#img_9.jpeg

 

Глава первая

ПУЛАТ

Автобус заурчал, дал несколько гудков, словно пригласил в дорогу. Пассажиры, разомлевшие от жары, оживились, начали торопливо прощаться с родными, знакомыми и усаживаться на свои места.

Лицо бабушки сразу погрустнело. Пулат даже испугался, как бы она не заплакала. Почему это взрослые так переживают из-за пустяков?

Наконец поехали, и, когда автостанция исчезла из виду, он облегченно вздохнул и радостно сказал Радику:

— Даешь тугай!

По правде говоря, было боязно, что мама в последний момент помешает отъезду, но этого, к удовольствию друзей, не случилось.

Сколько шуму было дома, когда он заикнулся о поездке на Сырдарью! Мама кричала, лучше она пошлет его в пионерский лагерь, по крайней мере, там организовано четырехразовое питание и меньше риска сломать шею, утонуть или быть ужаленным змеей.

А бабушка сказала: будь она на месте мамы, она не препятствовала бы формированию характера молодого человека, но мама сама бесхарактерная — уже четвертый год не может закончить диссертацию. Где уж ей уважать характер сына! И почему, собственно, Пулату не поехать под присмотром опытного человека, достойного педагога? Чем он, Пулат, хуже Радика Донского? Не увечный, не слабоумный.

Мама никогда не спорит с бабушкой. Бабушка бывшая учительница, а всем известно, с учителями не очень-то поспоришь. Но Пулату она сказала: «Завтра же попрошу в месткоме путевку в лагерь, и, если дадут, забудь о походе». Все пять дней до отъезда Пулат очень боялся: вдруг она достанет-таки эту злополучную путевку…

Сегодняшним своим счастьем он обязан бабушке, ну и Радьке, конечно.

Радька — настоящий товарищ. Помог уговорить Серафима Александровича взять и его, Пулата, на Сырдарью. А было это так нелегко!

Но лучше по порядку.

Итак, Пулат Хангамов (в классе сокращенно его зовут Пулхан), ученик шестого «Б» — нет, уже седьмого «Б», — едет с Радькой из седьмого «А» в путешествие по Сырдарье, в дикие тугайные леса.

Там водятся настоящие звери. Правда, Серафим Александрович говорит, что тигров уже не стало. Но есть шакалы, лисицы, дикие коты — хаусы — величиной со среднюю собаку. Разве это не звери? Пойдите в зоопарк, они там есть, в клетках. А в тугаях они на воле.

Серафим Александрович, Радькин сосед, — мировой дядька, настоящий путешественник. Все кашгарские мальчишки его знают. Он тоже учитель, только не в школе, а в сельхозинституте. Немного старый, седой, но сильный, ездит на охоту и рыбалку, человек добрый. А главное, он никогда ребят не гонит, хоть они ему и надоедают.

Один раз Пулат приходил к Радьке и сам видел, как мальчишки с крыши сарая наблюдали за Серафимом Александровичем, который строил какую-то большую клетку.

Сашка-пузырь объяснял ребятам:

— Вчера вечером он привез два большущих ящика. Шофер помогал ему занести их в дом. Ух, тяжелющие! А на заднем сиденье было ружье в чехле и здоровый рюкзачина. Голову даю на отрез — на охоту ездил. Может, живого зверя привез — лисицу или джейрана?

Маленький Рустамка, которого ребята не прогнали с крыши только потому, что не заметили, возразил:

— У джейранов знаете какие рога? Для них клетка крепчее нужна, как в зоопарке.

— Это по какому такому случаю цирк открыли? — спрашивает Серафим Александрович, заметив ребят на крыше.

— Сашка говорит, эта клетка для живого джейрана, которого вы вчера привезли с охоты, — немедленно отозвался Рустамка.

Серафим Александрович не торопится с ответом. Распрямляет спину, щурится на солнце. Лицо вроде сердитое, но ребята знают: оно всегда такое, а сам он вовсе не злой.

— Нет, это вольера для кроликов.

— А что это — вольера, просто такая клетка?

— Да, можно сказать, клетка.

— А в ящиках тогда что? — сыплются вопросы.

Серафим Александрович не спеша идет к веранде и выволакивает на порог уже вскрытый ящик, доверху наполненный круто засоленной разномастной рыбой.

Конечно, каждый из ребят получает по рыбке, стараясь запомнить ее название.

Ответив на десяток разных «почему», Серафим Александрович присаживается передохнуть на ступеньку крыльца и рассказывает про какое-нибудь из своих путешествий. Радик много раз слушал его рассказы, а Пулату еще ни разу не приходилось. Серафим Александрович, по словам Радьки, знает столько интересного, что мог бы толстенную книгу написать, да времени у него мало. Потом Серафим Александрович спохватывается и снова принимается за работу, а ребят отправляет по домам.

Радик, как самый близкий сосед Серафима Александровича, несколько раз помогал ему в работе, а однажды даже будто бы чистил и смазывал ружье.

В этом году, в самом начале каникул, Радику снова здорово повезло: мать на полгода уехала в Афганистан людей лечить — она врач, а бабушка к другой своей дочке — малыша нянчить, и Радьку оставили с Серафимом Александровичем. Вот здорово! Ну а Серафим Александрович собирается на Сырдарью. Так ему жалко, что ли, если и Радька поедет!

Надо было видеть, как заважничал Радик. Он хвастал, будто ему ничего не стоит уговорить Серафима Александровича взять с собой и Пулата. Наверное, думал, Пулатку дома не отпустят, потому и хвастал… Потом пригорюнился, ходил неразговорчивый. Ясно: Серафим не уговаривается.

Но чем больше трудностей, тем упрямее друзья добивались цели. В конце концов они убили сразу двух зайцев, когда все-все рассказали бабушке Пулата. Она поговорила по телефону с Серафимом Александровичем — оказывается, они знакомы лет сто, даже немного позабыли друг друга, — а потом, в решительную минуту, заступилась за внука дома.

И вот они в начале пути, на пороге большого путешествия.

Даешь тугай!

…Резво бежит автобус по дороге, а дорога — зеленый коридор из большущих деревьев — чинар, тополей и карагачей. И так весело ехать по этому тенистому коридору. В просветы между деревьями видны просторные поля хлопка, разрезанные на делянки арыками и тутовыми деревцами.

Скоро Чиназ — рыбацкий поселок на Сырдарье. Там они погрузятся в лодку — ив дальний путь.

 

Глава вторая

ЧИНАЗ

Чиназ — большой поселок у Сырдарьи.

Живут здесь капитаны и матросы буксирных катеров, бакенщики, портовые рабочие. И все до единого — рыбаки, и ребята в том числе.

В любом месте поселка могучая река, порой невидимая за домами и деревьями, напоминает о себе басовитыми гудками судов, дробным перестуком больших и малых двигателей, особенным свежим речным ветром и длинными связками вяленой рыбы, развешанными по дворам. Улицы идут в двух направлениях — вдоль шоссе, пересекающего реку, и вдоль берега Дарьи. Веселые белые, голубые, оранжевые домики выстроились, словно бусинки по ниточке, а там, за домами и заборчиками, разливы зелени садов и виноградников. По улицам разгуливают важные гуси, хлопотливые куры, дерутся петухи из-за каких-то своих петушиных дел. В этот час в поселке сонное безлюдье — это час самой изнурительной жары. Солнце высоко-высоко в небе, почти в зените. Палит немилосердно, прокалило все вокруг. Окна домов глухо занавешены: в темноте жара кажется не такой сильной. Тихо. Лишь изредка гулко разносятся крики домашней птицы.

Серафим Александрович кулаком постучал в зеленые ворота. Во дворе лениво тявкнула собачонка и тут же замолкла.

Заскрипела калитка, круглолицая дородная женщина воскликнула с неподдельной сердечностью:

— Вот-то радость! А мы уж думаем — совсем забыл нас Серафим Александрович, целый год глаз не кажет.

Голос у нее грудной и низкий, переливается мелодично, будто она не говорит, а поет.

— Мужчины дома или на участках? — спрашивает Серафим Александрович, проходя во двор.

— Степан к вечеру будет. Михаил утречком пришел, сейчас рыбу сдает.

— Есть, значит, рыба?

— Да у него когда ее нет!

Мальчики чинно присели на табуретки возле длинного заставленного стеклянными банками стола под виноградником.

— Нюся! — звонко крикнула хозяйка. — Поди-ка прибери на столе да угости хлопчиков черешнями.

На высоком крыльце появилась рослая девчонка, босоногая и загорелая. На вид ей лет десять — двенадцать. Убрав со стола посуду, она гусиными перьями молниеносно смахнула в ладошку крошки и вишневые косточки и властно мотнула головой:

— Айда за мной!

Ее бесцеремонность обезоружила мальчишек. Прошли через виноградник в глубь двора. Следом за Нюсей увязалась рыжая дворняжка Малыш.

— А он у нас фазанов и чирков приносит, и нюх у него как у охотничьей собаки.

Радик усмехнулся:

— Это он что же — на спину фазана закидывает или как?

Нюся обиженно ответила:

— Волоком. Вы не смотрите, что он маленький. Он сильный.

И тут же, чтобы доказать это, собрала жгутом подол платья и скомандовала:

— Малыш, взять!

Собачонка радостно гавкнула и вцепилась в подол. С большим трудом Нюсе удалось сделать несколько шагов в сторону. Малыш неистово трепал ее платье и рычал, упираясь в землю лапами и поднимая тучи пыли.

— Ну, хватит, маленький, довольно.

Нюся взяла его на руки и влюбленно прижала к груди.

— Ну и барбос! — не унимался Радик. — Такую собаку на цепи надо держать.

Нюся сделала вид, будто не слышала насмешки, а Пулат незаметно тронул товарища за плечо: дескать, кончай задираться.

Вышли в сад, небольшой, но очень хороший.

— Вы к нам в гости? — сдержанно, только чтобы не молчать, спросила Нюся.

— Порыбачить приехали, недельки на три, — ответил Пулат, — в тугаи поедем.

— Меня дядя Миша тоже берет в тугаи. Может, на следующей неделе опять поедем. А батя меня на катер брал, два раза.

— А где сейчас твой отец? — спросил Пулат из вежливости.

— Он всякие грузы в Чардару возит. Слыхали, наверно? Там электростанция строится и большая плотина. У нас здесь скоро настоящее море будет, во!

Нюся ловко, по-мальчишечьи взобралась на дерево и стала бросать золотисто-оранжевые черешни к ногам мальчиков в траву. Они собирали их в свои соломенные широкополые шляпы.

— Вы что же, немытые не едите, что ли? — ехидно крикнула она, на миг прекратив оранжевый дождь.

— Вот еще! — отозвался Пулат и, подняв над головой руку с веером черешен на длинных черенках, стал губами обрывать их по одной.

Мама бы его за это не похвалила.

— Вы дяди Симины знакомые или дальние родственники? — спросила Нюся.

Радику послышалась насмешка в Нюсиных словах. Как смеет эта девчонка их Серафима обзывать каким-то женским именем!

— С-сама ты д-дядя Нюся, — сердито сказал Радик, слегка заикаясь от возмущения.

Нюся промолчала, только мстительно прищурила свои рыжие кошачьи глаза.

Пока мальчики подбирали в траве черешню, Нюся дотянулась рукой до ветки соседней вишни. Набрав полную пригоршню ягод, она прицельно швырнула ее вниз. Бац, бац, бац! Бордовые градины забарабанили по белым рубахам мальчиков.

— Счет три-два, — бесстрастно объявила она, ловко соскакивая на землю. На рубахе Радика было три, а у Пулата два ярко-алых расплывающихся пятна.

— Т-ты это н-н-нарочно?! — закричал Радик и угрожающе шагнул ей навстречу.

Но Нюся скользнула под виноградник и удовлетворенно, с издевкой засмеялась.

— Я еще не так с вами посчитаюсь, задаваки, пижоны городские! Радуйтесь, что вы гости, а то я п-п-п-проучила бы вас!

Ох и разозлился же Радька!

Нюся убежала, и Пулат сказал нерешительно:

— Неудобно получается: в гости пришли, а ты хозяйскую дочку обидел.

— Кто ее обидел? Кто ее обидел? Она первая нас вишнями разбомбила.

— Нет! — Пулат упрямо насупился. — Если по-честному, то ты первый начал задаваться: «Такого барбоса надо на цепи держать». Ты же первый начал.

Глаза у Радьки округлились.

— А ты кто такой? Судья тоже мне! Все вы, бэшники, такие.

— Какие такие? — У Пулата обозначились скулы и сжались кулаки.

— Девчачьи заступники, вот какие!

— А ну повтори, повтори! Толстяк!

— Повторю! — Радик взъерошился, как боевой петух.

Не хватало им еще подраться. Впрочем, Пулат драться не любил. Оба чувствовали, что перестарались.

Остывая, Радик сказал почти примирительно:

— Пока толстый сохнет, худой сдохнет.

— Я тебе припомню еще бэшников.

— Знал бы я, какой ты, не стал бы дядю Серафима за тебя упрашивать.

Когда мальчики вернулись, над застеленным столом уже горела электрическая лампочка. Бордовый предветренный закат просвечивал сквозь черные кружева виноградных листьев. Несколько десятков ночных бабочек водили вокруг лампочки бешеный многоярусный хоровод. Некоторые из них обжигались и падали на серую накрахмаленную скатерть, и Серафим Александрович щелчком сбивал их со стола.

Тетя Галя, Нюсина мама, хлопотала у летней печи.

— А ну, хлопцы, наколите мне дровец. Нюся! Где Нюся?

— Здеся я, — отозвалась Нюся из дома.

— Сбегай до дяди Миши, скажи — у нас гости.

Дядя Миша пришел довольно скоро, весело и шумно поздоровался с Серафимом Александровичем, похлопал по спинам ребят, грузно опустился на табурет. Был он коренаст. Черные волосы с сильной проседью коротко подстрижены. Широкие кустистые брови придавали его лицу суровое выражение.

В темноте скрипнула калитка.

Малыш тявкнул было и сразу же заюлил, весело завилял хвостом.

— Вот и Степан пожаловал, — пробасил Михаил.

В светлый круг под лампой ступил крепко скроенный веселоглазый человек в белой капитанской фуражке — Нюсин отец.

— Серафиму Александровичу привет и уважение, — обрадовался он, узнав гостя.

С появлением капитана за столом сразу стало как-то свободнее и веселее.

— Давно ли вернулся? — спрашивал он, крепко обнимая Серафима Александровича.

— Да уж больше месяца дома.

Капитан пожал руки ребятам, будто старым добрым знакомым, и сел к столу.

— Любопытно, как показался тебе Париж? Расскажи, Серафим Александрович.

— В Париже я был всего ночь, даже полюбоваться как следует не успел. Переночевал, а наутро самолетом вылетел в Тулузу, где проходил конгресс виноградарей. Вот Тулузу и еще несколько городков поменьше разглядел со всех сторон. Виноградники в южных департаментах Франции отменные — тысячелетняя культура возделывания, мягкий, благодатный климат. Но должен сразу заметить, наши узбекские сорта — баянширей, кишмиш белый, сояки — не хуже, а сахаристостью даже превосходят французские, — солнышко-то у нас жарче. Но об этом разговор после, сначала я вам сообщу нечто такое, от чего вы на табуретках не усидите.

— Ну-ка! Ну-ка! — улыбнулся капитан.

— В небольшом городке Каор я встретил вашего Макара.

— Что?! Что ты сказал? — прохрипел Михаил Никитич, приподнимаясь с места.

— Точно. Макара я встретил, брата вашего.

— Нет у нас никакого брата, — выкрикнул Михаил Никитич, — двое нас со Степаном. — И, переходя на свистящий шепот, повторил медленно, нажимая на каждое слово: — Двое нас — Степан да я. Нет у нас Макара. И точка на этом, баста! Слышать не желаю ни о каком Макаре.

За столом наступила долгая тишина, лишь через распахнутое окно кухни доносился перестук ножей и звяканье посуды.

— Галина! — гаркнул Михаил Никитич во всю мощь своего хриплого голоса. — Живей накрывай на стол. Гости с дороги, проголодались небось.

Разговор за ужином так и не наладился. Мужчины перебрасывались короткими репликами о погоде, о видах на урожай, о болезнях винограда, но не было той сердечности, которая связывала этих людей долгие годы. Чувствовалось: им необходимо остаться одним для какого-то важного разговора.

После ужина тетя Галя отвела Радика и Пулата в маленькую пустую комнату, постелила им постели. Настежь открытое окно выходило во двор, где оставались взрослые.

Демонстративно отвернувшись от товарища, Пулат при свете карманного фонарика задумался над первой фразой путевого дневника.

 

Глава третья

НОЧНОЙ РАЗГОВОР

Радик заснул быстро. Пулату не спалось. Он ворочался с боку на бок, искал и не находил прохлады. Жестко накрахмаленная простыня казалась горячей. Потеряв надежду заснуть, сел на пол возле окна и стал ждать, когда повеет свежестью.

На поселок медленно опускалась звенящая тишина южной ночи.

Мужчины оставались за столом. Лениво закусывали. Разговаривали приглушенными голосами.

До слуха мальчика долетали отдельные слова. По интонациям ему показалось, что это не мирная дружеская беседа, и он стал прислушиваться.

— Нас только двое — понял ты, Ассаныч? Двое… И хватит об этом, баста! — хрипло выкрикнул Михаил Никитич и снова перешел на приглушенное бормотание: — Нет у нас больше брата, нет Макара!..

Серафим Александрович что-то горячо ему доказывал, прижимая к столу его грубую, загорелую до черноты руку с узловатыми пальцами.

Звенели сверчки, и с улицы, из арыка, заросшего травой, голосисто вторили им лягушки. Вокруг светлого пятна под лампой разлилась непроглядная темень.

В спор вмешался Степан Никитич:

— Расскажи по порядку, Серафим Александрович. Не обознался ли?

— Да он сам ко мне подошел.

— Постарел небось? — с горечью спросил Степан.

— Еще бы! Да не в том дело. Потерянный он какой-то, жалкий, хотя и одет прилично. Коридорным в отеле служит.

— Чего же он хочет?

— Догадаться нетрудно, — с раздражением перебил Михаил, — закидывает удочку. Это через столько-то лет! Чего ему тут? Только воду мутить. Да с добром ли он?!

— Не кипятись, — урезонивал его Степан, — разобраться надо, брат все же.

— Брат «постарел»… — передразнил его Михаил Никитич. — На сорок лет память отшибло, а тут, гляди, вспомнил. Я старший тебе и не даю согласия на его приезд…

— Погоди, говорю, не об этом речь… Так чего же он хочет? Расскажи толком, Серафим Александрович.

— Чего он хочет, никто из нас знать не может, — опять вмешался Михаил, — только я рук марать об него не хочу.

— Ты-то чего трясешься? Или за должность свою боишься? — разозлился Степан. — Так она у тебя не государственная, небось не прогонят. Ишь чистенький какой!

— Где уж мне с вами, партийцами, чистотой равняться! — вскипел Михаил Никитич.

— Теперь другие времена, — говорил Степан, остывая. — Тогда не удалось белому офицерью повернуть по-своему, нынче и подавно не удастся… Дай ты человеку слово сказать!

— Говорите, говорите, а мне слушать вас тошно.

Михаил поднялся и тяжело пошел к крыльцу. В темноте было слышно, как шуршит по плечам его листва деревьев и кустов и как бормочет он ругательства.

Непонятный этот разговор и ссора обеспокоили Пулата. А ночь прибавила происходящему мрачности и злого значения. Ясно, взрослые обсуждали какую-то тайну. Как сердился и кричал Михаил Никитич…

Пулату казалось, нечто угрожающее нависло над Серафимом Александровичем и над ним с Радькой. Тоска проникла в сердце мальчика, наполнила его страхом и дурными предчувствиями.

— У меня такое впечатление, — сказал Серафим Александрович, — что ему там очень и очень худо, да и возраст не такой, чтобы в войну играть.

И тут… Пулат затаил дыхание: краем глаза он заметил какое-то движение в кустах у крыльца, куда ушел Михаил. Под чьей-то осторожной рукой чуть слышно шевельнулась ветка.

До ряби в глазах напряженно всматривался мальчик в темноту. В непроглядном переплетении листвы мерещилась ему недобрая грузная фигура.

Надо бы крикнуть, предупредить, да страх лишил его мужества: ведь никто не догадывается, что Пулат не спит, что он наблюдает.

А двое за столом, ничего не подозревая, вели свой разговор.

— Боязнь за свою шкуру была сильнее его, — говорил Серафим Александрович. — А старость, она ведь уже ничего не боится, даже самой смерти… Макар мне сказал: «Вины большой за мной нет. Был трусом, им и остался. Если найдете захоронку, сами увидите. Перед уходом закопал я ее под лачужкой на левом берегу реки. От того места напрямик через островок как раз видно устье Курук-Келеса. Хоть бы одним глазком увидеть родные места… Э! Да что там! Лишнее бы от себя отвести… Немного жить-то осталось!» Так и сказал.

— Да… — Степан в сердцах плеснул в пиалу из чайника. — Как говорит моя Галушка, гепнулся, репнулся, та еще и перекандубачився. Надо бы поискать захоронку, а?

— Поискать-то можно, да Михаил вроде против.

— Серафим Александрович, ты давнишний наш друг. Конечно, Михаилу искать было бы сподручней, он эти места не хуже собственного сада знает, да раз заартачился — не вдруг его повернешь, упрямый… Вам с пацанами-то все равно, где рыбачить. Так плывите на Птичий, заодно и поищете.

Смысл слов плохо доходил до сознания Пулата, со страхом он вглядывался в темноту, где ему мерещился злоумышленник.

Вот опять зашуршала ветка… Так и есть: черная фигура передвинулась на другое место и вдруг будто растаяла.

Мужчины поднялись из-за стола.

— Может, подбросить вас до острова?

