В плохо освещенном кабинете темно. Светит лишь яркая настольная лампа, целя прямо в лицо. Ноет разбитая губа. Судя по острой боли в пояснице, своими могучими сапожищами агенты тайной полиции отбили ему почки. Дед Федор поморщился, приходя в себя. Кабинет медленно поплыл. Лицо коменданта Бааде расплылось.

— Где прячутся партизаны? — снова спрашивает он, наклоняясь над Подерягиным.

— Не знаю…Ничего не знаю…

— Бей! — коротко приказывает Эрлих, уступая место перед дедом Федькой здоровенному солдату, одетому в черную эсесовскую форму с закатанными по локоть рукавами. Со всего размаху тот бьет по скуле. Голова откидывается назад, проваливаясь в блаженное забытье.

— Опять перестарался, Генрих! — качает головой Бааде, когда на деда Федьку обрушивается ведро холодной воды. В камере ужасно холодно. Мокрое нательное белье липнет к телу, заставляя дрожать от мороза. Кирпичные стены подвала, где его держат, покрыты капельками инея.

— Где партизаны? — снова задает надоевший уже порядком вопрос Федору Бааде, но тот только лишь улыбается беззубым окровавленным ртом, заставляя уже коменданта дрожать, уже не от холода, а от злости.

— Бей! — снова кричит он, снова отходя в сторону.

Теперь на Подерягина сыплется град расчетливых ударов. Один из них, наиболее болезненный, с хрустом ломает ему ребра справа. От боли хочется выть, но Федор пока держится, не давая возможности коменданту насладиться собственной слабостью. Далеко, ой, как далеко фрицам до настоящих волкодавов НКВД. Те работали не за идею, им просто нравилось видеть мучения жертвы, вид боли заставляли их испытывать нечто сродни оргазму, а вот в действиях эсесовца нет ни фантазии, ни выдумки.

Больно…А потом снова чернота.

— Встряхни его и посади на стул! — приказывает Бааде. Еще пару таких обливаний ледяной водой из колодца, и Подерягин превратится в генерала Карбышева. От этой мысли он улыбается, чем вызывает еще больший гнев коменданта города. Видимо, он находится в жестком цейтноте, ему срочно нужны партизаны, но, как ему объяснить, что на лесной базе у Говорова он ни разу не был, и даже если Эрлих его запытает до смерти. Он не сможет ему ничего рассказать.

Руку перетягивают жестким солдатским ремнем, прикручивая ее к столу. Иголки… Ноготь взорвался дикой болью, от которой потемнело в глазах, и потекли слезы. Дед Федька заорал, очумев от переносимых страданий. Рука дернулась, пытаясь вырваться. Бесполезно…

— Где партизаны? — еще раз спрашивает Бааде, наклоняясь поближе. Его лицо теперь видится смутно, как сквозь туман. Только неясное темное пятно, позади которой светится невыносимо ярка лампочка.

— Не знаю… — говорить получается с трудом. Мелкое крошево размочаленных зубов сыпется изо рта вперемешку с густой темно-бордовой кровью, но Подерягин этого не замечает. Сейчас весь его мир сосредоточился в указательном пальце, под ноготь которого вогнана металлическая булавка.

— Ты же понимаешь, что это не предел? Может быть еще больнее? — вкрадчиво интересуется комендант. Он не садист, в отличие от эсесовца, стоящего позади него. Ему совсем не нравится вид измученного и избитого старика, но у него слишком мало времени…Час назад пришла шифрограмма, что русские начали новое наступление, направленное на его город, а значит, нельзя было оставлять за спиной такого противника, как настоящий партизанский отряд.

— Жаль, что не понимаешь… — качает головой Бааде, кивая своему подчиненному. С азартной улыбкой тот склоняется над рукой Федора, легонечко постукивая по головке булавки.

— Ааа! АА! — тело Подерягина изогнулось дугой. Он уже не мог терпеть. Кончик булавки упирался в кость, заставляя терпеть просто адские муки.

— Прекрати-ка! Будем говорить, Федор Алексеевич? — бросается к его столу Бааде, тут же брезгливо отскакивая в сторону. Под измученным человеком растекается небольшая лужа мочи.

— Герр комендант, — отзывает его в сторону эсесовец. Их голоса Подерягин слышит, будто в тумане, откуда-то издалека.

— Да. Генрих!

— Я могу его мучить до смерти, но он ничего не скажет… — наконец-то! Обрадовался дед Федька, хоть один нормальный человек. Бааде морщится. Тяжело признавать свое поражение. Долго решает, как поступить дальше.

— Убей его! Просто убей…Без всяких своих штучек! — приказывает Эрлих. Он умеет признавать свои поражения и уважает настоящих, серьезных противников.

Спасибо тебе Господи…Шепчет дед Федор, улыбаясь. Совсем скоро это закончится. Дверь камеры хлопает. Бааде ушел. Эсесовец с сожалением достает пистолет, приставляет его ко лбу Подерягина, подавшегося, несмотря на острую боль в пальце, жадно вперед. Ему хочется умереть! Спасибо тебе Господи… Акуля…Дети…

Взгляд старика проясняется на секунду. Он видит огромное запястье, поросшее жесткими русыми волосами. Черное дуло девятимиллиметрового «Вальтера», упирающееся ему прямо в лоб.

