В эпоху Петра I – великого преобразователя и реформатора земли Русской – произошли крупные перемены в жизни России, ее экономике, укреплении международного престижа.

Петр I проявлял большой интерес ко всем наукам, в том числе и к медицине. Во время своего пребывания за границей, например в Амстердаме, он посещал лекции и анатомический лицей, присутствовал на операциях. В Лейденском университете интересовался, как проводятся лекции, в Голландии общался с А. ван Левенгуком, познакомился с научными достижениями И. Ньютона.

При Аптекарском приказе открылась первая лекарская школа, в России до Петра I не было ни одного медицинского учреждения. По распоряжению Петра I для получения медицинского образования в Западную Европу направлялись многие русские, ощущалась огромная потребность во врачах в армии и во флоте. В России в основном работали приглашенные медики-иностранцы.

В 1724 г. в Петербурге Петром I была учреждена Российская Академия наук. Она являлась и научным, и учебным заведением, чтобы «науки производить и оные распространять». Ее первым членом, русским, по национальности, стал наш гениальный ученый-энциклопедист Михайло Васильевич Ломоносов, впоследствии профессор химии в Академии наук. Вся его весьма плодотворная деятельность способствовала развитию многих наук, таких как физика, химия, геология, география, российская история, грамматика. Он служил и словом и делом государству Российскому. Большое внимание Михайло Васильевич уделял и вопросам организации медицинского дела. Великий человек был. «Между Петром I и Екатериной II, – писал о нем А. С. Пушкин, – он один является самобытным сподвижником просвещения. Он создал первый университет. Он, лучше сказать, сам был первым нашим университетом».

 

Первый русский профессор (С. Г. Зыбелин)

Среди абсолютного большинства преподавателей-иностранцев в Московском университете, открывавшемся в 1755 г. стараниями М. В. Ломоносова, в 1765 г. на медицинском факультете появился наш первый русский профессор Семён Герасимович Зыбелин (1735–1802). Вначале он был студентом философского факультета, затем продолжил свое образование в академическом Университете при Академии наук, возглавляемой М. В. Ломоносовым. И далее – Лейденский университет, степень доктора медицины.

После успешной защиты докторской диссертации Семён Герасимович – первый профессор Московского университета – стал читать лекции студентам на родном русском языке, а не на латинском, как это было принято в то время. Тем самым С. Г. Зыбелин облегчил студентам усвоение новых, непростых теоретических основ медицины. При чтении клинических лекций профессор ввел показ экспериментов и демонстрацию больных. В круг его обязанностей входило также преподавание фармации. Это были курсы рецептуры, аптекарского искусства, фармацевтической химии. При этом обязательно демонстрировалось приготовление важнейших лекарств, их под руководством С. Г. Зыбелина изготавливали аптекари. Им разрабатывались вопросы гигиены, общественной медицины. По его мнению, «многие причины сей преждевременной гибели человечества находятся, которых два источника – физический и политический».

Семен Герасимович организовал при Московском университете медицинские консультативные курсы, чтобы студенты, наряду с теоретическими знаниями, могли применять их на практике. До этого времени при университете не имелось вообще специализированных клиник. Негде было заниматься практической медициной.

С. Г. Зыбелин многократно выступал в университете по различным вопросам медицины. Эти речи («Слова») имели целью пропаганду медицинских сведений среди различных слоев населения. Все его «Слова» печатались и становились доступными. Темы речей С. Г. Зыбелина были самыми разнообразными, например, «О пользе прививки оспы», «О правильном воспитании с младенчества в рассуждении тела, служащем к размножению в обществе народа». Семен Герасимович считал, что наука должна познать не только «внешнюю красоту» окружающих века явлений, но и внутреннее содержание, природные связи. Он был последователем М. В. Ломоносова и утверждал, что в основе наших знаний должны лежать опыты и наблюдения, их осмысленное восприятие.

В его трудах впервые в отечественной литературе (1767) придавалось большое значение физическим упражнениям и закаливанию для физического развития человека, сохранения и укрепления здоровья, для лечения болезней. Эти работы стали в дальнейшем основополагающими для создания П.Ф. Лесгафтом теории физического воспитания в России.

В «Слове о действии воздуха в человеке и путях, которыми в него входит» С. Г. Зыбелин указал на единство человека с окружающим миром, подчиняемость его законам природы.

Как гражданин и патриот России С. Г. Зыбелин не остался в стороне во время вспыхнувшей эпидемии чумы в Москве.

Он был среди тех, кто участвовал в работе госпиталей и больниц, при этом проявил незаурядное мужество и самоотверженность. Более 37 лет С. Г. Зыбелин отдал делу обучения и воспитания собственных российских кадров.

В течение 15 лет он состоял бесплатным врачом при университетской больнице; завещал университету свою библиотеку, которая была передана Физико-математическому обществу. На его надгробии выбита эпитафия::

С. Г. Зыбелин был первой ласточкой, «прирожденным русским», ратовавшим за самостоятельное развитие отечественной медицины и этому посвятил свою жизнь.

 

Лечить не болезнь, а больного (М. Я. Мудров)

«Я направляю режим больных им на пользу, сообразно моим силам и разумению, воздерживаясь от причинения какого-либо вреда или несправедливости. Я недам никому просимого смертельного средства и не укажу пути к такой цели… Чисто и свято буду проводить свою жизнь и свое искусство.

В какой бы дом я ни вошел, я войду туда для пользы больного, будучи далек от всего умышленно несправедливого и пагубного…

Мне, исполняющему и не нарушающему клятву, да будет счастье в жизни и в искусстве и слава у всех людей на вечные времена; преступающему же и дающему ложную клятву да будет обратное этому».

Эту знаменитую клятву Гиппократа всегда свято соблюдал и следовал ей Матвей Яковлевич Мудров (1776–1831), великий русский терапевт. Именно он возродил комплексный подход к лечению, знакомый врачам античности, отвергнутый затем и забытый. М. Я. Мудров разработал принципы и правила диагностики и лечения, придерживаясь точки зрения Гиппократа и «гиппократиков»: «Только наблюдения за больными, их изучение, обобщение и накопление практического опыта, а не умозрительные сентенции помогают истинному распознаванию болезней и их лечению».

В 1820 г. на открытии Медицинского института при университете он обратился к студентам со «Словом о способе учить и учиться медицине практической у постели больных»: «Вам же, друзья мои, еще чаще и громче буду всегда повторять одно и то же, что не должно лечить болезнь по одному только ее имени, не должно лечить и самой болезни, для которой и названия не находим, не должно лечить и причин болезни, которые часто ни нам, ни больным, ни окружающим не известны, ибо давно уже удалились от больного и не могут быть устранены, должно лечить самого больного, его состав, его органы, его силы. Вот тайна моего лечения, которую приношу вам в дар».

Всего себя Матвей Яковлевич Мудров приносил в дар, преданно и самозабвенно его служение во благо Отечества. Им проделан огромный труд по составлению и сбору историй болезни пациентов: за 22 года врачебной практики накоплено 40 томов собраний историй болезней, где в строго определенном порядке фиксируются сведения о больном, его профессии, родных, условиях жизни, питания и другие данные. Это совершенно уникальный свод, подобного не было и нет не только в России, но и за рубежом. Таким образом, М. Я. Мудров является первым врачом, создавшим «Клиническую записку больного». «Сие сокровище для меня дороже всей моей библиотеки. Печатные книги везде можно найти, а историй болезней нигде». Именно они – бесценное подспорье в лечебной деятельности М. Я. Мудрова.

Он был прекрасным врачом-терапевтом, имел большой авторитет среди медиков как в нашем Отечестве, так и за рубежом, состоял членом многих европейских академий, а также членом-корреспондентом Петербургской медико-хирургической академии. В Московском университете М. Я. Мудров читал лекции по внутренним болезням, военной гигиене и другим предметам, это было его «богатство и ученая роскошь». М. Я. Мудров, в отличие от его коллег, не считал внутренние болезни строго теоретической наукой. Он требовал, чтобы студенты изучали дисциплину в анатомичке. Его лекции были очень наглядными, сопровождались практическим показом. «Только через патологическую и общую анатомию мы можем прийти к прогрессу русской медицины. Всем нам надо побольше вскрывать трупов больных и через анатомию узнавать и изучать болезни», – говорил студентам М. Я. Мудров.

Работая в 1807 г. в действующей армии в г. Вильно в Главном госпитале, он на основе наблюдений и, прежде всего, собственной практики лечения раненых и больных солдат издает «Принципы военной патологии» – руководство по военно-полевой хирургии. Это была первая подобного рода работа, написанная нашим русским, отечественным врачом. Именно этот труд сыграл важную роль в подготовке военных медиков и организации лечения раненых в ходе Отечественной войны 1812 года.

Матвей Яковлевич – первый в России, кто читал студентам курс военной гигиены, автор первого руководства по военной гигиене – науке сохранения здоровья военнослужащих, которое издавалось в 1809, 1813 и 1826 годах. Он является одним из основоположников русской военно-полевой хирургии и терапии.

Имя Матвея Яковлевича Мудрова неразрывно связано с Московским университетом. Он пришел сюда в 1808 г. в должности профессора, а через год возглавил кафедру патологии и терапии. «Чем же я должен блеснуть при начале моего служения в Университете?» – спрашивал он себя. – Величием? Обыкновенное приобретение белоручек. Сочинениями? Нет пользы в собственной опытности в искусстве, которая есть результат долговременных опытов наблюдений и работ. Удачей в городской практике? Верное средство быть полезным себе, а не учащимся… Я робею, боюсь не нравиться слушателям, преобразовав их в работников, и, что более, – не угодить самому себе».

Весной 1812 г. М. Я. Мудрова избирают деканом медицинского факультета, а в июне началась война с Наполеоном. И он вместе с коллегами из университета работал полевым хирургом в Нижнем Новгороде. Вернувшись в Москву, М. Я. Мудров застает университет сгоревшим и принимает самое деятельное участие в его восстановлении. Он пожертвовал свои личные средства, чтобы ускорить деятельность медицинского факультета, отдал свою личную библиотеку взамен сгоревшей, которая собиралась им на протяжении многих лет, дает свои деньги для строительства Клинической больницы и Медицинского института. Матвей Яковлевич добивается ассигнований на строительство Медицинского института. И вот к сентябрю 1820 г. готовы и новое здание Клинической больницы и новое здание Медицинского института. М. Я. Мудров, по прошению ученого совета вышестоящим инстанциям, назначается директором Медицинского института при университете.

Николай Иванович Пирогов, будущий великий хирург, в то время студент медицинского факультета Московского университета, будучи на учебе в Дерпте не раз перечитывал лекции М. Я. Мудрова. Слова Матвея Яковлевича, наставника и учителя, очень подействовали на него и, быть может, помогли формированию врачебного характера, его души, образа мышления:

Профессия врача-подвиг. И поэтому не каждый может быть врачом… Не сам ли я лечу болезни перед вашими глазами. Так, соглашаюсь, я учу лечению болезней по общепринятому образу выражения, а на деле я лечу больных…Каждый больной строго индивидуален, и у каждого болезнь протекает по-разному… Познание болезни есть половина лечения. Врач смотрит на три вещи: первое – на свойство больного, второе – на действие причин болезненных, находящихся в природе; третье – на самую болезнь, и по сим трем отношениям учреждает свои врачебные действия. В болезнях надобно с корня начинать лечение, то есть с причин, тогда и ветви ее или припадки болезни сами по себе иссохнут и пропадут…

Матвей Яковлевич занимал ответственный и почетный пост директора Медицинского института, кроме того, М. Я. Мудров – личный врач многих именитых семейств – Голицыных, Оболенских, Муравьевых, Лопухиных, Трубецких. В то же время его отличала необыкновенная скромность во всем и непритязательность. Он всегда помнил то время, когда его, четвертого сына их бедной семьи вологодского священника, провожали на учебу в Москву. Для поездки в столицу его семья смогла выделить Матвею лишь 25 копеек медных денег, медный крест и фаянсовую чашку, которые М. Я. Мудров хранил всю жизнь. Всю жизнь он был старательным и очень трудоспособным, поэтому, видя его успехи в древних языках, его эрудицию, директор Московского университета Павел Иванович Фонвизин в виде исключения принял его в университет с оплатой из университетского фонда и бесплатным проживанием в университете. Матвей Яковлевич, будучи студентом, пел в церковном хоре университетской церкви. Его пение понравилось Тургеневым, и они пригласили Матвея к себе. Там он познакомился с В. А. Жуковским, сенатором И. В. Лопухиным, дядей А. В. Пушкина – Василием Львовичем Пушкиным и понял, что мало быть хорошим врачом, но необходимо быть и образованным человеком. И тогда он начинает заниматься самообразованием – читает не только специальную литературу, но и книги по истории, искусству. Путь Матвея Яковлевича – это путь великого труженика. Как наиболее одаренный выпускник университета он, по решению императора Павла, был отправлен за границу «для усовершенствования в науках», побывал в медицинских школах Берлина, Вены, Парижа и везде перенимал то, что потом могло пригодиться в дальнейшей работе. Со временем М. Я. Мудров понимает, что суть медицины только в практике, опыте. И опять работа, работа – снова заграница. Лонсхут, «Мекка» медиков – Бомберг. В Геттингене, в клинике повивального искусства, одной их лучших в Европе, заплатив 30 талеров, он все дни проводит в клинике, изучая акушерство. М. Я. Мудров оперирует вместе с Зибельтом в Вюрцбурге, совершенствуясь в анатомии и хирургии, задерживается в Вене в глазной клинике. Чтобы посещать платные занятия в Париже, подрабатывает репетиторством, обучая детей князя Голицина русскому языку. Так постепенно накапливались врачебный опыт и знания, столь необходимые для становления и развития своей российской медицины. Так формировался и сам характер гражданина и патриота нашего Отечества.

Одним из самых сильнодействующих лекарств Матвей Яковлевич считал душевное лекарство – Слово. «Душевные лекарства врачуют тело. Сим искусством сообщается больным та твердость духа, которая побеждает телесные болезни, тоску, метание и которая самые болезни тогда покоряет воле больного».

М. Я. Мудрову принадлежат немалые заслуги в становлении медицинской деонтологии, связанной с проблемами нравственности, этическими нормами и принципами медиков, их врачебным долгом.

В «Слове о благочестии и нравственных качествах гиппократова врача», опубликованном в 1813 г., даются наставления, каким должен быть врач не только по своем профессиональному мастерству, но и моральному облику. Образцом такого врача и был Матвей Яковлевич Мудров.

«Учитесь у Гиппократа, – говорил профессор своим студентам, – тогда будете и хорошими врачами, и настоящими людьми».

В связи с эпидемией холеры в Поволжье в 1829 г. он выезжает в Саратов и возглавляет комиссию по борьбе с опасной инфекцией. Положение было крайне тяжелым – половина больных умирала. Весной 1831 г., в связи со вспышкой холеры в Петербурге, М. Я. Мудров едет туда. За три месяца он успел открыть в Петербурге три холерных больницы в рабочих районах. 8 июля 1831 г. М. Я. Мудров умирает, заразившись от больных. Это был последний подвиг врача.

Всей своей жизнью великий врач и человек большой души Матвей Яковлевич Мудров доказал, что «любовь к медицине неразрывна с любовью к человечеству».

 

О повивальном искусстве (Н. М. Максимбвич-Амбодик)

В середине XVIII в. в Российской империи наблюдалась катастрофическая убыль народонаселения. Среди многих причин такого положения дел – бедности, бескультурья, чрезмерной заболеваемости и смертности русского народа особое место занимала детская смертность. «Крайнее в повивальном деле незнание многих неученых русских бабок, кои повсюду в России, а особливо между простым народом свободно исправляют повивальное дело к собственному их стыду, общей гибели и явному вреду всего государства», – писал об этом в своей книге «Искусство повивания» основатель отечественного акушерства Нестор Максимович Максимо́вич-Амбодик (1744–1812).

Как правило, русские семьи были многочисленными, роды воспринимались как естественное событие, женщины почти каждый год производили на свет детей. Поэтому если ребенок выживал, то и слава Богу, если нет – то смиренно встречали его смерть. Деревенскими повитухами были пожилые женщины, по большей части вдовы, иногда замужние, но только те, которые сами перестали рожать. По царившему тогда мнению, «девица, хотя и престарелая, повитухой быть не может, да и бездетная – плохая повитуха. Какая она бабка, коли сама трудов не пытала? При ней и рожать трудно, и дети не всегда в живых будут…».

Перед родами живот беременной смазывали мазью из заячьей желчи, сока пырея и козьего сала, давали выпить воду, в которой варились два яйца, и съесть два кусочка корневища белой кувшинки, одолень-травы. Об этой чудодейственной траве сложили песню:

Вот такая была нехитрая метода родовспоможения. Медицинских родовспомогательных учреждений в России не было. Дети производились на свет дома с помощью, в основном, неграмотных и невежественных повитух, и только в 1757 г. в Москве и Санкт-Петербурге были открыты первые «бабьи школы». Преподавание там велось на иностранных языках, царило засилие чужеземцев. И хотя польза от них была, но далеко не все стремились помочь чужому народу чужой для них страны. Кроме того, взаимопонимание осложнялось из-за языкового барьера и различного менталитета.

В 1782 г. первым российским профессором «повивального искусства» стал Нестор Максимович. Он возглавил Санкт-Петербургскую акушерскую школу («бабичью школу») и впервые начал читать лекции на русском языке. С целью пропаганды медицинских работ, способствующих повышению культурного и санитарного уровня среди простых людей, Нестор Максимович многие из них издавал на собственные средства, хотя и не имел большого капитала, делая переводы с французского, немецкого и латинского языков, которыми в совершенстве владел. Занимался также переводами иностранных учебных пособий. Нестор Максимович ратовал за развитие своей российской науки.

В книге «Врачебное веществословие» он писал: «Хотя врачебная наука повсюду есть единая и та же самая, однако, кажется, что она мнит некоторое различие в том, что врач и лекарь, единоземец, соотич и друг, почитаются для больного и лучше, и надежнее, и вернее, чем неизвестный пришелец и иноземец, коему и сложение тела и свойства и род жизни больного неизвестны».

Решение посвятить себя медицине пришло к Нестору Максимовичу в 25 лет. Имея пытливый ум, добрую и чувствительную душу, он хотел приносить практическую пользу своему Отечеству. Сын священника, окончивший Киевскую духовную академию, Нестор Максимович отправляется в Санкт-Петербург и поступает в медицинскую школу морского госпиталя. Затем он продолжает учебу в Западной Европе, в Страсбургском университете, получая стипендию из фонда княгини Е. Д. Голициной-Кантемир, которая завещала свой капитал для постоянного обучения за границей «природных россиян» по акушерской специализации. Очень непросто было жить и учиться небогатому молодому человеку за границей. Тяга к знаниям, желание постигать неизвестное, но необходимое в дальнейшей работе, стремление к самообразованию служили ему стимулом для знакомства с врачебным делом в Германии, посещения немецких клиник. Он слушает лекции, беседует с врачами и совершенствует свой немецкий язык.

Вернувшись на родину, Нестор Максимович начинает свою практическую деятельность в лечебных учреждениях и преподает «Акушерскую науку» в лекарских школах при госпиталях.

Как странно устроена жизнь! «Сколько могу из детства вспомнить, – признается он сам себе в книге «Искусство повивания», – тогда и мне на мысль не приходило, чтобы когда ни есть обучаться врачебной науке, а еще и того менее, чтобы быть для других путеводителем в повивальном деле». Позже желание узнать, «кому на Руси хорошо», а кому – плохо и почему, привело его в юридическую комиссию по составлению проекта «Уложение новых законов» – и перед ним предстала причина детской смертности во всей своей реальности – в цифрах и фактах. И это, возможно, был переломный момент в жизни Нестора Максимовича. Теперь мечта доктора медицины осуществилась – он посвятил себя делу помощи «благословенным плодом любви женщинам благополучно разрешиться таковым».

Нет предела совершенству! За плечами «отца русского акушерства» Киевская духовная академия, где он получил свое первое высшее образование, учебное учреждение, пользующееся большим авторитетом и на Западе за глубокие знания многих дисциплин и иностранных языков, Страсбургский университет – кузница передовых ученых-медиков, годы, проведенные за границей, куда его «по высочайшему повелению» отправляют для углубления знаний по акушерскому делу.

Нестор Максимович открыл и облегчил путь в науку своим соотечественникам, интересующимся медициной. Он написал несколько медицинских словарей, так как до этого в русском языке отсутствовала медицинская терминология. Стремясь увеличить количество обучающихся «бабичьему делу», Нестор Максимович просил Медицинскую коллегию обнародовать расписание его лекций через «Санкт-Петербургские ведомости». Для большей наглядности он первый в России начал проводить лекции на акушерском фантоме-менекене, применяя его для изучения механизма родов и обучения на нем различным акушерским приемам и операциям. Нестор Максимович опередил свое время почти на 100 лет, предложив хирургическое лечение внематочной беременности, что в дальнейшем подтвердилось работами Н. В. Склифосовского и В. Ф. Снегирева.

Нестора Максимовича считают также основоположником российской фитотерапии. Он придавал большое значение лекарственным растениям при лечении многих заболеваний: Чем больше с природой согласно будет врачевание приключающихся человеческому роду болезней, тем больше успехов от врачебной науки и вящей пользы от употребляемых лекарств впредь ожидать можно.

Им была издана книга «Энциклопедия питания и врачевания, составленная личным лекарем Ее Императорского величества Екатерины II в 1784 г. профессором Н. Амбодиком», представляющая собой богатейшее собрание описаний лекарственных растений.

Помимо акушерства и медицины Нестор Максимович занимался геральдикой. В 1811 г. в Императорской типографии Санкт-Петербурга вышла его книга «Избранные эмблемы и символы на российском, латинском, французском, немецком и английском языках объясненные, прежде в Амстердаме, а потом во граде Св. Петра 1788 года, с приумножением изданные Статским Советником Нестором Максимовичем Амбодиком».

По заказу военного ведомства им был переведен на русский язык труд И. И. Пленка «Врачебные наставления о любострастных болезнях». Объем книги, повествующей о болезнях, поражающих организм человека в результате любовных утех сомнительного свойства, увеличился на 1 / 3 за счет собственных материалов Нестора Максимовича.

Ученый не щадил себя. В любую погоду, утром и ночью он спешил туда, где в нем нуждались. По воспоминаниям современников, это был веселый и жизнерадостный человек и при любом подходящем случае любил подшутить. Это он придумал себе такой псевдоним – Амбодик, что по-латински означает «дважды скажи» (ambodic) и звучит как вежливое напоминание, что его отчество и фамилия одинаковы – Нестор Максимович Максимович.

Но больше всего Нестор Максимович любил свое дело – и преданно ему служил. В своей капитальном труде «Искусство повивания, или Наука о бабичьем деле» – первом отечественном руководстве по акушерству он отвечает на вопрос, почему так дорога ему эта наука. Она полагал ее «нужною и полезною, поелику главным предметом себе поставляющую соблюдение полезных обществу членов… едва ль есть другая, которая была бы более важною и человеческому роду многополезною, как повивальная, отсюда явствует, сколь благородной есть повивальной науки предмет».

 

Наш любимый доктор (Е. О. Мухин)

Наша великая Россия всегда жила по никому неведомым законам и правилам, вопреки всякой логике, наперекор ей. С одной стороны, необъятные просторы, богатство недр, с другой – убогость и нищета миллионов людей. Вместе с тем многие выходцы из бедных, неимущих слоев, семей небольшого достатка составили цвет нации, стали всемирно известными учеными, такими как М. В. Ломоносов, М. Я. Мудров, Н. И. Пирогов, И. П. Павлов. Они обогатили науку новыми свершениями и открытиями, были истинными патриотами своего Отечества.

Из XIX столетия звучит обращение Иустина Евдокимовича Дядьковского, известного медика и врача, призывающего русских ученых к «благородной национальной гордости, той высокой патриотической любви», которые, по его словам, «животворят дух отечественных предприятий» и поэтому необходимы для расцвета науки просвещения.

Выходцы из высшего сословия, занимающие руководящие посты в государстве, обучаются лишь светским манерам: «Вот, что хотелось бы мне спросить у этих так называемых воспитанных людей: кончивши упомянутые науки, чему они потом учатся? Совершенно ничему. Они уже готовы занять должности. Почему это? Потому что танцуют? Потому что играют на разных инструментах? Потому что говорят на разных языках?» – с негодованием писал И. Е. Дядьковский, звезда Московской медико-хирургической академии. Звездою он стал за способность и уменье так преподать курсы патологии и терапии, что студенты засиживались на его лекциях много часов кряду.

Именно на его способности «располагать свои мысли правильно и систематически объяснять оные довольно правильно», широкий кругозор, неотразимую логику обратил внимание профессор Ефрем Осипович Мухин (1766–1850). Он рекомендовал оставить И. В. Дядьковского в числе трех студентов в Академии для подготовки к научной деятельности.

Но руководство Академии не решилось ходатайствовать перед министром о материальном обеспечении студентов. Как потом отмечал И. Е. Дядьковский, «в особенности высшие сословия в России, от внимания и содействия которых преимущественно зависит развитие подобных предприятий, до того равнодушны к успехам отечественного просвещения и, наоборот, до того пристрастны ко всему иностранному…» Неизвестно, как бы сложилась судьба И. Е. Дядьковского, если бы он мог поступить только на службу в военное ведомство лекарем, о дальнейшей научной деятельности не приходилось бы даже мечтать. Но на помощь пришел Ефрем Осипович Мухин, который дал свои личные деньги на содержание наиболее способных студентов, желавших посвятить себя науке, среди которых был И. Е. Дядьковский, впоследствии доктор медицины, профессор. Профессор Е. О. Мухин глубоко переживал и сочувствовал студентом, он видел, какие большие трудности и препятствия приходится преодолевать, чтобы идти по намеченному пути, и сам в своей жизни испытал подобное.

Ефрем Осипович Мухин был широко известен не только в России, но и за рубежом. Его докторскую диссертацию «О стимулах, действующих на живое человеческое тело» – новое и сложное исследование о зависимости человеческого организма «от внешних и внутренних возбуждений» хорошо приняли в Европе: напечатали в Геттингенском университете, русского ученого избрали членом Геттингенского повивального общества, а Парижское гальваническое общество – своим корреспондентом. Но только через 13 лет после защиты диссертации доктор медицины стал профессором. Засилье ученых-иностранцев не способствовало продвижению отечественных талантов. Иноземцы-медики всячески старались очернить Е. О. Мухина, интриговали против него. Он тоже не скрывал своего отношения к ним.

Видный российский хирург И. В. Буяльский в своих «Воспоминаниях» писал: «Профессор Е. О. Мухин ни от кого не скрывал нерасположения своего к бездушью, хвастливости и корыстолюбию иностранцев, направляющих все усилия к скорейшему обогащению за русский счет и вовсе не заботящихся о выполнении тех обязательств, которые приняли на себя при вступлении на русскую службу».

Е. О. Мухину высшие инстанции в силу своей косности, консерватизма, отказали в присвоении звания академика. «Аргументацией» министра народного просвещения графа Разумовского служил параграф 62 академического Устава, в соответствии с которым звание академика «дается только за выслугу 10 лет при академии в звании ординаторского профессора, а следовательно, прежняя служба Мухина в сем отношении не может быть принята за основание для производства его». По словам ученого секретаря университета, профессора В. М. Котельникова, выступившего на конференции ученых с предложением присвоить это звание столь уважаемому и заслуженному коллеге, которое единогласно поддержали все присутствующие, «совершенно не бралось в расчет, что Е. О. Мухин произвел весьма великое число трудов. Из его учеников вышли многие известные лекари, доктора, прозекторы, адъюнкты и профессора, которые, исполняя должности, доставляют великую пользу… Преподает он врачебные науки более 25 лет… Не получил никакого вознаграждения за пятилетнюю службу при Елисаветградском институте, за девятилетнюю – в Голицинской публичной больнице, за пятилетнюю – при Славяно-греко-латинской академии, за восьмилетнюю – при настоящей медико-хирургической академии».

Но несмотря ни на что, научная и врачебная деятельность Е. О. Мухина давно получила признание и в Москве, и в Петербурге, и в Харькове – он был членом Московского медико-хирургического общества, почетным членом Петербургского медико-хирургического общества, Московского общества испытателей природы, почетным членом Харьковского университета. Он являлся членом нескольких научных обществ Европы, был известен в Геттингене и Париже.

Е. О. Мухин сочетал научную и врачебную деятельность. Вот несколько направлений, по которым он работал: медицина и естественные науки, сущность физиологических процессов, организм и его среда, хирургия. Большую славу принесла профессору работа в московской Галицинской больнице. К нему съезжались больные не только со всей Москвы, но и из далекой провинции. К нему приходили студенты-медики для практических занятий, для них он организовал малую медико-хирургическую школу.

«Врач не может надлежащим образом исполнять должность свою, не зная анатомии. Она есть магнитная стрела, указывающая прямой путь лекарю, коим он должен при действительном своем упражнении в пользу больных. Анатомия – есть руль, направляющий действия его, также истинное и прочное основание всей врачебной науки», – учил Е. О. Мухин будущих медиков.

Вот еще некоторые штрихи к портрету декана факультета Ефрема Осиповича Мухина по воспоминаниям его современника и коллеги профессора Г. Я. Высотского: «Трудно проверить, какое множество людей всех званий обращались к нему за пособием и советом, а еще труднее объяснить, как находил он время успевать повсюду, не лишая никого из своих пациентов того внимания и того участия, которых вправе ожидать больной от своего врача… Без Мухина не обходился почти ни один консилиум, по всем концам необъятной Москвы были рассеяны его пациенты».

В семье небогатого чиновника Ивана Ивановича Пирогова тяжело заболел старший сын – его замучил ревматизм. Пытаясь облегчить его страдания, приглашали врачей, их было пятеро, но облегчения не наступало. И тогда, по совету соседей, обратились за помощью к известному всей Москве врачу, ученому Ефрему Осиповичу Мухину.

Ефрем Осипович принял приглашение немедленно, тем более, что это был случай тяжелейшего недуга, не поддающегося лечению, что было интересно ему как врачу-практику.

«Я помню еще, с каким благоговением приготовлялись все домашние к его приему, – вспоминал Николай Иванович Пирогов, будущий великий доктор, светило российской хирургии, – конечно, я, как юркий мальчик, бегал в ожидании взад и вперед; наконец подъехала к крыльцу карета четверней, ливрейный лакей открыл дверцы, и как теперь вижу высокого, седовласого господина, с сильно выдавшимся подбородком, выходящего из кареты.

Вероятно, вся эта внешняя обстановка, приготовление, ожидание, карета четверней, ливрея лакея, величественный вид знаменитой личности сильно импонировали воображению ребенка, но не настолько, чтобы тотчас же возбудить во мне подражание, как обыкновенно это бывает с детьми: я стал играть в лекаря потом, когда присмотрелся к действиям доктора при постели больного и когда результат лечения был блестящий».

Доктор поразил тогда еще совсем юного Н. И. Пирогова больше всех знакомых врачей семьи. При всей солидности и важности своего положения, огромной известности Ефрем Осипович Мухин был ласков и нежен с больным, проявляя особую чуткость и внимание. Все посторонние звуки, люди исчезали для него, оставался только больной с его жалобами и страданиями. Именно Ефрем Осипович Мухин, как вспоминал позже Н. И. Пирогов, возбудил в нем глубокое уважение к искусству врачевания. Он стал любимым доктором и близким другом семьи, советчиком при выборе профессии будущего известного хирурга Н. И. Пирогова.

Ефрем Осипович Мухин ратовал за самобытную русскую науку, и с ним были солидарны его ученики.

Так, в 1836 г. И. Е. Дядьковский писал о том, что русская наука не должна признавать «ничьего умоположения за истину иначе как только убедившись в истинности его верностью и логического, и нравственного, и физического его употребления, русские врачи, при настоящих сведениях своих, имеют полную возможность свергнуть с себя ярмо подражания иностранным учителям и сделаться самобытными…»

Ефрем Осипович Мухин перевернул горы иностранной литературы и создал российскую анатомическую терминологию, заложил основы отечественной травматологии. Он – «достойнейший и искуснейший в России анатомик», написавший первый учебник по анатомии на русском языке, а также автор целого ряда трудов по медицине.

Е. О. Мухин – не только выдающийся отечественный ученый и врач, учитель Н. И. Пирогова и И. В. Буяльского, И. Е. Дядьковского, но и великий патриот, «ревнитель русского начала», «любивший все русское и желавший иметь во всей России русских врачей».

Наказом будущему поколению отечественных медиков звучат заключительные слова Е. О. Мухина в последней лекции студентам Московского университета: …польза, честь и слава Отечества да пребудет всегда главнейшими Вашими приметами. У самого ученого и врача с любовью к труду и науке «…равнялось в нем одно только чувство – любовь к отчизне».

 

Великий врач и гражданин (Н. И. Пирогов)

13 ноября 1810 года – знаменательная дата не только для российской, но и всей европейской науки. В этот день родился будущий великий врач и гражданин России Николай Иванович Пирогов (1810–1881).

Николаю было всего два года, когда началась война с Наполеоном. «Не родись я в эпоху русской славы и искреннего народного патриотизма, какой были годы моего детства, – вспоминал Н. И. Пирогов, – едва ли бы из меня вышел космополит». Он даже учился азбуке, состоящей из карикатур на французов, над его постелью висела сабля отца в медных ножнах, Иван Иванович рассказывал ему, что с ее помощью спас крестьянку. От дедушки узнал о Петре Первом, Троице-Сергиевой лавре и о святом Сергии Радонежском, благословившем Димитрия Донского на Куликовскую битву. Слова «иди и спасай», сказанные этим святым, потом были и его словами, которые он говорил себе, когда шел туда, где нуждались в его помощи.

Самым любимым педагогом в «Своекоштном отечественном училище для детей благородного звания», куда его поместили в 12 лет после домашней подготовки буквально на последние средства, был учитель русского языка Войцехович. На его уроках он познакомился с сочинениями Державина, Крылова, Жуковского, слушал рассказы из древней и русской истории. Войцехович говорил ученикам: «Помните, что земля русская, угнетенная и подавленная всякими бедствиями, уцелела и восстала в новом величии. Гордитесь, что живете на такой святой земле».

Николай Пирогов учился легко, любил читать и постигать новое. Из-за отсутствия денег его забрали из частного пансиона. Он очень переживал, но друг их семьи, домашний доктор Е. О. Мухин, утешил семейство Пироговых, сказав, что не надо падать духом, и посоветовал готовить Николая в университет, «он способный и грамотный парень». По совету профессора ему нанимают для подготовки студента-медика. Потом вся семья благословляет Николая на экзамен, который он успешно сдает. Отец повел его в церковь, где отслужил благодарственный молебен Иверской иконе Божией Матери. Так Н. И. Пирогов начал обучаться профессии врача. После экзамена в Петербургской медико-хирургической академии он в числе нескольких студентов отправляется на учебу в Дерпт (Тарту) для подготовки к профессорской деятельности. В напутствии студентам президент академии сказал, что Россия нуждается в своих русских ученых, ей нужны свои кадры. Поэтому «мы надеемся, что приобретя необходимые знания, вы принесете большую пользу России». И пожелал всем счастливого пути.

За всю историю существования Дерптского университета не было такого студента-фанатика, как Н. И. Пирогов. Он усиленно занимается анатомией и хирургией, буквально пропадает в анатомичке, сближается с профессором хирургии Иваном Филипповичем Мойером.

Профессор был несказанно удивлен такой жаждой познания студента, который мог несколько суток подряд проводить в анатомичке, препарируя и оттачивая практические хирургические навыки. Такого студента у него еще не было. Сам И. Ф. Мойер загорелся работой, появился научный интерес. И он вместе со студентами оперировал. Владея необыкновенной хирургической легкостью, часто доверял им под его наблюдением производить какое-либо хирургическое вмешательство.

Буквально не покладая рук Н. И. Пирогов проделывал опыты по перевязке артерий на собаках и телятах. К концу месяца, потратив свои последние деньги на покупку и содержание животных, перед получением жалованья Н. И. Пирогов сидел не только без хлеба, но и даже чая и сахара не на что было купить: вместо чая пил отвар ромашки, мяты, шалфея.

«В воспоминаниях сохранилось у меня, – писал Н. И. Пирогов, – несмотря на протекшие уже с тех пор 50 с лишком лет, с каким рвением и юношеским пылом принялся я за мою науку; не находя много занятий в маленькой клинике, я почти всецело отдался изучению хирургической анатомии и производству операций над трупами и живыми животными…»

Конечно, ему после таких физических перенапряжений необходим был отдых, духовная пища. Профессор И. Ф. Мойер видел, как трудится его студент, он знал, что Н. Пирогов здесь, в Дерпте, совсем один, знал и о его бедности, поэтому старался его опекать и приглашал к себе в гости. У Мойера он познакомился с великим русским поэтом В. А. Жуковским, который был дружен с семейством профессора. Здесь Н. И. Пирогов слушал его мастерское чтение поэмы «Борис Годунов» А. С. Пушкина, Василий Андреевич Жуковский по его просьбе с большим воодушевлением прочел и свое стихотворение «Вождю победителей», посвященное М. И. Кутузову. Оно было написано после сражения под Красным. Каким патриотизмом, любовью к родине были наполнены слова, звучащие из уст автора:

В доме И. Ф. Мойера часто звучала музыка. И когда Н. И. Пирогову удавалось прийти сюда, он наслаждался игрой И. Ф. Мойера на фортепьяно, не только известного хирурга, но разностороннего, талантливого человека. Особенно его исполнением произведений Бетховена – играл профессор прекрасно.

Он еще был и защитником Н. И. Пирогова, заступился за него, когда надсмотрщик и попечитель русских кандидатов В. М. Первозщиков писал ложные доносы в Петербург о якобы неуважительном к нему отношении со стороны Н. И. Пирогова. И. Ф. Мойер тоже послал письмо, в котором поручился за своего студента. И еще – зная о его нелегкой жизни, теща И. Ф. Мойера, Екатерина Афанасьевна, пустила его к себе жить бесплатно на несколько месяцев, когда истек срок найма его квартиры. Все эти проявления дружбы, уважения к личности Н. И. Пирогова хоть немного, но скрашивали и облегчали его беспрерывный и самоотверженный труд на пути к будущим открытиям и его научной и практической деятельности.

Любимой песней – гимном студентов Дерпта было стихотворение поэта Николая Языкова «Из страны, страны далекой», положенное на музыку композитором А. А. Алябьевым. Этот гимн распевал весь университет, и самого Николая Языкова все знали и любили, он был другом и Николая Пирогова. И часто Н. Языков говорил ему: «Будем любить Москву! Там русский дух! И пел «Из страны, страны далекой»:

Иван Филиппович Мойер, видя, что дружба между ними усиливается и зная, что Н. Языков – любитель частых студенческих попоек, решил, со слов студента Иноземцева, что Николай Пирогов начал пить. Он пришел к своему ученику, и как тот не оправдывался и не возражал – Н. Пирогов не участвовал в питейных сборищах – предупредил: «Вы собираетесь стать хирургом. И разум у вас всегда должен быть чистым, ясным. А руки цепкими и ни в коем случае не дрожать… Это зелье ни в коем случае нельзя употреблять». Слова своего дерптского учителя хирург Н. И. Пирогов помнил всю жизнь, хотя никогда не злоупотреблял этим. Каждая минута была на счету – и совершенно не хватало времени ни на что.

В Дерптском университете товарищей у Н. И. Пирогова было мало, были коллеги по совместной учебе. Так, первую свою научную работу он выполнял не один, с ним трудились еще несколько студентов, но темы были разные, поэтому каждый занимался своим делом. Многие учились просто так, для себя: «не выгонят, и ладно». Жизнь студентов, как правило, беззаботна, хочется веселья, пока молоды. Кутить и веселиться – таков был лозунг немецких студентов Дерпта, не берущих книг в руки годами. Например, были даже дуэли со шпагами и пистолетами. Многие русские поначалу кое-как осваивали науки и даже добивались хороших успехов в учебе, но потом неожиданно выходили из колеи.

«За исключением нас, присланных в Дерпт, уже по окончании курса в русских университетах, и двух или трех других русских, всем прочим пребывание в Дерпте не пошло впрок. Карамзины и Соллогуб едва ли вынесли что-нибудь из дерптской научной жизни, кроме знакомства с разными студенческими обычаями; другие, как например, Языков, воспитанники из учреждений императрицы Марии и приезжие из Москвы и Петербурга полурусские и полунемцы, просто спивались и уезжали через несколько лет в весьма плохом виде; только двое из них, Федоров Василий Федорович и Кантемиров, вышли было в люди, но ненадолго. Федоров, весьма дельный астроном и наблюдатель, сделал экспедицию с Парром на Арарат, потом в Сибирь, потом сделался профессором астрономии в Киеве и ректором университета, но не оставил привычки попивать и скоро умер, еще далеко не старый; Кантемиров вышел доктором медицины, был за границей, но, до крайности бескровный и худосочный, также скоро умер еще в молодых летах».

Н. И. Пирогов сумел сохранить себя и целиком посвятить науке. Здесь, в Дерпте, он сформировался как ученый, который стремится к своей цели и добивается ее упорным трудом, и как человек, который хочет служить во благо своего Отечества. Слова Василия Андреевича Жуковского, сказанные Н. И. Пирогову однажды при встрече с ним: «очень мало среди медиков русских… А так хотелось бы иметь свою, родную, российскую величину» отложились в его памяти. Тогда он поклонился в ответ, выражая свое согласие.

После многочисленных опытов и экспериментов, изучения научных трудов Н. И. Пирогов на 50 листах описал все свои наблюдения, выводы и предложения о перевязке артерий. Свою работу «О перевязке артериальных сосудов» он дополнил красочными рисунками с натуры и представил профессорскому совету. Решением совета в 1829 г. его работа была удостоена золотой медали. Н. И. Пирогов становится известным и среди студентов, и среди профессоров университета. Теперь в знак поощрения его освобождают от посещения некоторых лекций, и он радуется этому Ведь и раньше, устав от работы в анатомичке или операционном зале, он пропускал лекции по другим предметам. И он задумал вообще не сдавать экзамен на докторскую степень. Но его, слава Богу, остановил болеющий за него всей душой профессор И. Ф. Мойер. Вот как об этом писал Н. И. Пирогов.

«…меня смущало то, что слушая лекции, я неминуемо краду время от занятий моим специальным предметом, который как ни специален, а все-таки заключает в себе, по крайней мере, три науки. А сверх того, я действительно тяготился слушанием лекций, и это неуменье слушать лекции у меня осталось на целую жизнь. Посвятив себя одиночным занятиям в анатомическом театре, в клинике и у себя на дому, я действительно отвык от лекций, приходя на них дремал или засыпал и терял нить; демонстративных лекций в то время на медицинском факультете, за исключением хирургических и анатомических, вовсе не было; ни физиологические, ни патологические лекции не читались демонстративно. Зачем же, думал я, тратить время в дремоте и сне на лекциях? Наконец я дошел до такого абсурда, что объявил Мойеру о моем решении не держать окончательного экзамена, то есть экзамена на докторскую степень, так как в это время от профессоров не требовали еще докторского диплома; а если понадобится, думал я, так дадут и без экзамена дельному человеку».

В свое оправдание он сказал И. Ф. Мойеру, что работает над докторской, и у него нет ни одной свободной минуты, а экзамен может выбить его из колеи и отберет время. Но профессор убедил его не отказываться от докторского диплома, тем более и хирургию, и анатомию, и физиологию Н. И. Пирогов прекрасно знал: «Не волнуйся, иди и спокойно сдавай». Так, в 1831 г., блестяще защитив докторскую диссертацию, он получил степень доктора медицины по теме «Перевязка брюшной аорты».

Годы в Дерптском университете были памятны Н. И. Пирогову не только учебой, но и встречами с друзьями, близкими ему по духу Особое духовное родство Н. И. Пирогов чувствовал к бывшему офицеру флота Владимиру Ивановичу Далю, тоже осваивавшему хирургию в Дерпте. Он удивлял и своей быстротой, с которой производил операции, и тем, что писал сказки, да какие – заслушаешься: собиралась такая толпа, когда он начинал их читать, что нельзя было протолкнуться.

В. И. Даль замечательно пел русские песни, аккомпанируя себе на органчике. Он хорошо знал природу и жизнь русского народа, собирал разные прибаутки, пословицы и частушки, легенды, сказы. Когда началась война с Турцией, В. И. Даль, прервав учебу, уехал воевать. Они с Н. И. Пироговым сердечно попрощались. «Долг велит, кто-то же должен защищать Родину», – с этими словами В. И. Даль сел в повозку, на лице его была радостная улыбка, хотя в глазах светилась печаль. Больше они не встречались.

Была еще одна встреча Н. И. Пирогова с ревельскими врачами Винклерами – отцом и сыном, с которыми он подружился будучи на каникулах в Ревеле (Таллине). Жители Ревеля уважали своих врачей, преклонялись перед их нелегким трудом. Особенно Н. И. Пирогова поразило в них чуткое и внимательное отношение к больным. Врачи разговаривали с больным на равных, как близкие друг к другу люди. Так возникало доверие больного к врачу, что способствовало благоприятному исходу в лечении болезни. Это был особенный, душевный метод врачевания. Из поездки в Ревель Н. И. Пирогов понял, что врачевание – это особое искусство, где роль слова очень высока.

Он стремился продолжить учебу, совершенствоваться на научном поприще, приобрести практический опыт и навыки по своей профессии, и в 1833 г. ему разрешили выехать в двухгодичную командировку за границу в Берлин. Учение было платным: нужно было из своего жалованья оплачивать и посещение лекций, и практические занятия, но впереди, считал тогда Н. И. Пирогов, было «будущее, розовые надежды, новая жизнь в рассадниках науки и цивилизации». И это так радовало и веселило молодого доктора медицины. Он тогда еще не знал, что в Берлине его постигнет разочарование – практическая медицина была изолирована от ее основ – анатомии и физиологии. Даже великие хирурги Руст, Грефе, Диффенбах оперировали вслепую, а их знания анатомии были очень малы. Поэтому хирургические операции проводились вслепую, выручала интуиция, опыт и техника. Терапевты почти не слушали и не осматривали больных, и диагноз ставился в основном на основании их жалоб. Но и там, в Германии, он находит родственные души. Это, во-первых, любитель анатомии, пожилой профессор Шлемм, который видел в иностранце человека, любившего то же самое, к чему и он был очень расположен, притом знавшего очень многое из той части анатомии, которой он мало занимался. Н. И. Пирогова восхищало в немецком хирурге его умение первостепенного техника: «его анатомические препараты отличались добросовестностью и чистотой отделки». Симпатии ученых были взаимными. Здесь же, в анатомическом театре, работал известный биолог И. Мюллер, который удивлял своим необыкновенным трудолюбием. Над своими опытами с лягушками он просиживал до самого утра. Честность и любовь к науке, неугасимая энергия первооткрывателя, простота в обхождении – черты подлинного ученого, которые были присущи И. Мюллеру. Те кратковременные встречи, происходившие у Н. И. Пирогова, подзаряжали его энергией творчества, желанием работать и делать открытия. Молодой ученый уделял основное внимание работе в клинике и анатомичке. В госпитале «Шарите» он познакомился с влюбленной в анатомирование госпожой Фогельзанг, которая за небольшую плату согласилась, чтобы он присутствовал на ее вскрытиях. Она была прекрасным учителем, очень дорогим для Н. И. Пирогова человеком, потому что не только разъясняла, но и показывала особенности препарирования и анатомирования самых сложных участков человеческого тела. Н. И. Пирогов внимательно слушал, запоминал и экспериментировал сам.

Все это пригодилось ему для его одного из самых значительных сочинений «Хирургическая анатомия артериальных стволов и фасций», написанного в 1837 г. в Дерпте, где Н. И. Пирогов возглавил кафедру хирургии. Восемь лет он собирал материалы, в основе которых лежали его собственные анатомические и экспериментальные исследования. Впервые он обратил внимание на особенности строения фасций – тонкой соединительной оболочки, покрывающей отдельные мышцы и их группы, а также сосуды, нервы и их органы. Каждой фасции он дает характеристику, указывает на особенности строения. Фасции имеют исключительно большое значение как главные ориентиры при хирургических операциях. Н. И. Пирогов определил их значение при воспалительных процессах… До сих пор эта работа является основой современной прикладной анатомии. Для наглядности он красочно ее проиллюстрировал. На свои деньги нанял художника, который в процессе работы освоил литографию и прекрасно выполнил рисунки. В этом же году выходит первая часть «Анналов (хроник) хирургического отделения Дерптского университета». Здесь Н. И. Пирогов приводит самые разные истории болезней, и каждый случай содержит выводы и размышления. Своеобразная хроника хирурга-практика поражает своей беспристрастностью, правдивостью и нелицемерием. Он писал: «Я только год состою директором Дерптской хирургической клиники и уже дерзаю происшедшее в этой клинике сообщить врачебной публике. Поэтому книга моя необходимо содержит много незрелого и мало основательного; она полна ошибок, свойственных начинающим практическим хирургам… Несмотря на все это, я счел себя вправе издать ее, потому что у нас не достает сочинений, содержащих откровенную исповедь практического врача и особенно хирурга. Я считаю священною обязанностью добросовестного преподавателя немедленно обнародовать свои ошибки…»

С безжалостностью к себе он описывает случаи, где слишком поторопился с операцией, чем способствовал смерти больного.

«В нашем лечении была совершена только одна ошибка, в которой я хочу чистосердечно признаться. При этом я не заметил, что глубокая артерия бедра… не была перевязана».

«Больного, описанного в случае 16, я таким образом буквально погубил… Я должен был быть менее тщеславным, и если я уже однажды совершил ошибку, решившись на операцию, то мог хотя бы спасти больному жизнь ценою жизни конечности».

Такого еще не случалось – чтобы сор из избы… да еще на суд широкой общественности. Мало кто отважится на такой поступок. Это была настоящая публичная исповедь, совсем как в те далекие времена, когда согрешившие повергались на землю перед входящими в храм христианами и громко всем исповедовали свои грехи, это был подвиг покаяния… Человек не только осознавал свои ошибки, он старался их не повторять.

Большая часть врачей встретила в штыки «Анналы». Н. И. Пирогова открыто ругали и проклинали за откровенное признание своих ошибок. Другие – их было мало – считали, что таким образом ученый предостерегает своих коллег от подобных ошибок. Один из университетских профессоров М. Энгельгард сказал ученому: «Ваши «Анналы» – отличная вещь! Врачебная честность необходима как воздух. Только она может спасти нас, образумить и снять гордыню». Для Н. И. Пирогова всегда было делом чести отвечать за каждую свою совершенную ошибку и не скрывать этого.

С каким трепетом Н.И. Пирогов принял заведование кафедрой хирургии, решив сразу, что не ради оклада должен ее занимать, а ради «святой любви к науке».

«Мог ли же я, молодой, малоопытный человек, быть настоящим наставником хирургии?! Конечно, нет, и я чувствовал это. Но раз поставленный судьбой на это поприще, я что мог сделать?

Отказаться? Да, для этого я был слишком молод, слишком самолюбив и слишком самонадеян. Я избрал другое средство, чтобы приблизиться сколько можно к тому идеалу, который я составил себе об обязанностях профессора хирургии. В бытность мою за границей я достаточно убедился, что научная истина далеко есть не главная цель знаменитых клиницистов и хирургов.

Я убедился достаточно, что нередко принимались меры в знаменитых клинических заведениях не для открытия, а для затемнения научной истины.

Было везде заметно старание продать товар лицом. И это было еще ничего. Но с тем вместе товар худой и недоброкачественный продавался за хороший, и кому? – молодежи – неопытной, незнакомой с делом, но инстинктивно ищущей научной правды.

Видев все это, я положил себе за правило при первом моем вступлении на кафедру ничего не скрывать от моих учеников, и если не сейчас же, то потом и немедля открывать пред ними сделанную мною ошибку, будет ли она в диагнозе или в лечении болезни».

Многие дерптские профессора относились к Н. И. Пирогову с пренебрежением, не могли смириться с тем, что он русский, считали, что русские вообще не могут заниматься наукой.

И часто ему вслед буквально шипели как змеи: этот русский, ишь, храбрится, чего захотел – в люди выбиться. Очень трудно было Н. И. Пирогову одному среди сплошной массы иностранцев. Поначалу трудно было ему и со студентами, которые вели себя предвзято с Н. И. Пироговым, тем более, что лекции он читал на немецком языке, который недостаточно знал. Но вскоре честность и открытость профессора покорили студентов. После первой лекции он обратился ко всем в аудитории со словами: «Господа, вы слышите, что я худо говорю на немецком, по этой причине я, разумеется, не могу быть так ясным, как бы этого желал, почему прошу вас, господа, говорить мне каждый раз после лекции, в чем я был недостаточно вами понят, и я готов повторять и объяснять любые препараты».

Кроме того, свои лекции Н. И. Пирогов старался иллюстрировать, например, читая им «Учение о суставах», показывал азы этого предмета на приготовленных им самим препаратах. Теория обязательно сочеталась с практическими навыками. Он разрешил студентам эксперименты над животными, заниматься в клиниках, учил большую часть времени проводить у постели больного. «Будьте чуткими и внимательными к страданиям больных», – постоянно напоминал свои студентам Н. И. Пирогов. Они не только присутствовали на его операциях, но и ассистировали ему. Так профессор своим трудолюбием, честностью и смелостью заслужил уважение и любовь студентов. Его «Анналы» были восприняты питомцами профессора восторженно. Студенты принесли Н. И. Пирогову его портрет, под которым он написал: «Мое сокровенное желание, чтобы мои ученики отнеслись ко мне с критикой, цель моя будет достигнута лишь тогда, когда они будут убеждены, что я действую последовательно; действую ли я правильно, это другое дело, которое выяснится временем и опытом».

За опытом и новыми знаниями Н. И. Пирогов едет в Париж – осмотреть французские госпитали, клиники, ознакомиться с состоянием хирургии и анатомии. А там, оказывается, читают его «Хирургическую анатомию артериальных стволов и фиброзных фасций». Встреча с известным французским хирургом Амюсса и совместное обсуждение одной медицинской темы показало Н. И.Пирогову, насколько нов был его способ исследования для Амюсса. Ученый ехал во Францию, чтобы увидеть новшества, а оказалось, что не Франция удивляет Н. И. Пирогова, а он Францию.

Знаменательным для Н. И. Пирогова стало знакомство с патриархом французской и мировой хирургии Жаном-Домиником Ларрейем, которым был не только известным деятелем военно-полевой хирургии, но и неизменным спутником Наполеона во всех наполеоновских войнах. Ж.-Д. Ларрей, добрый, отзывчивый человек, продолжал, несмотря на 72-летний возраст, работать в клиниках и преподавать. Он рассказал Н. И. Пирогову о войне, сколько крови, человеческих страданий видел, многих спас от смерти. После Бородинской битвы сделал 200 ампутаций. И он, словно упреждая будущие события, стал давать советы, как должен поступать врач на войне: всегда стараться приблизиться к полю боя, прямо тут же производить операции и оказывать помощь. Чем раньше будет оказана помощь раненому, тем лучше и для врача, и для больного, потому что меньше осложнений и кровопотерь. Необходимы также передвижные лазареты, с ними надо приближаться максимально близко к полю боя. Хоть он и был врачом, но был впереди, и это приободряло солдат. Великий хирург напутствовал Н. И. Пирогова на большие дела. Позже на долю ученого также выпали большие испытания и каждодневный, ежеминутный риск быть убитым на войне.

Н.И. Пирогов уже имел огромный опыт практической работы, если в Дерпте в госпитале было 22 койки, то в Петербурге при военно-сухопутном госпитале, где он стал работать главным врачом хирургического отделения, теперь была 1000. Здесь ему пришлось не только оперировать, но и сражаться со злом: с интригами и подлостью главного доктора госпиталя Лоссиевского. Н. И. Пирогов ужаснулся тому, что увидел: инструменты ржавые, клеенки с решетками сходство имеют, все лекарство разворовывается и продается, даже солома для тюфяков сгнила. От ран одного больного припарки и компрессы переносились бессовестными фельдшерами к другому. Даже воровство было не ночное, а дневное. После лекций в Военно-медицинской академии Н. И. Пирогов шел в госпиталь как в ад. Видя, что инструментарий не пригоден к работе, он покупал на свои деньги новый. Главный доктор госпиталя решил выжить Н. И. Пирогова из своих «владений», «сделать» профессора сумасшедшим, назначил шпионить за ним, писал ложные доносы начальству «За что возненавидел меня Лоссиевский? За правду», – говорил он своему ординатору В конце концов доведенный до отчаяния Н. И. Пирогов подал попечителю заявление об отставке. Но, к счастью, о проделках вора и подлеца Лоссиевского было известно уже до Н. И. Пирогова. Он был доставлен к попечителю…упал на колени и признался в клевете. «На другой день утром меня пригласили, – вспоминал Н. И. Пирогов, – в контору госпиталя… и там Лоссиевский… просил у меня извинения за свою необдуманность и дерзость…» Тот понял, что ему не «упечь» Н. И. Пирогова и подыскал себе теплое место. Кроме таких моральных трудностей и препон, были еще и невероятные перегрузки, работа в неприспособленных помещениях, в деревянном бараке, в котором было холодно и зимой и летом. Н. И. Пирогов работал с замороженными трупами, так как его «ледяная анатомия» была связана именно с такой методикой. Один из свидетелей его работы доктор А. Л. Эберман писал: «Этот великий муж работал нам не чета, работал без устали. Бывало, проходя поздно вечером мимо анатомического здания, старого деревянного барака, я не раз видел стоявшую у подъезда, занесенную снегом его кибитку. Н. И. работал в своем маленьком кабинете над замороженными распилами частей человеческого тела, отмечая на снятых с них рисунками топографию распилов. Боясь порчи распилов, он не щадил ни себя, ни времени и работал до глубокой ночи».

Так создавалась прикладная анатомия – физиологическая, хирургическая и патологическая. Она была еще и топографической – анатомический атлас содержал рисунки всех частей и органов человеческого тела. Он стал незаменимым руководством для врачей-хирургов при операциях больных. Непосильный труд и невероятные перегрузки привели к тому, что Н. И. Пирогов слег и смог оправиться нескоро. Через 1,5 месяца поднялся на ноги, но ничего не помнил, что с ним было, очень ослабел. Его мать и сестры, приехавшие в Петербург ухаживать за ним, рассказывали ему, что он лежал неподвижно, и лишь едва заметное дыхание говорило, что он жив.

Несмотря на предостережение врача не перегружать себя чрезмерными занятиями, скоро Н. И. Пирогов приступил к работе – кропотливому труду в анатомичке, а также к изданию «Полного курса прикладной анатомии человеческого тела». Приходилось вкладывать свои собственные средства, выбивать льготы по изданию у высокопоставленных лиц, ходить по инстанциям. Н. И. Пирогов пытается также при академии создать Анатомический институт, у одного только попечителя Веймарна он побывал на приеме 20 раз. В 1846 г., несмотря на ожесточенное сопротивление противников Н. И. Пирогова, был утвержден проект Анатомического института при Петербургской академии, а ее директором назначен Н. И. Пирогов. Это хоть немного смягчает горе безутешного ученого, потерявшего любимую жену Екатерину Дмитриевну, которая с первых минут совместной жизни поняла мужа и старалась жить только его интересами. Она умерла на следующий день после родов второго сына, так и не придя в сознание. Вечерами он уходил из дома, чтобы хоть как-то забыться, смерть жены преследовала его. Он уезжает за границу для ознакомления с заграничными анатомическими отделениями во Франции, Австрии, Италии и Швейцарии. Именно за границей он узнает об эфирном наркозе. Приехав в Петербург, сразу с головой погружается в работу – занимается его изучением.

Получены положительные результаты на животных – и он подвергает «эфированию» самого себя и своих помощников. Лишь убедившись в незначительности его вреда, Н. И. Пирогов активно начинает его применять: за 1847 год было выполнено более 600 операций под наркозом. Сразу же после издания его работы, посвященной наркозу, Н. И. Пирогов отправляется испытывать его на Кавказ, где шла война против горцев. Как ни странно, но трудности, которые возникали в его работе, и были тем самым стимулом, который помогал ученому двигаться дальше. Только преодолевая препятствия, отдавая себя целиком своему делу, Н. И. Пирогов чувствовал себя счастливым.

После смерти жены, Екатерины Дмитриевны, он остался один: «У меня нет друзей». А дома его ждали мальчики, сыновья, Николай и Владимир. Дважды неудачно пытаясь жениться по расчету, он не скрывал этого от себя самого, от знакомых, вероятно, и от девиц, намечаемых в невесты.

У своих знакомых, где Н. И. Пирогов иногда проводил вечера, ему рассказали про 22-летнюю баронессу Александру Антоновну Бистром, восторженно читающую и перечитывающую его статью об идеале женщины. Девушка чувствует себя одинокой душой, много и серьезно размышляет о жизни, любит детей. В разговоре ее называли «девушкой с убеждениями».

Для Н. И. Пирогова его дело всегда было на первом месте. Поэтому когда Н. И. Пирогов сделал предложение баронессе А. А. Бистром и она согласилась, то он, заранее уверенный, что будет вспыльчивым и раздражительным, если медовый месяц нарушит его привычную работу, просит баронессу подобрать к приезду в имение его родителей (там решили сыграть свадьбу) увечных бедняков, нуждающихся в операции. Только помогая тем, кто нуждается в его помощи, Н. И. Пирогов мог по-настоящему ощутить радость, насладиться первой порой любви!

Самым большим испытанием для него явилась война, сначала на Кавказе, где он воочию увидел огромное количество раненых и больных, и операции проводил в крайне неблагоприятных условиях, часто стоя на коленях или в согнутом положении тела: шалаш-операционная был сделан из древесных ветвей, покрытых соломою. Вместо матрасов стелили солому, а койками служили скамьи из камней, крайне низкие. По этой причине хирургу и приходилось оперировать в столь неудобном положении. В других шалашах и палатках также лежали раненые, и Н. И. Пирогов с риском для здоровья спал прямо на холодной земле. Он вспоминал, «что утомленные до изнеможения днем при производстве операций и перевязок (по большей части в согнутом положении), пропитанные эфирными парами и нечистотою, мы сами терпели еще много и ночью от вшей, которых приносили мы с собою от больных… но мы могли по крайней мере утешить себя тем, что совестливо исполняли наши обязанности и не пропустили ни одного случая устранить страдания раненых…» У большинства солдат были очень тяжелые раны. «Мириады мух, привлеченных смрадными испарениями, облепливали тяжело раненных и тех особливо, которые лежали без чувства; вши и черви гнездились в соломе и белье». Чтобы облегчить страдания раненых при их перевозке в госпиталь, Н. И. Пирогов применил неподвижную крахмальную повязку. Она создает покой, особенно в дороге, и часто делает ненужной ампутацию», – советовал он врачам. И боль, и отечность после наложения повязки в месте перелома быстро исчезала.

Н. И. Пирогов видел, в каких условиях работали военные врачи, да и он сам, впервые оказавшись на войне. По его мнению, это были патриоты России. Таким был и Н. И. Пирогов.

«Врачи в действующих отрядах всегда готовы под неприятельскими выстрелами подавать пособие раненым, и не было ни одного случая, когда бы врача на Кавказе обличили в неготовности идти навстречу опасности; напротив, много раз уже случалось, что они были ранены, убиты; был даже случай, когда один врач должен был принять команду над ротою и взял завал; были случаи, что один врач должен был перевязывать при ночном нападении до 200 раненых. Во время господствующей холеры на руках одного бывали целые сотни холерных больных и никогда не слышно было, чтобы начальники жаловались на нерадение или беспечность врача».

Героический период жизни Н. И. Пирогова продолжился на Крымской войне. В Севастополе он стал применять сортировку больных – одним операцию делали прямо в боевых условиях, других эвакуировали сразу после оказания медицинской помощи. Впервые Н. И. Пирогов ввел новую форму медицинской помощи и сам возглавил военную общину сестер милосердия и тем самым заложил основы военно-полевой медицины.

С. П. Боткин, приехавший во время Крымской войны в Севастополь вместе с другими медиками и работавший под началом Н. И. Пирогова, писал: «По приезде Ник. Ив. в Крым во второй раз, южная сторона Севастополя была нами уже оставлена, большая часть больных и раненых стягивалась в Симферополь, где и основал Пирогов свою главную квартиру. Осмотрев помещение больных в Симферополе, в котором тогда находилось около 18-ти тысяч, рассортировав весь больничный материал по различным казенным и частным зданиям, устроив бараки за городом, Пирогов не пропустил ни одного тяжело раненого без того или другого совета, назначая операции, те или другие перевязки. Распределив своих врачей по различным врачебным отделениям, он принялся за преследование злоупотреблений администрации.

По распоряжению Ник. Ив. принимали на кухне по весу, запечатывали котлы так, чтобы нельзя было вытащить из него объемистого содержимого, тем не менее все-таки наш бульон не удавался: находилась возможность и при таком надзоре лишать больных их законной порции.

Нужно было иметь всю энергию Н. Ив., чтобы продолжить эту борьбу с лихоимством, начало которого лежало, конечно, не в отдельных личностях, а в определенной системе и в нашей общей степени нравственного развития.

Около Н. Ив. в Симферополе держались почти исключительно те врачи, которые с ним приехали, большей же части товарищей он был не люб, так как стремления его были невыгодны для многих; молодые по врачебной иерархии врачи его избегали из страха своего начальства».

Н. И. Пирогов, постоянно беспокоясь о раненых, вступал в конфликт с администрацией, требовал вовремя обеспечивать всем необходимым лазареты, жаловался на то, что разворовывались продукты и медикаменты.

В одном из писем к жене Н. И. Пирогов пишет:

Я люблю Россию, люблю честь родины, а не чины; это врожденное, его из сердца не вырвешь и не переделаешь, а когда видишь перед глазами, как мало делается для отчизны… так поневоле хочешь лучше уйти от зла, чтобы не быть, по крайней мере, бездейственным его свидетелем…

Многие лекарства Н. И. Пирогов покупал на свои деньги и радовался, что можно было спасти купленным им хлороформом или хиной хотя бы сотню раненых. Из Петербурга вместо перевязочных материалов приходили сигареты и чай… От нерадивости многих начальников у него опускались руки. Ах, если бы были нужные медикаменты, то многие из солдат были бы живы! Сколько слез пролил Н. И. Пирогов у постели умирающих, оставшихся умирать без необходимых медикаментов. Своей жене, его близкому другу, он описывает ужасающие условия, в которых находились больные: «раненые лежат в грязи, как свиньи, с отрезанными ногами. Я, разумеется, об этом сейчас же доношу главнокомандующему, а там злись на меня кто хочет, я плюю на все…врачи действительно виноваты, что они, как пешки, не смеют пикнуть, гнутся, подличают и, предвидя грозу от разъяснения правды, молчат…»

Н. И. Пирогов считал, что если Севастополь падет, то только от интриг высшего командования, их чиновничьих притеснений. Когда физические, моральные и духовные силы Н. И. Пирогова были на исходе, он едет в Петербург – находясь в Севастополе, он не в силах был улучшить судьбу раненых и хотел путем хождения по верхам изменить их положение. Он обращается с докладной запиской к военному министру и излагает план, в котором предлагает поменять организационную структуру медицинского обеспечения армии в Крыму. Но они – верхи – устали от замечаний Пирогова, и директор медицинского департамента по приказу военного министра, прочитав докладную записку ученого, накладывает свою резолюцию: «Записка Пирогова не заслуживает, чтобы ей давали какой-либо ход». «Он лезет не в свое дело, разве можно организовать качественную медицинскую помощь на войне» – это голос чиновников. «Централизация» и независимость медицинской службы на войне необходимы, чтобы не зависеть от недобросовестных снабженцев госпиталей и безграмотных начальников госпиталей и подчиняться одному главнокомандующему», – таково мнение Н. И. Пирогова. Было все – споры, разговоры, но не было дела. Более того, военное ведомство категорически против второй поездки Н. И. Пирогова в Крым. За него вступилась великая княгиня Елена Павловна: «Я выложу все свои сбережения… К чему мне они, если там так запросто убивают русских солдат». И добилась своего. Но перед этим она на одном из вечеров императорского двора познакомила Н. И. Пирогова с молодой императрицей, сочувствующей ему. В разгар их беседы вошел император Александр II, которому великая княгиня представила Н. И. Пирогова. И когда государь спросил, правда ли, что чиновники обворовывают в Крыму всю армию, тот ответил «да» и добавил, что он свидетель тому: нет соломы, хлеба, воды, инструментов и к раненым относятся как к собакам, «…все потому, что все эти ваши люди есть первоклассные воры и антипатриоты…» Н. И. Пирогов всегда говорил правду, никогда не изменяя себе, своей совести, своим убеждениям.