— Нет, своим ходом пойдем. Михаил лодку обещает.

— Ну, добро!..

Уже погас свет в саду, а Пулат все сидел у окна и прислушивался к шорохам и звукам.

Ночная бабочка тревожно застрекотала крылышками по стеклу.

Сейчас для мальчика было важно, чтобы кто-то сильный и близкий оказался рядом. Но никого… Совсем один. Зачем он поехал сюда, почему не послушался мамы?!

Сладко посапывал Радька.

Забыв про ссору, Пулат попытался разбудить товарища. Но тот только мычал и сердито дергал плечом.

От страха, от досады на засоню Радьку, Пулат приткнулся возле товарища и затаился. Теперь ему не выбраться отсюда. Недаром Михаил по-разбойничьи прятался в кустах. Быть беде! Услышанное и увиденное не давало ему покоя.

Потом он потихоньку закрыл окно, задвинул задвижку на двери, втиснулся между стеной и Радькой и, глубоко вздохнув, тревожно заснул.

 

Глава четвертая

ЖЕЛТАЯ РЕКА

Пока Серафим Александрович хлопотал у лодки, Радик и Пулат носили к берегу походное снаряжение. Радик с беспокойством поглядывал на товарища, бледного и вялого, будто больного. И в этом его, Радика, вина: знал ведь, какой Пулат неженка. Наливая воду во фляги, он сказал виновато:

— Хочешь, поменяемся шариковыми ручками: у моей десять цветов, а у твоей четыре… Хочешь?

— Зачем?

— Так просто. Думаешь, мне жалко? Ни капельки.

— Нет, не надо… Как мне сказать… Я хочу домой вернуться…

— Да ты что! — возмутился Радик. — На меня обиделся? Из-за такого пустяка отказаться от похода! Ну, раз так, я извинюсь перед тобой.

— Да я не обиделся…

— Трусишь? Боишься утонуть, мамочкин сыночек, Пулханчик-кисынька?

— Замолчи, нисколько я не трушу. Просто голова болит.

Для мальчишки нет ничего страшнее подозрения в трусости. Что угодно, только не это! Все достоинства человека, вся красота и доблесть в отваге. И если порой ее не хватает, показать этого никак нельзя.

Подошел Серафим Александрович.

— Отплываем через пятнадцать минут. У вас все готово? Ты чего хмурый Пулат-джан, не заболел?

Серафим Александрович обнял мальчика за плечи, заглянул в глаза.

— Голова болит, не выспался. — Пулат потупился.

— Это мы, наверное, тебе спать не давали, шумели под окном?

Он спросил так просто и весело, что мальчику его ночные страхи вдруг показались пустяковыми.

От сердца отлегло, и Пулат улыбнулся…

Узкой старицей Чирчика, заросшей жирными водорослями, вышли в Сырдарью. Миновали ажурный железнодорожный мост. Сразу за мостом глазам мальчиков открылся широкий простор.

Река мощно несла свои желтые воды между рыхлых лёссовых берегов. Попадалось много островков, больших и маленьких, порою голых песчаных, порою густо поросших высокими кустами гребенщика с пышными бледно-розовыми соцветиями да неприхотливым баттауком с седыми ковыльными метелками. На песчаных островках у самой воды — станицы чаек и черноголовых крачек. По берегам сначала отдельными кустами и деревцами, а затем сплошной лентой потянулась голубовато-седая полоса зарослей тугая.

Лодку несло течением. Это была добротная плоскодонная лодка-«дарьинка» с двумя парами весел и рулем.

Серафим Александрович вытащил из уключины одно весло и с кормы направлял им лодку. Мальчики перебрались в носовую часть, с интересом глядели по сторонам и живо переговаривались.

А вокруг все жило своей особой жизнью. В чаще тугая звонко куковала кукушка, и эхо многократно повторяло ее голос. И лишь она умолкала, начинала отвечать ей другая, с противоположного берега. А вот просвистела свою мелодичную песню иволга, желтым пламенем мелькнула между кустов и исчезла, а песня звучала еще долго. Играя, высоко выпрыгнул и снова плюхнулся в воду крупный сазан, сердито проскрипела чайка — этот слишком велик для нее. С грохотом обвалился участок подмытого водой берега с кустами и деревьями.

— Буйная река, — сказал Серафим Александрович. Счастливыми и добрыми глазами поглядывал он вокруг. — Что ни год, меняет свой облик: старицу превращает в русло, смывает старые и образует новые острова. Бакенщикам работа каждый день — промерить фарватер, обозначить новые мели… Да разве успеешь! Видели, как берег подмывает? Обратите, между прочим, внимание: люди здесь редко селятся по берегам реки, потому что никогда не знают, как она поведет себя в будущем.

— А Чиназ! Он же на самом берегу Сырдарьи! — возразил Пулат.

— Верно, — обрадовался Серафим Александрович. — Меткое замечание. Но разве ты не видел, как укреплены берега по обе стороны шоссейного моста гравийной отсыпкой и бетонными сваями? И потом — это уже новый Чиназ, он возник на укрепленных берегах Сырдарьи уже после окончания строительства моста, а старый Чиназ находится в трех километрах от берега реки. Мы проезжали его. И это при том, что все живое в Средней Азии жмется к воде, — без воды тут не проживут ни животные, ни люди. Но среднеазиатские реки — Сырдарья, Амударья и другие — обладают диким нравом.

— Отчего это? — снова спросил Пулат.

— Причин, по крайней мере, две: многоводье рек — они питаются стоками с гигантских ледников Памира — и лёссовый характер почвы. Лёссовые берега очень рыхлые, пористые, легко размываются водой. Вот мы с вами в Сырдарью выходили по старице Чирчика, я еще помню, когда Чирчик нес свои воды в Сырдарью в этом месте, а теперь он проложил себе новое русло, метров на пятьсот левее. А старица медленно зарастает водорослями и камышом.

— Вот здорово! Ну и силища у реки!

— Вы послушайте! — Радик поднял кверху указательный палец, призывая всех к тишине. — Послушайте, как поют птицы и воркует вода, — это же музыка!

И все замолчали, наслаждаясь чу́дными звуками дикой природы.

Трудно сказать, кто был более счастлив в эту минуту — ребята, впервые вступившие в широкий, солнечный, пестрый и звонкоголосый мир тугая, или Серафим Александрович, влюбленный в эту суровую красоту человек.

Левый берег за солнечными бликами на воде отодвинулся к самому горизонту: река здесь была широкой. Правый медленно наплывал, вырастал ввысь, поражал своей дикостью, буйным нетоптаным разноцветьем. Ленивый ветерок доносил из тугайных зарослей густые запахи трав и цветов, томленных на горячем солнце.

Переполненный чувствами радости и свободы, Радик взглянул на Пулата и, широко раскинув руки в стороны, продекламировал:

— …Нам очень приятно и радостно это, — с кормы закончил Серафим Александрович.

И все трое рассмеялись.

— Проведем, джентльмены, небольшое совещание-летучку, — сказал Серафим Александрович. — Цивилизованный мир, как известно, остался в Чиназе. Здесь вводится походный распорядок. Запомните четыре заповеди:

превыше всего — товарищеская взаимопомощь и взаимовыручка;

уходишь — предупреди товарища;

хорошее настроение, здоровый аппетит, правдивость, дружелюбие — наши верные друзья; утренняя зарядка, купание, выполнение лагерных обязанностей — постоянная норма;

береги себя и товарища — даже маленькая рана может помешать большому походу…

Вопросы есть?

— Есть предложение спеть песню «Солнышко светит ясное, здравствуй, страна прекрасная», — крикнул Радик.

— Предложение принимается! — улыбнулся Серафим Александрович.

 

Глава пятая

ПЕРВАЯ НОЧЬ В ТУГАЕ

Около семи вечера решили остановиться на ночлег.

Зашли в небольшой залив. Тугай обступил путешественников, предстал во всем своеобразии. Ну где еще можно встретить такое дерево, как разнолистный тополь — туранга! Высокий, гибкий, с листиками разной формы — сердцевидными и ромбическими. А вот джида — вся блестит на солнце необычными голубоватыми листьями с серебристой опушкой, яркие желтые цветы ее расточают изумительный аромат, но одно неосторожное движение — и хорошо замаскированные иглы вонзаются в руку.

Местами просто невозможно пройти: колючие ветви джиды и куян-союка, перевитые стеблями клематисов, охраняют неприступность тугая.

Расчистили площадку под ночлег. Мальчики приволокли свернутые в рулон куски кошмы и все вместе дружно натянули между деревьями марлевые накомарники.

Затем Серафим Александрович срубил несколько удилищ и нетерпеливо забросил в затон удочки.

Клев был отличный. Для вида он ворчал, когда попадались небольшие красноперки и подлещики, зато не мог скрыть горделивой радости и удовольствия, вытаскивая судака, сазана или жереха.

Пулат увлеченно перебирал рыбу: вот красивая красноперка с бордовыми плавниками и ярко-красным хвостом, вот коренастые желтобрюхие сазанчики, а это чехонь сердито растопырила свои колючие перья — Серафим Александрович ее называет «рыбья теща».

Радик полулежал на травке и благодушно поглядывал на пляшущие поплавки.

— Друзья, пора позаботиться о хлебе насущном, — сказал Серафим Александрович, не поднимая взгляда от поплавков. — Радий, сложи-ка, дружище, очаг, пока Пулат почистит рыбу.

— А как складывать? — лениво поднялся Радик.

— Я умею, — откликнулся Пулат.

Радик с облегчением опять повалился на траву…

Незаметно наступили сумерки.

Весело пылал костер. В ведерке аппетитно булькала уха. Чайник сердито плевал в огонь и никак не мог притушить его.

Все вместе полезли купаться в теплой, как парное молоко, воде залива. Вот когда почувствовали они настоящий голод!

Мальчики присели к костру, нетерпеливо принюхиваясь к дразнящему запаху из ведерка.

Словно колдуя, Серафим Александрович медленно помешивал варево деревянной ложкой, осторожно пробовал и почмокивал губами:

— Хороша, ох, хороша!.. Сегодня, значит, у нас коллективная уха: Пулат — помощник повара, Радик — истопник, а я — шеф. А с завтрашнего дня на кухне будем дежурить по очереди.

— Да я не умею и не люблю готовить, только чай могу сварить, — сказал Радик. — Лучше я буду песню сочинять.

— Он правда не умеет. Это я за него очаг складывал, — добавил Пулат.

— Э, нет! Так не пойдет. Придется научиться.

— Как же я тогда песню сочиню?

— Вообще-то у нас в школе все знают, что Радька лодырь, — усмехнулся Пулат. — Когда у наших голубей пискуны народились, биологичка велела нам дежурить по очереди и писать в тетрадь, как ведут себя голуби. И все писали. А Радька в свое дежурство каждый раз писал: «Голуби спали». Сам же на дежурстве «Три мушкетера» читал…

— А если мне неинтересно за вашими голубями наблюдать? Я ведь выключился из зоокружка…

— Не выключился, а Лидия Ивановна сама тебя исключила.

— Враки, враки! Я еще раньше в драмкружок ушел.

Мальчишки распалились и громко спорили.

— Ага, — обрадовался Пулат, — ты расскажи, какую там роль исполнял.

— Ну и что? — Радик пожал плечами. — Очень даже обыкновенную.

— Скажи, скажи!

— Я слона играл…

Пулат засмеялся опять:

— Он заднюю часть слона играл.

— Да, вот! — Радик повернулся к Серафиму Александровичу. У слона ведь четыре ноги. Петька Рудый играл переднюю часть, а я — заднюю. Ну и что? Зато раньше Пулатку звали в классе мамунчиком, потому что он боялся драться, говорил: «Мама не разрешает…»

— Да, — вздохнул Серафим Александрович, — наградил меня бог товарищами. Я думал, вы друзья! А вы…

У костра надолго воцарилось неловкое молчание.

В лучах тлеющей зари зажглась первая звезда, и с противоположного берега донесся протяжный тоскливый крик. От этого звука по спинам ребят пробежал холодок, но Серафим Александрович будто и не слышал его.

— Пока уха доходит, пойдите посмотрите, хорошо ли подвернут полог под кошму, чтобы ни одной щелки не осталось. Ни змея, ни каракурт на кошму не полезут, но все же щелей быть не должно.

Где-то неподалеку, в синих сумерках зарослей, завыл, заплакал шакал. И тотчас с разных сторон отозвались его собратья. Жуткий концерт!

Серафим Александрович палочкой поправил костер.

— Вороватый зверь, никакого благородства в нем нет, но умный. Между прочим, прародитель наших дворовых псов. А как погоду хорошо предсказывает! Если воет, быть ясному дню, а молчит — к непогоде.

Тревожная ночь накрыла крохотный лагерь. Угас костер, сизым пеплом подернулись угли, и темень вплотную подступила к ребятам.

Пулат лежал с закрытыми глазами. Нудно звенели комары за марлевой перегородкой. Со стороны второго полога слышался заливистый храп Серафима Александровича.

Радик вплотную придвинулся к товарищу и хихикнул:

— Пулханчик, тебе не страшно?

Пулату было страшно. Нахлынули тревоги вчерашней ночи. Громкий храп не мешал, а успокаивал. Если бы Радька знал тайну, он не веселился бы.

Чтобы произвести впечатление посильнее, Пулат проговорил сквозь зубы:

— Я тебе скажу, а ты не проболтайся… Это тайна… Смотри матерью поклянись!..

Тут голос его дрогнул.

— Чего, чего ты? — забормотал Радик растерянно.

— Поклянись! — повторил Пулат свистящим шепотом.

— Ну, клянусь.

— Ты думаешь, мы сюда просто на рыбалку приехали?.. Фига два! Серафим братьям про какую-то захоронку говорил, Михаил злился и как будто ушел, а сам из кустов тайну подслушивал. Я в окно все видел.

— Приснилось тебе, что ли? Шутишь. Какую такую захоронку, про мертвецов, что ли? Так я их не боюсь, даже на кладбище ходил один раз. А вот тебе слабо!

За многословием Радик пытался скрыть свое беспокойство.

— Нет. Захоронка — это что-то другое.

— А может, это такой клад? Драгоценные сабли, кинжалы. Вот бы нам первым найти!

— Первым! Михаил Никитич эти места знает, как свой сад. Давай завтра у Серафима обо всем расспросим.

— Что ты! — Радик замахал руками. — Разве секреты спрашивают? Их разгадывают!

— А Михаил Никитич ух как злился и кричал на нашего: «Ассаныч, Ассаныч!»

— Его не испугаешь. Серафим знаешь какой? У него орденов пять штук, а медалей… тридцать, наверное.

— Враки, тридцать на груди не поместится…

— А он их по очереди надевает: Первого мая — одни, Седьмого ноября — другие… В День Победы — все, сколько поместится.

Пулат с облегчением почувствовал, что за разговором с Радькой притупилось гнетущее чувство страха и ощущение тоскливого одиночества. Вот они вдвоем с товарищем, и сразу стало немного легче на душе. Разгадать тайну самим — это здорово!

Пулату захотелось сказать ему что-нибудь хорошее, но он не мог придумать ничего сто́ящего.

— Давай жить дружно, как братья, хоп?

— Ага, — согласился Радик.

— Станем дежурить ночью? По очереди. На всякий случай. Как шум услышим, фонариком посветим, а при опасности Серафима разбудим, хоп?

— Ага.

Мальчики замолчали, прислушиваясь к тревожным и загадочным голосам ночи.

И снова раздался тоскливый и протяжный вопль. Пулат схватил Радика за руку.

— Завтра Серафима спросим, — как можно спокойнее сказал Радик, — кто это так кричит? А теперь ты спи, я подежурю.

— Нет, ты спи, мне еще дневник писать.

Пулат неуютно чувствовал себя в темноте тугая с его угрожающими звуками за тонкой марлевой стенкой накомарника. Сейчас предстоящее путешествие опять не казалось таким радостным, как днем. Не следит ли кто-нибудь за ними из темноты?

Кто знает, может быть, в эту первую ночь в тугае Пулат снова пожалел о поездке? Только разве признается он в этом!

Гордость побеждает робость. Вот в такие, наверное, моменты мальчик крепнет духом и перерождается в мужчину.

Заставив себя успокоиться, Пулат при свете фонарика сделал дневниковые записи и принял неудобную позу, чтобы случайно не заснуть на дежурстве.

 

Глава шестая

ДЕНЬ ТРЕВОГ

— Подъем! Ну и путешественники! Завтрак разогрет, чай кипит, солнце давно встало, а они дрыхнут. Ну-ка в воду быстро! И чтоб через десять минут были у достархана!

Серафим Александрович уже побрит. Походная скатерть — цветная клеенка — расстелена, крупными ломтями наломана лепешка, влажной аппетитной горкой лежат помидоры и огурцы, дымится уха.

Поеживаясь со сна, мальчики полезли в теплую зеленоватую отстоявшуюся воду затона.

Что за прелесть купание в утренний час! Косые лучи солнца пробиваются сквозь листву. Капли воды вспыхивают разноцветными огоньками. От свежего утреннего ветерка на мокром теле гусиная кожа, а в воде тепло. Страшно выскакивать, да надо. Серафим Александрович торопит: уха стынет.

— Считаю своим долгом известить вас, милорды, что мы пересекли границу Узбекистана и в настоящий момент находимся в Казахстане. Имеются ли соответствующие визы в ваших паспортах?

Ребята весело рассмеялись. Ночные страхи рассеялись с восходом солнца.

Прихлебывая из кружки горячий зеленый чай, Серафим Александрович приглядывается к мальчикам.

Хорошие ребята! Пулат серьезный, вдумчивый, Радик — взбалмошный, непоседливый. Сивый вихор на макушке даже после купания. Хлопотно с ними! Дикая река. Ну случится беда! Но интересно уже сейчас угадывать черты будущих характеров, веселее жить рядом с юностью.

Жизнь не баловала его. Не осталось в живых своих детей, от этого, быть может, тянет его к чужим…

Преподает виноградарство в сельхозинституте и любовно уже двадцать лет взращивает десять лоз на крохотном участке земли вокруг своего дома. Эти лозы — его лаборатория. Сколько радости приносят они ему!

Редко кто может пройти равнодушно мимо легкого заборчика, не взглянув на матовые грозди, которые висят в солнечно-зеленом полумраке беседки вплотную друг к другу. Вот фиолетово-чернильная «Победа», а там, налево от крыльца, изумрудом поблескивает баянширей. В дальнем углу тяжелыми монолитными гроздьями чернеет кишмиш. Вдоль забора в лучах солнца переливаются розовыми соками хусайнэ и мускат.

И всегда нарядна лоза, празднична. И ранней весной, когда буйные нежно-зеленые побеги прямо на глазах тянутся к яркому солнцу, усиками цепко хватаются за перекладины беседки, и в мае, в пору опьяняющего цветения, и в летнюю жару, когда плотные листья сдерживают жгучий солнечный поток и пропускают лишь радующий глаз зеленый полумрак, прохладный и успокаивающий.

А осень с веселыми заботами по сбору урожая!

И потом до первых ночных заморозков хранит лоза покой и тишину, чтобы отдохнул виноградарь от забот, радует его пестротой листьев. И вдруг в одну ночь сбрасывает их.

Бессильно-прозрачные осенние лучи солнца врываются в беседку, куда раньше их не пускала плотная зелень, и запоздало расцвечивают, разукрашивают яркими красками шуршащий ковер из листьев, и жесткие осенние цветы под окнами дома, и ставни, которые раньше выглядели серыми, а оказались голубыми.

Как по волшебству, открывается бездонное синее небо, до сих пор скрытое от глаз, бесшумно плывет в синеве осенний пух и шелковые нити паутины.

Отпуск проводил Серафим Александрович на природе в Средней Азии. Другого отдыха не признавал. Бывали они с женой на высокогорном озере Сары-Чилек, исплавали всю Сырдарью от места слияния Карадарьи с Нарыном до ее низовий у Аральского моря. Охотился и на Дальверзинских озерах, и на озерах Ашикуль и Сомовом, рыбачил на Беговатских порогах.

Теперь жена отказалась от дальних путешествий: седьмой десяток пошел. А его все манит на вольный воздух, еще хочется заразить своей страстью других, вот хотя бы этих ребят…

— Заканчивайте завтрак, пора собираться.

С грохотом собрали мальчики алюминиевую посуду и побежали к воде.

— Гляди! — Радик показал пальцем на цепочку собачьих следов на сыром песке.

— Неужели шакалы… и так близко! — ужаснулся Пулат.

— Ребята, не попадался вам мой сапог? — услышали они голос Серафима Александровича. — Один здесь, а второй исчез. Ведь я их палаткой прикрыл. Неужели шакалы? Это проклятое племя имеет такую привычку.

Втроем обыскали весь лагерь, но сапога не нашли.

— Мы с Пулаткой пошарим по кустам?

— Ладно, только недалеко, а то заблудитесь.

— Радька, а шакалы на людей не нападают? — спросил Пулат, когда они немного отошли.

— Ты не знаешь, что ли? Они трусливые.

Пулат знал, но в данном конкретном случае он вовсе не был уверен в этом.

— «Трусливые»! — передразнил он товарища. — Вот схватят за ногу, и отправляйся домой по четвертой заповеди Серафима.

— А мы возьмем палки на всякий случай… Да ты боишься, что ли?

— Ничего я не боюсь, но осторожность не мешает.

Дальше от берега следы исчезли. Ребята пробирались по узкой тропке меж зарослей, палками отстраняя колючие ветки.

— Во! — Пулат указал товарищу на кучку окровавленных перьев под большим кустом куян-союка. — Кого-то съели. Ты не знаешь, чьи это перышки?

— Я дважды два даже не знаю. Мое дело грести веслами да стихи сочинять. Например:

— Ну, началось! Оставь свои шуточки до лучших времен.

За поворотом тропинки открылась небольшая поляна. Жесткая трава усеяна костями, как на свалке. Прямо перед собой ребята увидели три довольно больших рыбьих костяка… А чуть дальше — изгрызенные остатки сапога.