Спаси Господи…Щелчок. Тьма. Покой.

— Куда ты поедешь? — старшая сестра Анна, разозлено выхватила пуховой платок из рук Акулины, метающейся по избе, стремительно собирающейся в дорогу. Колька и Шурка смотрели на обезумевшую мать испуганными глазами из-за занавески. Женщина вернулась домой к вечеру, захватив с собой сестру, обнаружив на огороде капли крови, истоптанные самотканые половики в горнице и полную разруху. Казалось, немцы уничтожили все, что можно и что нельзя. Побили посуду, изломали стол и табуретки, вскрыли половицы, совершая обыск дома. Ее встретил на пороге Ганс, виновато опустивший голову, собравший уже свой вещмешок.

— Ганс, миленький, — бросилась она к нему, — помоги мне! Они забрали…Забрали деда Федьку…Увезли на машине…

Немец кивал сочувственно головой, не понимая ни слова. Обнял ее, погладив по непокрытой голове.

— Ганс! — умоляла она. Анна до сих пор не понимала, как сестре удалось достучаться до немца, ни слова не понимающего по-русски, но уже через полчаса возле их дома стояла бургомистровская подвода, с наваленной на ней охапкой сена и сидящим на ее краешке Вилли. Они вдвоем терпеливо ждали пока Акулина соберется. Ганс гладил каурую лошаденку, конфискованную из колхоза, а его напарник грустно смотрел на опустевший и какой-то слишком уже тихий двор, за полгода ставший ему родным домом.

— Я должна…Понимаешь обязана! — Акулина вырвал из рук анны платок обратно и начала натягивать валенки.

— О детях подумай! — воскликнула Анна, пытаясь ее остановить. — Ведь едешь в никуда, вместе с врагами! Где ты будешь искать свекра? В комендатуру пойдешь?

— Может, и пойду! — гордо вскинула растрепанную голову Акулина.

— Там они тебя только и ждут! — съязвила Аня.

— А дети…Если что со мной случись…

— Акуля!

— Ань… — Акулина села на чудом уцелевшую лавку рядом с сестрой. — Пойми, что они мои семья! Как я буду глядеть в глаза Петру, когда он вернется? Что я ему скажу? Что даже не попыталась узнать судьбу его собственного отца, в доме которого я живу?

— Петру еще вернется надо… — осеклась Анна, поняв, что сболтнула лишнего.

— Тем более… — Акулина с трудом удержала слезы, тотчас навернувшиеся на глаза. Резко успокоилась, что-то внутренне решив для себя окончательно и бесповоротно. — Я вернусь! Обещаю! Побудь с ними до моего возвращения… — она кивнула в сторону Шурки и Кольки.

— Побуду… — кивнула Анна, удивляясь отваги своей собственной сестры. Она с детства была такая боевая и упрямая, за что нравилась всем без исключения мужикам.

— Спасибо! — они обнялись, стараясь не плакать при детях. Они за сегодня и так много навидались.

— Иди! — махнула Анна. — Ищи своего свекра…

Акулина выскочила на крыльцо. По глазам Ганса стало понятно, что, услышав непонятные крики, он уже начал волноваться, но когда женщина вышла на крыльцо, заметно обрадовался. Молча подал ее рук, помогая забраться на высокую подводу. Негромко причмокнул губами, пуская лошаденку рысью. Куда ехать? К кому обращаться? Этого ничего Акулина не знала…Она, не глядя, доверяла свою судьбу в руки двух немцев, которые не понимали ни слова по-русски и соотечественники которых были причастны к похищению деда Федьки.

Телега ехала медленно, но уверенно, преодолевая наметенные снегом заносы на дорогах. Легкий морозец неприятно холодил кожу, заставляя ежиться и прятаться в пуховой платок. Ледяной колкий ветер дул прямо в лицо, щипая покрасневшие щеки, нос, покрывая инеем длинные ресницы Акулины. Всю дорогу ехали молча. Только в самом начале их пути немцы что-то горячо обсудили между собой на повышенных тонах. Акулина ничего из их разговоров не поняла, но была не на шутку встревожена:

— Warum bist du Krankenschwester bei diesem Russen? (Зачем ты нянчишься с этой русской?) — спросил Вилли, когда Ганн в очередной раз встревожено посмотрел на задумчивую женщину. — Sie ist deine Mutter und Schwester … (Она тебе ни мать и не сестра…)Es ist notwendig, es genau hier zu werfen.. (Надо ее бросить прямо здесь.) Nichts als Ärger bringt uns diese Idee nicht! (ничего кроме неприятностей эта затея нам не принесет!)

— Sie ist süß zu mir … (Она мне симпатична) — коротко бросил Ганс, наблюдая за тем, как равномерно колышется холка каурой лошадки.

— Sie hat einen Ehemann, er ist vorne, er tötet Leute wie dich! (У нее есть муж. Он на фронте, убивает таких как ты!) — возразил ему Вилли.