Всей своей жизнью Н. И. Пирогов исполнил одну из самых главных заповедей в Евангелии – положил душу свою за ближних своих. И всегда, во всех, даже самых тяжелых, периодах своей жизни, не отступал от истины. Архиепископ Иоанн (Шаховский) сказал так о нем: «Нет в русской медицине имени более прославленного, чем имя хирурга Николая Ивановича Пирогова. Памятник ему стоит в Москве, и подвиги его во время Севастопольской кампании и научные его достижения в области медицины, – почетная страница русской науки…»

Когда читаешь его размышления о мире и человечестве, вспоминается одна древняя молитва:

В эпиграфе к своей статье «Вопросы жизни» Н. И. Пирогов писал, что на вопрос незнакомца, разговаривающего с ним «к чему вы готовите сына?», он ответил: «быть человеком». Позже ученый скажет: «Каждый должен исполнять свой долг до тех пор, покуда он жив». Только так может состояться человек.

Какой долг? – спросите вы. У каждого из нас есть долг – по мере своих сил, способностей служить Родине. Есть еще долг перед теми людьми, которые беззаветно и преданно, бескорыстно и самоотверженно трудились на благо России. Они хотели, чтобы наша Отчизна была лучше, чтобы мы, ее потомки, приумножали ее честь и славу И в этом нам послужит примером жизнь величайшего русского хирурга и мыслителя Н. И. Пирогова.

 

Башня молчания (И. П. Павлов)

Семейство Павловых было хорошо известно в одном из захудалых приходов Рязани. Петр Дмитриевич, молодой священник, весьма просвещенный человек, имел семинарское образование, а также репутацию весьма порядочного, высоконравственного и примерного семьянина. Единственным подспорьем его семьи был сад и огород. И Варвара Ивановна, хотя и не получила никакого образования, была трудолюбивой и умелой воспитательницей детей и любящей женой и матерью.

Иван Петрович Павлов (1849–1936) первенец в семье Павловых. Он рос здоровым и задорным. Охотно помогал с младшими братьями и сестрами в домашних делах и в огороде, и в саду. Его отец старался приучать детей к труду, порядку, аккуратности. «Делу время, потехе – час», – любил он повторять эту пословицу детям. И мать и отец И. П. Павлова были большими тружениками. Дети старались помогать родителям и печь истопить, и дров нарубить, и воды принести. Как-то раскладывая для просушки яблоки на высоком помосте, восьмилетний Иван упал на каменный пол, сильно ударился и серьезно заболел. Его лечили, но безрезультатно. Тогда крестный отец Ивана – игумен Троицкого монастыря – взял его к себе. Он оказался добрым, умным и весьма образованным человеком. Стал заниматься с мальчиком гимнастическими упражнениями, старался подкрепить, подкормить Ивана, а также закалить ребенка. Чистый воздух и все процедуры благотворно повлияли на него. К Ивану вернулись здоровье и сила. Он пошел в школу.

В библиотеке отца ему попалась книга английского ученого Д. Льюиса «Физиология обыденной жизни» с красочными иллюстрациями, сильно поразившая его воображение. Он прочел ее дважды, как учил поступать отец с каждой книгой, и захотел заниматься биологией. Толчком к изучению естествознания послужила монография И. М. Сеченова «Рефлексы головного мозга», где в увлекательной форме рассказывалось о природе явлений психической жизни. Так после шестого курса духовной семинарии Иван Петрович решает изменить свою жизнь и посвятить ее науке, которой потом занимался почти 65 лет.

Он поступил на естественное отделение физико-математического факультета университета.

И. П. Павлов был очень увлечен учебой в университете. Этому во многом способствовал профессорско-преподавательский состав физико-математического факультета. В числе профессоров естественного отделениям факультета были выдающиеся химики Д. И. Менделеев и А. М. Бутлеров, знаменитые ботаники А. Н. Бекетов и И. П. Бородин, известные физиологи Ф. В. Овсянников и И. Ф. Цион и др. «Это было время блестящего состояния факультета, – писал И. П. Павлов в «Автобиографии». – Мы имели ряд профессоров с огромным научным авторитетом и с выдающимся лекторским талантом».

И. П. Павлова все больше и больше привлекала физиология, и на третьем курсе он решил посвятить себя этой бурно развивающейся науке. Его окончательный выбор в большей мере был сделан под влиянием профессора И. Ф. Циона, читавшего курс физиологии, талантливого ученого, искусного экспериментатора и блестящего лектора. Позднее И. П. Павлов вспоминал: «Я избрал главной специальностью физиологию животных и добавочной – химию. Огромное впечатление на всех нас, физиологов, производил Илья Фадеевич Цион. Мы были прямо поражены его мастерски простым изложением самых сложных физиологических вопросов и его поистине артистической возможностью ставить опыты. Такой учитель не забывается всю жизнь».

Совместно со своим сокурсником М. М. Афанасьевым была проделана интересная экспериментальная работа по физиологии нервов поджелудочной железы, которую совет университета удостоил золотой медали.

После окончания университета, получив ученую степень кандидата естественных наук, будущий ученый работаету профессора И. Ф. Циона на кафедре физиологии в Медико-хирургической академии, куда поступает на третий курс «не с целью сделаться врачом», а чтобы продолжить научную деятельность по физиологии.

Исследования по физиологии кровообращения, проведенные И. П. Павловым в лаборатории профессора К. Н. Устимовича, куда он поступает после ухода из академии своего учителя, привлекли внимание физиологов и врачей. Так он становится известным в научных кругах. В результате многочисленных опытов ученый добился измерения давления у собак, не усыпляя и не привязывая их к опытному столу, разработал уникальный метод хронической фистулы мочеточников. Жажда знаний заставляет И. П. Павлова экономить на всем, чтобы побывать заграницей, познакомиться с научными исследованиями своих коллег. Это ему удается. Там он познакомился с работами известного физиолога профессора Р. Гейденгайна в Бреславле. Поездка за границу расширила научный кругозор И. П. Павлова, положила начало дружбы с Р. Гейденгайном.

Часто, несмотря на крайне неблагоприятные условия для работы, например в физиологической лаборатории С. П. Боткина – она помещалась в маленьком, совершенно неприспособленном для научной работы ветхом деревянном домике, построенном не то для дворницкой, не то для бани, недоставало необходимого оборудования, не хватало денег на покупку подопытных животных и на другие исследовательские нужды, И. П. Павлов развивал кипучую деятельность. Он и планировал, и осуществлял эксперименты на животных самостоятельно, что помогло раскрыть самобытный талант молодого ученого, явилось предпосылкой развития его творческой инициативы. За годы работы в лаборатории в полной мере проявилась колоссальная трудоспособность, неукротимая воля и неисчерпаемая энергия ученого.

И. П. Павлов не только разрабатывал новые методики и модели физиологических экспериментов, которые ставились в лаборатории как им самим, так и руководимыми им молодыми врачами, оперировал подопытных животных и выхаживал их, но и сам изобретал и изготавливал новую аппаратуру. В. В. Кудревецкий, работавший в ту пору вместе с И. П. Павловым, вспоминает: «Иван Петрович сделал из жестяных консервных коробок термостат, прикрепил его к железному штативу и подогревал маленькой керосиновой лампой. Сотрудники лаборатории были заражены энтузиазмом руководителя, его преданностью науке, готовностью к самопожертвованию во имя любимого дела. И не удивительно, что в итоге даже в таких непригодных для исследований условиях были получены поразительные научные результаты».

Иван Петрович Павлов достиг выдающихся результатов в области изучения физиологии кровообращения и пищеварения, в разработке некоторых актуальных вопросов фармакологии, в усовершенствовании своего незаурядного экспериментального мастерства, а также в приобретении навыков организатора и руководителя коллектива научных работников. Несмотря на материальные трудности, И. П. Павлов считал этот период своей жизни необычайно содержательным и плодотворным и всегда вспоминал о нем с особенной теплотой и любовью. В «Автобиографии» он писал об этом периоде: «Первое дело – полная самостоятельность и затем возможность вполне отдаться лабораторному делу». Моральную и материальную поддержку С. П. Боткина молодой ученый чувствовал на протяжении всей своей деятельности в лаборатории. А идеи С. П. Боткина о роли нервной системы в нормальной и патологической деятельности организма, а также его убеждения в необходимости предельного сближения клинической медицины с экспериментальной физиологией в сильной мере способствовали формированию научных взглядов И. П. Павлова. «С. П. Боткин, – писал он много лет спустя, – был лучшим олицетворением законного и плодотворного союза медицины и физиологии, тех двух родов наук человеческой деятельности, которые на наших глазах воздвигают здание науки о человеческом организме и сулят в будущем обеспечить человеку его лучшее счастье – здоровье и жизнь».

Среди выполненных И. П. Павловым в лаборатории С. П. Боткина научных работ наиболее выдающимся следует считать исследование о центробежных нервах сердца. «Идея исследования и осуществление ее принадлежат только мне, – писал И. П. Павлов, – Но я был окружен клиническими идеями профессора Боткина и с сердечной благодарностью признаю плодотворное влияние, как в этой работе, так и вообще на мои физиологические взгляды того глубокого и широкого, часто опережающего экспериментальные данные нервизма, который, по моему разумению, составляет основную заслугу Сергея Петровича перед физиологией».

Впоследствии «Центробежные нервы сердца» – это тема докторской диссертации И. П. Павлова, которую он блестяще защитил в 1883 г. и был награжден золотой медалью. С. П. Боткин не оставил своими заботами молодого ученого. Именно по его представлению И. П. Павлова послали в двухгодичную заграничную командировку.

«Доктор Павлов, – подчеркивал в своей записке С. П. Боткин, – по оставлении при академии посвятил себя специально изучению физиологии, которой по преимуществу занимался еще и в университете, проходя курс естественных наук. Близко стоя к его работам, я с особым удовлетворением могу засвидетельствовать, что все они отличаются оригинальностью как по мысли, так и по методам; результаты же их по всей справедливости могут стоять наряду с лучшими открытиями последнего времени в области физиологии, почему, по моему мнению, в лице доктора Павлова мы имеем серьезного и остроумного ученого, которому академия должна помочь на избранной им ученой дороге».

До глубокой старости И. П. Павлов вспоминал о своей работе в лабораториях Р. Гейденгайна и К. Людвига в Бреславле и Лейпциге, о том, как обогатила его эта поездка новыми идеями, помогла усовершенствовать мастерство экспериментатора. «Заграничное путешествие, – писал он в своей «Автобиографии», – дорого было для меня главным образом тем, что познакомило меня с типом ученых работников, каковы Гейденгайн и Людвиг, всю жизнь, все радости и горе ее положивших в науке и ни в чем другом».

Итогом напряженной, целеустремленной и исключительно плодотворной, самоотверженной, сопряженной с острой материальной нуждой и лишениями жизни И. П. Павлова стали его свершения, выдающиеся открытия в науке. На поприще физиологии он был известен не только в России, но и за ее пределами.

Своим авторитетом, выдающимися научными достижениями И. П. Павлов словно магнитом притягивал к себе молодых энтузиастов науки. В его лабораториях проводили исследования, знакомились с новыми приемами операций, методиками экспериментов студенты Военно-медицинской академии, специалисты, прикомандированные к Институту экспериментальной медицины, врачи из разных концов страны и из-за границы: американские ученые Ф. Бенедикт и И. Келлог; английские – У Томсон и Е. Каткарт; немецкие – В. Гросс, О. Конгайм и Г. Николаи; японские– Р. Сатаке, X. Ишикава; бельгиец Ванде Пют, швейцарский невролог М. Минковский, болгарский врач Л. Починков и др.

Многие отечественные и зарубежные специалисты работали под руководством талантливого физиолога без денежного вознаграждения. Правда, такие сотрудники довольно часто менялись, и это сильно мешало ученому планомерно проводить научные исследования в больших масштабах. Все же добровольцы-энтузиасты немало помогли в реализации идей ученого.

В отделе физиологии Института экспериментальной медицины, который служил основной базой его научно-исследовательской работы, у него работало всего два штатных сотрудника, в убогой лаборатории Академии наук – один, да и тому Павлов платил из личных средств, на кафедре физиологии Военно-медицинской академии их число было также сильно ограничено.

В один из тяжелых периодов своей жизни И. П. Павлов был вынужден прибегнуть к побочным заработкам, некоторое время он преподавал в школе для фельдшериц. И, тем не менее, всецело был предан любимому делу.

Как-то раз видя, в каком бедственном положении находится их руководитель, на плечах которого была уже семья, сотрудники лаборатории собрали деньги и принесли ему. И. П. Павлов поблагодарил всех и охотно взял. Каково же было удивление их на следующий день – на всю сумму ученый накупил собак для опытов.

Нередко свои мизерные заработки Иван Петрович тратил на покупку подопытных животных и прочие нужды исследовательской работы в своей лаборатории. Профессор Н. Я. Чистович, работавший в то время под руководством И. П. Павлова, позднее писал: «Вспоминая это время, я думаю, каждый из нас ощущает чувство живейшей признательности нашему учителю не только за талантливое руководство, но, главное, за тот исключительный пример, который мы видели в нем лично, пример человека, всецело преданного науке и жившего только наукой, несмотря на самые тяжелые материальные условия, буквально нужду, которую ему приходилось переносить со своей героической «дражайшей половиной».

Серафима Васильевна всегда была для Ивана Петровича не только верным другом, но любящей и преданной женой. Их любовь была взаимной – общность духовных интересов, близость взглядов по многим вопросам жизни – все это помогало переносить невзгоды жизни. Иван Петрович Павлов говорил: «Искал в товарищи только хорошего человека и нашел его в моей жене – Саре Васильевне, урожденной Карчевской, терпеливо переносившей невзгоды нашего допрофессорского жития, всегда охранявшей мое научное стремление и оказавшейся столь же преданной на всю жизнь нашей семье, как я лаборатории».

А вот как отзывалась о своем муже она: «Иван Петрович был хорошего роста, хорошо сложен, ловок, подвижен, очень силен, любил говорить и говорил горячо, образно и весело. В разговоре сказывалась та скрытая духовная сила, которая всю жизнь поддерживала его в работе и обаянию которой невольно подчинялись все его сотрудники и приятели. У него были русые кудри, длинная русая борода, румяное лицо, ясные голубые глаза, красные губы с совершенно детской улыбкой и чудесные зубы. Особенно нравились мне умные глаза и кудри, обрамлявшие большой открытый лоб».

Они венчались и были преданы друг другу всю жизнь. Жили в основном нуждаясь материально и даже бедствуя: молодоженам в тот период жизни недоставало денег, чтобы «купить мебель, кухонную, столовую и чайную посуду, да и белья для Ивана Петровича, так как у него не было даже летней рубашки».

Серафима Васильевна неоднократно умоляла его ускорить защиту диссертации на степень доктора медицинских наук, справедливо укоряла, что он все время занимается оказанием помощи своим ученикам в лаборатории и совсем забросил собственные научные дела. Но И. П. Павлов был неумолим; он стремился получить более новые, значительные и достоверные научные факты для своей докторской диссертации и не помышлял об ускорении ее защиты.

Со временем, по мере постепенного улучшения материального положения семьи, в связи с повышением должностного ранга и присуждением ему премий им. Адама Хойнацкого Варшавским университетом такого рода инциденты стали редким явлением и исчезли совсем. Серафима Васильевна взяла на себя всю тяжесть семейных забот и на протяжении многих лет безропотно переносила все неприятности и неудачи, которые в ту пору были у Ивана Петровича. Своей верной любовью она немало способствовала успехам мужа в науке. Супружеская жизнь Ивана Петровича оказалась на редкость счастливой.

В 1904 г. И. П. Павлов был удостоен Нобелевской премии по физиологии и медицине «в знак признательности его работ по физиологии пищеварения, которые позволили изменить и расширить наши знания в этой области». Одним из величайших достижений И. П. Павлова является разработка способа получения у животных большого количества натурального желудочного сока, который необходим больным, страдающим заболеванием желудка. Благодаря его методу хронического эксперимента стало возможным изучение целостного, практически здорового животного. Теперь мы знаем, что если нервная система дает сбой, то страдает весь организм, т. е. все болезни от нервов. Именно И. П. Павлов на основе метода хронического эксперимента обосновал принцип нервизма – идею о решающей роли нервной системы в регуляции всех органов и систем организма.

В 1907 г. он был избран членом Российской Академии наук. В этот период времени он проводил работы по физиологии высшей нервной системы.

Ученый неоднократно обращался к общественности и просветительским обществам с призывом о частной поддержке его лабораторий. Такая помощь иногда оказывалась. Например, благодаря субсидии московского мецената X. С. Леденцова удалось начать строительство знаменитой «башни молчания» – специальной лаборатории для изучения условно-рефлекторной деятельности у собак. Это была единственная в мире лаборатория по изучению высшей нервной деятельности. Она представляла собой особое помещение, позволяющее поместить подопытное животное в полную изоляцию от внешнего мира.

Проводя свои опыты, ученый заметил, что выделение слюны у собаки может происходить даже в ответ на шаги человека, приносящего ей пищу в одно и то же время. Значит, у собаки вырабатывалась условная связь между звуком шагов и получением еды. Таким образом, пища – безусловный, врожденный раздражитель, вызывавший слюноотделение. Шаги же – условный раздражитель. Сама связь, образующаяся в коре головного мозга, получила название условного рефлекса. Условным раздражителем могут служить и звонок, и свет, и тепло, и холод, и много другое.

В одной из своих работ И. П. Павлов отмечал: «Всю совокупность высшей нервной деятельности я представляю себе отчасти для систематизации повторяя уже сказанное выше, так. У высших животных, до человека включительно, первая инстанция для сложных соотношений организма с окружающей средой есть ближайшая к полушариям подкорка с ее сложнейшими безусловными рефлексами, инстинктами, влечениями, аффектами, эмоциями… Вызываются эти рефлексы относительно немногими безусловными, т. е. с рождения действующими, внешними агентами. Отсюда ограниченная ориентировка в окружающей среде и вместе с тем слабое приспособление. Вторая инстанция – большие полушария, но без лобных долей. Тут возникают при помощи условной связи ассоциации, новый принцип деятельности: сигнализация немногих безусловных внешних агентов бесчисленной массой других объектов, постоянно вместе с тем анализируемых и синтезируемых, дающих возможность очень большой ориентировки в той же среде и тем уже гораздо большего приспособления».

Выработка разнородных и разностепенных условных рефлексов – одна из существенных функций коры больших полушарий мозга. Эти рефлексы лежат в основе простых и сложных поведенческих актов и составляют основной фонд высшей нервной или психической деятельности высших животных и человека. По мнению ученого, «с фактом условного рефлекса отдается в руки физиолога огромная часть высшей нервной деятельности, а может быть и вся».

В октябре 1920 г. Герберт Уэлльс встретился в Петрограде с И. П. Павловым. Он писал: «Павлов все еще продолжает свои замечательные исследования – в старом пальто, в кабинете, заваленном картофелем и морковью, которые он выращивает в свободное время». Иван Петрович Павлов считал, что его дело «как научное – именно общечеловеческое, интернациональное, а не специально русское» и мечтал довести его до конца.

Октябрьскую революцию 1917 года он не принял: «проделываемый опыт над Россией, социальный и политический опыт обречен на непременную неудачу», – полагал ученый. Среди полного хаоса и разрухи продолжать научную деятельность было невозможно, и он в июне 1920 г. обратился в Совет народных комиссаров с прошением: «о приискании мне места вне родины, на котором я мог бы достаточно пропитываться с моей женой и без помехи продолжать мою научную работу, которую смею считать очень важною и на которую мой мозг еще вполне способен…»

Зарубежная пресса активно обсуждала прошение И. П. Павлова работать за границей. Каролинский медико-хирургический институт, присуждавший Нобелевские премии по физиологии и медицине, направил B. И. Ленину просьбу разрешить И. П. Павлову «выехать в Швецию, где ему была бы предоставлена возможность в благоприятной и спокойной обстановке проводить свои великие исследования». В письме подчеркивалось, что «эта идея возникла в научных кругах Института, присуждающего Нобелевские премии, и была подхвачена Шведским Красным Крестом: профессору Павлову ничего о ней неизвестно». (Есаков В…И академик Павлов остался в России // Наука и жизнь. 1989. № 9. C. 79–80.)

Как можно было отпустить одного из величайших ученых мира, единственного в стране лауреата Нобелевской премии, почетного члена 90 иностранных и отечественных академий, университетов, различных научных обществ, «представляющего большую культурную ценность», по словам В. И. Ленина, из страны?

2 февраля 1921 г. В. И. Ленин подписал ответ на письмо Центрального комитета Правления Шведского Красного Креста:

«Гуманная помощь в форме присылки различных медикаментов, предложенная шведским Красным Крестом больным Петроградской коммуны, была принята правительством Российской Советской Федеративной Социалистической Республики с искренней благодарностью. Однако, к своему сожалению, Российское Советское правительство вынуждено отклонить просьбу Центрального комитета шведского Красного Креста относительно переезда Павлова для научной работы в Швецию, так как в настоящее время Советская Республика вступила в период интенсивного строительства, что требует напряжения всех духовных и творческих сил страны и делает необходимым эффективное содействие и сотрудничество таких выдающихся ученых, как профессор Павлов…

Теперь, когда военные нападения всех врагов России отбиты и взаимные связи со странами Западной Европы вновь постепенно, но неуклонно устанавливаются, существует надежда, что для развития и применения русской науки будут созданы необходимые условия» (Ленин В. И. Полн. собр. соч. Т. 52. С. 302–303).

24 января 1921 г. было принято постановление Совета Народных Комиссаров «Об условиях, обеспечивающих научную работу академика И. П. Павлова и его сотрудников».

И. П. Павлов радуется любой помощи, поддержке – всему, что движет его научную деятельность, принимает все нужное для физической лаборатории, которой он заведовал в Институте экспериментальной медицины, но от усиленного «специального пайка, равного по калорийности двум академическим», отказывается наотрез. Ученый считает, что в такое трудное время нельзя «быть в привилегированном положении сравнительно с близкими товарищами». В его лаборатории наиболее ценные для эксперимента собаки подкармливались за счет академического пайка сотрудников. И. П. Павлов считал себя вторым поколением российских физиологов, основоположником отечественной физиологии – И. М. Сеченова.

В короткий срок были созданы наилучшие условия для научных исследований великого ученого. В Институте экспериментальной медицины была закончена постройка «башни молчания». К 75-летию И. П. Павлова физиологическая лаборатория была реорганизована в Физиологический институт Академии наук СССР (ныне носящий имя Павлова), а к его 80-летию в Колтушах (под Ленинградом) начал работать специальный научный институт-городок, единственное в мире научное учреждение такого рода, его называли «столицей условных рефлексов».

«Ему тогда было 86 лет, – вспоминал американский ученый У Кэпиоп, – и он еще сохранил много прежней подвижности и жизненной энергии». Особо он отмечал совместно проведенный им день с И. П. Павловым в институте, построенном для продолжения экспериментальных работ И. П. Павлова, который выразил сожаление, что не было такой возможности в таких условиях работать раньше. И если бы можно было повернуть время назад…

Рефлекс цели имеет огромное значение. Он есть основная форма жизненной энергии каждого из нас. Жизнь только для того и красна и сильна, кто всю жизнь стремится к постоянно достигаемой, но никогда не достижимой цели, или с одинаковым пылом переходит от одной цели к другой. Вся жизнь, все ее улучшения, вся ее культура делаются только людьми, стремящихся к той или иной поставленной ими себе в жизни цели, – писал И. П. Павлов. «Высокими» людьми он называл тех, для кого главной целью были нравственные, духовные ценности, задачи и свершения. Таким был он сам, всю свою жизнь посвятив науке.

О своей научной деятельности И. П. Павлов говорил: «Что ни делаю, постоянно думаю, что служу этим, сколько позволяют мои силы, прежде всего моему отечеству, нашей русской науке».

Его «Письмо к молодежи», написанное в 1935 г., за год до смерти, стало своеобразным завещанием грядущим поколениям, тем, кто посвятил себя науке.

Письмо к молодежи

«Что бы я хотел пожелать молодежи моей родины, посвятившей себя науке?

Прежде всего – последовательности. Об этом важнейшем условии плодотворной научной работы я никогда не смогу говорить без волнения. Последовательность, последовательность и последовательность. С самого начала своей работы приучите себя к строгой последовательности в наполнении знаний.

Изучите азы науки, прежде чем пытаться взойти на ее вершины. Никогда не беритесь за последующее, не усвоив предыдущего. Никогда не пытайтесь прикрыть недостатки своих знаний хотя бы и самыми смелыми догадками и гипотезами. Как бы ни тешил ваш взор своими переливами этот мыльный пузырь, – он неизбежно лопнет, и ничего, кроме конфуза, у вас не останется.

Приучите себя к сдержанности и терпению. Научитесь делать черную работу в науке. Изучайте, сопоставляйте, накопляйте факты.

Как ни совершенно крыло птицы, оно никогда не смогло бы поднять ее ввысь, не опираясь на воздух. Факты – это воздух ученого. Без них вы никогда не сможете взлететь. Без них ваши «теории» – пустые потуги.

Но, изучая, экспериментируя, наблюдая, старайтесь не оставаться у поверхности фактов. Не превращайтесь в архивариусов фактов. Пытайтесь проникнуть в тайну их возникновения. Настойчиво ищите законы, ими управляющие.

Второе – это скромность. Никогда не думайте, что вы уже все знаете. И как бы высоко не оценивали вас, всегда имейте мужество сказать себе: я невежда. Не давайте гордыне овладевать вами. Из-за нее вы будете упорствовать там, где нужно согласиться, из-за нее вы откажетесь от полезного совета и дружеской помощи, из-за нее утратите меру объективности.

В том коллективе, которым мне приходится руководить, все делает атмосфера. Мы все впряжены в одно общее дело, и каждый двигает его по мере своих сил и возможностей. У нас зачастую и не разберешь – что «мое», а что «твое», но от этого наше общее дело только выигрывает.

Третье – это страсть. Помните, что наука требует от человека всей его жизни. И если у вас было бы две жизни, то и их бы не хватило вам. Большого напряжения и великой страсти требует наука от человека. Будьте страстны в вашей работе и ваших исканиях.

Наша родина открывает большие просторы перед учеными, и нужно отдать должное – науку щедро вводят в жизнь в нашей стране. До последней степени щедро.

Что же говорить о положении молодого ученого у нас? Здесь, ведь, ясно и так. Ему многое дается, но с него много спросится. И для молодежи, как и для нас, вопрос чести – оправдать те большие упования, которые возлагает на науку наша родина».

И. П. Павлов (Павлов И. П. Полн. собр. соч. Т. 1. М. – Л.: Изд-во АН СССР, 1951. С. 22–23)

 

Чтобы дети не болели (А. А. Кисель)

Александр Андреевич Кисель (1859–1938), добрый и отзывчивый человек, поначалу не связывал свою работу врача с больными детьми. В Киевском университете на медицинском факультете ему особо запомнились преподаватели теоретических дисциплин – общей патологии и патологической анатомии – Н. А. Хржонщевский и Г. Н. Минх. Именно их влияние сильно сказалось на первых шагах и дальнейшей деятельности А. А. Киселя. Профессор Н. А. Хржонщевский был прогрессивным общественным врачом, участвовал во врачебных съездах, руководил Киевским отделением Пироговской комиссии по распространению гигиенических знаний. Огромное впечатление на тогда еще студента А. А. Киселя произвела и личность профессора Г. Н. Минха, в своем дневнике он называет его «дорогим учителем». Григорий Николаевич Минх был действительно подвижником науки, свои исследования проводил, ставя опыты на себе, с риском для жизни. Именно они, его любимые учителя, зародили интерес к теоретическим дисциплинам, к естествознанию – основе медицины, а также способствовали общественной деятельности будущего самобытного ученого-врача. В Киеве он организовал и возглавил клиническое общество студентов-медиков. Очень пригодились ему в дальнейшем и лекции С. П. Боткина, которые он слушал, будучи еще студентом, приехав на короткое время в Санкт-Петербург. Александр Андреевич навсегда запомнил то, какие высокие этические требования к врачу предъявлял С. П. Боткин, его стремление подвести под клинику основы естествознания, большой интерес к теории, и позже, переехав в Санкт-Петербург, после окончания университета, он часто бывал на его амбулаторных приемах.

Александр Андреевич всегда создавал вокруг себя особенную, светлую атмосферу, хорошее настроение. Еще в юные годы он любил странствовать в окрестностях Киева, слушать пение птиц, смотреть, как бегут воды Днепра, и просто сливаться с окружающей его природой, как ребенок радоваться всему, что его окружает.

В зрелые годы, уже будучи профессором, он по выходным дням собирал обычно товарищей на загородные походы. «С большой благодарностью, – отмечает в своих записях врач Никольский, – вспоминаю я экскурсии, которые устраивал Александр Андреевич по воскресным дням в окрестностях Москвы; здесь с прогулкой соединялись и научные беседы; Александр Андреевич создавал всегда бодрое, приподнятое настроение и давал нам отличную зарядку на целую неделю».

Поэтому неслучайно работа в детской клинике Военно-медицинской академии у первого профессора педиатрии в России Н. И. Быстрова пришлась ему по сердцу, и сближение с Н. П. Гундобиным, видным преподавателем педиатрии, определили дальнейший путь научно-врачебной деятельности Александра Андреевича Киселя. С 1890 г. он после защиты диссертации и до конца своей жизни – 48 лет проработал в Ольгинской детской больнице (впоследствии Первая детская туберкулезная), которую сделал образцовой по постановке лечебного дела и научной работы. Здесь был создан новый научный центр, куда стекались молодые врачи-педиатры, это был еще и организационно-методический центр, который разрабатывал и выпускал материалы по лечению и предупреждению туберкулеза у детей. В Ольгинской больнице А. А. Кисель разработал и сформировал основные принципы своего клинического учения.

«Нужно прежде всего знать, – писал он, – хорошо знать, как протекают болезни, т. е. надо прежде всего хорошо знать естественное течение болезней. Мы должны изучить законы течения болезней, только тогда мы сможем научиться изменять их в благоприятную для больного сторону…

Чтобы овладеть патологическим процессом, получить возможность воздействовать на него, руководить его течением и в конечном счете преодолеть и ликвидировать, нужно прежде всего познать его подлинную природу».

В течение болезни у каждого больного имеются «свои индивидуальные особенности, иногда весьма значительные». А. А. Кисель подчеркивал, что лечить надо не болезнь, а больного, – положение, восходящее к заветам лучших отечественных клиницистов: М. Я. Мудрова, С. П. Боткина, Г. А. Захарьина. «Множество внешних условий, – отмечал не раз А. А. Кисель, – профессиональных и бытовых, вносят свои изменения в течение болезни».

При лечении детей он обращал внимание на то, как протекает заболевание, сделал вывод, что «изучение течения легких заболеваний имеет большое научное значение. Тяжелые случаи – это результат наслоения на естественное течение болезни дополнительных неблагоприятных, осложняющих факторов». По его мнению, необходимо обращать самое пристальное внимание на малозаметные, скрытые формы заболеваний, чтобы вовремя принять меры. Так, при хронических заболеваниях – малярии, ревматизме, туберкулезе бывают межприступные периоды.

«Вместе взятые межприступные периоды занимают очень много времени, и поэтому количество наносимого организму в это время вреда очень велико. Есть полное основание думать, что главный вред, который получает организм при хронических болезнях, следует отнести в первую очередь на межприступные периоды».

На вопрос, когда по преимуществу следует проводить лечение хронических болезней – во время приступов или вне их, А. А. Кисель отвечал: «Во время приступа болезни возбудитель оживляется, и в это время он может быть даже менее доступен для терапевтического воздействия. В течение межприступных периодов возбудитель болезни слабеет в своей активности; в это время и следует главным образом принимать лечебные меры».

Лечение, по мнению А. А. Киселя, должно основываться на собственных силах организма, которые нужно поддерживать и направлять в нужную сторону. Поэтому главное внимание врача должно быть направлено в сторону усиления естественных защитных сил детского организма, в сторону всемерного и всестороннего их укрепления. Это касается как отдельного ребенка, так и всего детского населения страны в целом. «Надо добиваться улучшения условий жизни, нормального режима, надо давать детям много воздуха, солнца, и тогда им будут не страшны никакие болезни».

«Нас интересуют в первую очередь, – писал А. А. Кисель, – профилактика болезней, оздоровление широких масс населения. Горизонты профилактической медицины заманчивы, увлекательны, в полном смысле слова беспредельны».

А. А. Кисель был, можно сказать, первопроходцем в изучении туберкулеза в детском возрасте, этим вопросом почти не занимались, считалось, что у детей эта болезнь встречается крайне редко и, в основном, в тяжелых формах.

За время полувековой врачебной работы он наблюдал около 30 тысяч больных туберкулезом детей, сделал огромное количество вскрытий и разработал свою теорию. А. А. Кисель опроверг существующее мнение, что у детей встречаются только локальные формы этого заболевания. В детском возрасте, по его мнению, чаще всего встречается «общее» поражение организма без явных локальных изменений», такую форму болезни он назвал «хронической туберкулезной интоксикацией». Это не столько местное, сколько общее заболевание. А. А. Кисель дал клиническую картину изменений в организме под воздействием туберкулезной интоксикации, которые происходят во всех его тканях и органах.

Появление в педиатрии нового клинического понятия «хроническая туберкулезная интоксикация» позволило врачам-педиатрам ставить диагноз у инфицированного ребенка независимо от местонахождения очага. Оно опровергло распространенное во врачебных кругах мнение о предрасположенности детей к туберкулезу. Таким образом, заставляло врачей более внимательно, детально исследовать ребенка и всесторонне оценивать имеющиеся симптомы.

Александр Андреевич Кисель не ограничился лишь теоретическими разработками. Он, по примеру своих предшественников, в духе традиций лучших передовых российских врачей, сочетал научную работу с практической: не только изучал туберкулез, но и настойчиво добивался практических мероприятий по борьбе с этой болезнью. Им при Московском обществе борьбы с детской смертностью была организована комиссия по изучению туберкулеза у детей, для ослабленных детей созданы две летние школьные колонии, четыре площадки. А. А. Кисель принял участие в сборе средств в «День белой ромашки», читал лекции населению, врачам. Позже, в мае 1918 г., он возглавил научную комиссию по детскому туберкулезу, и вместе с ним пришли его ученики и друзья, которые с большим энтузиазмом принялись за работу А. А. Кисель был умелым организатором, он заражал молодых врачей своим примером, доказывая, как можно и должно трудиться, чтобы быть полезным своему Отечеству Он вырастил многих врачей, которые продолжили его научную и практическую работу по борьбе с туберкулезом у детей в разных уголках своей родины.

В поле его научной деятельности было также исследование ревматизма у детей. Он первым из русских педиатров указал, что ревматизм, вопреки распространенному мнению, болезнь не стариков, а детей. Это типичное хроническое инфекционное и общее для всего организма заболевание, причем висцеральный ревматизм, его кардиальная (сердечная. – Авт.) форма, которая часто бывает у детей, может привести и к инвалидности. Многие во врачебной среде были не согласны с его концепцией, и только через 30 лет она стала общепризнанной. Возникла необходимость не только в углубленном научном изучении ревматизма, но и широкой профилактической работе по борьбе с ним. И снова А. А. Кисель – вдохновитель и организатор комиссии по ревматизму в Обществе детских врачей.

Человек и врач – как тесно в одно целое слились в личности Александра Андреевича и его высокие профессиональные качества, и его активная гражданская позиция. Не считаясь со своим временем, он самозабвенно трудится – старается облегчить страдания больных детей.

В 1934 г. Александр Андреевич Кисель создает специально оборудованную ревматологическую клинику для детей в Москве в одном из корпусов Первой клинической детской больницы. Он потребовал, чтобы была пристроена веранда и применил один из своих излюбленных методов – лечение «свежим воздухом»: больные в меховых шапках спали зимой на открытой веранде. Это была аэротерапия.

Он также занимался малярией и организовал «комиссию по изучению вопроса о ликвидации отдельных случаев малярии». В течение многих лет изучал рахит у детей, был инициатором и непосредственным организатором мероприятий по борьбе с эндокринными заболеваниями.

А. А. Кисель особое значение придавал лечению детей свежим воздухом, солнцем, водой, а также гимнастике, массажу, правильному питанию. Именно он стал назначать полноценное питание детям, больным брюшным тифом, дизентерией и доказывал огромный вред длительной ограниченной диеты при этих заболеваниях. Он часто читал публичные лекции, писал брошюры для населения.

А. А. Кисель в течение всей своей жизни занимался и педагогической деятельностью. В 1890–1911 гг. преподавал в Московском университете, был бессменным председателем Московского общества детских врачей, много внимания уделял студенческим кружкам. Он был педагогом по призванию. Молодым врачам он говорил, что «секрет знания заключается не в том, чтобы много знать, а в том, чтобы хорошо знать».

«Постоянная близость преподавателя со слушателями, проверка знаний на практических занятиях – это самое главное. Экзамены – это иногда только формальная отписка о внешнем и только внешнем благополучии. Необходима совместная работа преподавателя со слушателями. Эту работу можно провести только тогда, когда группа небольшая и преподаватель хорошо знает каждого слушателя, следит за тем, как он усваивает предмет, имеет возможность помочь ему в том или другом отношении… Эта постоянная связь со слушателями оказывает совершенно исключительные услуги успешности преподавания, облегчает и оживляет его, приводит к тому, что слушатель начинает активно относиться к своему делу, увлекается им».

Своеобразно относился А. А. Кисель и к чтению студентами медицинской литературы. На лекциях он говорил, что медицинская книга существует не для чтения, а для основательного изучения, и рекомендовал студентам не читать руководства от начала до конца, а внимательно штудировать те главы, которые относятся к заболеванию, демонстрированному на лекциях.

А. А. Кисель не читал систематического курса детских болезней. Его лекции были клиническими и всегда сопровождались демонстрацией больных. «Я веду обычно демонстративный курс, говорю только о тех болезненных явлениях, которые могу показать на больных… Не надо стараться, чтобы студент видел как можно больше форм заболеваний, болезней так много, что врач в своей деятельности постоянно встречается с такими болезнями, которых он прежде никогда не видел. Он должен хорошо овладеть методикой исследования – это самое главное».

Профессор учил не только студентов, но и тех врачей, которые приходили к нему, чтобы почерпнуть то новое, чего не знали, проконсультироваться с ним по каким-то сложным проблемам. Поэтому часто обходы в клинике превращались в интересные конференции, которые пользовались огромной популярностью. При этом его комментарии, выступления отличались четкостью, ясностью и простотой по форме изложения.

Считая необходимым направить внимание всей аудитории на укрепление здоровья детей, на массовые оздоровительные мероприятия, А. А. Кисель ориентировал в этом направлении своих слушателей – студентов и врачей. «Все помыслы моих слушателей, – писал он, – я всегда стараюсь направить на полную радостных перспектив профилактическую работу».

Ключевым словом в его работе и в его жизни было слово «радость».

Придавая большое значение благоприятной внешней среде, доброму началу и положительным эмоциям, А. А. Кисель пригласил к больным детям в своей клинике специального педагога для организации их досуга. Медицинские сестры не только выполняли назначения врачей, но и читали детям сказки. Он сам нередко задерживался в больнице, например для изготовления волшебного фонаря, и показывал детям «туманные картинки». Была в его отделении и детская библиотека.

А. А. Кисель был мечтателем, он хотел, чтобы у детей было счастливое будущее, верил в социализм, в обновление жизни… Как хотелось ему верить… и он верил. Поэтому и написал такое письмо своей внучке Люсе уже на склоне лет – завет замечательного врача-ученого педиатра (оставившего огромное научное наследство – 600 опубликованных работ) новому, молодому поколению врачей.

Гагры 24/Х – 1935 г.

Дорогая Люся!

…Каждый вступающий в жизнь должен прежде всего подумать о том, как он будет жить, что будет делать, с чего начинать. Прежде всего надо подумать о том, за какую работу взяться, какая работа больше по душе. Надо, чтобы каждый гражданин ясно сознавал, что он должен принять участие в очень большом важном деле строительства нового государства. Наше государство очень нуждается в специалистах – работниках, каждый человек представляет для нас огромную ценность. Каждый обязан предоставить себя в распоряжение государства, и все мы должны принимать участие в общей работе.

Меньше всего думай о заработке. Это придет само собой. В этом не может быть никакого сомнения. Всюду ждут у нас квалифицированныхработников, можно сказать, – гоняются за ними. Бывает ли так, чтобы хороший работник не нашел для себя работы? Нет, этого у нас быть не может. Но вот как подготовиться, чтобы сделаться хорошим работником, – это другое дело. Этот вопрос надо хорошенько обдумать.

Главное – надо выбрать себе специальность и решить: изучу эту специальность наилучшим образом. Не остановлюсь ни перед какими трудностями, буду очень настойчив, непременно буду первым в работе – это желание будет всегда подбадривать, давать хорошее настроение, облегчит жизнь.

Каждый должен знать то место, на котором он может принести наибольшую пользу. Нечего и говорить о том, что на таком месте будет легче всего и приятнее всего работать. Труд не будет в тягость, а напротив, будет постоянным источником самых радостных впечатлений и постоянных стремлений все вперед и вперед.

…Культурный человек должен постоянно заботиться о той обстановке, в которой он живет. Наше жилище должно быть чисто, удобно, уютно, дома все должно радовать глаз. Жизнь наша должна быть красивой и радостной.

…Надо дорожить друзьями, Люсенька. Кто имеет друзей, хороших товарищей, верных, отзывчивых, тому живется легко и спокойно. Обращай внимание, Люсенька, прежде всего на положительные стороны людей. У каждого они имеются, но остаются иногда незаметными, скрытыми. Некоторые люди обладают удивительно высокими духовными качествами, но этого не знают, не замечают. Внимательно относись клюдям, с которыми встречаешься, старайсяу каждого найти хорошее, что у него есть.

При соблюдении этих условий как улучшится и облегчится наша жизнь!

Каждый человек – кузнец своего счастья. В нашей стране удивительные, можно сказать, непостижимые возможности открылись перед каждым человеком. Вся страна наша горит, обновляется, принимает новые формы и зовет всех нас на работу. Для всех в нашей стране найдется серьезная, захватывающая работа. Мне кажется, что у нас вроде как бы объявлена ставка на народного комиссара. Всякий может стать им.

Пойми, Люся, что ты живешь в самой счастливой стране в мире, где поставлены самые высокие цели, которые нигде, никогда не ставились. Старайся ориентироваться не на те недочеты, срывы, которых кругом пока еще много. Нет, ориентируйся на достижения, на те удивительные сдвиги, которые уже получены и получаются ежедневно.

Пойми, что жизнь – это труд, стремление к достижениям, постоянное движение вперед и вперед. Труд должен быть радостный, живительный.

Пойми, что твоя жизнь должна быть примером для других.

Твой дедушка А. Кисель.

(Цит. по: Люди русской науки/ под ред. И. В. Кузнецова. М., 1963. С. 628–629)

 

Один из символов врачебной деятельности – горящая свеча и девиз «Служа другим, сгораю» амстердамского хирурга Николоса ван Тюльпа – как нельзя больше подходит к служению отечественных врачей-эпидемиологов. Они находились на самых опасных участках для жизни, лицом к лицу с еще неисследованными и грозными инфекциями. И только в процессе практической работы и, конечно, в контакте с зараженными больными можно было выявить, как бороться с холерой, сибирской язвой, сыпным тифом, чумой.

 

Война с моровой язвой (А. Ф. Шафонский, Д. С. Самойлович)

Ни одна болезнь не вписала в историю столь множество трагедий, как чума. Целые деревни и города погибали от этой опасной инфекции. Разными путями проникали в организм возбудители чумы – через органы дыхания или пищеварения, через кожу.

Бубонная чума поражала лимфатические узлы. Во время эпидемии спастись от нее не удавалось никому.

В Западной Европе чуму называли «черной смертью», в России – моровой язвой. Гибель заболевших наступала через несколько часов после заражения. Живые не успевали хоронить мертвых. Немецкий историк медицины Г. Гезер писал о том, что война и голод «кажутся ничтожными перед ужасами повальной болезни, которая по умеренным подсчетам похитила во всей Европе около трети жителей».

В XIV веке – это была вторая эпидемия чумы – всего на земном шаре от нее погибло более 50 млн. человек.

Эти строки из поэмы А. С. Пушкина «Пир во время чумы» выражают весь ужас человека, его бессилие перед грозной опасностью того времени.

Вспышки чумы повторялись периодически в разных странах мира: Англии, Франции, России. Так, в 1769 г., во время первой русско-турецкой войны, чума пришла в Россию из Турции. Сначала она появилась в русских войсках, затем, в 1770 г., охватила Молдавию и Валахию, перешла в польские провинции, в Украину, в Центральную Россию и стремительно продвигалась к Москве. На подступах к столице указом императрицы Екатерины II от 19 сентября 1770 г. были учреждены заставы в городах Боровске, Серпухове, Калуге, Алексине, Кашире. Но при постоянном сообщении столицы с войсками, а это было военное время, такие карантинные меры оказались недостаточными.

В декабре 1770 г. чума появилась в Москве. Первый очаг заболевания возник в жилом доме служителей Генерального Сухопутного госпиталя на Введенских горах.

Вскоре эпидемия в госпитале прекратилась, но генеральный штаб-доктор А. Ф. Шафонский оставался вместе с больными до конца карантина. Здание госпиталя по специальному указу Екатерины II сожгли. В марте вспыхнул новый очаг «повальной болезни» на Большом суконном дворе в Замоскворечье. Здесь уже умерло 113 человек, остальные рабочие продолжали общение с жителями города, разнося смертоносную болезнь дальше.

После консилиума врачей, среди которых были А. Ф. Шафонский, С. Г. Зыбелин, И. Ф. Эразмус и другие, предприятие немедленно закрыли, больных перевезли в Угрешский монастырь. Для здоровых создали карантинные дома в Замоскворечье. Доктор И. Ф. Эразмус составил два подробных наставления: «Инструкцию, данную лекарю, для пользования больных, в Угрешском монастыре определенному» и «Инструкцию, данную лекарем, состоящему в карантинном доме, при фабричных работающих». В них давались подробные указания, как осматривать больных моровой язвой, кормить, поить и лечить. Однако эпидемия чумы продолжала разрастаться: вспыхивали все новые и новые очаги заболевания, возрастала смертность. Поэтому для всех жителей Москвы Медицинским советом было подготовлено наставление «Мнение, служащее к предохранению города от появившейся болезни».

В марте 1771 г. императрица Екатерина II назначила «ко охранению столичного города от… открывшейся применчивой болезни» в помощь губернатору генерал-поручика, сенатора П. Д. Еропкина. Он обратился к Медицинскому совету Москвы для решения практических вопросов об организации карантинов, захоронений больных чумой, о банях и следовал во всем полученным рекомендациям.

Въезд и выезд из города резко ограничили – 11 застав закрыли и только 7 остались открытыми. При этом в соответствии с указом императрицы люди, уезжающие из столицы по Петербургской дороге, должны были получить письменное свидетельство, что они не из зараженных домов, а их товары с фабрик, где нет чумы. Отъезжающие должны были также иметь при себе заключение о здоровье, подписанное докторами К. Ягельским и X. Граве. Тем не менее въезд и выезд из Москвы по причине обширности города и недостатка военных не всегда можно было ограничить. Высшие сословия, торговцы разъезжались без должного контроля и осмотра и увозили с собой заразу дальше, приезжающие в столицу также заражались и умирали.

Смертность в Москве продолжала увеличиваться: так, если в апреле 1771 г. умерло 778 человек, то уже в июне – 1708. Все войска были выведены из города, для поддержания порядка остался один генерал П. Д. Еропкин со 150 солдатами и 2 пушками. Все присутственные места были закрыты, лавки, магазины и фабрики заперты. Рекомендовалось из домов не выходить и другие дворы не посещать. Погребение умерших поручали осужденным на смерть или каторжные работы. Им выдавали специальные вощеную одежду, рукавицы, содержали за счет государственной казны. Повсюду царил страх и уныние. Люди боялись больниц и карантинных врачей, утаивали больных, опасаясь, что их дома сожгут, а мертвых либо прятали в погребах, либо выбрасывали ночью прямо не улицу. Количество умерших в августе 1771 г. увеличилось до 400 человек в сутки, а в сентябре – до 800. В Москве начался «чумной бунт» из-за недовольства карантинами, закрытием бань, торговли. Многие считали главными виновниками врачей, которые «морят народ в карантинах», власти и духовенство. Народ ворвался в Кремль, в Чудов монастырь, разграбил его. В Донском монастыре схватили архиепископа Амвросия. Он, понимая необходимость врачебных предписаний, перенес Боголюбскую икону Божией Матери, у которой шли непрерывные молебны, в менее доступное место – дабы уменьшить опасность заражения смертельной болезнью. Архиепископа Амвросия вытащили за ограду и зверски убили. Стали разрушать больницы и карантины, избивать солдат и врачей. Вот в таких условиях приходилось работать медикам.

Прибывший в Москву генерал-адъютант Григорий Григорьевич Орлов получил неограниченные полномочия от Екатерины II. Он лично осмотрел все больницы и карантины. Он призвал москвичей поддержать старания правительства, направленные на искоренение эпидемии чумы, в своем обращении «О бытии в Москве моровой язвы» напомнил о тех предостережениях, которые неукоснительно должны выполняться, о том, что заражение моровой язвой происходит путем соприкосновения с зараженными предметами, при контакте с больными.

Первыми помощниками и советчиками графа Г. Г. Орлова были такие врачи, как X. Граве, Д. С. Самойлович, А. Ф. Шафонский. Они, на основе своих наблюдений и лечения больных, рекомендовали увеличить число карантинов; не направлять сюда уже зараженных чумой; организовать при карантинах специальные места для хранения вещей; за чертой города создать еще несколько больниц; учредить отдельные помещения для самых тяжелых больных и уже выздоравливающих. Созданная по Указу императрицы Екатерины II «Комиссия для предохранения и врачевания от моровой заразительной язвы» должна была руководствоваться в своей работе этими врачебными рекомендациями. Она обратилась с призывом ко всем московским врачам встать на борьбу с моровой язвой, помочь комиссии в этом трудном, но благородном деле. К чести врачей того времени – ни один из них не уклонялся от исполнения своего врачебного и гражданского долга. Комиссия руководила всей врачебной деятельностью, определяла число больниц и карантинов, ежедневно в Сенат направлялись сведения о количестве заболевших и общей смертности. Велась большая работа по очистке города, сжигалось все подозрительное на заражение. Издавались печатные листы, например «Как самому себя от язвы пользовать», «Краткое уведомление, каким образом познавать моровую язву, также врачевать и предохранять от оной», «Каким образом яд язвенный в домах и вещах зараженных истреблять».

Правительство материально поощряло всех добровольно поступающих в больницы и карантины, так как население столицы панически боялось попасть сюда. Все доброволько поступившие в больницу или карантин при выписке получали наряду с новой одеждой денежное поощрение, весьма немалое (10 руб. женатые, 5 руб. – холостые). Поэтому многие стали сами объявлять о своей болезни, приходить в больницу или карантин. Люди, сообщающие о сокрытии больных или разоблачающие лиц, торгующих чумным бельем, также поощрялись. В одной только Москве «на прекращение моровой язвы было употреблено коронной казны более 400 тысяч рублей». Об этом писал в своей книге «Описание моровой язвы, бывшей в столичном городе Москве…» А. Ф. Шафонский в 1775 г. Мало того, что город был обеспечен полностью провизией, хлебом и содержание в больницах и карантинах осуществлялось за счет государства. Врачи получали двойное жалование и даже ежемесячную прибавку. Дети, которые потеряли родителей из-за эпидемии чумы, помещались в особый дом на Таганке на полном иждивении государства. По истечении карантина их переводили в Императорский Воспитательный дом. Всех нищих подбирала полиция и направляла в Угрешский монастырь, их содержали также «от короны». В специальных местах за городом «казенными людьми и лошадьми» происходило погребение умерших, финансируемое государством. Бродячих собак и кошек отлавливали, усыпляли и глубоко зарывали в полях. Выезд за пределы Москвы, в частности в Петербург, разрешался только после 6-недельного карантина в специальных домах. Выполнение врачебных рекомендаций было обязательно. Все эти мероприятия были взяты под личный контроль графом Г. Г. Орловым. Он принял живейшее участие в том, что содействовало ликвидации моровой язвы и восстановлению нормальной жизни Москвы, ее оздоровлению психологического климата. Благодаря принятым мерам уже в ноябре 1977 г. эпидемия пошла на убыль.

По приезде в Царское Село, а было принято решение об отзыве из Москвы графа Г. Г. Орлова, ему оказали торжественный прием. В его честь воздвигли триумфальные ворота с надписью «Орлову – от беды избавленная Москва», была также изготовлена медаль с его изображением, на которой было начертано: «Россия таковых сынов в себе имеет».

В дальнейшем в столице продолжали вести санитарную обработку фабрик, «очищение» и «окуривание» Москвы. Контроль за всей работой проводили доктора А. Ф. Шафонский, Г. М. Орреус. Так, благодаря государственной поддержке, контролю, финансированию, удалось одержать победу над смертельно опасной болезнью – чумой.

Огромная заслуга в этом принадлежит самоотверженному, готовому жертвовать собой ради людей всему медицинскому персоналу, особенно доктору А. Ф. Шафонскому и лекарю Д. С. Самойловичу.

Афанасий Филимонович Шафонский (1740–1811) был первым, кто распознал чуму и предупредил об опасности, грозившей Москве. Когда в ноябре 1770 г. в жилом доме служащих Московского генерального госпиталя заболело несколько человек, А. Ф. Шафонский, в то время старший доктор этого госпиталя, заметил, что у заболевших на теле имелись особые знаки, которых не было у других больных. До этого все служители госпиталя, жившие в одном доме, были здоровы, а затем стали занемогать друг за другом.

А. Ф. Шафонский заподозрил чуму и потребовал принять меры предосторожности. Сам он остался в госпитале, чтобы лечить больных, госпиталь был оцеплен. И хотя скоро заболевания прекратились, но из 27 заболевших 5 выздоровели, а остальные умерли. Боясь гнева начальства за то, что допустили появление эпидемии в Москве, московский городской врач Риндер отказался признать в появившейся болезни чуму. Он заявил, что болезнь в госпитале была простой «горячкой». Проведение предупредительных мер прекратилось, они не были приняты вовремя из-за разногласия врачей по поводу этого заболевания. Таким образом, моровая язва, или черная смерть, смогла беспрепятственно распространиться по Москве, и эпидемия чумы приняла угрожающий характер. Позже, наученная горьким опытом московской чумы, Екатерина II, по рекомендациям медиков, усилит мероприятия по борьбе с эпидемиями. Будут организованы карантины – для прибывающих из зараженных районов они составляли 40 дней. Будет осуществляться изоляция «подозрительных» и госпитализация заболевших в специальные «опасные больницы», устроенные в монастырях. Станут проводиться обеззараживание путем сжигания, выветривание, окуривание можжевельником или порохом. Бумаги будут пропускаться через огонь или несколько раз погружаться в уксус; покойные – закапываться на большую глубину, а все, кто их хоронил, должны будут облачаться в длинные накидки, впоследствии сжигавшиеся. И в армии поголовно установили телесный осмотр, за каждого вылеченного солдата медики поощрялись, а оправившиеся от болезни солдаты получали усиленное питание. Но это было позже…

А пока в срочном порядке только начиналась организация карантинов и госпиталей для больных. А. Ф. Шафонский вместе с другими русскими медиками добровольно остался работать в них. Он постоянно рисковал своей жизнью: с одной стороны, ему грозила опасность заражения чумой, с другой – народ, возмущенный недостаточно умелыми действиями московских властей, вымещал свое недовольство на врачей. Так, доктор чуть не стал жертвой разъяренных жителей Лефортовской слободы. С большим опозданием в Москве была учреждена специальная «Комиссия для предохранения и врачевания от моровой заразительной язвы», и первым в ее составе был А. Ф. Шафонский. Именно ему, по Указу Екатерины Великой, поручалось собрать все сведения о моровой язве и напечатать их.

И это неслучайно. А. Ф. Шафонский был образованнейшим человеком своего времени. Наряду с дипломом доктора медицины, полученным в Страсбургском университете, он окончил Галльский и Лейденский университеты, и вернулся в Россию с тремя дипломами – доктора правоведения, философии и медицины. Его выдающиеся способности, редкое трудолюбие, добросовестность, чувство долга выдвинули А. Ф. Шафонского в число знаменитых людей XVIII века. Он стал одним из первых теоретиков в российской эпидемиологии. После ликвидации эпидемии чумы в Москве он написал капитальную монографию «Описание моровой язвы, бывшей в столичном городе Москве с 1770 по 1772 гг., с приложением всех для прекращения оной тогда установленных учреждений» с посвящением императрице Екатерины II. Эта книга представляет исключительный интерес. В ней А. Ф. Шафонский обобщил свой огромный опыт борьбы с чумой: подробно описал историю московской чумы, приложил к трактату различную документацию, связанную с эпидемией: указы, постановления, распоряжения, протоколы врачебных совещаний, особое мнение отдельных врачей, составы обеззараживающих средств и способы обеззараживания, правила изоляции и осмотра, содержание просветительских листков, сметы и счета отдельных учреждений.

А. Ф. Шафонский писал: Наше намерение единственно способствовать пользе народной, по оному мы и описываем сию болезнь так, чтобы оную и непросвященные науками поняли от прочих болезней отличить и в недостатке врачей и сами себя врачевать могли. Находясь в самом очаге эпидемии, он хорошо изучил болезнь, ее проявление и течение, создал стройную систему научных представлений о чуме, о путях ее распространения, клиническом течении, о мерах борьбы с эпидемией.

Работая в госпиталях для больных, А. Ф. Шафонский убедился, что старые представления о чуме не верны. Заражение бубонной чумой происходит не воздушным миазматическим путем, как полагало большинство современных ему врачей, а через контакт с больным или инфицированными вещами. «Когда здоровый прикоснется к больному или к вещам, какие употреблялись около больного, то от прикосновения и в здоровом окажется такая же болезнь, какою страдает больной.

Болезнь поэтому называется прилипчивой или заразительной».

Этот взгляд позволил ему опровергнуть учение о чуме как о бедствии, от которого нет спасения. Он убедился, что самое главное в борьбе с чумой – изолировать больных и избегать соприкосновения с ними. Много внимания уделил А. Ф. Шафонский мерам личной гигиене. Он рекомендовал часто обмывать свое тело холодной водой с уксусом, не выходить на улицу с пустым желудком, употреблять более кислую пищу, курить табак, умеренно пить вино, помещения окуривать можжевельником или другими окуривающими средствами, предложенными комиссией. «Лучше же всего удалиться от общения с зараженными и местами, где зараза. В домах, в целых городах выход из опасного места так же, как и вход, запрещать. Всякий житель должен на это время запастись всем необходимым. Если кто заразится, то его надо тотчас же отделить от других, все около него сжечь, здоровым обмыться, пропотеть и надеть чистое белье. Больных поместить в больницу, где за ними должны ухаживать охотники. Кошек и собак нужно или убивать, или запирать».

«Опытами установлено, что язва не у всех людей и в одно время вызывает болезнь. Чтобы предупредить ее распространение, надо сомнительных людей отделить от других, пока пройдет то время, когда язва проявится. Так как не всякий будет выполнять это, то правительство учредило особые дома, куда эти люди и их вещи на время заключаются. Эти дома называются предохранительными или карантинами (от французского слова «карант» – сорок, по числу дней нахождения в карантинных домах)».

Из-за неправильной работы организации карантинов – людей держали там 40 дней без ухода и достаточного питания – карантинов боялись не меньше, чем чумы. По предложению А. Ф. Шафонского, карантины должны были устраиваться в сухом, немноголюдном месте, в специальных помещениях, чтобы люди располагались небольшими группами и совершенно изолированно друг от друга; режим и уход должен быть, как в больнице.

Карантинные дома, по мнению А. Ф. Шафонского, должны были быть разных категорий: 1) для соприкасавшихся с больными; 2) для выздоравливающих; 3) для приезжающих из заразных мест. Указания врача имели большое значение, так как существовали неверные и часто нелепые представления о чуме и способах борьбы с ней, которые в то время были распространены даже среди врачей. Так, например, многие считали, что чумные миазмы находятся в воздухе, предлагали для очищения воздуха от заразных паров вырубать все деревья в городах и сотрясать воздух выстрелами из пушек и звоном колоколов.

Труд А. Ф. Шафонского «Описание моровой чумы…» – первое научное изданием о чуме, основанное на личных наблюдениях и опытах ученого.

Он был известен не только в России, в 1775 г. был переведен на многие иностранные языки и служил пособием и руководством для медиков-эпидемиологов в борьбе с чумой.

Данила Самойлович Самойлович – (Сушковский, 1744–1805), выдающийся российский медик, который также самоотверженно сражался на поле брани с моровой язвой – принял участие в борьбе с 9 эпидемиями чумы в России.

Сын священника, родом из села Яновка Черниговской губернии, он получил прекрасное образование в Киевской духовной академии – единственном высшем общеобразовательном и культурно-просветительском центре Украины и Восточной Европы. Многие преподаватели Московской академии и учителя семинарий России были воспитанниками этого учебного заведения. В XVIII в. почти каждый третий лекарь получал общеобразовательную подготовку именно в Киевской академии. Она являлась основным источником комплектования госпитальных школ в Москве, Петербурге. Один из многих был, Данила Сушковский, теперь Самойлович (при поступлении в Киевскую духовную академию мать записала своего сына под фамилией Самойлович. Известно, что при поступлении в Запорожское войско или в монастырь меняли фамилию или имя. Эта традиция была и в истории Киевской академии). В числе лучших студентов, добровольно изъявивших желание изучать медицину, был зачислен на учебу в Адмиралтейский госпиталь в Петербурге. После получения звания лекаря он отбыл в Копорский полк и приступил к работе в полковом лазарете. Его боевым крещением стало участие вместе с Копорским полком в русско-турецкой войне.

Взятие крепости Хотин, потом бой у реки Прут (там была разгромлена 150-тысячная турецкая армия) взятие турецких гарнизонов Измаил, Аккерман, Браилов – это боевой путь Копорского полка, в котором полковой лекарь Данила Самойлович постоянно выполнял многотрудную работу: лечил раненых и многочисленных больных.

Вступив на занятые территории и постоянно общаясь с местным населением, где вспыхивали эпидемии чумы, лекари русской армии получили строгое предписание «иметь зело крепкую предосторожность от опасной болезни». В Валахии, Молдавии Даниле Самойловичу пришлось столкнуться с чумой. Он тщательно наблюдал за больными, изучал те способы борьбы, которые вело местное население со смертельным недугом, а также анализировал пути его распространения. И на основании этого сделал вывод, что болезнь передается не воздушным путем, а при контакте с больными, через зараженные им вещи, т. е. имеются болезнетворные микробы, способные заражать большие территории.

Тяжелая, изнуряющая работа в госпитале подорвала здоровье молодого лекаря, и он по болезни был уволен со службы в армии.

В 1771 г. Данила Самойлович прибыл в полуопус-тевшую, окруженную карантинами Москву, которая была окутана черным дымом, круглосуточно горели костры из соломы и навоза. Древняя столица была в отчаянии.

Его земляк, доктор медицины К. Ячельский, рассказал ему о том, с каким невероятным невежеством приходится сталкиваться. Никто не хочет верить, что это чума, несмотря на то, что бывшая московская эпидемия 1654 года уже унесла жизни многих горожан. Даже сама Екатерина II не верила – потому что получала неверную, лживую информацию от своих подданных. Время было упущено. Началась эпидемия небывалого масштаба. Данила Самойлович возглавил специальную больницу при Угрешском монастыре, где лечили от моровой язвы. Он круглосуточно находился среди больных, вскрывал чумные бубонные язвы, применял разработанные им самим методы лечения. Например, ледяное обтирание спасло молодую девушку, и он описал терапевтический эффект и издал брошюру, затем обратился к западноевропейским медикам с просьбой дать обоснование его методу. Количество больных не уменьшалось, а его верные помощники, постоянно как и он ухаживающие за больными, умирали. Данила Самойлович и сам перенес трижды страшную чуму в легкой форме за время эпидемии в Москве.

При Симоновом монастыре открылась «чумная больница» на 2 тыс. мест, и он переехал к больным, которых было более тысячи, ему приходилось работать в тяжелейших условиях почти без обслуживающего персонала.

Отважный врач и ученый Д. Самойлович разработал множество профилактических мер, проверив их на себе. Так, по его предписанию, медперсонал должен был работать с больными в пропитанном уксусе халате и обуви, смазанной дегтем. Предложив состав для окуривания, он проверил его эффективность на себе – снимал одежду с больных, окуривал ее дымом, затем надевал на себя. Так же испытывались и обеззараживающие средства, предложенные своим коллегам. «Знаки рытвин и разрывов, до смерти» остались на его руках после многократного полоскания в дезинфицирующих растворах. Правдивая картина страшной эпидемии чумы была отражена через 20 лет после этих событий на картине, нарисованной художниками по заказу Данилы Самойловича, по его записке «Начертание для изображения в живописи пресеченной в Москве 1771 года моровой язвы».

Ко времени, когда была создана Противочумная комиссия, куда вошел Данила Самойлович – единственный представитель лекарского сословия, он уже знал об эффективности испытанных на себе окуривательных средств, обеззараживающей одежды, об особенностях транспортировки и лечения больных. Многие медики Москвы советовали талантливому доктору обобщить накопленный опыт, подготовить диссертацию. Поэтому после того, как опасность миновала: моровая язва отступила, в 1776 г. бедный ученый на средства, учрежденные фондом княгини Н. Д. Голициной для изучающих акушерскую науку, едет в Страсбургский университет и осваивает науку повивального искусства на медицинском факультете. Преподаватели отметили высокие способности российского ученого и ходатайствовали перед Екатериной II о материальной помощи Даниле Самойловичу.