— Гляди! Сапог! — звонко крикнул Радик.

И в тот же миг что-то грязно-рыжее рванулось из-под кустов.

Опрометью ребята бросились назад. На беду, Пулат штаниной зацепился за корягу и грохнулся.

Преодолевая страх, Радик заставил себя вернуться, чтобы защитить друга.

— Дураки мы! — Пулат встал, потирая коленку. — Этот шакал удирал от нас, а мы от него.

Мальчики осторожно приблизились к зарослям, из которых выскочил зверь, и увидели неглубокую кору. В логове среди клочков свалявшейся шерсти и старых обглоданных костей блестела медная пряжка от ремня.

— Да это же мой ремень! — обрадовался Радик. — Вот здорово! Кожу почти совсем сгрызли, такую твердую!

— Интересно, что они едят?.. Рыбу, птичек… А это крыса, что ли? Кости какого-то зверька… Но как же они добывают рыбу, да еще такую крупную?…

— Это ты узнай у своей любимой зоологички.

Забрав остатки сапога и пряжку от ремня, ребята поспешили к лагерю.

Пулат бодро шагал сзади, и радость в груди росла и ширилась: все-таки не такой уж он робкий, каким казался самому себе!

Серафима Александровича они застали у лодки сильно озабоченным. Мельком взглянув на ребячьи трофеи, он кивнул на суденышко.

— Кораблик-то наш оказался с сюрпризом. Вчера я не заметил сырости.

Сердце Пулата дрогнуло: нос лодки по-прежнему гордо возвышался над берегом, корма же погрузилась в воду. Черпак, спички, соломенная шляпа, оставленные в лодке накануне, качались на легкой ряби, будто дрейфующие суда.

Когда лодку выволокли на песок и перевернули вверх днищем, Пулат заметил, что конопатка в нескольких местах обшивки выковыряна чем-то острым: на смолистой поверхности досок остались свежие царапины.

— Ну, что там такое? — Серафим Александрович подслеповато склонился над обшивой.

— Рассохлась. На берегу валялась, наверное, — беспечно ответил Радик.

Пулат промолчал, но он был убежден, что конопатку расковыряли и сделано это было недавно, скорей всего прошлой ночью.

— Друзья мои, обстоятельства вынуждают нас принять коллективное решение. — Серафим Александрович повертел в руках огрызок сапога и сердито отшвырнул его в заросли. — Давайте посоветуемся, обдумаем наше положение… Дело обстоит так: в лодке течь. Перед нами два варианта: возвратиться с первым караваном барж в Чиназ или попытаться сделать ремонт. У нас есть шпагат, воск, вазелин, клейкий пластырь — это заменит конопатку.

— Какие варианты? — запальчиво крикнул Радик. — Мы уже в тугае. Смешно возвращаться из-за какого-то пустякового ремонта!

Серафим Александрович внимательно поглядел на ребят.

— Я хочу, чтобы вы высказались без показной храбрости, как взрослые, самостоятельные люди.

Пулат молчал.

В самом деле, не лучше ли вернуться? Робость перед этой незнакомой тугайной страной, где к тайнам дикой природы примешиваются еще тайны каких-то враждебных сил, боролась в нем с острым мальчишеским любопытством и жаждой необычного, с интересом к вольной жизни путешественников.

Позавчера, не задумываясь, он высказался бы за возвращение… А сегодня?

Чувствуя на себе взгляды, он сказал сдержанно:

— Поплывем дальше.

— Ну, хорошо! — Серафим Александрович широко улыбнулся. — Тогда за работу. Конечно, обидно возвращаться с полпути.

Пока Серафим Александрович рылся в своем рюкзаке, Пулат спросил Радика как можно равнодушнее:

— Как будто кто-то проковырял лодку, правда?

— Кому тут ковырять, шакалам?

— А царапины видел?

— От камней это.

Пулат пожал плечами. Хоть бы от камней!

К вечеру следующего дня должны были добраться до озера Калган-Сыр, образовавшегося на месте старого русла реки.

Сырдарья тут широко разливается, дробясь на множество плесов и фальшивых протоков. Не раз путешественникам приходилось уже тащить лодку волоком по мелководью. Местами тугай отступал за мощную стену камыша.

Над камышовыми просторами скользили в воздухе медлительные цапли, пролетали стремительно стайки уток, неумолчно стоял птичий гомон.

Зоркий Пулат разглядел на берегу стадо кабанов. Вся команда по очереди рассматривала их в бинокль. Мальчики боялись шевельнуться, чтобы не спугнуть животных.

Неожиданно с левого берега донесся протяжный человеческий крик: «Э!.. Ва-ва-ва-ва-ю!..» — и затем трудноразличимые, смазанные расстоянием и пространством слова.

— Этому человеку нужна помощь, — неуверенно объяснил Пулат.

— Да, ишак у него попал в трясину, надо помочь, — сказал Серафим Александрович.

Лодка повернула к берегу.

По берегам Сырдарьи встречаются участки с вязкой солончаковой трясиной — батмаком. Это коварная ловушка для животных. Плотная поверхность как будто держит, не проваливается. Еще немного — вот и вода. Жадными губами животное припадает к воде и долго пьет. Можно бы и возвращаться, да не тут-то было! Ноги мертвой хваткой держит страшная сила. Медленно и неумолимо трясина засасывает свою жертву все глубже.

Пока лодка приближалась к берегу, охотник-казах торопливо рассказывал:

— Моя кунас-фазан гонял, ишак-шайтан река ходил. Теперь пропал, наверно, вай-вай!..

Лодка прошуршала бортами о камыши, за ними открылась маленькая мелководная бухточка.

Ишак погрузился глубоко, светлое его брюхо лежало уже на поверхности рыжей грязи.

— Совсем пропал! — причитал хозяин. — Хороший, умный был, много работал… Старый уже.

— Да, дело плохо. Не вытащить нам его, только напрасно мучить будем, — сказал Серафим Александрович.

По настилу из камыша мужчины подобрались к животному и продели веревку ему под грудь. Напряглись, побагровели от усилий, захлопала под ногами вода, тяжко вздохнул обреченный ишак.

— Нет, все кончено.

Охотник понимающе закивал головой.

— Пристрелить надо, чтоб не мучился.

— Йук, пуля мало, порох тоже мало.

Серафим Александрович подал ему свое ружье.

Охотник поцокал языком, погладил изукрашенные насечками стволы и, как показалось, без особой жалости прицелился в голову бедному животному.

— Постойте, амаке! Не убивайте его! — закричал Пулат. — Серафим Александрович! Давайте еще раз попробуем его спасти. У нас ведь есть саперная лопата, мы с Радиком откопаем его. Я вас очень прошу. Ему же жить хочется!

Охотник неодобрительно сказал Пулату на плохом узбекском языке: дескать, батыру не пристало бояться выстрелов и крови, но Серафим Александрович попросил охотника не торопиться стрелять.

— Ну что ж, давайте тогда приниматься за дело, — проговорил он медленно, прикидывая в уме, как лучше организовать спасательные работы.

По команде Серафима Александровича ребята подсунули весла под увязшего ишака, пока мужчины подтаскивали по камышовому настилу обе лодки вплотную к животному. Потом Серафим Александрович принялся энергично откапывать задние ноги ишака, не обращая внимания на ворчание хозяина. Ребята ворохами таскали камыш и подтыкали его под брюхо животного, обливаясь потом, углубляли ямы вокруг ног, вычерпывали из них воду.

Это и в самом деле была тяжелая работа.

Охотнику уже давно надоел этот никчемный, по его убеждению, труд, он присел у костра, на котором закипал чайник.

Наконец Серафим Александрович велел всем войти в лодки: он и Пулат — в одну, охотник и Радик в другую. Четыре весла поддели ишака и уперлись в борта лодок. Одновременно, по единой команде, все четверо навалились на весла-рычаги. Зачавкала, задышала злобно трясина, закричал от боли несчастный ишак, и с утробным вздохом трясина нехотя отпустила свою жертву.

Ишака выволокли на берег, с трудом поднялся он на ноги и, хромая, медленно побрел в сторону от страшного берега.

— Ура! — завопили ребята во весь голос, и эхо многократно повторило этот радостный торжествующий крик, а Серафим Александрович отсалютовал выстрелом из обоих стволов ружья.

Только хозяин, кажется, не испытывал удовлетворения и радости.

— Все равно пропал ишак, работать не сможет.

— Ну и что ж! — возразил ему Пулат. — Зато живой остался. Пусть он теперь считается на пенсии.

Потом присели у шалаша Бергена-ака — так звали охотника — выпить чаю и обменяться новостями. Берген-ака спросил, далеко ли направляются путешественники и не заедут ли они в гости в кишлак Аит-Бузум, это близко от реки.

Серафим Александрович обрадовался, ведь в Аит-Бузуме живет его старый знакомый Юлдаш-бобо. Они обязательно заглянут к нему.

Давно осталось позади место происшествия, а мальчики никак не могли успокоиться.

Серафим Александрович, усталый, но тоже очень довольный, стал оживленно рассказывать:

— Лет тридцать назад неподалеку от Чиназа в батмаке увяз верблюд. Тащили его, тащили, час был поздний, решили оставить до утра. Утром глянули — что за чудо? Пропал верблюд! А по батмаку следы тигра. Значит, тигр вытащил верблюда из трясины, переплыл с ним на другую сторону и там сожрал. Переправились на другой берег и, точно, нашли остатки верблюда. Вот какая силища у тигра!

— А интересно, кто сильнее: тигр или лев? — спросил Радик.

— Не знаю, но могу сказать, что в тугаях у тигра был серьезный противник. Кто бы вы думали?

Ребята недоуменно пожали плечами.

— Кабан. Да, да! Если матерому кабану удавалось заметить тигра раньше, чем тот прыгал ему на спину, то он сам нападал, и тигр тогда старался удрать. Только разъяренный кабан-секач часто бывал быстрее тигра, догонял и убивал его.

 

Глава седьмая

СЫРДАРЬЯ И ПТОЛЕМЕЙ

Ночевать остановились на большом острове. Серафим Александрович выбрал для лагеря высокий бугор. Пока мальчики растягивали полог, Серафим Александрович прошелся вдоль берега и нашел глубокую заводь. Тут обязательно должна быть рыба.

— Вчера, друзья мои, на кухне я дежурил, сегодня ваша очередь, — объявил он, вернувшись в лагерь. — Ну а кто из вас — решите сами.

Добровольно вызвался Пулат.

— Сумеешь уху сварить, Пулат-джан?

Серафим Александрович подробно объяснил мальчику, как варить уху: сначала варится мелкая рыба в марлевом мешочке — это для навара; содержимое мешочка потом выбрасывается, затем кладется лавровый лист, перец, морковь, лук и картофель, а в последнюю очередь — крупная рыба, нарезанная кусками.

— Это будет двойная уха. Все понял?

Пулат весело и быстро соорудил очаг. Возле углубления для костра вбил в землю две рогульки, на перекладину над огнем повесил ведерко с водой для ухи. Потихоньку насвистывая, нарубил дров, сноровисто почистил и помыл овощи и побежал к рыбакам.

Радька прямо светился от удовольствия. Он поймал первую рыбу. Правда, на большом кукане его маленький подлещик выглядел неказисто, но Пулат с завистью потрогал Радькин улов.

— Ну, здорово! Молодец ты, Радька! Завтра моя очередь ловить.

— Не думай, что это так просто. Я вспотел, пока поймал мою рыбу. Может, ты ничего и не поймаешь на первый раз, но не огорчайся, я тебя научу.

Не хотелось Пулату уходить от рыбаков, да надо: рыбы уже достаточно и солнце низко.

Теперь, когда Радька сам поймал рыбу, Пулату особенно захотелось так сварить уху, чтобы Серафим Александрович похвалил его.

По праздничным дням дома у Пулата дедушка варил плов. Ох и вкусный же плов получался! Мальчик не раз наблюдал, как неторопливо и торжественно дедушка доставал из-за голенища сапога нож с красивой ручкой и узорами по лезвию и делал несколько надрезов на стручках красного горького перца, прежде чем положить их в казан.

Пулат так же надрезал и бросил в кипящую уху три стручка, попробовал юшку на вкус, немного подумал и добавил еще один.

Уха получилась славная — ароматная, янтарного цвета. Вот только жидковата. Да и что это — десяток картофелин и несколько луковиц и морковок на целое ведерко!

Громадное оранжевое солнце быстро скатывалось за камыши, разливая повсюду розовый свет. Парок над ведерком и сама уха тоже порозовели.

Пулату очень хотелось есть. Ему казалось, что этой ухи будет маловато на троих. Не долго думая, он высыпал в ведерко коробку макарон.

Рыбаки вернулись в сумерки.

— Ну, как дела, повар? — весело спросил Серафим Александрович.

— Все готово к ужину! — в тон ему ответил мальчик.

— Не надо еще одного соменка добавить?

Пулат взглянул на полное до краев ведерко и с сожалением качнул головой.

— Некуда уже.

— Ну, тогда быстренько купаться!

Все трое полезли в воду. Место оказалось не совсем удобным для купания: в двух метрах от берега дно уходило в глубину, да и течение быстрое. Зато хорошо нагретый за день чистейший песок ласково согревал купальщиков.

Южные сумерки коротки. Скоро стало настолько темно, что маленький костер на берегу светил им, как маяк.

Усталые, с чувством удовлетворения от прожитого дня, уселись мальчики у костра. Глаза их поблескивали в свете багровых сполохов.

Серафим Александрович сунул ложку в ведерко.

— Ба, Пулат-джан! Что же это ты натворил тут, дружище?

— Я хотел, чтоб сытнее…

Серафим Александрович рассмеялся.

— Это изобретение. Уха с макаронами.

— Ничего, — сказал Радик, голодными глазами наблюдая, как наполняются миски ароматным варевом, — лишь бы побольше.

Нетерпеливо, обжигаясь, он сунул в рот ложку…

— Хо!.. О!..

— Осторожно, не обожгись!

— Горит… Перец… — выдохнул Радик.

— Да… — Серафим Александрович помахал ладонью перед раскрытым ртом. — Душевная ушица.

Пулат расстроился. Так хотелось повкусней угостить товарищей…

Серафим Александрович ободрил мальчика:

— Не вешай носа. Я и не предполагал даже, что уха с макаронами может оказаться настолько вкусной. Обязательно угостим твоим изобретением Михаила… И перец — не беда. Старики говорят, красный перец кровь очищает. А чтоб не жгло во рту, чайку попьем вволю!

Пулат успокоился только тогда, когда заметил, как быстро пустеет ведерко.

Чай пили долго, блаженно, в молчании.

Серафим Александрович заговорил тихо, как будто не хотел нарушать глубокой тишины и покоя вокруг. Даже река как бы остановила свой бег в темноте.

— В давние времена купцы хорошо знали Сырдарью, приходили к ее берегам с большими караванами дорогих товаров. Здесь сходились пути из Древнего Китая, сказочной Индии, из богатой Руси, из Рима, Греции и Венеции. Сегодня мы плывем по реке, и она кажется нам дикой. Люди почти не оставили на ее берегах следов своего пребывания, хотя этим районом мира интересовались с древних времен. Взять хотя бы географические карты, которыми руководствовались древние путешественники. Трудно представить, но первая известная науке карта Средней Азии появилась восемнадцать веков назад, во втором веке. Составил ее знаменитый греческий ученый-географ Клавдий Птолемей, хотя он никогда не бывал здесь.

— Как же он мог составить карту, если не бывал в наших краях? — удивился Пулат.

— Со слов купцов… Представьте, по бескрайним просторам прокаленной солнцем пустыни с сыпучими песками, через такырные голые степи идет серый от пыли караван верблюдов, груженных товарами. Ни конь, ни верный ишак не могут преодолеть безводных пустынных пространств, только верблюд способен на это. Впереди проводник. По приметам, известным одному ему, ведет он караван от колодца к колодцу. А между колодцами — долгие дни изнурительного пути. Переходы от одного торгового города до другого занимали многие недели и даже месяцы. Например, от Сарая до Органчи караваны шли почти два месяца. У колодца делали остановку, чтобы напоить верблюдов, дать им отдохнуть и подкормиться на скудных пастбищах. Да и людям нужен был отдых.

Первым делом расчищают колодец от грязи и проверяют, не иссякла ли, не испортилась ли вода. Ведь караваны проходят редко. Вдруг не стало питьевой воды, тогда беда: нужно быстро идти к следующему, иначе смерть.

Иногда у колодца сходились два встречных каравана. Это редкая удача. Люди обменивались новостями, рассказывали о трудностях пути, о виденном в дальних городах и странах.

Вот так, по крупице, многими десятками и сотнями лет накапливались сведения о древних странах и народах. Верные сведения перемешивались с ошибочными и приукрашивались сказками и легендами.

Долгие годы накапливал Птолемей географические сведения о Средней Азии, черпал их из рассказов бывалых купцов, сопоставлял факты, отбрасывал противоречия и составил, наконец, карту.

Конечно же, она была неточной. Например, Гирканское море — так в древности называли Каспийское море — изображалось прямоугольником, вытянутым с запада на восток. Вы бы его ни за что не узнали по очертаниям. Аральское море вообще не было показано. Приблизительно обозначены государства и территории — Согдиана, Маргиана, Скифия, Органца, Сарай…

Рассказывая, Серафим Александрович рисовал палочкой на площадке у костра.

— Этой картой люди пользовались более полутора тысяч лет.

В начале четырнадцатого века венецианцы заключили соглашение с ханом Узбеком о торговле и о транзите товаров. Однако торговле всегда мешали войны. В конце века грозный Тимурленг захватил и разрушил богатые торговые города Сарай и Органчи и тем нарушил великий торговый путь в Среднюю Азию. С этого времени товары, доставленные к Гирканскому морю, грузились на корабли и направлялись к его южному побережью, к городу Астрабаду.

Итальянцы были хорошими мореходами, и Гирканское море на их карте того времени выглядело почти так же, как теперь. Зато Средняя Азия изображалась по-прежнему, по картам Птолемея. Наша Сырдарья называлась Яксарт, и на карте ее обозначали текущей с востока на запад и впадающей в Гирканское море. Правители среднеазиатских государств — ханы и эмиры — вместе с невежественным духовенством с древних времен препятствовали проникновению в этот район исследователей, жестоко преследовали своих ученых. Известны случаи, когда путешественников, проникших в Среднюю Азию, заточали в тюрьмы на долгие годы как преступников. И только много позже русские военные, а потом советские географы и картографы тщательно изучили каждый уголок нашего края и составили точнейшие карты, где правильно изображены не только моря и реки, но даже маленькие поселки и кишлаки… Спать давно пора, заговорились мы с вами, — спохватился Серафим Александрович.

— Расскажите еще, ведь не поздно. Завтра поспим подольше, — попросил Пулат.

— В другой раз. Не последний же у нас вечер у костра.

Когда ребята залезли под свой полог, Пулат шепнул Радику:

— Я первый подежурю.

Ему хотелось осмыслить рассказанное, хоть примерно изобразить в дневнике, как выглядела древняя карта. Интересно сравнить ту карту с нашей. Но каково было путешествовать по незнакомым странам без точных карт!

Пулат ясно представил длинную вереницу груженых верблюдов, медленно бредущих по выжженной степи к манящему зеленому берегу желтой реки. Караван охраняется вооруженными всадниками тоже на верблюдах. Седой купец в пестром наряде достает из-за пазухи шелковый платок, на котором нарисована карта с Гирканским морем и рекой Яксарт.

Ночные шорохи и крики уже не так беспокоили мальчика, как в первую ночь, и он как-то незаметно уснул над своим дневником, даже не выключив фонарика.

 

Глава восьмая

НОВЫЕ ПРИКЛЮЧЕНИЯ, НОВЫЕ ЗАГАДКИ

Радик проснулся, как от толчка. Серел рассвет. Похрапывал Серафим Александрович.

— Ух ты! Часовой называется! — Он выключил фонарик. — Сам дрыхнет и меня не разбудил.

Очень хотелось Радику растолкать товарища, но вдруг сквозь шум ветра он явственно услышал скрип весел в уключинах.

Сердце заколотилось. Кто-то чужой подкрадывается к лагерю! Мальчик замер. Может, показалось? Все тихо.

В одних трусах Радик выскользнул из-под полога. Не чувствуя утреннего холода, подобрался к самой воде. Лодка была на месте, но при бледном свете зари он увидел неподалеку на песке свежий след от киля чужой лодки.

Так и есть! Недавно кто-то здесь причаливал. Кто? Зачем? Будить Пулхана? Нет времени, ведь только что слышен был скрип весел… Записку бы оставить. Да, прямо на песке!

На миг задумавшись, Радик написал: «Пулхан, Радон».

Пулат поймет.

Выследить незваного гостя, не дать ему скрыться! Торопливо пошел он по песчаной отмели. Кончилась отмель, поднялся на обрывистый берег. Скоро уже заводь, где накануне Радик поймал свою первую рыбу.

Вдруг перед ним возник страшный лохматый пес и не спеша двинулся навстречу…

С ловкостью кота Радик взлетел на джиду, не заметив сгоряча, что поранился об острые иглы.

Пес подбежал к дереву, глухо и лениво гавкнул, походил вокруг и улегся неподалеку.

— Откуда ты взялся, зверюга? — говорил ему Радик дрожащим голосом. — Иди своей дорогой. У меня срочное дело. Понимаешь ты или нет? Я же вижу, ты не дикий, сторожи двор хозяйский или стадо. Я не вор. Видишь, у меня ничего нет… Трусы одни…

Пес дружелюбно шевельнул хвостом, но поста не покинул.

— У, зверюга! — продолжал мальчик, чуть не плача. — Притворяешься, а слезу — сожрешь. Вон у тебя брюхо какое, как у дирижабля.

