил. Он сказал: пусть. Он сказал, что ты ему нравишься.

– Скажи еще…

– Он разрешил. Мы будем вместе.

– Не верю, – бормотал Юстин, а теплое солнце распирало его грудь, толкалось в ребра. – Не верю… Наконец-то…

Над землянкой гулял ветер. В маленькой глиняной печке догорали угли.

– Князь ты или беглец – мне все равно, – сказала тогда Анита. – Где ты захочешь жить – мне все едино… Мы сможем убежать так далеко, где сам Ушастый Звор нас не достанет. Мы можем все, что захотим, Юстин. Мы заслужили… Давай поженимся завтра? Я дам знать моему отцу…

– Да, – сказал Юстин, чувствуя холодок в животе. – Его присутствие на свадьбе… обязательно?

– Ведь это он совершит обряд, – улыбнулась Анита.

– Какой обряд?

– Древний, самый правильный свадебный обряд… Чтобы не только в жизни мы не могли изменять друг другу, но и в помыслах не могли изменять – он войдет каждому из нас в душу и поставит там красный шелковый флажок.

После долгой беседы он сдался и сказал: мне надо привыкнуть к этой мысли. Дай мне время, чтобы я мог смириться с этим.

Поднялось солнце, и Анита ушла, печальная и задумчивая, но на прощание поцеловала Юстина и сказала: я буду ждать. Вот тебе монетка, когда решишься – брось ее в огонь…

На другой день его выследили, и начался путь, который превратил его в Юса-Садовника.

* * *

В монетке дырочка, через которую продета веревка.

Юстин не один раз задавался вопросом: не та ли самая эта монета, которую Хозяин Колодцев кидал на его судьбу?

Он много лет носил на шее свою единственную драгоценность. Когда-то давно, когда он еще не был Юсом-Садовником, а простым беглецом, его избили двое бродяг. Один из них наклонился тогда к нему, заметив выпавшую на свет монетку. Он захотел отобрать медяк; Юстин так испугался, что лишится единственной ниточки, связующей его с Анитой… Он не помнил, как убил обоих…

Сейчас Юстин сидел в глубокой яме, крытой сверху стволами деревьев и ветками. Топил просто на земле; дым уходил сквозь ветки, но немало его оставалось внутри. Он давно привык к таким условиям и не собирался их улучшать. Не сегодня так завтра все равно сниматься с места и бежать на новое.

Костер потрескивал, заполняя яму теплом. Юстин слезящимися от дыма глазами смотрел на монетку в руках.

Неужели все эти годы Анита ждет его?

А может, там, где она ждет, время стоит, и ей кажется, что они только что расстались…

А может, она слышала истории о Юсе-Садовнике и не захочет даже говорить с ним…

Снаружи хрустнула ветка. Юстин спрятал монету и взялся за саблю. Когда непрошеный гость подойдет ближе, он резко встанет – прямо сквозь ветки – и проткнет чужака…

Запоздало прокаркал условным способом ворон. Автур приподнял часть крыши и проскользнул внутрь.

– Плохие новости: Генрика словили и увезли в столицу. Этот болван напал со своими людьми на отряд стражников… К сожалению, он совал нос в наши дела, теперь из него выпытают много интересного.

Юстин ногой затоптал костерок.

– Нужно собрать людей и объяснить, как вести себя в ближайшее время.

* * *

Вдвоем с Автуром они быстро двигались через лес. У Автура на плече болтался самострел, предназначавшийся для армии Звора. Лесное братство заимело небывалое количество оружия – и в этот момент Генрик подставил их…

Между деревьями висел туман. Он становился все гуще, звуки растворялись в нем. Наконец туман стал такой плотности, будто это был дым от костра. Стволы и ветки с трудом различались на расстоянии вытянутой руки.

Юстин остановился:

– Что-то тут нечисто.

– Ты думаешь…

В этот момент из тумана прилетела стрела. Она клюнула в дерево, стоящее рядом с Юстином. Оба разбойника тут же укрылись за стволами. Автур сбросил с плеча самострел, взвел и вложил в желобок стрелу:

– Как думаешь, сколько их?

– Если б было много, они бы не прятались в тумане… Скорее всего, это колдун. Думаю, он один – хочет всю славу себе…

Юстин нащупал в кармане закопченное стеклышко. Он давно бросил попытки научиться переносить себя в другое место, просто глянув через него на солнце или луну. Но стекляшки годились не только для переноса…

Юстин торопливо накладывал заклинания.

Еще одна стрела с глухим свистом пролетела мимо. Стрелок поменял позицию и отлично их видел.

– Нас перестреляет, как зайцев, даже один человек, – сказал Автур.

Он перебежал вперед – туда, где должен был находиться стрелок. Туман поглотил его. Время шло, Юстин не знал, что Автур делает, и вообще – жив ли.