Так наряду с главной темой, которая интересовала его – изучением чумы, он занимается, притом успешно, вопросами акушерства. Именно эти две важные проблемы – детская смертность и эпидемии чумы были в центре внимания отечественных медиков XVIII в.

В 1778 г. Данила Самойлович составил пособие «Городская и деревенская повивальная бабка», написал научно-популярные книги, имеющие большой спрос в России.

Он продолжает свое медицинское обучение в Лейденец 1980 году защищает докторскую диссертацию и в течение 3 лет знакомится с организацией медицинского дела в Австрии, Голландии, Германии, Англии, Париже. По возвращении в Россию Данилу Самойловича в Петербурге ждал холодный прием. При острой нехватке специалистов доктор медицины 7 месяцев оставался без работы, а значит, и без средств к существованию.

Но тут о нем вдруг вспомнили. С весны 1783 г. юг Украины охватила чума. Екатерина II с апреля 1784 г. уже не приказывала, а просила помощи у Г. А. Потемкина: «Пронесся слух по здешнему народу, будто язва в Херсоне по-прежнему свирепствует и будто пожрала большую часть адмиралтейских работников. Сделай милость, примись сильной рукой за истребление херсонской язвы».

Князь и без напоминаний императрицы был осведомлен о том, как беспощадно чума косит херсонцев. Он в самых вежливых выражениях взывает о помощи к известному врачу-эпидемиологу, имеющему опыт борьбы с чумой, доктору медицины Даниле Самойловичу Самойловичу: «Известное искусство и прилежание в отправлении звания вашего побудили меня вам поручить главное, по должности медика, наблюдение всех тех способов, которых употребление есть нужно коутушению и искоренению открывающихся иногда прилипчивых болезней. Херсон, потерпевший от заразы и по соседству с турками, близкий к сему нещастию, должен быть первейшим предметом попечения вашего…»

Так почетный член многих зарубежных академий, в том числе Марселя, Дижона, Нима, Тулузы, Лиона, широко известный в европейских ученых кругах, становится губернским доктором Екатеринославского наместничества и Таврической области. Он отправляется в 1700-верстный путь, туда, где не затихали чумовые очаги: Херсон, Кременчуг. …Особенно отличил себя доктор Самойлович, который собственным примером… великое число избавил от смерти и о роде заразительной болезни весьма важные учинил открытия, сообщал Екатерине II в 1785 г. князь Г. А. Потемкин.

Чума в Кишеневе, Бендерах, Очакове, Кременчуге – страшные дни 1785 года. Доктор Самойлович не только врачует больных, но занимается научной деятельностью, переписывается с зарубежными учеными, академиями наук. В 1786 г. за свои исследования Данила Самойлович получил от императора Иосифа II большую золотую медаль, его избирают членом 4 иностранных академий. Издаются новые работы по чуме, речи к ученикам госпитальных школ Российской империи.

Высок отзыв о нем правителя Екатеринославского наместничества: «Самойлович – об нем иначе промолвить нельзя, как герой чумной, или истинный эскулапий, или, когда хотите, Гиппократ».

Командующий войсками города Херсона, куда приезжал Данила Самойлович из-за повышенной заболеваемости военнослужащих, генерал А. Самойлов в своем рапорте Г. А. Потемкину докладывал о докторе как прекрасном враче и организаторе, неусыпные труды которого «заслуживают награждения орденом Святого Владимира». Но этот рапорт был оставлен без внимания. Данила Самойлович живет надеждой стать преподавателем медицины в Екатеринославле, где готовится к открытию университет с медицинским факультетом. Но его мечтам не суждено было сбыться: его срочно отправляют на фронт в район Кинбургской косы, где шли ожесточенные бои с турками – в 1787 г. началась новая русско-турецкая война. Александр Васильевич Суворов, командующий войсками, в своем рапорте князю Г. А. Потемкину писал о враче Даниле Самойловиче, лечившем его во время ранения: «Доктора Самойловича труды и отличные подвиги, испытанные в здешних местах, небезызвестные Вашей милости… и я в числе оных по справедливости могу отозваться, что его искусством и трудами весьма доволен». Сам А. В. Суворов ходатайствовал о награждении прекрасного человека и великого врача орденом Святого Владимира…

Вблизи фронта, в месте сообщения водными и сухопутными дорогами, в селе Витовка, было решено возвести госпиталь, главным врачом которого стал Данила Самойлович. Он был порядочным и честным человеком и не терпел жуликов и проходимцев, поэтому выгнал проворовавшегося немца-аптекаря. Тот написал донос на доктора, и Данилу Самойловича уволили. Известный всему миру ученый остался без средств к существованию. Неоднократно он обращается в Адмиралтейство. Проходят два года ожиданий. Доведенный до отчаяния, Данила Самойлович пишет Екатерине II: «Я первый основал и обустроил Витовской, ныне Богоявленский госпиталь, где с 1788 г. по май 1790 г. были на руках моих на протяжении всего времени 16 тыс. больных военнослужащих, обессиленных тяжелыми болезнями. Из них вылечилось 13824 и осталось на май месяц 1038 человек. Я слабый, больной, имею жену и двух малолетних детей. Прошу Вас меня трудоустроить или назначить пенсию». Самойлович не упоминает, что ему не уплатили жалование за последние 9 месяцев работы.

В период вынужденной безработицы он занимается наукой: анализирует накопленный опыт, свои записи, заметки, пишет несколько новых книг по восстановлению в «армиях медико-хирургической науки», составляет «описание мундиров медицинских чинов», микроскопических исследований. С грустью вспоминает он о безукоризненной 30-летней службе, но чувствует себя «аки умершим, а со мною погребенными безвременно все труды мои, вся дражайшая наука моя».

С 1793 г. он – главный доктор Юга России, участвует в борьбе с эпидемиями чумы в Крыму, Херсонской и Екатеринославской губерниях. Только за 1800 год совершил 29 крупных инспекционных поездок общей протяженностью в 30 тысяч верст. Орден Святого Владимира, о награждении которым ходатайствовал А. В. Суворов, Данила Самойлович все-таки получил. И после длительных ходатайств в 1804 г. получает «милостивое награждение» в размере годового жалования.

Вся жизнь Данилы Самойловича – это постоянная изнуряющая работа, огромный риск и опасность умереть от грозной инфекции, а также борьба за существование и честь. Он никогда не пользовался расположением императрицы, не состоял в Петербургской академии наук, не мечтал о почестях и славе. И вместе с тем жизнь этого выдающегося человека, ученого была наполнена высоким смыслом.

Данила Самойлович, по словам французского врача П. Ж. Кабаниса, был «величайшим благодетелем человечества». Он выдвинул впервые в мире положение о специфичности чумы, живой природе «яду язвенного», инфекционном его характере. Он, используя микроскоп, попытался обнаружить возбудитель чумы в выделениях больных. Свои исследования описал в труде «Краткое описание микроскопических исследований о существе яду язвенного…»

На основании опытов, поставленных на себе, Данила Самойлович, предложил предохранительную прививку против чумы, используя «яд язвенный», взятый из созревшего бубона больного чумой. Болезнь не развивалась, но протекала в легкой форме.

Его слова «…сбудется чаяние мое., и увидим мы все, что моровая смертоносная язва, заразоносящая чума столь же в народе уже не будет опасною, как и оспа самая, паче же оспа прививная» помогают нам понять, что давало силы Даниле Самойловичу так самоотверженно трудиться и почему он с честью выдержал все преграды на своем жизненном пути.

В 1813 г. во «Всеобщем журнале врачебных наук» об этом выдающемся человеке писали: «Если память отличных мужей, споспешествовавших благу Отечества имеет право на благодарность потомства, то Самойлович заслуживает оною по всей справедливости».

Крупнейший ученый, практик, новатор и исследователь Данила Самойлович и сейчас считается высоким авторитетом среди деятелей отечественной медицины конца XVIII – начала XIX века. Он – один из самых известных ученых мира, внесших большой вклад в развитие медицины.

 

Смертельные эксперименты (Г. Н. Минх, Д. К. Заболотный, Н. Ф. Гамалея)

Врачи пытались не только лечить, но и исследовать смертельно опасные инфекции. Важно было установить, как происходит заражение, протекает заболевание. И поэтому многие медики ставили опыты на себе – это древняя традиция русских врачей. Так, в 1787 г. С. С. Андриевский заразил себя сибирской язвой и в ходе такого эксперимента выяснил инфекционную природу этой болезни, в 1792 г. Д. С. Самойлович, отыскивая способы борьбы с чумой, также экспериментировал на себе. Чтобы выяснить, как передается сыпной тиф, в 1874 г. Г. Н. Минх ввел себе кровь сыпнотифозного больного. В 1893 г. Д. К. Заболотный и И. Г. Савченко, проверяя эффективность иммунизации против холеры, приняли внутрь живые холерные эмбрионы. «Бесстрашному ученому от восхищенного учителя» – такую надпись сделал Луи Пастер на подаренном Д. К. Заболотному своем портрете в знак глубочайшего уважения к героическому поступку российского врача. В 1892 г.

В. А. Хавкин проверял на себе противохолерную вакцину, а в разгар эпидемии чумы в Индии, в 1897-м, он не только поставил опыт на себе, но и таким образом изобрел противочумную вакцину, которая спасла от смерти десятки тысяч людей.

Сотрудники Ташкентской клиники инфекционных болезней в своем адресе, преподнесенном Н. Н. Клодницкому, известному профессору, бактериологу, занимавшемуся изучением чумы, писали: «Даже в дни лекций, которые должны быть для вас, как для профессора свободны от всяких отвлекающих моментов, Вы все же считали необходимым снова посетить тяжело больных, и Вашим первым приветствием утром был вопрос об их состоянии. Если же дело шло о спасении жизни больного, то Вы уже не отходили от него по целым часам. Вы, невзирая на самые невероятные условия для существования, все же работали ежедневно и делали это только потому, что в Вас таится тот неисчерпаемый источник доброты, которая нас восхищает и будет служить нам примером».

По словам Н. Г. Чернышевского, «предохраняя или восстанавливая здоровье, доктор приобретает обществу все те силы, которые погибли бы без его заботы». Желая спасти других, врачи смертельно рисковали и ради установления истины не останавливались перед экспериментами на себе, тем самым оказывая неоценимую помощь человечеству. Мы, их потомки, должны быть благодарны им, помнить их имена.

Необычайную самоотверженность в своих медицинских исследованиях проявлял Григорий Николаевич Минх (1835–1896), по специальности патологоанатом, но в историю медицины вошедший как инфекционист и эпидемиолог. В 1874 г. в Московском врачебном вестнике были опубликованы сведения о том, что Г. Н. Минх, желая установить заразительность крови возвратно-тифозных больных, привил себе кровь такого больного. Заболев, он неоспоримо доказал, что инфекция гнездится в крови. Опыт самозаражения описан им самим: «25 апреля вечером я поранил себе предплечье около ручной кисти стеклянной капиллярной трубкой, в которой находилась кровь возвратно-горячечного больного, содержащая огромное количество спириллий… Первый приступ обнаружился у меня 1 мая… 11 числа после озноба снова лихорадка… Спустя 8 дней третий приступ… после кризиса полное выздоровление».

Г. Н. Минх перенес тяжелую форму возвратного тифа, четыре приступа, а во время третьего из них едва не лишился жизни. Отважный врач, лежа в постели, сам наблюдал, как протекает болезнь, все записывал, следил за температурой. Он отказался от лечения: «необходимо болезнь исследовать в ее нормальном течении» – возражал герой-экспериментатор своим коллегам-врачам. Г. Н. Минх скрыл от них сам факт сознательного и добровольного заражения, объяснив это якобы случайным ранением руки стеклянным капилляром с кровью больного.

Таким образом врач доказал несомненную заразительность крови больных и стал изучать биологию микроорганизмов – «спириллий» вне организма. Он убедился, что только кровь, содержащая этих паразитов, может при прививке вызвать заболевание, поэтому особо подчеркивал роль кровососущих насекомых в распространении возвратного и сыпного тифов. В письме редактору «Летописи врачебной» от 2 февраля 1878 г. он писал: «…может быть это сообщение… вызовет у некоторых читателей улыбку на лице, я нисколько на это не сетую. Я только прошу их опровергнуть мои соображения путем личного опыта, который сделать нетрудно, стоит только набрать небольшое число известных насекомых (клопов, блох), которых легко найти в достаточном количестве в любой больнице или казарме и т. д., и попитавши их некоторое время (путем приспособлений, которые решить я предоставляю сообразительности экспериментатора) кровью больного, перенести на собственную кожу. Если после нескольких таких опытов автор их останется здоров, то я беру свои слова назад и даю ему полное право глумиться над моими соображениями…»

Вывод Г. Н. Минха о роли кровесосущих насекомых в распространении возвратного и сыпного тифов не нашел поддержки у врачей-эпидемиологов. Лишь в 1909 г. французским врачом Ш. Никколем из Туниса экспериментальным путем было доказано, что переносчиком возбудителя сыпного тифа от человека человеку является платяная вошь, блоха, головная вошь также могут передавать сыпной тиф.

Г. Н. Минх всю жизнь работал с опасными, смертельными инфекциями. К ним относятся сыпной и возвратный тиф.

Первые описания сыпного тифа были сделаны в XVI в. В истории войн сыпной тиф оказывался решающим фактором: число жертв этой болезни превышало потери в сражениях, как, например, во время вторжения Наполеона в Россию, в Крымской войне, войне с Турцией 1877–1878 гг.

Вошь, укусившая больного сыпным тифом, становится заразной и может переносить инфекцию, как это было во время эпидемий. Начало болезни тифа сыпного и возвратного сходны. Но при возвратном тифе присоединяются боли в крестце и икрах. Затем сильно распухает селезенка, бывали случаи, что от такого распухания селезенка разрывалась, вызывая смерть больного…

За первыми двумя определенными приступами могут последовать еще несколько, иногда до 17 с неровными промежутками. При этом при многократных приступах больной обычно умирает от истощения.

Самое опасное последствие возвратного тифа – это нагноение ребер и осложнение с ногами, что требует иногда ампутации конечностей и удаления ребер. По прогнозам инфекционистов, эпидемии возвратного тифа среди ослабленных групп населения в условиях плохой медицинской помощи могут сопровождаться высокой смертностью среди заболевших до 60–80 %.

Несложно представить, как рисковал самоотверженный врач, испытывая на себе воздействие патогенных микробов возвратного тифа. Работая в одной из самых больших московских больниц, Г. Н. Минх обратил внимание на странный недуг, протекающий с высокой лихорадочной температурой, принимавшийся врачами то за случаи тифа, то за воспаление легких, то за какое-то острое воспаление кишечника. Они приходили в недоумение и не знали, с каким заболеванием столкнулись. Г. Н. Минх заинтересовался этими случаями. В результате упорной работы – клинических и патологических исследований он доказал, что эти заболевания представляют собой различные формы сибирской язвы.

В начале 1860 годов сибирская язва свирепствовала в России, унося человеческие жизни, немилосердно косила стада домашнего скота. Заражение ею происходит от больных животных, при употреблении в пищу инфицированных продуктов животноводства (мясо, молоко), через инфицированную почву и воду. Российский врач С. С. Андриевский описал крупную эпидемию этой инфекции, назвав заболевание «сибирская язва», потому что оно преимущественно было там распространено. В 1788 году он в присутствии целой комиссии провел героическое исследование, которое едва не стоило ему жизни. В опыте самозаражения С. С. Андриевский установил идентичность сибирской язвы животных и человека и доказал возможность ее передачи от животных к людям.

Исследования Г. Н. Минха, связанные с эпидемиологией сибирской язвы, позволили установить кишечную форму этой инфекции и единое происхождение всех форм сибирской язвы. Он, опережая Л. Пастера и своих современников, указал на возможность иммунитета при сибирской язве: «Сибирская язва разделит свойства некоторых других, не повторяющихся инфекционных заболеваний, как оспа, корь, скарлатина».

В 1873 г. вышла монография ученого «Материалы для патологической анатомии сибирской язвы у человека», обратившая на себя внимание медицинского мира.

Г. Н. Минх продолжал свою работу по изучению сибирской язвы и возвратного тифа в Одессе, где работал старшим врачом. В этом крупном портовом городе было множество инфекционных заболеваний. Талантливый ученый и врач, он пользовался большим авторитетом среди своих коллег и горячей любовью и признательностью у своих многочисленных пациентов.

В 1880 г. Г. Н. Минх был избран профессором Киевского университета, быстро завоевал любовь студентов и приобрел славу специалиста высокого класса. Несмотря на свою большую занятость – уделяя много времени и внимания больным, Г. Н. Минх находил силы не только для научной работы, но и для общественной деятельности. И в Москве, и в Одессе, и в Киеве он был активным членом врачебных обществ. В течение 5 лет состоял председателем Общества киевских врачей, по словам профессора Н. А. Хржонковского, «вдохнул струю жизни в Общество и сблизил его деятельность с вопросами жизни и общественной гигиены».

Особая страница деятельности Г. Н. Минха – изучение проказы. Проказа была бичом человечества еще с самых древнейших времен, что подтверждает огромное количество названий этой болезни – болезнь св. Лазаря, крымка, ленивая смерть, скорбная болезнь, финикийская болезнь. Китайские трактаты 4-тысячной давности, египетские папирусы весьма подробно описывают проказу. При слове «проказа» у многих возникает образ закутанного в балахон человека, который скрывает свое обезображенное лицо и многочисленные язвы на теле. Эта болезнь делала изгоями прокаженных – никто не знал причины недуга. Считалось, что эта болезнь приходит к человеку за его грехи. В Средневековье были составлены особые правила для прокаженного и его семьи. Его отвозили в лепрозорий, и он никогда не возвращался домой. Монахи ордена св. Лазаря, учрежденного с XII в., стали ухаживать за такими больными, отсюда такое знакомое нам слово «лазарет».

Впервые профессор Г. Н. Минх столкнулся с проказой в 1878 г., во время эпидемии чумы в с. Ветлянка, делая подворовые обходы и обрабатывая материал исследований. Болели проказой в Прибалтике, на Северном Кавказе, в Центральной Азии. Отдаленность очагов друг от друга подсказала мысль ученому, что заражение не зависит ни от климатических условий, ни от природных. Многие медики считали болезнь наследственной, связывая распространение с очагом заражения на географической карте. Г. Н. Минх опроверг это мнение. Выступив на III съезде врачей в Петербурге, он сказал, что нельзя индифферентно относиться к проказе и ждать, пока теория все объяснит и выяснит, даже подозрение на инфекционный характер такой страшной «хвори уже уполномочивает общество применить против нее энергичные меры».

В 1880–1882 гг. на собственные средства Г. Н. Минх осуществляет поездки по южным губерниям России, Кавказу, изучая клиническое течение, распространение, ее эпидемиологию. В Хиве, Коканде и Ташкенте он работает в экспедиции по изучению проказы и сходных с ней заболеваний.

К мысли, что проказа является заразной болезнью, Г. Н. Минх пришел после тщательного анализа истории проказы, своих наблюдений и совершенных им экспедиций. Исследование «Проказа на юге России», написанное в 1884 г., обобщало весь его 10-летний опыт изучения этого страшного недуга. Он не только доказал инфекционную природу проказы вопреки мнению многих авторитетных в то время ученых, считавших ее незаразной, но и указал меры борьбы с ней, направленные на локализацию очагов ее распространения. Его труд получил высокую оценку среди медиков, ученых как российских, так и зарубежных. Он занял место в ряду выдающихся специалистов-лепрологов (лепра – проказа).

Европейскую известность принесла Г. Н. Минху также и его работа о ветлянской чуме 1879 г. – отчет о командировке в с. Ветлянку Астраханской губернии. Там внезапно разгорелась чумная эпидемия небывалой силы: «за 6 месяцев заболело 453 человека, из них умерло 372, в том числе 3 врача и 6 фельдшеров». Страх перед появившейся инфекцией был так силен, что иностранные государства прислали своих представителей, чтобы те наблюдали за мерами по ликвидации эпидемии, которые предпринимаются властями. Г. Н. Минх по просьбе московской общественности отправляется для изучения ветлянской эпидемии. Он работает в самом очаге инфекции, обследует эпидемиологические данные и в окрестностях с. Ветлянки. После двухмесячного пребывания в с. Ветлянке объехал Кавказ и даже побывал в северной части Ирана для выяснения путей заноса чумы. В результате тщательных эпидемиологических изысканий, микробиологических и клинических исследований в 1998 г. вышел в свет, теперь широко известный, труд Г. Н. Минха «Чума в России» (второй том был издан уже после смерти автора на средства его семьи). В нем содержится огромное количество собранных материалов, дается их глубокий анализ наряду с критикой официальных мероприятий. Приводится характеристика бубонной и легочной формы чумы, указываются пути передачи инфекции. Описывая случаи «чумоподобных» течений болезни и сомневаясь в том, что это проявление настоящей чумы, Г. Н. Минх был недалек от открытия еще одного инфекционного заболевания – туляремии, которое будет описано лишь в 1912 г. в Калифорнии.

Труды Г. Н. Минха о проказе и чуме принесли ему мировую славу и известность, были переведены на немецкий и английский языки. Он был избран почетным членом общества по борьбе с проказой в Петербурге и членом комиссии по выявлению проказы в Великобритании. За научные заслуги награжден орденом Св. Анны. Григорий Николаевич опубликовал 60 научных работ по вопросам инфекционных заболеваний.

Будучи уже на покое – Г. Н. Минх ушел в отставку по состоянию здоровья, он переехал в поместье своей жены в с. Новые Бурасы под Саратовом. И там на свои средства отстроил школу с ремесленным отделением, постоянно консультировал односельчан как медик.

Г. Н. Минх прожил 60 лет, из них 30 было отдано служению науке, которую «ученый любил до самопожертвования». По словам Г. Н. Минха, наука идет спирально, она время от времени возвращается будто бы туда же, где побывала, но не точно туда, а всякий раз выше и выше. И не видно конца ее поступательному вверх движению, пока пытливый ум неугомонно ищет.

Академик Даниил Кириллович Заболотный (1866–1929) – современник и соратник замечательных ученых-микробиологов, эпидемиологов – Н. Ф. Гамалеи, В. Л. Омелянского. Ученик И. И. Мечникова и А. О. Ковалевского начинал свою работу под руководством выдающегося врача и педагога В. В. Подвысоцкого. И конечно, воспринял не только стиль работы маститых знаменитостей, но и самоотверженный подход к научной деятельности ученых. Будучи еще студентом-медиком Киевского университета, Д. К. Заболотный занимался изучением методов борьбы с холерой. В 1893 г. вместе со своим товарищем И. Г. Савченко при разработке противохолерной вакцины они провели героический опыт: сначала вакцинировали себя против холеры, затем приняли чистую культуру холерных эмбрионов. Никто из них не заболел. Эта работа имела большое научное и практическое значение – так был обоснован метод вакцинации через рот. Впоследствии прививки проводились среди населения в очагах холеры, вакцина Заболотного – Савченко применялась при ликвидации холеры в Персии, Китае, России. Где бы Даниил Кириллович не организовывал проведение любых прививок – против холеры, чумы, брюшного тифа – ученый всегда первую прививку делал себе.

Д. К. Заболотный навсегда вошел в историю как неутолимый и бесстрашный борец с чумой и занимает почетное место в плеяде российских ученых-эпидемиологов – Д. С. Самойловича, А. Ф. Шафонского, Г. Н. Минха, Н. Ф. Гамалеи. Он более 15 лет занимался изучением чумы, продолжая вести исследования важнейших закономерностей этого опасного для жизни инфекционного заболевания.

С 1897 г. начинается экспедиционный период его жизни. Д. К. Заболотный отправился в составе русской экспедиции под руководством выдающегося русского патолога, бактериолога и эпидемиолога В. К. Высоковича в Индию. «Эта поездка, – писал Д. К. Заболотный, – дала мне возможность испробовать исследовательские силы и посмотреть, как работают мировые ученые. Здесь в Бомбее собралось много научных экспедиций из разных стран». Вскоре после этого Д. К. Заболотный выезжал для изучения чумы в Аравию, в 1898 г. – в Китай и Монголию, в пустыню Гоби, в Забайкалье. Во время работ в 1898 г. Д. К. Заболотный сам заразился чумой, но спасся благодаря применению противочумной сыворотки. В 1899 г. Д. К. Заболотный ездил «на чуму» в Персию, в Аравию и Месопотамию, в 1900 г. – в Киргизские степи и в Поволжье. В 1910 г. он руководил борьбой с бубунной чумой в Одессе.

В 1910–1911 гг. ученый вместе со своими коллегами Г. С. Кулешом, Л. М. Исаевым и другими выезжает в Манчжурию, где вспыхнула мощная эпидемия легочной чумы, унесшая около 100 тыс. жизней.

В одном из домов Д. К. Заболотный нашел единственного оставшегося в живых после чумы китайского мальчика Яна, которого взял с собой и усыновил. О нем ученый заботился всю жизнь как о родном сыне, трое приемных у него уже были – это дети из его родного с. Чеботарка, которым он дал средства на образование, воспитывая их как своих собственных. Д. К. Заболотный был человеком редкой душевной теплоты, добрым и отзывчивым. Сам из семьи крестьянина, он навсегда сохранил тесную связь со своим родным селом, любовь к природе, к простым людям. «Где можно было и где он был в силах это сделать, он не задумывался перед самой широкой самоотверженной помощью», – так скажет о нем его соратник, коллега и друг В. Л. Омелянский.

Сам себя в шутку называя «чумологом», Д. К. Заболотный оказывается в самых опасных местах, где возникают эпидемии чумы. Не раз он выезжал с отрядами на вспышки чумы в Туркестан, в Киргизские степи. В 1911 г. Д. К. Заболотный – участник Международной конференции по чуме в г. Мукдене, в 1912 г. – делегат от России на Международной конференции по чуме, холере и желтой лихорадке в Париже. В 1912–1913 гг. – руководитель работ по изучению чумы на юго-востоке России, он же – организатор там противочумных лабораторий.

Длительные путешествия караванным путем в пустынях, в степях, напряженная работа в условиях, когда малейший недосмотр мог привести к смерти, неизученность страшного недуга – это самоотверженный и героический путь ученого.

Важнейшим итогом многолетней работы Д. К. Заболотного по чуме было выявление особенности экологии возбудителя заболевания, установления роли грызунов и блох в распространении чумы. Он доказал, что чума является природно-очаговым заболеванием, поэтому с чумой стоит бороться в местах ее «естественного пребывания», не допуская распространения заболевания за пределы «природного очага». Д. К. Заболотный оставил ряд работ, посвященных этому инфекционному заболеванию, среди них его монографии «Чума. Эпидемиология, патогенез и профилактика» (1907 г.), «Легочная чума в Манчжурии 1910–1911 гг. Отчет Русской научной экспедиции под ред. Д. К. Заболотного» (1915 г.), «Чума на юго-востоке СССР» (1926 г.).

Учение об очаговости чумы было выдвинуто Д. К. Заболотным в 1899 г., а развито в 1910–1911 гг. в результате экспедиционных работ в Восточной Монголии. Он нашел, что источником чумы являются живущие в изобилии в степях сурки (тарбаганы). Бактериологическими исследованиями Д. К. Заболотного и его сотрудников было впервые доказано, что так называемая «тарбаганья болезнь» вызывается чумной палочкой. Это было открытие всемирного значения.

По выработанному Д. К. Заболотным плану были проведены обширные и систематические исследования диких грызунов в пораженных районах, что привело к открытию чумных эпизоотий не только на сурках, но и на сусликах, мышах, тушканчиках и других грызунах. Была доказана также восприимчивость к чуме верблюдов и их роль в возникновении чумных вспышек.

Д. К. Заболотный был не только известен как «чумолог» среди ученых всего мира. Когда весной 1918 г. в Петрограде разразилась эпидемия холеры, он, особого желания не высказавший сотрудничать с новой властью, явился в Петроградский Совет рабочих, крестьянских, солдатских и матросских депутатов. Облаченный в парадный мундир царского времени, увешанный российскими и иностранными орденами, Даниил Кириллович говорил, что готов отдать весь свой опыт и все свои знания на благо народа и предложил целый ряд мероприятий по ликвидации эпидемии.

Ученый произвел на красных комиссаров такое впечатление, что Совет предоставил ему неограниченные полномочия для борьбы с холерой. С железной энергией Д. К. Заболотный приступает к работе. «Холерному доктору», так его тогда называли, удалось привлечь к работе тех врачей, фельдшеров и студентов, которым «политические предрассудки» (как он выражался) не мешали бороться с народным несчастьем.

Вскоре с эпидемией было покончено. Результаты борьбы с холерой настолько впечатлили трудящиеся массы революционного Петрограда, что Даниил Кириллович Заболотный был избран в ЦК Петросовета.

Известный «чумолог» и «холерный диктатор» был горячо любим своими учениками, студентами. Д. К. Заболотный воспитал большое число ученых. За его почти 40-летнюю научную, организационную, педагогическую, экспедиционную и общественную деятельность в его жизнь и работу вовлеклись многие ученые, работавшие с ним. Академик Н. Д. Стражеско, учившийся в Киевском университете на медицинском факультете, вспоминает так о Данииле Кирилловиче Заболотном: «Еще и сейчас перед моими глазами совершенно явственно и отчетливо стоит скромный, бедно одетый, несколько сутуловатый молодой человек с рыжеватыми редкими волосами, всегда находившимися в беспорядке, с редкими по красоте, добрыми и умными голубыми глазами, не знающий, куда девать свои длинные руки, и тихим, но внятным голосом убежденно излагающий какую-нибудь теорию или доктрину. Иногда этот ассистент приходил в военном сюртуке, который сидел на нем мешковато и редко был застегнут на все пуговицы; обычно из-под расстегнутого сюртука виднелась украинская вышитая рубашка, Но вот вдруг, совершенно неожиданно, промелькнет у него на лице улыбка, и он к случаю, мастерски, с чисто украинским юмором расскажет какой-либо анекдот или смешной эпизод из своего детства на селе, из школьного периода жизни или из университетских лет. И студенты, утомленные на вечерних практических занятиях, затягивающихся, бывало, значительно дольше, чем на 1–1,5 часа против расписания, вновь оживятся и снова внимательно следят за мыслями руководителя. Это был, в сущности говоря, у Д. К. педагогический прием, которым он искусно пользовался весьма кстати на протяжении, как я мог впоследствии убедиться, всей своей преподавательской деятельности».

В 1898 г. Д. К. Заболотный организовал первую в стране кафедру бактериологии в Женском медицинском институте в Петербурге. Этой кафедрой он руководил до 1928 г..

«Даниил Кириллович, – пишет его ученик профессор В. Н. Космодамианский, – обладал большими педагогическими способностями, умел передавать знания своим ученикам, быстро привлек к себе молодежь и пользовался большой любовью и глубоким уважением студентов и врачей. Его лекции отличались простотой и интересным содержанием; в них он передавал свой огромный практический опыт. Кафедра Д. К. Заболотного вскоре превратилась в крупную школу, в которой формировались и врачи, и специалисты-микробиологи. Польза существования самостоятельной кафедры микробиологии в системе медицинского образования была огромна, поэтому после Великой Октябрьской социалистической революции во всех медицинских вузах были организованы самостоятельные кафедры по этой дисциплине».

Д. К. Заболотный почти что 30 лет трудился в Петербурге, и вся его основная деятельность протекала в этом городе. Здесь он начал работать ассистентом у знаменитого микробиолога С. Н. Виноградского в Институте экспериментальной медицины, затем в отделе общей микробиологии со своим учеником и преемником В. Л. Омелянским.

Деятельность Д. К. Заболотного была кипучей и разнообразной – он организатор и руководитель созданной в институте лаборатории по изучению сифилиса, ведет работу по чуме в «чумном форте» в Кронштадте. Позже, уже в 20-е годы, заведует эпидемиологическим отделом института, в 1923 г. основал кафедру микробиологии и эпидемиологии в Военно-медицинской академии Петрограда, председатель Вакцино-сывороточной комиссии в Петрограде. В 1920 годах, оказавшись в Одессе, он вез больную туберкулезом жену на родину, в с. Чеботарка, но она скончалась по пути. Несмотря на личное горе, Д. К. Заболотный разворачивает огромную работу: назначен ректором только что созданной Одесской медицинской академии (впоследствии Медицинский институт), читает там курс эпидемиологии, работает на Одесской бактериологической станции, принимает деятельное участие в борьбе с эпидемиями брюшного и сыпного тифа.

Д. К. Заболотный умел в самых трудных условиях совмещать кипучую практическую работу с научно-исследовательской деятельностью. «В годы разрухи и эпидемий, оказавшись в Одессе, Д. К. Заболотный организует здесь широкое научное изучение эпидемий сыпного возвратного тифа, в результате чего в крайне тяжелых и неблагоприятных для научной работы условиях того времени он выпускает два сборника по сыпному тифу, что представляло тогда по условиям времени совершенно исключительное явление», – писал ученик Д. К. Заболотного, крупнейший советский эпидемиолог проф. Л. В. Громашевский.

В Одессе Д. К. Заболотный организовал первый Дом санитарного просвещения, читал общедоступные лекции. У себя на родине, в с. Чеботарке, Заболотный был избран комиссаром здравоохранения. Работая в Одессе, Д. К. Заболотный неоднократно выезжал в Петроград, где продолжал руководить кафедрами бактериологии и эпидемиологии.

Переехав в Киев, он организовал там Институт микробиологии и эпидемиологии и был директором этого института.

Такая беззаветная и напряженная работа безусловно сказывалась на здоровье Д. К. Заболотного; но даже все ухудшающееся его состояние не приостанавливало деятельности ученого. По воспоминаниям академика Н. Д. Стражеско, который его лечил, «Даниил Кириллович все время был болен и работал с повышенной температурой, страдая болями в суставах и позвоночнике, а часто и болями в сердце, перебоями и даже одышкой по ночам. Однако убедить Даниила Кирилловича взять, хотя бы на некоторое время, отпуск, отдохнуть и полечиться – было невозможно».

15 декабря 1929 г. его не стало. Д. К. Заболотный завещал похоронить себя в родном селе Чеботарка. Он ставил после себя большое наследство – около 100 различных научных и научно-популярных статей и книг, а также память бесчисленного множества людей, благодарных ему за избавление от опасных инфекций. После торжественных воинских почестей в Киеве его гроб перевезли к нему на родину. Жители села, представители украинского правительства, общественных организаций при огромном стечении народа на руках перенесли тело замечательного человека и выдающегося ученого к его хате, около которой состоялось погребение. Впоследствии с. Чеботарка стало называться с. Заболотное, а хата академика Д. К. Заболотного была превращена в национальный музей, в городах Киеве и Одессе его именем названы улицы.

Человек удивительной работоспособности, российский микробиолог с мировым именем Николай Федорович Гамалея (1859–1949) на протяжении почти 65 лет занимался вопросами, касающимися невосприимчивости, или иммунитета, чтобы выработать методы ликвидации заразных заболеваний. Первопроходец во многих областях знания, он заложил основы развития науки на десятки лет вперед. Многие исследования остались незаконченными, но Н. Ф. Гамалея считал, что «если семена всхожи, то взойдут»… До последних месяцев своей жизни он собирал в лаборатории своих сотрудников, делился с ними своими мыслями, читал лекции, помогал в их исследованиях. За свою долгую жизнь Н. Ф. Гамалея написал 350 книг и статей. Среди них не только научные работы, такие как «Основы иммунологии», «Учение об инфекции», «Учебник медицинской микробиологии», «Инфекция и иммунитет», но и общедоступные для широкого круга читателей издания. Это было слово знаменитого микробиолога об успехах, поисках эпидемиологии. Его перу принадлежат научно-популярные книги «Оспа», «Оспа и оспопрививание», «Корь», «Грипп», «Бешенство», «Крысы и борьба с ними».

Н. Ф. Гамалея жил в эпоху замечательных открытий в естествознании – закона сохранения и превращения энергии, клеточного строения живых организмов, открытий в астрономии, геологии. Он жил в эпоху великих людей, способствующих прогрессу науки, честных, всецело преданных ей и бескорыстных.

Николай Федорович Гамалея родился в семье отставного офицера русской армии, участника Бородинского сражения 1812 года. Его украинский род был старинный и именитый: одному из его предков, известному гетману посвящена поэма Тараса Шевченко «Гамалия».

Семен Гамалея был соратником русского просветителя Н. И. Новикова, а адмирал Платон Гамалея написал учебник по кораблестроению. В его семье всегда особо ценились такие человеческие качества, как честность, порядочность, высокое чувство долга, образованность.

Окончив в Одессе частную гимназию, Н. Ф. Гамалея поступает в Новороссийский университет на естественное отделение физико-математического факультета и пополняет свое образование, изучая биохимию во время летних каникул в Страсбурге, в лаборатории известного ученого Гоппе-Зейлера. Он ездил туда три года подряд, в Страсбурге Н. Ф. Гамалея выполнил свою первую научную работу совместно с Гоппе-Зейлером и решил получить еще и медицинское образование.

В 1881 г. наступил новый этап в его жизни: он стал студентом Петербургской военно-медицинской академии. Работающие в академии знаменитый терапевт С. П. Боткин, известные ученые В. В. Пашутин, В. А. Манассеин и многие другие корифеи науки служили для Н. Ф. Гамалеи не только примером преданности своему делу, высокой культуры и обширных знаний, но и были образцом высоконравственных людей. Годы, проведенные в стенах академии, пополнили его теоретические и практические навыки, расширили научное мировоззрение. Здесь впервые он заинтересовался инфекционными заболеваниями.

После окончания академии ему посчастливилось работать ординатором в городской больнице под руководством О. О. Мочутовского, учителем которого был Г. Н. Минх, занимавшийся изучением заразных болезней. Чтобы выяснить пути проникновения инфекции возвратного тифа в организм больного, он произвел самозаражение кровью больного и таким образом доказал, что инфекция передается с кровью больного. Такой же самоотверженный опыт произвел и О. О. Мочутовский, но с кровью сыпнотифозного больного. Заболев, он доказал заразительность такой крови. Славная традиция – самоотверженные опыты – была целиком воспринята и молодым врачом Н. Ф. Гамалеей. Таким бескорыстным и героическим путем шли многие российские врачи, чтобы быстрее справиться с грозными и смертельными инфекциями и принести наибольшую пользу больным. Этой традиции Н. Ф. Гамалея следовал всю свою жизнь.

В 1886 г. для доказательства безвредности прививок против бешенства он, будучи совершенно здоровым, привил себе вакцину Пастера, таким образом показал, что такие прививки безопасны для людей.

Для более глубокого изучения предохранительных прививок против бешенства Н. Ф. Гамалея поехал от Общества одесских врачей в Париж к Луи Пастеру, где обстоятельно изучил пастеровские методы, а после выяснения причин неудач предложил свой, усовершенствованный метод прививок. Он был принят французским ученым и сразу же введен в употребление.

По возвращении из Парижа при содействии Луи Пастера в Одессе учреждается первая в России и вторая в мире бактериологическая станция и впервые проводится вакцинация людей против бешенства. Благодаря трудам И. И. Мечникова, учителя по университету, с которым его связали общая работа по вопросам бактериологии, совместные опыты по изучению сибирской язвы, возбудителя туберкулеза, и самого Н. Ф. Гамалеи эта лаборатория получила мировую известность. Сюда приезжали заболевшие из Санкт-Петербурга, Сибири, с Кавказа, даже из Турции и Австрии. Приезжали и многие врачи, чтобы обучиться опыту работы. Н. Ф. Гамалея собрал огромный практический материал, позволивший ему усовершенствовать вакцины, описать паралитическую форму бешенства, не известную прежде. Он выступил главным защитником Луи Пастера, потому что на Западе то и дело возникали сбои при применении вакцин Луи Пастера. В Англии работы французского врача по прививкам проверяла специально созданная комиссия. Луи Пастер попросил Н. Ф. Гамалею приехать, и российский ученый предоставил комиссии богатый практический материал по прививкам, накопленный в Одессе. Это во многом способствовало прекращению нападок на Луи Пастера и признанию его метода вакцинации. Великий ученый был очень признателен Н. Ф. Гамалее за его поддержку, кроме того ценил российского врача за его большой практический опыт и знания. Он написал Н. Ф. Гамалее письмо, которое заканчивалось следующими словами: «Примите, добрый доктор, вновь мои искренние пожелания и мои живые симпатии за Ваши редкие заслуги».

Н. Ф. Гамалея – выдающаяся личность, вдумчивый исследователь-аналитик и, прежде всего, борец за жизни людей, их здоровье. В 90-е годы он принимает участие в борьбе с холерными эпидемиями в Одессе, Саратове, Санкт-Петербурге, Баку, едет на ликвидацию чумы в Закавказье. Еще на заре своей научной деятельности он отдает много сил для изучения холеры, разрабатывает план борьбы с холерой в городах путем оздоровления водоснабжения, канализации. В 1902 г. Н. Ф. Гамалея участвует в ликвидации вспышки бубонной чумы в Одессе. Впервые в истории под его руководством был организован большой отряд для борьбы с крысами. Он – один из основоположников дератизации – истребления опасных в эпидемическом отношении грызунов. Много занимался Н. Ф. Гамалея натуральной оспой, он разработал новый, усовершенствованный способ получения оспенного детрита.

В первые годы советской власти Н. Ф. Гамалея возглавил борьбу с оспой. В 1918 г. по его рекомендации был издан декрет о всеобщем обязательном оспопрививании.

В 1910–1913 гг. ученый на личные средства издавал и редактировал журнал «Гигиена и санитария», где нашли отражение насущные проблемы охраны здоровья населения. Он считал «первой задачей гигиены» изучение влияния внешней среды на здоровье человека.

В своем журнале Н. Ф. Гамалея писал: «Печальная картина уровня здравоохранения в России заключается в том абсолютном пренебрежении, с которым к делу народного здравия относятся общество и главным образом государство».

В ряде статей, опубликованных в журнале «Гигиена и санитария», он указывал на то, что санитарные реформы являются социальными реформами потому; что санитария вместе с политической экономией входит в область социальной политики. Действительные заботы о народном здравии возможны только при повышенной оценке человеческой жизни, а эта повышенная оценка связана с социальным прогрессом. Его слова актуальны и сейчас, не правда ли, дорогие читатели?

Н. Ф. Гамалея являлся инициатором группы врачей-общественников в Санкт-Петербурге, создавшим «совещание ночлежных врачей». Это была полуофициальная организация, занимающаяся разработкой вопросов, связанных с оздоровлением ночлежных домов, наблюдавшая за их санитарным состоянием, домами, которые содержались городскими властями и частными владельцами домов, где жили и ночевали бездомные люди. «Существование ночлежных домов, – этого страшного порождения капиталистического строя и неизбежных при нем безработицы, голода, обнищания – было позорным пятном на совести царского правительства», – говорится в «Очерках о выдающихся деятелях естествознания и техники», выпущенных в 1963 г.

Не позорно ли для нас, людей, живущих в XXI в., констатировать следующее: нет царя, нет царского правительства – настала эпоха демократии. И что же стало с теми людьми, которые, по разным причинам, остались без крова, без пропитания? Посмотрите вокруг, спросите у них – обездоленных и бездомных, есть ли у них сейчас, в эпоху развитой демократии, вообще хоть какой-нибудь приют или ночлежный дом, как в те далекие времена?..

Впрочем, простите, мы отвлеклись. Будем говорить о людях высокой души, о тех, кто всегда старался жить не ради себя, но ради того, чтобы было лучше другим.

Таким был и Н. Ф. Гамалея. Всегда полон неукротимой энергией, любовью к своему делу и горячим желанием служить своему народу. В результате работы Н. Ф. Гамалеи по осуществлению санитарного надзора за ночлежными домами им были разработаны меры по борьбе с насекомыми, так как вши, царившие в ночлежных домах, были переносчиками заразных заболеваний, в частности сыпного тифа. Н. Ф. Гамалея внес в науку термин «дезинсекция» – целое учение о борьбе с насекомыми.

Нельзя не отметить, что в его труде «Основы общей бактериологии», вышедшей в 1899 г., наряду с многими вопросами тогда еще молодой науки, впервые была высказана мысль о том, что злокачественные опухоли, т. е. раковые, вызываются мельчайшими невидимыми в микроскоп, паразитами, им была высказана и впервые сформулирована вирусная теория рака, которую поддерживал также и И. И. Мечников. Мало кто знает, что еще в 1886 г. Н. Ф. Гамалея приступил клечению рака с помощью «чудесной палочки» – молочнокислой бактерии. Им была исследована нервная ткань и обнаружена способность к ее восстановлению под действием гиалуроновой кислоты.

Н. Ф. Гамалея был неутомимым тружеником, экспериментатором и теоретиком, всю свою жизнь посвятившим науке. Его слова, написанные в 1948 г., обращенные к ученым, относятся ко всем нам, тем, кто хочет жить не только для себя, но быть полезным другим, ведь только так можно стать счастливым. По-настоящему.

Настоящему советскому ученому чужды стяжательство и интриги, дороже всего ему поиски истины, служение отчизне, народу. Все личное, мелкое отступает в нашей действительности на задний план. Для нас главное в работе не материальные блага, а польза, которую научное открытие может принести всему народу, родине. Поэтому в нашей жизни не может быть места мелким чувствам. Советский ученый не суживает своего горизонта до размеров только своего личного бытия. Его мысли и чувства направлены на благо и счастье всего народа.

В очерках, посвященных людям русской науки, о российских эпидемиологах пишут, что жизнь их была подвигом, а сами они герои-исследователи. Ведь совсем необязательно проявлять героизм только на войне – место подвигу есть и в мирное время, особенно в борьбе с незримым и поэтому смертельно опасным врагом – инфекциями. И здесь эпидемиологи должны быть всегда на переднем фронте.

«Героические опыты исследователей над самими собою в истории отечественной науки не являются редкостью. В этом отношении особенно выделяется эпидемиология – наука, изучающая причины возникновения и закономерности распространения эпидемий, меры предупреждения и борьбы с ними. В этой области русские ученые издавна стяжали себе славу героев-исследователей. Беззаветное самопожертвование при исследованиях в области эпидемиологии, микробиологии и инфекционной патологии является одной из характерных черт деятелей русской науки.

Чувство гордости, вызываемое у нас достижениями отечественной науки, соединяется с восхищением перед героизмом людей, обеспечивающих своими подвигами и бескорыстным служением знанию успешную борьбу с особенно опасными инфекциями». (Цит. по: Люди русской науки… С. 149)

 

«Спешите делать добро» – призыв доктора Федора Петровича Гааза, главного врача московских тюрем, жившего в XIX веке, ко всем людям, и конечно, к нам, его потомкам. Ф. П. Гааз всю свою жизнь посвятил заботе о заключенных, осужденных на каторгу, их детям, а также больным и бездомным. Творить добро было высшим смыслом его жизни, потому что он хотел видеть других счастливыми.

Что такое добро? Это прежде всего благо, сочувствие, сострадание, по В. Далю, в духовном значении – «благо, что честно и полезно, все, чего требует от нас долг человека, гражданина, семьянина». Оно как солнце освящает, согревает каждого из нас, и чтобы солнце не померкло, будем торопиться делать добро.

Как писал архиепископ Иоанн (Шаховский): «Горе человека наших дней в том, что он постоянно, всегда торопится, часто бессмысленно и бесплодно. Человек переворачивает горы своей энергией, воздвигает и разрушает целые города в очень краткие сроки.

Но если мы вглядимся в энергию многих людей в разных странах и посмотрим на ее последствия, мы увидим, что она не увеличивает добра в мире. А иногда сильно увеличивает зло.

И борьба с самим злом делается бесплодной, если она не являет в мире подлинного добра.

Жизнь людей стала и становится все более торопливой… Все бегут, боятся куда-то не успеть, куда-то опоздать, кого-то не застать, что-то пропустить, чего-то не сделать… Несутся машины по воздуху, воде и земле. Мы видим и испытываем это неудержимое, все ускоряющееся круговращение вещей и даже понятий в мире; все ускоряющийся и в технике, и в жизни безудержный бег машин и людей…

Техника все увеличивает скорость передвижения и добывания земных ценностей. Казалось бы, должно оставаться больше времени у людей на развитие высокого их духа и разума. Однако, нет. Многим душам еще труднее и тяжелее стало жить. Душа гибнет, ей нет времени подумать о возвышенном, вздохнуть о великом, обратиться к святому. Все вертится, кружится и ускоряет свой бег. Как много призрачности в делах людей! Вместо духовного устремления и вдохновения многими людьми владеет психоз умножения только одних материальных ценностей и сил.

И эти ценности перестают быть благословенным даром Божиим, они не уравновешиваются стремлением человеческого духа к истине.

Создается «мираж дел» – к делам ведь призван человек и не может быть спокоен без дел. Но материальные дела не успокаивают человека, если не он ими владеет, а они им. Становясь рабом своих материальных дел, человек стоит на песке, и созданное им разрушается. От многих гордых строений, вчера возвышавшихся, остался только один пепел, одна пыль.

Бедный человек, найди время для добра! Но тебе даже подумать о нем нет времени. Все заполнено в жизни твоей, а добро стоит у порога и стучит. Добру негде приклонить голову. О, если бы его хоть на пять минут пригласили в свою мысль, в свое чувство и желание! Но – «некогда»…

И так как добро этого не понимает, то продолжает стучаться в совесть. Человек, человек, где твое добро, где ты сам? Ты скрылся от Бога и от самого себя спрятался за крутящимися колесами и винтами жизни. Скажу тебе: торопись делать добро, торопись, пока ты в этом мире! «Ходи в свете, пока есть свет»… Придет ночь, когда ты уже не сможешь делать добро, если бы и захотел.

Начни сперва думать о том, чтобы сделать добро, потом подумай, как его совершить, а потом начни его совершать. Добро есть светильник, оно согревает и озаряет твою жизнь и жизнь людей вокруг. Добро есть самое важное дело в жизни. Послушай Бога и твою совесть. Полюби добро, пока не поздно. Ужасно будет опоздать в добре! С пустыми руками и холодным сердцем отойти в вечность с этой земли и предстать на суд Творца…

Кто не поторопится сделать добро, тот его не сделает. Добро требует горячности. Тепло-хладные не сотворят добра. Бесчувствие и равнодушие хотят связать нас по рукам и ногам, прежде нежели мы подумаем о добре. Добро могут делать только пламенные, искренние, горячие».

 

«У Гааза – нет отказа» (Ф. П. Гааз)

«Фанатиком добра» называли Федора Петровича Гааза (1780–1853), главного врача московских тюрем и члена Московского губернского тюремного комитета. «Убеждения и усилия Федора Петровича, по мнению его вице-президента, гражданского губернатора Капниста, доходили часто до фанатизма, если так можно назвать благородные его увлечения; но это был фанатизм добра, фанатизм сострадания к страждущим, фанатизм благотворения – этого благородного чувства облагораживающего природу человека».

В Покровке, в Мало-Казенном переулке, благодаря непрестанным и самоотверженным усилиям доктора Гааза, в ветхом доме упраздненного Ортопедического института выросла Полицейская больница для бесприютных на 150 мест. Она была приспособлена и исправлена под лазарет на его личные средства и добытые им у разных благотворителей. Совершая поездки по Москве, доктор постоянно сталкивался с бедностью, несчастьем и болезнями, иногда на улице ему попадались упавшие от изнеможения или обессиленные нуждой, которых могли принять за «мертвецки пьяных» и отправить в полицейский участок. Он подбирал их и вез в одну из московских больниц, где часто больных не принимали по разным причинам. Доктор Гааз после ряда прошений и личных просьб добился разрешения у князя Д. В. Голицына, чтобы в случае неприятия больницей таких обездоленных больных, их направляли к нему, во временную лечебницу в Мало-Казенном переулке. А когда и там не было свободных мест – располагал их у себя, в своей маленькой квартире, где при больнице жил сам, и непрестанно за ними ухаживал. Эту больницу называли в народе «Газовской». «Приехав в 1852 году в Москву и имея поручение к Федору Петровичу, – писал А. К. Жизневский, – я сказал первому попавшемуся извозчику: «Вези в Полицейскую больницу». – Значит, в Газовскую», – заметил тот, садясь на облучок. – «А ты разве знаешь доктора Гааза?» – «Да как же Федора Петровича не знать: вся Москва его знает. Он помогает бедным и заведует тюрьмами»… – «Ступай! – сказал я – и отправился в особый мир»…

Доктор Гааз буквально сражался за то, чтобы «полицейская больница» стала постоянным местом для приема больных, поступивших на попечение полиции «по внезапным случаям, для пользования и начального подаяния бесплатной помощи». Чтобы ничего не требовать от казны на ремонт, он использовал для этого свое скудное жалование, которое получал в качестве старшего врача больницы – всего 285 руб. 72 коп. в год, добывал средства от богатых купцов, вел переписку с обер-полицмейстером, обращался к генерал-губернатору, князю А. Г. Щербатову. В конце концов эта больница была признана властями постоянной лечебницей для людей, поднимаемых на улице, ушибленных, укушенных, без узаконенного вида на жительство, отпускалась даже небольшая сумма на каждого больного. Слава «Газовской больницы» росла и росло число бесприютных больных, которых она уже не вмещала. Но отказать в приеме доктор Гааз никому не мог, потому посыпались обвинения против Федора Петровича в нарушении порядка, против его переходящей всякие законные границы «филантропии»: он ничего не хотел знать, кроме своих любимых больных – бродяг и нищих.

Сохранился рассказ о том, что князь А. Г. Щербатов, выведенный из себя жалобами на постоянный перерасход из-за повышающего вместимость комплекта больных, призвав доктора Гааза к себе, стал упрекать его в этом и потребовал сократить число больных. Тот молчал, поникнув головою… «Но когда последовало категорическое приказание не сметь принимать новых больных, пока число их не окажется менее 150, он вдруг тяжело опустился на колени и, ничего не говоря, заплакал горькими слезами. Князь А. Г. Щербатов увидел, что его требование превышает силы старика, сам растрогался и бросился поднимать Федора Петровича. Больше о больнице не было и речи до самой смерти Гааза. По молчаливому соглашению, все, начиная с генерал-губернатора, стали смотреть на ее «беспорядки» сквозь пальцы. Гааз выплакал себе право неограниченного приема больных…

К числу этих больных, по его настойчивым ходатайствам, были впоследствии отнесены не только не нашедшие себе приюта в других больницах, но и подлежащие, по требованию господ, телесному наказанию при полиции и заболевшие до экзекуции или после нее…»

В «Газовской» больнице с 1844 года и до самой смерти доктора было принято 30 тысяч больных, а выздоровело около 21 тысячи. По программе, составленной доктором Гаазом, больница заботилась не только об излечении людей, ее начальство хлопотало о помещении престарелых в богадельни, неимущих иногородних снабжало одеждой и деньгами, помогало получить паспорта, заботилось о помещении детей, «родившихся в больнице, в воспитательный дом, об осиротевших детях», которых отдавало на воспитание к людям, «известным своею честностью и благотворительностью».

Федор Петрович считал, что главным в лечении больных является участие, доброе отношение к ним. Это заставляет думать больного, что он не одинок, не брошен на произвол судьбы. По мнению доктора Гааза, врачебный долг необходимо выполнять невзирая на то, какой человек нуждается в его помощи. Для доктора Гааза все больные были «голубчиками», «милыми», особенно обездоленные и несчастные. Так, в присутствии своего крестника, доктора Зедергольма, много раз наблюдавшего, как он присаживался у кровати какого-нибудь больного арестанта, его юный спутник слышал, что доктор расспрашивал о здоровье недужного, называл его ласковыми именами, справлялся, хорошо ли спал. Иногда, останавливаясь, говорил, задумчиво глядя на больного: «Поцелуй его! Он не помышлял дурного…» Доктор Гааз не только понимал душевное состояние несчастного, но и глубоко сочувствовал ему. Нередко вступал в беседу с больными и расспрашивал о семье, доме, целовал их, приносил крендели и лакомства.

Его коллега, А. К. Жизневский, писал: «Проходя по одной из палат больницы и подойдя к больному, стонавшему в кровати, Федор Петрович с особенным ударением указал мне: «А вот и первый холерный у нас, и тут же нагнулся к нему и поцеловал его, не обращая внимания на то, что меня очень смутила такая новинка, как холера». Он несколько раз садился в ванну, где ранее был холерный больной, просиживал в ней некоторое время, так доказывая «незаразительность» холеры. Слухи об этом шли по всей Москве и действовали успокоительно на людей. В разгар холеры в 1848 году, по просьбе князя Закревского, доктор Гааз разъезжал по самым людным местам города, останавливался, объяснял, какуберечься от страшной болезни.

Рассказывали, будто одной глухой зимней ночью доктора Гааза вызвали к бедняку-больному. Он не стал будить кучера и пошел один, пешком, темными переулками, его остановили какие-то лихие люди. «А ну, снимай шубу!» – потребовали они. Гааз объяснил, что идет к больному, что время не терпит – все впустую. «Если вам так плохо, что вы пошли на такое дело, – сказал он грабителям, – то приходите за шубой ко мне, я велю вам ее отдать или прислать, если скажете – куда, и не бойтесь меня, я вас не выдам: меня зовут доктором Гаазом и живу я в больнице, в Малом Казенном переулке…» «Батюшка, Федор Петрович! – в один голос воскликнули незваные собеседники, – да кто ж посмеет тебя тронуть, иди себе с Богом, а коли позволишь, так мы тебя проводим…»

Разбойники бросились перед ним на колени и дали зарок больше не лихоимствовать. Впоследствии один из них стал истопником в больнице доктора Гааза, двое других – санитарами.

Народ еще при жизни называл Федора Петровича Гааза «святым доктором».

Фридрих Йозеф Гааз стал Федором Петровичем в России. Родился он в Германии, в Мюнстерэйфеле близ Кельна, в большой семье аптекаря, сумевшего дать детям хорошее образование. Фридрих Йозеф после учебы в Иенском университете, решив идти по стопам деда, доктора медицины, окончил курс медицинских наук в Геттингене и Вене. С 19 лет Ф. Гааз имел врачебную практику в Вене, его специальностью была офтальмология. К нему за помощью обратился князь Н. Г. Репнин, русский посланник при венском дворе. Он был очень признателен молодому врачу за свое успешное излечение и пригласил его в Москву для продолжения карьеры. В 1802 году в Москве Ф. Гааз получил обширную практику, приносившую огромный доход. Он купил большой дом в Москве, в Подмосковье – усадьбу, имел суконную фабрику, пользовался прекрасной репутацией не только врача-офтальмолога, но и терапевта. Одевался Ф. Гааз в костюм, напоминавший прошлое столетие: «фрак, белое жабо и манжеты, короткие до колен, панталоны, черные шелковые чулки, башмаки с пряжками; пудрил волосы и собирал их., в широкую косу с черным бантом… ездил цугом в карете, на черных белых лошадях… Гааз вел жизнь серьезного, обеспеченного и пользующегося общественным уважением человека…»

Кроме частной практики, с 1806 года доктор Гааз начал безвозмездное лечение бедняков Преображенского богадельного дома. Его глазам открылась ужасающая картина страданий обездоленных людей, возможно, тогда его сердце навсегда прикипело к России, и он стал для своих больных Федором Петровичем. Спустя год, доктор Гааз, по указу императрицы Марии Федоровны, назначен главным врачом Павловской больницы и награжден за свои труды Владимирским крестом четвертой степени. Этой наградой он очень гордился и никогда с ней не расставался. Среди своих коллег Федор Петрович слыл чудаком и филантропом за то, что все свое время – дни и ночи – проводил у постели бедных больных, жил по совести, стараясь облегчить их страдания. Из-за непосильной нагрузки здоровье доктора Гааза начинает стремительно ухудшаться. Перенеся несколько приступов сильнейшей лихорадки, он занялся лечением самого себя. Он решил, что «здоровье может вернуть либо тяжкая болезнь, либо длительное путешествие». Тогда, пользуясь пожалованным ему отпуском, в 1809 году доктор Гааз едет на Кавказ. Узнав о целебных ключах от местных казаков и черкесов, он начинает свое лечение, отправившись в горы – на Машук и Бештау. Тщательно исследует открытые им источники: Екатерининский, Мариинские, Константиновский и Елизаветинский; в 1810 году откроет Железные ключи (Железноводск), два озера с целебной грязью – Сухое и Тамбукан. Он ежедневно измеряет температуру воздуха, исследует химический состав воды, описывает погодные условия. Открытые им ключи соединили многие целебные свойства европейских курортов. Таким образом, доктор Гааз продумывает проект будущего создания курорта. Он называет эти воды Александровскими, тем самым хочет обратить внимание правительства, в частности Александра I, «попечителя страждующих», на Кавказские Минеральные воды, где больные обретут исцеление. Весь собранный доктором Гаазом материал вошел в его книгу «Мое путешествие на Александровские воды в 1809–1810 годах», выпущенную в Москве в 1811 году. Уже после доктора Гааза, с 20-х по 50-е годы XIX века началось создание курортов на кавказских источниках. К сожалению, почти весь тираж книги погиб в московском пожаре.

В 1812 году у доктора Гааза заболели мать и отец, и он собрался ехать в Германию. Но его визит прервала война Наполеона с Россией. Так он становится военным врачом, оказывающим помощь раненым под Смоленском, на Бородинском поле, в сгоревшей Москве. Доктор Гааз вместе с российской армией дошел до Парижа. И только в 1814 году он смог приехать к себе на родину, в свой родной город Мюнстерэйфель к умирающему отцу. Мать и братья упрашивали его остаться в Германии, но доктор ответил, что слился душой с русским народом, понял и полюбил его. После смерти отца он покинул свою первую родину и больше никогда не выезжал за пределы Российской империи.

Когда Ф. П. Гааз вернулся в Москву, обнаружилось, что он за время участия в войне в совершенстве овладел русским языком. До похода он говорил на немецком и латыни, и в больнице, где консультировал больных, рядом с ним был переводчик.

Он еще 10 лет был главным врачом Павловской больницы. Во время его руководства, в течение года, главным аптекарским и медицинским управлением были починены все аптекарские склады, чистота и порядок царили повсюду, а главное, завели кошек, которые были включены в штат аптекарско-медицинской конторы, многие перестройки Ф. П. Гааз делал за свой счет. У него появилось много завистников – раньше лекарства можно было воровать и списывать на мышей и крыс, которые во множестве водились на медицинских складах. Теперь их время кончилось – за порядком следил доктор Гааз, ему помогали обитавшие здесь кошки. Появились многочисленные доносы на него: главный врач растрачивает казенные деньги. Тогда доктор Гааз решил, что больше пользы он принесет, работая простым врачом, и уволился. 10–12 лет тянулись тяжбы в суде. Но все эти процессы доктор Гааз выиграл.

Много лет спустя доктор Гааз напишет: «… до последней степени оскорбительно видеть, сколь много старания прилагается держать букву закона, когда хотят отказать в справедливости…» К концу 20-х годов фигуру доктора Гааза многие знали в Москве. Он был заметен издали, для своего времени был высоким человеком – более 185 см. Знали его и по старой волчьей шубе, источенной молью. В 1828 году, по предложению князя В. Д. Голицына, он вошел в состав губернского «попечительного о тюрьмах комитета», стал главным врачом московских тюрем. Положение дел было таково: в Москве было 5 тюрем, где мужчины и женщины сидели вместе, их почти не кормили, 40–50 лет камеры не ремонтировали; заключенных не водили в баню, они и их одежда кишели паразитами: вшами и блохами. Доктор Гааз пишет докладные записки императору, министрам, обращается с обвинительными речами к властям на заседаниях тюремного комитета. Доктор Гааз продает все – дом, картинную галерею, суконную фабрику, загородное поместье, чтобы раздать деньги осужденным и нищим.

Невинноосужденных доктор Гааз пытался вызволить на волю, этим, по его просьбе, занимались квалифицированные юристы. Но большую часть работы он проделывал сам. Один чиновник вспоминал, как к нему пришел какой-то человек и попросил навести справки об одном заключенном. При рассмотрении документов чиновником оказалось, что не хватает одного документа из полицейской части, которая находилась на другом конце города. Гражданин, который пришел к нему, отправился туда через всю Москву. Он вернулся совершенно промокший, потому что попал под ливень. Когда он подал документ, чиновник опросил его, кто он, и услышал фамилию знаменитого доктора.

Это его так изумило – чиновник всем рассказывал об этом случае. После смерти доктора Гааза он сам вошел в тюремный комитет и делал все, чтобы помочь заключенным. Федору Петровичу Гаазу в тот момент было более 60 лет. Федор Петрович Гааз наводил справки по делу следствия многих заключенных и ввел особый институт «справщиков».

Во многих делах доктору Гаазу помогал святитель Филарет (Дроздов), митрополит Московский. Так, «справщики», которые ездили по делам заключенных по 23 губерниям, могли, по благословению свт. Филарета, останавливаться в монастырях. Он ходатайствовал за доктора перед императором и погашал многие жалобы, поступавшие на него. Свт. Филарет был вице-президентом Московского отделения тюремного комитета. Однажды на заседании доктор Гааз стал доказывать, что не все заключенные-рецедивисты так виновны, как изобличает их суд. На что свт. Филарет возразил: «Вы все защищаете рецедивистов, без вины в тюрьму не сажают». Доктор ответил: «А как же Христос? Вы забыли о Христе!» Все опешили. Святитель встал и сказал: «Федор Петрович, в этот момент не я Христа забыл, это Христос меня покинул». С тех пор между доктором Гаазом и митрополитом Филаретом завязалась крепкая дружба. Когда доктор заболел, он был католиком, митрополит благословил служить молебен о его здравии. У доктора Гааза не было чужой боли и плохих людей. Не было и семьи, хотя была – это все отверженные, каторжники, бедные и больные. Свою жизнь он прожил по слову Христа, отдавая все, что у него есть, людям. Федор Петрович любил посещать православные храмы, в день православной Пасхи христосовался со всеми, объезжал тюрьмы, дарил пасхальные яйца, угощал куличами и пасхами.

Самыми счастливыми и выдающимися днями для доктора Гааза были 8 апреля 1829 г. и 8 мая 1845 г. «Происшествие 8-го апреля, – пишет Ф. П. Гааз, – почитаю важнейшим и счастливейшим в моей жизни». В этот день московский генерал-губернатор Д. В. Голицын приехал в Покровские казармы по докладу доктора для ознакомления с процедурой заковывания арестантов на прут и, согласившись с доводами доктора Гааза, распорядился отменить этот способ заковывания и взамен его применять ножные кандалы. 8 мая 1845 года, исключительно заботам Ф. П. Гааза, открылась больница для бесприютных. По этому поводу он пишет, что это было «особенное провидение Божие», выражает свою особую радость, что такое событие, когда бесприютные больные нашли прибежище на будущее время – чрезвычайно счастливое событие.