Его охватило отчаяние. Что же делать? Не сидеть же до вечера на этой колючке! Звать на помощь или ждать, пока товарищи выручат?

А ветер крепчал и все заметнее раскачивал дерево…

Пулат проснулся от того, что конец полога щекотал и щекотал ему лицо. Он сообразил: это Радька вылез и не заправил полог под кошму. Порывами налетал ветер, под берегом тяжело плескались волны.

Пулат полежал с закрытыми глазами. Друг не возвращался.

Не случилось ли чего? Ведь еще так рано! Куда он делся, да еще раздетый?

Натянув джинсы, Пулат выскочил наружу и сразу же увидал с откоса Радькину записку на песке.

Тревога прохватила ознобом. Чего бы это Радону спозаранку вздумалось играть в загадки? Загадка, правда, пустяковая: он — Пулхан — находится здесь, а Радон — это Радька Донской — там, куда указывает стрелка. Надо искать. Что-то случилось!

Пулат бежал вдоль берега, внимательно вглядываясь, нет ли новых знаков на песчаной отмели. В нескольких местах на песке хорошо отпечатались босые Радькины ноги. Здесь он, наверное, влез на откос, потому что отмель кончилась.

Куда идти дальше? Следов не видно. Быстрым шагом он пошел вдоль обрывистого берега и неожиданно увидел Радьку метрах в пятидесяти, на дереве.

Что за фокусы?!

Решено: незаметно подкрасться к нему под прикрытием кустов…

Радька с кем-то разговаривает. С кем бы это? Странно!

На четвереньках Пулат уже почти вплотную приблизился к Радькиному дереву. Он уже мог даже различать отдельные слова…

И тут перед ним появился страшный пес. Вышел из-за кустов и уставился слезящимися красными глазами.

На миг Пулат остолбенел, затем гавкнул не своим голосом, чем явно озадачил собаку, и рванулся к берегу, к воде, напролом через кусты.

Мчался он с легкостью джейрана и прямо с обрыва сиганул в реку.

Как видно, пес не очень спешил за ним — лохматая собачья голова показалась на высоком берегу, когда мальчик отплыл довольно далеко.

Громко шлепая по воде ладонями, Пулат заорал что было силы:

— Радька, пробирайся к Дарье, я его отвлекаю!

Пес лениво лаял и трусил по берегу наравне с Пулатом.

Скоро и Радик скатился в воду.

— Ты это с ним разговаривал? — спросил Пулат, когда друг подплыл ближе.

— Я не разговаривал, я ему внушал…

Из-за пригорка появился человек и окликнул собаку. Потом по-узбекски спросил мальчиков:

— Вы что за люди?

— Мы путешественники из Ташкента, — ответил Пулат.

— В воду зачем залезли? Собаки испугались? Вылезайте, она смирная, не тронет.

— Мы не боимся, а просто купаемся.

Незнакомец недоверчиво усмехнулся:

— Еще прохладно купаться.

— Вы тоже путешествуете, дядя?

— Нет, я живу тут неподалеку, на ферме.

— За поворотом наш лагерь, приходите к нам в гости.

— Спасибо, приду…

Серафим Александрович удивился и обрадовался, когда, пробудившись, застал мальчиков за интенсивной зарядкой.

— Смешная вы публика! То вас не добудишься, а то встаете до солнца.

Пока Серафим Александрович брился, Пулат разжег большой костер. Так приятно у огня! Ребят знобило до сих пор.

Потихоньку смазали йодом Радькины царапины, и тот стойко перенес страдания.

— Все из-за тебя, — ворчал он. — Такой ты часовой!

Пулат виновато молчал.

Вскоре пришел рыбак и принес им в подарок большущего, еще живого сазана.

— Вы друг Михаила-ака, не так ли? — спросил он Серафима Александровича после приветствия. — Я это сразу узнал по лодке. Меня зовут Шарип. Я механик с фермы.

Знакомый Бобик — так назвал его Радик — пришел вместе с хозяином и устроился неподалеку от ребят, время от времени помахивая хвостом в знак расположения и дружбы.

Серафим Александрович долго разговаривал с гостем о житье-бытье, угощал его, а на прощанье подарил перочинный нож.

— Извините, брат, — смущенно сказал гость, прежде чем проститься, — мне показалось, какой-то человек хотел украсть вашу лодку…

Пулат замер в напряженном внимании.

— Белые палатки я издали заметил, а когда ближе подплыл, увидел — кто-то копошится возле лодки. Удивился очень: городские люди любят спать долго. Хотел поздороваться, а он сильно побежал в сторону от лагеря. Не понравилось это мне. Причалил я и пустил собаку — она смирная, только с виду страшная. Думал, загонит она его на дерево, хозяева проснутся, вот и узнаем, зачем этот человек, как вор, в темноту прячется.

Осмотрели лодку. Цела, но привязной конец перерезан. Следов не видно, кругом отпечатки босых ребячьих ног, и только. Не мог же похититель не оставить никаких следов на сыром песке? Может быть, в предрассветных сумерках рыбаку Шарипу померещилось? Но тогда почему перерезана веревка? А перерезана ли? Просто перетерлась о борт — вон какие сегодня волны!

— Слушай приказ! — шутливо воскликнул Серафим Александрович, но голос у него был не очень веселый. — На ночь лодку будем вытаскивать на берег, весла — убирать. Вещи не разбрасывать…

«Не почудилось ли Шарипу? Никогда не слышал, чтобы на Дарье лодки воровали… Ах, глупости все это!» — решил Серафим Александрович.

На этот раз Пулат был абсолютно убежден, что рыбак спугнул их тайного противника. «Два дня назад расковырял швы, думал, испугаемся и вернемся. Сорвалось! Что делать? Похитить лодку. Чего проще! Надо все-таки поговорить с Серафимом Александровичем… Но где же следы? У Михаила сапожищи не то что на песке — на тропе след оставят! Что ни говори, следопытское дело нелегкое. Вот когда пригодился бы Нюськин Малыш, хотя на своих он все равно не лаял бы».

День выдался ветреный. На воде это чувствовалось особенно. Волны сильно били в борта лодки. Трудно удержаться вразрез волне, продвигались медленнее, чем накануне.

Сначала мальчики гребли азартно — Пулат правым веслом, Радик левым, но скоро устали.

А ветер все выше вздымал волны и заметно прижимал лодку к берегу. Часа два работали веслами, а остров, на котором ночевали, был еще виден.

Серафим Александрович сменил ребят, но и ему не по силам было бороться с ветром и волнами. Приближаться же к высокому обрывистому берегу опасно, можно попасть под обвал.

Не раздумывая, Серафим Александрович направил лодку в узкий затон, заросший по берегам ветвистыми ивами.

Здесь, на тихой воде, они могли наконец передохнуть от борьбы с ветром.

— Команда до обеда увольняется на берег. По всему видно, ветер этот упадет не скоро. Поглядите тугай изнутри, — сказал Серафим Александрович.

Мальчики отправились по берегу вдоль залива.

Это был хороший, глубокий затон. Узкий в горловине, при слиянии с рекой, он постепенно расширялся метров до тридцати.

Вскоре ивняк стал редеть, и на смену ему появились джида, туранга и облепиха. Берег понижался.

Пробираться сквозь заросли ребятам было нелегко. Местами колючие ветви переплелись так тесно — обойти невозможно. Тогда они проходили у самой воды, а то и по воде или ужами проползали в узкие звериные проходы.

Пулат на случай опасности раскрыл лезвие своего большого перочинного ножа, но никто им не попадался.

Радик предложил устроить скрытый наблюдательный пункт у воды, где прохладнее.

Только начали они маскироваться, как у них над головами раздалось карканье.

Мальчики задрали головы и увидели на ветках дерева десятка два молодых грачей.

Птенцы сидели и совсем низко и высоко, возле покинутых гнезд, но чувствовали себя неуютно.

Взрослые грачи, полетав, садились на ветки рядом с молодыми, и те наскакивали на них с раскрытыми клювами. Но взрослые не собирались их кормить. Они боком, боком отодвигались к краю ветки и взлетали. Большинство молодых еще боялись воздуха, не верили в свои крылья, хотя голод и выгнал их из гнезд.

Радик осторожно полез на дерево. Вот он уже близко от птенцов, рукой достать, а те, глупые, только орут и косятся на него.

— Прямо над головой, — подсказывает Пулат.

Радик взглянул вверх и над самой головой увидел двух птенцов. Размером они были чуть меньше, да голоса у них тоньше, а так — как взрослые. Он протянул руку и схватил одного за ногу.

Вот начался переполох! Грачонок отчаянно захлопал крыльями и закричал. Его сосед со страху полетел, и вместе с ним половина молодой стаи. А какой галдеж поднялся! На весь тугай.

— Да осторожно, ты ему ногу оторвешь! — крикнул снизу Пулат. — Отпусти!

— Ну и оторву, а чего он так больно…

В этот момент Радькина нога скользнула по ветке, он потерял равновесие и полетел в воду. Падая, он, конечно, выпустил грачонка, и тот с пронзительным карканьем скрылся в зарослях.

Пулат хохотал до слез.

Мокрый и грязный, в разорванной майке, Радик выбрался на берег и крикнул запальчиво:

— Эт-то т-тебе не п-пройдет! С-сам п-поймать не можешь, а д-другим мешаешь! Как дам по шее!

— Я тебе сам дам, живодер!

Радик повернулся и, прихрамывая, пошел прочь.

Пулат рассмеялся ему вслед — уж больно комичный был у того вид: порванная майка, вся в тине и водорослях, висела на одном плече, на бедре ссадина, ноги по колено в тине, с широкополой шляпы капает вода.

Беззаботно насвистывая, Пулат закончил маскировку наблюдательного пункта. Но на душе у него было неспокойно. Не то чтобы он чувствовал себя виноватым, но смеяться над товарищем в беде нехорошо. «Радька сам виноват! Зачем ему понадобился этот грачонок? Тоже мне охотник! Наверное, ногу ему повредил».

Сидеть в душной тени одному было скучно и тревожно, но возвращаться следом за товарищем не хотелось: еще подумает, что струсил один в тугае.

И Пулат остался.

Мысли вновь обратились к загадочным происшествиям последних дней…

Неожиданно метрах в двадцати на противоположном берегу затона Пулат увидел зайца! Настоящего зайца, как на картинке! Живого дикого зверька!

Смешно семеня передними лапками, прядая ушами, заяц осторожно подбирался к воде. Что-то беспокоило зверька, он беспрестанно оглядывался. Немного попив воды, легко и бесшумно поскакал вдоль берега и исчез в колючке.

Не прошло и минуты, как к воде, в том самом месте, где только что пил заяц, мягкой вкрадчивой походкой вышла лисица. Нервно повела носом вверх и в сторону и аккуратно стала лакать воду.

Мальчик сидел не дыша. Жаль, что Радька ушел, вот посмотрел бы!

Восторг первооткрывателя рвался наружу. Пулату как можно скорее хотелось поделиться своей радостью. Впервые он увидел настоящих диких зверей на воле…

Вот здорово!

Когда Пулат прибежал в лагерь, ветер дул с прежним усердием.

Серафим Александрович возился с переметом, Радик разжигал костер на берегу, защищенном от ветра уступом.

— Я видел лисицу и зайца! — громко и радостно крикнул Пулат.

Серафим Александрович поднял на него заинтересованный взгляд, но, нахмурившись, будто вспомнив что-то, сказал негромко:

— Сначала объясни, пожалуйста, почему ты затеял ссору?

— Я? — удивился Пулат, но, взглянув на товарища, усердно раздувающего огонь, замолчал.

«Значит Радька наябедничал?»

— Я ничего плохого…

— Кажется, я ошибся в вас, — перебил Серафим Александрович. — В походе — как в бою: с каждым может приключиться беда — и тогда товарищ поможет, выручит… А вы? Один — лодырь, кашу сварить не умеет, второй и того хуже, друга в беде бросает. Может быть, в вашей школе это и называют дружбой, но, по-моему, так поступают эгоисты и себялюбцы… Разве я могу положиться на вас? Разве вы можете довериться один другому?.. Два, три, десять товарищей — это один коллектив, один организм. Два эгоиста — это два чужих человека, как ни крути!..

К вечеру ветер утих, но пускаться в путь было уже поздно. Заночевали у затона.

Это был грустный вечер. Не слышно было веселых шуток, интересных рассказов, да и самое молчание, напряженное и гнетущее, удручало.

Спать легли рано, еще алела узкая полоса на западе.

Радик долго ворочался и вздыхал. Наконец придвинулся вплотную и зашептал:

— Ты н-не думай, я завтра с-скажу Серафиму. Это у меня с-сгоряча п-п-получилось, ну, шутя вроде…

Не дождавшись ответа, вздохнул тяжко и отвернулся.

Пулат лежал на спине и глядел сквозь марлю полога на первые звезды в погасающем небе.

«Ой, да сегодня выходной! — вспомнил он. — Наверно, дядя Карим приехал в гости или к папе пришли друзья с работы. Сидят на топчане в саду, шутят, смеются, плов кушают…»

Неужели и вправду он, Пулат, эгоист-себялюбец? Это значит — только себе делать хорошо, заботиться только о себе и ни о ком больше. А он заботится? О ком?

До сих пор этого от него не требовали. Все что-то делали для него. Мама, папа, бабушка… Даже Серафим Александрович зачем-то взял его с собой в тугаи, а теперь вот огорчается… А Пулат? О ком он позаботился?.. Стало быть, все-таки эгоист…

Утром Радька действительно честно рассказал, как было дело.

— Это хорошо, что ты нашел в себе мужество признаться, — сказал Серафим Александрович, — только от своих вчерашних слов я не отказываюсь.

 

Глава девятая

ПТИЧИЙ ОСТРОВ

Серафим Александрович уже дважды ошибся, ожидая за очередным поворотом реки увидеть Птичий остров. Года три не был он здесь, карты нет, чтобы свериться, а память — неверный подсказчик.

Остров обозначился, когда подошли к нему вплотную. Издали его легко было принять за высокий лёссовый бугор на берегу. Основное русло огибало его слева, а справа блестел под солнцем широкий мелководный плес. На правом берегу, прямо напротив острова, виднеется протока.

— Вот оно — устье Курук-Келеса, — сказал Серафим Александрович со значением.

Но Радик даже не обратил внимания на эти слова, сейчас его больше всего интересовал остров, на котором им предстояло провести недели две.

Зато Пулат обратил, он-то хорошо запомнил тот ночной разговор в Чиназе. Как сказал Макар Серафиму Александровичу там, во Франции? Да, вспомнил, точно: «Перед уходом закопал я захоронку под лачужкой на левом берегу реки. От того места напрямик через островок как раз видно устье Курук-Келеса». Вот только в чем вопрос: уцелела ли та лачужка, под которой закопана захоронка, ведь сорок лет прошло, как говорил Серафим Александрович.

На высоком каменистом уступе Птичьего острова росли ивы и тополя. Остальная видимая часть курчавилась низкорослыми деревьями и кустарниками.

Ребята невольно залюбовались узким гротом, делящим остров на две неравные части. Ветви джиды и облепихи образовали зеленый свод над гротом. Проток, ведущий в грот, такой узкий, что грести невозможно, веслом действовали вместо шеста. Течение чуть заметное.

Наконец берега протока раздались в стороны и открылась небольшая внутренняя бухточка. Справа и спереди бухточки — заросли камыша, через них вода скатывается в реку. Даже лодку не нужно привязывать: некуда ей деться.

Поблизости от берега бухточки желтеет большой старый шалаш. В нем живет Михаил Никитич, когда останавливается тут.

«Прямо остров Монте-Кристо», — подумал Пулат.

Лагерь решили разбить на бугре, между деревьями. Отсюда слышен плеск воды на кромке острова и, если долго смотреть, кажется: не река бежит мимо, а остров-корабль плавно скользит вперед и белые облака весело уплывают за корму.

Радик добровольно принял на себя хозяйственные заботы по лагерю: распаковал рюкзаки, взялся заготовить на вечер топливо. Он надеялся, что Пулат станет ему помогать и так незаметно, в работе восстановится их дружеское доверие. Но Пулат взял блокнот и отправился к скалистым нагромождениям в середине острова. С высокого камня он долго изучал окружающую местность.

Остров и впрямь напоминал корабль с высоким каменным носом и широкой низкой кормой, сплошь заросшей густым камышом. В камышах гнездилось множество птиц, оттуда слышалась неумолчная возня, писк, гогот и хлопанье сильных крыльев. Слева, через главное русло, до высокого лёссового берега, поросшего тугаем, рукой подать, не больше ста метров, зато до правого берега вплавь не добраться — метров шестьсот, а то и больше.

Привольно разлилась Сырдарья. Повсюду сквозь заросли поблескивают затоны и протоки — для живности благодать!

Пулат, мысленно проложив прямую линию между устьем Курук-Келеса и той точкой, самой высокой на острове, где в настоящее время находился его наблюдательный пункт, устремил свой взгляд в сторону тугайных зарослей по левую сторону главного русла. Но сколько он ни напрягал зрение, не смог разглядеть ничего, что могло бы сойти за остатки старой лачужки, под которой закопана таинственная захоронка.

Спустившись на землю, Пулат набросал в блокноте план расположения острова, реку, прибрежную зону. Постепенно контуры острова заполнялись обозначениями деревьев, кустарников, камышей, нагромождений валунов…

Взгляд Пулата случайно упал на инициалы П. Ф., вырезанные на коре тополя, в метре от земли. Интересно, кто это П. Ф.? Во всяком случае, вырезано это было, видно, недавно, кора не успела зарасти.

Мальчик вернулся в лагерь, когда солнце подернулось пепельной дымкой.

Серафим Александрович неподвижно сидел над удочками. Поплавки лениво покачивались на поверхности. Клева не было.

— Я уж им и макуху предлагал, и пшеничку — не желают кушать. Сделай милость, Пулат-джан, излови-ка мне несколько кузнечиков. Может, это им понравится.

— Хоп, — бросил на бегу Пулат и помчался на поляну.

Радик с чувством хорошо выполненного долга валялся на кошме. У него было лирическое настроение, он пел.

Сказать правду, у него неплохо получалось! Не то чтобы он был хороший певец или обладал красивым голосом, а как-то приятно, славно было слушать его:

Пулату сразу виделись бушующие волны, лохмотья мокрых парусов и уставшая до изнеможения команда. А волшебная страна — вот она, красивый высокий остров в розовом закатном свете и ослепительное, необъятное водное пространство. И за стеной камыша птичий гомон… Все так мило его сердцу!

Особенно нравилось Пулату, когда Радька пел, как будто он хан Кончак. Курносый, с сивым вихром на макушке, толстенький, Радька по какому-то волшебству становился вдруг хитрым, коварным и могущественным Кончаком, уговаривающим, упрашивающим князя Игоря продать свою родину за подарки и пленницу.

Молодец Радька, здорово!

Отец у Радьки композитор, но он живет где-то в другом городе, и Радькина мать не любит, когда сын вспоминает про отца. Но все равно Радька тоже, наверно, станет композитором: голос у него глуховатый, а поет — будто рисует…

На кузнечиков у Серафима Александровича сразу пошло веселее. Сначала попалась длинная тощая чехонь, потом чистый, желтый с сизой спинкой сазан… И пошло, только дергать успевай.

Даже Пулат поймал большую красноперку. Ну, не очень, конечно, большую, зато сам.

— Ну, что, брат, — между делом спросил Серафим Александрович, — помирились вы с Радием?

— Помирились.

— Правильно. Мы, мужчины, публика великодушная. Соберите-ка, друзья, снулую рыбу да засолите, пока не испортилась.

И за работой Радик продолжал что-то потихонечку мурлыкать, а потом и говорит:

— Хочешь песню послушать, нашу, походную?

И запел вполголоса:

Пулату понравилась песня. Конечно, она не такая, как по радио, но зато это их собственная песня: тут и дарьинка, и костер, и «волны, не меньше, чем в море могучем».

— Молодец, Радька! Ты и музыку сочинил?

— Нет, музыка народная, от других песен.

— Только вот…

— Что такое? — насторожился автор.

— Вот… «свист ветра в снастях»… В каких снастях? У нас даже мачты нет!

Радик вспыхнул, его авторское самолюбие было больно задето. Он сердито засопел и отвернулся, но вскоре лицо его просветлело:

— А если так: «Нас трое на судне, и нам нипочем надрывный свист ветра, раскатистый гром…» А?

— Годится, — с облегчением вздохнул Пулат: на этот раз обошлось без ссоры.

Пулата удивило, что Радька не хвастает. Песню сочинил и не хвастает! Наверно, переживает вчерашнюю «шутку».

— Научи и меня петь.

Забыв про рыбу, ребята принялись разучивать новую песню.

 

Глава десятая

ДРЕВНИЙ ПУТЬ ПЕРНАТЫХ

Как только солнце скатилось в мглистую дымку на горизонте, тонко, раздражающе зазвенел неподвижный воздух — налетели комары. Ребятам пришлось спасаться от них под пологом. Весело наблюдать изнутри безуспешный штурм марлевых стенок накомарников скопищем кровопийц. Стоит неосторожно приблизить к марлевой стенке плечо или руку, как в них через марлю вонзаются десятки жадных комариных хоботков.

Только Серафиму Александровичу комары, казалось, не причиняли беспокойства. Он забрался под свой полог тогда, когда были поставлены все четыре перемета.

— Сеньоры, ужинать приглашаю в свою кают-компанию.

Ужинали в темноте, потому что комары не давали вылезти из-под полога, чтобы поддержать костер. Впрочем, на востоке уже начал разливаться белесый свет восходящей луны.

— Серафим Александрович, — сказал Пулат, — здесь столько птиц — целая туча. Если выстрелить, они, наверное, все небо закроют крыльями.

— В этих местах — в низовьях Сырдарьи, на Аральском море — гнездуется множество птиц. А сколько их во время перелетов! Некоторые породы уток, гусей и других водоплавающих даже зимуют здесь — Арало-Тургайский коридор близко.