Юстин наложил еще несколько заклинаний. Он прилично рисковал – у него уже был опыт с перебарщиванием этим делом. Тогда он отделался тепловым ударом в голову…

Затаив дыхание Юстин приложил стеклышко к глазу.

Впереди сквозь туман просвечивал зловещий – с красным отливом – свет. Источник этого заклинания. Оставалось надеяться, что колдун тоже там.

Из тумана вывалился Автур. Одна стрела торчала у него из плеча, вторая из живота. Увидев Юстина, он облегченно вздохнул и повалился на бок.

– Ты… это… – прохрипел он и из последних сил бросил Юстину самострел.

Юстин подхватил оружие и сорвался с места. В дерево, где он только что стоял, встряла стрела.

Он пробежал немного, постоянно сдвигаясь, чтобы не дать невидимому стрелку прицелиться как следует.

Резко развернувшись, припал на одно колено.

Приходилось одной рукой держать стеклышко, а второй – тяжелый самострел.

Юстин прицелился в центр света и выстрелил.

* * *

– Вот мы и встретились, – сказал колдун. У него была борода, а на месте правого глаза – шрам. На этот раз он был одет не как солдат. – Снова.

Колдун сидел, привалившись спиной к дереву. Стрела торчала у него из груди. Удивительно было, как он до сих пор жив и может говорить.

– Твое имя – Лив? – спросил Юстин.

Колдун усмехнулся:

– К твоему счастью, тот, кто время от времени представляется этим именем, ни за что не возьмется за подобную работу.

– Во второй раз я тебя живым не отпущу, – сказал Юстин.

– Да уж. – Колдун посмотрел на стрелу в своей груди. – Тут ты прав.

Кажется, ему не было больно. Кровь тонкой струйкой побежала из уголка губ, он этого даже не заметил.

– Я многое вижу, – сказал колдун. – Ты никогда больше не увидишь ее.

Юстин не был готов к такому. Едва заметно он вздрогнул; затем взял себя в руки.

– Ты врешь, – ответил он. – Однажды Ос сказал мне, что никто не может прозревать будущее, даже он.

– Хочешь сказать, ты встречался с Хозяином Колодцев?

– Да.

– Ты врешь, – вернул колдун Юстину его фразу.

Тот пожал плечами – верь не верь, как хочешь… Тут Юстин вспомнил Королеву Наездников. Ведь когда-то она предсказала приход Аниты:

– Та, которую ты ждешь, скоро придет к тебе, – сказала Королева: девочка с алмазными шпорами верхом на волке…

Очевидно, что-то отразилось на его лице.

– Ты знаешь, что я прав, – злорадно улыбнулся колдун.

Юстин достал саблю. Этот разговор исчерпал себя.

* * *

Автур лежал в прежней позе, на боку, уставившись невидящими глазами в пространство.

Юстин постоял над убитым соратником. Затем развернулся и скрылся в чаще.

В ближайшее время солдаты будут с остервенением прочесывать лес. Их разъезды появятся на всех окрестных дорогах. Генрик наговорил достаточно, чтобы часть разбойников сразу попала в руки Радима, а также – тайники в лесу, схроны, затерянные в чаще, многочисленные землянки и хибары…

Юстин спешил к своим людям. Он в ответе за них, хоть они в большинстве своем и не заслуживают такой заботы. Зато он старается избегать ненужных жертв и бессмысленных убийств, чего до него никогда не было.

Прилетел собачий лай. Отряд стражников двигался со стороны лагеря…

Юстин поменял направление и перешел на бег. Бег и лес стали его вечными спутниками. Иногда ему начинало казаться – перенесись он завтра в город, стань простым горожанином, и он бы начал чувствовать себя не в своей тарелке…

Он разбрасывал заговоренные пуговицы и семена деревьев-однодневок, старое, еще дедово заклинание…

Мимо мелькали деревья и свешивающиеся тяжелые ветви; валежники, в которых часто жила нечисть; завалы. Под ногами прогибалась лесная подстилка из опавших листьев и веток.

Юстин бежал – один – через лес, погружающийся в ночь.

* * *

Под утро он сделал привал и развел небольшой костер. Достал монетку. Это был своеобразный ритуал: когда он видел огонь, всегда тянулся к медяку.

С неба опускались снежинки – первые в этом году. На носу зима: холод, голод, снег, который предательски оставляет твои следы… Зимой жизнь беглеца тяжелей всего. Люди Радима, наоборот, усилят рвение.

Все можно закончить прямо сейчас. Всего-то и нужно – примириться с ритуалом. С флажками в душах на верность друг другу…

* * *

Вздрогнув, Юстин открыл глаза. Оказывается, бессонная ночь дала о себе знать, и он сам не заметил, как, прислонившись к дереву, уснул.