В своем духовном завещании, написанном за год до смерти, в 1852 г., он почитает себя счастливейшим человеком: «Я все размышляю о благодати, что я так покоен и доволен всем, не имея никакого желания, кроме того, чтобы воля Божия исполнялась надо мною. Не введи меня в искушение, о Боже Милосердный, милосердие Коего выше всех Его дел! На Него я, бедный и грешный человек…уповаю…»

Я, кажется, уже неоднократно высказывал вам свою мысль, – писал Гааз своему воспитаннику Норгиину, – что самый верный путь к счастью не в желании быть счастливым, а в том, чтобы делать других счастливыми. Для этого нужно внимать нуждам людей, заботиться о них, не бояться труда, помогая им советом и делом, словом, любить их, причем, чем чаще проявлять эту любовь, тем сильнее она будет становиться, подобно тому, как сила магнита сохраняется и увеличивается от того, что он непрерывно находится в действии.

Раздавая все, что имел, он никогда не просил ничего для себя, и даже не мог допустить, чтобы кто-то заботился о нем самом, а не о других, более несчастных и обездоленных. Все знавшие доктора Гааза свидетельствуют, что святой доктор был «чист, как дитя».

Один из его посетителей, бедный больной, украл у него со стола часы, но не успел уйти и был захвачен с поличным. Федор Петрович Гааз попросил не вызывать полицию, позвал бедняка-вора к себе, долго беседовал с ним, советовал обращаться за помощью к добрым людям. Взяв с него честное слово больше не воровать, отдал ему свои наличные деньги и отпустил с теплым напутствием.

Простые люди видели в нем не только врача, но и человека, который мог их утешить и помочь в их житейских нуждах. Они рассказывали доктору и о своих недугах, и горькую, трагическую повесть своих скитаний.

«Нередко несчастливец, не столько больной, сколько загнанный жизнью, – пишет один из биографов доктора Гааза А. Ф. Кони, – выходил после беседы с ним ободренный, с влажными глазами, зажимая в руке данное лекарство… отпускаемое из экспедиции заготовления государственных бумаг».

Когда почитатели доктора Гааза в 1850 году, желая облегчить ему разъезды по Москве, которые он совершал каждый день в тюрьмы, полицейскую больницу, подарили карету и пару лошадей, доктор немедленно продал все это и полученные деньги раздал бедным. Сам же продолжал ездить на старинных дрожках, облезлых и дребезжащих, его две разбитые на ноги разношерстные клячи также остались с ним. Если случалось проголодаться, то он останавливался у какой-нибудь пекарни и покупал 4 калача: один – себе, один для кучера Егора и два – своим лошадям. Оказавшись в гостях, доктор Гааз непременно брал двойную порцию фруктов, клал в карман, приговаривая с улыбкой: «Для больных!» Каждый день после обеда отправлялся по своим знакомым и к влиятельным людям, чтобы похлопотать за бедных и нуждающихся в помощи. В одном из писем своему воспитаннику Норшину он писал в 1847 г.: «Мне радостно было узнать, что вам пришлось оказать гостеприимство нескольким беднякам. Конечно, это всего угоднее Богу, – но если бы у вас не было у самого ни крова, ни пищи, ни денег, чтобы разделить с несчастным, не забывайте, что добрый совет, сочувствие и сострадание – есть тоже помощь и иногда очень действительная…»

Вот каким предстоит пред нами доктор Гааз в описании А. Ф. Кони в его последний период жизни: «Высокий, широкоплечий, немного сутуловатый, с крупными чертами широкого сангвинического лица, Гааз с первого взгляда производил более своеобразное, чем привлекательное впечатление. Но оно вскоре изменялось, потому что лицо его оживлялось мягкою, ласковою улыбкою и из нежно-пытливых голубых глаз светилась сознательная и деятельная доброта. Всегда ровный в обращении, редко смеющийся, часто углубленный в себя, Федор Петрович избегал большого общества и бывал, случайно в него попавши, молчалив. Но в обыкновенной среде, вдвоем или в небольшом кружке, он любил говорить… Усевшись глубоко в кресло, положив привычным образом руки на колени, немного склонив голову и устремив прямо перед собою задумчивый и печальный взор, он подолгу рассказывал… но никогда о себе, а всегда о них, о тех, по ком болело его сердце… Одевался он чисто, но бедно; фрак был истертый, с неизбежным Владимиром в петлице; старые черные чулки… пестрели дырочками».

Доктору Гаазу было тягостно всякое внимание к себе, он очень сердился, когда его расспрашивали о нем самом, упоминали о его деятельности. Сохранился его единственный портрет, нарисованный тайно от него художником, спрятанным за ширму князем А. Г. Щербатовым, во время долгой беседы с Федором Петровичем Гаазом. Он ни за что не соглашался рисовать с него портрет несмотря ни на просьбы друзей, знакомых и даже письменную просьбу лондонского библейского общества. От его прошлого внешнего преуспевания, благополучия не осталось ничего с тех пор, «с того дня, как он появился среди осужденных, отдавшись всецело облегчению их страданий и оживлению, путем всевозможных благодеяний и бесед, исполненных сострадания, участия и утешения…»

Одни считали его божиим человеком, другие, в основном, его коллеги, подозревали в нем безумие, ловкого лицемера, «человека тронутого», «…лучший способ для разгадки его личности состоит в его оклеветании», – пишет неизвестный автор-иностранец. Он изображает обычные поездки Федора Петровича в пересыльную тюрьму в пролетке, полной припасами, он повествует, как, заехав как-то в трактир у заставы, застал доктора Гааза, рассказывающего хозяину и его посетителям-купцам о девушке, венчающейся с каторжанином и шедшей вместе с ним на каторгу. Те, растрогавшись рассказом доктора Гааза, собрали «в шляпу» для молодых 200 рублей.

Беспредельно добрый Ф. П. Гааз, когда это было нужно, выступал смело и решительно.

Вот что он пишет в 1843 году в докладной московскому губернатору Сенявину: «…Губернское Правительство распорядилось, чтобы люди, признавшиеся в продаже одежды для приобретения хлеба, были наказаны (иногда арестанты дорогою продавали свою одежду из-за недостатка хлеба. – Авт.). Позвольте мне, как члену тюремного комитета, перед Вашим Превосходительством… по сердцу признаться, что это было бесчеловечно. Правительство не может приобрести в недрах своих мир, силу и славу, если все его действия и отношения не будут основаны на христианском благочестии. Да не напрасно глас пророка оканчивается сими грозными словами: «если не найдется в людях взаимных сердечных расположений, то поразится земля в конец».

Его действия нарушали привычный и рутинный строй канцелярской «машины», всегдашние канцелярские предписания, поэтому против доктора Гааза образовалась оппозиция членов тюремного комитета, которая не только не желала каких бы то ни было новшеств, но и противостояла им. «Утрированный филантроп», как называли Федора Петровича Гааза, в 1845 году писал, что члены тюремного общества «обязаны осуществлять намерение жить по-божески, т. е. чтобы правосудие сочеталось с милосердием, и Бог был бы виден во всех наших действиях». На что чиновники отвечали буквальным смыслом статей законов и параграфами уставов. Упорный доктор Гааз унижался, требовал, просил. Это он добился организации больницы при пересыльной тюрьме на Воробьевых горах, он становится ее главным врачом, вкладывая в нее собственные средства. Здесь под видом больных бывали арестанты, которых скрывал в палатах доктор Гааз, чтобы устроить последнее свидание с родными. Это он каждую неделю ездил на этап на Воробьевы горы, когда была отправка арестантов. А. И. Герцен в книге «Былое и думы» пишет о преоригинальном чудаке: «В качестве доктора тюремных заведений он имел доступ к ним, он ездил их осматривать и всегда привозил корзину всякой всячины, съестных припасов и разных лакомств – грецких орехов, пряников, апельсинов и яблок для женщин. Это возбуждало гнев и негодование благотворительных дам, боящихся благотворением сделать удовольствие, боящихся больше благотворить, чем нужно, чтобы спасти от голодной смерти и трескучих морозов. Но Гааз был несговорчив, потирал руки и делал свое».

Один из друзей святого доктора как-то застал его в цепях. Он на себе проверял собственную конструкцию кандалов – облегчил их вес, длину цепи, а железные наручники обшил сукном. Эти кандалы он заказывал за счет собственных средств и добился, чтобы их обшивали или сукном, или мягкой кожей. Всю свою жизнь он считал, что между преступлением и несчастьем есть тесная связь, поэтому требуется не только справедливое отношение к преступнику, но и сострадание и помощь. По ходатайству доктора Гааза было пересмотрено почти полторы сотни дел осужденных. При посещении Николая I московского тюремного замка доктор Гааз встал перед ним на колени и просил о помиловании 70-летнего старика, обреченного на цепи и этап. Он стоял до тех пор на коленях, пока не вымолил у государя для него помилования. Когда из-за неурожая в 1847–1848 гг. был урезан рацион арестантов, Федор Петрович Гааз пожертвовал 11 тыс. рублей этим людям. Поэтому вместо роскошного дома – пустая и бедная квартирка, вместо чая – смородиновый лист утром и жуликоватый и вечно его обсчитывающий кучер Егор, «…его поведение, внешность и одеяние до такой степени идут вразрез со всеми взглядами нашего времени, что невольно заставляют подозревать в нем или безумие, или апостольское призвание», – писал о докторе Гаазе его современник. Он жил среди равнодушия окружающих его людей, бюрократической рутины, косности противоположных его сочувственному и любящему взгляду на человека. И был воином. Один против всех – что может сделать? – И один в поле воин, если он не участвует в делах тьмы, но обличает. Он – «укор малодушным, утешение алчущим и жаждущим правды, и пример деятельной любви к людям». Порядки, установленные доктором Гаазом и в полицейской больнице, и в тюремных госпиталях, были следующими. Каждый служащий за всякую неправду, ложь должен был платить штраф, свое дневное жалование, в кружку штрафов, деньги шли в пользу бедных. Однажды лейб-медик государя в его отсутствие усомнился в недуге двух арестантов и донес об этом императору, а затем явился в больницу для проверки, но убедился, что его выводы ошибочны. Он был сконфужен, но доктор Гааз просил не беспокоиться и принес кружку для штрафов: «Ваше превосходительство, Вы изволили сказать неправду государю, извольте положить десять рублей штрафу в пользу бедных!» Система штрафов в малых размерах практиковалась доктором Гаазом за неаккуратность, небрежность, грубость. Он предлагал тюремному комитету утвердить также правила о запрещении подчиненным употреблять крепкие напитки, также взимая за это штраф в размере дневного жалования.

Непременным для сотрудников больниц, руководимых доктором Гаазом, являлось соблюдение пяти правил:

«1) всякому человеку дать ответ на его вопрос обстоятельно и чистосердечно, так, как бы сам желал получить ответ; 2) ежели что обещал, то исполнить; 3) стараться приноровить себя к правилам, изображенным в выданной всем книжке азбуки христианского благонравия; 4) не употреблять горячие напитки и 5) стараться и других убедить в соблюдении сих правил». Иногда, собрав несколько таких штрафов, при обходе больных Гааз не опускал их в кружку, а тихонько клал под подушку какого-нибудь больного, которому предстояла скорая выписка и неразлучная с нею насущная нужда. Из кружки собранная сумма высыпалась раз в месяц и распределялась, в присутствии ординаторов и надзирательниц, между наиболее нуждавшимися выздоровевшими больными и семействами еще находившихся на излечении или приходившими в амбулаторию, где заседал Федор Петрович, окончив обход больницы…

Нужно ли говорить о том, какое сопротивление встречал доктор Гааз, утверждая на деле законы справедливости и чести.

Графиня Сальянс (Евгения Тур) писала о нем: «Борьба, кажется, приходилась ему не по силам; посреди возмущающих душу злоупотреблений всякого рода, посреди равнодушия общества и врачебных расположений, в борьбе с неправдой и ложью силы его истощались. Что он должен был вынести, что испытать, пережить, перестрадать!»

Когда доктор Гааз заболел, то очень страдал, он не мог лежать, постоянно сидел в кресле, но не жаловался, ни слова не говорил о своей болезни, а постоянно старался заниматься своими бедными больными, заключенными. Он словно готовился в дальний путь, знал, что умрет, но оставался невозмутим. Только однажды сказал своему доктору Полю: «Я не думал, чтобы человек мог вынести столько страданий…» За две недели до своей смерти доктор Гааз объездил все учреждения, которые были созданы на протяжении его жизни в Москве. Как всегда, он остался верен себе, забывая себя ради других. Многие из его коллег-медиков открыто презирали его самого и его пациентов – нищих, убогих, арестантов, другие – простые люди, передовая интеллигенция считали истинным и великим человеком и врачом. Сам же Федор Петрович более 70 лет, до конца своей жизни, следовал своему убеждению. Его последними словами были: «Спешите делать добро!» 14 августа 1854 г. доктора Гааза не стало. Явившиеся в его квартиру полицейские чины нашли в его квартире «носильное платье и другие необходимые предметы; денег же, ломбардных билетов и ценных вещей не оказалось». Остались дорогая для него библиотека, а еще его добрые друзья. В своем завещании доктор Гааз просит одну часть книг отдать в библиотеку католической церкви и полицейской больницы, другую – продать и все вырученные деньги раздать бедным. К своим друзьям он обращается с просьбой помочь несчастным: «добрейшего Алексея Николаевича Бахметьева обратить око милосердия на жалкого Филиппа Андрианова, которого Провидение пожелало вручать обеим вашим рукам»; добрейшего благожелателя Николая Алексеевича Муханова продолжать ежемесячные выдачи десяти рублей бедной добрейшей Боевской», которая, прибавляет доктор, «мне как духовная дочь и сестра»…

Свою посмертную просьбу он заключает словами, обращенными к Н. А. Муханову: «О какая благодетельная для меня ручка, мой почтеннейший Николай Алексеевич». Просит бережно хранить своего душеприказчика А. И. Поля два портрета своих благодетелей – графа Зотова и генерала Бутурлина. К концу жизни доктора Гааза общество наконец-то «стало сознавать всю ценность его личности и деятельности».

«Когда я, в начале пятидесятых годов, – писал один из его современников, – студентствовал в университете, нам, медикам, имя Гааза было не только известно, но мы искали случая взглянуть на эту знаменитую личность – и я хорошо помню его наружность, а также, главным образом, и то, что он уже и тогда был причислен к лику святых и таковым разумелся во всех слоях московского населения».

20 тысяч человек пришли попрощаться на Немецкое кладбище со святым доктором. На его могиле поставили гранитный камень и крест. Со временем заключенные оплели ограду могилы «гаазовскими» кандалами, на камне был выбит девиз его жизни: «Спешите делать добро!»

Слова духовного завещания Федора Петровича Гааза обращены не только ко всем его современникам, они предназначены всем, в том числе и нам, его потомкам.

Берегите свое здоровье. Оно необходимо, чтобы иметь силы помогать своим ближним, но дар Божий, в растрате которого без пользы для людей придется дать ответ перед своей совестью. Содействуйте, по мере сил, учреждению и поддержанию больниц и приютов для неимущих, для сирот и для людей в преклонной старости, покинутых, беззащитных, беспомощных и бессильных. Не останавливайтесь в этом отношении перед материальными жертвами, не задумывайтесь отказываться от роскошного ненужного. Если нет собственных средств для помощи, просите кротко, но настойчиво у тех, у кого они есть. Не смущайтесь пустыми условиями и суетными правилами светской жизни. Пусть требование блага ближнего одно направляет ваши шаги! Не бойтесь возможности унижения, не пугайтесь отказа. Торопитесь делать добро! Умейте прощать, желайте примирения, побеждайте зло добром. Не стесняйтесь малым размером помощи, которую вы можете оказать в том или другом случае. Пусть она выразится подачей стакана свежей воды, дружеским приветом, словом утешения, сочувствия, сострадания, – и то хорошо… Старайтесь поднять упавшего, смягчить озлобленного, исправить нравственно разрушенное.

И к нам также обращены слова А. Ф. Кони, известного русского юриста, общественного деятеля, члена Государственного совета, почетного академика Петербургской академии наук, который написал биографический очерк об этом совершенно неповторимом святом докторе, несовместимом с жестоким веком, его почти полной одинокой деятельности с призывом «милости к падшим», униженным и оскорбленным. Он увековечил память врача-гуманиста, бесстрашного борца за «драгоценнейшие человеческие права». Люди, подобные Гаазу, должны быть близки и дороги обществу, если оно не хочет совершенно погрязнуть в неизменной суете эгоистических расчетов…

Память о людях, подобных ему, должна быть поддерживаема, как светильник, льющий кроткий, примирительный свет. В этой памяти – единственная награда бескорыстного, святого труда таких людей; в его живучести – утешение, для тех, на кого могут нападать минуты малодушного неверия в возможность и осуществимость добра и справедливости на земле.

(Л. Мартынов. http://www.rupoem.ru/martynov/all.aspx#a-ty-vxodya)

 

Русский замо́к (Н. В. Склифосовский)

Слава лучшего хирурга России укрепилась за Николаем Васильевичем Склифосовским (1836–1904) не только потому что он был мастером хирургической техники и в сложной операции по пластической хирургии применил новый метод особо прочного соединения костей. Он разработал и произвел его совместно со своим ассистентом И. И. Насиловым. Оригинальный метод, получивший мировую известность, получил название «русский замок», или замок Склифосовского.

Николай Васильевич Склифосовский был блестящим хирургом и в мирной, и в военно-полевой хирургии. После окончания медицинского факультета Московского университета в 1859 году работал в г. Одессе заведующим хирургическим отделением, получил степень доктора медицины. Он очень хотел приобрести практические знания по всем областям оперативной медицины. Был на стажировке в Германии, Франции и Англии в 1866–1868 годах, где имел возможность познакомиться с западными хирургическими школами.

В это же время, с разрешения русского правительства, он участвовал в австропрусской войне, работая на перевязочных пунктах и в лазаретах, постигая премудрости военно-полевой хирургии, и даже был награжден железным прусским крестом за исполнение своих обязанностей врача в сражении под Садовой. В 1870 году с началом франко-прусской войны, Н. В. Склифосовский вновь отправляется на фронт, оставив кафедру хирургии в Киевском университете, куда он был приглашен. Он работал не только полевым хирургом в местах боевых действий, но и изучал постановку работы военных госпиталей. В дальнейшем Н.В. Склифосовский – участник Балканской и Русско-турецких войн. Это о нем и его врачах столь лестно отзывался Н. И. Пирогов. Именно они, по мнению учителя и коллеги Н. В. Склифосовского, исполняли свой долг на войне «с примерной энергией и необыкновенным напряжением сил…» и заслуживают «общей признательности всех друзей человечества».

По поручению русского правительства Н. В. Склифосовский работал консультантом Красного Креста в Черногории, во время Русско-турецкой войны был не только врачом-хирургом, но и организатором хирургической помощи раненым. Н. В. Склифосовский, проявляя большую личную храбрость при переправе через Дунай, при штурме Плевны и Шипки, помогая раненым, мог обходиться без сна несколько суток. При контратаках Сулеймана-паши Н. В. Склифосовский оперировал без отдыха и сна четверо суток под огнем противника. В этот же период, во время войны с турками в 1877 году, через его лазарет прошло около 10 тысяч раненых. Чтобы поддержать его силы, врачи и медсёстры, среди которых была и его жена Софья Александровна, между операциями вливали ему в рот несколько глотков вина.

За время участия в войнах Н. В. Склифосовским был накоплен большой материал, который он обобщил в своих работах по военной медицине и военно-санитарному делу. Самые известные из них «Перевозка раненых на войне» и «Наше госпитальное дело на войне». Являясь последователем знаменитого хирурга Н. И. Пирогова, он также ратовал за единое руководство военно-лечебными учреждениями, правильное использование врачей на войне. По его мнению, совпадавшему с Н. И. Пироговым, медицинская помощь должна быть приближена к раненым, лечение легко раненых – проходить вблизи фронта.

Н. В. Склифосовский настаивал на создании подвижных санитарных команд. Он вместе с врачам и К. К. Рейсром и С. П. Каломниным впервые в мире применил в военно-полевых условиях (во время русско-турецкой войны 1877–1878 гг.) антисептику, чем значительно улучшилась хирургическая помощь раненым. Впоследствии в клиниках Московского университета и Медико-хирургической академии он усовершенствует эту методику.

В 1880 г. Совет Московского университета избирает Николая Васильевича Склифосовского на кафедру факультетской хирургической клиники, а вскоре он назначается деканом. Его имя уже широко известно и в России, и за ее пределами, он был достойным учеником и последователем Н. И. Пирогова: тщательно изучал анатомию, чтобы успешно заниматься хирургией, и в числе первых в России производил сложнейшие операции, отличавшиеся необыкновенной виртуозностью – лапаротомию (вскрытие брюшной полости), овариотомию (чревосечение), которые проходили успешно – больные выздоравливали. Н. В. Склифосовский старался идти в ногу со временем – изучал теоретические основы, неустанно трудился в операционной, перенимал опыт работы зарубежных хирургов, внедрял свои, новые методы в хирургию. Он заслуженно пользовался мировой славой, многие крупнейшие хирурги называли его «золотые руки».

По инициативе ученого началось строительство клинического городка на Девичьем поле. Он, с присущей ему энергией, едет к министру финансов С. Ю. Витте с просьбой оказать помощь, обращается для сбора пожертвований на клинику к зажиточным горожанам и купечеству. Многие из них были его пациентами и были признательны ему за успешное лечение, среди них – и московский городской голова, и губернский предводитель дворянства. В общем, дело пошло – за короткое время на Девичьем поле выросли новые клиники. Здесь наряду с антисептической методикой стал применяться новый асептический метод лечения ран, Н. В. Склифосовский ввел стерилизованную повязку при некоторых операциях.

Ученый, активно пропагандируя и внедряя в практику антисептику и асептику, создал, по словам профессора В.И. Разумовского, «поворотный пункт в России от старой хирургии к новой». Клиники Н. В. Склифосовского были также новыми во всех смыслах. Они отвечали последнему слову науки того времени благодаря консультациям и непосредственному участию в их организации известному гигиенисту Ф. Ф. Эрисману.

Николай Васильевич Склифосовский – не только выдающийся хирург и ученый-новатор своего времени. Сфера его интересов была достаточно широка – он увлекался живописью, литературой, музыкой. В его доме бывали композитор П. И. Чайковский, художник В. В. Верещагин, известный общественный деятель, юрист А. Ф. Кони. Жена Н. В. Склифосовского прекрасно играла на пианино, была лауреатом Венской консерватории, музыкальное образование получила его дочь, она брала уроки музыки у Н. Рубинштейна. Он сам любил бывать в гостях у С. П. Боткина, дружил и порой засиживался до глубокой ночи у композитора, профессора А. П. Бородина, общался с известным писателем А. Н. Толстым.

Ученый был всегда сдержанным и ровным в общении, доброжелательным со всеми. По свидетельству современников, его никто не видел вспыльчивым или вышедшим из себя, но всегда – элегантным и подтянутым. За этим стояла его большая работа над собой и самовоспитание. Н. В. Склифосовский сам сформировал свою личность в нелегких испытаниях, выпавших ему в жизни. Он родился в небольшом хуторке близ Дубоссаров в Херсонской губернии в семье небогатого дворянина Василия Павловича Склифосовского, служившего письмоводителем и был в многодетной семье девятым ребенком (всего было 12 детей). Скоро его отправили в сиротский дом в Одессу. Учение стало для него тихой бухтой, где он укрылся от горького одиночества, грубости и невежества своих сверстников. Он решил преодолеть то незавидное положение, в котором очутился. Так, окончив одесскую гимназию с серебряной медалью, отличным аттестатом, оказался в числе лучших учеников, которые получили льготы при поступлении в Московский университет. Советом Московского университета было принято решение «о помещении воспитанника одесского приказа общественного призрения Николая Склифосовского на казенное содержание». И конечно, после сиротского дома студенческая жизнь стала для него настоящей отрадой. И здесь он остался верен себе – Николай Васильевич мог до утра сидеть за книгами, читал работы В. Г. Белинского, Н. И. Пирогова, И. М. Сеченова, посещал студенческие диспуты. Это не помешало Н. В. Склифо-совскому выдержать все экзамены по теоретическим дисциплинам на «отлично» и лишь физику и зоологию он сдал на «хорошо». По-прежнему его материальное положение оставалось очень тяжёлым, была полная зависимость от одесского приказа.

В 1859 году Н. В. Склифосовский успешно окончил университет и с несколькими студентами получил право держать экзамен на степень доктора медицины, но из-за отсутствия денег на дорогу к месту работы в г. Одессу вынужден был подать прошение ректору университета такого содержания: «Не получая уже второй месяц стипендию и не имея никаких средств проживать в Москве, имею честь покорнейше просить Ваше превосходительство разрешить выдать мне прогонные деньги до Одессы заимообразно и дать мне таким образом возможность скорее выехать из Москвы».

Больше Н.В. Склифосовский никогда не будет просить денег для себя лично, только на общественные дела: строительство и оборудование открываемых им новых клиник.

С 1859 года он, наконец, обрёл материальную независимость, устроившись ординатором в одесскую городскую больницу. Проработав там 10 лет, молодой ученый начал накапливать практический опыт работы для будущей своей деятельности. Ради этого он отказался от места главного врача больницы, его привлекала постоянная хирургическая практика, а не работа кабинетного чиновника. Здесь же, в Одессе, к нему пришла слава и известность за выполненные им операции, которые считались редкостью в Европе.

Программу своей предстоящей деятельности он обозначит на первой вступительной лекции в Московском университете, прочитанной студентам 10 сентября 1880 года. Свою лекцию Н.В. Склифосовский назвал «Врач» и начал ее со слов о Пушкине – так он связал медицину с общими научными и культурными процессами, происходящими в Отечестве, для которых характерно было стремление «утвердиться на арене самобытности, самопознания и самодеятельности». По его мнению, «приобрести свою долю сможет только тот народ, который умеет ценить своих общественных деятелей и дорожит наследием им завещанным!» Лучшим отечественным хирургам ученый посвятил свою первую лекцию, он подчёркивал, что они, усвоив опыт зарубежной медицины, не стали простыми подражателями, но старались внести что-то новое, свое и в науку, и в практику, отдавали полностью себя медицине – «царице наук», чтобы помогать людям и сделать их счастливее. Ведь здоровье – это бесценное богатство. Этим путем шел и Н. В. Склифосовский, который, еще работая в Московском университете, начал преобразовывать факультетскую клинику в соответствии с новыми научными требованиями. Он вводил и новые порядки, например, на операциях врачи и ассистенты надевали белые халаты, тщательно мыли руки и обеззараживали их в растворах карболовой кислоты или сулемы, инструменты незадолго до операции также дезинфицировались, больных специально готовили к операции за несколько дней до нее. Чего раньше никогда не было.

Н. В. Склифосовский призывал студентов относиться с глубоким уважением к таким именам, как Иноземцев, Басов, Пирогов – выдающимся хирургам нашего Отечества. С особым почтением он отзывался о Н. И. Пирогове: «… народ, в среде которого родился Пирогов, имеет право сказать: да, мы имеем своего знаменитого учителя хирургии, мы имеем Пирогова». Во время посещения хирургической факультетской клиники императором Александром III в 1880 году Н. В. Склифосовский обращается с просьбой к государю о сооружении памятника великому хирургу, показывает ему модель памятника, исполненного художником Шервудом, и получает «высочайшее соизволение» на его сооружение. Тут же Н. В. Склифосовский организовал сбор пожертвований. Средства собирались буквально по копейкам со всей России, а автор проекта памятника отказался от гонорара. Открытие памятника Н. И. Пирогова состоялось лишь в 1897 году. В конце 80-х годов, по предложению Н. В. Склифосовского, задумавшего поднять престиж отечественной медицины, в связи с 50-летием научной деятельности Н. И. Пирогова, было решено устроить в Москве его чествование.

Н. И. Пирогов – известный ученый, бескомпромиссный и прямой, еще в 50-е годы не в силах находиться среди «удручающих жизнь, ум и сердце чиновничьих лиц» и действовать «против своей совести и своих убеждений» оставил Медико-хирургическую академию. Ему пришлось оставить и пост попечителя сначала одесского, потом киевского учебного округа, потому что его деятельность нарушала давно заведенные порядки, мешала спокойной жизни окружающих его чиновников. Он уехал в свое имение на Украину, где жил безвыездно, ограничившись приемом больных из близлежащих мест. Н. В. Склифосовский решил сам поехать на Украину, чтобы уговорить своего любимого учителя приехать в Москву и отпраздновать его юбилей 50-летнего служения науке и Отечеству. «Я прибыл в «Вишню» рано утром и оставался в ней до позднего вечера, весь день проведя в сообществе этого великого старца. Я удивлялся при этом необычайной свежести его ума, поражен был почти юношескою бодростью его духа. Предметом нашего собеседования были разнообразные вопросы научно-социальных знаний – биологии, физиологии, хирургии и некоторые стороны общественной жизни. Везде блистал его острый ум, увлекала его объективная картинка, трогала его искренняя сердечность…» Так описывал Н. В. Склифосовский свою встречу со знаменитым ученым.

По приезде в Москву Н. И. Пирогову был оказан восторженный и искренний прием, для многих врачей он являлся гордостью русской науки. Его юбилей был необыкновенно торжественным, актовый зал университета был переполнен, прием иностранных и отечественных ученых длился несколько часов. Это был настоящий большой праздник, выражение благодарности и восхищения российскому хирургу, национальному герою-правдолюбцу. По инициативе Н. В. Склифосовского, желающего объединить лучшие силы российских врачей, после смерти Н. И. Пирогова на одном из частных собраний у него дома среди его коллег, приехавших из разных мест России, возникла мысль о периодических съездах. Ученый предложил назвать их «съездами русских врачей в память Н. И. Пирогова». В 1885 году он был председателем Первого Пироговского съезда, поделился с коллегами своим опытом работы: сделал доклад на тему «Об успехах хирургии под влиянием противогнилостного метода». Н. В. Склифосовский, ратуя о престиже и приоритете отечественной медицины, старался присутствовать и на международных съездах, выступая в защиту русских врачей. Так, благодаря ему, костнопластическая операция Н. И. Пирогова получила не только всеобщее призвание, но и вошла во все учебники под названием «операции Пирогова». Международным конгрессом был признан приоритет в изображении остеопластического способа ампутации стопы за русским хирургом Владимировым, на 9 лет раньше немецкого врача Микулича, выполнившего эту операцию. В этом заслуга Н. В. Склифосовского, сумевшего объективно и дипломатично выразить свою точку зрения. Международный конгресс посчитал правильными его претензии и закрепил за русским врачом Владимировым приоритет.

Н. В. Склифосовский 14 лет проработал в Москве: был деканом медицинского факультета, читал студентам лекции, организовал новый клинический городок на Девичьем поле. В Москве развернулась его большая общественная деятельность: он – учредитель Общества русских врачей, член хирургического общества, участник многих съездов. 14 лет ученый прожил в Москве, и очень многое связывает его с этим городом. В 1893 году переворачивается еще одна страница его жизни – его приглашают в Петербург для организации Института усовершенствования врачей. Ему было тяжело расставаться с Москвой. «Милый мой, Михаил Павлович! – писал он перед отъездом своему зятю. – Только что получил уведомление из Петербурга о моем назначении – приглашают поторопиться. Итак, на днях выеду для занятия нового положения… Что ожидает меня в будущем? Сумею ли осуществить планы, ради которых решился покинуть настоящее свое положение в Москве? Приближение дня разлуки с Москвой обостряет тяжелое чувство горечи. Люблю Москву и нелегко мне прервать все нити связывания моего существования с Московским университетом в течение длинного ряда лет…»

Но Н. В. Склифосовский всегда был человеком долга и ставил интересы работы во главу угла. Это был человек сдержанный, дисциплинированный. Даже в самые горькие и тяжелые минуты своей жизни выдержка ему не изменяла. Он потерял жену – она умерла в возрасте 24 лет от тифа, умерли его трое детей, и после первой женитьбы он жил в своем имении, переименованном из «Отрадного» в «Яковцы». Огромный труд воспитания самого себя помог ему не только выжить, но и продолжать трудиться и над собою, и во имя других. Н. В. Склифосовский вел жесткий, упорядоченный образ жизни. Купался во всякую погоду, круглый год – и в Москве и в Петербурге. Зимой для него, когда он уже работал в Петербурге, делали прорубь. Ежедневно утром он ездил туда, окунался 3 раза в ледяной воде, растирался и отправлялся на работу.

Н. В. Склифосовский принял предложение работать в Петербурге потому, что считал: разбросанные по всей России врачи должны иметь общий центр, где могли бы не только познакомиться с новейшими успехами медицины, но и поучиться у остальных врачей.

Студенты и профессора Московского университета, его коллеги, друзья устроили ему трогательное прощание. В его адрес прозвучало много добрых слов и пожеланий. Сочинили даже стихи:

Николай Васильевич, тронутый таким сердечным с ним прощанием, говорил: «Если б я мог знать заранее, что меня действительно так любят в Москве, как я в том убеждаюсь сегодня, то, вероятно, никогда бы не решился покинуть дорогую моему сердцу, родную Москву».

Ему 60, когда он начинает большое дело: новую жизнь и новые хлопоты – поездки к властям за разрешением, за денежными средствами на строительство институтских зданий. Благодаря влиянию Н. В. Склифосовского, расширяется штат института, появляется дополнительное оборудование, удваивается казенная субсидия.

В институте заработал первый в России рентгеновский кабинет, все помещения электрифицируются, перестраиваются операционные… Но самое главное – создается школа известных хирургов, таких как И. Д. Сарычев, М. П. Яковлев, В. И. Добротворский и других, продолжающих большое подвижническое дело, начатое их учителями – самим Н. В. Склифосовским, С. П. Боткиным, В. М. Снегиревым, Н. А. Вельяминовым, которые, в свою очередь, учились у Н. И. Пирогова, Ф. И. Иноземцева, людей, посвятивших себя медицине – тяжелому труду ради высоких целей – помощи людям.

Николай Васильевич Склифосовский предлагает провести XII Международный конгресс врачей в Москве, чтобы отечественная медицина получила международное признание. Европейские страны приняли его предложение. Он проводит огромную работу по подготовке конгресса. Ездит из Петербурга в Москву уговорить многих известных врачей показать, как ведется врачебное дело, выхлопотать необходимые средства для приема иностранных ситуаций.

Накануне конгресса состоялось открытие памятника Николаю Ивановичу Пирогову на Девичьем поле, перед зданием факультетской хирургической клиники. Взволнованный Н. В. Склифосовский в присутствии многих коллег и иностранных делегаций сказал: «Широко раскинулась ты, дорогая родина, от хладных финских скал до пламенной Колхиды, от плавного рыбачьего берега Балтики до океана Великого… И вот на всем этом необъятном пространстве почти не видно памятников, свидетельствовавших о деяниях нашего народа, о пережитых им днях исторического своего роста. Бесцветно ли прожили мы тысячелетия? Не успели ли собрать земли русской? Находились ли в периоде детства и не начали еще жить самостоятельною жизнью? О! Нет, нет… История нашей жизни оставила немало блестящих страниц, мы проявили целый ряд подвигов и имеем свои заслуги перед человечеством… Собирание земли русской почти закончилось, мы находимся в естественных границах государственного строя. А период детства, подражательности и культурных заимствований миновал – мы заплатили роковую дань исторического ученичества и вступили в колею самостоятельной жизни. У нас есть своя литература, науки и искусства, и стали мы на всех поприщах культуры деятельными и самостоятельными… в этот день мы, граждане земли русской… воздвигаем памятник гениальному русскому врачу. Существует мнение, что гениальных людей у нас пропорционально меньше, чем у других народностей. Если это справедливо, то тем более следует чтить тех немногих выдающихся деятелей, которых мы имеем».

Целую неделю Москва принимала гостей – врачей из разных государств. Николай Васильевич днем и ночью не знал покоя – принимал письма и телеграммы, присутствовал, несмотря на неимоверную усталость и напряжение, на всех заседаниях, посвященных различным темам по хирургии. Он был счастлив. «В эту торжественную минуту, – сказал он на открытии XII Международного конгресса в 1897 году, – братски протягивая друг другу руки, соединяются обе половины Европы во имя самого возвышенного и самого бескорыстного побуждения человеческого ума во имя науки…» Обращаясь ко всем присутствующим, он подчеркнул, что русская наука вступила на самостоятельный путь.

Многие приехавшие из Европы специалисты с большим интересом осматривали оборудование клиник, новые методы, применявшиеся в клинике, изучали опыт новой русской школы усовершенствования врачей. В зарубежной прессе помещались восторженные отзывы о российской медицине. Персонально в дни конгресса много благодарных слов говорилось в адрес Н. В. Склифосовского. Например, почётный председатель конгресса Рудольф Вирхов сказал: «Мы встретили здесь президента, авторитет которого признается представителями всех отраслей медицинской науки, человека, который с полным знанием всех требований врачебной практики соединяет в себе также качества врача и души, обладает духом братства и чувством любви ко всему человечеству…»

Остается сказать, что столь кипучая деятельность не могла не сказаться на здоровье Н. В. Склифосовского… Последние четыре года он прожил в своем имении «Яковцы» вдали от Петербурга. Ему были нужны тишина и покой, и ещё любимые им музыка и книги, а ещё яблоньки, которые он посадил.

Клавдия Щербакова, наша современница, автор работы о Н. В. Склифосовском, пишет: Что сегодня больше всего привлекает в его деятельности? Ее очевидная полезность, ощущаемая в конкретных, вполне будничных и реальных делах. После иных «деятелей» остаются одни лишь их благие намерения, громкие, но пустые обещания, бесконечные горячие призывы, бесконечные неосуществимые проекты… После иных еще хуже – ненужные никому здания, плотины, напрасно загубленные леса, реки, озёра, даже, как теперь выяснилось, целые моря. Может, стоит нам сегодня пристальнее присмотреться к опыту ушедших, разглядеть тех, кто когда-то не на словах, а на деле заботился о процветании отечества, во многом был реалистичнее нас, энергичней, образованней, кто с радужными надеждами смотрел в будущее, то есть на нас.

Может, стоит?

Ольга Николаевна, дочь Н. В. Склифосовского, вспоминала, как отец оживлялся, когда говорил: «Наша Родина имеет все, может все дать своему населению! Крым, Кавказ, Урал – какие богатства! Надо лишь разбудить инициативу и творчество русских людей…»

Сам он был великим тружеником, не кабинетным работником, а энергичным, целеустремленным и последовательным практиком, при этом терпеливым и интеллигентным. О Н. В. Склифосовском говорят его дела: операции сотням больным; новые клиники, которые строились с его помощью; педагогическая деятельность; создание первого в России института усовершенствования врачей; съезды медиков; организатором которых он был; издание медицинских журналов «Хирургическая летопись» и «Летопись русской хирургии», на которые он тратил значительные суммы из собственных средств.

Н. В. Склифосовским было написано более 110 научных работ по самым разнообразным разделам хирургии. Он, по примеру своего любимого учителя Н. И. Пирогова, начиная с 1878 года, публиковал отчеты своих клиник – ценнейшие документы клинической хирургии того времени.

В личной жизни он был скромен и отказался от торжественного чествования его 25-летнего юбилея врачебной практики. Но им было получено около 400 поздравительных писем и телеграмм, начиная от корифеев науки и кончая спасенными, вылеченными больными.

«Мы чествуем человека, который всей своей жизнью доказал, что под врачебным работником он разумел не простого ремесленника врачевания, не спортсмена зоологии, а истинного служителя заповедям «матери всех наук», которая предписывает врачу быть помощником и утешителем страждущих, охранителем ближних от страданий, другом народа, другом человечества, исполняющим свой единственный в своем роде долг», – писала о нем группа врачей.

Известный хирург С. С. Юдин призвал молодое поколение с любовью и благодарностью помнить «великое имя того, кто не только своими руками закладывал памятник бессмертному Пирогову и строил клиники, но своими научными работами, размахом хирургической деятельности и обширной школой своих ассистентов предопределил дальнейший рост и расцвет отечественной хирургии на долгие годы».

Не останемся и мы в стороне. За его труды, за его бескорыстие, за его любовь к нам, вечная память российскому врачу-хирургу Николаю Васильевичу Склифосовскому.

 

Познать человека (В. М. Бехтерев)

Дорогой читатель! Наш рассказ о человеке, который еще с юных лет определил для себя цель, к которой шел всю свою жизнь, высокую цель – быть полезным людям. Таким был Владимир Михайлович Бехтерев (1857–1927). Его отличали не только выдающиеся способности, но и огромное трудолюбие. Выходец из семьи мелкого государственного служащего, не дожившего и до 40 лет и умершего от чахотки, Владимир Михайлович благодаря своей матери, желавшей дать всем троим детям образование, поступает в Вятскую гимназию. Готовил его к экзаменам старший брат Николай. Юный Владимир понимал, скольких трудов стоило его матери, Марии Михайловне, обеспечить детей всем необходимым и создать условия для их учебы: двое его братьев уже учились в гимназии, он стал третьим гимназистом, весьма прилежным и старательным.

После успешного окончания гимназии в возрасте 16,5 лет он поступает в Медико-хирургическую академию в Петербурге. «Еще будучи студентом, – писал он в своей «Автобиографии», – и начав заниматься по нервным и душевным болезням, я должен был убедиться в том, что анатомо-физиологическая база этой важнейшей отрасли медицины до чрезвычайности не разработана и что учение о нервно-психических болезнях не может осуществляться без выяснения вопросов, связанных со строением и функцией мозга». В 70-е годы XIX века о нервной системе существовало мнение, что «ее строение темно, функции темны». Желание пробить брешь в этой темноте, пролить в нее какой-нибудь свет» стало задачей, которую В. М. Бехтерев поставил перед собой в студенческие годы и посвятил всего себя этому делу.

С самого начала своей деятельности он занимается, наряду с клиникой, изучением мозга и разработкой вопросов, связанных с его строением и функциями.

Поражает огромная трудоспособность, необычайно широкий кругозор В. М. Бехтерева. Он создал многотомные труды по анатомии, гистологии нервной системе, экспериментальной физиологии, педагогике, основал рефлексологию, в центре его внимания вопросы развития мозга, интеллекта, формирования человеческой личность. 600 – поистине фантастическая цифра книг и статей, написанных ученым. В. М. Бехтерев являлся организатором многих врачебных обществ, журналов, воспитал сотни специалистов, причем различных направлений – нейроморфологии и нейрофизиологии, неврологии и психологии, психиатрии и нейрохирургии. Он – создатель в 1907 году Психоневрологического института, состоящего из 15 научных и лечебных учреждений; учебных курсов, преобразованных в 1915 году во 2-й Петроградский университет, число студентов в нем было свыше 7 тыс. человек. Благодаря его кипучей энергии в Петрограде возникли уже после Октябрьского переворота Институт по изучению мозга и психической деятельности, Государственный институт медицинских знаний, Психоневрологическая академия.

Первыми публикациями студента Владимира Бехтерева были корреспонденции с фронта в 1877 году в петербургской газете «Северной вестник». Участвуя в Русско-турецкой войне в качестве врача «летучего» медицинского отряда, он оказывал помощь раненым во время перехода русских войск через Дунай и в ожесточенных боях за крепость Плевну. За это был награжден боевой медалью.

В 1878 году после окончания Медико-хирургической академии за успехи в учебе получил премию им. Иванова и был зачислен в «Профессорский» институт при академии, занимающийся подготовкой преподавателей. 20 марта 1883 года В. М. Бехтерева наградили серебряной медалью Общества русских врачей за работу «О вынужденных и насильственных движениях при разрушении некоторых частей центральной нервной системы». В тот период он уже не только защитил диссертацию на степень доктора медицины, но стал приват-доцентом по кафедре душевных и нервных болезней Военно-медицинской академии (в соответствии с указом Александра III Медико-хирургическая академия была преобразована в Военно-мединскую академию – ВМА).

Ученый совет Военно-медицинской академии направляет В. М. Бехтерева в двухгодичную командировку для совершенствования знаний», так как он прошел по конкурсу, объявленному конференцией Военномедицинской академии. И. М. Балинский, отзывался о нем как об очень способном и трудолюбивом молодом ученом: «…его плодотворность поразительна, он приходит быстро к выводам весьма смелым и решительным. Быть может, со временем не все его заключения оправдаются, но, во всяком случае, он встал твердою ногою на почву анатомо-физиологическую – единственную, от которой следует ожидать дальнейших успехов в науке о нервных и душевных болезнях».

Подобно многим российским врачам, которые ехали за границу не только знакомиться с методами их западных коллег, но и применять их у себя в своем Отечестве, В. М. Бехтерев активно работал в клиниках и неврологических лабораториях Вены, Берлина, Лейпцига, Парижа. У основателя невропатологии Жана Шарко учился новейшим методам лечения больных, в клинике которого изучались клинические признаки и патологическая морфология болезней нервной системы. В Вене В. М. Бехтерева заинтересовали исследования анатома и невролога Т. Мейнерта, в Берлине он знакомится с неврологической клиникой К. Вестфаля.

По возвращении на родину В. М. Бехтерев принимает предложение возглавить кафедру психологии в Казанском университете, но ставит условие – организацию при кафедре психофизиологической лаборатории, в которой ученый мог бы проводить научные исследования. В Казанском университете он получил звание профессора, проработав там 8 лет (1885–1893). Об этом времени он вспоминал с большой теплотой: «годы, проведенные мною в Казанском университете, послужили мне большую службу и в научном отношении…»

В этот период он занимался и клинической и учебной работой, а также исследованиями строения мозга и его функций, тем, что его интересовало еще со студенческих лет. Начала создаваться и его собственная научная школа невропатологов и психиатров. В главном университетском здании появился научно-исследовательский комплекс из трех лабораторий – физиологической, психологической и по изучению тонкого (гистологического) строения мозга. В. М. Бехтеревым и его сотрудниками велась огромная научно-исследовательская деятельность. По результатам их работы вышли 100 публикаций. Но самое главное – в 1893 году увидел свет первый капитальный труд В. М. Бехтерева «Проводящие пути мозга», являющийся результатом огромной кропотливой исследовательской работы по изучению морфологии нервной системы. Без этих знаний, по мнению ученого, «нельзя обойтись ни одному невропатологу и всякому врачу, претендующему на правильное понимание нервных заболеваний». В 1896–1898 гг. книга пополнялась новыми сведениями – вышла в двух томах под названием «Проводящие пути спинного и головного мозга». Это был большой оригинальный труд до того времени еще мало разработанной области. Он стал настольной книгой неврологов. По инициативе В. М. Бехтерева в Казани было создано Неврологической общество, которое должно было обеспечить возможность общения, обмена мнениями и взаимопомощь специалистам, занимающимся вопросами изучения нервной системы. «Понимаемая в широком смысле неврология, – отмечал В. М. Бехтерев, – обнимает собой не только анатомию, эмбриологию и физиологию нервной системы, но и эмпирическую психологию. Равным образом в ближайшем отношении к неврологии стоят и такие отделы медицины, как невропатология и психиатрия с судебной психопатологиею, которые имеют своей целью, так сказать, практическим приложение неврологических знаний у кровати больного и, во-вторых, касаются выяснения болезненного состояния лиц подсудимых».

С января 1893 г. в Казани начинает выходить журнал «Неврологический вестник», редактором которого был В. М. Бехтерев до 1918 г.

Николай Михайлович Бехтерев, его старший брат, говорил, что «он не ведал отдыха», даже когда ехал на дачу, то брал с собой чемодан с научным материалом. Дачная жизнь использовалась для крупной творческой работы. И отдых превращался в упорный труд. Вот почему так много успевал В. М. Бехтерев, и еще, он трудился во имя высокой цели, не боимся повторять это снова и снова. Когда произошел Октябрьский переворот, ученый сразу предложил свое содействие и помощь новой власти. «На переломе истории нельзя стоять на перепутье и ждать – нужна воля к действию, к строительству и созидательной работе; и для нас, научных деятелей, которые всегда отдавали свои силы на службу человечеству, не должно быть колебаний. Мы должны отдавать себе отчет, будем ли мы с народом, который завоевал себе свободу, хочет строить себе будущее сам и зовет нас соучаствовать в этом строительстве. Может ли быть сомнение в ответе на этот вопрос? Мы поэтому должны стремиться к тому, чтобы сократить по возможности время разрухи, отдавая всю сумму наших знаний и все умение на созидательную работу в настоящих условиях страны и на пользу народа».

Это была речь В. М. Бехтерева на заседании конференции Института мозга в 1919 году. В. М. Бехтерев хотел служить своему народу и поначалу наивно полагал, что советская власть обеспечит не только свободу людям самых разных слоев населения, но и сделает их жизнь более счастливой. Со временем противоречия между ним и властными структурами будут нарастать. Это будет позже, а пока ему только 36, и он принимает предложение В. В. Пашутина, начальника Военно-медицинской академии (ВМА), возглавить кафедру душевных и нервных болезней в Петербурге. Здесь работали известные врачи М. Ф. Эрлинский, М. С. Добротворский, П. Я. Розенбах, М. и Н. Жуковские и другие талантливые специалисты. Сразу же В. М. Бехтерев развернул строительство при Военно-медицинской академии неврологической клиники, в которой был создан нейрохирургический блок. Одним из самых его способных учеников, ставших нейрохирургом, был Л. М. Пуусепп, в дальнейшем организатор нейрохирургической службы в Прибалтике. В 1896 году стал выходить основанный В. М. Бехтеревым журнал «Обозрение психиатрии, неврологии и экспериментальной психологии», в 1894 и 1899 гг. издано два тома книги В. М. Бехтерова «Нервные болезни в отдельных наблюдениях» на основе собранного материала во время работы в Казани. Возглавляемая им кафедра представляла собой уже крупнейший центр в России по подготовке квалифицированных кадров – невропатологов и психиатров. Сюда съезжались врачи со всех концов России, приезжали и из-за границы. Они имели возможность получить не только консультации по интересующим их вопросом, обменяться мнениями, но и ознакомиться с научными исследованиями, ведущимися в лабораториях при кафедре ВМА. Наш достопочтимый врач и ученый В. М. Бехтерев успевал параллельно с работой в ВМА руководить и кафедрой по соответствующему профилю в Женском медицинском институте. «Психика и мозг» – работа, опубликованная им в 1902 году, о сущности психических процессов и соотношением между бытием и сознанием. Намного раньше, в 1899 году, ему присваивают звание академика и награждают золотой Макариевской медалью Российской академии наук. Медаль Красного Креста он получил в 1906 году за работу по оказанию помощи раненым и больным в период Русско-японской войны 1904–1905 годах. Это по его инициативе было решение организовать Психоневрологический институт в Санкт-Петербурге. Его Устав был утвержден 9 июня 1907 года императором Николаем II.

Согласно Уставу «Психоневрологический институт есть ученое и высшее учебное заведение, имеющее целью разработку и распространение знаний в области психологии и неврологии, а также сопредельных с ними наук… В Психоневрологическом институте (ПНИ) читаются следующие курсы:

Исторический: а) история философии и ПСИХОЛОГИИ; б) история культуры; в) история искусств.

Философский: а) логика; б) гносеология; в) этика; г) эстетика; д) основы сравнительного языковедения.

Психологический: а) общая психология; б) психология индивидуальная и общественная с общей социологией и в) экспериментальная психология.

Анатомический: а) анатомия нервной системы сучением о внутренних связях мозга или проводящих путях; б) эмбриология нервной системы; в) микроскопическая анатомия нервной системы».

Далее в Уставе ПНИ следовали – также с подобным уточнением содержания – разделы: V: Биолого-физиологический; VI. Химический; VII. Патологический; VIII. Антропологический; IX. Гигиенический.

На курсы, а затем и на факультеты, созданные при ПНИ, могли поступить все желающие: выпускники гимназий, все имеющие среднее образование. Состав преподавателей был великолепным, крупные специалисты, профессионалы: анатомы – П. Ф. Лесгафт и Д. И. Дейнека; физиологи – Н. Е. Введенский и А. А. Ухтомский; приглашенные из Парижа социологи – М. М. Ковалевский и Е. В. де Роберти; биохимик М. С. Цвет, биолог В. Л. Комаров; гигиенист Г. В. Хлопин; психиатр С. А. Суханов; невропатологи – А. И. Карпинский и В. М. Нербут; специалист по физиологии и патологии речи Д. В. Фальдберг; зоопсихолог В. А. Вагнер; историки – Е. В. Тарле и М. В. Клочков; историки всеобщей литературы – Е. В. Аничков и Ф. Д. Батюшков; историк русской литературы С. А. Венгеров; специалисты по истории философии – НО. Лосский и В. Н. Сперанский; преподаватель церковно-славянского языка И. А. Бодуэн-де-Куртене; математикВ. И. Бауман; экономист В. В. Светловский; хирург Е. В. Павлов; ортопед Р. Р. Вреден; гистолог А. С. Догель; физиолог М. Д. Ильин; гистолог и эмбриолог Н. П. Ташуткин; анатом и гистолог В. Я. Рубашкин; инфекционист С. В. Посадский; специалисты по сравнительному языкознанию – Л. В. Щерба, по общему землевладению – А. В. Клоссовский; судебный психопатолог П. Я. Розенбах и др.

Позже к преподаванию привлекались М. Горький, И. Репин, А. Кони; почетным членом ПНИ стал классик русской литературы Л. Н. Толстой.

3 февраля 1908 года на торжественном открытии высших учебных курсов при ПНИ выступил В. М. Бехтерев, который провозгласил девиз института: «Познать человека!» Что для самого ученого означало познание человека? «До сих пор мы забываем, – писал он, – что человек должен быть человеком, а затем уже тем и другим специалистом… Специальные познания сами по себе, без общественных идеалов, лишь помогают и развивают язвы общества».

Со времени создания Психоневрологического института он стал углубленно заниматься изучением психологии человека:«… в то время как культурный человек мнит себя победителем природы и объясняет свое существование различными условиями, созданными пытливостью его ума, орудие этого ума, т. е. самый мозг до сих пор еще остается мало обследованным… Изучению этого важнейшего из органов уделяется мало времени в тех высших школах, которые посвящают себя изучению человеческого организма вообще», – обращает внимание слушателей на открытии курсов при ПНИ ученый. Именно наиболее сложная функция мозга – психика и наука, ее изучающая, побудили В. М. Бехтерева продолжить работы в этом направлении на базе ПНИ. Таковой была важнейшая задача института.

По мнению В. М. Бехтерева, необходимы были также исследования, направленные на проявления разнообразной деятельности человеческого ума и творчества, в том числе и на ненормальные, болезненные отклонения. Наряду с изучением индивидульной психологии в центре внимания должна быть общественная психология, помогающая «улавливать народный пульс», понимать «психологическую сторону общественных событий и даже… предвидеть исход народных движений». Слова В. М. Бехтерева, обращенные к собравшимся на открытии ПНИ, не потеряли своего актуального значения и сейчас. Как это ни печально, но следует отметить парадоксальный факт, что в наше время сам человек остается как бы забытым. Все наши высшие школы преследуют большей частью утилитарные и профессиональные задачи. Они готовят юристов, математиков, естественников, врачей, архитекторов, техников, путейцев и т. п., но при этом упущено из виду, что впереди всего этого должен быть поставлен сам человек и что для государства и общества, кроме профессиональных деятелей, нужны еще лица, которые понимали бы, что такое человек, как и по каким законам развивается его психика, как его лучше уберегать от ненормальных уклонений в этом развитии, как лучше использовать школьный возраст человека для его образования, как лучше направить его воспитание, как следует ограждать сложившуюся личность от упадка интеллекта и нравственности, какими мерами следует предупреждать вырождение населения, какими общественными установлениями надлежит поддерживать самодеятельность личности, устранение развития пагубной в общественном смысле пассивности, какими способами государство должно оберегать и гарантировать права личности, в чем должны заключаться разумные меры борьбы с преступностью в населении, какое значение имеют идеалы в обществе, как и по каким законам развивается массовое движение умов и т. п. Все это вопросы капитальной важности для современного человека, значение которых не может быть переоценено.

Продолжая дело И. М. Сеченова, В. М. Бехтерев, собрав огромный литературный материал, сведения, полученные им в лабораториях и клиниках, развивает его идеи о рефлекторном принципе работы мозга. Главным объектом его исследований были поведенческие реакции человека в зависимости от меняющихся внешних условий: «наблюдения внешних проявлений человеческой личности в виде поведения в движениях вообще, включая речевые, в виде сосудистых изменений и секреции, в связи с теми или иными внешними условиями, нам дадут более точную картину всей вообще соотносительной деятельности, – писал он в своей книге «Общее основания рефлексологии». Созданная В. М. Бехтеревым рефлекторная теория психической деятельности обогатила психологию новыми знаниями о физиологических основах психических проявлений в норме и патологии. Сотрудники возглавляемого В. М. Бехтеревым Рефлексологического института по изучению мозга активно применяли при лечении больных сочетательно-рефлекторную терапию, например при клептомании, его ученица А. А. Дерново-Ярмоленко использовала сочетание электротока со словесным раздражителем при лечении ночного недержания мочи. В. М. Бехтерев применял сочетательно-рефлексорную методику при лечении алкоголизма. Большое внимание он уделял одному из методов психотерапии – внушению. В своей работе с бедными он в большинстве случаев применял внушение без гипноза или в неглубоком гипнозе, причем не в императивной форме, форме приказа, а как логическое убеждение, в зависимости от особенностей пациента и его заболевания. Еще в 1890 году им был предложен метод внушения больным, введенным в состояние легкого гипноза. Больной в состоянии легкого летаргического сна повторяет произносимую врачом формулу внушения, таким образом идет одновременное воздействие на него врача и самовнушение. По мнению В. М. Бехтерева, при разработке плана лечения надо подбирать наиболее адекватные методы лечения для каждого конкретного больного, а не довольствоваться каким-то одним методом психотерапии. Об этом В. М. Бехтерев писал в книге «Гипноз, внушение и психотерапия и их лечебное значение», изданной в 1911 году, где представил критический анализ существующих методов психотерапии. Например, он считал, что фрейдовский психоанализ, основанный на выявлении сексуальных конфликтов, «безусловно вредный», так как заключается в постоянном внимании врача к сексуальной сфере пациента, поэтому и врач и больной неизбежно сосредотачиваются на этом аспекте и придают ему преувеличенное значение. Необходимо, как считал В. М. Бехтерев, выяснение путем тщательного опроса больного социального конфликта, который сыграл роль в развитии болезни – «самые разнообразные варианты дисгармонии в отношениях между людьми», так называемый «социоанализ». При использовании метода внушения больным в состоянии бодрствования или гипнотическом сне предварительный социоанализ позволял подобрать наиболее рациональные в каждом случае формулы внушения. Такая методика успешно применялась В. М. Бехтеревым при лечении различных навязчивых состояний и фобий (навязчивая боязнь предметов, движений, действий и любых проявлений обыденной жизни. – Авт.), всевозможных проявлениях истерий и других патологических процессах.

В 1912–1913 годах В. М. Бехтерев разработал метод внушения под гипнозом больных алкоголизмом. Он придавал большое значение борьбе с этим злом, и вместе с тем тяжелой болезнью, которой страдало в России огромное количество людей. Его усилиями на территории Психоневрологического института был построен и открыт Экспериментально-клинический институт по изучению алкоголизма (Противоалкогольный институт).

Ученый считал, что коллективный гипноз дает лучше результаты, чем индивидуальный, так как внушаемость больных повышается в силу «подражательного рефлекса». Свою методику коллективной психотерапии он применял и к наркоманам и к алкоголикам. Вот как описывает один из сеансов лечения В. М. Бехтерев в книге «Алкоголизм и борьба с ним», выпущенной в 1927 году:

«Вся алкогольная пациентура в диспансере собирается к определенному времени в зал и все размещаются на креслах и скамьях, расставленных таким образом, чтобы между ними можно было свободно проходить, для проверки гипнотического состояния. Затем я представляю больным в возможно сжатых, но ярких образах с указанием на имеющиеся рисунки и таблицы весь вред, который приносит потребление спиртных напитков в отношении умственной и телесной сферы организма, приводящий к сокращению жизни.

После того как это убедительное наставление закончено, я перехожу к заявлению, о том, что все вы пришли сюда, чтобы избавиться от своего болезненного недуга, и теперь, когда для вас представляется ясным весь вред, который вам приносят спиртные напитки, вы еще более укрепитесь в мысли о необходимости отказаться навсегда от алкоголя, а затем вселяю в них уверенность, что они могут восстановить свое здоровье, но для этого необходимо совершенно прекратить потребление спиртных напитков. Последнее достигается с помощью разработанной наукой метода гипнотического внушения».

Коллективное лечение, отмечал В. М. Бехтерев, может проводиться одновременно над 50 и более больными, сеанс гипнотерапии мог составлять 20–30 минут, курс – 4–6 таких сеансов. «Метод лечения одновременно убеждением, гипнотическим внушением и самоутверждением» (в конце сеанса, по пробуждении, в бодрствующем состоянии давалась инструкция для выполнения самовнушения дома по много раз вечером перед сном, потом уже в постели с закрытыми глазами и утром до вставания с постели), по мнению ученого, «приводит к наилучшим результатам без всяких других лечебных процедур».

В. М. Бехтерев всегда выступал за гуманное отношение к больным, придавал большое значение условиям содержания и отношению к ним окружающих. В Казанской психиатрической больнице было установлено свободное, «без стеснения» содержание больных, в клинике душевных и нервных болезней ВМА он отдал распоряжение всем врачам: «Ни в коем случае в буйном и прочих отделениях не прибегать к стеснительным мерам по отношению больных без прямого на то разрешения директора клиники».

Здесь больные свободно перемещались по территории и по зимнему саду при клинике. Для хронических психических больных применялась трудотерапия – они работали в саду, в огороде и созданных для них мастерских. В клинике организовывались вечера, концерты, спектакли. В. М. Бехтерев был инициатором и организатором психоневрологических диспансеров, которые обеспечивали патронаж нуждающихся в этом психических больных. Он старался привлечь внимание общественности к таким больным, поэтому организовал Попечительство о душевно– и нервнобольных при ПНИ, состоящее из зажиточных людей, которые могли оказывать им материальную помощь.

Всю жизнь В. М. Бехтерев провел в огромном и напряженном труде, стараясь как можно больше провести исследований, клинических наблюдений, он был и врачом-практиком, педагогом для многочисленной армии студентов, он – постоянный консультант первой в мире нейрохирургической клиники, открытой в 1912 году. При его содействии уже в 1921 году открылось отделение хирургической невропатологии при Физико-хирургическом институте, преобразованное позже в Нейрохирургическую клинику, на базе которой был создан Институт хирургической невропатологии. То, о чем мечтал В. М. Бехтерев – создание в России нейрохирургической службы, начало осуществляться.

Его дочь, Екатерина Владимировна Кондоратская-Бехтерева, вспоминала об отце как человеке дела и интеллектуальных интересов, ему были свойственны твердость, убежденность, найстойчивость. В их семье было мирно и спокойно, «мама о нем много заботилась». Она не видела никогда отца вне целенаправленной деятельности.

«Спал 5–6 часов. В 8 утра пробуждался, брался за рукописи и писал до ухода из дома. Скромен, нетребователен. Велика устойчивость внимания. Начиная работу в одной комнате, потом работал всюду: за едой, в трамвае, в автомобиле. Ел в пожилом возрасте мало, нерегулярно. Главным образом предпочитал вегетарианский и молочный стол. Совершенно не употреблял алкоголь, не курил. Колоссальное влияние на людей, умение убедить в желательном для него направлении. Был увлечен лабораторными исследованиями. За последние 15 лет стремление к творчеству, к поэтике, написал много стихов и поэм революционного и лирического характера. Любовь к простым народным песням».

В. М. Бехтерев занимался вопросами развития психики детей с первых дней жизни ребенка, человека с еще неоформленным мозгом. Наталья Петровна, его жена, была первым помощником в этой работе. Он вел подробные дневниковые записи о развитии сына Петра и младшей дочери Марии. Его исследования продолжились в созданном им в 1907 году Педагогическом институте, куда принимались здоровые дети с 7 лет на 10-летний срок, благотворительные организации взяли на себя оплату, которая взималась за каждого ребенка. В процессе работы института следовало доказать, что детский возраст является решающим фактором в формировании личности, а воспитание вместе с унаследованными данными определяют особенности каждого человека. Признавая наличие унаследованных способностей, «общей одаренности», В. М. Бехтерев отмечал, что наследуется также и общий «биологический стержень», это могут быть дефекты психической среды. Но, вместе с тем, «если от рождения человек будет оставлен без жизненного опыта и воспитания, то он не научится ни говорить, ни ходить, ни правильно наблюдать, ни мыслить». В книге «Мозг и его деятельность» ученый писал: «Личность от рождения воспитывается в социальной среде; от самого начала своей семьей и близкими людьми; с течением времени личность воспитывается в школьной среде и в среде своих товарищей; наконец, еще позднее она черпает свой жизненный опыт из окружающей ее классовой и профессиональной среды, сочувствуя с ней в общем труде»… «отсюда ясно, что почти весь запас опыта… иначе говоря то, что можно было бы назвать содержанием личности – все это является результатом влияния окружающей среды. Нет в мире личности самой по себе, данной только от прирожденно-наследственных условий, ибо личность в своих индивидуальных особенностях проявления соотносительной деятельности есть результат не только прирожденных условий, но и воздействий на нее социальной среды и приспособления ее к последней. Без социальной среды нет и не может быть человеческой личности».

В 1913 году В. М. Бехтерев на основе изучения проблем человеческой личности сформулировал вывод о том, что правильное воспитание не только приводит к оздоровлению человечества, но и служит основой для преобразования общества «на началах справедливости и уважении прав личности». Причину недоразвития личности, последующее ее подавление он видел в социальном бесправии, бедности, недоедании, низком культурном уровне, безобразных условиях труда, о чем писал в статье «Вопросы нервно-психического здоровья в русском населении» в 1910 году. В. М. Бехтерев всегда стоял на позиции уважения личности, какого бы происхождения человек не был, признание его прав выше всяких иных. Это есть первое, по его мнению, и основное условие гражданственности. Еще до Октябрьского переворота он смело выступает за улучшение условий развития личности, для которой оптимальным является «общественное самоуправление и правильно организованное представительство… при условиях самоуправления… имеется широкий простор для деятельности наиболее талантливых и способных личностей, которые выдвигает вперед сама жизнь…»

В. М. Бехтерев всегда имел свое собственное суждение, не зависящее ни от каких обстоятельств, принуждающих поступить несправедливо, или в угоду властям.

В 1913 году он навлек на себя немилость властей за многочисленные высказывания по социальным и политическим вопросам и за правдивые показания на следствии по делу Бейлиса как научного консультанта в защиту обвиняемого. Обвинение настаивало, что он виновен в жестоком убийстве ученика Киевской духовной академии. В. М. Бехтерев вместе с психиатром A. И. Карпинским на основе объективных данных доказали невиновность Бейлиса и вызвали негодование поддерживаемых полицией черносотенцев.

После этого процесса последовали репрессии.