— А что это — Арало-Тургайский коридор?

— Это древний и самый большой в нашей стране путь болотных и водоплавающих птиц. Из мест гнездования в тундрах и на северных побережьях летят птицы осенью на зимовку, а весной вновь возвращаются на родину…

Ребятам уже известно: когда Серафим Александрович начинает говорить напевно, врастяжку, будет увлекательный рассказ. Сдержанность сменяется широкой жестикуляцией, глаза загораются возбуждением — это видно даже при тусклом лунном свете.

— Домой приедете, взгляните на карту. На север от Аральского моря на тысячу километров простирается озерная страна — Тургай. Эти озера — следы великого пролива, некогда соединявшего древние моря.

Серафим Александрович некоторое время ел молча, потом коротко глотнул из фляги холодного чаю и откинулся на рюкзак, как на спинку кресла.

Не спеша, со смаком раскуривая свою большую трубку, он продолжал:

— Миллионов этак семьдесят лет тому назад наша Земля выглядела совсем не так, как она выглядит теперь. Тогда значительную часть территории нынешних республик Средней Азии и Казахстана занимало громадное море. Каспийское и Аральское моря были единым морем, и они соединялись проливом с исчезнувшим впоследствии Внутрисибирским морем, древнее ложе которого представляет теперь Западно-Сибирскую низменность. В те времена Землю сотрясали мощные землетрясения. На месте долин неумолимо вырастали горы, берега опускались в моря и океаны, а из морских глубин вздымались материки и острова. На протяжении десятков миллионов лет происходило медленное поднятие дна древних морей Сибири и Средней Азии. Обширные моря разделились на систему малых морей и озер, какие мы видим на карте сегодня. А птицы? Они исстари летели из теплых южных краев на свою северную родину вдоль озер и рек, мелководных морей и проливов, богатых рыбой и водорослями…

Серафим Александрович говорил медленно, с паузами, как будто перелистывал любимую книжку с картинками.

Ущербная луна таинственно струила свой неверный свет на маленький лагерь, на живую воду реки и на тихо шелестящие под легким ветерком камыши и тугайные заросли.

Пулата чуть познабливало. Его ум работал с тем радостным напряжением, которое помогает бурному воображению нарисовать живые удивительные картины. Ему казалось, будто он живет в той далекой эпохе, среди первых птиц, сменивших летающих ящеров. Во всю ширь горизонта раскинулось теплое море, и над ним в низком тяжелом полете летят к невидимой еще северной земле несметные стаи незнакомых птиц. У многих из них громадные перепончатые крылья, у других — широкие массивные клювы, больше похожие на пасть ящера, у некоторых сохранились длинные хвосты, чуть прикрытые перьями.

Очень явственно Пулату виделась дивная картина…

Вот налетела страшная буря. Море вздыбилось. Свирепый ветер закружил и расшвырял беспомощные стаи. Многие птицы, выбившись из сил в неравной борьбе со стихией, падают в штормовую круговерть и исчезают в пучине. Спасаются лишь те, которые могут подняться в недосягаемую для бури вышину.

Пулат представляет себя в стае птиц… С каждым напряженным взмахом крыла все глубже проваливается взбудораженная поверхность моря, и вот уже сквозь рваные тучи проглядывает багровое солнце. На горизонте появились желанные берега с белопенным прибоем. Внизу развернулась живая карта. Знакомые очертания Каспийского и Аральского морей исчезают в глубинах незнакомого обширного моря, а от него, как указатель направления дальнейшего полета, голубой полосой тянется Тургайский пролив.

Многоярусные армады птиц летят вдоль пролива. Там, на северных просторах, где меньше прожорливых хищников, обильная пища и мягкое ласковое солнце, выведут они птенцов и обучат их летать, прежде чем двинутся в обратный путь с приближением осеннего ненастья.

Многие миллионы лет весной и осенью несчетные стаи летят над исчезнувшим проливом. Время, всесильное время изменяло лицо Земли, появлялись и исчезали невиданные животные. А птицы неизменно летели на родину великим Тургайским коридором.

Разве это не удивительно?! Есть в этом постоянстве глубокая целесообразность, неподвластная времени.

Сколько же окаменелых останков древних невиданных птиц и зверей сохранил Тургай! Сколько захватывающих тайн и открытий скрывается в нем до времени!

Вот Пулату видится, как будто то в одном, то в другом месте полускрытой облаками земли к темно-синему небу поднимаются дымные столбы вулканических извержений, тусклым огнем светится лава. На глазах мелеют моря: воды Внутрисибирского моря отступают на север, медленно выступает на поверхность желтое дно, обозначая знакомые очертания Каспийского и Аральского морей. Тысячи больших и малых соленых озер тянутся вдоль бывшего пролива, служа ориентиром птицам.

Серафим Александрович замолчал. Долго выколачивал из трубки пепел и вновь набивал ее табаком.

— Но особый интерес, на мой взгляд, представляют древние примитивные организмы, которые сохранились с тех давних времен до наших дней и почти не изменились.

Пулат затаил дыхание. Он так и впился глазами в лицо рассказчика, тускло освещаемое красноватым огоньком трубки.

— Да, Аральское море и Сырдарья, — торжественно сказал Серафим Александрович, — сохранили до наших дней удивительную рыбу — скафиринха, предки которой жили одновременно с ящерами во времена существования древних морей. Моря эти соединялись с Мировым океаном, потому скафиринх встречается также в Америке, в реке Миссисипи.

Серафим Александрович помолчал, потом ласково взял Пулата за плечо и сказал тихо:

— Ну а теперь спать.

Но Пулат будто и не слышал.

— Вы видели скафиринха? Какой он из себя?

— Приходилось видеть. Рыбаки пренебрегают этой рыбой, потому что в ней мало мяса. Узбеки называют ее ташбакре — каменный осетр, и это справедливое название. У скафиринха длинное узкое тело, нос в виде лопатки, на спине ряд шипов, длинный ящероподобный хвост… Погляди, Радий-то наш почивать изволит. Давай и мы последуем его примеру.

И правда, Радик сладко спал, положив голову на жесткий рюкзак.

— Серафим Александрович, — взмолился Пулат, — нарисуйте скафиринха, а!

В просьбе мальчика слышится такая заинтересованность, что отказать невозможно.

— Рисовальщик из меня неважный, и глаза плохо видят, ну да ладно, утром попробую. Много интересного в мире, какие увлекательные дали открываются перед вами! Какая замечательная, захватывающая штука — жизнь!..

Долго еще Пулат оставался под впечатлением рассказанного. Лежа под пологом, он не слышал сладкого посапывания друга у самого уха.

Но вот в равномерный шум реки вплелся какой-то посторонний всплеск, и мальчику показалось, что он увидел на миг в лунном свете черную влажную спину гигантского ящера, всплывшего на поверхность реки, чтобы тут же вновь погрузиться в глубину.

Как легко представить себе это ночью на древней реке, когда сонная тишина нарушается загадочными криками, всплесками, шуршанием.

Впечатления от рассказа Серафима Александровича долго мешали заснуть.

Кто знает, может быть, этот первый настоящий интерес поможет ему найти свое любимое дело в жизни, а это — счастье, настоящее счастье.

 

Глава одиннадцатая

НЮСЯ

Сбегая к воде с полотенцем на плече, Радик увидел Нюсю. Она возилась возле старого шалаша Михаила Никитича и демонстративно не замечала его. Возле нее прыгал Малыш. При виде мальчика он весело затявкал и дружелюбно завилял хвостом.

— Приветик, — бодро крикнул Радик.

— Здрасьте.

Радик хотел сначала спросить, откуда она здесь взялась, но в голове мгновенно возник план мести за испачканные рубашки.

Он оглянулся, не видно ли взрослых, и вдруг спросил:

— Тебе не холодно?

Нюся удивленно подняла голову.

— А знаешь… — И Радик скороговоркой понес какие-то нечленораздельные слова. Время от времени он вставлял: «Понимаешь… я тебе точно говорю… всего три кило…»

Нюся внимательно слушала, силясь понять.

Это был хорошо отрепетированный номер, которым в Радькином классе встречали новичков. И в данном случае он сработал безотказно.

Нюся поняла шутку слишком поздно.

— Тю, скаженный. Хочешь получить!

Но Радик, насвистывая, уже бежал дальше…

Завтракали все вместе.

Серафим Александрович, по своему обыкновению, шутливо сказал:

— Джентльмены, позвольте представить вам даму. Она украсит наше грубое мужское общество. Рекомендую — Анна Степановна.

Нюся засмущалась, но Серафим Александрович дружески обнял ее за плечи.

— Они хорошие ребята, Нюся, и отлично понимают шутки.

— Как же, знаю, — буркнула она.

Нюся приехала с дядей Мишей поздно, когда ребята уже спали.

Михаил Никитич, оставив племянницу на острове, с рассветом отправился дальше по своему участку, до Зем-Караванского парома, с тем чтобы вернуться через несколько дней.

На зависть мальчикам, у Нюси была маленькая плоскодонная лодчонка, легкая и ходкая.

Радик уже раскаялся, что затеял новую ссору. Нюся нет-нет да сердито поглядывала на него. Эта не простит обиды.

С напускной веселостью он орудовал ложкой и добродушно ухмылялся.

— Маленький ротик, да лоханистый животик, — вполголоса проговорила Нюся, ни к кому как будто не обращаясь, и, повернувшись к Радику, продолжала ласково: — Кушай, поправляйся, завтра в котел.

Радик поперхнулся от неожиданности, но затем снисходительно рассмеялся. Примитивная шутка. Теперь они в расчете!

Но вскоре он понял, что ссориться с ней не стоило: она оказалась коварным и изобретательным противником.

За завтраком Серафим Александрович разрешил мальчикам прокатиться на лодке, предварительно закончив, конечно, повседневные лагерные дела.

Радик первым вскочил в лодку и смахнул со скамейки черпак, перевернутый вверх дном. Из-под черпака выскользнуло стальное тело змеи.

Радька с воплем катапультировался в воду. Пулат оцепенел.

И только когда змея перевалила через борт, они разглядели, что это безобидный у́ж.

Мокрого Радьку бил озноб, да и Пулату было не до смеха, хотя вид у товарища был комичный.

Они тщательно обследовали всю лодку от носа до кормы и тогда уж влезли в нее.

Хорошее настроение было испорчено.

— Как же у́ж залез под черпак?

— Эт-то Н-юськины ф-ф-фокусы. Ну!.. Я отомщу ей!

Случай отомстить представился, и очень скоро.

Когда незадолго до обеда они подплывали к острову, из-под куста гребенщика поднялась пустельга. В когтях у нее была добыча — не то птичка, не то мышь. Ребята закричали, захлопали в ладоши… Хищник выпустил свою жертву, и легкое тельце плюхнулось в воду неподалеку от берега. Это был маленький мышонок полевки, еще живой.

Он помертвел от страха, по спинке волнами пробегала дрожь, но бусинки глаз выражали безразличие. Долго мышонок лежал на дне лодки без движения, наконец зашевелился и пополз под скамейку.

— Ожил, — обрадовался Пулат.

— Как думаешь, — спросил Радик, — боится Нюська мышей?

— Все девчонки боятся, а Нюська — не знаю.

— Все равно попробуем, — решил Радик.

— А Малыш?

Радик отмахнулся.

Они тихонько подкрались к шалашу. Радька заглянул внутрь и выпустил мышонка.

Из шалаша раздался визг, легкое строеньице задрожало, как будто там происходила жестокая борьба, и Нюська с выпученными глазами выскочила наружу, проломив заднюю стенку.

— Ты что, сумасшедший? — заорала она на Радьку. — Хочешь, чтобы и я заикой сделалась? Забери свою дохлятину, а то я за себя не отвечаю!..

После обеда, ближе к вечеру, мальчики решили поудить рыбу. Устроились неподалеку от Нюси — она-то знает, где ловить!

Девочка легко управлялась сразу с тремя удочками. Ребята с завистью поглядывали, как она одну за другой выдергивает из воды рыбешек. Получалось у нее это очень ловко — рыбачка.

У ребят не ловилось. То ли кузнечиков не так насаживали, то ли подсекали не вовремя. Но только раз за разом выдергивали пустые крючки — без рыбы и зачастую без наживки.

Еще хорошо, что Нюська не глядела в их сторону.

Как нарочно, поднялось небольшое волнение. Один раз Пулат, решив, что у него клюет, сильно рванул удилище, и леса с крючком надежно запуталась в кустах. Минут пять вдвоем распутывали.

Радику скоро надоело это пустое занятие, и он, покрепче воткнув удилище в сырой песок, пошел посмотреть, как идут дела у Серафима Александровича.

Вернувшись, он еще издали увидел, что его удилище изгибается и вот-вот вылезет из песка.

Трясущимися руками Радик схватил удилище и потянул его к себе.

— Пулат, скорее, попалась!

Не сразу удалось им вытащить добычу, а когда вытащили — ахнули. Это была не то змея, не то рыба: голова змеиная, а хвост и плавники как у рыбы.

Радик подозрительно взглянул в Нюськину сторону.

— Небось твоя работа?

Нюся оглядела рыбу и ухмыльнулась:

— Дурачок ты, это рыба, мальчишки называют ее мау. Но для тебя я еще постараюсь.

— Это рыба, завезенная к нам из Китая, — подтвердил Серафим Александрович, — и называется она змееголов.

Но мальчикам все равно не хотелось брать ее в руки, такая она была противная.

Перед сном Пулат сказал приятелю:

— А Нюська молодец, правда? Даже больше Серафима поймала.

— Змея она, — непримиримо ответил Радик.

— Чего вы с ней не поделили? Может, довольно ссориться?

— А, так ты уже забыл, как она нам рубахи испачкала, как ужа подпустила? Может, побежишь мириться с ней? Такой ты друг!

— Не побегу, не бойся, но по дружбе тебе говорю: ты же первый начал, еще в Чиназе.

Тут Радька потерял всякий интерес к разговору. Он опрокинулся на спину и с грустью затянул:

— Для чего-то насмехался над ее Малышом… И тут снова обидел ни за что… — громко сказал Пулат, не обращая внимания на Радькино пение.

Пулат сдерживался через силу. Как хотелось дать Радьке хорошую затрещину! Вот сегодня собирался поговорить с ним откровенно о таинственных происшествиях, высказать свои подозрения. Какой уж тут разговор!

— Паразит ты, Радька. Никак нельзя с тобой мирно сосуществовать.

— А что я тебе делаю? Арию герцога пою из оперы «Риголетто». Если мешаю, могу и замолчать.

— Ты вот снова со мной поссориться хочешь, только не будет этого. Скажи, что тебе важнее — тайну разгадать или с девчонкой ссориться?

— Нету твоей тайны. Тю-тю!

— Почему так?

— Михаил-то теперь уже, наверное, нашел захоронку.

— Пусть, мы это разузнаем, надо только лачужку найти, где она была спрятана. А тогда можно напрямик спросить, зачем он лодку продырявил, зачем утащить ее хотел…

— Псих ты, Пулханчик. Чем ты докажешь? Следов-то нет. Ты думаешь, он крался за нами все эти дни? А Нюська где была? Или ему помогала?

— Вот и надо бы у нее узнать это.

— Верно… Как же я сам не сообразил? Так пойдем все выведаем…

— И все испортим! Она на нас сейчас злится и ничего не скажет. Надо осторожно, с хитростью.

— Все-таки, Пулханчик, ты голова. Серафим сегодня днем на лодке уезжал захоронку искать, наверно. Пустой приехал — я в лодку заглядывал. Сердитый.

 

Глава двенадцатая

ИСТОРИЯ ОДНОЙ ЛОЗЫ

Проснулись мальчики довольно поздно. Утренней прохлады уже как не бывало. Дальняя перспектива дрожала и ломалась в потоках горячего воздуха и испарений.

Серафим Александрович был не в духе, оттого, наверное, и не разбудил их спозаранку: из четырех переметов, установленных накануне, уцелело только два. Один замыло песком, у второго не хватало двух крючков из трех… Но главное, ни одной пойманной рыбы.

— Друзья мои наконец восстали ото сна, — ворчливо приветствовал он их появление. — С рыбалкой я сегодня добра не жду. Может быть, воспользуемся приглашением и сходим в гости в Аит-Бузум?

Нюся с ними не пошла, осталась ждать дядю Мишу, сторожить лагерь.

Пулат подумал: «Все обижается…»

До правого берега из-за мелководья добраться оказалось нелегко. Метров тридцать тянули они лодку по меляку, воды было не выше колена.

К кишлаку Аит-Бузум шли тропкой, вдоль берега Курук-Келеса. Впереди виднелись выгоревшие холмы, серо-желтые и безжизненные на вид, а за ними синели далекие горы.

Горячая пыль утробно чавкала под ногами.

В доме Юлдаша-бобо Серафима Александровича встретили как родственника. Седобородый хозяин по-братски обнял гостя и повел его к топчану в глубине сада.

— Хорошие дети, — похвалил Пулата и Радика Юлдаш-бобо, пристально вглядываясь в лица ребят.

Прибежал Берген-ака и поздоровался с путешественниками, как со старыми друзьями.

— Как поживает ваш ишак? — с интересом осведомился Пулат.

— Хромает на одну ногу, но жив, в общем стаде пасется, — ответил охотник.

— Ходича! — позвал хозяин. — Угости мальчиков.

Ходича-опа, красивая, с толстыми длинными косами, повела ребят в дом. Просторный и легкий, с широкой балаханой наверху, стоял он у дувала, отделяющего сад от высокого зеленого холма.

Угощали ребят на балахане.

Вскоре появились фрукты — скороспелые яблоки, урюк, черешня — на цветастом подносе. Белым громадным цветком выглядела красиво разрезанная дыня-кандаляки. На отдельном блюде лежали свежие горячие лепешки — только что из тандыра, — от запаха которых у ребят мгновенно пробудился аппетит.

— Кушайте, пожалуйста, пейте чай. Скоро будет плов, — сказала Ходича-опа.

И чтобы ребята быстрее освоились, стала им рассказывать:

— Много лет назад Серафима-ака привел в наш дом мой отец. Дедушка в разговоре с гостем пожаловался, что его любимая виноградная лоза третий год болеет: ни горючая сера, ни дуст не помогают, и он решил вырубить ее под корень. Серафим-ака осмотрел больной виноград и дал неожиданный совет — пустить лозу за дувал, на каменистый бугор, где и колючка-то засыхала в начале мая. Дедушка не очень поверил, но все-таки послушался ученого человека. И вот на этом бугре лоза набрала силу. Уже в первый год за дувалом не было ни одной больной грозди, а по эту сторону виноградины часто сморщивались, трескались, покрывались налетом видиума. Раскаленный камень и степной ветер оказались лучшими лекарствами.

На другой год дедушка обрезал все побеги в саду, и за дувалом лоза оплела четверть бугра. Посмотрите на эту лозу, теперь она толщиной больше десяти сантиметров, оплела почти половину холма. Люди из других кишлаков приходят посмотреть на это чудо. В хороший год она родит семьсот — восемьсот килограммов винограда. И какой это виноград! Каждая гроздь — как живой янтарь. Хоть на выставку в Ташкент посылай. Правда! Я учусь в Ташкенте и видела на выставке красивые большие грозди, — наши не хуже. Приезжайте в августе, сами увидите. Дедушка говорит: «Серафим-ака знает душу лозы — он большой человек».

С балаханы ребята хорошо видели, как Юлдаш-бобо сам готовил плов для гостей, а Берген-ака помогал ему.

Плов приготовлен был мастерски — душистый, розово-прозрачный рис, сочная, нежная баранина, от красного перца немного жгло во рту, а выпьешь пиалу кок-чая, и хочется съесть еще чуть-чуть.

Удобно расположившись на топчане, взрослые кушали не спеша, долго пили чай и беседовали.

Потом Юлдаш-бобо повел гостя на бугор, показать лозу. Они лазали там между камнями, вернулись усталые, пыльные, но довольные увиденным.

Прощались сердечно. Приглашали друг друга в гости, шутили, смеялись.

Берген-ака пошел проводить гостей до окраины кишлака.

Чуть задержав его, Пулат спросил по-узбекски:

— Скажите, амаке, часто по Дарье люди путешествуют?

— Нет, редко. В этом году вашу и еще одну лодку видел.

— А когда вторую видели?

— За вами следом шла, не встретились разве?

— Не разглядели, кто в лодке был? — встрепенулся мальчик.

— Далеко, глазам глядеть больно. Соломенную шляпу видел… Почему спрашиваешь?

— Так просто…

Остался за пригорком гостеприимный кишлак.

Передавая Пулату увесистый кулек с фруктами, Серафим Александрович упрекнул:

— О подруге-то небось не подумали!

Мальчики смущенно переглянулись и промолчали, а Пулат для чего-то потрогал концы оборванной резинки от шляпы.

С холмов Сырдарья особенно красива в блеске широких водных пространств, в сизых туманностях далеких зарослей.

В степи их нагнал ветерок. Раз он чуть было не сдернул шляпу с головы Пулата. В последний момент свободной рукой Пулат успел удержать ее и с видимым трудом водрузил на место. При этом из-под шляпы шлепнулось в пыль несколько урючин, а по шее мальчика заструился урюковый сок.

Пулат мучительно покраснел.

— Ходича-хон на дорогу дала нам немного урюка, а карманов нет.

— Понятно, — сказал Радик и демонстративно положил выпавшие урючины в свой пустой карман. — А вы говорите — не подумали…

Серафим Александрович улыбнулся:

— В народе говорят: «Язык укажет, если ты добр». Поступки говорят о человеке не меньше, чем язык.

Запах урюкового сока, струившегося по лицу и шее Пулата, привлек нахальных мух и ос.

— Ладно, — засмеялся Радик, — я защищу товарища от ос. Это тоже достойный поступок.

Солнце медленно пригасало в серой пелене у горизонта. Издалека, с самого края земли, долетела раздольная песня.