Несколько долгих мгновений Юстин не мог понять, что же его разбудило. Когда понял – сердце пропустило пару ударов. Монетка выпала из ослабевших пальцев прямо в костер…

Юстин поднял глаза.

Напротив сидела Анита.

Она была совсем такой, какой он ее помнил.

Они сидели в тишине, не смея сказать ни слова, впитывая друг друга взглядами, счастливые от того, что они наконец рядом.

– Здравствуй, – тихо сказала Анита, и сердце Юстина едва не лопнуло от счастья. Он до последнего не верил, что это наяву. – Я знала, что этот день однажды настанет.

Юстин бросился к ней прямо через костер. Обхватив, вдыхал и не мог надышаться ее запахом.

– Мы можем не жениться, – сказала Анита. – Я давно это решила. Пыталась найти тебя, отец не стал мне помогать… Пыталась искать в лесу… Однажды посетила дворец Звора и расспрашивала там все, что о тебе известно… Но ты как призрак.

Анита сильнее прижалась к нему. Видимо, опасалась, что он сейчас исчезнет.

– Мы будем жить без ритуала, – сказала Анита. – Ты и я. Вдали от всех. Нам никто не нужен!

Юстин чувствовал себя дураком. Все эти годы он не мог решиться встретиться с ней – а все оказалось так просто!

– Я никогда тебя не отпущу! – сказал он.

* * *

– Что-то не так? – Анита с тревогой всматривалась в его лицо.

Они лежали на залитом солнцем островке. В двух шагах на берег накатывали ленивые волны. Повсюду, куда ни глянь, до самого горизонта не было ни единого корабля, только пара чаек в небе.

Анита поднялась и теперь стояла над ним, закрывая солнце.

– Я вижу, что тебя что-то гнетет.

– Мои люди, – признался Юстин. – Я ведь в ответе за них…

У Аниты потемнело лицо:

– Ты хочешь вернуться к ним? Снова заставить меня ждать?

– Единственное, чего я хочу, – быть с тобой.

– Тогда в чем дело? Мы вместе. Мы как никто заслужили это! Вчера ты сказал, что никогда меня не отпустишь…

Юстин избегал смотреть ей в глаза.

– Я должен вернуться на пару часов. Они в опасности из-за меня. Радим сживет их всех со свету… Я должен… Понимаешь, я должен…

Анита отвернулась, скрывая слезы.

– Делай, как знаешь… Мы наконец вместе – навсегда! Даже без ритуала… А ты снова уходишь…

Юстин приник к ее коленям.

– Еще до захода солнца я вернусь, обещаю тебе! Вернусь навсегда!

 

Эпилог

Стеклышко, которое дала ему Анита, не могло помочь. Тучи плотно обложили небо, вторые сутки, почти не переставая, шел снег. Люди Юстина ушли, растворились в лесу, в городах, лесная армия рассеялась, будто ее и не было. Свой долг перед лесным братством Юстин исполнил.

Теперь он уходил от погони.

Когда он позволял себе короткий сон, ему снился островок и Анита, сидящая у воды, ждущая его…

Проснувшись, Юстин с тоской осматривал небо, надеясь увидеть хоть проблеск солнца. Хоть на краткое мгновение, чтобы стеклышко перенесло его к Аните…

К вечеру второго дня погоня почти настигла его. Юстин в последний момент – прыжком – ушел в старую нору под деревом. Зарылся среди листьев, воткнул в землю пару заговоренных веток, чтобы собаки учуяли мертвого ежа, но не человека.

Стражники прошли мимо, и Юстин задышал с облегчением. Как было бы обидно пойматься теперь!

Утром заваленный снегом лес блестел на солнце. Юстин торопливо выбрался из укрытия и, чувствуя, как ликующе бьется сердце, достал стеклышко. И радость мгновенно улетучилась.

На закопченном осколке появилась трещина. Очевидно, когда он прыгнул в нору, ударился об выступающий корень…

Отчаянно надеясь на лучшее, Юстин посмотрел сквозь него на солнце. Черная волна с разбегу шибанула в голову, Юстин повалился в снег.

Обессиленный, он перевернулся и застыл, смотря в чистое синее небо.

У него больше не было ни монетки, ни стеклышка… ни единой ниточки, связывающей его с Анитой…

Когда он услышал вдалеке лай собак, привычно поднялся и побежал. Он снова был разбойником. Снова был один.

Юстин бежал по скрипящему снегу, и в голове у него билась одна лишь мысль, горькая и тоскливая: «Красный флажок! Я согласен! Согласен на… красный флажок…»

На бегу он прокричал хрипло в небо:

– Ос, я согласен! Приди и поставь мне флажок! Слышишь, я согласен!

Ответом ему был собачий лай, ставший гораздо ближе.