B. М. Бехтереву было отказано в продлении службы в ВМА, он не был утвержден в должности президента Психоневрологического института, а после доноса градоначальника император Николай II хотел закрыть это учреждение, но помешала Первая мировая война, в которую вступила Россия. В 1914 г. В. М. Бехтерев руководит медицинским отделом «Комитета помощи воинам на поле брани в память Н. И. Пирогова», обустраивается лазарет для раненых в голову в здании нейрохирургического корпуса ПНИ. В 1915 г. по его инициативе организуется приют для детей-беженцев при этом институте. Он воспринял и Февральскую и Октябрьскую революцию с большим воодушевлением, потому что надеялся, что улучшится жизнь и условия русского народа. В 1920 г. В. М. Бехтерев стал депутатом Петроградского совета. В созданном им в 1918 году Институте по изучению мозга и психической деятельности изучал условия труда людей разных профессий, разрабатывал мероприятия, направленные на их улучшение, научную организацию труда. В. М. Бехтерев надеялся, что это послужит во благо народа. Результаты его исследований публиковались в журналах «Вопросы труда», «Гигиена труда», «Психофизиология труда» и свидетельствовали о том, что условия на заводах и фабриках не улучшались, несмотря на многочисленные обещания властей, теперь уже партийного руководства. Самый первый конфликт с партийными идеологами возник у В. М. Бехтерева в 1921 году, после публикации книги «Коллективная рефлексология». Здесь содержались сведения о деформации личности человека, оказавшегося в «толпе», о негативном воздействии призывов и лозунгов на психику, обуславливающих не свойственное человеку поведение, неадекватное и даже истерические проявления. Сразу же появилась отрицательная рецензия в журнале «Под знаменем марксизма». И эта книга попала в число запрещенных публикаций. Но В. М. Бехтерев был человеком бескомпромиссным и прямолинейным, всегда старался правдиво и объективно отражать все, что видел и исследовал. Так, в 1919 году вышла его статья «О положении вещей в России и об исследованиях врачебного труда», в которой он отмечал не только большую смертность врачей, но и их низкие заработки. Они вынуждены работать по совместительству, а также заниматься частной практикой, что ведет не только к изнурению, не способствует повышению квалификации, но и сказывается в большой степени на здоровье медиков. Конечно, это вызвало негативную реакцию со стороны властей. Но В. М. Бехтерев, не обращая внимания на это, стремился быть полезным и нужным своему народу. Он обратился к научной интеллигенции, врачам, преподавателям, которые уехали в первые годы советской власти в эмиграцию, вернуться в Россию. Так наше Отечество приобрело откликнувшегося на призыв В. М. Бехтерева, крупного ученого К. Н. Третьякова, который в 1926 году вернулся в Россию, в 1931 году возглавил кафедру нервных болезней в Саратовском мединституте, позже он был избран член-корреспон-дентом Академии медицинских наук СССР.

В. М. Бехтерев, по словам одного из своих учеников, П. А. Останкова, всегда «работал, упорствуя, волнуясь и спеша. Он заражал интересом окружающих, умел втянуть сотрудников в интересную работу. Попавшие в его орбиту врачи начинали энергично вращаться… Около него работалось легко и свободно. Его отличали две черты: глубокая любовь к познанию и колоссальная несокрушимая энергия». Он был ученым с мировым именем, большим научным и общественным деятелем, к 1925 г. воспитал более 5 тысяч учеников.

Никто не думал, что В. М. Бехтерев так внезапно уйдет из жизни, его смерть до сих пор считается таинственной, хотя…

22 декабря 1927 г. в г. Москве проходил Всесоюзный съезд невропатологов и психиатров, на котором был избран председателем В. М. Бехтерев. Но он опоздал, потому что кого-то осматривал в Кремле. Все так зыбко и туманно, все вроде бы… Вечером он был в театре, его пригласили к администратору и «угостили» чаем с бутербродами и пирожными. К ночи ученому стало плохо – профессор Бурмин установил «острое желудочно-кишечное заболевание». Вроде бы утром В. М. Бехтереву стало лучше, и опять-таки, говорят, что он консультировал Сталина, а во время съезда сказал своему коллеге, что консультировал «одного сухорукого параноика». Но так ли это? Неизвестно. 24 декабря 1927 г. в 23 часа 45 минут В. М. Бехтерев скончался.

Предполагают, что его смерть была насильственной. Об этом говорят факты. После его смерти к нему на квартиру прибыла правительственная комиссия во главе с народным комиссаром Н. А. Семашко. Несмотря на протесты семьи, тело было решено не вскрывать и кремировать. Но умерший завещал свой головной мозг Институту по изучению мозга, поэтому произвели вскрытие черепа и мозг ученого поместили в банку с формалином и увезли. Конечно, на следующий день состоялась панихида, где выступили с торжественными речами и Н. А. Семашко – «заслуги его неизмеримы…» и «всесоюзный староста» М. И. Калинин – «…он вложил свою крупную лепту… в дело укрепления рабоче-крестьянского строя», с трогательной речью выступил даже ректор Московского университета, «известный палач» Л. Я. Вышинский.

…Когда везли прах В. М. Бехтерева, его провожали в Москве и встречали в Ленинграде толпы людей. Состоялся траурный митинг.

Мы знаем, что есть память официальная, есть память другая – народная, которая сохраняется в сердцах людей. Это непреложный духовный закон. В. М. Бехтерева всегда будут помнить люди, потому что он служил им бескорыстно и самоотверженно с полной отдачей всех своих сил и способностей.

Познать человека – это был не только девиз созданного В. М. Бехтеревым Психоневрологического института, этому он посвятил всю свою жизнь. Из глубины веков звучит голос В. М. Бехтерева, обращенный к каждому из нас, ко всему человечеству:

«…познать человека в его высших проявлениях ума, чувств и воли, в его идеалах истины, добра и красоты для того, чтобы отделить вечное от бренного, доброе от дурного, изящное от грубого; познать дитя в его первых проявлениях привязанности к матери, к семье, чтобы дать ему все, что жаждет его младенческая душа; познать юношу в его стремлении к свету и правде, чтобы помочь ему в создании нравственных идеалов; познать сердце человека в его порывах любви, чтобы эту любовь направить на все человечество; познать обездоленного бедняка, толкаемого судьбой на путь преступления, чтобы предотвратить последнее путем проведения улучшения его быта и перевоспитания; познать и изучать душевнобольного, чтобы облегчить его страдания и, где можно, излечить, – не значит ли это излечить больные и самые жгучие вопросы нашей общественной жизни.

…Но познать человека, познать в нем личность, возвышающуюся над другими существами в виде бессловесных тварей, признать в нем стремление к высшему идеалу, к прогрессу, к знанию – это значит его полюбить, это значит его уважать…

И пусть этот девиз познания любви и уважения личности в человеке взрастит в юных любовь к знанию о человеке как человеке и воспитает в них те социальные чувства и те идеалы, которые будут вечно светить над человечеством, и пусть эти чувства и эти идеалы будут служить для них верными руководителями не только в светлые периоды подъема общественных сил, но и в мрачные эпохи испытания…»

(Цит. по: В. М. Бехтерев. Жизненный путь и научная деятельность / А. С. Никифоров, Н. X. Амиров, Р. 3. Мухамедзянов. – М., 2007. – С. 104)

 

Династия Боткиных (С. П. Боткин, С. С. Боткин, Е. С. Боткин)

С именем Сергея Петровича Боткина (1832–1889) связано зарождение в России научной клинической медицины. Современники называли его богатырем русской медицины. Он восхищал их, приводил в изумление: «…оценка деятельности С. П. Боткина – дело истории. Только она в состоянии будет уяснить во всем объеме значение Сергея Петровича в деле развития русской медицины… сумевшего своим высоким талантом поднять значение русского врача в глазах всего цивилизованного мира»…

Сергей Петрович Боткин родился и воспитывался в семье богатого московского купца Петра Кононовича Боткина, имевшего обширные торговые дела – в 20-х годах XIX века он основал в столице крупную чайную фирму, имел заготовительную контору в Китае, в Кяхте. В воспитание своих 14 детей не вмешивался, предоставив это своему старшему сыну Василию.

Василий Петрович был известным литератором, особенно прославился своим произведением «Письма об Испании», его литературный вкус весьма высоко ценил друживший с ним И. С. Тургенев.

Дом Боткиных был популярен среди московской интеллигенции. В нем собирались художники, писатели, молодые ученые, порой люди диаметрально противоположных взглядов и убеждений: Н. В, Гоголь, А. И. Герцен, И. С.

Тургенев, Л. Н. Толстой, М. С. Щепкин, П. С. Молчанов. «Такого круга людей, – писал в «Былое и думы» А. И. Герцен о людях, приходивших к Боткиным, – талантливых, развитых и многосторонних, я не встречал нигде…» Друзьями Василия Петровича Боткина были В. Г. Белинский, А. И. Герцен, он был лично знаком с К. Марксом, но тем не менее сам был яростным противником дикого «социалистического учения». Никто из семьи Боткиных не стал революционером.

Как и в большинстве купеческих семей, в семье Боткиных уделялось большое внимание религиозному воспитанию. И оно приносило свои плоды. Сам Петр Кононович много жертвовал на церкви, сиротские приюты, получил за это орден святого Владимира и звание почетного гражданина Москвы. После смерти отца один из его старших сыновей, Петр Петрович Боткин, стал главой частной фирмы. Набожный и верующий человек он был старостой Успенской церкви на Покровке, всячески помогал и обеспечивал храм всем необходимым, чтил Владимирскую икону Божией Матери и заходил всегда ей поклониться. С его участием даже строились храмы в Аргентине. По просьбе православных, живших в Буэнос-Айресе, император Николай II внес пожертвования на строительство там церкви, в числе благотворителей был и Петр Петрович Боткин. Также и другой сын Петра Кононовича, Дмитрий, принимал участие в благоукрашении Корсунско-Богородицкого храма в г. Торопце, в его дом каждый год привозили Иверскую чудотворную икону Божией Матери и икону Спасителя, в доме проходили посвященные им молебны. Дмитрий Петрович собирал картины, вместе с Павлом Третьяковым подбирал полотна. Его брат Михаил поступил в Петербургскую академию художеств и впоследствии, в 1882 году, его назначили членом Комиссии по реставрации придворного кремлевского Благовещенского собора.

В этой семье были заложены принципы человеколюбия, сострадания, помощи ближнему, трудолюбия и глубокого уважения к чужому труду. Семья Боткиных была большая и дружная. В 1832 году родился 11-й сын Петра Кононовича – будущий великий физиолог России Сергей Петрович Боткин.

После рождения сына глава семейства купил большой дом в Петроверигском переулке, 4 – настоящее родовое гнездо.

«Приятно и тепло было на душе присутствовать на фамильных обедах этой семьи, когда нередко за стол садилось более 30 человек чад и домочадцев, и нельзя было не увлечься той заразительной и добродушной веселостью, какая царила на этих обедах; шуткам и остротам не было конца; братья трунили и подсмеивались друг над другом, но все это делалось в таких симпатичных и благодушных формах, что самолюбие не уязвлялось, и все эти нападки друг на друга только еще яснее выставляли нежные отношения братьев», – так передавал атмосферу семьи в своих воспоминаниях близкий друг С. П. Боткина Н. А. Белоголовый.

Старшее поколение не могло ни оказать влияние на будущего врача. Общая культура, обстановка, живой интерес к жизни, искусству способствовали формированию замечательных качеств у С. П. Боткина – широте взглядов, гуманности, высокой культуре, глубокому интересу к проблемам современности. С юных лет он попал в круг лучших людей своего времени. С. П. Боткин до 15 лет получал образование в «домашнем университете», за его воспитанием следил и Тимофей Николаевич Грановский, слава Московского университета, профессор всеобщей истории, который жил в нижнем этаже дома Боткиных. Для подготовки в университет Сергея Петровича отдали в лучший в Москве полупансион Эннеса, который славился хорошей постановкой воспитательного дела и своими педагогами. Здесь произошла встреча с талантливым литератором, врачом-гуманистом Николаем Андреевичем Белоголовым, впоследствии близким другом С. П. Боткина.

В то время центром научно-исследовательской мысли являлся Московский университет, куда в 1850 году поступил С. П. Боткин. Он мечтал быть математиком, но судьба распорядилась по-другому: вышел указ Николая I, по которому лицам недворянского происхождения разрешалась учеба только на одном факультете – медицинском. Так Сергей Петрович вступил на стезю врача. Большое внимание на него оказал в университете профессор хирургии Ф. И. Иноземцев. Именно он, связывая теорию с практикой, подчеркивал ее первенствующее значение: «Практическая медицина, как высшая инстанция врачебной науки, в которой всякое теоретическое знание получает последнюю – жизненную проверку и тогда уже остается для врача окончательно положительным знанием, или говоря иначе, просто практика, пользуется при постели больного всею нравственною и физическою природою, как лечащим средством…».

С. П. Боткин учился быть настоящим врачом, любить больных на Крымской войне у Николая Ивановича Пирогова – великого медика и хирурга. Позже, обобщая свой опыт оказания помощи раненым на поле брани, будучи уже профессором Петербургской медико-хирургической академии, он полностью разделяет точку зрения Н. И. Пирогова об особенностях военной медицины: «Особенность военной медицины состоит в особенности быта солдат, представляющегося как предмет врачебного попечения, и в особенности положения медика, которому поручается попечение о здоровье войска.

Особенность положения военного врача вытекает из тех почти неудалимых неудобств, при которых ему, в большинстве случаев, приходится действовать: так, часто в походе, с несколькими сотнями солдат, он остается совершенно один и в затруднительных случаях не только лишен возможности посоветоваться с товарищем, но даже с книгой; быстро увеличившееся число больных иногда превышает силы врача и он теряется в громадности представившегося ему материала; – прибавим еще к этому ограниченность терапевтических средств, которыми располагает военный врач, и мы убедимся вполне, что положение военного врача гораздо менее выгодно, чем всякого гражданского врача. Поэтому, чтобы выполнить возможно добросовестно задачу, представляющуюся военному врачу, необходимо самое основательное знание медицинских наук, ибо только большой запас сведений позволит действовать удачно при всех неудобствах, встречающихся в военной жизни. Медико-хирургическая академия вполне выполнит свою задачу и приготовит наилучших военных врачей, когда достигнет самой высокого степени своего развития. Все меры, служащие для развития этой школы, будут наилучшими мерами для образования военных медиков».

По мнению С. П. Боткина, военный врач должен быть знаком не только с хирургией, но и внутренними болезнями. И хотя в обычных условиях во всех войсках преобладает смертность от внутренних болезней, а в военное время количество хирургических больных увеличивается, «но и тут различные эпидемии, в связи с антисанитарией, опустошают иногда «ряды солдат гораздо сильнее, чем неприятельский огонь».

«Военный врач должен быть настолько хирургом и терапевтом, – писал С. П. Боткин, – насколько он должен быть натуралистом, ибо без хорошего знания естественных наук немыслима разумная гигиена солдат. А эта последняя наука, в состав которой должно войти изучение быта солдатского, во всех его возможных фазах, должна быть первым основанием главнейшей деятельности военного врача: предупредить развитие болезней, уменьшить число заболевающих будет еще важнее, чем вылечить захворавшего».

Еще в студенческие годы ярко проявился талант врача клинициста, и он решил посвятить себя изучению большой науки о внутренних болезнях. Для того, чтобы занять место в терапевтической клинике Петербургской медико-хирургической академии адъюнкт-профессора, на которое его рекомендовал известный физиолог И. Т. Глебов, необходимо было защитить докторскую диссертацию. Для ее подготовки С. П. Боткин отправился за границу и работал в клиниках у крупнейших европейских ученых в Берлине, Вене, Париже. В 1860 году он защитил диссертацию в Медико-хирургической академии и после отставки своего руководителя, Шипулинского, стал во главе ведущей академической кафедры. Правда, выборы кандидата на эту должность проходили непросто, были и противники С. П. Боткина – одни хотели видеть на этом месте Эка, другие – Бессера. Когда С. П. Боткина пригласили в академию экзаменоваться, он написал в конференцию, что считает экзамен для утверждения в этой должности излишним, и если конференция не сочтет нужным его избрать, то он уволится из академии. С. П. Боткина поддержали студенты и молодые врачи, они прислали депутацию в конференцию: «Каждого члена, – писал С. П. Боткин, – по очереди вызывая, просили заявить их желание видеть на этом месте Боткина, а не кого другого. Эта депутация мне настолько помогла, что противники были убиты сразу, ибо их самих, как членов конференции, просили хлопотать за меня. В этой конференции мой приятель Якубович, желая мне помочь, так стал хвалить, что все сочли за долг оскорбиться; он им публично сказал, что Боткин в один год в Академии сделал больше, чем большая часть членов в течение всей их деятельности профессорской. Это оскорбление дало мне ожесточенных врагов, которые дошли до того, что читали по поводу меня речь студентам, убеждая их отказаться от меня и выбрать Эка. Но эта речь только оскорбила студентов и дала мне новых друзей. На следующее заседание конференции представили официальный адрес врачи нашего академического института в пользу меня, а также студенты».

С. П. Боткин был утвержден экстраординарным профессором Медико-хирургической академии 19 ноября 1861 года при активной поддержке молодежи, которая любила и ценила профессора не только за его талант ученого-исследователя, но и за высокие нравственные качества. С первых лет его профессуры начинает формироваться собственная школа С. П. Боткина. «Теперь в ходу мои научные работы в лаборатории, которую я сам создал и которой любуюсь, как собственным ребенком; под моим руководством делаются работы, которые я задал и некоторые дают отличные результаты», – делился своими радостями он с другом Н. А. Белоголовым.

Началась энергичная и большая инициативная деятельность С. П. Боткина и как преподавателя, и как ученого, и как врача-практика на самой кафедре терапии, в клинике, которую он создает.

В одном из писем своему другу и биографу Н. А. Белоголовому он писал: «Когда же, наконец, придет такое время, что не нужно будет постоянно плакать о том, что день не из 50 часов сделан? Ведь если бы еще страдал и болезнями деньголюбия, честолюбия, славолюбия, – ведь, клянусь честью, что плюю на все… тружусь как последний поденщик. Лето все ухнуло в составление рефератов, в подготовке к лекциям да в приемах больных, что прикажешь делать?» Работал С. П. Боткин всегда с большим увлечением: «Вы с него не взыщите, – оправдывалась за своего мужа А. В. Боткина перед его другом, – вообразите себе, что и во сне постоянно бредит медициной. На днях я бужу, говоря, что пора вставать, а он отвечает: «А, пора, а я думал, что как теперь военное время, то взять бы одну ногу французскую, другую русскую ногу и попробовать над ними мой электрический аппарат». И такого рода благоразумные ответы мне часто приходится слушать».

По мнению самого ученого, для клиники приходилось столько работать, что время для «отдыха равнялось нулю». Обычно С. П. Боткин вставал в 10 часов и ехал в клинику, с 11 часов занимался химическими и микроскопическими исследованиями и научно-исследовательской работой со студентами. С 13 часов начинались лекции, которые он читал студентам, затем проходил осмотр амбулаторных больных; с 17 до 19 часов – уже доцентам. Потом С. П. Боткин ехал домой, ужинал и готовил лекции на следующий день. После 12 часов ночи занимался любимым делом – играл на виолончели.

О его огромной работе, которой он отдавал всего себя, говорит его письмо, адресованное Н. А. Белоголовому, написанное С. П. Боткиным 10 июля 1863 года:

«С тех пор, как ты уехал из Питера, работа моя росла с каждым днем. Занимаясь в клинике и подготовкой к лекциям по-прежнему почти все остальное время приходилось отдавать больным или консультации в городе, или же прием больных дома; в последние месяцы пребывания в городе мне приходилось у себя на дому исследовать до 50 человек больных и даже более в один вечер, на другой день лекция, опять консультации в городе и опять прием дома. Нынешний год клинику я вел безупречно, не было почти ни одной лекции, которую бы читал на шеромыжку; приготовляясь к лекциям, следил за журналами; случаи же были в большинстве случаев самые задорные, потому что материал для клиники по преимуществу выбирал из амбулаторных больных, а их у нас пребывало в течение клинических занятий 100 человек…

Ну ты скажешь, а что же я делал на ваканциях? Я бросался на книги и на работу для себя; теперь, например, в летние каникулы я отдаю два дня в неделю исключительно больным; остальные же дни у меня уходят на составление рефератов для военно-медицинского журнала, а это ты знаешь, труд не маленький, и вот, следовательно, опять не видишь, как летят дни, проходят воскресенья, родятся, вырастают и снова худеют новые месяцы, отличающиеся тем, что с одним встретишься с правой стороны, с другим – с левой.

После семи или восьми часов вечера теперь летом я позволяю себе жить собственно для себя, идешь гулять, или едешь верхом; домой возвращаешься к 11 часам, напьешься чаю и уже так устал, что поскорее плетешься к постели. Из описания моего времяпрепровождения ты можешь видеть, мой милый друг, что я начинаю входить, как говорят, в славу Публика на меня полезла массой после удавшейся диагностики тромбоза воротной вены».

В 1862 году С. П. Боткин при своей клинике устроил экспериментальную лабораторию, которая была первой подобной лабораторией в России. Он так же, как и Н. И. Пирогов, считал, что научиться практической медицине можно научным путем, где главным приемом был эксперимент. Надо изучать больного и отыскивать средства «к изучению или облегчению его страданий». Будучи противником «узкой специальности», С. П. Боткин был сторонником идеи тесной взаимосвязи естествознания и медицины. Метод и направление работы ученого отражены в его «Курсе клиники внутренних болезней» в трех выпусках. Здесь он представил систематическое учение о внутренних болезнях, основанное на клинических наблюдениях. По мнению ученого, организм как единое целое управляется нервной системой и существует в тесной связи с внешней средой. Развивая учение И. М. Сеченова о том, что анатомо-физиологической основой актов человеческой деятельности является механизм рефлекса, он выдвинул положение о том, что и патологические процессы внутри организма развиваются по рефлекторным нервным путям. Таким образом, заслугой С. П. Боткина является создание новой неврогенной теории патогенеза. Врач должен при лечении больного учитывать не только анатомические, но в основном физиологические или функциональные (через нервную систему) связи организма. Следовательно, ставить, наряду с диагностикой болезни, диагностику больного, т. е. лечить не только болезнь, но и в целом всего больного. Этому С. П. Боткин учил студентов.

Чтобы избавить больного от случайностей, а себя от лишних угрызений совести и принести истинную пользу человечеству; неизбежный для этого путь есть научный… а потому в клинике вы должны научиться рациональной практической медицине, которая изучает больного человека и отыскивает средства к изучению или облегчению его страданий… Больной есть предмет вашего научного исследования. Собрав сумму анатомических, физиологических и патологических фактов, вы делаете заключение, представляющее уже не диагностику болезни, а диагностику больного. Собирая факты, вы получите не только патологические явления того или другого органа, на основании которых дадите название болезни, но вместе с этим увидите состояние всех остальных органов, находящихся в более или менее тесной связи с заболеванием. Вот эта-то индивидуализация каждого случая, основанная на научных данных, и составляет задачу клинической медицины и вместе с тем самое твердое основание лечения, направленного не против болезни, а против страдания больного.

С. П. Боткин указал пути разрешения таких актуальных проблем, как депонирование крови, определив физиологическую роль такого «депо», как селезенка. Он предварил открытие Баркрофта, который опубликовал свои исследования только в 1923 году, те же самые основные положения были выдвинуты С. П. Боткиным в 1874 году. Он был первым из русских ученых, разработавших гипотезу о влиянии центральной нервной системы на кроветворение и состав крови. Впервые указал на значение распада ткани в патогенезе лихорадки, что явилось настоящим предвидением современной раздражающей неспецифической терапии. С. П. Боткин первым из русских клиницистов указал на роль скрытых форм болезней для понимания возникновения эпидемии. И желтуху, которую его зарубежный коллега Р. Вирхов рассматривал как «механическую», относил к инфекционным заболеваниям. С тех пор катаральную желтуху именуют «болезнью Боткина».

За 30 лет работы С. П. Боткина на кафедре факультетской терапии он создал крупнейшую в России терапевтическую школу. В созданной им клинической лаборатории с 1878 года в течение 10 лет трудился знаменитый физиолог И. П. Павлов, который провел здесь свои выдающиеся исследования, написал диссертацию. Вместе с Я. Я. Стольниковым они придумали методику с искусственным кругом кровообращения – прообраз будущего сердечно-легочного препарата. Учеником С. П. Боткина, его ассистентом был Н. А. Бубнов, замечательный ученый, который будучи последователем боткинской школы, придавал первостепенное значение эксперименту для изучения целостного значения физиологических процессов, а также наблюдению. Тысячи цифр характеризуют результаты различных клинических наблюдений в его диссертации, посвященной физиологическому и терапевтическому действию горицвета на кровообращение. Он был не только хорошим врачом. Во всем следовал примеру С. П. Боткина. В Николае Александровиче Бубнове «студенты всегда находили… предупредительную готовность в деле разъяснения и научного совета. Больные видели в нем гуманнейшего врача, не покидавшего их ни днем, ни ночью» (он жил в самой клинике). Это был любимый ученик С. П. Боткина. Он, подавая помощь больному дифтеритом, заразился тяжелой формой этой болезни и умер, прожив всего 33 года. С. П. Боткин писал о нем: «… не об ассистенте клиники скорблю я, а о погибшем честном деятеле…

Страстная, бескорыстная любовь к ближнему, чувство долга, жажда знания – были главными стимулами его деятельности и, в силу сложившихся обстоятельств, он имел неоднократно возможность высочайшего в жизни счастия удовлетворения существенным потребностям своей души».

Среди многочисленных учеников С. П. Боткина выделялись также В. А. Манассеин, В. П. Абразцов, А. Г. Полотебнов и многие другие выдающиеся врачи и ученые, впоследствии продолжившие дело наставника. Он издавал «Архив клиники внутренних болезней профессора Боткина» (1869–1889), «Еженедельную клиническую газету» (1881–1889), позже в 1890 году переименованную в «Больничную газету Боткина», там печатались научные работы его учеников. Сергей Петрович умел побудить своих учеников к самостоятельной научной деятельности. Благодаря этому из клиники С. П. Боткина вышло много научных работников, преподавателей. Так, из 59 его ближайших учеников 12 стали профессорами на кафедрах внутренних болезней, физиологии, фармакологии, болезней гортани, ушных и кожных болезней, 8 человек – преподавателями по внутренним болезням, нервным болезням, клинической химии и аналитической химии. Он имел все основания говорить: «Смотря на труды нашей молодежи, на их честное отношение к делу, я не раз сказал себе, что не даром, небесплодно терял я свои нравственные силы».

Славу истинно народного врача стяжала С. П. Боткину его общественная деятельность, направленная на практическую помощь неимущему классу. При своей клинике он открыл бесплатную амбулаторию в 1861 году, а в 1878-м, будучи председателем Общества врачей в Петербурге, добился постройки бесплатной больницы (Александровская барачная больница). Его инициатива была подхвачена – во многих городах России на средства медицинских обществ сооружались бесплатные больницы. В 1871 году были открыты, при деятельном участии С. П. Боткина, женские врачебные курсы – первая в мире высшая медицинская школа для женщин.

Сергею Петровичу Боткину было поручено лечить императрицу Марию Федоровну, которая серьезно заболела. Он восстановил ее угасшие силы и на много лет продлил ее жизнь, приобрел расположение, доверие у царской семьи и удостоился звания лейб-медика. Во время Русско-турецкой войны (1877–1878 гг.) С. П. Боткин сопровождал Александра II на поля сражений и по существу выполнял обязанности главного терапевта армии: делал обходы госпиталей, проводил профилактическую хинизацию войск, боролся за улучшение питания солдат. После войны он снова на своем боевом посту врача и гражданина: назначенный гласным Петербургской городской думы, он заботился об улучшении содержания больниц, создал институты санитарных, думских врачей; разработал мероприятия по улучшению санитарного состояния страны и снижения смертности в России.

С. П. Боткин обладал редким даром одновременно, параллельно, участвовать в различных видах деятельности. Он был знаменит не только своими субботами, когда у него допоздна засиживались его друзья, знакомые, известные писатели, ученые, люди, близкие к искусству. Слава о С. П. Боткине как о выдающемся враче-диагносте и целителе прошла по всей России, к нему приезжало множество больных. В течение 12 лет он лечил известного писателя-сатирика М. Е. Салтыкова-Щедрина, несколько раз спасал его от смерти.

Каждый новый пациент делался безусловным поклонником его и увеличивал собою бесчисленные ряды лиц, доверявших ему свое лечение. А так как эта лавина продолжала расти в течение почти 30 лет, то можно себе представить, каких размеров достигла она впоследствии. Не только добросовестная точность и напряженная внимательность, с какими он исследовал каждого больного, но и его приветливая внешность, сквозь которую ярко просвечивала необыкновенная человечность, искреннее сочувствие страждущему и еще более искреннее желание помочь ему делали из него идеального врача, производившего на всех обращавшихся к нему зачаровывающее впечатление и убежденность, что если возможно исцеление от серьезного недуга, то только при содействии С. П. Боткина.

С одинаковым вниманием он относился к высокопоставленному лицу, и к богачу, и к пациенту в больнице, и к приходившему к нему летом на дачу соседу-мужику. Среди его ежедневных городских консультаций из пяти-шести визитов редкий день он не имел одну или две бесплатных, откуда ясно, что работал за деньги только потому, что они ему были необходимы для поддержания и воспитания многочисленной семьи.

С. П. Боткин был семьянином в лучшем смысле этого слова, отличался большой заботой о своих близких. Он был женат два раза и имел от двух браков 12 детей. Смерть его первой жены стала большим несчастьем для него, но время лечит, и он женится второй раз на Екатерине Алексеевне Мордвиной, урожденной княжне Оболенской, с которой прожил в мире и согласии до конца своей жизни, к сожалению, недолгой – он умер в возрасте 57 лет, в самом расцвете своей научной деятельности. Сергей Петрович Боткин к тому времени уже был академиком, почетным членом 35 русских медицинских обществ и 9 иностранных. В 1882 году очень торжественно прошло 25-летие его ученой деятельности. Несколько часов длилось чтение приветственных речей и телеграмм. Медицинская академия в своем адресе отмечала не только «громкую известность талантливого преподавателя, практического врача и ученого, но и его деятельность, которая оказала необыкновенно плодотворное влияние на развитие и успехи в нашем отечестве».

По стопам отцам пошел и его старший сын Сергей Сергеевич Боткин (1859–1910). Он был также известным врачом, у которого лечилась вся аристократия. Удивительным образом повторил путь С. П. Боткина: окончил Петербургскую военно-медицинскую академию, после защиты диссертации также углублял свои знания и знакомился с опытом своих коллег в зарубежных университетах и клиниках. Но в отличие от своего отца пришел в уже созданную С. П. Боткиным клинику, где изучал клиническую медицину. Сергей Сергеевич заведовал терапевтическим отделением Городской барачной больницы, названной в память его отца Боткинской. Был приват-доцентом Военно-морской академии, в 1896 году был избран профессором на вновь учрежденную кафедру бактериологии и заразных болезней. В 1898 году перешел в академическую терапевтическую клинику, которой руководил его отец.

В качестве уполномоченного Красного Креста принимал участие в Русско-японской войне. Так же, как и его отец, сплотил вокруг себя талантливых ученых-медиков, в числе его учеников были А. Я. Чарнецкий, И. А. Абрамович, И. П. Максимов и другие.

Сергей Сергеевич Боткин состоял лейб-медиком императорской семьи.

Все Боткины были коллекционерами и собирали произведения искусства разных стран и народов. Большая часть их коллекции хранится ныне в государственных музеях России – в Русском музее и Третьяковской галерее. Увлечением С. С. Боткина было также коллекционирование и музыка, он обладал широтой познаний и вкусом, любил бывать в обществе. Без него не обходилась ни одна выставка: он представлял произведения из своей коллекции, составлял их сам. Его знаменитый дом на Потемкинской, 9, называли «домом-музеем», столь много там было произведений искусств. С. С. Боткин занимался профессионально коллекционированием русского рисунка – собрал почти полную коллекцию акварелей и графики художников «Мира искусств», основанного А. Н. Бенуа и С. П. Дягилевым в конце 90-х годов. Он был женат на дочери знаменитого П. М. Третьякова, создателя галереи искусств. По сравнению со своим младшим братом Евгением, который также избрал своим главным делом медицину, был настоящим светским львом. Но в 1910 году С. С. Боткин в возрасте 51 года внезапно ушел из жизни. У него случился инфаркт.

Врачебное служение отца, Сергея Петровича Боткина, продолжил и другой его сын, Евгений, судьба которого оказалась тесно связанной с царской семьей Романовых.

Жизнь семьи Боткиных была интересной и насыщенной. На знаменитые Боткинские субботы собирался весь столичный бомонд: профессора Военно-медицинской академии, музыканты, художники. Среди них И. М. Сеченов, М. Е. Салтыков-Щедрин, А. П. Бородин, В. В. Стасов, М. А. Балакирев. Это, несомненно, влияло на становление характера и формирование личности каждого из детей С. П. Боткина, в том числе и на Евгения Сергеевича.

Евгений Сергеевич Боткин (1865–1918) был четвертым ребенком в многодетной семье, тихим и мягким, не любил драк и любого насилия и часто разнимал дерущихся. У юноши, получившего домашнее образование, уже в Петербургской классической гимназии, куда он поступил сразу в 5-й класс, проявились блестящие способности к естественным наукам. Процент от торгового оборота, предназначенный каждому из наследников деда, Петра Кононович Боткина, позволял каждому из них выбрать дело по душе. Евгений Сергеевич избирает физико-математический факультет Петербургского университета, но пример отца-врача и поклонение медицине оказываются сильнее. В1883 году он поступает в Военно-медицинскую академию и успешно оканчивает ее в год смерти отца в 1889 году. Его врачебный путь начался с должности врача-ассистента Мариинской больницы для бедных, которую учредила сама императрица. Евгений Сергеевич на собственные средства был командирован за границу для научных целей. Вернувшись на родину, получает назначение врача придворной капеллы, работает также сверхштатным сотрудником Мариинской больницы.

Е. С. Боткин занимается и научной деятельностью – иммунологией, вопросами, связанными с лейкоцитозом, защитными свойствами элементов крови. После защиты диссертации занимает должность приват-доцента Военно-медицинской академии. Читая студентам лекции, он не только передавал им медицинские знания, но и прививал сердечную любовь к больным, учил доверительным отношениям с пациентами. Раз приобретенное вами доверие больных переходит в привязанность к вам, когда они убеждаются в вашем неизменно сердечном к ним отношении. Когда вы входите в палату, вас встречает радостное, приветливое настроение – драгоценное и сильное лекарство, которым нередко гораздо больше поможете, чем микстурами и порошками… Только сердце для этого нужно, только искреннее сердечное участие в больному человеку. Так не скупитесь же, приучайтесь широкой рукой давать его тому, кому оно нужно. Так, пойдем с любовью к больному человеку, чтобы вместе учиться, как ему быть полезным. Эта была его первая вступительная лекция, прочитанная студентам в 1897 году.

С началом Русско-японской войны Евгений Сергеевич Боткин ушел в действующую армию и большую часть времени был на передовых позициях, хотя и занимал довольно высокий пост: был назначен заведующим медицинской частью Российского общества Красного Креста. Очевидцы рассказывали, что однажды на перевязку доставили раненого фельдшера. Когда ему была оказана помощь, Е. С. Боткин взял сумку фельдшера и пошел на передовую. Евгений Петрович много внимания уделял российскому Красному Кресту и Свято-Герогиевской общине сестер милосердия. Вернувшись с войны, он издает книгу «Свет и тени Русско-японской войны 1904–1905 гг.». Она была составлена из его писем жене с фронта. Он писал не только о себе, о своих впечатлениях от увиденного, но описывал бездарность командования, воровство интендантов, воспевал героизм русских солдат и офицеров.

«За себя я не боялся: никогда еще я не ощущал в такой мере силу своей веры. Я был совершенно убежден, что как ни велик риск, которому я подвергался, я не буду убит, если Бог того не пожелает. Я не дразнил судьбу, не стоял у орудий, чтобы не мешать стреляющим, но я сознавал, что я нужен, и это сознание делало мое положении приятным»… «Удручаюсь все более и более ходом нашей войны, и потому больно, что столько проигрываем и столько теряем, но едва ли не больше потому, что целая масса наших бед есть только результат отсутствия у людей духовности, чувства долга, что мелкие расчеты становятся выше понятий об Отчизне, выше Бога»…

Е. С. Боткин писал, что после падения Мукдена, ужасного отступления его душу охватывают отчаяние и безнадежность. «Что-то будет у нас в России? Бедная, бедная родина».

Эта книга попала в руки императрицы Александры Федоровны. Прочтя ее, царица заявила, что желает видеть автора в качестве личного врача своей семьи.

«За отличие, оказанное в делах против японцев», он был награжден орденами святого Владимира II и III степени с мечами. В 1908 г. царская семья, лишившись лейб-медика, остановила свой выбор на Е. С. Боткине. Когда императрицу спросили «почему», она ответила, что он был на войне.

Евгений Сергеевич Боткин повторил карьерный путь отца, который также состоял лейб-медиком двух русских царей – Александра II и Александра III.

В обязанности Е. С. Боткина входило лечение всех членов семьи, к которым он относился с большой любовью и преданностью.

Особое внимание Е. С. Боткин уделял нуждающимся в его постоянной помощи императрице Александре Федоровне, страдающей постоянными приступами ревматизма после перенесенной дифтерии, и царевичу Алексею. Ему Е. С. Боткин уделял больше всего времени, иногда не отходил от постели больного гемофилией (опасным и непредсказуемым заболеванием) мальчика днями и ночами. Врач не только лечил, но и окружал его всемерной заботой и вниманием. Это находило взаимный отклик у ребенка, который был не только привязан к Евгению Сергеевичу, но как-то написал ему: «Я Вас люблю всем своим маленьким сердцем».

«Боткин был известен своей сдержанностью. Никому из свиты не удалось узнать от него, – отмечал начальник канцелярии Министерства Императорского двора генерал А. А. Мосолов, – чем больна государыня и какому лечению следуют царица и наследник. Он был, безусловно, преданный их величествам слуга».

Не все гладко было в его семейной жизни, судьба готовила ему одно за другим тяжелые испытания. Так, в 1910 году, увлекшись революционными идеями и молодым студентом, уходит его жена Ольга Владимировна. Евгений Сергеевич остается с троими младшими детьми – Дмитрием, Татьяной и Глебом, старший – Юрий, жил уже отдельно. Только любящие и беззаветно преданные ему дети спасали от отчаяния. Он никогда не пользовался своим положением, внутренние убеждения не позволяли ему попросить за сына Дмитрия, который ушел на фронт с началом войны в 1914 году и, прикрывая отход разведывательного казачьего дозора, героически погиб 3 декабря 1914 года, был посмертно награжден Георгиевским крестом IV степени. Для Евгения Сергеевича эта была незаживающая всю жизнь душевная рана.

В феврале 1917 года было свергнуто самодержавие и вместе с ним рухнули не только все государственные институты, но и все нравственные устои. Царская семья, а чуть позже и император, были заключены в Александровский дворец Царского Села. Всему царскому окружению было предложено либо разделить участь вместе с узниками, либо оставить их. Е. С. Боткин на короткое время оставил Романовых, чтобы помочь вдове сына Дмитрия, заболевшей тифом, и после ее выздоровления вернулся к пленной царской семье. Царь и царица обвинялись в государственной измене и А. Ф. Керенский настаивал на смертной казни кого-либо из Романовых. И хотя обвинение не подтвердилось, узники не были освобождены, царскую семью в ночь с 31 июля на 1 августа 1917 года отправили поездом в Тюмень. Е. С. Боткин последовал вместе с ними. На вопрос царя, как же он оставит детей – Татьяну и Глеба, – доктор ответил, что для него нет ничего выше, чем забота об Их Величествах. Из Тюмени изгнанников повезли пароходом в Тобольск. 13 августа царскую семью поместили в бывшем губернаторском доме, а ее свиту, где были и врачи Е. С. Боткин и В. Н. Деревенко, в доме напротив. Причем Е. С. Боткин, по распоряжению А. Ф. Керенского, обслуживал Их Величества, второй врач – конвой и охрану. 14 сентября 1917 года в Тобольск прибыли дочь Татьяна и сын Глеб, они разместились в комнате, предназначенной их отцу.

Большевики предложили Е. С. Боткину оставить царскую семью и выбрать себе место работы, например в какой-нибудь московской клинике. Понимая, что грозит царской семье, врач предпочел спасению верность присяге, данной когда-то царю: «Я дал царю мое честное слово оставаться при нем до тех пор, пока он жив».

В ту роковую ночь 17 июля 1918 года Евгений Сергеевич даже не ложился, словно предчувствуя что-то. Его письмо к брату оказалось недописанным и прервалось на полуслове. Он писал, «что скорее умрет, но предпочитает оставить сиротами своих детей, нежели бросить без помощи пациентов и предать клятву Гиппократа…» В половине второго ночи комендант Юровский попросил его разбудить царскую семью. Сначала он сказал, что их проводят в другое безопасное место, а потом объявил решение Уральского совета о казни царской семьи. Раздались выстрелы… После первых залпов убийцы добили свои жертвы. По словам Юровского, доктор Боткин был еще жив и спокойно лежал на боку, как будто заснул. «Выстрелом в голову я прикончил его», – позднее писал Юровский.

Последний лейб-медик, последнего русского императора до самой последней минуты был верен долгу врача и кодексу чести. Он сделал свой выбор.

В одном из своих писем Евгений Петрович Боткин признавался, что его душевные силу укрепляет Слово Господа: «Претерпевший же до конца спасется». Он был верующим, глубоко религиозным человеком, жил с верою, надеждою и любовью. Любовью к своим ближним, и это дало ему силы перенести такие страшные испытания.

 

«Это Захарьин запретил!» (Г. А. Захарьин)

Разрешите вам представить выдающегося московского врача-терапевта «всех времен» Григория Антоновича Захарьина (1829–1897), человека непростого, всю жизнь болевшего – у него был ишиас (неврит седалищного нерва). Свой ишиас Григорий Антонович сравнивал с пушечным ядром, прикованным к ноге каторжника, его преследовали приступы упорной боли. В силу этого он имел тяжелый и неуравновешенный характер. Он был неспособен на компромиссы, всегда называл вещи своими именами. Тем не менее слыл в Москве очень хорошим врачом. Г. А. Захарьин после блестящего окончания в 1852 году медицинского факультета Московского университета, защиты диссертации и стажировки в Берлине и Париже был назначен профессором и директором факультетской терапевтической клиники. Ее он возглавлял почти 35 лет. Г. А. Захарьин наблюдал царскую семью, был почетным лейб-медиком императора Александра III, лечил семью Л. Н. Толстого, который испытывал к нему глубокую личную симпатию и уважение как к талантливому врачу и диагносту. В своем коротком письме в апреле 1887 года он писал: «Дорогой Григорий Антонович! Пишу Вам в первую свободную минуту, только с тем, чтобы сказать Вам, что я очень часто думаю о Вас и что последнее свидание с Вами оставило во мне сильное и хорошее впечатление и усилило дружбу к Вам. Прошу Вас верить и любить меня также, как я Вас. Ваш Л. Толстой». Он очень дорожил мнением Г. А. Захарьина и часто бывал у него, советовался о мучивших «головных болях, о приливах к мозгу».

Столь же высоко ценил талант врача и другой его современник А. П. Чехов, ему принадлежат такие слова: «Предпочитаю из писателей Толстого, из врачей – Захарьина».

За Г. А. Захарьиным закрепилась заслуженная слава непревзойденного диагноста и доктора, поставившего на ноги многих людей разных сословий.

Г. А. Захарьин говорил о себе словами Суворова: «Ты, брат, тактик, а я – практик». Он всегда ходил в длинном, наглухо застегнутом френче ниже колен, в мягкой некрахмаленной рубашке, потому что крахмальное белье его стесняло. Из-за болезни, постоянно его мучившей, даже летом носил валенки. В таком виде посещал не только неимущих, но и ходил во дворцы к состоятельным больным. Поднимаясь по лестнице, присаживался на каждой междуэтажной площадке на стул, который за ним носили. Г. А. Захарьин абсолютно не выносил шума, и во время его консультаций останавливали даже часы, а клетки с птицами уносили.

Даже богатые больные часто заискивали перед ним, зная его резкий характер и опасаясь его вспышек, сопровождающихся грозным постукиванием огромной палки, с которой он никогда не расставался из-за своей болезни.

Он всегда вел упорную борьбу с антисанитарией. Конечно, условия жизни ремесленников, кустарей, рабочих, ютящихся в лачугах в тесноте и грязи, трудно было как-то улучшить. Но антисанитария царила и в быту московских купцов и чиновников, «толстосумов» и вельмож, которых Г. А. Захарьин «разносил» за это. Вот как описывают современники Г. А. Захарьина купеческий быт того времени: «Еще свежи в памяти антресоли, парадные комнаты и вонючие спальни, тесные детские постели у стен и т. д. Кто не помнит повального обжорства и пьянства, кто не знавал, какие грубые и дикие нравы царили в нашем обществе? Воздух считали за ничто. Чем теплее и духовитее, тем пользительнее, и обыкновенно эта духовитость начиналась с парадного крыльца и заходила до спален, как мест невидимых и посторонними не посещаемых». Г. А. Захарьин с исключительным упорством и настойчивостью объяснял хозяину такой квартиры значение воздуха, света, гигиенического образа жизни.

Если он встречал сопротивление со стороны упрямых пациентов, которые не хотели расставаться со своим старым духовитым бытом, то не соглашался их лечить. Люди повиновались ему, отказывались от своих дурных привычек, изменяли свой быт и на недоуменные вопросы окружающих отвечали: «Это Захарьин запретил». Григорий Антонович говорил, что «без гигиены и профилактики лечебная медицина бессильна. Победоносно спорить с недугами масс может лишь гигиена».

Частенько Г. А. Захарьин ругался в купеческих домах – подчас никакого терпения не было переносить те нелепости, которыми была полна обстановка замоскворецких купцов, и выслушивать больного о его безобразном образе жизни, способствующем возникновению заболевания. Лично знавший Г. А. Захарьина профессор Н. А. Митропольский вспоминал такие эпизоды.

Однажды к Григорию Антоновичу прибыл из Сибири «очень богатый и грубый купец, пустившийся без стеснения рассказывать о своих похождениях, приведших к болезни». Захарьин начал сердиться, наконец, не выдержал: «Ах ты скот, – завопил он, – ты делаешь и делал разные пакости, и о них, как ни в чем не бывало, рассказываешь! Тебя бить за это мало! – и схватился за палку. – Если ты так будешь жить, как жил, – кричал он, наступая на опешившего купца, – то тебя должен каждый бить, да ты и помрешь, если не оставишь своих скверных обычаев. Говорить с тобою противно!» Тем не менее последовал ряд врачебных указаний, и перепуганный пациент поклялся, что исполнит все в точности.

Затем вошла великосветская дама, к которой Захарьин, вдруг преобразившись, обратился на прекрасном французском языке. Он почтительно усадил ее в мягкое кресло, крайне любезно и внимательно расспросил и проводил с величайшей предупредительностью. После чего сказал Митропольскому: «Если б я эту даму встретил как давешнего купца, ведь она пошла бы везде и всюду поносить меня за мою неслыханную грубость, а теперь будет славить мою любезность. А этот скот-купец тоже до гробовой доски не забудет своего визита ко мне и точно исполнит, что ему велено. Будь я с ним вежлив, как с дамой, он ничего не стал бы делать и считал бы, кроме того, меня за дурака».

«Я с Захарьиным немало встречался на консультациях, – отмечал в своих воспоминаниях терапевт В. Д. Шервинский, – и могу только одно сказать, что все те чудачества, о которых рассказывали в связи с посещением Захарьина, мне думается, были в значительной мере преувеличены, а иной раз просто выдуманы».

Он характеризовал профессора Г. А. Захарьина как серьезного, строгого, но вежливого и корректного человека. «Лечение, назначаемое Захарьиным, было глубоко продуманным и необременительным (как это всегда бывает у выдающихся врачей, он лечил легко). Назначал немногие, но хорошо известные ему средства (по нашему убеждению, врач должен лечить, прежде всего, теми препаратами, которые он хорошо «чувствует», а это исключает безграмотность их списка, что, конечно, не противоречит стремлению использовать новые эффективные лекарства). Порой он вовсе ничего не выписывал, зато давал множество советов по гигиене, питанию, укладу жизни и т. д.», – писали известные ученые-медики, профессора В. И. Маколкин и А. В. Недоступ.

Огромное значение в распознавании болезни Г. А. Захарьин придавал опросу больного. Он, по мнению французского клинициста Юшара, наблюдавшего за работой профессора Г. А. Захарьина, поднял опрос больного «до высоты искусства».

Опрос больных – уникальный клинический метод, в основе которого лежит тщательное и всестороннее изучение больного, стремление проникнуть в его жизнь, его психологию. Поэтому беседа с пациентом у Г. А. Захарьина могла продолжаться и час, и два, и дольше.

Г. А. Захарьин считал, что необходимо лечить больного в целом, со всеми присущими ему особенностями, а не болезнь какого-либо органа. «…Наиболее точное изучение тех или иных функциональных нарушений в жизнедеятельности организма возможно на основе хорошо продуманного опроса о всех его переживаниях и жалобах как в момент опроса, так и на прошлых этапах его жизни. С помощью опроса устанавливаются также условия быта и труда больного. Захарьинский метод исследования состоит в тщательном изучении условий и образа жизни больного, его наследственности; он выявляет причины, вызвавшие болезненное состояние. Наряду с этим Г. А. Захарьин уделял место и объективным, а также лабораторным методам исследования (он создал при клинике лабораторию, пользовался услугами бактериологии, разработал оригинальный метод исследования крови), но решительно возражал против сведения обследования больного лишь к техническим методам и сложным физико-химическим способам исследования, в результате чего больной с его переживаниями и жалобами отодвигался на задний план. Врачи, прибегающие к этим методам, иногда, не считаясь с состоянием нервной системы своих больных, по мнению Г. А. Захарьина, руководствуются не гуманными соображениями, а необходимостью отдать дань модным, но не всегда правильным теориям». (Люди русской науки. М., 1963. С. 513.)

Таким образом, лечение, по Г. А. Захарьину, – это комплекс мероприятий, включающий физические методы лечения, гигиену, диетотерапию, климатическое лечение, и лишь потом лекарственное лечение, если это не острое заболевание. Основа исцеления больного, считал ученый, есть изменение окружающей среды, его образа жизни.

Действительный, а не кажущийся только врачебный совет есть лишь тот, – учил Григорий Антонович Захарьин, – который основывается на полном осведомлении об образе жизни, а также о настоящем и прошлом состоянии больного и который включает в себя не только план лечения, но и ознакомление больного с причинами, поддерживающими его болезнь и коренящимися в его образе жизни, на разъяснение больному, что лечение лишь облегчает выход к здоровью, а прочное установление и сохранение последнего невозможны без избежания названных причин, словом, совет заключается в разъяснении больному его индивидуальной гигиены.

Придавая большое значении терапевтическим мероприятиям, Г. А. Захарьин дал научное обоснование лечебного действия минеральных вод, их классификацию и определил показания их применения и противопоказания при различных заболеваниях. После чего в Москве появились бутылки с минеральной водой, рекомендованной оттого или иного недуга. С его легкой руки нашли более широкое использование гидротерапевтические процедуры, введено в практику кумысолечение. Он научно обосновал кровопускание. После большого увлечения кровопусканием, когда один из историков писал: «Наполеон опустошил Францию, а Бруссе (врач – современник Наполеона I) ее обескровил», и Россия следовала в этом отношении за Западом, наступало резкое охлаждение и даже паническое отступление от этого метода. Г. А. Захарьин не поддался таким настроениям, но разработал и четко определил перечень тех заболеваний, когда кровопускание необходимо, а также перечислил все противопоказания.

С 1859 года после возвращения из-за границы, где Г. А. Захарьин близко познакомился с постановкой работы в клиниках и лабораториях таких крупных ученых, как Вирхов, Гоппе-Зейлер, Траубе и других знаменитостей в области медицины, он начал свою преподавательскую деятельность на медицинском факультете Московского университета, Позже, в 1862 году, после избрания директором факультетской терапевтической клиники и назначения профессором, начинается его плодотворная деятельность как клинициста, педагога и научного деятеля. Его первое научное сообщение было опубликовано еще в 1855 году, оно касалось вопроса «Образуется ли в печени сахар?». За эту работу его избрали действительным членом Физико-медицинско-го общества. Уже имелись и напечатанные в «Архиве» Вирхова работы по крови, сделанные в берлинской лаборатории ученого. Они цитировались в учебниках физиологии того времени.

В 1860 году появились статьи Г. А. Захарьина «О редкой форме лейкемии», «О примечательном в диагностическом отношении случае хронической рвоты». В 1886 году он напечатал брошюру «Каломень при гипертрофическом циррозе печени и терапии». Издание моментально разошлось и было переведено на немецкий язык. Скоро вышли второе и третье издания. В третьем и последующем изданиях добавились «Труды клиники». Все лекции Г. А. Захарьина по диагностике и общей терапии были переведены на английский язык, часть – на немецкий и французский. Всего им было опубликовано свыше 40 работ, многие из которых не потеряли своего значения и сейчас.

Г. А. Захарьин разработал ряд проблем, имеющих важнейшее значение для практической медицины. Он создал клиническую симптоматику сифилиса, сердца и легких. Много нового внес в учение о туберкулезе. Выделил основные клинические формы туберкулеза легких. Он дал оригинальную теорию особой формы хронического малокровия – хлороза, которое объясняет это заболевание эндокринным расстройством, связанным с изменениями нервной системы.

По его инициативе было проведено разделение клинических дисциплин и организованы первые самостоятельные клиники детских, кожно-венерических, гинекологических болезней и болезней уха, горла, носа.

В Московском университет стали читаться лекции по курсу бактериологии – было положено начало кафедры микробиологии. Вместе с тем Г. А. Захарьин возражал против чрезмерной специализации обучения: «Что было бы и с преподаванием, и с наукой, если бы существовали лишь специальные клиники, если бы не было такой, которая бы имела главной целью достижение связи всех явлений данного болезненного строя. Такой клиникой была и всегда будет клиника внутренних болезней».

Большую известность ученому принесла разработка вопроса о зонах повышенной чувствительности кожи при заболеваниях внутренних органов. Кожа – сложнейшая чувствительная система человека. Она извещает организм о малейших изменениях во внешней и внутренней среде. На ней свыше 3 млн. одних только болевых воспринимающих аппаратов – кожных чувствительных рецепторов, сигнализирующих об опасности.

В 1883 году Г. А. Захарьин, а через 15 лет английский невропатолог Г. Гед обнаружили, что при патологии того или иного органа определенные участки кожи становятся повышенно чувствительными и иногда болезненными. Позже эти чувствительные участки кожи получили название проекционных зон Захарьина-Геда. Их скоро признали в ученом мире и запечатлели в виде фигур во всех руководствах по нервным болезням.

Таким образом, Г. А. Захарьин и Г. Гед независимо друг от друга доказали существование связи между кожей и внутренними органами.

Г. А. Захарьин пользовался заслуженной славой и как выдающийся лектор и педагог. Он считал, что со студентами необходимо проводить, кроме лекционных занятий, поликлинические. Его точка зрения совпадала с известным терапевтом и ученым С. П. Боткиным, с которым он не только сдружился за границей, но и вспоминал, как, познакомившись в Берлине, они вместе гуляли и распевали русские песни.

«В клиниках и больницах, – говорил Г. А. Захарьин, – наблюдаются обыкновенно более тяжелые болезни, в амбулаторных клиниках могут встречаться все остальные болезненные формы, т. е. и более легкие, с которыми не охотно ложатся в больницу, и тяжелые, но в начале течения. При этом амбулаторные клиники дают возможность наблюдать течение и лечение болезней не в больничной обстановке, а в разнообразных бытовых условиях»

В своих лекциях Г. А. Захарьин обращал внимание студентов на то, что в каждом случае заболевания необходимо учитывать индивидуальные особенности пациента, понять причину болезни, ее развитие и предупреждение. Он стремился привить им клиническое мышление, которое дает врачу возможность разобраться даже в тех заболеваниях, с которыми раньше не приходилось сталкиваться.

«Г. А. Захарьин – высокоталантливый клиницист, читал он блестяще, его разборы больных, его лекции запоминались на всю жизнь», – таков был отзыв одного из студентов-медиков С. И. Мицкевича, слушавшего лекции профессора. В письмах к А. С. Суворину неоднократно вспоминал А. П. Чехов блестящие лекции Г. А. Захарьина и те восторженные чувства, которые они пробуждали.

Во время его лекций аудитория всегда была переполнена сотрудниками клиники, врачами, приехавшими из «медвежьих углов», студентами не только с медицинского, но и исторического, юридического, филологического факультетов. Вот появляется Григорий Антонович. Шум стихает. С трепетом, на цыпочках проскальзывают опоздавшие. По воспоминанию профессор И. Ф. Огнева, «лекции Г. А. Захарьина были удивительно талантливы и при том вовсе не блистали красноречием или глубокой продуманностью. В них чувствовалась одаренность лектора, умевшего выдвинуть самое нужное и существенное, указать на значение часто, на вид самого малого признака; чувствовался прекрасный терапевт, учивший пользоваться небольшим запасом лекарств, но с полным пониманием того, что делаешь. В лекции все было оригинально: и короткий, ясный стили их, и опытность, и полное отсутствие книжной мудрости, и умение приступиться к больному просто, с огромным здравым смыслом».

Г. А. Захарьин воспитал целую плеяду талантливых учеников. Это была созданная им школа. Многие из его последователей возглавили терапевтические кафедры. Ординатор Г. Н. Минх, работавший в созданной им лаборатории, стал известным врачом и ученым, В. Ф. Снегирев сделался блестящим гинекологом и хирургом. В числе его учеников такие знаменитости с мировым именем, как Н. Ф. Филатов, А. Я. Кожевников, А. А. Остроумов. Своим успешным лечением больных, независимым и достойным поведением Г. А. Захарьин, несмотря на пренебрежительное отношение правящих кругов к русским врачам, приучал всех уважать и ценить труд русского врача. Он воспитывал студентов в духе любви к родине, гуманности и честности.

Но последние годы его деятельности оказались трагическими для него. Григорий Антонович Захарьин из-за чрезмерной нагрузки лечебной работы и своего нездоровья не мог уделять достаточно внимания клинике и видел, как падает ее статус, а его помощники не смогли на должном уровне вести организацию студенческих занятий и научно-исследовательскую деятельность. Студенты начали проявлять свое недовольство. Кроме того, многие испытывали ненависть к императору Александру III, который старался подавить свободомыслие – наступившее брожение в умах многих людей – казнями и их преследованием. Г. А. Захарьин не изменял себе никогда – он был лечащим врачом царя и относился к нему с большим почтением. В мире бушующих страстей он был подобен скале. Нападки посыпались на него и справа и слева. Он – реакционер, не хочет знать об электричестве и телефоне, консервативен в своих трудах. Либеральная публика вознегодовала – его «Клинические лекции», изданные за три года до его смерти, в 1894 году, он посвятил «Его Императорскому Высочеству Государю Великому Князю Константину Константиновичу Августейшему Президенту Академии Наук».

В 1896 году Г. А. Захарьин, смертельно оскобленный его же студентами, подал в отставку и ушел из университета. До конца своей жизни он стался мужественным и стойким человеком. Сам себе поставил диагноз, когда его разбил апоплексический удар, сделал все необходимые распоряжения и 23 декабря 1897 года скончался на 68-м году жизни. Либералы обвиняли его в консерватизме, а правящие круги считали виновником смерти Александра III и запретили популяризацию его работ, даже организовали разгром его квартиры.

Но больше всего Г. А. Захарьину досталось и от тех и от других за его огромные гонорары, которые он брал с богатых купцов, буржуа, и за его доходные дома. И либералы, и консерваторы не приняли во внимание, что многих больных в своей клинике он принимал бесплатно. Кроме того, гигантскую по тем временам сумму в 500 тысяч рублей Григорий Антонович пожертвовал на церковно-приходские начальные школы Пензенской и Саратовской губерний, с которыми были связаны его детство и юность (ему и это поставили в вину как радетелю «реакционного» министерства народного просвещения).

Узнав о бедственном положении с водоснабжением в Даниловграде (Черногория), Григорий Антонович посылал туда деньги на строительство водопровода, за что в Черногории его почитали едва ли не святым. Жертвовал он немалые суммы и на оснащение медицинского отряда в помощь сербам, воевавшим с турками.

Профессорское жалованье Захарьина шло в пользу нуждающихся студентов, за свой счет он отправлял молодых врачей стажироваться за границу, выделял средства на издание журнала, на нужды Физико-медицинского общества.

Г. А. Захарьин и члены его семьи внесли значительный вклад в создание Музея изящных искусств в Москве (ныне Музей изобразительных искусств им. А. С. Пушкина). Они содействовали созданию музея и денежными средствами, и личным участием. Вдова, дочь и его сын принесли в дар музею ряд скульптур; его дочь П. Г. Подгорецкая являлась членом-учредителем музея. Зал античного искусства почти полностью состоит из экспонатов, собранных на средства сына Захарьина.

При жизни Г. А. Захарьин часто приезжал в свою усадьбу близ села Куркина Московской области, помогал бедным хлебом и деньгами, жертвовал на куркинскую церковь.

Сын Г. А. Захарьина Сегрей был болен туберкулезом почек. На фамильные средства в бывшей усадьбе была построена больница.

К 1910 г. завершилось строительство первого корпуса. Впервые при конструировании окон использовались форточки для циркуляции воздуха, необходимого легочным больным. Палаты были построены по одну сторону, а по другую установлены стеклянные витражи, создающие обилие света и пространства. Гордостью больницы была операционная. Здесь зимой тепло, а летом прохладно. Система отопления, выполненная из медных труб, прогревается в течение 15 минут. Витражи в операционной – из горного хрусталя. И сегодня эта палата считается эталоном.

Все корпуса больницы «Захарьино» начали работать в 1914 году, а в феврале 1915 года в ней был открыт госпиталь для лечения раненых и больных солдат и офицеров. В 1997 году больнице было присвоено имя Г. А. Захарьина.

Сегодня туберкулезная клиническая больница № 3 «Захарьино» – самая большая в Европе. Помимо статуса памятника архитектуры, территории 16 га, парка с 40 видами редких растений, 15 зданий, это – тысяча больных, 1020 единиц персонала.

В Куркине также есть улица, носящая имя русского ученого, – Захарьинская.

 

Любовь сильнее смерти (Антоний Сурожский)

Николай Александрович Бердяев, известный русский философ, живший на рубеже XIX–XX веков, говорил: «Когда я голоден, это явление физическое; если голоден мой сосед, это явление нравственное». Как часто бывает, что наш ближний, тот же сосед, испытывает голод по человеческому теплу, ласковому взгляду, доброму слову, и от нас зависит, отозваться ли или пройти мимо, или хотя бы подарить ему свою улыбку Митрополит Сурожский Антоний всю жизнь дарил людям свою любовь, всего себя. Он имел особый дар любить и учить любви. Любви обычной, человеческой, где есть место сочувствию, теплу, прощению, терпению. По его словам, «мы не можем не любить. Иначе зачем все?»

Андрей Борисович Блум (1914–2003) родился в Лозанне, в семье сотрудника российской дипломатической службы. Его детство прошло в Персии, где его отец был консулом. После революции в России семья эмигрировала и в 1923 году поселилась во Франции, и здесь Андрей стал сначала прихожанином единственного храма Московского Патриархата в Париже – Трехсвятительского подворья, а затем помогал при богослужении священству. Всем сердцем уверовав во Христа еще 14-летним мальчиком после прочтения Евангелия, Андрей Борисович решает посвятить себя служению людям. В 1939 году тайно принимает монашеский обет и, имея уже медицинское образование, полученное в Сорбонне, едет на фронт армейским хирургом, работает врачом в Париже. Во время оккупации Франции участвовал в движении французского сопротивления, был врачом в антифашистском подполье.

Как он сам позже говорил, за 25 лет его священства, в семье, вокруг, в годы войны, в годы обучения и работы в госпиталях его опыт общения со страждущими, умирающими был велик.

Когда наш близкий переживает тяжелые страдания, неизлечимо болен, как должны поступать его близкие? Самое главное, по мнению Антония Сурожского (он был пострижен в мантию с именем «Антоний» в 1943 году), – это искренность, любовь и внимание. Достаточно быть рядом, держать его за руку, и не нужны никакие слова. Самое главное, чтобы этот человек, чувствовал, что он не один, и не надо пустых слов. «Навязывание Бога в смертный час человеку, который неверующий, это просто жестоко. Если говорит, что не верит в Бога, то можно сказать: «Ты не веришь, а я верю. Я буду с моим Богом говорить, а ты послушай, как мы друг с другом разговариваем».

Надо ли предупреждать больного о грядущей смерти? – этот вопрос задавали Антонию Сурожскому как врачу его коллеги. И вот его ответ: «Во-первых, надо, чтобы сказал очень близкий человек, а не просто сестра милосердия, доктор… И, во-вторых, надо, чтобы тот, кто это скажет, не уходил сразу. Легче всего сказать и бежать. Я как-то был на съезде докторов, сестер-милосердия и студентов-медиков, где обсуждался этот вопрос, и одна старшая медсестра описывала, что она делает в таких случаях: «Я прихожу и сообщаю больному, что иного исхода, кроме смерти, нет. Человек на меня смотрит с ужасом, и я сразу говорю ему (по ее словам, чтобы как-то разрядить обстановку). Вот я сейчас вам приготовлю хорошую чашку чая, и мы с вами посидим, поговорим, – и ухожу…». И человек, которому нанесли этот страшный удар… остается лицом к лицу со смертным приговором, а сестра милосердия будет подольше возиться с чаем, чтобы вернуться тогда, когда будет немножко легче. Вот этого никогда никто не смей делать! В таких случаях надо… сесть и побыть с человеком, и только тогда уйти, когда что-то развязалось внутренне. Когда скорбь стала общей, когда любовь победила… тогда можно уйти. Так что один человек другому может помочь. Самое главное – не оставить страждущего в одиночестве, поэтому необходимо кому-то (то ли близкому, то ли священнику, то ли человеку, оказавшемуся рядом) подойти, побыть с ним и дать почувствовать, что он не один…Если человек еще в состоянии слышать, то ему можно сказать: тяжело Вам, наверное, не бойтесь. Вы не один. Я вот с Вами побуду, если Вы можете общаться, поговорим. Когда станет невмоготу, я возьму Вас за руку, и Вы будете знать, что я с Вами все время». Если это возможно, так должно быть. Если человек не может отозваться, по мнению владыки Антония, его надо трогать – очень многое может передать пожатие, прикосновение руки.

«Когда я был студентом первого курса на медицинском факультете», – вспоминал владыка Антоний, – умирал казак один. И, проходя мимо его кровати, старший врач сказал: «И останавливаться не стоит. Он все равно без сознания и скоро умрет». Казак оказался казаком. Он не умер. Пришел в себя и потом мне говорит: «Никогда ты этого не делай, потому что я никак не мог отозваться. Ни на что. Ни на прикосновение руки, ни на уколы, ни на речи, но я каждое слово слышал и воспринимал. И вот теперь я прихожу в себя. Я знаю теперь из его слов, что я умру, и я умираю сознательно, а он меня бросил на произвол судьбы».