Слева и справа, насколько хватал глаз, расстилалось море степных трав, увенчанных седыми метелками. Величественными серебристыми волнами ходили они под ветром.

От вида этих волн, от опьяняющего чувства бескрайнего степного простора Радик пришел в восторг. Пританцовывая по пыли, он размеренно декламировал:

Серафим Александрович удивленно воскликнул:

— Радий, неужели это ты сочинил? Сейчас?!

— Не знаю, — беспечно ответил Радик, — может, когда-нибудь и слышал похожую строчку, а может, и сам.

— Надо записать, — предложил Пулат.

— Не надо, я еще придумаю.

— А ну, еще раз повтори, — попросил Серафим Александрович.

Радик повторил, но уже медленнее, останавливаясь, чтобы вспомнить и подобрать слова поточнее.

Серафим Александрович удивленно покачал головой.

— Да, это экспромт.

«Славные вы мои мальчишки, — радостно думал он. — До чего щедра молодость!»

Когда вышли к реке, ребята побежали купаться в старице Курук-Келеса, а Серафим Александрович поплескался возле лодки: притомился немного.

 

Глава тринадцатая

НЮСЬКИНЫ ПРОДЕЛКИ

Пулат просыпался мучительно долго. Надо было вставать, но так не хотелось. Был ясный рассветный час. Светлая полоса на востоке ширилась и розовела на глазах. Пищали, свистели, гоготали в камышах птицы.

Глаза закрывались сами собой, но заснуть ему в это утро больше не удалось.

Решительно отбросив одеяло, он увидел под Радькой желтоватую лужу. Сонливость исчезла в тот же миг.

— Радька, Радька, проснись! — стал трясти он друга.

— А… Что такое?.. — никак не мог проснуться тот.

— Под тобой лужа!

Только теперь Радик почувствовал какое-то неудобство в постели и вскочил как ужаленный. Он хлопал глазами и чуть не плакал, вид у него был несчастный.

— Это Н-нюська!

— Что Нюська?

— Это ее п-п-проделки… Видишь чаинки?

И правда, в луже плавали чаинки.

— Да, это, кажется, чай!

Почувствовав себя реабилитированным в глазах друга, Радик помчался к Нюськиному шалашу, Пулат — за ним.

Конечно, Нюськи в шалаше не оказалось. Зато была улика: на аккуратно свернутой постели лежал Радькин альбомчик стихов и его десятицветная шариковая ручка.

— Во, видал? — завопил Радька, хватая свои вещи.

Он все еще опасался, как бы Пулат не вернулся к первоначальной версии о происхождении лужи. Тогда хоть в другую школу переходи, все равно не спасешься от насмешек.

Тут Радик на кончике ручки заметил ярко-зеленую каплю, похожую на пасту. Машинально он тронул ее пальцем и понюхал.

Вдруг лицо его перекосилось, он отшвырнул ручку и смачно чихнул, затем еще и еще раз…

Пулат не мог понять, что произошло с другом. Радька чихал и остервенело тер покрасневший нос. Из глаз обильно текли слезы.

— Не… нюхай! — с трудом прогудел он и бросился к воде.

Все-таки Пулат поднял ручку и осторожно поднес к носу. Показалось, что он вдохнул нашатырного спирта. Горло перехватила колючая спазма, и он помчался вдогонку за товарищем.

Полоскание носоглотки принесло друзьям облегчение. Не выходя из воды, Радик пригрозил:

— Я ее поколочу, вот увидишь!

Пулат и Радик смеялись сквозь слезы.

К завтраку Нюся не появилась, а Серафим Александрович не спрашивал про нее — значит, знал, где она.

— Что-то Нюси не видно, — с деланным равнодушием проговорил Радик.

— Она ставит сети в большом затоне.

— А где это?

— За поворотом, в километре ниже по течению… Ты, Пулат, до обеда можешь поехать помочь ей. С лодкой справишься?

— Справлюсь.

— А у нас с Радием третий урок поварского искусства, а после обеда — разведка: сплаваем с тобой на левый берег, поищем кое-что.

Радик весело подмигнул товарищу: ясно, они поедут на розыски захоронки.

Пулат пожалел, что не он пойдет на разведку, но виду не подал и поплыл к Нюсе.

По течению лодка шла легко. Мальчик уверенно направил ее в затон, что был примерно в километре по течению, с левого берега.

Действительно, затон был велик. В зеркальной поверхности чистой отстоявшейся воды отражалась ломаная стена камыша, кучевые облака и ослепительное солнце.

Дважды прошел Пулат из конца в конец затона — Нюси не видно. Приходилось возвращаться, да не тут-то было.

Войти в затон оказалось куда легче, чем выйти из него: лишь только лодка приближалась к мыску у горловины, как стремительное течение реки ударяло в борт и неповоротливое суденышко резво разворачивалось кормой к Птичьему острову. Три раза Пулат повторил попытку выйти из затона, но напрасно.

Что делать? Можно бы провести лодку на бечевке по берегу, но до берега через камыши далеко. Хоть бросай ее. Неприятность!

Пулат опустил натруженные ладони в воду и решил отдохнуть, а потом еще раз пройти затон — может быть, найдется Нюська. Она-то что-нибудь придумает.

Нюсю он увидел на уступе над мысом, возле которого трижды потерпел неудачу.

Она, конечно, все видела. Ну и пусть! Пулат не станет корчить из себя бывалого морехода. Пусть смеется, сколько захочет.

— Нюся! — крикнул он. — Меня Серафим Александрович прислал помогать тебе.

— Ну, помогай, а чего же ты с Дарьей бодаешься?

Она сбежала с уступа и исчезла в камышах. Через несколько минут ее легкая лодчонка вынырнула из зарослей и прямиком направилась к Пулату.

Еще издали она крикнула:

— Драться не будешь?

— Нет.

Нюська недавно купалась. Ее старенький купальник еще не высох, на смуглой коже цветисто переливались капельки воды, мокрые волосы сосульками рассыпались по плечам.

— Ну как, лунатики, рано сегодня проснулись?

Пулат решил не принимать вызова. Из-за чего, собственно, они враждуют?

— Слушай, чего ты Радьку изводишь?

— А чего, похудел, что ли? Пусть не задается.

— Ты на ручку прилепила такое зеленое, едучее?

— Ага! — Нюська заразительно захохотала. — Это сок чихун-травы. Нюхали, да? Ничего, насморка не будет. Знаешь, ее бараны стороной обходят, не едят.

Столько задорного смеха было в ее рыжих веселых глазах, что Пулат тоже улыбнулся.

Потом мальчик заглянул в лодчонку:

— А сети где?

— Тю-ю, в воде, где же им быть! Загоняй лодку в камыши, искупнемся и пойдем сети проверять.

— Так рыбу распугаем.

— Не распугаем.

Купание было отличное. Вода чистая, ласковая, не то что в реке, пополам с илом и песком.

Улов и в самом деле оказался богатым. Столько живой рыбы Пулат не видел еще никогда. Дно лодчонки быстро заполнилось сазанами, судачками, красноперками и подлещиками. Попались два соменка и усач.

— Как из затона-то выберемся? Там течение здоровое.

— Выберемся. Я вперед пойду на большой лодке, а ты на моей. А ты сильный, — неожиданно добавила она, — только плохо с лодкой управляешься. Ничего, научишься.

— Я на большой поплыву, — возразил Пулат.

— Как хочешь. А лучше давай посчитаемся. — И зачастила скороговоркой:

Пулат снисходительно улыбнулся: девчонкам бы только считаться да в классики прыгать! Но все же согласился пересесть в Нюсину лодку, тем более что там весь улов.

С кормы Нюся ловко направляла суденышко: то подгребала веслом, то отталкивалась им. Нос лодки послушно следовал изгибам берега.

Пулат тоже благополучно миновал коварный мыс, хотя был момент, когда он с трудом пересилил стремнину.

За мысом течение ослабело, и метр за метром они продвигались к цели.

Только лодки уткнулись носами в песок Птичьего острова, как из-за кустов выскочил Радька.

— Ага, попалась, змея!

Нюся мгновенно приготовилась к бою.

— Драться хочешь, репей несчастный?

— Не тронь ее, Радька, я с ней уже поговорил.

— О чем с ней говорить!

Неизвестно, чем кончилась бы эта встреча, если бы не появился Серафим Александрович.

— Ну, как улов, рыбаки?.. О, молодцы! Радий, готовься к отплытию, — обратился он к Радику, как бы не замечая его петушиного вида.

Тот нехотя направился к лодке.

— Радька, редька, редиска, — негромко сказала ему вслед неугомонная Нюська.

 

Глава четырнадцатая

РОДНЫЕ ЗВЕЗДЫ

Река работала днем и ночью.

Коренастые буксирные катера тянули вниз по течению широкие тяжелые баржи, груженные цементом и щебнем, лесом и оборудованием для строящейся большой гидроэлектростанции — Чардаринской ГЭС, а вверх — порожние, за новыми грузами.

Задолго до появления каравана по тугаям разносится натужный стук мотора.

Издали кажется, караван еле движется, потому что маленькому катеру не по силам такая тяжесть. Но вот суда приближаются, и ребята с удивлением видят, как громоздкая баржа послушно следует за своим миниатюрным поводырем, хотя и цепляется на поворотах бортами о высокий берег.

Трудная работа у капитана на Сырдарье. Здесь мало знать фарватер — нужно здесь родиться, чтобы чувствовать эту коварную реку. Вчера еще груженый караван прошел широкой протокой мимо какого-нибудь безымянного острова, облюбованного горластой колонией черноголовых крачек, а сегодня… гляди, капитан, в оба: появилась подозрительная рябь. Опытный глаз определит: это обозначился меляк. Надо идти узкой протокой, хотя и трудно одолеть бешеную скорость воды.

Нелегко ходить по Дарье: бакенщики не успевают обозначать изменения в фарватере, особенно в большую воду, когда дожди и таяние ледников в горах в несколько раз увеличивают количество воды в реке.

Но день и ночь работает река, несет грузы к Чардаре, снабжает строительство электростанции. Не спят речники: нужно успеть за стройкой, не нарушить ее напряженного ритма, доставить грузы в срок.

Недалек тот день, когда мощная плотина ГЭС намертво перекроет путь бурной желтой воде Сырдарьи, остановит ее вольный бег. И тогда закружится она, хлынет на берега, станет синеть, очищаясь от ила, и широко разливаться по ложу, приготовленному ей человеком.

И образуется прозрачное рукотворное море.

Дикая река, веками пугавшая людей своим коварством и своенравием, послушно станет вращать машины гидроэлектростанции, напоит сотни тысяч гектаров безводных и потому безжизненных земель, превратит их в плодородные сады и виноградники, в зеленые поля хлопчатника.

Пришло время, когда человек одолевает стихию, становится умным и заботливым другом природы.

Первые дни пребывания на острове ребята выбегали смотреть на проходящие мимо караваны и махали руками в ответ на приветственные гудки катеров. Потом привыкли и уже не мчались на каменистый бугор, откуда раньше всего можно было увидеть приближающиеся суда. Научились издали, по звуку различать, большой или малый катер ведет караван.

Солнце потеряло уже свою палящую силу и клонилось к ослепительно блещущей воде, когда Радик услыхал далекий шум мотора.

— Малый идет, — авторитетно заявил он.

— А может, и большой, еще плохо слышно, — усомнился Пулат.

— Буду спорить на что хочешь — малый. Я его уже давно слышу, а ты еще и ухом не шевельнул.

— Задавака и хвастун, — усмехнулся Серафим Александрович, не поднимая взгляда от поплавков.

Примчалась Нюся. На голове у нее красовалась капитанская фуражка, настоящая, с крабом.

— Баюмок идет, и на нем батя с дядей Михаилом!

Радик задохнулся от зависти. Если ему сейчас чего и не хватает, так это капитанской фуражки.

— Эх, мне бы такую! — вздохнул он.

— Она большая, ты в ней утонешь, — сказал Пулат.

— Ничего, — пошутил Радик, — я по берегу ходил бы.

Серафим Александрович, кряхтя, поднялся на затекшие от неудобного сидения ноги, и весь гарнизон отправился на каменистый бугор, откуда лучше всего просматривалось главное русло реки.

Из-за прибрежной зелени показался высокий нос катера, и капитан дал протяжный гудок, а Серафим Александрович поднял над головой руки, соединенные в рукопожатии.

На корме второй баржи стояли Михаил Никитич и дядя Степан, Нюськин отец.

— Серафиму Александровичу привет! — крикнул он зычно, перекрыв шум мотора.

— Здравствуйте, здравствуйте! — отвечал Серафим Александрович, но его интеллигентный голос был едва слышен.

Миновав протоку, катер сбавил ход, и братья спустились в лодку, привязанную к корме баржи.

Эхо многократно повторило прощальный гудок, и катер прибавил скорость.

— Принимайте пополнение, — басил Степан Никитич. — Михаил погостюет у вас, а я ночью уеду, мой караван подойдет.

Выглядел он значительно моложе старшего брата и мало походил на него. Вот только те же лучики-морщинки у глаз на темно-коричневом от загара лице — профессиональные черты дарьинских речников.

Михаил Никитич по-прежнему казался мрачным и неразговорчивым. Может быть, он всегда такой? Пулат исподтишка наблюдал за ним: каждое его движение, жест казались мальчику подозрительными.

После ужина Пулат отвел Радика к каменному бугру и шепнул:

— Ну, теперь будем глядеть в оба.

Радик замялся.

— Если не хочешь, — насторожился Пулат, — я без тебя справлюсь.

— А что делать-то?

— Надо послушать, что Михаил Никитич говорить будет, а там по обстановке посмотрим.

Мужчины сидели у костра, не дальше десяти метров от накомарника мальчиков. Разговор был слышен хорошо, значит, надо притвориться спящими.

Радька излишне старательно сопел носом и даже всхрапывал время от времени.

Тихо говорили о строительстве Чардаринской электростанции, о рыбалке, о домашних делах, об урожае — в общем, о чем угодно, только не о тайнах.

Пулата клонило в сон. Голоса как бы становились тише, будто кто-то уменьшал громкость. Мальчик дергал себя за ухо, прикладывал к виску прохладный корпус фонаря, чтобы не заснуть.

— Радька, — шепотом позвал он друга.

Радик не шевельнулся. «Вот притвора!» Пулат потряс его за плечо. Тот промычал что-то и повернулся на другой бок.

— Ну и ну! — рассердился Пулат, но зато ему самому стало легче от сознания выполненного долга.

Разговор между тем коснулся их путешествия. Мальчик насторожился.

Тихо шелестели листья на деревьях, мирно плескалась вода под берегом. Временами долетали издали ночные звуки тугая: то затявкает шакал, то разнесется леденящий сердце вопль — так и не узнали, кто это стонет! — то пронзительно прокричит ночной охотник сыч: «кувит-кувит!»

— Давно на острове? — спросил Степан Никитич.

— В тот же день пришли, что и Михаил; мы вечером, а он ночью.

— Неужто пять дней колупались? — удивился Михаил Никитич. — Мы с Нюсеной за полтора управились, и не так чтоб шибко шли.

— День, считай, ветер нас задержал…

— Да, ветряга здоровый был, у Галины почти смётанный стог распотрошил, — вставил Степан.

— Полдня лодку латали, потекла вдруг, как решето.

— Как так? — Степан повернулся к брату. — Что за лодку ты им дал? Детей потопить?!

— Быть не может, — прохрипел Михаил Никитич. — О камень ударились или на галечном перекате елозили?

— Это еще до переката случилось, на второе утро. Смотрю, воды по самые борта.

— Непорядок это, Михаил, — укорил брат.

— Черт знает что! Нонешний год смолил. Обшива хорошая, менять даже не пришлось…

«Полтора дня добирались Михаил Никитич с Нюськой до острова, — рассуждал Пулат. — А где он был три с половиной дня перед этим?»

— Захоронку Макарову не искали?

— Искали, — ответил Серафим Александрович. — Ездили мы с Радиком. Все облазали, и следа лачуги нет. Если и было что, так давно быльем поросло…

Надолго замолчали.

Со стороны Нюськиного шалаша послышался звонкий лай Малыша. Потявкал и замолк.

— Что это он, на шакала? — спросил Серафим Александрович.

— На острове шакалов нет, — ответил Михаил. — Спросонья, должно.

Потрескивали в костре сучья, булькал чайник. Серафим Александрович поднялся, походил вокруг, разминая ноги.

— Поглядите, какая ночь! Ради нее одной стоило проделать все путешествие.

Вдоль реки дул прохладный упорный ветерок, разогнавший комаров. За шелестом листвы и тихим перезвоном волн пригасли, отодвинулись на второй план голоса тугая. На юго-востоке ширился и разгорался серебристый холодный свет восходящей луны.

— Да, — глухо откликнулся Степан, думая о чем-то своем, — представить себе не могу… чтоб Макар своими руками такое сделал! Лучше хлеб черный жрать на своей земле, чем булку на чужбине.

Он сплюнул.

— Какую булку? — спросил Михаил Никитич. — Его поманили булкой, а жрал-то он мякину горькую… И до конца жрать ее будет.

— Расскажи, Михаил Никитич, как дело было, — попросил Серафим Александрович.

— Что рассказывать?.. За золотые погоны продал он нас, братьев своих… Когда ЧК раскрыла белоофицерский заговор и поарестовала ихнюю верхушку, Макарка с дружками-офицериками прибежал в тугай прятаться…

— Помню я, — вставил Степан Никитич, — как они прискакали на лошадях. Трое их было, один как будто раненый.

— Да, — проговорил Михаил раздумчиво, — не раненый, пьяный. Старшой ихний Макарке строго наказывал глаз с него не спускать и пристрелить в случае чего… Какой-то приказ тот потерял, и за это судить его должны были…

— Ну а еще что-нибудь говорили? — нетерпеливо спросил Серафим Александрович.

— Может, и говорили, да только слушать их мне было ни к чему… И пристрелить могли, между прочим. Наутро того пьяного нашли на берегу Дарьи с простреленной головой.

— Не припомню я, чтобы привезли они с собой что-нибудь такое для захоронки — ящики там или свертки, — почесал в затылке Степан.

— Ничего не было, кроме полевых сумок, а у пьяного и сумки не оказалось, — подтвердил Михаил.

— В сумке вполне могли быть важные документы, — горячо сказал Серафим Александрович. — Нет, неспроста Макар хочет, чтобы отыскалась эта захоронка.

— Далась она вам… Главное — Макар сбежал, и точка… Помнится, по норам схоронились, как шакалы. Не знаю уж, как он, а офицерье заодно с басмачами люд губили, пока их Советская власть не повытравила. Недобитые за границу убегли. Вот и вся Макарова биография. Жалеть о нем нечего. Прощения ему нет. В народе верно говорят: собаке собачья смерть.

— Не о прощении речь, — проговорил Степан с нажимом, — и не нам его прощать. Но ты будь человеком, помоги выяснить правду.

— Ладно. Пусть будет по-вашему. Поищу. Только прав Серафим: вряд ли что сохранилось, — многонько годков-то утекло…

Пулат так и уснул с беспокойством на сердце, и сон его был неглубок и тревожен всю ночь напролет. И только когда предутренний ветерок стал играть стенками полога, прохватился он ото сна, поглядел сквозь марлю на поблекшие в предрассветных белесых сумерках знакомые, родные созвездия и крепко уснул. Так и не услышал он, как подошел ночью караван и забрал Степана Никитича.

 

Глава пятнадцатая

НИТОЧКА К ТАЙНЕ

Нюсю прямо распирало от гордости. Как же, Серафим Александрович назначил ее старшей!

Была даже записка:

«Нюся, остаешься за старшую. Позавтракайте. Не ссорьтесь. Мы с дядей М. будем к ужину. С. А.».

Завтрак проходил в молчании. Нюся прыскала со смеху, поглядывая на постные лица ребят.

— Не горюйте, лунатики, — говорила она с издевкой, — дядя Сима приедет, вам гостинцев привезет.

— Вот зуда, ну как с ней жить мирно? — возмутился Радик.

— Не надо было задаваться, а то приехали пижоны — на хромой козе не подъедешь. Ладно, будем мириться. — И она протянула Радьке мизинец, приговаривая: — Мирись, мирись, до свадьбы не дерись!

Радик хмыкнул:

— Как в детском саду.

Но все же помирился.

— Слушай, — продолжала Нюся, — надо бы добыть свежей рыбки к обеду. Кто из вас поедет со мной?

— Я останусь дежурить, — ответил Радик.

Не успел Пулат уложить в лодку рыболовные снасти, как примчалась Нюська, ужасно злая.

— Мирились, да? Все зря?!

— Чего ты орешь? — удивился Пулат.

— Скажи своему Радьке, пусть отдаст капитанку по-хорошему, сейчас, пока я добрая, потом поздно будет.

Радька возмутился:

— Не брал я твоей капитанки, нужна она мне!

— Куда же она делась?

— Не мог Радька взять твою фуражку, — заступился Пулат за товарища, — все время вместе были, да и Малыш залаял бы.

— Малыш не дурак на своих лаять.

— Слушай, ночью он лаял на кого-то…

— Довольно травить, Пулханчик. Знать ничего не знаю! Чтобы к нашему возвращению капитанка была на месте!

Плыли в молчании. Настроение у Нюси испортилось. Пулат раздумывал: «Нет, не Радька сделал это, по глазам видно… Опять началось».

— Не мог дядя Миша взять? — спросил Пулат как можно дружелюбнее.

— Он подарил мне ее… Да разве он наденет капитанку? Сам над батей подшучивает.

Нюся чуть не плакала.

— Найдется твоя фуражка, вот увидишь… Я слышал, вы всего полтора дня сюда добирались?

— Ага, — нехотя кивнула девочка.

— А мы пять дней… Надо было сразу с нами плыть, веселее было бы.