— Das heißt nicht, dass wir keine Menschen bleiben müssen! (Это совсем не значит, что не нужно нам оставаться людьми) — разозлился Ганс.

— Wohin bringen wir sie? (Куда мы ее везем?)

— Sie erzählten mir, dass der Mann ihres Vaters gestern erschossen wurde. Ich möchte zeigen, wo er begraben ist … (Мне рассказали, что мужа ее отца расстреляли вчера. Я хочу показать, где он похоронен…)

— Er wurde begraben … Es wird leise gesagt. Partisanen wurden wie Hunde in die gemeinsame Grube geworfen! (Похоронен…Это мягко сказано. Пособников партизан бросали в общую яму, как собак!) — недовольно пробурчал Вилли и умолк окончательно.

Через полтора часа они уже были на месте. Это была самая окраина города, расположенная на возвышенности. Отсюда открывался прекрасный вид на затянутый густой пеленой снежных облаков город. Высились черные трубы заводов, редкие многоэтажки в центре города и чадящее паровозное депо. Чуть в стороне от дороги виднелась протоптанная широкая тропинка, ведущая в небольшой лесок, сиротливо чернеющий своими многовековыми стволами дубов и тополей. Никогда в жизни Акулина сама не нашла бы этого места. Она с благодарностью посмотрела на серьезного и сосредоточенного Ганса, достающего из-под соломы большую саперную лопатку.

— Lass uns gehen! (Пойдем!) — поманил он ее рукой, призывая следовать за ним. Путаясь в полах длинной юбки, Акулина шагнула на тропинку. Снег был хорошо утоптан. Было заметно, что здесь проходили и не раз. Женщина с ужасом разглядела след босой ноги, оставленный чуть в стороне и следы крови.

— Lass uns gehen! (Пойдем!) — прикрикнул на замешкавшуюся женщину немецкий солдат и через пару минут вывел ее к длинному узкому оврагу, кое-как забросанному землей. На его краю отчетливо виднелись следы несколько десятков ног, следы крови, комья размокшей земли. Осторожно, чтобы не оступиться, Акулина подошла поближе. Из-под тонкого слоя земли виднелись части рук, ног, белоснежное нательное белье, стояла мерзкая вонь, начинающихся разлагаться тел.

— Er ist hier! (Он тут!) — спокойно произнес Ганс, втыкая лопату в снежный сугроб рядом с краем оврага. Отошел в сторону, терпеливо закурил, посматривая на гуляющие по небу тучи, явно не собираясь помогать. Он и так сделал для этой русской все, что мог. Подставил себя перед комендантом, но и поступить иначе не имел права. Совесть бы не позволила.

Акулина все поняла без слов. Ухватила лопату и спрыгнула вниз. Земля провалилась под ногами, уперевшись во что-то твердое. Соскользнула с бугорка, обнажая чье-то лицо, на которое женщина случайно наступила. Это была молодая девушка лет восемнадцати с перекошенным ртом и открытыми глазами. Именно эти открытые, засыпанные землей глаза заставили Акулина отчаянно закричать, схватившись за голову.

— Er ist hier! (Он тут!) — повторил Ганс откуда-то сверху.

— Да…да…да… Я сейчас! — собираясь с силами, торопливо пробормотала Акулина. Боясь, что единственный человек во всем мире, согласившийся ей помочь тотчас же развернется и уедет, заметя ее слабость. — Сейчас…

Она схватила лопату и вонзила ее в землю. Острие снова уперлось во что-то твердое.

— Сейчас! — замерзший ком земли отлетел в сторону, обнажая разрезанную руку синюшного мертвеца. Этот страшный вид, сладковатый запах разложения заставили Акулину согнуться, борясь с рвотным спазмом, накатившим быстро и неожиданно. Она упала на колени. Голова закружилась. Ее вырвало прямо на землю. И еще целых пять минут она кашляла и перхала, будучи не в силах подняться.

— Сейчас…Надо не так…

Рассудок помутнел, поставив защитный блок организму. Теперь она плохо воспринимала реальность, уверенная только в том, что копать здесь нельзя. Голыми руками начала отгребать замерзшую местами черную землю в сторону, один за другим обнажая трупы расстрелянных. Стало жарко, Акулина расстегнула теплое пальто, смахнув пуховой платок, оставшись простоволосая, отбросив его в сторону.

— Сейчас…Где же ты…

Пальцы скребли ногтями по мерзлой земли, ворочая солидные комья.

— Где же ты…

Женщина совсем обезумела от ужаса и горя, но не плакала, задавшись одной единственной целью — найти убитого сверка. Напряженно работая руками, Акулина внимательно осматривала откопанные тела, ища в их искаженных смертью лицах знакомые черты. В голове билась одна единственная мысль, что она должна…Обязана это сделать.

Через пару метров ей удалось увидеть его. Глаза деда были полу прикрыты. Лицо избито. Густые усы топорщились в разные стороны от набившейся в волоса грязи.

— Ну, здравствуй… — промолвила она, теряя сознание, проваливаясь в спасительное забытье.