Другой пример у меня был тоже во время войны, в 1940 году, кажется. Я был младшим хирургом в полевом госпитале. Молодой солдат умирал. Он был в моем отделении. Я его посещал, конечно, днем, а в какой-то вечер я подошел, взглянул на него, и мне стало ясно, что он уже не жилец на этом свете. И я ему сказал: «Ну, как ты себя чувствуешь?» Он на меня взглянул так глубоко, спокойно. Он был крестьянин, поэтому в нем была эта тишина полей, тишина лесов, тишина неспешной жизни. Он мне сказал: «Я сегодня ночью умру». Я ему говорю: «Да, сегодня ты умрешь. Тебе страшно?» – «Умирать мне не страшно, но мне жалко, что я за собой оставляю, жену и детей, и мать. И еще мне страшно, что я умру совершенно один. Умирал бы я дома, и жена, и дети, и мать, и соседи были бы как-то при мне. А здесь никого нет». Я ему говорю: «Нет. Неправда. Я здесь с тобой посижу». – «Ты не можешь просидеть целую ночь со мной». – «Нет. Отлично могу». Он подумал и говорит: «Знаешь, что, если даже ты будешь здесь сидеть, пока мы разговариваем, я буду сознавать твое присутствие, а к какой-то момент я тебя потеряю и уйду в это страшное одиночество; в момент, когда страшнее всего умирать». – «Нет, – я говорю, – не так. Я с тобой рядом сяду. Сначала мы будем разговаривать. Ты мне будешь рассказывать о своей деревне. Дашь мне адрес своей жены, я ей напишу, когда ты умрешь. Если случится, я ее разыщу после войны. А потом ты начнешь слабеть, и тебе уже не будет возможно говорить, но ты сможешь на меня смотреть. И вот к тому времени я тебя за руку возьму. Ты сначала будешь открывать глаза и видеть меня. Потом закроешь глаза и уже меня видеть не сможешь, уже не будет сил открывать их, но ты будешь чувствовать мою руку в твоей руке и твою руку в моей. Постепенно ты будешь удаляться, и я это буду чувствовать и периодически пожимать твою руку, чтобы ты чувствовал, что я не ушел, что я здесь. И в какой-то момент ты уже на этот пожим руки ответить не сможешь, потому что ты уже… тебя уже здесь не будет.

Твоя рука меня отпустит, я буду знать, что ты скончался. Но ты будешь знать, что до последней минуты ты не был один». И так и случилось.

Мне кажется, что это один из целого ряда примеров. Я сидел, как правило, с каждым умирающим нашей больницы. Не только своего отделения, но и других отделений. И каждый раз повторялась не та же картина, но то же взаимоотношение: «Нет, ты не один».

Митрополит Антоний Сурожский старался не только быть со своими тяжело больными и умирающими как можно больше, он молился за них: «Молиться надо из глубины своего сердца, взять в свое сердце этого человека, «стоять перед Богом, держать его перед Ним».

Он советовал так говорить: «Господи, я Тебе его вручаю без условий, без ограничения, со всей, может, малой верой, которая во мне есть, но ради Твоей любви к нему и ради того, что Ты можешь над ним совершить, то, что ему или ей нужно».

Всегда, сколько мог, до самых последних минут своей жизни владыка Антоний словом и делом служил людям.

С 1948 г. он уже иеромонах и направлен в Великобританию духовным руководителем англо-православного Содружества святого Албания и преподобного Сергия. С 1950 по 2003 год – настоятель, а затем архимандрит Успенской церкви Патриаршего прихода в Лондоне. Принимал участие в работе съезда Всемирного совета церквей в Нью-Дели.

В 1862 г. возведен в сан архиепископа с поручением окормления русских православных приходов в Великобритании и Ирландии во главе учрежденной 10 октября 1962 г. Сурожской епархии Русской Православной Церкви (РПЦ) в Великобритании. Его проповеди привлекли в лоно Православной Церкви сотни англичан.

На Поместном Соборе РПЦ в июне 1990 года владыка Антоний был предварительно выдвинут в качестве дополнительного кандидата на Патриарший престол; кандидатура была отведена ввиду того, что у предложенного кандидата не было советского гражданства (что было требованием Устава к кандидату в Патриархи). Был председателем счетной комиссии на Соборе, избравшем митрополита Ленинградского Алексия (Ридигера).

Он хорошо известен в России, неоднократно бывал у нас, ездил по разным городам, делился своим опытом духовного наставника, читал проповеди, давал многочисленные интервью. Митрополита Антония Сурожского знают россияне по его книгам, таким как «О встрече», «Человек перед Богом», «Любовь всепобеждающая». И всегда со страниц его книг, написанных просто, ярко, образно, звучит призыв обратиться к самим себе, чтобы расти и совершенствоваться и стать образом Божиим, научиться любить и сострадать своим ближним, особенно если другой нуждается в нашей помощи.

Сострадание – это не плакать вместе, сострадание – это не излияние своих эмоций. Сострадание – это что-то очень трезвое, чтобы человек, который нуждается во мне, который умирает или болеет, или находится в тяжелом состоянии, чтобы он был в центре и не я со своими эмоциями над ним и вокруг него. Очень часто наши эмоции отягощают состояние больного…надо думать, что этому человеку нужно сейчас. Как считал владыка Антоний, сострадание – это не жалость. Это способность сострадать, понести страдание вместе с другим человеком, разделить чью-то муку, чью-то боль. Мы не можем поставить себя наместо другого человека и в полной мере пережить его или ее страдание. Но мы можем дать этой чужой боли пронзить наше сердце, чтобы страдание, которое происходит у нас на глазах, потрясло нас до самых глубин. Но для этого у нас должно быть открытое сердце, сердце, готовое быть уязвленным, раненым. Мы должны сами быть готовы на страдание. Часто мы защищаемся внутренне, только бы не отозвалось сердце, потому что мы не хотим, чтобы через сострадание чужая боль, беда, мука, потрясли нас до изнеможения. Но в то же время нет другого пути, если мы хотим строить человеческие взаимоотношения, которые были бы достойны нас самих и достойны Бога.

Начнем с самих себя – откроем свое сердце и себе и человеку, который страдает… можно просто побыть с ним, хотя от боли разлуки, от горя бывают слезы.

«Мы можем молчать, мы можем внутренне молиться, мы можем увидеть, что нужно человеку, и можем не бояться его страха. Он почувствует, что мы не боимся. И поэтому, возможно, он раскроется нам, и таким образом одиночество его будет меньше, и он будет чувствовать, что в человеке, который рядом с ним, есть место для его горя, и поэтому его горя будет вполовину меньше… я думаю, что все, что мы можем «делать», – это прежде всего, спокойно побыть вместе с человеком».

Что делать, что сказать, когда человек тяжело болеет? Владыка Антоний Сурожский дает такой совет: «Если у меня нет слов, нет знаний, но у меня есть ласка, у меня есть тепло, я этим могу поделиться… если просто пожалеть и приласкать, тогда все сделаешь… надо уметь молчать, побыть, надо раскрыть сердце».

Антоний Сурожский говорил, что «пустая болтовня, пустословие, к которому прибегают и родные, и врачи в том случае когда человек умирает и нет средств, чтобы ему помочь, – это словно ширма, к нему прибегают для своей защиты, чтобы защититься от необходимости быть правдивым, истинным. И если говорить о том, как помочь безнадежно больному, то прежде всего надо принять факт, что мы все умрем. И быть серьезным, и научиться молчать, чтобы спокойно оставаться с этим больным. Больше всего ему помогает способность врача или близкого сесть и побыть с ним: я ничего не могу делать, кроме того, чтобы прийти, сесть и ждать. Что будет, то будет, и то будет на пользу».

«…когда человек серьезно болеет, он нуждается в теплоте хотя бы одного человека, в осознании, что он рядом с тобой, что ты не один переходишь туда. Умирать одному в одиночестве, даже если он находится в коме, очень страшно. Но надо быть осторожным и не вмешиваться своими чувствами, не переливать свои страхи и эмоции. Надо научиться думать… о человеке, который уходит. Держать его за руку, чтобы последнее, что больной будет чувствовать, – это прикосновение руки близкого и его голос. Даже когда человек без сознания, никогда не говорите над ним лишнего, – он все слышит. И когда родные говорят ему, что они его любят, что он жил достойно – это не напрасно – он все слышит и не может ответить».

«Человек, который умирает, глубоко чувствует молитву людей вокруг него – молитва как образ заступничества… «Господи, прими его, и будь с ним!» Можно молиться без слов, лучше не вслух, стоять пред Богом с этим человеком в глубоком молчании, приняв в свое сердце его боль и страдания». Владыка Антоний говорил, что часто люди больше нуждаются в тишине, чем в словах. Но для этого надо научиться не бояться встретиться с чужим горем.

В своей книге «Школа молитвы» Антоний Сурожский делится с нами своим духовным опытом: «Иногда мы молимся о человеке, которого любим и который в чем-то нуждается, а мы не можем ему помочь. Очень часто мы не знаем, что именно нужно, не находим слов для того, чтобы помочь, даже и самому любимому. Иногда мы знаем, что ничего нельзя сделать, кроме как пребывать в молчании, хотя мы готовы жизнь свою отдать, лишь бы только помочь. В таком состоянии духа мы можем обратиться к Богу, все передать Ему и сказать: «Боже, Ты знаешь все, и любовь Твоя совершенна; возьми же эту жизнь в Твою руку, сделай то, что я жажду сделать, но не могу».

…Любовь, которую выражают наши молитвы, не может быть напрасной;…любовь сильнее смерти.

Нам надо всегда помнить слова Антония Сурожского: Самый важный человек на свете – тот, с которым вы общаетесь в данный момент; и самое важное дело в жизни – сейчас сделать для этого человека то, что нужно. Тогда наша жизнь сделается счастливей и радостней, потому что помогая другому, помогаешь себе сам.

 

Самоотверженные женщины России

Еще в Древнерусском государстве понимали необходимость помощи больным и раненым. Князь Мономах говорил своим подданным: «Не оставляйте больных без помощи». Эту миссию долго выполняли монахи. Так, например, в Троице-Сергиевой лавре была устроена больница, при осаде Москвы поляками в 1611 г. монахи подбирали на полях сражений раненых, приносили в обитель, обеспечивали им уход, давали кров и еду. Началом общественной помощи больным и раненым послужила благотворительная деятельность Федора Михайловича Ртищева, который основал «Кружок ревнителей благочестия». Приюты, организованные им с 1650 г., устраивались по подобию троице-сергиевой больницы. Его дворовые собирали немощных, недужных на улицах и привозили в приют, где люди содержались до полного выздоровления. Хотя Ф. М. Ртищев и был дворецким, окольничим и главой ряда приказов, но предпочитал держаться подальше от царского двора, отличался редкой скромностью, имел сердце доброе и сострадательное. На свои средства он открыл ряд больниц, богаделен, где содержались старики, инвалиды, слепцы, за которыми ухаживали в основном только мужчины.

Официально женщины были допущены к уходу за больными со времени правления Петра I. Так, в 1715 г. указом императора были учреждены воспитательные дома, где предписывалось служить только женщинам, в обязанность которым вменялся уход за больными детьми. Через год в «Уставе воинском» были введены положения, касающиеся участия женщин в помощи раненым: «Рядовые солдаты в поле и кампаниях от великих трудов и работы в болезни часто впадают и при жестоких акциях ранены бывают. Того ради есть потребность построить полевой лазарет в деревне, или городе, или в некоторых палатах. Лазарет возглавляет особый госпитальный инспектор, доктор, священник, лекарь, с доброю полевою аптекой и с некоторыми подмастерьями». Согласно новым правилам нескольким женщинам и одному здоровому солдату полагалось обслуживать 10 больных. Но женский уход в госпиталях сначала ограничивался стиркой и приготовлением пищи.

И, тем не менее, присутствие женщин в обществе солдат считалось бесстыдством, поэтому в 1722 г. Петр I предписывал в госпиталях Петербурга, Котлина, Ревина иметь по одной «старице» с помощницей для присмотра за работницами и бельем. Считалось, что старушка, монахиня или «добрая замужняя жена» могла гарантировать сохранение нравственности.

С 1735 г. «старице» полагалось «упомянутых работниц держать в крепком призрении, чтобы ни единая из них не могла разговаривать с молодыми холостыми лекарями и учениками, так и с больными, или с караульными солдатами или с надзирателями, и накрепко смотреть, чтобы другие женщины в госпиталь не входили».

Немногие женщины могли решиться служить в госпиталях, постоянная работа среди мужчин считалась позором, сюда шли солдатки. В середине XVIII в. лечебнице Семеновского полка для ухода за больными, наряду с солдатскими женами, пробовали нанимать вольных женщин, но они уходили, едва начав работу, в гражданские больницы женщины устраивались охотнее. Так, в штате Екатерининской больницы на 150 коек состояли главный медик, лекарь, два его помощника, 24 сиделки из мужчин и женщин. В отчетах за 1785 год отмечалось: «Для приготовления пищи, для мытья белья и содержания в чистоте постелей имеется при госпитале довольно солдаток и пристойная им плата производится. Оные употребляются к услужению больным, для которых по роду болезней их присмотр приличен».

Без хорошего ухода за больными усилия медиков, даже самых искусных, значили мало. В 1803 г. заботами Марии Федоровны, жены императора Павла I, организуются вдовьи дома. Их штат состоял из женщин-вдов, которые ухаживали за больными вдовами, одинокими и без средств к существованию. Персонал подобных заведений называли «сердобольными вдовами», которые вскоре не только ухаживали за старушками из вдовьих домов, но и работали в больнице.

С 1 января 1814 г. для женского персонала петербургских больниц открылись годичные курсы, где сердобольным вдовам показывали приемы оказания медицинской помощи, занятия проходили в виде дежурств в хирургическом и терапевтическом отделениях клиник. По окончании учебы сдавался экзамен, каждая из выпускниц получала золотой крест на зеленой ленте, который была обязана носить всю жизнь, даже если сердобольная вдова более не работала.

Уже в первой половине XIX в. возобновилась практика женского ухода в военных госпиталях: в 1818 году в штатное расписание всех столичных больниц включилась должность «сердобольные» – так создалась государственная служба сиделок. Указом 1819 г. рекомендовалось в госпитали «нанимать военных поселений с числом более 150 больных 20 женщин по уходу за больными, 5 служительниц и 1 надзирательницу». Было составлено и первое руководство по медицинскому уходу «Наставление и правила, как ходить за больными… наипаче для сердобольных вдов…». Его автором был главврач московской больницы, считающийся основателем научной базы сестринского дела в России – Христофор фон Оппель. Руководство включало 5 частей, разделенных на следующие темы:

– «Нужные свойства и обязанности хожатых за больными.

– Нужные предосторожности при даче лекарств.

– Как поступать с больными, обыкновенными болезнями одержимыми. Лекарства, которые хожатые сами приготовлять могут.

– Как поступать с выздоравливающими, правила предосторожности для самой хожатой.

– Как ходить за родильницами, младенцами и что наблюдать при умерших».

9 марта 1844 г. на средства Великой княгини Александры Николаевны и принцессы Терезии Ольденбургской в Санкт-Петербурге была открыта первая в России община сестер милосердия, позже названная Свято-Троицкой. Сестрой милосердия называли женщину 18–40 лет с медицинским образованием или без такового, обязательно грамотную, ухаживающую за больными и ранеными. «Милосердие» означает «готовность помочь кому-нибудь из сострадания, человеколюбия». Следуя девизу «Забота о больных – дело личного подвига», сестры милосердия из этой общины участвовали во всех войнах XIX в., закончив свою деятельность только после Октябрьского переворота.

В статье, посвященной 50-летнему юбилею петербургской общины, писали: «…сестры милосердия по суткам дежурят в больнице, чередуясь каждые 4–5 дней, участвуют в амбулаторном приеме больных, проводя перевязки, помогают в хирургических операциях. Следят за сохранным содержанием инструментария, за приготовлением антисептических перевязочных материалов». Из 48 сестер милосердия 23 по очереди дежурили в мужской и женской больницах, ухаживали за больными на дому, 7 – в хирургических отделениях, остальные работали в аптеках, в прачечной, в амбулатории. Община содержалась наличные средства Великой княгини Александры Николаевны.

Известный хирург Николай Иванович, которого считают «отцом русского сестринского дела», не только одобрял участие женщин в оказании помощи больным, но и всячески помогал: начиная с марта 1844 года он консультировал сестер, проводил операции с их участием, вскрытия, присутствовал на совещаниях сестер. Его наблюдения легли в основу создания будущей Крестовоздвиженской общины сестер милосердия, основанной Великой княгиней Еленой Павловной, во время Крымской войны. Руководство общиной было доверено Н.И. Пирогову. Он считал: «Доказано уже опытом, что никто лучше женщин не может сочувствовать страданиям больного и окружать его попечением неизменным и, так сказать, несвойственном мужчинам». Это доказали всей своей героической деятельностью российские сестры милосердия, участвовавшие в Крымской войне.

 

На Крымской войне (1853–1856)

В 1853 г. началась война России с Турцией, вслед за ней войну России объявили Англия и Франция. Нашей державе предстояла борьба против этих стран полном одиночестве, потому что Пруссия и Австрия отказали ей в поддержке.

В ноябре 1853 г. русский флот разгромил в Синопской бухте превосходящий его турецкий и даже сохранил свои корабли. Но в апреле 1854 г. французские и английские корабли без всякого предупреждения открыли огонь по г. Одессе и даже пытались высадиться на берег, но безуспешно благодаря русским береговым батареям. Увеличив мощь и количество боевых кораблей, 1 сентября 1854 г. Противник подошел к Евпатории и начал высадку десанта. Но главнокомандующий войсками в Крыму князь Меньшиков не придал значения этой высадке, и на российском берегу оказалось 60 тысяч вражеских солдат. У реки Альмы произошло сражение с неприятелем, силы которого превосходили вдвое количество русских, кроме того, противник был лучше вооружен. Несмотря на большое сопротивление врагу и огромные потери с его стороны, Альминское сражение было проиграно. Русские войска отступили к Севастополю и принялись воздвигать оборонительные рубежи. Уже в первые дни обороны Севастополя и дальше до самого окончания Крымской войны проявлялось из-за бездарного руководства страшное безразличие, халатное отношение администрации к нуждам солдат, раненых, воровство, неумелое, бездарное руководство военачальников. В своем дневнике от 2 ноября 1854 г. граф Л. Н. Толстой, будучи в это время в Крыму, писал: «…10-я и 11-я дивизия атаковали левый фланг неприятеля, опрокинули его и заклепали 37 орудий. Тогда неприятель выставил 6000 штуцеров, только 6000 против 30000. И мы отступили, потеряв около 6000 храбрых. И мы должны были отступить, ибо при половине наших войск по непроходимости дорог не было артиллерии и, Бог знает почему, не было стрелковых батальонов. Ужасное убийство. Оно ляжет на души многих! Господи, прости им!»

…Кроме Меньшикова, армией руководил и князь Горчаков. Севастополь был набит князьями. Здесь также находились великие князья Николай и Михаил, сыновья Николая I. Они были посланы в Крым для «подъема духа» и для получения наград, которые им были необходимы для продвижения по службе. Их пребывание на войне, в патриотических кругах, рассматривалось как помеха в руководстве войной. Сестра братьев Аксаковых B.C. Аксакова писала: «Лучше бы, если бы они оттуда уехали; конечно, их должны там оберегать и пожертвуют для спасения их тысячами людей». Не менее критично писала она в своем дневнике и о князе Меньшикове: «Слухи о Меньшикове неутешительны. Из Севастополя пишут, что он совершенно потерялся и хотел бросить и город и флот на жертву неприятеля, и, если б неприятель напал тогда на Севастополь, он был бы взят без бою…»

Врачей в русской армии было мало, помощь раненым оказывалась не всегда вовремя. Николай Иванович Пирогов, узнав о больших потерях русских войск при осаде Севастополя неприятелем, подает прошение об отправке его в обороняющийся город в военно-медицинское ведомство и получает отказ, тогда он обращается за помощью к Великой княгине Елене Павловне.

Известный хирург Н. И. Пирогов вспоминал: «Великая княгиня Елена Павловна много содействовала моему отправлению под Севастополь, поручила мне руководить занятиями организованной ею тогда Крестовоздвиженской общиной сестер; впоследствии такое же поручение руководить занятиями сердолюбивых вдов дано было мне и по воле государыни императрицы Александры Федоровны, сверх этого, великая княгиня Елена Павловна предоставила мне сформировать небольшую корпорацию врачей-хирургов на ее иждивение, с тем чтобы они находились в непосредственном моем заведовании и никуда не назначались военным ведомством без моего согласия: д-ра Э. В. Каде, A. Л. Обермиллер, П. А. Хлебников, Л. А. Беккере, B. И. Тарасов, а впоследствии и С. П. Боткин (при второй моей поездке в Крым) принадлежали к этой категории врачей».

 

Великая княгиня Елена Павловна

Великая княгиня Елена Павловна (1806–1873), урожденная Фредерика Шарлотта Мария принцесса Вюртембергская, дочь принца Павла Вюртембергского, получила прекрасное образование во Франции и была в 16 лет помолвлена с четвертым сыном российского императора Павла I – Великим князем Михаилом Павловичем. В 1823 г. она приехала в Россию и здесь пользовалась большим уважением в высшем обществе не только за свои широту ума и разностороннюю образованность, но и за свою благотворительность. Она искренне служила на благо России. Так, в 1873 г. было создано «Ведомство учреждений Великой княгини Елены Павловны». Сюда вошли основанные ею училище св. Елены для девиц всех сословий, Елизаветинская клиническая больница для малолетних детей бедных родителей на 100 кроватей, Максимилиановская лечебница для приходящих, Крестовоздвиженская община сестер милосердия с лечебницей и бесплатной школой, а также Мариинский и Повивальный институты, завещанные ей в управление императрицей Марией Федоровной.

В октябре 1854 г. Великая княгиня обратилась с патриотическим воззванием ко всем русским женщинам «принять на себя высокие и трудные обязанности сестер милосердия», помогать больным и раненым. Она основала на свои средства «Крестовоздвиженскую общину сестер попечения о раненых и больных воинах». Община объединяла российских женщин из самых разных слоев общества – от весьма образованных (это были жены, вдовы и дочери титулярных и коллежских советчиков, помещиков, купцов) до простых малограмотных женщин.

В распоряжении общины, под склад вещей и медикаментов, были предоставлены помещения Михайловского замка, Великая княгиня ежедневно ездила в больницы и сама, своими руками, перевязывала кровоточащие раны больных.

«Главная ее забота заключалась в том, чтобы дать общине тот высокорелигиозный характер, который, воодушевляя сестер, закалял бы их для борьбы со всеми физическими и нравственными страданиями».

Для креста, который предстояло носить сестрам, Елена Павловна выбрала Андреевскую ленту На кресте были надписи: «Возьмите иго Мое на себя» и «Ты, Боже, крепость моя». Свой выбор Елена Павловна объяснила так: «Только в смиренном терпении крепость и силу получаем мы от Бога».

5 ноября 1854 г. после богослужения Великая княгиня сама надела крест каждой из тридцати пяти сестер, а на следующий день они уехали в Севастополь, где их ожидал Н.И. Пирогов.

На великого русского ученого, хирурга было возложено обучение, а затем руководство их работой в Крыму. С декабря 1854 по январь 1856 года в Крыму трудилось более 200 сестер милосердия.

Инициатива Великой княгини Елены Павловны соответствовала духу времени – в частности, схожими были действия Флоренс Найтингейл – создательницы британского отряда медсестер. После окончания войны при общине были дополнительно открыты амбулаторная лечебница и бесплатная школа для 30 девочек.

«…если сегодня Красный Крест охватывает мир, то это благодаря примеру, поданному во время войны в Крыму Ее Императорским Высочеством Великой княгиней Еленой Павловной…», – писал основатель Международного Комитета Красного Креста Анри Дюнан, в письме Российскому Обществу Красного Креста в 1896 году.

Она, беспокоясь о судьбе русских солдат – защитниках Севастополя, старается помогать как может. Зная истинное положение дел в Севастополе, в том числе и военно-врачебное, обещает врачам любое содержание, какое они пожелают, лишь бы они оставались там и не уезжали.

Н. И. Пирогов постоянно конфликтовал с администрацией. Он пишет докладные, обращается за помощью к главнокомандующему Горчакову, начальнику штаба Коцебу. По его мнению, все воспринималось, но ничего не делалось – средств нет, палаток нет, лошадей и фур мало, везде воруют и везде беспорядок.

«Генерал-штаб-доктор – пешка и только умеет поддакивать да хвалить то, что худо. В госпиталях нет ни одного лишнего матраца, нет хорошего вина и хинной корки, ни кислот даже на тот случай, когда тиф разовьется. Врачей почти целая половина лежит – больны, и еще что из всего этого хаоса точно хорошо, так это сестры милосердия. Дай Бог здоровья Великой княгине: она одна сделала истинное благодеяние для края. Если бы не она, так больные лакали бы вместо сытного супа помои и лежали бы в грязи. Они и хозяйничают в госпиталях, и кушанье даже готовят, и лекарства раздают…» – писал Н. И. Пирогов в одном из своих писем к жене.

Он был очень рад помощи Великой княгини, когда пришел первый отряд сестер милосердия. Князь Меньшиков отнесся к этому большой иронией и насмешкой и говаривал даже: как бы они не загуляли с солдатами…

 

Сестры милосердия

Перед отправлением в Крым женщины-сестры милосердия проходили краткосрочную подготовку в Петербургской медико-хирургической академии под руководством хирурга Н.И. Пирогова, который считал, что создание общины сестер милосердия – дело нужное, их женский такт чувствительность, заботливость помогут раненым легче переносить их страдания, а нравственный контроль сестер милосердия будет более действенным, чем разного рода комиссии.

6 декабря 1854 г. он пишет: «Дней 5 тому назад приехала сюда Крестовоздвиженская Община Елены Павловны, числом до 30, и принялась ревностно за дело; если оне так будут заниматься, как теперь, то принесут, нет сомнения, много пользы. Оне день и ночь попеременно бывают в госпиталях, помогают при перевязке, бывают и при операциях, раздают больным чай и вино и наблюдают за служителями и за смотрителями и даже врачами. Присутствие женщины, опрятно одетой и участием помогающей, оживляет плачевную доль страданий и бедствий».

В конце 1854 г. в Севастополь прибыла также группа женщин-сердобольных вдов, обитательниц Петербургских и Московских вдовьих домов, находившихся под покровительством императрицы Александры Федоровны. Обученные уходу за больными, они «с материнской почтительностью» ухаживали за «защитниками тамошних твердынь». «…Лучшим свидетельством их самоотвержения служит то, что 12 вдов кончили свое существование» в Севастополе среди напряженных госпитальных трудов, «вследствие истощения сил и заразы».

Чтобы добраться до места назначения, нужны были силы и терпение. «От Перекопа усталые женщины тащились на волах и верблюдах, довольствовались сухим хлебом. А в Севастополе их встречали орудийный грохот, кровь ручьями, ядовитая вонь гангренозных бараков, изувеченные люди и великий Пирогов в облепленных грязью сапогах и солдатской шинельке».

Присутствие в палатах заразных больных во время эпидемии тифа для женщин означало риск заболеть самим. В госпиталях работали все, включая высокородных начальниц. Некоторые из них, например сестры Шперлинг, Аленина, Джановская и Эрберг, заразились и умерли от тифа. Дежурные или перевязывающие сестры оказывали помощь доктору во время операций: делали наркоз, следили за пульсом, прижимали сосуды при сильных кровотечениях. По отчетам, сестры Бакунина, Назимова и Шимкевич овладели хирургическими приемами настолько, что сами могла производить операции, получив на то разрешение.

Идеальным типом медсестры, по мнению Н. И. Пирогова, была Екатерина Михайловна Бакунина. Она наравне с хирургами работала в операционной и уходила последней из госпиталя, работая день и ночь. Она была последней сестрой, 27 августа 1855 г. ушедшей из Севастополя через понтонный мост на Северную сторону.

Екатерина Михайловна Бакунина (1812–1894) родилась в семье дворянина – губернатора Петербурга. В 1854 г. ей было 42 года. Ее желание стать сестрой милосердия встретило сильную оппозицию родных и знакомых. На ее первый запрос из Петербурга (жили они в Москве) пришел очень сдержанный ответ, на что она ответила: «Когда дочь Бакунина, который был губернатором в Петербурге, и внучка адмирала Ивана Логиновича Голенищева-Кутузова желает ходить за матросами, то странно кажется отказывать ей в этом». И ее приняли.

Желая испытать себя, она стала ежедневно посещать «самую гнусную» из московских больниц.

Приехав в Петербург, получила приглашение ко двору Великой княгини Елены Павловны и жила во дворце в ее покоях. Ей доверили 3-й отряд сестер милосердия. Готовясь к работе в Крыму, они посещали операции в клинике. «Некоторые доктора надо мной смеялись, – писала она в своих воспоминаниях, – говорили: «Что это за сестра милосердия, которая ездит на перевязку в карете!»» 21 января 1855 г. отряд Бакуниной начал работу на театре военных действий в бараках осажденного Севастополя. В феврале 1855 г. ее назначили сестрой-начальницей всей Общины. На этом посту Бакунина оставалась вплоть до 1860 г. Она ездила по всем военным госпиталям Крыма и «сделалась примером терпения и неустанного труда для всех сестер Общины».

В здании Дворянского собрания был создан перевязочный пункт. Сюда свозились раненые, операции производились круглосуточно, невзирая на то, что рядом рвались снаряды. В эти минуты никто не думал о смерти – только о спасении раненых.

«…Огромные танцевальные залы беспрестанно наполнялись и опоражнивались; приносимые раненые складывались вместе с носилками целыми рядами на паркетном полу, пропитанном на целые полвершка запекшеюся кровью; стоны и крики страдальцев, последние вздохи умирающих, приказания распоряжающихся громко раздавались в зале. Врачи, фельдшера и служители составляли группы, беспрестанно двигавшиеся между рядами раненых, лежавших с оторванными и раздробленными членами, бледных, как полотно от потери крови и от сотрясений, производимых огромными снарядами; между солдатскими шинелями мелькали везде белые капюшоны сестер, раздававших вино и чай, помогавших при перевязке и отбиравших на сохранение деньги и вещи страдальцев…

…Постоянно приносимые на главный перевязочный пункт раненые в обязательном порядке предварительно осматривались, где прямо на месте решалось, можно ли некоторым спасти жизнь или же считать их безнадежными. Раненые после проведенной операции передавались в руки сестер милосердия, возглавляемых Бакуниной. Безнадежные отправлялись в дома Гущина и Орловского, где сестры милосердия своим уходом и уважением к ним облегчали их страдания. Велик и высок был долг сестер по уходу за такими ранеными. Ведь им поручались и последнее желание, и последний вздох умирающих за отечество!» – писал Н. И. Пирогов.

От непривычного климата – постоянной перемены холодной погоды на сырую и ветреную, а также от чрезмерной нагрузки и напряжения почти все сестры милосердия переболели. 17 из 160, находящихся в театре военных действий под руководством Н. И. Пирогова, умерли. Многие страдали от тифозной горячки, некоторые из них были ранены или контужены. Но все они, «перенося безропотно все труды и опасности и бескорыстно жертвуя собою для достижения предпринятой цели…служили на пользу раненых и больных».

Но чиновничьи притеснения сплошь и рядом задавливали деятельность защитников, чинили препятствия, мешающие осуществлению правильной стратегии. Многие офицерские чины были недовольны и открыто говорили о недальновидности и промахах руководства, а также ненадлежащей организации дела. В то время в Петербург отсылались ложно-восторженные донесения, скрывающие истинное положение дел. «Куда-нибудь уехать в глушь, – писал Н. И. Пирогов, – не слышать и не видеть ничего, кроме окружающего, теперь самое лучшее. Если прислушаешься, то голова идет кругом от всех глупостей и безрассудностей, которые узнаешь».

Его страшит не работа, а бесконечные преграды «что-либо сделать полезное, преграды, которые растут, как головы гидры: одну отрубишь, другая выставится». И конечно же, его борьба с администрацией продолжается. Он обращается за помощью к Великой княгине, чтобы после его кратковременного отъезда в Петербург не были «забиты» и унижены администрацией медперсонал. И тут сестры милосердия во всем поддерживают правдолюбца-хирурга, они оказываются настоящими бойцами. Они, хотя и были прикреплены к Н. И. Пирогову, но подчинялись не главнокомандующему а Великой княгине, т. е. Петербургу Это давало им возможность решительно действовать по отношению к нерадивой госпитальной администрации. Так, уличив аптекарей в воровстве, они подняли шум вплоть до судебного разбирательства. Один из воришек от страха быть уличенным в преступлении застрелился. Ими были обнаружены большие нарушения и в администрации Херсонского госпиталя, по их настоянию было заведено дело.

«Ради чего подвергать себя опасности, ехать в этот сущий ад» – в письмах к Н. И. Пирогову его жена, не понимая для чего, – приходит просто в ужас. И он отвечает ей, отвечает как гражданин своей страны, которым владеют не личные чувства, а общечеловеческий долг перед своей отчизной. Его слова, звучащие в письме, в полной мере можно отнести и к сестрам милосердия, выполняющим свой долг перед родиной. «…Подумай только, – пишет он ей, – что мы живем на земле не для себя только, вспомни, что пред нами разыгрывается великая драма, которой следствия отзовутся, может быть, чрез целые столетия; грешно, сложив руки, быть одним только праздным зрителем, кому Бог дал хоть какую-нибудь возможность участвовать в ней. Я знаю, что для тех, кого он, как нас, благословил счастьем в семейном кругу, тяжело, оставив тихий, приятный быт, подвергать себя всем беспокойствам и тягостям разлуки с милым сердцу и лишениям; но тому, у кого не остыло ещё сердце для высокого и святого, нельзя смотреть на все, что делается вокруг нас, смотреть односторонним эгоистическим взглядом…»

Великие князья Михаил и Николай, поняв, что могут погибнуть в Севастополе, быстро уехали в Петербург, пообещали вернуться, но так и не вернулись. А сестры милосердия не обещали ничего. О их самоотверженном труде в лазаретах, госпиталях начали писать в газетах, журналах. Никто не посылал женщин для оказания медицинской помощи непосредственно на поле брани. Первой в этом благородном деле была Россия, но западные страны активно разрекламировали на весь мир «дам высокой души» – деяния мисс Найтингейл с 37 сестрами, добровольно приехавшими на Крымскую войну Но весь мир узнал и о мужестве российских сестер милосердия. Кроме раздачи сухого белья, чая и вина, сестры работали на перевязочных пунктах и в операционных. Перевязывать раненых им приходилось на открытом воздухе, под дождем, стоя на коленях в грязи или на промерзлой земле. И если порой из-за огромного наплыва раненых врачей не хватало, перевязочные пункты оставались на их попечении. Эти героические женщины, не смыкая глаз по несколько суток кряду, оказывали помощь раненым.

Весь мир восхищался их трудом, их присутствием духа и любовью к людям, к своей родине. «Горжусь тем, что руководил их благотворительной деятельностью», – писал Н. И. Пирогов в марте 1855 года.

Л. Н. Толстой, очевидец крымских событий, в своем дневнике постарался правдиво и откровенно описать все происходящее. Он отмечал, что все, от мала до велика, стали на защиту Севастополя, даже дети, собравшись группами, таскали ядра. «Можно было увидеть за этой работой и девочек, которые сами-то были чуть больше ядра».

«Простые люди, самоотверженно защищая Севастополь, отдавали жизнь и сохраняли дух всей остальной России. С гордостью умирали все они за веру, престол и отечество. И часто предсмертные слова их были одни и те же: «Спаси, Господи, царя-батюшку и весь его православный русский народ».

Велика моральная сила русского народа. Много политических истин выйдет наружу и разовьется в нынешние трудные для России минуты. Чувство пылкой любви к отечеству; восставшее и вылившееся из несчастий России, оставит надолго следы в ней. Те люди, которые теперь жертвуют жизнью, будут гражданами России и не забудут своей жертвы. Они с большим достоинством и гордостью будут принимать участие в делах общественных, а энтузиазм, возбужденный войной, оставит навсегда в них характер самопожертвования и благородства. (Толстой Л. Н. Севастопольские рассказы. М. 2001. С. 91)

 

Защитницы Севастополя

В 1854 г., по прибытии в Севастополь, Н. И. Пирогов сразу же начал работать в госпитале. Он писал своей жене: «…с 8 часов утра до 6 часов вечера (пока не стемнеет) остаюсь в госпитале, где кровь течет реками, с лишком 4000 раненых». Здесь же, в госпитале, он встретился с местными севастопольскими женщинами. «При перевязке можно видеть ежедневно трех или четырех женщин; из них одна знаменитая Дарья; одна дочь какого-то чиновника, лет 17 девочка, и одна жена солдата. Кроме того, я встречал еще одну даму средних лет… Это – жена какого-то моряка, кажется, приходит раздавать свой или другими пожертвованный чай. Дарья является теперь с медалью на груди, полученною ею от Государя, который велел ее поцеловать Великим Князьям, подарил ей 500 рублей и еще 1000, когда выйдет замуж… Под Альмою она приносила белье, отданное ей для стирки, и здесь в первый раз обнаружилась ее благородная склонность помогать раненым. Она ассистирует и при операциях».

Дарья (Александровна) была дочерью матроса черноморского флота и стала известна в истории под именем Даша Севастопольская – одна из первых русских женщин, помогавших ухаживать за ранеными на поле боя. Славилась своим бесстрашием, мужеством, работала под свист летящих ядер, вытаскивала раненых с поля боя. К началу войны ей исполнилось 15 лет; она осталась круглой сиротой, и когда союзные войска высадились в Евпатории, Дарья отправилась вслед за русскими войсками. Во время сражения при р. Альме (т. е. уже 8 сентября 1854 г.) под неприятельским огнем она, как могла, перевязывала раненых – ее повозка стала «первым перевязочным пунктом». С тех пор до конца марта 1855 г. она ухаживала за ранеными и больными воинами на перевязочных пунктах, в госпиталях и лазаретах осажденного Севастополя, за что и получила от императора медаль и золотой крест с надписью «Севастополь».

О ней с восхищением говорил весь Севастополь.

В госпиталях Н. И. Пирогов увидел женщин, умело перевязывающих раненых. Женский уход за ранеными появился в Севастополе раньше приезда сестер милосердия из Петербурга. Жены и дочери севастопольцев добровольно пришли на помощь раненым. Семнадцатилетняя Дарья два раза даже ассистировала ему на операции. Он поразился грамотности и легкости ее движений. Перевязки она делала ловко и умело. На груди ее красовалась медаль.

«После больших вылазок являлись к перевязочному пункту женщины из матросок и мещанок, с холстом и корпией, – писал очевидец Севастопольской обороны, – помогали обмывать раны, поили томящихся жаждой раненых».

«Во время общего бомбардирования женщины таскали беспрестанно воду на бастионы освежать измученных трудом и зноем бойцов. Убьют кого из наших офицеров, положат его товарищи на вечный одр – непременно явится или хозяйка убитого, или соседка оросит слезою участия славный прах, обложит голову… свежими листками ерани и мирта. Бывает иногда: ударят тревогу. Что ж женщины? Кричат, бегают? Ничуть не бывало: ныне привыкли – стоят у своих калиток, под-горюнясь и провожая полными слез глазами бегущие по своим местам отряды солдат, молятся и тихо плачут, предавая судьбу свою в руки господни. Своим присутствием в Севастополе женщины не уменьшают мужества его защитников, нет! Видя твердость женщин в самые опасные мгновения, укрепляется даже слабейший духом. Мысль, что шаг назад перед неприятелем есть шаг к погибели любимой семьи, одушевляет солдата и приковывает его к месту, ему указанному начальством, к месту, которое он не покинет до смерти…»

 

Великая княгиня Елисавета Феодоровна

Благословенной и самоотверженной была деятельность Великой княгини Елисаветы Феодоровны (1864–1918), основательницы Марфо-Мариинской обители. Сестры обители обучались основам медицины, главной их задачей было посещение больных и бедных, забота о брошенных детях, оказание им медицинской, моральной и материальной помощи. В больнице Елисавета Феодоровна брала на себя самую ответственную работу: ассистировала при операциях, делала перевязки, утешала больных, всеми силами старалась облегчить их страдания. Если больной нуждался в помощи, она просиживала у него до рассвета.

С детских лет принцесса Гессен-Дармштадтская Елизавета Александра Луиза Алиса, внучка английской королевы Виктории, получившая официальное имя в России Елизавета Федоровна (после канонизации ставшая Елисаветой Феодоровной), воспитывалась в протестантской семье, в традициях старой Англии. Вся жизнь их семьи проходила по строгому распорядку, установленному матерью. Дочери сами выполняли домашнюю работу: убирали комнаты, постели, топили камины. «В доме меня научили всему», – скажет впоследствии Елисавета Феодоровна. Всех семерых детей воспитывали на твердой основе христианских заповедей, старались вложить в их сердце любовь к ближним, особенно страждущим. И назвали Великую княгиню именем католической святой в честь Елизаветы Тюрингенской, прославившейся самоотверженной любовью к людям и своими делами милосердия.

Родители Елисаветы Феодоровны потратили большую часть своего состояния на благотворительные нужды, а дети постоянно ездили с матерью в госпитали, приюты, дома для инвалидов, привозили с собой большие букеты цветов, разносили по палатам больных, ставили в вазы.

Елизавета с детства любила природу и особенно цветы, которые с увлечением рисовала. У нее был художественный дар, и всю свою жизнь она много времени уделяла рисованию. Любила она и классическую музыку. Все знавшие Елизавету с детства отмечали ее любовь к ближним.

После смерти матери она всячески помогала отцу, старалась облегчить горе отца, поддержать и утешить, а оставшимся младшим сестрам и брату хоть в чем-то заменить мать.

В 1884 г. Великая княгиня вышла замуж за Великого князя Сергея Александровича, брата российского императора Александра III. С будущим супругом она познакомилась еще в детстве, когда он приезжал в Германию со своей матерью, императрицей Марией Александровной, также происходившей из Гессенского дома. Вся семья сопровождала принцессу Елизавету на ее свадьбу в Россию. Здесь она стала усиленно заниматься русским языком, желая глубже изучить культуру и особенно веру новой своей родины. По воспоминаниям современников, прекрасная наружность Елизаветы вполне соответствовала ее духовным качествам. Восхищенный ее красотой, ей посвятил стихотворение Великий князь

Константин Константинович Романов, написавший его в 1884 г.:

Большую часть года Великая княгиня жила с супругом в их имении Ильинское в шестидесяти километрах от Москвы, на берегу Москвы-реки. Она любила Москву с ее старинными храмами, монастырями и патриархальным бытом. Сергей Александрович был глубоко религиозным человеком, жил по уставам Святой Церкви, строго соблюдал посты, часто посещал богослужения, ездил в монастыри. Елисавета Феодоровна везде следовала за мужем, полностью выстаивала долгие церковные службы.

В православных храмах она испытывала удивительное чувство, таинственное и благодатное. Она видела радостное состояние Сергея Александровича после принятия им Святых Таин, и ей самой захотелось испытать эту радость.

В своем письме отцу Великая княгиня писала о решении принять православную веру и просила дать благословение. Но не получила его. Тогда Елисавета Феод оровна проявила мужество и, несмотря на моральные страдания, решила принять православие. Теперь она могла сказать своему супругу: «Твой народ стал моим народом, твой Бог – моим Богом» (Руфь, 1,16). 13 апреля 1891 года, в Лазареву субботу, над Елисаветой Феодоровной был совершен чин принятия в Православную Церковь. Император Александр III благословил свою невестку иконой Нерукотворного Спаса, с которой она не расставалась всю жизнь и с ней приняла мученическую кончину. В этом же году Великий князь Сергей Александрович, ее муж, был назначен генерал-губернатором Москвы. Елисавета Феодоровна должна была вести светскую жизнь – постоянно присутствовать на приемах, балах концертах, независимо от настроения, здоровья и желания. Но она успевала заниматься и делами милосердия: посещала храмы, больницы, детские приюты, дома для престарелых и тюрьмы. Везде старалась облегчить страдания людей – раздавала еду, одежду, деньги, улучшала условия жизни обездоленных. Ею, при поддержке мужа – генерал-губрнатора Великого князя Сергея Александровича, в 1892 году было учреждено Елисаветинское благотворительное общество, чтобы «призревать законных младенцев беднейших матерей, дотоле помещаемых, хотя без всякого права, в Московский Воспитательный дом, под видом незаконных». Деятельность общества проходила в Москве, а затем распространилась и на всю Московскую губернию. Елисаветинские комитеты были образованы при всех московских церковных приходах и во всех уездных городах Московской губернии. Кроме того, Елисавета Феодоровна возглавила Дамский комитет Красного Креста, а после гибели супруга она была назначена председательницей Московского управления Красного Креста.

С началом Русско-японской войны Елисавета Феодоровна организовала Особый комитет помощи воинам, при котором в Большом Кремлевском дворце был создан склад пожертвований в пользу воинов: там заготавливали бинты, шили одежду, собирали посылки, формировали походные церкви.

На ее деньги были оборудованы лазареты, санитарные поезда, семьям погибших оказывалась материальная помощь.

5(18) февраля 1905 года произошло страшное событие, изменившее всю жизнь Елисаветы Феодоровны. От взрыва бомбы революционера-террориста погиб Великий князь Сергей Александрович. Бросившаяся к месту взрыва Елисавета Феодоровна увидела картину по своему ужасу превосходившую человеческое воображение. Молча, без крика и слез, стоя на коленях в снегу, она начала собирать и класть на носилки части тела горячо любимого и живого еще несколько минут назад мужа. В час тяжелого испытания Елисавета Феодоровна просила помощи и утешения у Бога. На следующий день она причастилась Святых Таин в храме Чудова монастыря, где стоял гроб супруга. На третий день после гибели мужа Елисавета Феодоровна поехала в тюрьму к убийце. Она не испытывала к нему ненависти. Великая княжна хотела, чтобы он раскаялся в своем ужасном преступлении и молил Господа о прощении. Она даже подала Государю прошение о помиловании убийцы.

Пережив трагическую смерть мужа, Великая княгиня Елисавета Феодоровна резко изменила образ жизни: ее спальня в Николаевском дворце напоминала монашескую келью, она не снимала траур, не появлялась на светских приемах. Теперь ее ничто не связывало со светской жизнью.

Великая княжна продала все свои драгоценности, отдав в казну ту часть, которая принадлежала династии Романовых. Остальные средства решила употребить на постройку обители милосердия – купила на Большой Ордынке усадьбу с четырьмя домами и обширным садом, где расположилась основанная ею в 1909 году Марфо-Мариинская обитель, названная так в честь святых сестер Марфы и Марии. Были построены два храма – Марфо-Мариинский и Покровский, больница, считавшаяся впоследствии лучшей в Москве, и аптека, в которой лекарства отпускались бедным бесплатно, детский приют и школа. Вне стен обители был устроен дом-больница для женщин, больных туберкулезом.

Марфо-Мариинская обитель милосердия представляла собой монастырь с сочетанием благотворительной и медицинской работы.

При создании обители был использован как русский православный, так и европейский опыт. Сестры, жившие в обители, приносили обеты целомудрия, нестяжания и послушания, однако, в отличие от монахинь, по истечении определенного срока могли уйти из обители, создать семью и быть свободными от данных прежде обетов. Сестры получали в обители серьезную психологическую, духовную и медицинскую подготовку. Им читали лекции лучшие врачи Москвы, беседы с ними проводил духовник обители о. Митрофан Серебрянский, (позднее архимандрит Сергий; канонизирован Русской Православной Церковью), который руководил их внутренней жизнью.

Сестры ежедневно в определенные часы приходили за советом или наставлением к духовнику или к настоятельнице. Великая княгиня и о. Митрофан учили сестер, что их задача – не только медицинская помощь, но и духовное наставление опустившихся, заблудших отчаявшихся людей. Каждое воскресенье после вечерней службы в соборе Покрова Божией Матери устраивались беседы для народа с общим пением молитв.

По плану Елисаветы Феодоровны, обитель должна была оказывать комплексную, духовно-просветительскую и медицинскую помощь нуждающимся, которым часто не просто давали еду и одежду, но помогали в трудоустройстве, устраивали в больницы. Нередко сестры уговаривали семьи, которые не могли дать детям нормальное воспитание (например профессиональные нищие, пьяницы и т. д.), отдать детей в приют, где им давали образование, хороший уход, профессию.

В обители были созданы больница, отличная амбулатория, аптека, где часть лекарств выдавалась бесплатно, приют, бесплатная столовая и еще множество учреждений. В Покровском храме обители проходили просветительские лекции и беседы, заседания Палестинского, Географического обществ, духовные чтения и другие мероприятия.

Поселившись в Марфо-Мариинской обители милосердия и приняв монашеский постриг в 1910 году, Елисавета Феодоровна почти перестала ездить в Петербург – интересы ее были теперь далеко от интересов двора. Главным для нее было помогать бездомным и нищим. На это ушли все ее средства. Елисавета Феодоровна устраивала приюты для сирот, раздавала одежду, продукты, лекарства… Великая княгиня обходила ночлежки и больницы, чтобы своими руками оказывать необходимую помощь.

Одним из самых знаменитых мест обитания бедноты был Хитров рынок. Население его ночлежек состояло из тысячи бродяг, карманных воров, взломщиков, скупщиков краденого, беглых арестантов и уголовных преступников, скрывавшихся от полиции. Елисавета Феодоровна, сопровождаемая обычно лишь кем-нибудь из сестер Марфо-Мариинской обители, неутомимо ходила от одного притона к другому, собирая сирот. Потерявшие человеческий облик лица не пугали и не отталкивали ее. В каждом таком несчастном она видела образ Божий. «Подобие Божие может быть иногда затемнено, но оно никогда не может быть уничтожено», – говорила Елисавета Феодоровна. Все население Хитровки знало и уважало Великую княгиню. Не было ни одного случая, чтобы кто-либо из жителей ночлежек оскорбил или унизил ее.

Она старалась спасать детей Хитровки. Мальчиков, вырванных из Хитровки, она устраивала в общежития. Из одной группы таких оборванцев образовалась артель исполнительных посыльных Москвы. Девочек устраивали в закрытые учебные заведения или приюты, где также следили за их здоровьем и духовным ростом.

Елисавета Феодоровна создавала дома призрения для сирот, инвалидов, тяжело больных, находила время для их посещения, постоянно поддерживала материально, привозила подарки.

Об одном из бесчисленных свидетельств ее любви к страждущим вспоминают современники. Одна из сестер обители пришла из бедного квартала и рассказала о безнадежно больной чахоткой женщине с двумя маленькими детьми, живущей в холодном подвале. Великая княгиня сразу же заволновалась, немедленно позвала старшую сестру и приказала устроить мать в больницу для чахоточных, а детей взять в приют; если не найдется кровати, устроить больную на раскладушке. После этого сама взяла для детей одежду, одеяльца и пошла за ними. Она постоянно посещала больную мать до самой ее кончины, успокаивала, обещая, что позаботиться о детях. Великая княгиня надеялась, что созданная ею Марфо-Мариинская обитель милосердия расширится и будет процветать. Со временем она собиралась устроить отделения обители в других городах России.

Современница Великой княгини Нонна Грейтон, фрейлина ее родственницы принцессы Виктории, свидетельствует о Елисавете Феодоровне: «Она обладала замечательным качеством – видеть хорошее и настоящее в людях, и старалась это выявлять. Она также совсем не имела высокого мнения о своих качествах… У нее никогда не было слова «не могу», и никогда ничего не было унылого в жизни Марфо-Мариинской обители. Все было там современно, как внутри, так и снаружи. И кто бывал там, уносил прекрасное чувство».

В Марфо-Мариинской обители Великая княжна вела жизнь подвижницы. Спала на деревянных досках без матраса, тайно носила власяницу и вериги. Об этом рассказала в своих воспоминаниях подвижница Марфо-Мариинской обители Любовь. Привыкшая с детства к труду, Великая княгиня все делала сама и лично для себя не требовала никаких услуг от сестер. Она участвовала во всех делах обители как рядовая сестра, всегда подавая пример остальным.

Митрополит Анастасий вспоминал о Великой княгине, которую лично знал: «Она способна была не только плакать с плачущими, но и радоваться с радующимися, что обыкновенно труднее первого. Не будучи монахинею в собственном смысле этого слова, она лучше многих инокинь соблюдала великий завет святого Нила Синайского: «Блажен инок, который всякого человека почитает как бы Богом, после Бога». Найти хорошее в каждом человеке и «милость к падшим призывать» было всегдашним стремлением ее сердца. Кротость нрава не препятствовала ей, однако, пылать священным гневом при виде несправедливости. Еще более строго она осуждала саму себя, если впадала в ту или другую, даже невольную ошибку…»

Елисавета Феодоровна много ездила по монастырям, была в Сарове и молилась у мощей святого угодника Серафима Саровского, в Новгороде, Пскове, Киеве, Оптиной пустыни, на Соловках. Там беседовала с отшельниками, посещала и самые маленькие монастыри в глухих российских лесах.

С началом Первой мировой войны в 1914 году у Марфо-Мариинской обители прибавилось трудов: необходимо было ухаживать за ранеными в лазаретах, часть сестер работала в полевом госпитале. Под руководством Елисаветы Феодоровны формируются санитарные поезда, устраиваются склады лекарств и снаряжения, на фронт отправляются походные церкви.

Елисавета Феодоровна, движимая христианскими чувствами, первое время навещала пленных немцев, но клевета о тайной поддержке врага заставила ее отказаться от этого. К воротам Марфо-Мариинской обители в 1916 году подходила разъяренная толпа, требовавшая выдать германского шпиона – ее брата. Она вышла одна и предложила осмотреть все помещения общины, но ей было не суждено погибнуть – толпу разогнала полиция. Позже, после Февральской революции, снова у ее обители появилась толпа с винтовками и красными бинтами – она сама открыла ворота. Елисавету Феодоровну называли немецкой шпионкой, к тому же хранящей оружие в монастыре. Ничего не нашли, а в обители тем временем отслужили молебен. Потом она сказала сестрам: «То, что мы живем, является неизменным чудом». Не было никакого озлобления против этих людей: «Народ – дитя, он неповинен в происходящем… он введен в заблуждение врагами России», – говорила Великая княгиня сестрам.

Весной 1917 года к ней приехал шведский министр по поручению кайзера Вильгельма и предложил помощь в выезде за границу. Елисавета Феодоровна ответила, что решила разделить судьбу страны, которую считает своей новой родиной, и не может оставить сестер обители в это трудное время.

Никогда не было в обители столько людей, как перед Октябрьской революцией. Шли не только за тарелкой супа или медицинской помощью, но и за утешением и советом «Великой матушки». Елисавета Феодоровна всех принимала, выслушивала, укрепляла. Люди уходили от нее умиротворенными и ободренными.

Первое время после Октябрьской революции Марфо-Мариинскую обитель не трогали: сестрам оказывали уважение, два раза в неделю к обители подъезжал грузовик с продовольствием, привозил черных хлеб, вяленую рыбу, овощи… Из медикаментов выдавали в ограниченном количестве перевязочный материал и лекарства первой необходимости.

Но покровители и состоятельные люди теперь боялись оказывать помощь обители. Великая княгиня почти не выходила за ворота обители, сестры тоже. Установленный распорядок дня обители не менялся, только длиннее стали службы, усерднее молитва сестер.

Еще раз ей было предложено уехать, германское правительство добилось согласия советской власти на выезд Великой княгини. Шел 1918 год. Посол Германии граф Мирбах пытался дважды увидеться с ней. Она не приняла его и отказалась уехать из России: «Я никому ничего дурного не сделала. Буди воля Господня!» Елисавета Феодоровна написала близким людям:

Господь опять Своей великой милостью помог нам пережить дни внутренней войны, и сегодня я имела безграничное утешение молиться… и присутствовать на Божественной службе, когда наш Патриарх давал благословение. Святой Кремль, с заметными следами этих печальных дней, был мне дороже, чем когда бы то ни было, и я почувствовала, до какой степени Православная Церковь является настоящей Церковью Господней. Я испытывала такую глубокую жалость к России и ее детям, которые в настоящее время не ведают, что творят. Разве это не больной ребенок, которого мы любим во сто крат больше во время его болезни, чем когда он весел и здоров? Хотелось бы понести его страдания, научить его терпению, помочь ему. Вот что я чувствую каждый день. Святая Россия не может погибнуть. Но Великой России, увы, больше нет. Но Бог в Библии показывает, как Он прощал Свой раскаявшийся народ и снова даровал ему благословенную силу.

«…Мы работаем, молимся, надеемся и каждый день чувствуем милость Божию. Каждый день мы испытываем постоянное чудо. И другие начинают это чувствовать и приходят в нашу церковь, чтобы отдохнуть душой».

В 1918 г., на третий день св. Пасхи, когда Православная Церковь праздновала день Иверской иконы Божией Матери, Святейший Патриарх Тихон посетил Марфо-Мариинскую обитель милосердия и отслужил молебен.

Через полчаса после отъезда Патриарха Великая княгиня Елисавета Феодоровна была арестована. Узнав об этом, Святейший Патриарх попытался добиться ее освобождения, но тщетно – настоятельница Марфо-Мариинской обители была отправлена в ссылку.

Последние месяцы своей жизни Великая княгиня провела в заключении в школе на окраине города Алапаевска вместе с Великим князем Сергеем Михайловичем (младшим сыном Великого князя Михаила Николаевича, брата императора Александра II), его секретарем – Феодором Михайловичем Ремезом, тремя братьями – Иоанном, Константином и Игорем (сыновьями Великого князя Константина Константиновича) и князем Владимиром Палеем (сыном Великого князя Павла Александровича). Конец был близок. Елисавета Феодоровна готовилась к этому – все свое время посвящая молитве.

В ночь с 5(18) июля 1918 года под Алапаевском были заживо сброшены в шахту Великая княгиня, ее верная спутница инокиня Варвара Яковлева и еще шесть человек – членов царской фамилии. И в последние минуты жизни она продолжала служить ближним, перевязывая раны лоскутами своего апостольника.

Елисавета Феодоровна упала не на дно шахты, а на выступ, который находился на глубине 15 метров. Рядом с ней нашли тело Иоанна Константиновича с перевязанной головой. С тяжелейшими переломами и ушибами она стремилась облегчить его страдания. Пальцы правой руки Великой княгини и инокини Варвары оказали сложенными для крестного знамения. Скончались они в страшных мучениях от жажды, голода и ран.

Спустя три месяца тела погибших были извлечены и переправлены в Русскую духовную миссию в Пекине. А оттуда останки Великой княгини Елисаветы Феодоровны и инокини Варвары были перевезены через Египет в Иерусалим, где и покоятся доныне в храме св. Марии Магдалины. В 1992 году Русская Православная Церковь причислила Великую княгиню Елисавету к лику святых.

Из письма Великой княгини Елисаветы Феодоровны сестрам Марфо-Мариинской обители (по пути в ссылку в Алапаевск):

«Господи, благослови.

Да утешит и укрепит вас всех Воскресение Христово.

Да сохранят нас всех с вами, мои дорогие, преподобный Сергий, святитель Дмитрий и святая Ефросинья Полоцкая. Мы очень хорошо едем. Везде снег.

Не могу забыть вчерашний день, все дорогие милые лица. Господи, какое страдание в них! О как сердце болело! Вы мне стали каждую минуту дороже. Как я вас оставлю, мои деточки, как вас утешить, как укрепить? Помните, мои родные, все, что я вам говорила. Всегда будьте не только мои дети, но послушные ученицы. Сплотитесь и будьте как одна душа все для Бога и скажите, как Иоанн Златоуст: «Слава Богу за все».

 

Княжна Вера Гедройц

Появление в Казанском университете первой женщины с врачебным дипломом связано с профессором Н. А. Виноградовым. По его ходатайству на должность сверхштатной фельдшерицы терапевтической клиники была принята М. П. Решетина. Она окончила Петербургские женские врачебные курсы при Николаевском военном госпитале и только через два года получила врачебный диплом. Вопрос о переводе с фельдшерской должности на ассистентскую был отклонен Министерством народного просвещения. И в 1881 г. первый врач-женщина ушла из Казанского университета и уехала в Среднюю Азию.

Первой в России женщиной-хирургом была Вера Игнатьевна Гедройц (1870–1931), принявшая в качестве врача участие в Русско-японской и Первой мировой войнах. В наши дни в России ее имя незаслуженно забыто. Британской научной общественности его открыл известный ларинголог доктор Джон Беннет. Его статьи в медицинских журналах говорят не только о сугубо профессиональных достижениях этого замечательного врача, но и касаются ее жизни.

Всерьез я заинтересовался княжной Верой, – писал доктор Беннет, – когда мы на Западе осознали, что она первой в истории медицины стала делать полостные операции – инее тиши больничных операционных, а прямо на театре военных действий, во время Русско-японской войны 1904 г. В ту пору в Европемы попросту оставляли без всякой помощи людей, раненных в живот. Другим европейским странам потребовалось целое десятилетие, чтобы освоить технику полостных операций, которую княжна Вера разработала самостоятельно, без чьей-либо подсказки – ив невероятно трудных условиях. Но это еще не все. В 90-е годы нашего века в Великобритании появились женщины-хирурги, удостоившиеся профессорского звания. Об этом писали с гордостью как о достижении на пути к профессиональному равноправию женщин. А Вера Гедройц была профессором хирургии уже в 1929 г.!

Жизнь этой женщины произвела огромное впечатление на доктора Беннета и его коллег. Они были восхищены и ее удивительной судьбой. Отдадим и мы дань памяти и заслуженного уважения княжне Гедройц.

Она происходила из старинного литовского княжеского рода, много давшего культуре России, Польши и Литвы, только в нашем веке – российского почвоведа, академика К. К. Гедройца и редактора польского журнала «Культура» – оплота польских интеллектуалов и диссидентов – Ежи Гедройца.

Росла В. И. Гедройц в родовом поместье отца в Орловской губернии, училась сначала в Брянской прогимназии, затем в гимназии в Орле. Заинтересовавшись медициной, поступила на курсы известного анатома Петра Лесгафта в Петербурге. За участие в революционных студенческих кружках ее выслали под домашний арест в имение отца. Но ее непокорный характер не терпел принуждения и бездействия. Под чужим паспортом В. И. Гедройц сбежала в Швейцарию, поступила в Лозанне в университет на медицинский факультет, который блестяще окончила в 1898 г. со степенью доктора медицины. Она была любимой ученицей швейцарского хирурга Цезаря Ру. Вернулась в Россию, подтвердила свой западный диплом и докторскую степень, сдав экзамен в Московском университете. Уже с 1900 г. княжна В. И. Гедройц заведует небольшой «больничкой» при цементом заводе акционерного общества Мальцовских заводов, набирается опыта и с головой уходит в научную деятельность.

С научными сообщениями она выступает на X и XII Всероссийских съездах хирургов, проходивших в Москве и Петербурге. И как итог многолетней деятельности по оказанию медицинской помощи мастеровым Мальцовского промышленного района, готовит диссертацию на звание доктора медицины с названием «Отдаленные результаты операций паховых грыж по способу Ру на основании 268 операций» и успешно ее защищает 11 мая 1912 г. в Московском университете. Профессор И. К. Снижарный приветствовал ее как первую женщину-врача, получившей степень доктора медицины. Из далекой Лозанны пришло письмо. Ее учитель, профессор Ру писал: «Позвольте выразить чрезвычайное удовольствие за возможность пожелать хорошего приема у наших русских коллег труда нашей выдающейся ученицы и давнего ассистента. Мы желаем нашей ученице умножить свой личный опыт, оценить свой труд в отдаленные сроки и испытать удовольствие исполненного долга и множества спасенных больных».

Этого желал княжне ее учитель. Этого же хотела всегда и она сама.

Когда вспыхнула Русско-японская война, В. И. Гедройц вызвалась ехать на фронт хирургом санитарного поезда Красного Креста.

Центральный эвакуационный пункт был организован в Петербурге под патронажем императрицы, которая заботилась не только о том, чтобы санитарные поезда были укомплектованы лучшими хирургами города, но также предоставила комнаты Зимнего дворца для шиться бинтов.

В рапорте о Русско-японской войне о В. И. Гедройц говорилось: «Среди тех, кто пошел на фронт в качестве хирурга Красного Креста, была княжна Гедройц – главный хирург санитарного поезда, оборудованного с помощью дворянства 40-ка русских уездов. Она всегда была на переднем крае, оперируя в специально сконструированном вагоне, в то время как враги вели обстрел поезда». Это был большой риск. В послевоенном отчете о подвижном передовом Дворянском отряде отмечалось: «28 сентября за 12 верст с поля боя доставлен в сопровождении врача Гедройц и сестры Осельской транспорт с 44 тяжелоранеными. С позиций лично Гедройц было доставлено еще 60 человек. Ранения были сложными и требовали большого врачебного искусства. Врачи и сестры милосердия работали почти без отдыха, и поэтому очень кстати была прибывшая в помощь летучка во главе с главноуполномоченным М. А. Стаховичем, врачами Н. С. ГЦелканом, Н. Я. Некрасовым и Э. П. Струве, студентом-медиком А. Н. Пашиным и фельдшерами П. М. Марковым и А. С. Черняевым. За месяц через руки В. И. Гедройц и ее товарищей прошло 1255 раненых».

Январь 1905 г. оказался тяжелым для отряда, т. к. надо было передислоцироваться в деревню Гудзядцы. Палатки ставили при 20-градусном морозе, в открытом поле. С большим трудом входили стальные колья в насквозь промерзшую землю. Но уже через 5 дней госпиталь был готов к приему раненых. Сюда на следующий день привозили пострадавших от пуль, осколков, обмороженных.

В середине января для укрепления отряда из центра прибыл операционный Дворянский вагон. Заведовать им поручили В. И. Гедройц, помощником стала фельдшерица 3. П. Бибикова. Вагон был прекрасно оборудован всем необходимым для экстренной хирургической помощи. При нем было 5 теплушек для размещения раненых и персонала.

Сражение при Мукдене началось 6 февраля. И снова в центре событий оказалась В. И. Гедройц. Операционный вагон направили к Фушунским копям, куда подвозили раненых. Они часами ждали разгрузки и медицинской помощи. Кинешемский дворянский госпиталь, рассчитанный на 2000 раненых, был переполнен, и поэтому прибытие умелого хирурга с операционным вагоном и дополнительным персоналом – сестрами Л. В. Розенплентер, М. Н. Захаровой, Л. Д. Пономаревой и другими – было очень вовремя. Все нуждающиеся в неотложной хирургической помощи сразу подавались в операционную. Но сил не хватало, и в работу включались врачи Г. Я. Горнштейн, Л. Я. Фельдман. Хирургические бригады работали почти круглосуточно, за месяц через вагон прошло 1855 человек.

Японцы обошли правый фланг русских войск, прорвали оборону фронта южнее Мукдена. Был отдал приказ об отступлении. Под угрозой окружения оказался и Кинешемский госпиталь, переполненный ранеными. Но совете было решено прорываться. Последним под огнем противника уходил поезд с 900 ранеными, где старшим врачом была В. И. Гедройц. Благодаря героизму врачей, сестер милосердия раненые и ценное имущество были спасены.

После боев у Шахэ она за свои труды была награждена золотой медалью «За усердие» на Анненской ленте. А за героические действия по спасению раненых при Мукдене командующий армией генерал от инфантерии Линевич лично в марте 1905 г. вручил женщине-врачу княжне В. И. Гедройц Георгиевскую серебряную медаль «За храбрость». Позже, по указанию императрицы Александры Федоровны, за заслуги, она была награждена знаками отличия Общества Красного Креста – золотым, серебряным и бронзовым.