— Дядя Миша вверх плавал, до Хаджи Кургана…

«Знаем мы, какой Хаджи Курган», — подумал Пулат.

Закинув удочки, ребята долго купались, брызгались, плавали наперегонки, а потом улеглись на горячий песок.

Через некоторое время Нюся подняла голову:

— Слушай, Пулат… Где-то плещется крупная рыба… Не тут. Дальше. По-моему, за мыском.

Пулат не ответил, ему дремалось после беспокойной ночи.

— Ну, ладно, ты помечтай, а я пойду посмотрю.

Сколько прошло времени, как ушла Нюся, Пулат не смог бы сказать. С ощущением непонятного беспокойства очнулся он от дремы.

Встал, протирая глаза, огляделся. Нюси не было.

Где-то неподалеку опять тяжело плеснуло. Пулат пошел на звук и сквозь камыши увидел Нюсю. Она как-то странно бултыхалась в воде, всего метрах в пяти от камышей.

— Нюська, — окликнул он ее.

— Давай… сюда, — отозвалась она чужим голосом.

Пулат ринулся в воду.

— Лодку, — глухо выдохнула девочка. Похоже она тонула.

Недоумевая, что с ней случилось — ведь она хорошо плавает, — Пулат бросился в лодку…

Ухватившись за борт, она долго отдыхала, а он держал ее за руку и глядел в осунувшееся сразу лицо.

— Понаставили бросовых сетей, обалдуи, утонешь тут в шутку.

Оказывается, Нюся запуталась в старой, кем-то брошенной сети. Пулат выдернул кол, к которому была привязана основа, и они втащили в лодку сильно изодранную и заилившуюся сеть вместе с крупным сазаном. Он-то и плескался в камышах.

Нюся, хоть и не подавала вида, испугалась сильно. Губы синие, лицо бледное, даже веснушки вроде поголубели.

На берегу она закопалась в песок, одна голова торчит, и так отогревалась. Скоро к ней вернулась ее обычная веселая бесшабашность.

— А ты парень ничего себе, Пулханчик, спишь, как сурок. Я минут десять тебя звала, охрипла даже. — И добавила без всякой связи: — Хочешь, покажу, где ужаки водятся? Сколько нужно, столько и поймаем.

Пулат кивнул.

— Не знаешь случайно, кто это так кричит? — И Пулат изобразил таинственный ночной крик, который преследовал их на протяжении всего путешествия.

— Ага, — обрадовалась Нюся, — я сама боюсь этих криков. Это ночной куличок, мне дядя Миша его показывал, авдоткой зовут. Смешно, да? Авдотка! У нас старухи говорят, что в них вселяются души умерших. Но это враки, точно, а?

— Конечно!

— А покойников ты боишься?

— Чего их бояться! — пожал плечами Пулат.

Нюся округлила глаза и стала вылезать из песка.

— Хочешь, тайну скажу? Здесь недалеко, напротив Птичьего острова, около сухой ивы, есть заколдованная хижина. Я к ней два раза подбиралась, но начинался звон — и я пугалась. Черный ворон ее сторожит. Вот не сойти мне с места — там покойник. Слабо тебе пойти туда — спорить буду!

— Хижина?! Это такой маленький домик, лачужка?

— Ну да! Что ты, как на уроке русского языка — «хижина», «домик», «лачужка»! Пусть лачужка! Голову даю на отсечение, она заколдованная, а может быть, там лежит покойник. На спор сходишь?

Мимолетная догадка мелькнула в голове Пулата:

— Постой-ка! А если с Птичьего острова стать лицом к твоей заколдованной лачужке, то сзади будет устье Курук-Келеса?

— Чудак ты все-таки, Пулханчик. Я тебе про Фому, а ты мне про Ерему. Какая разница, где окажется устье Курук-Келеса? Просто ты трусишь пойти к той хижине, вот голову мне и морочишь.

Пулат сообразил, что Нюся, видно, ничего не знает про таинственную захоронку, и решил ничего ей пока не рассказывать.

— Покажи, как найти лачужку, я схожу.

— Один?!

— Да.

— С острова покажу, с каменного бугра. Сама я боюсь туда идти, в третий раз — быть беде.

Пулат деланно безразлично пожал плечами:

— Далеко это?

— Близко, совсем близко.

Нюся вскочила на ноги, взбежала на невысокий лёссовый бугор, потом бросилась к тополю, что рос на самом берегу затона, и ловко, будто кошка, взобралась по его качающемуся стволу.

— Вон она, сухая ива. Возле нее стоит лачужка. Отсюда ее, конечно, не видно, она маленькая.

Пулат не спеша подошел к тополю, хотя ему очень хотелось поскорее увидеть сухую иву, возле которой спряталась лачужка.

— Дай-ка я взгляну.

Действительно, в том направлении, куда указывала Нюся, мальчик явственно увидел ветви засохшего дерева, метра на два, а то и больше возвышающиеся над остальными деревьями.

Это был неплохой ориентир.

— Может быть, прямо сейчас пойти? — задумчиво промолвил он.

Нюся испытующе взглянула на него, не шутит ли, и возразила с издевкой:

— Асфальтовую дорожку для тебя еще не вымостили. Хоть и кажется, недалеко до ивы, а добираться до нее часа два. Знаешь, какие там колючки и чащоба? Первый раз я туда продиралась, когда Малыш от меня сбежал и зацепился поводком за куст. Скулил, пока я его не отыскала и не освободила. Тогда я и увидела лачужку. Она из камыша, такие раньше делали охотники. А на иве сидел черный ворон-вещун. Только я хотела к лачужке подобраться поближе, а он как закаркает — и сразу звон по тугаю пошел. Неспроста это. Тебе не страшно? Пойдешь все равно?

— Пойду.

— Ладно, — смилостивилась она. — Можешь не ходить, я тебе и так поверила.

Как видно, найти захоронку опять не удалось: взрослые вернулись засветло.

Одного за другим стали выбрасывать на песок крупных сазанов и сомов, каждый килограммов по пяти, не меньше. Потом с помощью ребят втащили лодку на отмель и перевернули. Вместе с камышом из нее вывалился громадный сом.

Ребята ахнули. Редко кому даже из бывалых рыбаков приходилось видеть такого великана. Длиною он был около двух метров, голова напоминала обгоревшее полено, усы бессильно лежали на мокром песке.

Радик принес фотоаппарат, а Пулат изобразил на лице сонное выражение и улегся на песок в обнимку с рыбиной.

Появился Михаил Никитич.

— Убирайтесь отсюда! — грубо крикнул он. — У вас что, по две спины?

— Он же дохлый, — возразил Радик.

Вместо ответа рыбак щепкой слегка ударил сома по носу, и неожиданно стокилограммовая туша несколько раз взметнулась в воздух, мощно ударяя хвостом по песку. На мокром твердом песке остались глубокие вмятины.

Только теперь Пулат понял, какой опасности подвергался, обнимаясь с сомом.

На реку опускался яркий малиновый закат. Растительность и вода окрасились в кровавый цвет. Загорелые лица людей стали медно-красными.

Среди птиц распространилось беспокойство: в камышах стоял громкий галдеж. Птицы поднимались в воздух и снова садились, тревожно крича. Гомон не сразу стих даже с наступлением темноты.

Михаил Никитич рано ушел спать. Серафим Александрович и ребята сидели у костра.

Пулат не мог бы сказать, когда впервые к нему пришло чувство тоски по дому. Нет, он не устал, не потерял интереса к походной жизни. Наоборот, как будто привык к ее трудностям, втянулся. Но он все чаще вспоминал отца, маму, бабушку, даже своих надоедливых сестренок, и настроение портилось. Даже с Радиком не говорил он об этом, стеснялся.

Вот и сегодня неизвестно почему пришла эта тоска. Столько впечатлений за день — не соскучишься, а поди ж ты, нашлась щелка для нее.

— Что-то, други мои, вы захандрили, — сказал Серафим Александрович, с улыбкой глядя на ребят. — Устали или дом вспомнили? — Все-таки у него было безошибочное чутье учителя. — Ну, что ж! Это естественно. Вы ведь первый раз всерьез уехали из дому.

— Нет, — ответил Радик, — мы же в пионерские лагеря ездили.

— Сравнил, — сказал Пулат. — Лагерь — это все равно что дома.

— Взбодритесь, через несколько дней будем в Ташкенте. — Серафим Александрович выколотил и снова набил табаком свою трубку. — И не надо, мои хорошие, стыдиться этого чувства. В младенчестве все мы тоскуем по рукам и ласкам матери, в детстве — по дому и родным. В зрелом возрасте и до глубокой старости нам не обойтись без нашего общего дома — родины. На родине можно прожить счастливо или несчастливо, но без родины жизнь теряет смысл…

— Будем сегодня дежурить? — спросил Радик, когда они укладывались спать.

Пулат хитро прищурился.

— Как хочешь, сегодня твоя очередь.

— Давай больше не будем. Все равно без толку. Лучше в последний день напрямик спросим Серафима. Или неудобно, а?

 

Глава шестнадцатая

УРАГАН

Закат обманул. Утро было безветренным и душным, день обещал быть знойным. На небе ни облачка.

Пулат обратил внимание, что птичья колония безмолвствует.

— Что это значит, куда подевались птицы?

Радик отмахнулся:

— Это по твоей части. Мое дело — кухня.

И правда, Радька стал заправским поваром. Вчера так рыбу пожарил, даже Серафим Александрович похвалил.

Михаил Никитич спозаранку отправился вверх по своему участку, а Серафим Александрович — на то место, где накануне они выудили гигантского сома.

Нюся первая заметила необычную тучку, лохматую и подвижную. Всего-то несколько минут девочка не глядела на нее, пока полоскала белье, а тучка заметно выросла и изменила форму.

Нюся окликнула Радика:

— Где Пулханчик?

Радик пожал плечами:

— Наверное, считает своих птиц.

Вдруг тоскливо и страшно, каким-то утробным голосом завыл Малыш.

— Ой! — побледнела Нюся. — Он так перед землетрясением воет…

Ветер налетел неожиданно. От первого же порыва к самой воде полегла плотная стена камыша. Из костра выбросило несколько горящих головешек, и ребята бросились их гасить.

После нескольких сильных порывов наступила гнетущая тишина. Солнце тускнело на глазах, превращалось в кроваво-красный диск. Быстро надвигалась серая пелена.

— Гаси огонь! — крикнула Нюся и сама опрокинула в костер ведерко с водой.

И в этот момент по поверхности реки стремительно пробежала пенная полоса, и все потонуло в пронзительном свисте ветра. В лица ребят ударил тугой поток горячего воздуха, перемешанного с песком и пылью. С жалобным звоном покатился чайник.

Тяжелая волна грохнула в высокий берег, окатив ребят брызгами.

Стало темно, как будто наступил вечер.

Спасаясь от хлестких ударов песчинок и тугайного мусора, ребята легли на землю и закрыли головы руками.

Трудно сказать, сколько времени продолжался ураган. Ребятам казалось — очень долго.

Постепенно сила ветра начала ослабевать. Наконец в разрывах стремительно бегущих по небу желтых рваных туч пыли, занесенных сюда невесть откуда, проглянуло тусклое солнце.

— Глянь-ка, Радон! — Нюся указала в сторону далекой протоки на правом берегу. — Никак, пожар в тугае. Во как полыхает! Если ветер переменится, много беды огонь натворит.

К счастью, ветер гнал огонь в сторону реки, и вскоре пламя стало опадать.

Ураган еще не совсем утих, а ребята уже бросились спасать уцелевшие вещи.

Оба полога, шалаш и почти все постели унес ветер. Правда, кое-что удалось найти в кустах и в воде бухточки, а плед Серафима Александровича Нюся обнаружила далеко в камышах.

Но где же Пулат? Ураган стих, а мальчик не возвращался. Маленькая лодочка Нюси оказалась на месте, значит, и Пулат на острове. Облазили весь остров, забирались в камыши, вспугивая птиц криками, — Пулата не было. Он исчез.

Испуганные, молчаливые сидели ребята на высоком мысу и ждали. Чего? Кого? Сомнений не оставалось — с Пулатом приключилась беда. И никого из взрослых на острове!

Река несла деревья, мусор, грязную пену. В желтых волнах у самого берега Радик заметил белую тряпицу. Выловив ее, он с удивлением узнал разодранную капитанскую фуражку.

— Это же моя капитанка! Вот и козырек поломан с краю.

— А на меня кричала.

— Ой! Сейчас это неважно…

Серафим Александрович приехал, когда уже стемнело.

Оказывается, ураган потопил лодку и понадобилось немало времени, чтобы вытащить ее на мелководье и вылить воду. Не осталось весел, пришлось вырубать шест.

Узнав об исчезновении Пулата, Серафим Александрович помрачнел.

— Когда это случилось?

Радик объяснил, что часа за два до урагана Пулат пошел в камыши выяснить, почему молчат птицы. Может быть, его смыло волной. На острове его нет, они хорошо искали.

Страшные предположения вслух не высказывались, но все трое с ужасом подумали о возможной гибели мальчика.

Только теперь Радик понял до конца, как дорог для него Пулат, сердце больно сжималось от горя.

Надо срочно что-то предпринимать. Но что, что можно сделать?

Всю ночь они легли большой костер и Серафим Александрович стрелял из ружья. Если бы подошел караван, они обратились бы за помощью, но река пустовала.

На рассвете Серафим Александрович отправился на поиски Пулата вниз по течению.

Оставшись одни у костра, ребята подавленно молчали. Да и о чем было говорить? Все плохо.

Малыш жался к хозяйке, как будто хотел ее утешить.

Подумать только, вчера в это время все они были здоровы и счастливы.

— Нюська, — спросил вдруг Радик дрогнувшим голосом, — ты мертвецов когда-нибудь видела?

И тут в голове у Нюси мелькнула маленькая, еще не вполне осознанная искорка надежды, какая-то невероятная догадка.

Не отвечая Радику, она вскочила:

— Ты, Радончик, тут посиди, подежурь, я скоро вернусь…

Радик крикнул, что Серафим Александрович поручил им дежурить вместе, но Нюся его уже не слышала.

Вскочив в лодку вместе с собакой, она поплыла к большому затону.

 

Глава семнадцатая

В ЗАПАДНЕ

Пулату хотелось узнать, куда подевались птицы, почему в камышах такая необычная тишина. Он поднялся на вершину бугра и огляделся. Камышовые раздолья выглядели покинутыми. Мальчик посмотрел в сторону левого берега. Там, совсем близко, не более пятисот метров по прямой, виднелась старая высохшая ива. Где-то возле нее прячется в зарослях таинственная Нюськина лачужка. Может быть, это и есть та самая лачужка, под которой спрятана Макарова захоронка?

Правда, приметы Макара, по которым следовало искать захоронку, не совпадали: если Пулат мысленно проводил прямую между ивой и устьем Курук-Келеса, то Птичий остров оказывался далеко в стороне от этой прямой. Не мог же остров переместиться метров на триста — четыреста вниз по течению, он же каменный, вечный. И все-таки интересно посмотреть, что это за лачужка.

Уговорить бы ребят пойти вместе, ведь Нюська знает дорогу от затона.

Но всем уйти нельзя. Что подумает Серафим Александрович, если вернется и никого не найдет в лагере? Уговоришь Нюсю — Радька не захочет остаться, когда узнает про лачужку.

Может, самому пойти? Тут недалеко, часа за два можно обернуться. Тем более — скоро уезжать. Вдруг сегодня скажут собираться в обратный путь?

Нет, надо идти, идти немедленно. И лодка не нужна, переплыть узкую протоку ничего не стоит. Но как же идти одному? Страшно! Лучше рассказать все Серафиму Александровичу.

Пулат торопливо, как бы боясь передумать, спрятал сандалии под камнем и вошел в воду. Быстрая и удачная переправа придала ему уверенности. Цепляясь за корневища, мальчик взобрался на высокий берег и оглянулся на остров. Над лагерем поднимался синий дымок костра, ребят не видно. Порядок. И Пулат нырнул в колючие заросли.

С первых же метров пути он понял всю сложность своей задачи. Трудно придерживаться нужного направления. Вскоре на теле мальчика, не говоря о руках и ногах, появились кровоточащие царапины от колючек. Болели они ужасно, но о возвращении он не помышлял. Бабушка говорила, упрямством он в отца. Несколько раз пришлось взбираться на тонкие, качающиеся под тяжестью тела деревца, чтобы определить, в какую сторону пробираться дальше.

Стояла ужасная духота, хотелось пить, но флягу с водой он взять не догадался. «Ничего, я быстренько, — думал Пулат, — только разок взгляну на эту хижину и поверну назад. Завтра приведу сюда остальных».

В зарослях потемнело — видно, он забрался в чащу. Надо бы сориентироваться. Выбравшись на полянку, он увидел, что солнце закрыто плотной пеленой. В воздухе стояла гнетущая предгрозовая тишина.

Сухая ива была уже совсем рядом. Через несколько метров Пулат наткнулся на проволоку с прикрученными к ней консервными банками. Так вот почему Нюся слышала звон, когда подбиралась к хижине.

Вот она — старая ива! Верхушка ее высохла, а внизу еще зеленеют раскидистые ветви.

Громкое карканье заставило мальчика прижаться к земле. Ворон каркал надсадно. «Где-то здесь его гнездо», — подумал Пулат.

А вот и хижина, но какая же она маленькая! Камышовые стены были когда-то обмазаны глиной, а теперь кусочки глины виднелись лишь кое-где между черными старыми камышинками. В крыше зияли дыры, дверей не было, да и были ли они вообще когда нибудь?

Вдруг над зарослями завыл, застонал ветер, и сразу потемнело. И так это было мало приятное место, а тут мальчику стало совсем страшно. В зарослях стоял шум и треск, как будто злой великан в исступлении хлестал свистящей плетью по тугаю и что есть мо́чи дул в охотничий рог.

Что было бы с Пулатом, если бы, как и Нюська, он верил в приметы и россказни темных людей. Сердце разорвалось бы от страха, а так оно только сильно стучит. На зубах скрипел песок. Если бы не ураган, мальчик непременно повернул бы обратно: хижину-то он нашел! Но в такую темень не выбраться ему из зарослей. Так одиноко Пулату в этом заброшенном месте, даже не верится, что неподалеку, в пятистах — шестистах метрах, за протокой его товарищи, уютный лагерь.

Может быть, хоть внутри хижины можно укрыться от песка и пыли. Осторожно, на ощупь мальчик перелез через порог. Из крошечного помещения, где мог поместиться лежа только один человек, дверной проем вел в другую комнатку, без окон. Призрачный свет проникал сюда через проломы в крыше. Комнатка была совершенно пуста. Вот удивятся ребята смелости Пулата, когда узнают, что он не только нашел эту хижину, но и один побывал внутри нее. Никто не посмеет больше дразнить его мамунчиком!

На полу мальчик нащупал истлевшую чию. Он прополз вперед — здесь и правда тише. Вдруг руки его провалились куда-то вниз. Потеряв опору, Пулат полетел в темноту и больно ушибся.

На какой-то миг он потерял сознание и, когда пришел в себя, ужаснулся при мысли о случившемся. С трудом привстав, Пулат старался подавить противную дрожь в руках и ногах.

Постепенно вой ветра затих. Привыкнув к темноте, Пулат разглядел, что находится на дне ямы наподобие глубокого окопа с гладкими стенами. Неподалеку смутно белели какие-то кости. Ужас холодком пробежал по телу. Что это — скелет? Да, похоже — скелет шакала. Когда-то, видно, шакал тоже провалился сюда. Сверху яма прикрывалась накатом из корявых тугайных деревьев. В том месте, где Пулат провалился вниз, свисали камышинки от чии. Наверное, чия прикрывала лаз в подпол.

Все попытки мальчика выбраться из ямы оказались напрасными, и в отчаянии он понял: для него эта хижина стала коварной западней. Если его не найдут, он умрет от жажды и голода. Рисовались ужасные картины мучительной смерти. От жалости к себе, от усталости и отчаяния Пулат заплакал, размазывая по лицу слезы грязными руками…

Наступила ночь. Раз ему показалось, будто он слышал звук выстрела. Но кому придет в голову искать его здесь? Если б он хоть догадался шепнуть Нюсе о своей затее… Есть не хотелось, только пить, но и жажда постепенно притупилась: на него нашло какое-то безразличие, апатия. Измученный, уже перед утром он, наконец забылся сном.

Снился ему злой великан, который хлыстом загонял его, Пулата, маленького, как мышонок полевки, в яму. Он не хотел прыгать туда, по страшные удары ложились у самых ног, и приходилось отступать все ближе и ближе к краю страшного отверстия. А на дне — о ужас! — его младшая сестренка Мухаббатка. Она тянется к нему, жалобно и тонко кричит: «Пулат, Пулатик!» А потом начинает лаять — заколдованная, наверно. Он хочет крикнуть ей, успокоить, но голос не повинуется.

А сестренка все кричит: «Пулатик, Пулат!»

Проснувшись, он с ужасом вспомнил все, что с ним случилось накануне.

Сквозь дыру над головой скупо проникает утренний свет. Где-то близко тявкает шакал.

— Пулатик! — ясно услыхал мальчик жалобный крик.

— Я здесь! — что есть силы закричал Пулат, и сердце его вздрогнуло. Да это же Нюська с Малышом! — Я здесь!

— Пулат, Пулат, Пулатик! — послышалось ближе.

— Я здесь, здесь!

Сверху зашуршало.

— Осторожно, тут яма!

— Пулатик, жив? — Радостное и испуганное одновременно, Нюськино личико заглядывает в проем.

— Жив, только вылезти не могу.

— Сейчас, подожди, я из лодки веревку принесу.

— Нет, нет, постой! — Пулат испугался, что Нюся уйдет и он снова останется один. Не желая показать своего малодушия, он попросил: — Принеси попить.

— Ладно, я мигом.

Нюся сдернула порванную чию, и в яме сразу посветлело. Совсем другими, радостными глазами Пулат оглядел свою западню. Между осыпавшимся краем ямы и накатом возле лаза он заметил медную бляху и ручку от полевой сумки.

Только теперь Пулат вспомнил снова, ради чего он пробирался к хижине. Поднявшись на носки, он палочкой дотянулся до осыпи у края подпола — в яму обрушился каскад пыли вместе с сумкой. Поднимая ее, Пулат с удивлением увидел неподалеку сильно запыленную капитанскую фуражку. Вот те на! Нюськина фуражка, здесь! Значит, их враг побывал тут до него! Скорее бы убраться отсюда. Ему казалось, что Нюси нет слишком долго, но ему и в голову не приходило, будто она может оставить его в беде. Просто он знал, каково пробираться ползком сквозь колючие заросли.

Когда по веревке мальчик выбрался наружу, Нюся обняла его, не стесняясь слез. Пулат тоже и смеялся, и смахивал слезинки украдкой. Они тормошили друг друга, а Малыш вьюном вился у ног, тявкал и хватал хозяйку за подол.

Остановившись на миг, Нюся взглянула на чумазое лицо Пулата и захохотала, а тот смеялся, глядя на грязные разводы на ее щеках.

Пулат показал Нюсе фуражку.

— Погляди-ка, твоя?

— Не-а. Моя нашлась… разорванная. Кому понадобилось сначала похитить ее, а потом разорвать? Я ее сожгла, в костер бросила. Ничего, теперь эта моей будет, ладно?

— Бери, пожалуйста, разве мне жалко?

Нюся внимательно оглядела фуражку.

— Гляди-ка, тут было что-то написано, да расплылось от сырости.

Пулат торжествующе извлек из ямы веревку с привязанной на конце полевой сумкой.

— Во! Что еще я нашел!

— А что там?

— Потом посмотрим.

— Ага. Пойдем скорее. Дядя Сима всю ночь стрелял из ружья, и мы большой костер жгли. Уж думали, ты погиб, дурачок ты этакий, — снова всхлипнула Нюся.

Торопливо, не обращая внимания на царапины и ссадины, они поползли к затону, где Нюся оставила свою лодку.

Увидев в подплывающей лодке Пулата, Радик исполнил такой бурный и радостный танец, что ему мог бы позавидовать лучший танцор из африканского племени карамоджа, известного своим танцевальным искусством.

— Как бы предупредить Серафима Александровича, — беспокоился Пулат.

— А ружье на что?

Радик сбегал за ружьем. Долго вертел его в руках и разглядывал узоры.

— Дай-ка! — Нюся решительно отобрала ружье, зарядила и выстрелила вверх. Правда, предварительно крепко зажмурилась.

С каменистого бугра все трое смотрели, не показалась ли на повороте лодка, и говорили, говорили без умолку, перебивая друг друга. Какое счастье, что все кончилось хорошо, что все снова вместе!

Радик не сводил с товарища радостного взгляда.

— Все-таки Нюська молодец, и я обещаю больше не задираться.

— Ой, Радончик, задирайся, тебе же больше колотушек достанется! Чихун-траву забыл?..

 

Глава восемнадцатая

ХОДЫР-МОДЫР-ЗОДЫР… ШУХ!

Лодка приближалась мучительно долго, и ребята закричали хором:

— Дя-дя Си-ма, все в по-ряд-ке!

Серафим Александрович не стал сразу причаливать к острову: ему нужно было время, чтобы успокоиться.

Что и говорить, для Пулата объяснение с ним оказалось малоприятным.

Потом Серафим Александрович сказал:

— Ты нарушил лагерную дисциплину, Пулат, и тебе полагается суровое наказание, какое именно — я еще не решил. Кроме того, ты должен обо всем правдиво рассказать дома, чтобы родители могли решить, отпускать ли тебя в другой раз.

— А можно рассказать бабушке? — спросил Пулат и добавил: — Ведь она же педагог.

— Можно, — впервые чуть улыбнулся Серафим Александрович.

Когда примчались на моторке Нюсин отец и дядя Михаил, на острове уже господствовали мир и порядок.

Правда, порядок после урагана был относительный: заметно облегчились рюкзаки путешественников: ветер унес много вещей. Но ведь они не новички в походе, и для ночлега им не нужны перины.

Вечером у костра состоялся важный разговор. В нем участвовали и ребята.

— Это Макарова сумка, — сказал Михаил Никитич. — Вот и буквочки его вырезаны: «К. М.».

В полевой сумке оказались документы разгромленной чекистами еще в тысяча девятьсот восемнадцатом году контрреволюционной военной организации Туркестана. Не все они сохранились — все-таки прошло больше сорока лет. За долгое время в сумку проникла сырость.

Осторожно извлек Серафим Александрович толстую тетрадь в кожаном переплете, пачку истлевших наполовину листков с чернильными разводами вместо строк, несколько склеившихся топографических карт.

— Все. Ничего больше нет.

При свете костра взрослые пытались прочесть те записи в тетради, которые можно было разобрать: какие-то протоколы, имена, поручения и донесения… Несведущим ничего не понять.

— В Комитете госбезопасности разберутся, если эти бумаги еще представляют какой-нибудь интерес, — пробасил Степан Никитич.

— Для Комитета госбезопасности, может быть, и не представляют, а для этих вот ребят представляют… Спросить у них, что они знают о том времени, когда в этих краях устанавливалась и закалялась в борьбе с контрреволюцией и басмачеством Советская власть, ведь не ответят. А по этим документам можно установить многие события тех лет, отыскать, быть может, старых рабочих-коммунистов, чекистов — участников ликвидации мятежа…

— Серафим прав! — сказал Михаил Никитич, и Пулату показалось, будто глаза его подобрели.

— По силам эта работа вашей пионерской организации? — обратился Серафим Александрович к Пулату и Радику.

— По силам! — закричал Радик. — Я всегда говорил, что история революции — самая интересная!..

Радик вертел в руках сумку. В специальном кармашке плотно сидел прямоугольник из толстой кожи с гнездами для карандашей — пенал. Кнопка, которой прямоугольник пристегивался к сумке, проржавела насквозь. Она просто рассыпалась под Радькиными пальцами, и он с трудом вытащил пенал из кармашка.

— Ой, тут еще что-то!

Серафим Александрович испуганно поднял руки:

— Не тронь, не тронь! Я сам!

Подпоров ножом шов кармашка, он достал тонкий пакет из плотного пергамента со следами осыпавшейся сургучной печати…

В пакете находилось несколько листков бумаги, убористо исписанных витиеватым почерком.

Напрасно Серафим Александрович пытался прочесть написанное, его глаза не в состоянии были разглядеть ни слова.

— Вот, — торжествующе воскликнул Степан Никитич, заглядывая в бумаги через его плечо. — «Размножить и разослать по всем опорным пунктам…» Это приказ уничтожать представителей Советской власти. Тут и списки приложены… Глядите, глядите! Наш чиназский председатель Петро Сагайдак! Помнишь его, Михаил?

— Еще бы! А Мурада Умарова, чекиста из поселка Солдатское, я тоже хорошо знал, — ткнул в бумаги заскорузлым пальцем Михаил Никитич.

Серафим Александрович поднял голову:

— Надо думать, это тот самый «потерянный» приказ. Вы понимаете?.. Значит, он не был потерян, а Макар похитил его у того пьяного офицера…

— Но почему же тогда он сбежал? — задумчиво возразил Михаил. — Похоже, и вправду Макар сделал что-то сто́ящее, потому что начал понимать правду. Но все же он заслужил жестокую кару.

— Я не знаю большего наказания, чем потеря родины, — тихо сказал Степан Никитич, — да и не о нем речь сейчас, он сам себя наказал… Как бы там ни было, мы сделали нужное дело: таким вот пацанам, как эти, важнее узнать побольше о том, как завоевывалась Советская власть. Им жить завтра!..

Пулат и Радик внимательно разглядывали шуршащие листы приказа.

— Ой! — Пулат вдруг отшатнулся, потом осторожно взял листы из Радькиных рук и вгляделся в стройные столбцы имен. — Здесь написано: «Муминова Халида». Это же… Это же моя бабушка! Не может быть!

Серафим Александрович взял из его рук приказ и пристально стал вглядываться в написанное, то приближая, то удаляя бумагу от глаз. Он взволновался не меньше Пулата.

— Не может быть, — продолжал повторять Пулат, — ведь бабушка же не была комиссаром или чекистом…

— Зато она была одной из первых учительниц-узбечек, она в числе первых публично сбросила паранджу, — наконец, справился с волнением Серафим Александрович. — Не удивительно, что враги революции включили ее в списки приговоренных к смерти.

— Но бабушка никогда мне не рассказывала…

— А ты попроси ее, она обязательно расскажет, как трудно приходилось ей и ее подругам в первые годы революции… Я видел однажды, за ней гналась толпа фанатиков; ее убили бы камнями, если бы рабочий патруль не задержал толпу. Я слышал, как ей аплодировали, когда она выступала на митинге в железнодорожных мастерских перед рабочими и солдатами.

— Ой-бой! — воскликнул Пулат удивленно.

— Вот здорово, Пулханчик, у тебя же героическая бабушка! — закричал Радик.

— А почему вы, Серафим Александрович, все знаете про мою бабушку?

— Потому, Пулат-джан, что я в то время вел работу среди местной молодежи. Ведь я вырос тут, смолоду знал язык и обычаи…

Решено было просить Серафима Александровича сумку и все бумаги передать в Комитет государственной безопасности. А на будущей неделе Степан Никитич сам собирался съездить в Ташкент.

Дядя Михаил сидел молча, не соглашался, но и не спорил.

— Почему же Макарова лачужка оказалась совсем в другом месте? — недоуменно спросил Серафим Александрович. — Ты случайно обнаружил ее, Пулат?

— Когда я рисовал план острова, — объяснял Пулат, — я видел старицу Курук-Келеса рядом с устьем.

— Ну?

— Еще до этого я слышал ваш разговор. Ночью, в Чиназе. Вы говорили, что захоронка на левом берегу; от того места, где стоит лачужка, должно быть видно через остров устье Курук-Келеса.

— Да, но лачужка-то оказалась далеко в стороне.

— Это потому, что мы ориентировались на сегодняшнее устье, а если ориентироваться на старицу, которая раньше была устьем, то получится точно напрямик. Но я об этом только теперь догадался. А лачужку эту Нюся нашла, еще в прошлом году, когда Малыш от нее убежал и в кустах поводком запутался…

— Ну конечно же, черт возьми! — обрадовался Серафим Александрович. — Как я не подумал об этом! Сам вам про Чирчик рассказывал, у него устье тоже передвинулось на пятьсот метров от первоначального русла.

— Славные вы ребята, — сказал дядя Степан, — одно плохо: дисциплина у вас слабовата. Ведь не сообрази Нюсена, что ты, отчаянная голова, отправился к заброшенной лачужке, мог бы там навек остаться.

— Она не совсем заброшенная, — возразил Пулат, я там еще капитанку нашел, новую, только грязную немного, совсем как пропавшая Нюсина.

— Да, — подтвердила Нюся, — вот эту.

— Странно… — Дядя Степан долго разглядывал фуражку. — Как моя.

— Если честно сказать, — Пулат напрягся, как перед боем, — мы думали, это дядя Михаил не хочет, чтобы нашлась захоронка…

— Что ты такое говоришь! — перебил его Серафим Александрович.

— Кто это «мы»? — прохрипел Михаил Никитич.

— Мы с Радькой… То есть… я…

— А что, я тоже так подумал бы на вашем месте, — решительно пришел на помощь мальчику Степан Никитич. — Сам посуди, Михаил: лодку ты им дал, а она вдруг оказалась дырявой, помочь захоронку найти не захотел… Только, друзья мои, здесь что-то не так. Уж я брата знаю, он в таком деле мешать не станет…

После ужина ребята, все трое, отправились на каменистый бугор провожать зарю.

Радику в этот вечер хорошо пелось, потому что настроение было отличное, ведь опасность, угрожавшая другу, миновала. Пели песни старые и новые, веселые и грустные, а больше всего — пионерские: в седьмом классе им вступать в комсомол, тогда уж пионерских не попоешь — не солидно.

Особенно понравилась Нюсе их собственная самодельная походная песенка.

Задорные голоса далеко разносились по водному простору:

— А все-таки многое неясно, — тихо сказал Пулат, когда петь надоело. — Кто, например, продырявил лодку? Кого спугнул механик Шарип? Что за лодку видел Берген-ака? И совсем непонятно, кто и зачем своровал Нюськину фуражку…

Ответов на эти вопросы не было.

— Эх! Ничего-то мы, видно, не сумеем разгадать, — раздосадованно сказал Пулат. — Настоящие следопыты давно бы все поняли.

— Моя бабушка знала всякие таинственные слова… Не смейтесь! — Нюся понизила голос, как будто боялась, что ее подслушает кто-то посторонний. — Она из трав делала лекарства — от наговора, от сглаза… Бывают такие слова, чтобы тайну разгадать…

— Фи, — сказал Радик, — я дополна разных таинственных слов знаю, только какое для чего — кто их разберет… Вот, например: «Ходыр-модыр-зодыр… шух!»

Пулат засмеялся, а Нюся обиделась:

— Пустозвон же ты, Радон.

Мужские голоса у костра дружно затянули:

Дрожащий баритон Серафима Александровича старательно и точно выводил мелодию, а рокочущие басы братьев придавали песне необъятную ширь.

Ребята притихли.

Была в этой песне необыкновенная прелесть. И слова, и мелодия, и задушевность исполнения — все соединилось сейчас в ней, и песня жила, песня грустила и звала вдаль, в неведомые просторы.

Загадочно и важно подмигивали звезды, глухо вздыхала река в темноте.

Ах, как славно жить!

Вдруг Малыш навострил уши и заворчал, потом вскочил и с лаем бросился к шалашу.

— Чего это он? — забеспокоился Пулат.

— Кто его знает. Может, мышь почуял.

— Пошли посмотрим. — Не дожидаясь товарищей, Радик решительно направился за собакой.

Ребята двинулись следом.

Из шалаша навстречу Радику выскочила темная фигура. От сильного толчка Радька повалился на траву, но и незнакомец упал тоже. Несколько времени они катались по земле, сопели и кряхтели.

Первой от неожиданности опомнилась Нюся. С криком бросилась она в свалку.

Улучив момент, Пулат тоже вцепился в чужака. Он не чувствовал ударов, сыпавшихся на него, и держал врага насмерть.

Над глухими звуками борьбы звенел неумолчно лай Малыша.

— Прекратить безобразие! — грянул над ними капитанский бас Степана Никитича.

В глаза ударил яркий сноп света от карманного фонаря…

— Господи, кого я вижу! — удивился дядя Михаил. — Сергунь, чертушка, откуда ты взялся? Это наш сосед, один из двух братьев-разбойников, гроза чужих садов. Старшего в армию призвали.

Долговязый парень медленно поднялся с земли. Нюся во все глаза смотрела на пленника.

— Вот здорово! А я не узнала тебя. Это же Серега Феофанов, второгодник из нашего класса.

Мудрено было узнать гостя: левый глаз заплыл синяком, рубаха порвана и в прореху выглядывает белая тулья фуражки, весь в пыли, будто в муке. Впрочем, остальные бойцы выглядели не лучше.

Нюся ловко выхватила фуражку у Сереги.

— Вот он, шпион!

И тут верзила шмыгнул носом и заревел в голос, утирая кулаком слезы:

— Братанька-а! Брата-анька-а!

— Как вам не стыдно! — набросился Серафим Александрович на ребят. — Трое на одного!..

— Да он первый! — крикнул Радик. — Я его еще тронуть не успел, а он на меня как налетит! На голове балахон, как привидение.

И правда, у ног Сереги лежал мешок, сложенный башлыком.

— Сейчас же отпустите его, никуда он не убежит, — приказал Серафим Александрович.

И тут всегда дисциплинированный Пулат, упрямо сдвинув брови и глядя прямо в глаза Серафиму Александровичу, ответил тихо, но решительно:

— Пусть сначала скажет, зачем он продырявил, а потом чуть не утащил нашу лодку. А еще — зачем Нюськину капитанку стащил… и вот эту?

— Постойте, постойте, — вышел вперед дядя Степан. — Это серьезные дела. Феофанов, отвечай! Старший в армии, так ты один безобразничаешь?!

Тот молчал.

— Пусть молчит, — сказал Пулат, — мы все сами знаем… Он подслушал в Чиназе тайну про лачужку и про захоронку и решил нам помешать. В самую первую ночь в Чиназе, когда шел разговор о захоронке, о том, чтобы разыскать ее, я заметил, что кто-то в кустах прячется. Думал сначала, это Михаил Никитич, а это вот он был, Феофанов. Подслушал тайну и испугался, как бы мы не разыскали эту лачужку. Вот и крался за нами, как вор. Ночью лодку продырявил, а мы ее починили. Потом хотел столкнуть ее в воду, чтобы она уплыла, — механик Шарип помешал. Его следы на песке, конечно, были, только такие же, как от наших босых ног. Он знал, что в лачужке спрятаны документы беляков, но вместо помощи хотел помешать их разыскать.

— Врешь ты! — Серега сердито глянул на Пулата, — Я за братаньку боялся, думал, как про бульдог дознаются, из армии прогонят.

— Рассказывай сам, — приказал Степан Никитич.

— А чего рассказывать? Тот бульдог все одно не стреляет.

— Какой бульдог? Что ты мелешь?

— У братаньки спрашивайте. Я ничего не знаю, моя хата с краю.

— Зачем ты продырявил лодку?

Серега молчал.

— Чужую фуражку зачем взял?

— Это его фуражка, вернее, его брата, — вмешался Пулат снова. — Твоего брата Петькой зовут или Павлушкой?

— Петькой, — подтвердила Нюся. — А ты откуда его знаешь? Он уже полгода как в армии.

— Так на фуражке написано: «П. Феофанов» — Петр Феофанов. Надпись расплылась, но все же с трудом разобрать можно. Из-за этой надписи он и твою капитанку стащил — думал, Петькина, да буквочек не нашел… Петька в лачужке раньше побывал и уронил свою фуражку в яму, когда нашел и присвоил себе чужой револьвер — бульдог. А капитанку из ямы достать не сумел и поручил Сереге…

— Не поручал он, я сам. Боялся: как про бульдог дознаются, из армии его прогонят… Я тот бульдог могу добровольно отдать.

— Где револьвер? — строго спросил Степан Никитич.

— В сараюшке, под крышей.

— Как же ты столько дней жил один? — с непонятной Пулату жалостью в голосе спросил Серафим Александрович.

— А вот так. Мы привычные… В бурю чуть не сгорел: костер ветром раздуло.

— Ага, — подтвердила Нюся, — мы с Радькой дальний пожар в тугае видели…

— Ну, ты даешь, Пулханчик! — восхищенно воскликнул Радик, когда взрослые ушли, прихватив с собой Серегу. — Как Шерлок Холмс!

— Никакой не Холмс, — смутился Пулат. — Просто я в дневник все записывал, а потом думал.

— А как ты, Пулханчик, про надпись догадался, ведь там, на капитанке, только чернильные пятна были?

— Вон на том тополе, возле каменистого бугра, недавно, с полгода назад, вырезаны инициалы «ПФ». На фуражке я тоже разобрал в расплывшемся пятне «П» и дальше «Ф»… А как только ты сказала «Феофанов», меня будто током ударило, точно там было «П. Феофанов» написано. Неспроста он фуражки воровал, думал: как найдут надписанную фуражку брата, так и догадаются, что это они пистолет присвоили. Он же не знал, что Макар ничего про пистолет не рассказывал, а только про захоронку.

— Ну, теперь вы убедились, что мое волшебное слово помогло тайну разгадать? — весело крикнул Радик. — Ходыр-модыр-зодыр… шух!

 

Глава девятнадцатая

ДОМОЙ

Настал день прощания с сырдарьинскими просторами. Около двадцати дней прожили ребята среди дикой загадочной природы и полюбили ее, полюбили навсегда. До обеда должен подойти караван из Чардары, он довезет путешественников до Чиназа, а там автобусом два часа — и в Ташкенте.

Конечно, Пулат очень соскучился по дому, но седой тугай ему теперь не забыть никогда. За сборами и хлопотами время летит незаметно.

— Приезжайте на будущий год, лунатики, — приглашает Нюся.

— Так остров наш затопит, — настороженно говорит Радик. Он опасается какого-нибудь подвоха.

— Подыщем другой птичий остров, мало ли их на Дарье!

— А ты приезжай в Ташкент, обязательно. Мы с Радькой тебя в зоопарк сводим.

Пулат знает — когда он расскажет бабушке про Нюсю, как она выручила его из беды, бабушка скажет: «Ты, конечно, не догадался пригласить ее в гости?» Бабушка почему-то всегда хочет познакомиться с его приятелями.

— Было бы здорово, если бы ты для нашего биокружка привезла заспиртованного скафиринха.

— Я попрошу дядю Мишу, ему такие рыбины не раз попадались.

Двадцать дней… Много это или мало? Срок небольшой. Но сколько богатых впечатлений от природы, от походной жизни и каждодневных приключений, значительных и пустяковых, смешных и грустных… А беседы у костра!..

Долго еще ребята будут вспоминать Птичий остров, заново переживать каждый день походной жизни.

Как интересно жить! Сколько увлекательного и радостного скрыто в завтрашнем дне!

— Поклянемся, — торжественно говорит Радик, — каждый год возвращаться сюда, в тугайный край.

— Да, — подхватывает Пулат.

— Смотрите, лунатики, забудете, — усмехается Нюся.

Возможно, они забудут свою наивную клятву, как и другие детские клятвы и обещания. Но великая радость общения с природой, зарожденная на вольных дарьинских просторах, останется на всю жизнь.

Прощай, милый тугайный край! Прощайте, вольные звери и птицы! Нет, до свидания! Конечно, до свидания!

#img_16.jpeg

#img_17.jpeg