Газеты писали о необычайной смелости операций, которые княжна Вера делала буквально под огнем противника, но речь в этих репортажах шла не о научной смелости, а о человеческой доблести хирурга – действительно незаурядной. Первые полостные операции, никогда ранее не производимые, их научное значение, новаторский метод Веры Гедройц – остались в тени.

Во время Первой мировой войны В. И. Гедройц, уже имея большой фронтовой опыт, активно занимается организацией помощи раненым. Будучи помощником Уполномоченного Российского общества Красного Креста, способствует открытию многих лазаретов. Сама императрица Александра Федоровна, несмотря на беспокоившие ее недомогания, участвует в создании специального эвакуационного пункта, куда входило 85 лазаретов. Около 20 санитарных поездов, названных именами царственных особ, обслуживают эти лазареты. В один из них императрица Александра Федоровна приглашает работать старшим врачом В. И. Гедройц. Назначение княжны на этот пост не случайно. Еще в 1904 г. молодая императрица внимательно следила за военными действиями, проходящими на фронтах во время Русско-японской войны. Александра Федоровна взяла попечительство над ранеными воинами, один из санитарных поездов был назван ее именем. Упоминаемая в военных сводках необычная фамилия Гедройц в связи с ее врачебной деятельностью запомнилась императрице. В этой войне также принимал участие и Е. П. Боткин, с 1907 г. ставший личным врачом царской семьи. В качестве главного уполномоченного Красного Креста он неоднократно встречался с Верой Игнатьевной в боевой обстановке, ценил ее профессиональные и душевные качества и, видимо, дал императрице похвальную оценку В. И. Гедройц как специалиста.

В 1909 г. императрица Александра Федоровна лично приглашает ее на службу – на образовавшуюся вакансию старшего ординатора Царскосельского Придворного госпиталя.

Зная княжну В. И. Гедройц как прекрасного специалиста, сама императрица Александра Федоровна с дочерьми Ольгой и Татьяной просят Веру Игнатьевну стать их учительницей на курсах сестер милосердия военного времени. В своих воспоминаниях А. Вырубова пишет: «Чтобы лучше руководить деятельностью лазаретов, императрица лично решила пройти курс сестер милосердия военного времени с двумя старшими Великими княжнами и со мной. Преподавательницей Государыня выбрала княжну Гедройц, женщину-хирур-га, заведующую дворцовым госпиталем. Два часа в день занимались с ней и для практики поступали рядовыми хирургическими сестрами в лазарет при Дворцовом госпитале, тотчас приступили к работе – перевязкам, часто тяжело раненых. Стоя с хирургом, Государыня, как каждая операционная сестра, подавала стерилизованные инструменты, вату и бинты, уносила ампутированные руки и ноги, перевязывала гангренозные раны, не гнушаясь ничем и стойко вынося запах и ужасные картины военного госпиталя во время войны».

В одном из писем к императору Николаю II императрица писала: «Мне пришлось перевязывать несчастных с ужасными ранами… они едва ли останутся мужчинами в будущем, так все пронизано пулями, быть может, придется все отрезать, так все почернело, но я надеюсь спасти, – страшно смотреть, – я все промыла, почистила, помазала иодином, покрыла вазелином, подвязала, – все это вышло вполне удачно, – мне приятнее делать подобные вещи самой под руководством врача. Я сделала 3 подобных перевязки, – у одного была вставлена туда трубочка. Сердце кровью за них обливается, – не стану описывать других подробностей, так это грустно, но, будучи женой и матерью, я особенно сочувствую им».

Рассказывая мужу о работе лазарета, Александра Федоровна описывает не только свое участие, участие дочерей в помощи раненым, но, непременно, подчеркивает ведущую роль как врача В. И. Гедройц.

Царское Село. 1914 г.

«Мы присутствовали при двух операциях – она (В. И. Гедройц) оперировала сидя, для того, чтобы я могла подавать, тоже сидя, инструменты. Один из прооперированных вел себя ужасно смешно, когда пришел в себя, в постели – он начал распевать на высоких нотах, притом очень хорошо, и дирижировал рукой, из чего я заключила, что он запевала, и потом оказалось, что это действительно так, он был очень весело настроен, выразил надежду, что не произнес каких-нибудь грубых слов – он желает быть героем и вернуться опять на войну, как только нога его заживет. – Другой лукаво улыбался и рассказывал: «Я был далеко, далеко, ходил-ходил, – хорошо там было. Господь Вседержитель, все вместе были, – вы не знаете, где я был». – И он все благодарил Бога и восхвалял его – очевидно, ему являлись чудесные виденья в то время, как извлекали пулю из плеча. Она не позволила мне делать перевязок, чтобы я не делала никаких лишних движений, так как голова и сердце давали себя чувствовать.»

Царское Село. 21 октября 1914 г.

«Я подавила свои слезы, поспешила уехать в лазарет и усердно проработала там в течение двух часов. Были тяжелораненые. В первый раз побрила солдату ногу возле и кругом раны – я сегодня все время работала одна, без сестры или врача, – одна только княжна Гедройц подходила к каждому солдату, смотрела, что с ним. Я у нее справлялась, правильно ли то, что я намеревалась делать… ш-11е Анненкова подавала мне требуемые материалы. Затем мы вернулись в наш маленький лазарет и посидели в нескольких палатах с офицерами.»

Царское Село. 25 ноября 1915 г.

«Все это утро мы провели в работе. Один солдат умер во время операции – такой ужас! Это первый подобный случай у княжны, а она уже проделала тысячу операций: гемораргия. Все держались стойко, никто не растерялся. Девочки тоже выказали мужество, хотя они, а также Аня никогда не видели смерти вблизи. Он умер в одну минуту. Можешь себе представить, как это потрясло нас. Как близка всегда смерть! Мы продолжали операции. Завтра у нас опять такая же операция, она тоже может окончиться фатально. Дай Бог, чтоб это не случилось, постараемся спасти его.»

Впоследствии княжна В. И. Гедройц за свою самоотверженную и героическую деятельность награждается серебряной медалью на Владимирской ленте «За усердие», сам император пожаловал ей золотые часы с Государственным гербом. Понимая, что многое в выхаживании раненых зависит от квалификации среднего медицинского персонала она подготовила для него учебное пособие «Хирургические беседы». Сама императрица Александра Федоровна сетовала в письме Николаю II, что «доктора могут получать только 3 военные награды, что очень несправедливо, так как они постоянно подвергаются опасности… Доктора и санитары – настоящие герои, их часто убивают; солдаты ложатся ничком, а эти ходят на виду неприятеля и выносят раненых под огнем…»

В. И. Гедройц работает не только в лазарете, но и выезжает с поездом на фронт за ранеными. «Княжна Гедройц вернулась за свои ранеными. Она работала три дня в передовом отряде, где не было хирурга (он только что уехал), сделала 30 операций, из них много трепанаций…» – сообщает императрица Николаю II из Царского Села 27 июня 1916 года.

Княжна обладала огромной энергией, была незаурядной, необыкновенной личностью. Ее называли «Жорж Санд Царского Села». В. И. Гедройц была не только необычайно смелой.

Нрав имела крутой, ростом превосходила большинство мужчин, была грузна и физической силой отличалась немалой. Все в ее облике и осанке было не женственным, но мужественным. Она коротко стриглась и одевалась во все мужское (носила пиджак, галстук, мужскую фетровую шляпу, а зимой – шубу с бобровым воротником), много курила, голос имела низкий, о себе говорила в мужском роде: «Я пошел, я оперировал, я сделал».

Во время Первой мировой войны Вера Гедройц была ранена и эвакуирована в тыл – в родной Киев, где в 20-е годы пережила пик своей творческой активности как хирурга. Она публикует важные работы по хирургии; ее военные дневники, помимо документального, имеют и большое научное значение. Что до литературного творчества, то Вера Игнатьевна писала стихи, рассказы и воспоминания и публиковала их под псевдонимом Сергей Гедройц, выбранным в память о рано умершем брате. Через своего учителя Василия Розанова она вошла в петербургские литературные круги, была знакома с Гумилевым, Ивановым-Разумником, Ремизовым, Есениным, Замятиным.

Удивительно то, что и после Октябрьской революции, закончившейся трагедией для многих людей ее происхождения, она не потеряла своей энергии и оптимизма – добилась в 1929 г. звания профессора кафедры хирургии Киевского медицинского института, занималась научной, педагогической и литературной деятельностью. Начала писать мемуары, а в 1930–1931 гг. княжна издала цикл повестей под общим названием «Жизнь», который был связан с ее жизнью до 1904 г. В 1932 г. она ушла на покой, без пенсии, которой, как выяснилось, не заслужила. Но ей в жизни везло – на гонорары от публикаций купила домик в окрестностях Киева и корову. Она вовремя умерла, потому что незадолго до смерти отдала одному из друзей письмо своего учителя, профессора Цезаря Ру, который завещал княжне, российскому хирургу, свою кафедру в Женеве. В 1937 г. ее друг на основании этого письма был обвинен в шпионаже и репрессирован, а ей повезло…

 

Монахиня Амвросия (А. Д. Оберучева)

Александра Дмитриевна Оберучева (1870–1944) твердо решила, что изберет профессию врача, замуж не выйдет и полностью посвятит себя служению людям. Но в России еще не было медицинских курсов, только за границей. Оставить своих любимых родителей одних она не могла. Тогда Александра Дмитриевна написала письмо Государю Императору с просьбой разрешить частным образом посещать медицинский факультет Московского университета. Через несколько месяцев из канцелярии императора пришел ответ. Нужно было выслать все документы в Петербург. Так А. Д. Оберучева стала студенткой первого Женского Медицинского института, открывшегося здесь в 1897 г.

Она с большой любовью вспоминала профессора В. А. Манассеина, великого авторитета среди медиков. Даже при малом знакомстве с ним А. Д. Оберучевой довелось увидеть примеры его гуманной самоотверженной деятельности. Так, бывший заслуженный профессор принимал бесплатно больных, до 25 человек в день. Было весьма поучительно для будущих врачей видеть, как этот маститый старец утешал, успокаивал больных. «Во всем этом было столько любви к больным!» Для многих бедняков он был настоящим благодетелем. Студентам-медикам на 4–5 курсе назначали больных, которых они должны были курировать. По воспоминаниям A. Д. Оберучевой, «между ними устанавливалась особая близость. Чем могли, старались им помочь, принести или книжек, или какое-либо лакомство. Ведь они приезжали откуда-нибудь издалека, в Петербурге были совершенно одиноки, и как дорого было им такое участие с нашей стороны. Мы входили в их душевную жизнь». Доброе, сострадательное отношение к больному составляло основу врачебной этики тех времен.

Тронутая рассказом одного знакомого о бедственном положении крестьян, об эпидемиях и отсутствии врачей в деревне, молодая выпускница медицинского института А. Д. Оберучева отказалась от предложения работать ассистентом у известного профессора B. М. Бехтерева и в 1903 г. поехала работать врачом в Смоленскую область. Она очень боялась, что не справится, потому что неопытна, а обратиться там было не к кому. Сразу решила, что «будет относиться к каждому, как к своем самому близкому родственнику». Ей приходилось работать целый день, а на улице стояли еще подводы и ожидали приема. Несмотря на горячее отношение к делу, она просто изнемогала и между приемом больных «прибегала в свою комнату и старалась освежиться», обливала холодной водой голову и снова шла. Прием шел обычно до одиннадцати часов вечера, а ночью приходилось ездить по разным деревням, домам… «Ну как было отказать?» А. Д. Оберучева никому не отказывала. Бывало так, что от деревни до деревни она проводила всю ночь. Прием в иные дни составлял до 300 человек и ночные разъезды – до 40 верст в любую погоду На амбулаторные приемы А. Д. Оберучевой стекались «как на богомолье». Выдержать такую жизнь было непросто, и она перевелась в недавно отстроенную одесскую больницу. Там работал «хороший врач и замечательный человек», он предложил А. Д. Оберучевой руку и сердце, но получил отказ. Она сказала, что профессия врача несовместима с семейной жизнью – любящая жена и мать не сможет уделять достаточно внимания пациентам. Вот такой была жизненная позиция А. Д. Оберучевой, в этом ее поддерживал горячо любимый брат Дмитрий, с которыму А. Д. Оберучевой всегда было взаимное понимание и большое духовное родство. В новой больнице ей хорошо работалось, ее окружали любовь и почтение.

Казалось бы все хорошо складывалось. Но Александра Дмитриевна Оберучева часто задавала себе вопросы: полезна ли такая благополучная служба для души? Она получала жалованье, денег у пациентов не брала, даже когда они предлагали и настаивали.

«С самого начала моей службы у меня были такие мыли: вот, многие врачи покупают себе дома, отягощаются хозяйством, но я так ни за что не хочу; только я боюсь, чтобы, при всем моем нежелании, постепенно, как-то незаметно мне не привыкнуть собирать деньги, как это может быть. Я как огня боялась этого, и когда кто, не зная, все же давал мне, я говорила, что у меня все настроение пропадает, я тогда не могу лечить. Знакомые знали и уже не предлагали мне никогда».

Душа ее тянулась к Богу, отец, мать и брат были людьми глубоко верующими, православными. Не только ходили в церковь, соблюдали посты, но всегда уповали на Божию милость, ездили на богомолье в Троице-Сергиеву Лавру.

Когда приходили нищие и просили милостыню мама говорила А. Д. Оберучевой: «Скорей подай, как я люблю нищих. Ты, Сашенька, никогда не пропускай никого. Если нету тебя денег или хлеба, то подай хоть конфетку, а если ничего нет, то хоть доброе слово скажи».

Она учила дочь любить людей: «Все люди хорошие, лишь бы их поближе узнать». Будучи уже на смертном одре, совсем ослабев, сказала, что за Александру не будет беспокоиться, потому что она не будет одинокой, но всегда с людьми, которым будет помогать. Впоследствии в «Записках о матушке Амвросии» монахиня Михаила напишет о ней: Она всех влекла к себе изумительной добротой, милостью и состраданием к людям. Мысль о том, что она составляет огорчение или обиду человеку, приводила ее в отчаяние.

Сердце ее было переполнено какой-то особенной жалостливой любовью к каждому человеку; изумительным было ее самоотвержение, даже жертвенность. Она не могла вынести чужого несчастья или беды. С удивительной легкостью, не задумываясь о последствиях для себя, она шла на жертву ради других.

А. Д. Оберучева действительно «всегда чувствовала себя счастливой, ее душа была полна мира, смирения, любовностью ко всем… На ее лице часто загоралось выражение умиления и любовного сострадания к людям». И ей «никто ни в чем не мог отказать, всегда хотелось ее утешить, порадовать и оградить от огорчений, которые она переносила с таким терпением».

А. Д. Оберучева очень переживала смерть матери, испытывала огромную скорбь, даже думала, как она будет работать с таким тяжелым настроением, время для нее как бы остановилось, и она поехала на богомолье на о. Валаам – и в таком святом месте ей стало легче.

В 1911–1913 годах А. Д. Оберучева работала в городской больнице г. Фатежа, потом сельским врачом. Кроме приема и лечения больных, надо было ездить по участку. Зимой поездки были небезопасны, повсюду овраги, частые метели, были случаи, когда люди замерзали. Было принято звонить в церковный колокол, чтобы заблудившиеся могли хотя бы по звуку отыскать дорогу. «Уж и жизнь врача – нет хуже, самая буря, а здесь зовут, ехать надо», – говаривала прислуга, открывая двери в такую погоду Вспоминая этот период жизни, она писала в своем дневнике: «Когда приходишь к больным в больницу, стараешься их ободрить, и вот, по какому-то случаю, день или два я не приходила в больницу (сама больна была или в отъезде по делу), больные говорили: «Мы скучаем без докторицы, она всегда веселая». А не знают они того, что всю ночь я иногда не сплю и вся подушка у меня бывает мокрая от слез.

Иногда, имея в палатке тяжело больных, я приходила и ночью проверить, как смотрят за ними дежурные фельдшера и фельдшерицы, хорошо ли исполняю то, что им сказано».

Съездив в Белгород, где покоился святитель Иосаф, почитаемый всеми православными, известный святой, помолившись у его гробницы, А. Д. Оберучева получила для себя душевное облегчение и новый живительный заряд энергии для дальнейшей работы.

Для больницы в Любажах, куда ее назначили, она купила иконы, чтобы повесить в каждую палату, для амбулатории – образ Спасителя и большую лампаду к нему, которая была зажжена все время. «И народ был очень доволен, говорил: здесь, как в церкви». «…Кушания… для больных были самые разнообразные: считались мы только с тем, кому при какой болезни что полезно. Больные были очень довольны и говорили: «Мы здесь, как в раю». Приходили из окрестных сел и монахини, услышав, что в больнице принимает женщина. Их доктор принимала у себя в доме и помещала на квартире, потому что – «там же фельдшера работали».

Ее пригласили работать в Симбирскую губернию врачом в сестринскую общину Христа Спасителя и брату Дмитрию тоже хотелось, чтобы она поехала, ему казалось, что А. Д. Оберучевой тяжело и она страдает от одиночества, а с матушкой Марией (возглавлявшей общину) они были знакомы и по духу близки.

В 1914 г. была объявлена война с Австрией и Германией. Брат был в отпуске по болезни, но сказал, вспоминала А. Д. Оберучева: «Мы воспитывались, учились, а теперь, когда мы действительно понадобились, будем уклоняться? Нет, так нельзя, необходимо явиться в свой полк и с ним идти, куда будет приказано». Она взялась сопровождать еще не выздоровевшего брата к месту назначения его полка в г. Ревель, который спешно готовился к отъезду. В день отъезда полка на фронт товарищ Дмитрия спросил А. Д. Оберучеву: «А вы где же будете?» И она неожиданно для себя ответила: «Я тоже поеду на войну», хоть и знала, что на самую позицию женщинам не разрешается. «Трудно представить то чувство любви к нашей дорогой России, которое тогда охватило нас», – пишет А. Д. Оберучева о том времени. Она подала прошение, что бы ехать на фронт, но ей отказали. Тогда вязла у одного из воинских начальников записку, «что такая-то, врач, хочет помогать раненым, что она человек надежный, не шпион» и с такими документами отправилась. Брат ей сказал, что первый бой будет в Люблине. В Люблине вагоны Красного Креста остановились – дальше нельзя – едут воинские части.

А. Д. Оберучева подошла к офицеру: «Нельзя ли мне поехать? Я – врач, и хотелось бы быть поближе к фронту, чем-нибудь помогать». «Влезайте, поедем». Так она и поехала. Первая мировая война стала новой ступенькой жизненного пути А. Д. Оберучевой.

Там, где уже не ходили поезда, наняла телегу и попросила ехать, ориентируясь на звук боя. И попала на передовую. Она увидела, как из леса бегут в страшной панике люди. На лесной прогалинке была изба и несколько построек – здесь располагался первый перевязочный пункт. Вокруг было много умирающих людей, которых причащал священник, стоя на коленях. А. Д. Оберучева стала ему помогать… «Картина была ужасная: на полу, сплошь залитом кровью, лежали раненые… Сырым полотенцем я обтирала глаза и все лицо страдальцев, а они умиленным взглядом своих потухших глаз благодарили меня. На столе и на скамьях врачи перевязывали, делали, что могли, чтобы облегчить мучения солдат. Умерших и умирающих выносили, клали около сарая, а тех, на жизнь которых была хоть какая-то надежда, клали на пол в сарай, где теплилась на стене маленькая лампа-дочка. Я вышла вслед за вынесенными ранеными; когда я проходила по рядам, они, кто мог из них, говорили мне умоляюще: «Сестрица, не уходи от нас, нам будет легче умирать».

«Все мое черное платье было залито кровью, и я считала, что эта святая кровь. Перевязки окончены. Наступила ночь. Старший врач говорит санитарам, чтобы они шли еще за ранеными. И вдруг санитары говорят: «Мы боимся, там засада неприятеля». «Вы не имеете права отказываться!» – закричал на них доктор и схватился за револьвер, который был у него за поясом. Санитары стали собираться идти за ранеными. Я обратилась к доктору и сказала: «Позвольте мне с ними пойти». «Нет, вам нельзя, там действительно бывают засады. Как только начнется рассвет, вы и пойдете, а теперь нельзя вам». А мне так хотелось, душа вся горела искать раненых» – описывала свои впечатления от первого «боевого крещения» А. Д. Оберучева.

Все с ужасом бежали от опасности, а она со своим возницей продолжала ехать навстречу бою.

Своей властью командующий 9-й армии принял А. Д. Оберучеву в армию, хотя и сказал, что женщинам-врачам не полагается быть на передовых позициях. И она поехала в дивизионный подвижной лазарет поближе к брату, ее назначили в холерное отделение, которое открылось недалеко от госпиталя в ущелье, под горой. В холерном бараке было около 50 больных. Она работала день и ночь – делала вливания, другие процедуры больным, и только два человека умерли, остальные поправились.

Она не теряла из вида брата, повезла теплые вещи к зиме к нему в Измайловский полк. В штабе дивизии, узнав, что А. Д. Оберучева ищет брата, сказали, что он герой – «при прорыве противника не потерял присутствия духа» и повел на прикрытие прорыва солдат. О других написал как о героях, о себе – ничего. «Ведь ему за это надо Георгиевский крест!» После горного похода ее брат лежал в лазарете во Львове. Увидев его живым, А. Д. Оберучева от радости не могла говорить, только плакала, а Дмитрий рассказывал, что шел во главе полка и не было никакого укрытия, солдаты старались защитить его. «Умилительно, трогательно видеть это самоотвержение! Надо идти в крутую гору, силы мне изменяют, но вот ближайшие солдаты подхватывают под руки и помогают взойти все дальше». И снова А. Д. Оберучева в пути: «Не помню, как и кто назначил меня или я сама взялась, только помню, что я очутилась с 48 ранеными в голову». Она их перевязала и села отдохнуть, но увидела, что с ними грубо обращается санитар. Сердце у нее надрывалось от жалости и тогда она поставила носилки посреди больных и вставала поминутно, чтобы успокоить раненых – они были в бреду.

«А на вокзальной платформе везде лежат больные. Они стонут и жалобным голосом умоляют: «Сестрица… ангел… помоги мне…» Просят дать им пить или еще чем-нибудь помочь. У большинства дизентерия. Больных и раненых спешно укладывают в вагоны. Надо освобождать вокзал. Такое величественное здание, с верхними мостами и галереями для переходов, надо подрывать, разрушать, чтобы не досталось неприятелю.

Все проносится, как страшной сон; нет ни одной души, кого бы я знала лично, никому нет дела до меня, и я сама забываю, что существую»…

При очередной встрече с Дмитрием на фронте он сказал ей: «Саша, мы видели с тобой за это время столько человеческих страданий, что жить обычной, прежней жизнью уже нельзя – поступай в монастырь». «Он чувствовал и раньше мое желание, но никогда об этом не говорил. А здесь, в такой обстановке, когда каждую секунду тебе грозит смерть, хочется высказать все самое нужное. Я была благодарна брату и радовалась за такое настроение его души».

В 1917 г., после смерти брата, героя Первой мировой войны, которого похоронили в Оптиной пустыне, А. Д. Оберучева «поступила в монастырь» в с. Шамордино. Один из старцев Оптиной пустыни о. Анатолий благословил ее служить на пользу обители. Монахиню Амвросию (так ее нарекли при пострижении) поселили в монастырской больнице, где она лечила насельниц обители. Открылась новая страница ее жизни – монахиню Амвросию ждали не только тяжелые испытания, но настоящий ад архангельских лагерей. «Как скорби переносить?» – спрашивала она у своего духовного наставника в Оптиной пустыни отца Анатолия. «Положиться на волю Божию. А о тех, которых считаем виновниками, думать, что они только орудия нашего спасения».

Со смирением принимала матушка все, что ей пришлось пережить. После революции были арестованы все батюшки, а потом и к ней на вокзале в Козельске подошли двое в военной форме – ее жилищем стала тюрьма.

«Из нашей группы по несколько человек разместили в разных камерах. Там были такие же нары, но людей очень много и очень тесно. Лечь можно было только боком, а чтобы повернуться – встанешь, завернешься одеялом и опять боком ляжешь. Мне дали опять место с краю, значит, у меня с одной стороны только доски. Конечно, это лучше. Но, к сожалению, из-за перегородки вылезает масса клопов и ночью спать почти нельзя. Когда прислали еще нескольких, то им пришлось лечь под нарами»

На допросе следователь говорил с матушкой Амвросией ласковым, дружелюбным тоном. Он зачитал, в чем она обвинялась – в агитации молодых девушек, привлечении к монашеству и организации общины (после закрытия Шамординского монастыря несколько монахинь жили в Козельске вместе на квартире). На что монахиня Амвросия ответила, что избегала всяких знакомств и вела самую уединенную жизнь. Следователь подтвердил: «Да, я знаю, знаю хорошо вашу жизнь. Вас можно обвинить только в немой агитации. Вас там знают и уважают. Вот врач – верующая, в этом безмолвная агитация». И добавил: «Вины у вас никакой нет. Скорее всего, вас освободят или дадут какую-нибудь ссылку в недалекое место. Лишь бы вы уехали отсюда, где вас уважают и так вам доверяют». Затем он заговорил мягким и нерешительным тоном: «Если бы вам… немного… (чувствовалось, что он подыскивает необидные выражения) изменить внешность…» «Я уже на краю гроба, могу ли я менять свои убеждения?» – сказала матушка и осталась верна себе.

После ареста матушку Амвросию (Оберучеву) долго держали в Смоленской тюрьме, потом сослали в Архангельск. Оттуда – в знаменитую «Макариху» близ Котласа – город ссыльных, затем в Великий Устюг, где заключенных держали в обращенном в каземат Троицком монастыре. И куда бы она не попадал – в тюрьму, в концлагерь, на лесоповал, глухую северную «командировку», откуда мало кто возвращался и пребывание на которой она описывает с леденящими кровью подробностями, – всегда оказывала медицинскую помощь всем нуждающимся.

Одинокая, измученная тяжелыми условиями ссылки на севере, она старалась никому не отказывать в помощи – и ссыльным, и местным жителям. Она поразительно напоминает Великую княгиню Елисавету Феодоровну, которая, будучи сама ранена, перевязала голову ближнему…

В своих «Записках о матушке Амвросии» монахиня Михаила попыталась описать «последние тяжелые годы ее светлой жизни».

«В 1931 году м. Амвросия находилась в Великом Устюге. Туда же приехала группа священников, высланных из московской тюрьмы. Приезжая в Великий Устюг, ссыльные сначала попадали в тюрьмы, организованные в разоренных храмах на берегу реки Сухоны. Начальство разрешило матушке оказывать помощь больным ссыльным. И она не только лечила, но, не щадя сил, помогала всем кому только могла – и телесно, и духовно.

Многим страдальцам она облегчала последние часы, даже минуты жизни. Сколько больных, брошенных и умирающих с отчаянием в душе получали от нее духовную поддержку и утешение! Некоторые из них, успокоенные и просветленные ее верой, скончались у нее на руках! Она даже успевала напомнить о «подготовке к вечности», как она выражалась, подсказывать слова молитвы и направить мысли к Богу.

В Великом Устюге матушка посещала древние храмы. Знавшие ее ссыльные видели ее погруженной в умиленную молитву. Он обратили внимание на то, что выражение ее лица всегда было исполнено мира, смирения и преданности Богу. Прибавлю к этому, что лицо ее всегда было озарено любовностью, отражавшей ту любовь к людям, которая постоянно горела в ее сердце». Ссыльные запомнили ее тихую согбенную фигуру; странствующую с палочкой по лесам и далеким полям навестить сосланных священников или больных. Встретив тяжело больного, она потом часто (иногда – ежедневно), невзирая на расстояния и преследования со стороны начальства, навещала его, носила лекарства и делилась чем могла; и все это – не щадя своих старческих сил. Встретив ее однажды, многие ссыльные запоминали матушку навсегда; все знавшие относились к ней с любовью и глубоким уважением.

В 1932 г. – ее опять выслали в Кичменский городок на берегу реки Юга, в 1933-м – в окрестности г. Сыктывкар. Здесь ждало м. Амвросию еще одно испытание – она жила вместе со ссыльными в окружении зырян – враждебных и грубых людей. Иногда в них кидали камни. Однажды ее выбросили из окна второго этажа. Она сильно ушиблась, но осталась невредима. По возрасту и состоянию здоровья она уже в Великом Устюге (куда ее опять переправили) получила освобождение. В 1935 г. вернулась в Москву, поселилась у своей племянницы в Загорске. М. Амвросии так хотелось найти покой после ссылки и стольких странствий. Но не было места, где можно было преклонить главу. Перед войной, в 1941 г., переехала в сырой холодный домик, терпела притеснения от сожительницы, грубо с ней обращающейся. За 1941–1943 гг. очень ослабела. Соседи, живущие через дом от нее, из милости варили ей крохи в печи. И она в любую погоду сама должна была ходить и брать у них для себя – горшочек, который ей оставляли, с полусырыми бобами или двумя картофелинами. Но она за все благодарила Бога. М. Амвросию многие знали, обращались к ней за помощью как к «врачу безмездному», т. е. не берущему плату. Друзья и знакомые из Москвы привозили ей небольшую помощь.

За год до смерти, в 1943 г., матушка посещала двух больных сестер-старушек – ухаживала за ними, дежурила ночами, переехала к ним. Обе скончались у нее на руках. Хозяйка просила остаться и жить с ней в домике. Матушке здесь было хорошо и тихо. Но новые жильцы, въехавшие сюда, всяческими способами старались выжить ее – она слегла, у нее был первый инсульт… Ее взяли в деревню к себе, в глухие края Московской области, добрые люди и хорошие друзья. Наконец-то она жила с людьми, близкими ей по духу. Это приободряло матушку, и она даже смогла оказывать медицинскую помощь больным. Скоро пришел ее час – матушка Амвросия ушла в вечность 9 сентября 1944 года. Сбылась ее мечта – ее похоронили в Сергиевом Посаде. Матушка покоится на Климентьевском кладбище в ограде близ кладбищенского домика.

«Могила ее совсем близко от церкви. Весной там цветет сирень. Недалеко веют в небо высокие березы, благоухают черемуха и жасмин… Кругом тишина, зеленые овраги, пригорки, далекие окраины Сергиева Посада; дальше – поля, синеющие леса и великие просторы небес».

Матушка Амвросия, по воспоминаниям ее современников, была настолько светла, что даже «память о ней, мысль о ней всегда были утешительны и приносили душе радость». Сохраним и мы о ней светлую память как об удивительно добром и милосердном человеке, враче, подававшем помощь и утешение страждущим.

 

Немного о грустном

С началом пятилеток, которые были введены с 1928 года, переходом на форсированную коллективизацию и индустриализацию сфера социальной политики, в том числе здравоохранения, была поставлена на второй план. Вплоть до 1929 г. существовало два типа медицины – наркомздравовская (государственная) и страховая – за счет отчислений предпринимателей, которая по масштабу и отчислениям превосходила государственную. Затем произошло их слияние, и к 1930–1931 гг. здравоохранение содержалось практически за счет государства. Недостаточность ресурсов и финансовых средств не позволяла организовывать равноценную помощь всем слоям населения, а приоритеты обеспечения медицинской помощью распределялись в соответствии с политическими задачами. И. В. Сталиным и его сподвижниками насаждалась административно-командная система, жестоко подавлялись инакомыслящие.

Годом «великого перелома» стал 1929-й. В советских газетах появилось сообщение о раскрытии «заговора украинских контрреволюционеров и националистов». Как показало следствие, в Украинской Академии наук действовала контрреволюционная «группа Ефремова», который был не только известным ученым, но и вице-президентом Всеукраинской Академии наук (ВУАН). На скамье подсудимых оказались 45 обвиняемых, почти все из них принадлежали к «буржуазной интеллигенции», т. е. вышли из старых интеллигентов, к которым власти относились с большим недоверием, считая их чужеродным элементом. Среди обвиняемых было 5 врачей – известных своими теоретическими разработками в области медицины: А. Г. Черняховский – видный ученый в области гистологии, он заведовал кафедрой гистологии и эмбриологии Киевского медицинского института (КМИ); В. Я. Подгаецкий, воспитанник Петроградской военно-медицинской академии, основавший в КМИ кафедру гигиены труда; гигиенистом был и профессор В. В. Удовенко, заведовавший кафедрой общей гигиены КМИ; А. А. Барбар и Н. А. Кудрицкий – научные сотрудники ВУАН и преподаватели КМИ.

Все подсудимые обвинялись в том, что хотели свергнуть советскую власть на Украине посредством вооруженного восстания и установить капиталистическо-буржуазный строй. Об этом объявили на открытом процессе 9 марта 1930 г. в переполненном зале Харьковского государственного оперного театра. «Врагов-контрреволюционеров» судил «народный трибунал» – рабочие, крестьяне, интеллигенты. До «пресловутых троек» и «специальных военных присутствий» еще не дошло, это будет позже. Но уже возникло первое «дело врачей».

По мнению А. В. Луначарского, «профессура в большинстве своем примыкала к слою более или менее квалифицированной и хорошо оплачиваемой интеллигенции, а следовательно – к классам правящим». Интеллигенцию в большинстве своем в то время считали классовым врагом, такие настроения всячески поддерживали в народе, среди рабочих слоев.

Следует отметить, что в ходе процесса над «группой Ефремова» обвинение не предоставило никаких доказательств «медицинского террора», «террористической свирепости врачей-бандитов». И, тем не менее, прокурор Ахматов пришел к выводу, что медицинская группа… представляла собой сборище ярых, заклятых врагов Советской власти, сборище людей явно контрреволюционных». Указания, как вести дело «контрреволюционеров», давал сам вождь народов, хотя все от начала до конца было нелепым вымыслом, какой-то чудовищной фантасмагорией. Он писал Косиору и Чубарю в Харьков:

«Когда предполагается суд над Ефремовым и другими? Мы здесь думаем, что на суде надо развернуть не только повстанческие и террористические дела обвиняемых, но и медицинские фокусы, имевшие своей целью убийство ответственных работников. Нам нечего скрывать перед рабочими грехи своих врагов. Кроме того, пусть знает так называемая «Европа», что репрессии против контрреволюционной части спецов, пытающихся отравить и зарезать коммунистов-пациентов, имеют полное «оправдание» и по сути дела бледнеют перед преступной деятельностью этих контрреволюционных мерзавцев. Наша просьба согласовать с Москвой план ведения дела на суде. № 8/ш. И. Сталин. 2.1-,30 г. 16.45»

Ни в чем не повинным людям, после процесса, который длился 1,5 месяца, объявили приговор: 10 лет тюремного заключения «получил» С. А. Ефремов и все его «однодельцы». Трое врачей – А. А. Барбар, В. В. Удовенко, В. Я. Подгаецкий – по 8 лет, А. Г. Черняховский – 5 лет, Н. А. Кудрицкий 3 года (условно). Украинские врачи стали первыми жертвами жестоких репрессий, инспирированных И. В. Сталиным. Процесс пошел.

С 1934 г. в стране начались репрессии, которые продолжались до самой смерти И. В. Сталина. Так, Г. Н. Каминский, первый нарком здравоохранения, пробыл в своей должности не более года, и, как многие видные деятели государства, науки и культуры, был объявлен врагом народа и расстрелян 10 февраля 1938 г. В этом же году репрессиям подверглись такие видные медики, как Д. Д. Плетнев – известный кардиолог, врач и маститый ученый Л. Г. Левин и другие, огульно обвиненные как враги народа и расстрелянные. Безвинно пострадавшие, они стали жертвами беззакония и произвола, творящегося в стране в это время.

Великий ученый И. П. Павлов писал Г. Н. Каминскому: «Думаете ли Вы достаточно о том, что многолетний террор и безудержное своеволие власти превращает нашу и без того довольно азиатскую натуру в позорно-рабскую? А много ли можно сделать хорошего с рабами!

Пирамиду – да, но не общее истинное человеческое счастье. Останавливаете ли Вы Ваше внимание, что недоедание и повторяющееся голодание в массе населения с их непременными спутниками – повсеместными эпидемиями подрывает силу народа. В физическом здоровье нации, в этом непременном условии – прочный фундамент государства, а не только в бесчисленных фабриках, учебных и ученых учреждениях и т. д., конечно, нужных, но при строгой разборке и надлежащей государственной последовательности». Тем не менее, несмотря на гонение против ученых, в том числе медиков, в стране продолжал работать Всесоюзный институт экспериментальной медицины, учрежденный еще в 1932 г., по инициативе А. М. Горького, – центр теоретических изысканий в области медицины. Наши российские ученые-медики представляли многочисленные научные школы на международных конгрессах и съездах. Так, в 1935 г. XV Международный конгресс физиологов не только одобрил работу И. П. Павлова и его школы, но в знак особых заслуг великого ученого единодушно признал его старейшиной физиологов мира.

И все же большие просчеты, необоснованные репрессии, унесшие тысячи жизней российских медиков, гонения на многих деятелей здравоохранения, конечно, затрудняли и мешали развитию медицины в России. Ценой непомерных усилий и жертв строилась государственная система здравоохранения.

 

«Я полюбил страдание» (В. Ф. Войно-Ясенецкий)

Началом испытания стойкости, мужества и веры для Валентина Феликсовича Войно-Ясенецкого (1877–1961) стал 1923 год. К этому времени он уже приобрел большой практический опыт врача-хирурга и по воле Божией принял священнический сан. Всемирная известность к профессору, доктору медицинских наук придет позже. Он напишет свои фундаментальные труды «Регионарная анестезия», «Очерки гнойной хирургии» – «энциклопедию гнойной хирургии», не имеющую аналогов в мировой медицинской литературе, «Поздние резекции инфицированных огнестрельных ранений» – книгу, благодаря которой врачам во время Великой Отечественной войны удалось спасти жизни многих людей.

Соединив архипастырское служение с медицинской деятельностью, святитель Лука, архиепископ Крымский и Симферопольский, он же В. Ф. Войно-Ясенецкий, будет исцелять телесные болезни и человеческие души, помогать обретать веру, нести слово Божие людям. Как он позже напишет сам о себе: «За 38 лет своего священства и архиерейского служения я произнес около 1250 проповедей, из которых 750 записаны и составляют 12 толстых томов машинописи. Советом Московской Духовной Академии они названы «исключительным явлением в современной церковно-богословской жизни»… Его работы на религиозно-философские темы «Дух, душа и тело», «Наука и религия» актуальны и в наше время. Позже скажет о нем Святейший Патриарх Московский и всея Руси как о подвижнике веры и науки, «объединившем в себе высокие духовные дарования и глубокую образованность, талант врача и педагога. Он удостоится канонизации Русской Православной Церковью и будет причислен к лику святых.

Но вернемся к 1923 году. Это время было началом архипастырского служения В. Ф. Войно-Ясенецкого и его тернистого пути длиной в 11 лет ссылок и тюрем. С самого детства В. Ф. Войно-Ясенецкого отличала, по его словам, глубокая религиозность, которая с годами углублялась. Поэтому все невзгоды и испытания, выпавшие на его долю в ссылках, тюрьмах, гонениях он переносил с глубокой преданностью воле Божией. В одном из писем той поры он писал своему сыну Михаилу: «Я полюбил страдание, так удивительно очищающее душу». Жестокость и насилие, порожденные революцией, глумление над святынями, разрушение храмов вызывали у него чувство протеста. Принятие сана он рассматривал как возможность открыто заявить о «неприятии насилия» и выступить в защиту «оскорбляемого Бога», а также лечить и утешать людей словом Божиим, выступая с проповедями. С благословения Святейшего Патриарха Тихона он своей хирургической деятельности также не прекращал.

Между тем, по церковным правилам, лица священного сана не могут зачисляться на медицинский и естественный факультеты. «Со званием священника – служителя бескровной жертвы – несообразны хирургические действия и естественнонаучные работы с пролитием крови соединяемые» – разъяснял Священный Синод во «Врачебной газете».

В. Ф. Войно-Ясенецкий терзался сомнениями, вправе ли он совмещать два столь нужных людям, но разных служения – во спасение души и во спасение тела. Иначе не приснился бы ему знаменательный сон, о котором он написал в своих воспоминаниях: «Я в маленькой пустой церкви, в которой ярко освящен алтарь. В церкви неподалеку от алтаря у стены стоит рака какого-то преподобного, закрытая тяжелой деревянной крышкой. В алтаре на престоле положена широкая доска, и на ней лежит голый человеческий труп. По бокам и позади престола стоят студенты и врачи и курят папиросы, а я читаю им лекции по анатомии на трупе, Вдруг я вздрагиваю от тяжелого стука и, обернувшись, вижу, что упала крышка с раки преподобного, он сел в гробу и, повернувшись, смотрит на меня с немым укором». Но он не мыслил жизни без любимого дела. Освоение техники новых операций требовало работы на трупах, хирург усердно вымаливал у Бога прощение за этот тяжкий, с его точки зрения, грех. Однажды во время молитвы он услышал «неземной голос», который произнес столь желанные сердцу хирурга слова: «В этом не кайся». И сразу пришло успокоение – его труд был угоден Богу.

Как похожи между собой были мысли и поступки двух великих хирургов – Н. И. Пирогова и В. Ф. Войно-Ясенецкого, которых непостижимым образом объединяла православная вера – животворный источник, указывающий верный путь приложения их врачебных усилий и духовных стремлений. Сплав христианского милосердия и врачебного долга стали основой их практической деятельности. Так они достигли выдающихся достижений на врачебном поприще.

В отличие от В. Ф. Войно-Ясенецкого многие годы сомнений и критических размышлений понадобились Н. И. Пирогову, чтобы стать истинно верующим человеком. В своей книге «Вопросы жизни. Дневник старого врача» он отмечал: Мои религиозные убеждения не оставались в течение моей жизни одними и теми же. Я сделался, но не вдруг… и не без борьбы, верующим». Поначалу, в годы профессорской деятельности в Дерптском институте, его мировоззрение сильно склонялось к материализму. Он признавался, как трудно врачу, имеющему «главным объектом всех занятий человеческое тело, так скоро переходящее в разрушение, уверовать в бессмертие и загробную жизнь». И все же нравственный переворот наступил. 1848 год стал тем рубиконом, когда от своих материалистических взглядов он вновь вернулся к православной вере.

«После того, как я убедился, что не могу быть ни атеистом, ни деистом (деизм – рел. – философ. доктрина, где бог – мировой разум. – Авт.), я искал успокоение и мира души, и, конечно, пережитое уже мною чисто внешнее влияние таинств церковных богослужений и обрядов не могло успокоить взволнованную душу… Мне нужен был отвлеченный, недостижимо высокий идеал веры. И, принявшись за Евангелие…, а мне было уже 38 лет от роду, я нашел для себя этот идеал», – строки из его «Дневника старого врача…».

Н. И. Пирогов перешел в ряды тех исследователей, которые старались примирить свои научные убеждения с религиозными, потому что «вера без дел мертва», а всякое доброе дело есть служение Господу. Так думал и поступал и В. Ф. Войно-Ясенецкий. В своей работе «Наука и религия» он сравнивал Н. И. Пирогова с врачом-бессребреником и священником католической церкви Н. Коперником, а также с глубоко верующим Л. Пастером. «Великие люди, которые служат для нас авторитетом в области науки», по его мнению, оказывается, могут быть для нас примером и в области религии. И потому: Не ограждайся гранью тесной, огней духовных не туши, свободомыслие совместно с религиозностью души».

Н. И. Пирогов на примере своей жизни убедился, что все его достижения в области медицины, врачебная и научная работа, все, что происходит с ним, предопределено свыше. Вместе с верой в Бога он обрел благодать молитвенного обращения к Нему и смирение перед тем, что посылается Всевышним. Это дало Н. И. Пирогову спокойствие и мир в душе, несмотря на все выпавшие невзгоды на его долю.

«Веруй в любовь и уповай в благодать Высшего предопределения, – писал он в «Дневнике старого врача…», – молись всеобъемлющему духу любви и благодати о благодатном настроении твоего духа. Ни для тебя, ни для кого другого ничто не переменится на свете – не стихнут бури, не усмирятся бушующие элементы; но ты, но настроение твоего духа может быть изменено… верой в благодать Святого Духа.

Когда ни одно предопределенное горе, ни одна предопределенная беда не может быть устранена от тебя, ты все-таки можешь остаться спокойным, если благодать молитвы сделает тебя менее впечатлительным и более твердым к перенесению горестей и бед».

В трудное время очередной своей опалы Николай Иванович Пирогов, уповая на волю Божию, в 1860 г. писал: «…я решил спокойно ждать отставки, благодаря Бога и за то, что он сохранил мне чистую совесть и незапятнанную честь». И уже на исходе своей жизни, страдая от неизлечимой болезни, благодарил Господа Бога за то, что его страдания не лишили его «способности живо вспоминать старое, думать и писать».

И для Валентина Феликсовича Войно-Ясенецкого Господь всегда был промыслительным началом, «содержащим в деснице Своей все пути жизни человеческой», его сердце было наполнено благодарностью за все ведомые и сокровенные Его деяния. Так, несмотря на большие трудности материального характера и огромную занятость в Переславской больнице, где он работал главным врачом, в 1916 г. ему удалось вырваться в Москву и блестяще защитить докторскую диссертацию «Регионарная анестезия», которая была отмечена премией Варшавского университета имени Хайнацкого «за лучшие сочинения, пролагающие новый путь в медицине».

В. Ф. Войно-Ясенецкий считал это благодеянием Божиим. В своей биографии о том периоде времени он писал: «Было еще одно великое событие в моей жизни, начало которому Господь положил в Переславле». Он решил изложить свой 13-летний опыт работы в книге «Очерки гнойной хирургии». Как только составил план, написал предисловие^ него появилась «крайне странная, неотвязная мысль: «когда эта книга будет написана, на ней будет стоять имя епископа». «Быть священнослужителем, а тем более епископом мне и во сне не приснилось, но невидимые нам пути жизни нашей вполне известны Всеведущему Богу уже когда мы во чреве матери… уже через несколько лет стала полной реальностью моя неотвязная мысль: «Когда эта книга будет написана, на ней будет стоять имя епископа», – вспоминал В. Ф. Войно-Ясенецкий.

В 1919 г. в возрасте 38 лет умерла его жена, четверо детей будущего архиепископа остались без матери. Но, по его словам, «Господу было ведомо, какой тяжелый, тернистый путь ждет меня, и тотчас после смерти матери моих детей Он Сам позаботился о них и мое тяжелое положение облегчил».

Две ночи он читал над гробом своей жены Псалтирь в полном одиночестве. «С совершенной несомненностью» воспринял слова 112 псалма как слова Бога, обращенные к нему: «Неплодную вселяет в дом матерью, радующуюся о детях» (Пс. 112, 9), как указание Божие, как поступить.

Едва дождавшись утра, В. Ф. Войно-Ясенецкий отправился к своей операционной сестре, о которой только и знал, что она недавно похоронила мужа и была бездетной. Он спросил Софью Сергеевну Велецкую, «верует ли она в Бога, хочет ли исполнить Божие повеление и заменить его детям умершую мать». И в ответ услышал: да. Она с радостью согласилась, потому что очень хотела помочь, но не решалась сама предложить свою помощь. Так Софья Сергеевна стала второй любящей матерью для детей В. Ф. Войно-Ясенецкого. А для их отца открылся новый путь: священство.

В 1920 г. в Ташкенте епископ Ташкентский и Туркестанский Иннокентий (Пустынский), который присутствовал на заседании церковного братства и слышал выступление В. Ф. Ясенецкого, сказал ему: «Доктор, вам надо стать священником». – «Буду, если это Господу угодно», – ответил В. Ф. Войно-Ясенецкий.

Сразу после принятия священного сана он всюду был в рясе и с наперсным крестом на груди, так ходил и к себе в больницу, объявив всем, что Валентина Феликсовича больше нет, есть священник отец Валентин.

«Надеть рясу в то время, когда люди боялись упоминать в анкете дедушку-священника, когда на стенах домов висели плакаты: «Поп, помещик и белый генерал – злейшие враги Советской власти», – мог либо безумец, либо человек безгранично смелый. Безумным Войно-Ясенецкий не был…» – вспоминает бывшая медсестра, работавшая с отцом Валентином. Но он не боялся, он знал, что храним Господом. Лекции студентам читал также в священническом облачении, в облачении же являлся на межобластное совещание врачей… Перед каждой операцией молился, благословлял больных. Его коллега вспоминает: «Неожиданно для всех, прежде чем начать операцию, Войно-Ясенецкий перекрестился, перекрестил ассистента, операционную сестру и больного. В последнее время он этот делал всегда, вне зависимости от национальности и вероисповедания пациента. Однажды после крестного знамения больной – по национальности татарин – сказал хирургу: «… Я ведь мусульманин. Зачем же Вы меня крестите?» Последовал ответ: «Хоть религии разные, а Бог один. Под Богом все едины»».

Однажды в ответ на приказ властей убрать из операционной икону главврач Войно-Ясенецкий ушел из больницы, сказав, что вернется только тогда, когда икону повесят на место. Конечно, ему отказали. Но вскоре после этого в больницу привезли больную жену партийного начальника, нуждавшуюся в срочной операции. Та заявила, что будет оперироваться только у Войно-Ясенецкого. Местным начальникам пришлось пойти на уступки: вернулся епископ Лука, а на следующий после операции день вернулась и изъятая икона.

Профессор Л. В. Ошанин, коллега по работе В. Ф. Войно-Ясенецкого в Ташкентской больнице, отзывался о нем как о человеке, не только с твердыми убеждениями, но и совершенно безотказном, если кто-то нуждался в его помощи.

В любой час ночи он немедленно одевался и шел на вызов в больницу, если требовалась консультация – оставить больного до утра или оперировать немедленно. Часто раненые сразу оперировались (в 1919 году шла междоусобная война между гарнизоном ташкентской крепости и полком туркменских солдат, изменивших революции), и ночь проходила без сна. В. Ф. Войно-Ясенецкий ходил и в ночные, далеко не безопасные путешествия, если его вызывали на дом к больному или в другую больницу для неотложной операции. В 1917–1920 гг. в Ташкенте не горели фонари, на улицах постоянно стреляли. «Никогда не было на его лице выражения досады, недовольства, что его беспокоят по пустякам… Он всегда говорил спокойно, негромко, неторопливо, глуховатым голосом, никогда не выходил из себя, а свое негодование выражал тем же спокойным голосом», – отзывался о нем профессор Л. В. Ошанин.

В. Ф. Войно-Ясенецкому приходилось совмещать свое священническое служение с чтением лекций на медицинском факультете Ташкентского университета, инициатором открытия которого он являлся. Свои лекции он читал в рясе с крестом на груди – в 20-е годы это было еще возможно. Оставаясь главным хирургом ташкентской городской больницы, и будучи священником, о. Валентин служил в соборе по воскресеньям – ему было поручено дело проповеди, проводил в соборе и беседы на трудные богословские темы после вечерней службы, привлекавшие много слушателей, да еще и изучал богословие.

Многие считали Войно-Ясенецкого «погибшим для науки», а он доказал обратное – выступил на Первом научном съезде врачей Туркестана с 4 большими докладами, 10 раз брал слово в прениях, имея большой научный и практический опыт. С большой любовью и вниманием о. Валентин относился к каждому больному, по мнению его коллег, относился идеально.

Его отличала огромная работоспособность. С приходом в больницу Переславля-Залесского число проводимых операций возросло в несколько раз. В одном из писем к жене, в период подготовки диссертации, он признавался: «Я, по обыкновению, не знаю меры в работе и уже сильно переутомился… А работа предстоит большая: для диссертации надо изучить французский язык и прочесть около пятисот работ на французском и немецких языках. Кроме того, много работать придется над докторскими экзаменами…»

Занимаясь научной деятельностью, В. Ф. Войно-Ясенецкий всегда руководствовался желанием облегчить страдания больных и труд врачей.

Поэтому он находится в постоянном поиске средств и способов, как достичь этого, проводил опыты, а результаты своих исследований публиковал. В 1908–1909 гг. в журнале «Хирургия» вышло 19 из 42 его научных работ.

Хирургия имела огромное значение для В. Ф. Войно-Ясенецкого, так он мог служить бедным и страждущим людям.

Множество врачей с радостью учились у него. Профессор требовал, чтобы врачи всегда делали все возможное, чтобы спасти больного, говорил, что они не имеют права даже думать о неудаче. После посвящения в епископы, о. Валентин получил новое имя Лука в честь апостола Луки, который был врачом. Епископа-хирурга всегда возмущали случаи непрофессионализма, невежества во врачебной работе. Владыка Лука не терпел равнодушия к медицинскому долгу.

Трудное время для него было всегда, но Бог помогал. При исследовании на трупах, привозимых из Поволжья, где был голод и эпидемии заразных болезней, он сам очищал их от вшей и нечистот. Многие из этих исследований легли в основу «Очерков гнойной хирургии», выдержавшей три издания общим тиражом 60 ООО экземпляров. За них В. Ф. Войно-Ясенецкий в 1946 г. получил Сталинскую премию. Недешево обошлась эта работа профессору – он заразился возвратным тифом в тяжелой форме, но милостью Божией поправился.

Тяжелое время наступило и для Церкви – на дворе был 1923-й. По всей России духовенство разделилось на верных Православной Церкви и восставших против Патриарха Тихона – вошедших в «живую» церковь – «живоцерковцев», служивших большевикам.

После первой архиерейской службы владыки Луки прошла ровно неделя, он отслужил и вторую воскресную… В 11 часов вечера постучали, начался обыск… и в первый раз владыка сел в «черный ворон» – это было началом его крестного пути. Его посадили в подвал в ГПУ Первый допрос был совершенно нелепым: владыку Луку обвинили в связях с англичанами, которые он осуществлял через турецкую границу. «Чекисты утверждали, – писал он, – что и на Кавказе, и на Урале я действовал одновременно… что для одного человека физически невозможно», спрашивали о сообществе с оренбургскими казаками. Допрашивали и о политических взглядах, отношении к советской власти. Узнав, что он был всегда демократом, спросили: вы друг наш или враг наш. Он ответил: «И друг ваш и враг ваш, если бы я не был христианином, то, вероятно, стал был коммунистом. Но вы воздвигли гонение на христианство, и потому, конечно, я не друг ваш». В. Ф. Войно-Ясенецкий был всегда другом для тех, кто нуждался в помощи и поддержке.

О медицине будущий «святой хирург» никогда не мечтал. Он хотел быть художником. Окончив Киевскую художественную школу и проучившись некоторое время живописи в Мюнхене, он вдруг… подает документы на медицинский факультет Киевского университета. «Недолгие колебания кончились решением, что я не вправе заниматься тем, что мне нравится, но обязан заниматься тем, что полезно для страдающих людей», – вспоминал владыка Лука.

В университете он приводил в изумление студентов и профессоров своим принципиальным пренебрежением к карьере и личным интересам. Уже на втором курсе Валентина прочили в профессоры анатомии, но после окончания университета он объявил, что будет… земским врачом. Товарищи по курсу недоумевали. Владыка потом признавал: «Я был обижен тем, что они меня совсем не понимают, ибо я изучал медицину с исключительной целью быть всю жизнь деревенским, мужицким врачом, помогать бедным людям».

Операциям на глазах В. Ф. Войно-Ясенецкий стал учиться сразу после выпускных экзаменов, зная, что в деревне с ее грязью и нищетой свирепствует трахома. Приема в больнице ему казалось недостаточно, и он приводил больных к себе домой. Они лежали в комнатах, как в палатах. В. Ф. Войно-Ясенецкий лечил их, а его мать – кормила.

Однажды после операции у него прозрел молодой нищий, потерявший зрение еще в раннем детстве. Месяца через два он собрал слепых со всей округи, и вся эта длинная вереница пришла к хирургу Войно-Ясенецкому, ведя друг друга за палки.

В другой раз епископ Лука прооперировал целую семью, в которой слепыми от рождения были отец, мать и пятеро их детей. Из семи человек после операции шестеро стали зрячими. Это была его работа в больнице в Любаже в Курской губернии.

Он писал: «Чрезмерная слава сделала мое положение в Любаже невыносимым. Мне приходилось принимать амбулаторных больных, приезжавших во множестве, и оперировать в больнице с девяти часов утра до вечера, разъезжать по довольно большому участку и по ночам исследовать под микроскопом вырезанное при операции, делать рисунки микроскопических препаратов для своих статей, и скоро не стало хватать для огромной работы и моих молодых сил».

Потом была земская больница, в селе Романовке, куда он уехал с женой и двумя маленькими детьми из Москвы, где работал над диссертацией, потому что жить было не на что…

Болезни в Романовке приобрели большой размах – и сифилис, и пневмония, и флегмона… два врача, три фельдшерицы и один фельдшер работали сутками и едва справлялись. На прием приходило 100–150 человек. Кроме того, надо было ездить и по деревням или верхом, или на телеге – на участке было 20 сел и 12 хуторов… «На долю одного врача нередко приходится принять до 200 человек. Помещения для приема тесные, душные. В ожидальнях давка и шум, бывают случаи обмороков от недостатка воздуха. О каком-либо выслушивании больного здесь не может быть и речи». Кроме врачебных приемов и выездов на В. Ф. Войно-Ясенецком была и вся хирургия. В своей биографии он писал, что делал в Романовке не менее 300 операций в год.

Владыка Лука исполнял своими служением самую главную заповедь Господа – «А заповедь Его та, чтобы мы веровали во имя Сына Его Иисуса Христа и любили друг друга, как Он заповедал нам» (1 Ин. 3, 23).

Будучи уже в тюрьме он продолжал работу над «Очерками гнойной хирургии», ему хотелось скорее ее закончить. В. Ф. Ясенецкий собирал материалы с особенной любовью, чтобы показать молодым врачам, что топографическая анатомия – основа для диагностики гнойных заболеваний и выработки плана оперативного лечения. Дописывая их он в кабинете, предоставленном начальником тюремного отделения. На заглавном листе написал: «Епископ Лука». Профессор Войно-Ясенецкий…». Так удивительным образом сбылось Божие предсказание, которое владыка Лука несколько лет назад получил в Переславле. Удивительно было и то, что поезд, увозивший святителя в ссылку, долго не мог сдвинуться с места, потому что толпа народа легла на рельсы, чтобы удержать его в Ташкенте.

В ссылках

Первая из ссылок владыки Луки длилась с 1923 по 1926 гг. Помните, как Н. И. Пирогов, считая, что христианский долг велит ему оставить столичный Петербург, добровольно отправился во время Крымской войны в Севастополь, осажденный врагами, где не хватало врачей для помощи раненым. Владыка Лука так же везде где мог – и в ссылках, и в тюрьмах – оказывал помощь всем, кто в этом нуждался, и служил – совершал литургии и всенощные.

На одном из ночлегов во время следования по этапу профессор произвел операцию молодому крестьянину – слесарными щипцами: вытащил из зияющей раны кусок омертвевшего участка кости – огромный секвестр. В Енисейске, в квартире, куда поселили владыку, он ежедневно в течение двух месяцев совершал богослужения, сделал немало больших операций в больнице и вел прием на дому. К нему приходило так много больных, что надо было вести их запись. Начатая в первых числах марта, она достигла июня.

Во всех местах ссылки владыка Лука не отказывал в помощи самым сирым и убогим, не брал ничего за лечение, мог целыми днями возиться с хворыми и грязными деревенскими детишками. Растущая популярность ссыльного раздражала начальство, и его однажды вызвали в ГПУ Он был, как всегда, в рясе и с крестом. Чекист буквально взбесился и заорал: «Кто позволил вам заниматься практикой?» На что профессор ответил, что это не практика, а денег с больных он не берет и отказать им в лечении не может. Всем больным, которые его благодарили, говорил: «Это Бог вас исцелил моими руками. Молитесь Ему». Местные медики, ведущие частную практику, – предприниматели от медицины – стали жаловаться властям на «попа», который производит «безответственные» операции. Секрет открывался просто: владыка Лука лишил их клиентуры.

По его воспоминаниям, от Новосибирска до Красноярска ехали без особых приключений. «В Красноярске нас посадили в большой подвал двухэтажного дома ГПУ Подвал был очень грязен и загажен человеческими испражнениями, которые нам пришлось чистить, при этом нам не дали даже лопат. Рядом с нашим подвалом был другой, где находились казаки повстанческого отряда. Имени их предводителя я не запомнил, но никогда не забуду оружейных залпов, доносившихся до нас при расстреле казаков. В подвале ГПУ мы прожили недолго, и нас отправили дальше по зимнему пути в город Енисейск за триста двадцать километров к северу от Красноярска».

Назначенным местом его первой ссылки стала деревня Хая на реке Чуне – притоке Ангары, до которой ехали на лошадях по замершему Енисею. Дом часто до крыши заносило снегом. Хоть был первый весенний месяц март, стояла глубокая зима. В рукомойнике замерзла вода. Но с глубоким христианским терпением переносил владыка Лука все тяготы ссылки. «Обо мне не заботься, я ни в чем не нуждаюсь», – писал он сыну Михаилу из Енисейска, и через несколько месяцев снова: «Обо мне не беспокойтесь. Господь отлично устроил меня в Хае. Я радостен, глубоко спокоен, никаких нужд не испытываю – монахини с большой любовью заботятся обо мне».

На одном месте долго владыка Лука не задерживался: прожив в Хае 2 месяца, по приказу властей его вновь повезли дальше верхом на лошадях – крайне утомленного профессора пришлось снимать с лошади, потом были лодки и опасные пороги на Ангаре, но утешало его то, что вместе с монахинями, которых везли с ним, под открытым небом они отслужили вечернюю службу. Люди знали из уст других, что к ним едет владыка Лука, едет доктор, спасающей и исцеляющий. В Туруханске толпа народа вдруг опустилась перед ним на колени, прося благословение, в больнице – тоже ждали – просили вести его врачебную работу.

Своей проповедью о великом грехе раскола владыка Лука обратил на путь истинный «живоцерковного» священника, который покаялся перед народом, и всю туруханскую паству. И в больнице он никому не отказывал в благословении. За все это пришлось ему поплатиться. Уполномоченный ГПУ объявил, что владыке Луке строго запрещается благословлять больных и проповедовать в больнице. За неподчинение властям приказ – немедленно уехать из Туруханска. «Куда же?» – спросил архиепископ. – «На Ледовитый океан», – прозвучало в ответ.

Очень труден был путь по замерзшему Енисею, были сильные морозы, но, по словам владыки Луки, именно в это трудное время он реально ощущал, что с ним Сам Господь Бог Иисус Христос, поддерживающий и укрепляющий его. Так доехали до Полярного круга. Дальнейший путь был еще тяжелее.

Глубоко верующий человек, знаменитый физиолог И. П. Павлов, отвечая на поздравление, написанное на вырванном тетрадном листке по случаю его 75-летия владыкой Лукой, писал в Туруханск в 1925 г:

«Ваше Преосвященство и дорогой товарищ!

Глубоко тронут Вашим теплым приветом и приношу за него сердечную благодарность. В тяжелое время, полное неотступной скорби для думающих и чувствующих, чувствующих – по-человечески, остается одна жизненная опора – исполнение по мере сил принятого на себя долга. Всей душой сочувствую Вам в Вашем мученичестве.

Искренне преданный Вам Иван Павлов».

Поистине архиепископ был мучеником. В самой далекой его ссылке на станке (станции) Плахино, отстоявшего за 230 км от Полярного круга, вереницей пришли к нему немногочисленные его жители, поклонились и сказали, чтобы владыка Лука ни о чем не беспокоился – и дрова будут, и во всем помощь. И все просили благословения. Вот как описывает свое жилье он сам: «Я остался один в своем помещении. Это была довольно просторная половина избы с двумя окнами, в которых вместо вторых рам были снаружи приморожены плоские льдины. Щели в окнах не были ничем заклеены, а в наружном углу местами был виден сквозь большую щель дневной свет. На полу в углу лежала куча снега. Вторая такая же куча, никогда не таявшая, лежала внутри избы у порога входной двери. Для ночлега и дневного отдыха крестьяне соорудили широкие нары и покрыли их оленьими шкурами. Подушка была у меня с собой. Вблизи нар стояла железная печурка, которую на ночь я наполнял дровами и зажигал, а лежа на нарах накрывался своей енотовой шубой и меховым одеялом, которое подарили мне в Селиванихе. Ночью меня пугали вспышки пламени в железной печке, а утром, когда я вставал со своего ложа, меня охватывал мороз, стоявший в избе, от которого толстым слоем льда покрывалась вода в ведре.

В первый же день я принялся заклеивать щели в окне клейстером и толстой оберточной бумагой от покупок, сделанных в фактории, и ею же пытался закрыть щель в углу избы. Весь день и ночь я топил железную печку. Когда сидел тепло одетым за столом, то выше пояса было тепло, а ниже – холодно».

И здесь владыка Лука был исповедником, служителем Божиим. В совершенно необычной обстановке пришлось крестить ему двух малых детей.

В станке (так называли в Сибири небольшой поселок. – Авт.), кроме трех изб, было два человеческих жилья, одно из которых он принял за стог сена, другое – за кучу навоза. Здесь и пришлось ему крестить. У него не было ничего: ни облачения, ни требника, и он сам сочинил молитвы, а из полотенца сделал подобие епитрахили. Убогое человеческое жилье было так низко, что он мог стоять только согнувшись. Купелью служила деревянная кадка, а все время совершения Таинства ему мешал теленок, вертевшийся возле купели.

И опять, после двух с половиной месяцев, за ним приезжают – предлагают вернуться в Туруханск. Как позже стало известно владыке, – там в больнице умер крестьянин, нуждавшийся в неотложной операции, которую некому было сделать, кроме него. Вилами, косами и топорами вооружились туруханские крестьяне, чтобы устроить погром ГПУ..

Он был действительно мучеником, каждая новая ссылка была тяжелее и мучительнее.

В 1930 г., опять по нелепому обвинению, архиепископ был арестован. Он убедился, что от него хотят отречения от священного сана. Он объявил голодовку протеста и голодал 7 дней.

«Быстро нарастала слабость сердца, а под конец появилась рвота кровью. Это очень встревожило главного врача ГПУ, каждый день приезжавшего ко мне. На восьмой день голодовки, около полудня я задремал и сквозь сон почувствовал, что около моей постели стоит группа людей. Открыв глаза, увидел группу чекистов и врачей и известного терапевта, профессора Слоним. Врачи исследовали мое сердце и шепнули главному чекисту, что дело плохо. Было приказано нести меня с кроватью в кабинет тюремного врача, где не позволили остаться даже профессору Слоним.

Главный чекист сказал мне: «Позвольте представиться – Вы меня не знаете – я заместитеть начальника Средне-Азиатского ГПУ Мы очень считаемся с Вашей большой двойной популярностью – крупного хирурга и епископа. Никак не можем допустить продолжения Вашей голодовки. Даю Вам честное слово политического деятеля, что Вы будете освобождены, если прекратите голодовку». Я молчал. «Что же Вы молчите? Вы не верите мне?» Я ответил: «Вы знаете, что я христианин, а закон Христов велит нам ни о ком не думать дурно. Хорошо, я поверю Вам», – так писал об этом времени владыка.

Но его обманули. Год провел он в тюремных камерах, был лишен книг, передач и свиданий с близкими. Было сыро и холодно в душных камерах. Он болел. В 1931 г. последовал приговор – выслать в Северный край на три года. Так он очутился в Архангельске… После ссылки вернулся в Ташкент.

В июле 1937 г. последовал третий арест. Это было страшное время, ежовские времена – массовые аресты духовенства и тех, кого подозревали во вражде советской власти. «Ежовский режим был поистине страшен». Вот что писал в своей биографии святитель Лука.

«Был изобретен, так называемый, допрос конвейером, который дважды пришлось испытать и мне. Этот страшный конвейер продолжался непрерывно день и ночь. Допрашивавшие чекисты сменяли друг друга, а допрашиваемому не давали спать ни днем, ни ночью.

Я опять начал голодовку протеста и голодал много дней. Несмотря на это, меня заставляли стоять в углу, но я скоро падал на пол от истощения. У меня начались ярко выраженные зрительные и тактильные галлюцинации, сменявшие одна другую. То мне казалось, что по комнате бегают желтые цыплята и я ловил их. То я видел себя стоящим на краю огромной впадины, в которой расположен целый город, ярко освященный электрическими фонарями. Я ясно чувствовал, что под рубахой на моей спине извиваются змеи.

От меня неуклонно требовали признания в шпионаже, но в ответ я только просил указать, в пользу какого государства я шпионил. На это ответить, конечно, не могли. Допрос конвейером продолжался тринадцать суток, и не раз меня водили под водопроводный кран, из которого обливали мою голову холодной водой».

В. Ф. Войно-Ясенецкий попытался перерезать себе височную артерию, но это не удалось, стал пилить себе горло ножом – чекист вырвал нож… Потом пребывание 8 месяцев в областной тюрьме… Били сапогами, чтобы признался в каком-то шпионаже.

В место ссылки – село Большая Мурта, расположенное в 110 км от Красноярска, владыка Лука попал в марте 1940 года и был назначен хирургом в районную больницу. Жил в небольшой каморке, питался впроголодь. Особенно его угнетало отсутствие церкви в этом селе. По словам врача Б. И. Ханенко, «все его звали «отец Лука». Внешне суровый, строгий, он был справедливым и человечным. Вставал в 5 утра, молился перед иконой. Перед операцией крестился, крестил больного и приговаривал: «Все, что от меня зависит, обещаю сделать, остальное – от Бога».

С первых дней Великой Отечественной войны В. Ф. Войно-Ясенецкий буквально «бомбардирует» начальство всех рангов с требованием предоставить ему возможность лечить раненых. По воспоминаниям И. М. Назарова, бывшего начальника Енисейского пароходства, он отправил Калинину телеграмму следующего содержания: «Я – епископ Лука, профессор Войно-Ясенецкий, отбываю ссылку в поселке Большая Мурта Красноярского края. Являюсь специалистом по гнойной хирургии, могу оказать помощь воинам в условиях фронта и тыла, где мне будет доверено. Прошу ссылку мою прервать и направить в госпиталь. По окончании войны готов вернуться в ссылку. Епископ Лука».

30 сентября 1941 г. ссыльного профессора перевели в г. Красноярск для работы консультантом в многочисленных госпиталях, имевших более 10 ООО коек. Начальство отнеслось к Валентину Феликсовичу настороженно – все-таки ссыльный поп. С первых же дней работы в красноярских госпиталях он трудился самозабвенно. Много оперировал, все свои силы и знания отдавал обучению молодых хирургов и, как всегда, тяжело переживал каждую смерть. Питался плохо, часто не успевал даже получать продовольствие по своим карточкам.

Бескомпромиссное и ревностное служение Богу и людям, его смиренное перенесние всех тягот и мук возвело владыку Луку на высоту святости. Будучи в ссылках, он не оставлял своего врачебного долга, совмещая пастырскую и медицинскую деятельность, спасая души и тела людей. В середине 1942 года срок 3-й ссылки закончился. Он был возведен в сан архиепископа и назначен на Красноярскую кафедру; в 1946 году за его труд «Очерки гнойной хирургии» ему была присуждена Сталинская премия, большую часть которой он перечислил детям, пострадавшим во время войны. С 1946 года – он глава Крымской епархии, продолжает также свою врачебную и педагогическую деятельность.

После смерти И. В. Сталина в 1954 г. в печати появились постановления ЦК КПСС по идеологии, имеющие антирелигиозную направленность, началось новое гонение на Церковь. Его возглавил Н. С. Хрущев, который обещал народу показать по телевизору последнего попа. И в это время владыка Лука произносит проповедь в церкви о Торжестве православия, рассказывает прихожанам об основах православной веры.

В 1956 г. архиепископ Лука полностью ослеп. Он продолжал принимать больных, молясь об их выздоровлении, и его молитвы творили чудеса.

Антирелигиозная пропаганда усиливалась, повсюду стали закрываться действующие храмы. Исповедник слова Божия святитель Лука всячески этому противился, шла постоянная «война» с уполномоченным по делам Русской Православной Церкви по Крымской области, где он состоял архиепископом.

«Не бойся, малое стадо! ибо Отец ваш благоволил дать вам Царство» (Лк. 12, 32)… Вы, вы, все вы, слушающие меня, – это малое стадо. И знайте, и верьте, что малое стадо Христово непобедимо, с ним ничего нельзя поделать, оно ничего не боится, потому что знает и всегда хранит великие слова Христовы: «Созижду Церковь Мою, и врата адовы не одолеют ея» (Мф. 16, 18). Так отвечал на враждебную позицию властей верный своей вере профессор. Так он проповедовал слово Божие и ободрял своих прихожан.

Немощный слепой старик, вынужденный прибегать к помощи посторонних, дух которого был не сломлен, оставался всегда опасен для властей.

В 1959 г. от имени симферопольских студентов с «Открытым письмом» владыке Луке выступил профессор-большевик П. П. Царенко, по его настоянию Симферопольский институт отверг В. Ф. Войно-Ясенецкого как ученого и преподавателя: «Мы ведь знали его нечистое прошлое: тюрьмы, ссылки, проповеди».

За каждым его шагом пристально следили власти, регулярно доносы на него отсылались в Москву. Их целью было заставить замолчать архиепископа, погубить, опорочить. Так, например, еще при И. В. Сталине в секретном письме секретаря Крымского обкома ВКП(б) Н. Соловьева говорилось: «Вся религиозная деятельность Луки открыто носит ярко выраженный антисоветский характер. В своих проповедях Лука открыто и систематически проповедует сочувствие царскому самодержавию и ненависть к советскому строю и его руководителям… мы считаем необходимым удалить Луку из Крыма».

Получив это письмо, генерал МГБ Г. Г. Карпов предлагал И. В. Сталину «в благоприятный момент при наличии надлежащего повода подвергнуть изоляции владыку».

До самых своих последних дней владыка Лука страдал от пристального внимания уполномоченного по делам религии, который чинил ему всяческие препятствия, человек жестокий и совершенно беспринципный.

1958-й – волна гонений на Церковь и верующих усиливается, с 1958 по 1960 год закрыта половина оставшихся храмов, из 60 монастырей осталось лишь 16. Верующих сотрудников увольняли с работы, верующих студентов исключали из учебных заведений. Люди, которые верили в Бога, были осуждены, отправлены в лагеря, ссылки и даже в психиатрические больницы.

Все это не способствовало душевному покою влыдыки Луки, он в силу своего возраста стал сильно уставать от служб, мирских дел, но до последних своих минут не оставлял проповеднического долга. Законы неумолимы.

11 июля 1961 года в возрасте 84 лет В. Ф. Войно-Ясенецкий завершил свой земной путь. Хоронили его со всеми почестями, подобающими архиепископу. Попрощаться с ним пришла верная ему паства, те, кто был благодарен за свое исцеление, те, кто почитал его как блестящего хирурга, ученого.

При жизни его пытались заставить прекратить церковную деятельность, обещали за это избрание в Академию медицинских наук. За «непослушание» отказали в открытии института гнойной хирургии, сообщили, что государственное издательство не может издать книги епископа. 11 лет власти «таскали его по острогам и ссылкам». Но владыка Лука всегда выбирал «тесный путь» воина Христова, что давало ему силы и на церковное служение, и на врачебную деятельность.

На вопрос, «как могло случиться, чтобы одна и та же рука водила пером при написании глубоких научных «Очерков гнойной хирургии» и религиозной книги «Дух, душа и тело», заданный его современником академиком И. А. Кассирским и теми, у кого он также возникал, святитель Лука ответил в своей работе «Наука и религия».

Религия движет науку в том смысле, что она пробуждает и поощряет дух исследования. Это верно относительно христианства. Все испытывайте, хорошего держитесь (1 Фес. 5, 21), – говорит апостол Павел. Исследуйте Писания (Ин. 5, 39), таков завет Христа.

В том и сила религии, что она пробуждает любовь к жизни, к природе, к человеку, освещая их светом вечного, непреходящего смысла. «Мертвые кости в анатомическом музее стали для меня живыми», – сказала студентка-медик после того, как нашла источник живой воды во Христе. Хочется познать этот мир, который представляет не слепое, случайное сочетание стихий, идущее к разрушению, но дивный космос, являющий развернутую картину познания Отца.

Закон духовный непреложен и вечен: Господь по вере в Него дает силу и бесценные Свои дары тем, кто служит Ему и утверждает правду и истину, заповеданные нам Господом. Два великих человека, два великих врача – Н. И. Пирогов и В. Ф. Войно-Ясенецкий строили свою жизнь на евангельских началах, оба писали о необходимости веры в жизни каждого человека.

По мнению Н. И. Пирогова, «Мистицизм для нас совершенно необходим: это одна из естественных потребностей жизни». «Развитие индивидуальной личности и всех присущих ей свойств – вот… телескоп наш против недугов века, клонящегося к закату». «Недосягаемая высь и чистота идеала христианской веры делает его истинно благодатным. Это обнаруживается необыкновенным спокойствием, миром и упованием, проникающим все существо верующего, и краткие молитвы, и беседы с самим собою, с Богом». Вера в его понимании есть психическая способность человека, «которая более всех других отличает его от животных».

Глубоко религиозный святитель Лука писал: «Церковь Христова, полагающая своей целью благо людей, от людей же испытывает нападки и порицания, и, тем не менее, она выполняет свой долг, призывая к миру и любви. В таком положении Церкви есть и много утешительного для верных ее членов, ибо что могут значить все усилия человеческого разума против христианства, если двадцативековая история его говорит за себя, если все враждебные выпады предвидел Сам Христос и дал обетование непоколебимости Церкви, сказав, что и врата адовы не одолеют Церкви Его».

Свет веры архиепископа Луки светил в ночи лихолетья, спасая тысячи людей, которым он дарил всего себя.

Вспоминают его современники.

«Однажды Владыка Лука заметил на ступеньках городской больницы девочку-подростка и маленького мальчика. Чуткий к чужим бедам, он тотчас заподозрил неладное и пошел к детям. Выяснилось, что их отец умер, а единственный в городе близкий человек – мать – в больнице и, очевидно, надолго. Лука повел детей к себе в дом, нанял женщину, которая ухаживала за ними, пока не выздоровела их мать.

Девочка (ее звали Шура Кожушко), которой было тогда пятнадцать-шестнадцать лет, стала помогать Владыке Луке на врачебных приемах. Она быстро освоила основы медицины и через год, не поступая ни в какое учебное заведение, стала хорошей медицинской сестрой. Владыка Лука постоянно посылал Шуру по городу искать больных, нуждающихся в помощи и материальной поддержке. Одной из найденных ею больных сирот была Рая Пуртова.

Эта девочка приехала в Ташкент сразу после средней школы в надежде продолжить учебу. На беду она заболела воспалением легких, лежала одна в чужом доме, лечить и ухаживать за ней было некому Рая была истощена. В то время, когда не применялись еще антибиотики, она вполне могла бы погибнуть. По просьбе епископа Луки в одной верующей семье девочке стали давать усиленное питание. Рая окрепла, встала на ноги. Несколько раз заходила она к спасшему ее врачу как пациентка, а потом подружилась с Шурой Кожушко и стала в доме своим человеком. Она с радостью разыскивала по поручению владыки Луки таких же, как она сама, длительно болеющих бедняков. Тех, кого они с Шурой находили, владыка Лука навещал потом сам, помогал деньгами. Дом на Учительской улице надолго стал для Раи самым дорогим местом.

Окончив дела, девочки приходили в заставленный книжными полками кабинет владыки Луки. Епископ сидел в кресле, девочки на скамеечках возле него. Они разговаривали о разных жизненных случаях, о прочитанных книгах. Рае запомнились слова, которые однажды произнес Владыка Лука: Главное в жизни – всегда делать людям добро. Если не можешь делать для людей добро большое, постарайся совершить хотя бы малое.

 

Расстрелян в Бутове (А. М. Чичагов)

Еще до своего священства, по благословению святого праведного Иоанна Кронштадтского, Леонид Михайлович Чичагов (1856–1937) успешно занимался 12 лет медицинской практикой, вылечил 20 тысяч тяжело больных, разработал свою систему лечения гомеопатическими средствами.

Л. М. Чичагов – потомок древнего аристократического рода мореплавателей-первопроходцев и географов, адмиралов и военно-морских министров, герой-орденоносец Русско-турецкой войны (1877–1878), художник-иконописец и композитор, писатель-историк, богослов и проповедник, содействовал прославлению преподобного Серафима Саровского, поборник единства Русской Православной Церкви и один из ее высших иерархов. Впоследствии священномученик митрополит Серафим пострадал за веру, был расстрелян в Бутове в 1937 году, причислен к лику святых (1997 г.).

О своем отношении к гомеопатии он писал так: «Господь Бог дал нам растения для здоровой жизни; из них и следует получать лекарства посредством измельчения материального и высвобождения в них Божественной силы. Исцеление по вере дает Бог. При соответствующей квалификации и высоком морально-духовном уровне врачу-гомеопату позволено стоять рядом с лечением; при этом он выступает как посредник, подбирая лекарство от сотворенного Богом источника Богом же созданному человеку по принципу подобия».

Таким образом, «гомеопатическое лекарство, становясь невесомым и нематериальным, передает целебную информацию от созданного Богом источника больному. Гомеопат просит Господа вразумить его и позволить лечение страждующих, понимая, что исцеляет только сам Бог».

По-видимому, будучи на фронте, участвуя в Русско-турецкой войне, сопереживая страданиям раненых, гвардейский офицер поставил перед собой задачу овладеть медицинскими знаниями, чтобы помогать своим ближним. И там, на фронте, не только познакомился с гомеопатическим методом лечения, но и сам стал лечить раненых гомеопатическими средствами. После войны он изучает медицину в Санкт-Петербургском университете и разрабатывает свою оригинальную систему лечения.

В этом его поддержал и духовно укрепил один из известнейших в России священнослужителей – праведный Иоанн Кронштадтский. С 1878 г. он становится для Чичагова духовным окормителем, советчиком по всем вопросам – словом, величайшим авторитетом на все последующие годы жизни.

И кто знает, какую роль сыграл Иоанн Кронштадтский в дальнейшей судьбе Л. М. Чичагова? Он был для Чичагова духовным наставником, благословил его на священство.

Продолжая заниматься вопросами медицины, блестящий специалист артиллерийского дела, удостоенный более 10 российских и иностранных орденов, Л. М. Чичагов в 1890 г. бросил успешную военную карьеру и в чине полковника вышел в отставку. В 1893 г. был рукоположен в сан дьякона, затем в священника. Он, не имея богословского образования, был признан всей Русской Православной Церковью за свою проповедническую деятельность, за восстановление храма Двенадцати Апостолов на свои средства, за то, что он был истинным сыном и священником своего Отечества, своей паствы. Имя Серафим Леонид Михайлович Чичагов получил в 1898 году, когда стал иеромонахом Троице-Сергиевой лавры, оставив после кончины своей жены 4 дочерей на попечение доверенных лиц.

Владыка Серафим известен своей «Летописью Серафимо-Дивеевского монастыря», тем, что способствовал в 1903 г. прославлению преподобного Серафима Саровского. Но, кроме того, с его именем связана разработанная им гомеопатическая система лечения, успешно применяемая им на практике. В 1890 г. в вышедшей в свет книге «Что служит основанием каждой науке» Л. М. Чичагов писал:…Разбирая, в чем заключается истина, приводя библейские изречения и евангельские факты, – я хочу этим объяснить всем только путь, которым и должна бы идти медицина для достижения совершенства и указать на этот путь, как на приведший меня к познанию медицинских истин. Создав особую систему лечения и прилагая ее уже много лет с успехом в своей практике, я желал бы доказать, что медицина, как наука, более других необходима людям, как помощь и облегчение в их страданиях, должна и более всякой другой науки опираться на религию и изыскивать средства в природе, созданной самим Творцом на пользу человечества – не забывая, однако, что врачу необходимо иметь в виду не только одну больную плоть, но стараться искать корень болезни и в духе или в душе человека. «Чувствуя себя сильным и правым, служа науке, в основе которой лежит религия, и взяв в помощницы природу», Л. М. Чичагов поставил себе целью общую пользу страждущего человечества, которой всецело себя посвятил.

Он развивает христианский догмат о ТРОИЧЕСКОМ УСТРОЕНИИ ЧЕЛОВЕКА:

«Итак, человек сотворен не из одного тела, а также из души и духа. Может ли наука в таком случае говорить об устройстве человека и болезнях его, отвергая религию, подобие человека с Создателем и Самого Бога? Наконец, к чему послужит такая наука, если она заботится лишь о доставлении помощи болеющим тканям и не желает знать о существовании души, неразрывно связанной, однако, с телом, и духа, вселяющего страх Божий, возбуждающего совесть и имеющего столь громадное влияние на чувствительную и деятельную сторону человека».

«Если б человек всегда держался здравомыслия и благоразумия, – пишет будущий православный иерарх, – то встречал бы в жизни наименьшую долю случайностей, неприятных его сердцу, и, следовательно, имел бы наибольшую долю здоровья и счастья. Но мысленная сторона редко держит себя достодолжно, предаваясь мечтам и рассеянности, а деятельная уклоняется от своего нормального направления, увлекаясь непостоянными желаниями, возбуждаемыми непотребностями естества и пришлыми страстями».

Этиология болезней, по мнению Л. М. Чичагова, такова:

«Вся Библия и Евангелие полны указаниями, что корень человеческих болезней кроется в их страстях. В таком случае, в чем же заключаются причины болезней? Этот вопрос резрешится весьма легко, как только вникнуть в действие страстей на организм человека. Более чем ясно, что всякая страсть, влекущая к вредному образу жизни, увлечениям, необузданности характера и т. д., прежде всего производит порчу крови и порождает неправильность кровообращения; недоброкачественная кровь, питая ткани, изменяет их свойства, а измененное кровообращение производит приливы крови только к известным органам и тканям или частям тела и нарушает их деятельность. Болезнь же есть ничто иное, как видимое или чувствуемое нарушение правильного хода жизненного процесса».

В 1891 г. выходит двухтомное издание Л. М. Чичагова «Медицинские беседы». Здесь и история медицины, и акцент на народные средства лечения и проблема дозировки минимальных гомеопатических средств. Затрагиваются также соврменные гомеопатические вопросы. Л. М. Чичагов утверждает, что медицина едина – это аллопатия (негомеопатические средства), гомеопатия и гидропатия (водолечение).

Но лекарственная терапия у него гомеопатическая.

«Я утверждаю также, что кроме гомеопатического закона подобия не существует другого руководящего принципа действия лекарств. Некоторые системы, например, аллопатия, применяют его безотчетно, инстинктивно, не желая вникнуть в причину своих действий и объясняя все лишь опытом, но, положительно, это упрямство с предвзятою целью».

Ссылаясь на Самуэля Ганемана, немецкого врача, родоначальника гомеопатии, Л. М. Чичагов утверждает: «чтобы иметь несомненные и верные средства для лечения болезней, необходимо жить с природою и отрешиться навсегда от стремления переделывать ее на свой лад». «Большинство моих специфических средств имеют динамическое действие. Преимущества гомеопатии в том и заключаются, что она применяется только посредством динамического действия лекарства».

По поводу комплексных препаратов он утверждает, что «поскольку каждое лекарственное средство испытывается порознь, то и применять их следует отдельно», и допускает при лечении хронической болезни применение не более двух лекарств и притом последовательно. Он говорит: «Если каждое лекарство можно испытывать только порознь, для познания его свойств, то при лечении болезней не может быть допущено многосмешение, т. е. уничтожение определенных свойств». Чем сложнее болезнь, тем она требует менее лекарств, так как корень или причина ее одна, – недоброкачественная кровь, – и заниматься лечением определенных симптомов значило бы приносить страждущему временное облегчение. Более двух лекарств, употребляемых порознь, никогда не может понадобиться. «Как известно, моим собеседникам из истории гомеопатии, первый врач, выступивший против многосмешения, был Ганеман… Простоту он называл высшим законом врача».

Л. М. Чичагов уделял большое внимание дозам лекарств:

«Для каждой системы лечения вопрос о дозировке есть самый важный и трудный для разрешения. Он начинает и разрешает все.

Можно ли все лекарства дозировать одинаково, по одному выработанному типу? Нет, каждое средство требует особой дозировки, соображенной со свойствами, видом, качествами и действиями его. Только испытывая лекарственное вещество в различных дозировках и приготовлениях можно познать его из опыта, в каком виде и в каких дозах действие его быстрее, полезнее и ощутительнее. Конечно, в каждой фармакологии найдут несколько лекарств одинакового приготовления и одной дозировки, но, в общем, фармакология должна быть разделена на большое число отдельных форм приготовления как тинктур, так и делений лекарств на силы. Отличительная черта моих лекарств заключается именно в делении их на несколько сил или номеров, при установленной для каждого средства общей дозировки».

В отличие от современной гомеопатии, он рекомендовал пользоваться только неядовитыми растениями. Предпочтение отдавал деревьям исходя из их полезности в быту человека, поскольку полезными сделал их Творец. В фармакологию Л. М. Чичагова входят лекарства «…из сосны, ладана, березы, бука, орешника, граната, дуба, клена, лавровишни, мирра, рододендрона, тополя, рябины, туи, финиковой пальмы, эвкалипта, ясеня, японской камфоры, лавра, кальмии, чилибухи, других деревьев». Из кустарников он использовал «…бруснику, бузину, гамамелис, гелониас, гидрастис канадензис, жасмин, индийский плющ (фитоллака), кондуранго, лаванду, ломонос, паслен сладкогорький, перец стручковый, пижму, руту душистую, хвойник (эфедра), хлопчатник и хмель». Применял он и травы: «…арнику, васильки, ветреницу луговую, грудышник горький (игнация), зверобой, ирис, кактус, коготки, очанку (теукриум), подлесник (азарум), ромашку, тысячелистник, щавель, алое (сабур).

По его мнению, «люди должны были бы пользоваться теми средствами, которые произрастают в той же местности, где они живут». Главным лекарством своей фармакологии он сделал препарат из сосны, который назвал БАЗИС. Из минеральных источников он использовал только серу, известь и минеральные воды.

Если лекарство подобрано правильно, то больной получает моментальное облегчение. Оригинальным в системе Л. М. Чичагова является применение лекарств для диагностики.

«Мои средства безвредны, предлагаются в малых дозах и действуют динамически, а не механически». «Этот проверочный прием дает мне возможность действовать, иногда, после допроса больного, прямо переходить к нему, не теряя времени на выслушивание и выстукивание и, конечно, я почти всегда узнаю истинную причину болезни безошибочно».

«Для контроля диагноза с помощью лекарства врач должен: 1) обладать специфическими средствами для всех органов, некоторых полостей и болезней; 2) точно изучить свойства своих лекарств: 3) лекарства должны действовать быстро… Подобный проверочный диагноз я ввел давным-давно в мою систему лечения и для всех болезней, так как все мои лекарства обладают специфическими свойствами».

Л. М. Чичагов разрабатывает концепцию ПРЕДОХРАНИТЕЛЬНОЙ МЕДИЦИНЫ. Он утверждает, что «предрасположение к известной болезни, без которого люди никогда не заболевают, есть ничто иное, как скрыто существующая болезнь, сопровождающаяся расстройствами кровообращения».

Он утверждал, что можно лечить небольшим числом лекарств, действие которых тщательно изучено, предполагал, что «…число используемых лекарств будет сокращаться», допускал применение максимум двух гомеопатических лекарств последовательно. Особое внимание уделял дозировке и схемам приема лекарств.

Л. М. Чичагов применял проверку своего диагноза с помощью лекарств, которые давались непосредственно в ходе консультации больного и вызывали моментальное улучшение состояния пациента.

В «Медицинских беседах» Л. М. Чичагова содержится подробное описание всей системы лечения – приготовление и показания к применению лекарств растительного происхождения, указание по лечению ряда заболеваний, а также по каждому лекарству сделан критический разбор литературы с использованием народных лечебников, рукописных источников монахов-знахарей.

В конце XX в. имя Л. М. Чичагова становится известным в российских медицинских кругах. Ценность медицинской системы лечения Чичагова особа актуальна в наши дни в связи с ухудшением экологической обстановки, возросшими психоэмоциональными перегрузками, потерей духовных ориентиров. Многие современные врачи разделяют его идеи, создают лечебные кабинеты и пропагандируют его систему лечения. Московскому отделению Российского гомеопатического центра присвоено имя святителя Серафима в знак признания его вклада в развитие гомеопатической медицины.

Жизнь владыки Серафима была примером христианской любви к людям. После принятия монашества и возведения в сан епископ Серафим не оставлял трудов, направленных на помощь ближнему. По его благословению в годы Русско-японской войны формировались санитарные поезда. Предвестием испытаний гражданской смуты для святителя, также как и для всей России, стала начавшаяся в 1914 г. Первая мировая война, на которую владыка отозвался не только как архипастырь, умевший облегчать скорби людей, пострадавших от войны, но и как бывший русский офицер, хорошо сознававший нужды русских воинов, защищавших свое Отечество в тяжелых условиях кровопролитнейшей из всех войн, известных тогда человечеству. Взывавшие к стойкости и одновременно к милосердию проповеди и сборы пожертвований для раненых и увечных воинов, вдохновенные молитвы о победе русской армии и участие в мероприятиях по организации помощи беженцам и по оснащению необходимыми средствами госпиталей и санитарных поездов, наконец, призывы к епархиальному клиру вступать в ряды военного духовенства, а приходским причетникам не уклоняться от воинской службы – такой была его деятельность в течение всего периода войны. За свое святительское служение в 1912 г. он был возведен в сан архиепископа. Во время своего пребывания на Тверской кафедре (1914–1917) святитель Серафим уделял много внимания организации церковно-приходской жизни. Он составил обращение к духовенству епархии «О возрождении приходской жизни», где писал о необходимости создания аптечек первой медицинской помощи из простых средств или гомеопатических аптечек. Особую роль в организации благотворительной деятельности архиепископ Серафим отводил женщине. «В древности, – писал он, – существовал институт диаконис. Они смотрели за порядком в храме на женской половине, учили детей молиться Богу, раздавали милостыню, ходили по приходу, навещали больных, утешали скорбящих и т. п. И теперь для женщин – открытое широкое поле благотворительной деятельности не только во время войны и народных бедствий, но и в мирное время по городам и особенно весям России». Владыка предложил пастырям разделить свой приход на несколько участков, поручив каждый опеке отдельного лица из членов приходского совета или миссионерского кружка. Эта опека состояла в том, чтобы «не полениться дойти или доехать до священника и вовремя сообщить ему о несчастье, нужде или скорби его прихожанина». Особо указывал владыка Серафим на необходимость помочь беде крестьянина в случае падежа скота, хотя бы пришлось для этого обратиться заимообразно к церковному ящику». По мысли святителя, со временем церковный ящик должен стать «народным банком для крестьян», как это было в старину.

Усиление в России революционной смуты осенью 1917 г. и захват власти в Петрограде большевиками возымели пагубные последствия для развития событий в Тверской епархии. Большинство духовенства и мирян епархии продолжали сохранять верность святителю Серафиму, но некоторые члены епархиального совета, избранного на сомнительных канонических основаниях еще в апреле 1917 г., решили прибегнуть для изгнания святителя к помощи большевистских властей в Твери, которые в это время открыто выражали свои богоборческие настроения и не скрывали ненависти к владыке Серафиму как «церковному мракобесу и черносотенному монархисту».

28 декабря 1917 г. Вероисповедный отдел Тверского губисполкома Совета рабочих, крестьянских и солдатских депутатов выдал предписание о высылке архиепископа Серафима из Тверской губернии. Так, один из самых твердых и бескомпромиссных церковных иерархов России, святитель Серафим, оказался первой жертвой кощунственного сговора вероотступников с богоборческой коммунистической властью.

Гонения на Церковь начались сразу же после Октябрьского переворота. Жестокость, проявленная к священникам, не поддается описанию. За один только 1918 год было казнено и растерзано около трех тысяч священнослужителей. С окончанием гражданской войны гонения, носящие стихийный характер, стали целенаправленными и планомерными. Особенно наглядно это проявилось в ходе так называемого «изъятия церковных ценностей», проходившего под предлогом помощи голодающим Поволжья. Но на деле это было просто ограблением Церкви и беспощадной борьбой с ней. В 1921 г. Декретом ВЦИК Всероссийский комитет помощи голодающим, возглавляемый Патриархом Тихоном, был распущен. В 1922 г. издан декрет, предусматривающий насильственное изъятие ценностей. В секретном письме «Товарищу Молотову. Для членов Политбюро» В. И. Ленин раскрыл истинную задачу проводимой кампании. «Именно теперь и только теперь, когда в голодных местах едят людей и на дорогах валяются сотни, если не тысячи трупов, мы можем… провести изъятие церковных ценностей с самой бешеной и беспощадной энергией… Чем большее число представителей реакционной буржуазии и реакционного духовенства удастся нам по этому поводу расстрелять, тем лучше». И покатилась волна кровавых столкновений, арестов и расстрелов. Работой по разрушению Церкви руководил специальный отдел ГПУ, во главе которого стоял чекист Е. А. Тучков. Уже в 1925 г. после кончины Патриарха Церковь возглавил Местоблюститель митрополит Петр. Он вскоре был арестован и выслан; в ссылке опять арестован и после 8-летнего одиночного тюремного заключения 10 октября 1937 г. расстрелян. В этом же году началось новое тотальное наступление на Церковь и верующих – 8 тысяч храмов было закрыто, 70 епархий ликвидировано. За годы советской власти пострадало свыше 300 архиереев – более 250 были казнены или скончались в заключении.

В числе жертв жестоких репрессий был священномученик Серафим. 25 апреля 1922 г., несмотря на его болезни и 65-летний возраст, «его приговаривают к ссылке в Архангельскую область за «котрреволюционную деятельность». Проведя около года в архангельской ссылке, святитель Серафим вернулся в Москву. Но уже в 1924-м его вновь арестовывают, теперь уже за организацию в 1903 г. прославления преподобного Серафима Саровского. Около месяца святитель Серафим просидел в Бутырской тюрьме и по личному ходатайству Патриарха Тихона, который ручался за его лояльное отношение к существующей власти, его отпустили, но выслали из Москвы.

Не имеющий пристанища, он был принят игуменией Арсенией в Воскресенский Феодоровский монастырь около Шуи. В 1927 г. он покидает гостеприимную обитель и возглавляет Ленинградскую епархию. В условиях жестоких и всесторонних стеснений церковной жизни государственными властями митрополит Серафим в основу своего пастырского служения положил благоговейное совершение воскресных и праздничных богослужений и вдохновенное проповедование в городских и пригородных храмах. По его словам, «пока совершается Божественная Литургия, пока люди приступают к Божественному причащению, дотоле можно быть уверенным, что устоит и победит Православная Церковь, что не погибнут во зле греха, безбожия, злобы, материализма, гордости и нечистоты русские люди, что возродится и спасется Родина наша. Поэтому паче всего думайте о хранении, совершении и непрерывном служении… Литургии. Будет она – будут и Церковь, и Россия». В 1933 г. отдавший все силы Ленинградской епархии 77-летний святитель Серафим подходил к концу своего архипастырского служения в качестве правящего архиерея. Телесные немощи владыки и все возраставшая ненависть к нему государственной власти в Ленинграде, делавшая весьма вероятным скорый арест святителя Серафима, побудили митрополита Сергия и Временный Патриарший Священный Синод 14 октября 1933 г. издать указ об увольнении владыки на покой.

Он вернулся в Москву и жил в загородной даче, недалеко от станции Удельная Казанской железной дороги. Последнюю черту его земного пребывания подвел кровавый 1937 год. Вышел приказ Ежова, в котором «церковники» были отнесены к антисоветским элементам. Начались массовые расстрелы и преследования православных христиан.

Незадолго до своего последнего ареста митрополит Серафим (Чичагов) говорил: «Православная Церковь сейчас переживает время испытаний. После этого будет столько священномучеников, пострадавших за веру Христову, сколько не помнит вся история христианства».

Арестованный сотрудниками НКВД в ноябре 1937 г., прикованный к постели 82-летний святитель был вынесен из дома на носилках и доставлен в Таганскую тюрьму в машине «скорой помощи» из-за невозможности перевезти его в арестанской машине. 7 декабря 1937 г. «тройка» НКВД по Московской области, уже вынесшая в этот день несколько десятков смертных приговоров, приняла постановление о расстреле митрополита Серафима.

11 декабря он был расстрелян в деревне Бутове недалеко от Москвы. Обнесенная глухим забором дубовая роща стала безымянным кладбищем многих тысяч безвинных жертв – мучеников, сохранивших в дни жестоких испытаний чистоту и крепость веры. «Русской Голгофой» назвал Патриарх Алексий II Бутовский полигон. Взошел на нее и святитель Серафим, исполнивший свое земное служение деятельной любви. Из глубины доброго и милостливого сердца священномученика Серафима обращены ко всем нам слова: «Милосердие есть плод любви, присущей ей, как теплота неразлучна с огнем». По-разному может проявляться милосердие, но это всегда готовность прийти на помощь, сострадать, сочувствовать. Таким человеком, всегда откликающимся на чужую бедуй страдания, был и останется в памяти людей владыка Серафим.

 

Ссыльный хирург (С. С. Юдин)

Самый популярный в то время хирург в СССР, дважды лауреат Сталинской премии, академик, член хирургических ассоциаций почти всех европейских стран и США Сергей Сергеевич Юдин (1891–1954) в 1948 г. оказался в числе медиков, которых власти причислили к врагам народа. Знаменательной для С. С. Юдина была встреча в 1945 г. с бывшим ссыльным и узником сталинских застенков, выдающейся личностью и знаменитым хирургом В. Ф. Войно-Ясенецким (владыкой Лукой). Он не сломался, но исполнил на деле евангельские слова «сила наша в немощи нашей», потому что прожил свою жизнь в духе истины, справедливости и служению ближним. «Хирург в прошлом блестящему хирургу настоящего и будущего профессору С. С. Юдину, – написал владыка Лука в альбоме почетных посетителей Института скорой помощи им. Склифосовского после того, как присутствовал на операциях С. С. Юдина. – Свидетельствую свое восхищение его блестящей техникой и неисчерпаемой энергией в строительстве новой хирургии нашей великой Родины». Сергея Сергеевича Юдина и владыку Луку связывала завязавшаяся между ними дружба во время встреч на конференциях и совещаниях. Они встретились и подружились – бывший и будущий ссыльные, жертвы сталинских репрессий.

В. Ф. Войно-Ясенецкий после тяжелых испытаний продолжал свою благородную миссию духовной и врачебной помощи людям. Его эстафету принял и С. С. Юдин, который, пережив допросы и пытки, вернулся в строй действующих хирургов, не озлобился, не ожесточился, но отдал все свои силы любимому делу.

Интерес к оперативной хирургии С. С. Юдину привили на кафедре Р. И. Венгловского, к клинической хирургии – в гинекологической клинике А. П. Губарева. Любознательный студент медицинского факультета Московского университета, куда С. С. Юдин поступил в 1911 г., обратил на себя внимание многих преподавателей, он тянулся к знаниям, самостоятельно изучил английский язык. В его семье родители много занимались детьми. Сергей Сергеевич, его отец, был купцом первой гильдии, мать, Екатерина Петровна – родом из замоскворецкого купечества. Она получила хорошее образование, знала французский язык, литературу, разбиралась в искусстве. Всю жизнь посвятила воспитанию детей, а их было семеро. Четыре мальчика столярничали, выпиливали, выжигали, а будущий хирург Сергей был лучшим художником. В доме практиковались коллективные чтения, занятия разговорным французским языком. Все вместе посещали музеи, детям прививалась любовь к науке, языкам, литературе и искусству. Безусловно, все это сыграло существенную роль в развитии творческих способностей будущего знаменитого хирурга С. С. Юдина. 2-я Московская гимназия с ее талантливым и прогрессивным коллективом учителей также содействовала формированию личности С. С. Юдина. Самым любимым учителем был классный руководитель, физик, химик и математик Николай Владимирович Кашин. Позже на его чествовании С. С. Юдин сказал: «Вы не только привили нам любовь к науке, Вы также научили нас любить жизнь, научили нас самой сложной науке – науке жить творчески. Вы всегда не только были для нас примером, и когда Вы учили нас, и когда Вы преподавали в Шелапутинском институте, но и сейчас являетесь образцом для подражания – в свои годы Вы не просто заведуете кафедрой, что само по себе сложное и ответственное дело, но постоянно и творчески осмысливаете все новое, вносите его в процесс преподавания. По Вашим учебникам сейчас занимаются наши дети, а значит, и мы. Вы всегда с нами, и мы от всей души желаем Вам крепкого здоровья и беспокойного творческого горения». Он будет всегда примером для С. С. Юдина.

В стенах гимназии зародилась и его любовь к искусству, театру. Сергей Николаевич Смирнов, учитель словесности, приобщил его не только к литературе, но и к театральному миру. Это впоследствии помогло стать С. С. Юдину превосходным лектором, он обладал большим артистизмом, мог эмоционально воздействовать на аудиторию и выработал индивидуальные подходы к разным слушателям: к «классической» аудитории свои приемы, к студентам-практикам – иные.

Именно в гимназические годы С. С. Юдин твердо решил стать естественником, но его талант и энергия направились на медицину в связи с тяжелым материальным положением – на медицинском факультете обучение заканчивалось на год раньше, чем на естественном. Правда, с третьего курса С. С. Юдин вошел во вкус теперь уже ставшей для него привлекательной хирургии. В этом была немалая заслуга профессора Р. И. Венгловского, блестящего лектора и педагога, И. К. Спижарного, который говорил студентам: «Помните – благо больного превыше всего!», А. П. Губарева – талантливого клинициста, гинеколога и хирурга. В дальнейшем С. С. Юдин так писал о его влиянии: «Лекции, семинары, показательные операции, а еще более групповые беседы при коллоквиумах могут оказать глубочайшее, незабываемое впечатление на слушателей, на всю жизнь врезаться в их память и не только повлиять на окончательный выбор специальности, но и предопределить научную тематику на долгие годы.

Со мной случилось именно так. Из тех хирургических проблем, коими я занимался всю свою жизнь, многие выросли из семян, оброненных моим учителем профессором А. П. Губаревым, порой в коротких фразах на лекциях или в беседах, и всегда его мысли были выражены без пафоса, но сильно, выразительно. Я, конечно, не помню ни этих фраз, ни самих случаев через 35 лет, но я уверен, что проблемы анестезии, борьбы с инфекцией и тема трансфузий мне были привиты Александром Петровичем, подобно тому, как, безусловно, он подал мне пример оживлять академические лекции не только конкретными клиническими примерами, но даже случаями житейскими».

Начавшаяся Первая мировая война не позволила С. С. Юдину сдать госэкзамены. В 1914 г. его призвали в действующую армию, он в составе 5-го Передового отряда Красного Креста отправился на фронт. Находясь в передовых частях войск, С. С. Юдин выполнял работу младшего врача, оперировал в госпитале, участвовал в боевых операциях. Был награжден Георгиевской медалью «За храбрость».

Приехав с фронта на короткое время в Москву зимой 1914–1915 гг., сдал экзамены, получил диплом – и снова на передовую. Весной 1916 г. С. С. Юдин назначен старшим врачом пехотного Духовщинского полка, по его просьбе, чтобы быть вместе с братом Петром, который служил там прапорщиком. Часто С. С. Юдина можно было видеть в окопах на передовой линии, откуда начиналась «вылазка». Сам С. С. Юдин описывал, как это было: «Случалось, что вместе со своими разведчиками отправлялся в разведку и Петя. С ними в разведку отправился и я. Обменявшись с братом одобрящим прикосновением рук, мы неслышно расползлись в темноте, осторожно пробрались за проволочные заграждения… Изнемогая, я полз наугад. И вот прямо перед собой увидал я мгновенное сверкание взвившейся искры. Взлетела роковая ракета. По месту, откуда мелькнула бледная полоска, я понял, что нахожусь вблизи неприятельских окопов. Меня пронзила мысль: «На этот раз – конец!» Тридцать-сорок секунд действия ракеты показались вечностью. Но при синеватом холодном свете магния я успел рассмотреть, что лежу под прикрытием трупа немецкого солдата. Шинель на нем после многократных дождей и высыханий заскорузла, дыбилась странным горбом. Труп лежал ко мне спиной. Остро запомнились широкий суконный хлястик и медная позеленевшая пуговица. Я приник к подогнутой сзади ноге убитого, и щека моя ощущала его жесткий сапог…»

С. С. Юдина любили бойцы и командиры за его неугомонный характер, смелость, за то, что не только лечил больных и раненых, но и интересовался их бытом, условиями жизни в окопах. Он был «душой общества» в полку. Бывало после ужина брал гитару и пел цыганские романы. В 1916 г. С. С. Юдин, находясь на передовых позициях, в бою под Барановичами был тяжело ранен. Вскоре он был эвакуирован в Москву для лечения. После демобилизации, вызванной ранением, заведовал хирургическим лазаретом Красного Креста и работал в земской Тульской больнице.

За время войны он приобрел большой практический опыт хирурга, который пригодился в дальнейшей работе. Все последующие 35 лет жизни С. С. Юдина были посвящены любимому делу – хирургии. В 1919 г. он работал в санатории «Захарьино», в котором находились больные с хронической патологией желудка и последствиями туберкулеза. Вначале С. С. Юдину как молодому хирургу пришлось много ездить и добиваться – доставлять аппаратуру, инструменты, оборудование.

За период работы с 1919 по 1922 год в «Захарьино» С. С. Юдин сконструировал ортопедическое приспособление, оперировал на костях и суставах, выполнил одну из первых в России резекцию желудка при хронической язве. Занимался и вопросами обезболивания, готовил монографию по спинномозговому обезболиванию. Позже в книге «Вопросы обезболивания в хирургии» С. С. Юдин подчеркивал, что «если только в хирургических действиях можно искать эстетики, то более красивого и изящного, чем точно локализованная анестезия, трудно что-либо подыскать». Интерес к вопросам обезболивания был у С. С. Юдина постоянным и серьезным. На заседаниях Московского хирургического общества он всегда выступал за внедрение методов общего обезболивания, отстаивал их преимущества по сравнению с ограниченными возможностями методов местной анестезии.

В 1922 г. в Петрограде по вопросам туберкулеза он выступил на I Всероссийской конференции и представил изготовленные им модели кроватей, а также на куклах показал свою технику вытяжения. С. С. Юдин хотел, чтобы в хирургическом отделении были свои рентген и лаборатория, оборудование для них он добыл в Москве и сам смонтировал и установил, выучился «просвечиваниям», чтению снимков и рентгенотерапии. В клинической лаборатории имелся полный набор реактивов, посуды, микроскоп С. С. Юдин купил на собственные деньги.

Его семье, как впрочем и другим, приходилось несладко, жили они вчетвером: он с женой, сын и няня, испытывали продовольственные трудности, но их спасала корова. С. С. Юдину удавалось с трудом накосить травы для корма, пришлось взять на себя дойку коровы, выгон в стадо.

В «Захарьино» С. С. Юдин самозабвенно увлекся хирургией, оперировал большое количество больных с последствиями огнестрельных ранений, костным туберкулезом, различными заболеваниями желудочно-кишечного тракта, но приехавшее начальство, увидев, что 20 коек занято под хирургию, предложило отдать все места под костный туберкулез. С. С. Юдин мог бы остаться в «Захарьино» только рентгенологом, совмещая эту работу со слесарной, столярной. Быть также монтажником, кузнецом, бетонщиком, изготавливать ортопедическую аппаратуру. Но он хотел быть хирургом и поехал в Серпуховскую больницу.

Именно в Серпухове расцвел его талант хирурга, ученого и организатора. Как он писал в своей монографии «Этюды желудочной хирургии»: «Я довольно рано встал на тот путь желудочной хирургии, который стал общепризнанным и в развитии коего в нашей стране на мою долю выпала роль все же заметная». В Серпуховской земской больнице он получил возможность работать самостоятельно. «Уже давно видя многочисленные недостатки гастроэнтеростомии, я стремился делать резекции не только при язвах желудка, но и особенно при язвах двенадцатиперстной кишки…» В Серпухове им было произведено 99 резекций желудка среди 400 различных оперативных вмешательств.

В соответствии с условиями земской больницы, помимо плановой дневной работы с 8 часов утра, С. С. Юдин вел амбулаторный прием, часто оперировал и ночью. Слава о нем как хорошем хирурге росла, страждущие приезжали не только со всей округи, но и из Москвы. Росло и количество операций: в 1922 г. оперировано ЗбО человек, в 1927 г. – 530. Но не обходилось и без конфликтов со своими коллегами. Так при лечении язвенной болезни С. С. Юдин стал внедрять резекцию желудка, а доктор А. Г. Залога был противником этого метода. С. С. Юдин часто оперировал больных, от которых отказывались другие хирурги. Кроме того, он нетерпимо относился к головотяпству и безграмотности, врачебные ошибки и оплошности обсуждал публично и в резкой форме. Многие хирурги приезжали к С. С. Юдину, чтобы познакомится с его работой, среди них П. А. Герцен, С. И. Спосокукоцкий, П. Д. Соловьев. После посещения Серпуховской больницы бывший учитель, профессор А. П. Губарев писал ему: «Не скрою от Вас, что я до сих пор нахожусь под обаянием впечатлений, которые вынес из пребывания в Серпухове, и той хорошей и бодрой хирургической работы, которую я у Вас видел. Дорогой мой, мы беседовали с Крашенниновым, и оба пришли к заключению, что Вас действительно надо одернуть: нельзя жечь свечу с обоих концов».

С. С. Юдин действительно работал не покладая рук, всецело отдавая себя хирургии, работал без отпусков. За шесть лет на месяц был командирован в Германию, затем в США. Таков был его своеобразный отдых.

Его монография «Спинномозговая анестезия», которую он посвятил своей матери Екатерине Петровне, была признана лучшей книгой по медицине в СССР, и С. С. Юдин был удостоен премии им. Ф. А. Рейна. Денежную часть премии он использовал для поездки в США на шесть месяцев для посещения лучших хирургических клиник. Американская хирургия произвела на Юдина неизгладимое впечатление своей организацией, техническим оснащением и блестящей оперативной техникой. После возвращения он написал серию очерков «В гостях у американских хирургов», опубликованных в нескольких номерах журнала «Новый хирургический архив» за 1927–1928 гг.

За 6-летний период работы в Серпухове были опубликованы 33 статьи по самым разнообразным проблемам, они были напечатаны не только у нас в стране, но и за рубежом. С. С. Юдин стал известен всем врачам России. Ему было уже тесно в Серпухове, он чувствовал, что может работать с большим масштабом и размахом, и его желание осуществилось: в 1928 г. С. С. Юдин получил назначение в Институт им. Н. В. Склифосовского заведующим хирургическим отделением.

Здесь началась кипучая организаторская деятельность С. С. Юдина. Это медицинское учреждение за год превратилось во Всесоюзный центр по изучению острых заболеваний и травм и неотложной хирургической помощи. Здесь он продолжил работу по изучению язвенной болезни, улучшению методов диагностики и результатов радикального лечения при этом заболевании. «Все дни и ночи проводил С. С. Юдин в институте, отдыхая у себя дома лишь с 4 до 7 часов дня», – отмечал его ученик Д. А. Арапов. Он стал известен как хирург с безграничной работоспособностью, и так С. С. Юдин работал на протяжении 20 лет.

Какой болью проникнуты его строки о том, что «в жизни врача смерть больного от кровотечения настолько драматическое событие, что такие случаи нельзя забыть, забывать долго; почему мы должны пассивно наблюдать, как умирают от кровотечения из язвы, когда остановка кровотечения – исходная задача хирургии… Хирургическое сознание не может мириться с тем, что больные гибнут на наших глазах от неостановленного кровотечения».

С. С. Юдин был всегда в творческом поиске, искал пути, как помочь больным, облегчить их страдания, спасти от трагического исхода. В первое десятилетие коллектив института работал над проблемой по переливанию крови. В 1930 г. С. С. Юдиным была осуществлена операция по переливанию консервированной крови. Таким образом были решены многие проблемы лечения тяжелых травм.

С. С. Юдин не терпел праздность, кроме хирургической работы писал и редактировал книги и статьи, участвовал в съездах, конференциях, семинарах. Еще до переезда в Москву был приглашен Н. Н. Бурденко на должность приват-доцента на кафедру и читал лекции студентам и врачам. У него были лекции, которые он называл «покаянными» – на них разбирал собственные и диагностические ошибки.

Внешне С. С. Юдин выглядел не импозантно: высокий, несколько сутулый человек, очень подвижный, что создавало ложное впечатление некоторой рисовки и манерности. Но это представление рассеивалось при более длительном общении. Больные, сотрудники, знакомые и друзья относились к Сергею Сергеевичу с большим уважением и любовью. Подкупало его милосердие, уважительное отношение к рядовым труженикам. Человек талантливый, увлекающийся, он не всегда был достаточно сдержан в дискуссиях и служебных взаимоотношениях, но это никогда не мешало ему оставаться добрым и внимательным к людям, попавшим в беду.

Не терпел небрежного отношения к своему делу и мог даже перейти рамки дозволенных отношений, если это касалось здоровья или жизни больного. Горячился в силу своего характера, при этом говорил громко и горячо и даже топал ногами: «Что стоите как столбы, что стоишь как статуй». Иногда просто смотрел в упор и переставал оперировать. И все сотрудники замирали, подтягивались, старались лучше делать свою работу. Известно, что он в резкой форме добился увольнения сотрудника, бравшего взятки. В любое время мог прийти в институт, часто ночью, подключиться к оперирующим, посмотрть послеоперационных больных. Когда зимой 1942–1943 года в связи с ранением вернулся с фронта его сын, С. С. Юдин посчитал, что он воспользовался его именем и выгнал его из дома со словами: «У меня нет больше сына». И до конца жизни уклонялся от общения с ним. Сын в их доме не жил и приходил только тогда к матери, когда не было дома отца.

В короткие часы отдыха С. С. Юдин заводил патефон, любил слушать музыку П. И. Чайковского, особенно 6-ю симфонию, прекрасно разбирался в нотах, даже читал партитуру с листа. Любил и знал изобразительное искусство, дружил с художниками. М. В. Нестеров, А. И. Лактионов, В. И. Мухина, О. П. Козлова – художники и скульпторы, создавшие его портреты. Известно и о большой дружбе С. С. Юдина с Кукрыниксами.

Впервые Н. А. Соколов и М. В. Куприянов увидели Сергея Сергеевича летом 1936 г. в Новых Гаграх. Как художники они сразу же обратили внимание на его длинные и выразительные пальцы. Несмотря на то, что в руках у него была трость, кисти рук и даже пальцы постоянно двигались. До встречи с ним художники не предполагали, что могут быть такие выразительные руки. В остальном С. С. Юдин ничем не выделялся, продолговатое подвижное бледное лицо, коротко стриженые волосы, за очками – светлые озорные мальчишеские глаза.

Любовь С. С. Юдина к искусству способствовала тому, что на время ему дали большое количество картин из запасников Третьяковской галереи, которые разместили в институте. Он считал, что это будет способствовать более успешному выздоровлению больных. Он хотел, чтобы Институт им. Н. В. Склифосовского стал настоящим центром медицинской культуры и «украшением столицы».

Отдыхом от его повседневных занятий была и охота – он охотился на Кавказе на кабанов, и шкура кабана висела в институтском гараже, охотился он и в охотохозяйствах Всеармейского охотничьего общества. «Я настолько устаю за неделю, что нет никаких сил…», – говорил он зампредседателю этого общества П. И. Серову. С. С. Юдин очень переживал свои неудачи как хирург. Есть даже его фраза, известная и теперь врачам-хирур-гам: «У каждого хирурга есть свое кладбище».

Руки свои он очень берег, был всегда в перчатках, даже машину вел в них.

С. С. Юдин имел широкие познания во многих сферах, в том числе и исторических, но не осознавал, какие времена наступают для нашего Отечества. Однажды, будучи на охоте, заспорил с М. В. Кузнецовым – Героем Советского Союза, летчиком, об арестах комсостава Красной Армии, мол, это война с врагами народа, Сталину можно верить!» Он не знал, что скоро сам станет «врагом народа».

В 1929 г. С. С. Юдин был командирован в Германию и Францию не столько учиться, сколько пропагандировать достижения советской науки. Уже в марте 1931 г. С. С. Юдин был избран профессором и утвержден директором клиники и кафедры неотложной помощи Центрального института усовершенствования врачей (ЦИУ). Доктором медицинских наук С. С. Юдин стал без защиты в 1935 г. Страстность и артистизм в работе, неуемная жизнедеятельность, эрудиция и широкий кругозор директора клиники и кафедры безусловно способствовали улучшению его работы. Оказывалась квалифицированная помощь больному с любой травмой или острым заболеванием. Следует отметить, что одним из самых преданных С. С. Юдину сотрудников была его старшая операционная сестра, большой и искренний друг М. П. Голикова. Она соответствовала представлению С. С. Юдина о медработнике, была настолько талантлива, что иногда даже подсказывала, как провести операцию. Во всех основных хирургических достижениях отделения есть большая доля ее заслуг. Чтобы во всем быть полезной С. С. Юдину, М. П. Голикова изучала английский язык, занималась самообразованием, посещала выставки, много читала и была очень трудоспособной, как С. С. Юдин. И он ценил ее усилия – во всем доверял и полагался на нее.

К сожалению, впоследствии она сыграла не последнюю роль в том, что ее кумира сослали, хотя в играх власти она была просто пешкой. Ее также арестовали, подвергли пыткам, требовали материалы об антисоветской деятельности С. С. Юдина. Обещали расстрелять ее мужа, забрать любимую дочь в детский дом, и Марина Петровна сломалась – подписала все, что от нее требовали. Это не спасло ее от ссылки. После реабилитации она находилась в ужасном состоянии за то, что оговорила любимого шефа, каялась, просила прощения. Сергей Сергеевич все понял и, конечно, ее простил. Впоследствии она много сделала для С. С. Юдина: редактировала и готовила к печати написанную в тюрьме книгу «Размышления хирурга», которая вышла в свет через 14 лет после смерти ее учителя.

Любимый же его ученик Б. А. Петров и его окружение пытались доказать, что С. С. Юдин был осужден справедливо, потому что всегда не любил власть и хвалил все заграничное. Б. А. Петров сам стал заведовать хирургическим отделением и не хотел уходить с этого поста. Но, как обычно пишут, справедливость восторжествовала.

Это будет позже, а пока, с началом Великой Отечественной войны С. С. Юдин перестраивал работу в институте, который был превращен в госпиталь, денно и нощно пропадая здесь. Многие сотрудники ушли на фронт, поэтому оставшийся медперсонал мог отдыхать от операций лишь по 3–5 часов в сутки. Поток раненых был огромный, и всем приходилось работать по 24 часа в сутки, такие дежурства выпадали каждому по 15–17 раз в месяц, кроме того, врачи дежурили во время авианалетов и тушили зажигательные бомбы. С. С. Юдин был назначен старшим инспектором-консультантом при главном хирурге армии, выезжал на фронт, оперировал в госпиталях тяжелораненых, учил врачей правилам военно-полевой хирургии. В 1941 г. под его редакцией вышло 2-томное руководство «Заметки по военно-полевой хирургии».

Зимой 1942 г. часто бывавшие у С. С. Юдина сердечные боли закончились для него инфарктом миокарда. Две недели боролись за его жизнь врачи – подушки с кислородом, внутривенные вливания… болезнь медленно отступала, С. С. Юдин начал лежа в постели писать – разработал принципы лечения огнестрельных ранений конечностей, подготовил руководство «О лечении огнестрельных переломов бедра». Его кабинет превратился в настоящую штаб-квартиру куда стекались сотрудники института. Так был создан в короткие сроки портативный ортопедический аппарат, позволяющий облегчать гипсование раненых. Его достоинства демонстрировали в кабинете С. С. Юдина операционная сестра М. П. Голикова, Т. С. Петрова, жена врача Б. А. Петрова, она также помогала С. С. Юдину в редактировании и издании трудов.

Ранней весной С. С. Юдин начал уже ходить, был очень худым, бледным и все же настроенным на работу. Жизнь возвращалась в нормальное русло.

После поездки в Москву в мае-июне С. С. Юдин стал с гордостью носить орден Красной Звезды, врученный ему за оборону Москвы. Присвоенная ему первая Государственная премия «За научные работы по военно-полевой хирургии…» также наполняла радостью и желанием трудиться, быть нужным людям.

Вскоре С. С. Юдин уехал с бригадой медиков на фронт. Он попросился в действующую армию направить его туда, где ожидались большие потери, чтобы помочь хирургам на этом участке с последующим долечиванием раненых в институте.

Под Ленинградом, в Новой Деревне, в одном из госпиталей его бригада врачей работала по 16–20 часов в сутки. Бывшая медсестра Л. С. Седова вспоминала: «работали в подвале с низким потолком и плохим освещением. Иногда сестры от усталости не могли поднять носилки с больным, и Юдин пристально наблюдал за ними. Но это не был взгляд нетерпения или осуждения, он сочувствовал нам и часто приходил на помощь, говорил ободряющие слова, сам перекладывал раненого и снова оперировал… Он всем успевал давать ценные советы…».

Значительным событием в жизни страны в 1944 г. стало создание Академии медицинских наук СССР (АМН СССР). Среди 60 членов академии был и С. С. Юдин. Ее организацию, несмотря на военное время, считали своевременной, потому что основополагающими задачами АМН СССР являлись вопросы лечения травм и травматических последствий, борьба с инфекциями и развитие новых перспективных направлений в медицине. В своей речи на учредительной сессии С. С. Юдин подчеркнул значение передовых методов, важность поиска новых путей в медицине: «… лишь бы отыскать пути, лишь бы первый раз туда (в неизведанное, новое) проникнуть! И в этих поисках – одна из задач академии! И первейшая задача – помочь нашему народу выиграть войну». Говорил он и о задачах хирургии, о том, что, следуя примеру Пирогова, Гирголав, Куприянов, Сперанский и другие хирурги постоянно работали на фронтовых участках или выезжали на передовые, чтобы там оказывать помощь раненым, «выезжали туда, где у русских людей горячая кровь льется из дымящихся ран».

И) наконец, предстоит и уже началась эра восстановительной хирургии для инвалидов войны… Наука интернациональна. Ноу человека науки есть, должна быть родина. И при защите ее он вправе, он даже обязан кипеть, где бы он не находился, хотя бы в стенах академии. Особенно если сам он русский и защищает такую родину и такой народ.

Так думал и жил и сам С. С. Юдин. Слава института, который он возглавлял, была огромной. Многие хирурги хотели работать здесь, и после войны пришли сюда, чтобы стать настоящими специалистами. Познакомиться с опытом работы лечения тяжелобольных приезжали и иностранные делегации. В 1943 г. для изучения результатов военной хирургии в России и расширения сотрудничества в области медицины в Москву прибыла англо-американо-канадская делегация хирургов, в ее официальную часть визита входило вручение дипломов и мантий почетных членов Королевского хирургического общества Англии и почетного члена Американского хирургического общества Н. Н. Бурденко и С. С. Юдину. Делегацию представляли ведущие зарубежные хирурги, оба в звании полковников, Е. Катлер и Девис. В своей приветственной речи Девис подчеркнул, что «до нас никто никогда не выполнял за пределами нашей родины функцию вручения почетных дипломов и мантий».

Летом 1946 г. С. С. Юдин получил официальное письмо-приглашение от профессоров-хирургов Бостонского госпиталя Е. Катлера и К. Эллиотта: «…Мы храним горячее желание и надежду, что Вы приедете из России посетить нашу страну и тогда Вы сможете занять место в качестве главного хирурга Питер Бенд госпиталя. Традицию иметь главного хирурга в этом госпитале учредил Харвей Кушинг, и многие из передовых хирургов занимали этот пост. Понятно, что сменный главный хирург живет в самом госпитале, принимает на себя все руководство, делает обходы, обучает студентов, то есть действует во всем как глава отделения. Если Вы приедете в нашу страну не менее чем на неделю, этим самым Вы добавите свое знаменитое имя к тем, которые значатся в нашем списке». На это приглашение С. С. Юдин не ответил, но оно в дальнейшем пригодилось властям при сборе компромата на ведущего хирурга, сюда же добавятся и его личные контакты с послом Гарриманом, частная переписка с премьер-министром Англии Черчиллем и другими известными зарубежными деятелями.

Следить за С. С. Юдиным начали еще до войны, пытаясь вовлекать его окружение в осведомительскую деятельность. Было даже организовано собрание, на котором сотрудники ГПУ расспрашивали, кто ученики С. С. Юдина. Вероятно, органами проводилась соответствующая обработка, потому что С. С. Юдин был арестован по доносу одного из его учеников. Известно и то, что в квартире Юдиных была установлена «прослушка».

В ночь с 22 на 23 декабря 1948 г. за С. С. Юдиным приехала машина – просили проконсультировать одно высокопоставленное лицо. Это было привычным делом для С. С. Юдина. Он сел в машину и уехал из дома на целых 6 лет. Его доставили на Лубянку и в эту же ночь повели на допрос. Старший следователь полковник Комаров сразу взял быка за рога – С. С. Юдин был жестоко избит, ему выбили почти все зубы, раздели догола, били резиновой палкой. При этом присутствовал заместитель Берии Абакумов. К С. С. Юдину был применен конвейерный метод допроса, при котором круглосуточно без перерыва арестованного допрашивают сменяющиеся следователи. Изуверской была пытка, когда его веки заворачивали в трубочку специальными щипцами – тогда от дикой боли С. С. Юдин кричал и терял сознание.

Его обвиняли во вражеских действиях против СССР и шпионаже в пользу английской разведки, требовали оговорить и дать компрометирующие данные на крупных военачальников, с которыми С. С. Юдин был хорошо знаком и часто встречался, – Г. А. Жукова, И. С. Конева, Ф. И. Толбухина и других. Он не дал ни на кого порочащих показаний, но после трех лет регулярных мучительных допросов «признался» в своей «шпионской деятельности» и подписал обвинение сам на себя.

Пока шло следствие на Лубянке и в Лефортово, а оно длилось свыше трех лет, С. С. Юдин потерял почти все зубы, перенес инфаркт миокарда, но не потерял интеллект. Он продолжал творчески работать и после 19-дневной голодовки получил бумагу и чернила. В своей одиночной камере у него возникают новые идеи о переливании трупной крови, С. С. Юдин сделал наброски к биографии Н. И. Пирогова, написал план работы по пересадке почек, подготовил черновые записи для книги «Психология творчества», которая вышла после его смерти под названием «Размышления хирурга». Как ни хлопотали его родные и друзья об освобождении С. С. Юдина, доказать невиновность без вины виноватого было невозможно. Весной 1952 г. его отправили в ссылку в город Бердск, находящийся в 35 км от Новосибирска.

Через некоторое время к нему приехала его жена Наталья Владимировна, вскоре С. С. Юдину разрешили работать в новосибирской больнице. Он писал своим родным: «Мой домик справа! Два угловых окна на улицу позволяют видеть Обь, протекающую метрах в ста… Два месяца я с жадностью перечитывал хирургические журналы за 3,5 года. Читал часов по 12–14 в сутки… Здесь в Новосибирске меня приняли очень хорошо, даже отлично, учитывая формальное положение мое как ссыльного… незамедлительно доверили мне операции женам первейших здешних политических и советских работников. Разумеется, чисто операционная деятельность моя пошла тут сразу на самых высоких тонах и все больше и больше развивается… Слава Богу, до сих пор дела хирургические идут исключительно удачно, а популярность моя среди врачей и больных все возрастает. А это, несомненно, сможет сыграть немалую роль в моей окончательной судьбе».

В Новосибирске он ведет научные исследования по изучению секреции желудка, свою работу С. С. Юдин называет «Проверка учения И. П. Павлова на людях». Впоследствии его совместная работа с новосибирскими медиками получила название «Хирургия язвенной болезни желудка и нейрогуморальная регуляция желудочной секреции человека». Молодежь ему охотно помогала в опытах на животных, любила беседовать с ним на разные темы, в том числе о литературе и искусстве.

В 1952 г. С. С. Юдину разрешили приехать в Москву на похороны своего близкого друга, известного хирурга Ф. Д. Очкина. На кладбище С. С. Юдин приехал один, стоял в стороне в старой солдатской шинели, небритый, худой и горько плакал. Никто из присутствующих на похоронах к нему не подошел… Ему удалось передать результаты своей последней научной работы академику К. С. Быкову. С. С. Юдин надеяся, что тот замолвит слово перед правительством, и С. С. Юдину разрешат вернуться в Москву. Но К. С. Быков ходатайствовать о нем не стал, тем более что в стране развернулась очередная компания против «врачей-вредителей», которую начал вождь народов И. В. Сталин.

В атмосфере взаимного недоверия, подозрительности, страха быть арестованным ни за что наша страна жила и после Великой Отечественной войны. Сталинские репрессии затронули и самых видных, самых авторитетных советских врачей. Активная «чистка» началась с 1952 г., увольнялись ведущие специалисты, рядовые сотрудники Кремлевской больницы. 4 ноября 1952 г. был арестован личный врач-терапевт И. В. Сталина профессор В. Н. Виноградов, 14 ноября – профессор М. С. Вовси. Вскоре ночные аресты стали привычным делом. 13 января 1953 г. во всех газетах было опубликовано сообщение ТАСС «Арест группы врачей-вредителей», где говорилось, что органами госбезопасности раскрыта террористическая группа врачей, документально установлено – преступники, являясь скрытыми врагами народа, «осуществляли вредительское лечение больных и подрывали их здоровье». Они, оказывается, были наемными агентами иностранных разведок. И сами «признались», что умертвили товарища А. А. Жданова, назначив неправильное лечение, и так же сократили жизнь товарища А. С. Щербакова. Эти врачи-убийцы хотели подорвать здоровье советских руководящих военных кадров, но не успели – арест расстроил их злодейские планы. В эту террористическую группу попали: профессор М. С. Вовси, врач-терапевт; профессор В. Н. Виноградов, врач-терапевт; профессор М. Б. Коган, врач-терапевт; профессор Б. Б. Коган, врач-терапевт; профессор П. И. Егоров, врач-терапевт; профессор А. И. Фельдман, врач-отоларинголог; профессор Я. Г. Этингер, врач-терапевт; профессор А. М. Гринштейн, врач-невропатолог; Г. И. Майоров, врач-терапевт. После второго «дела врачей» в 1938 г. это было уже третье «дело врачей». Оно стало отправной точкой в ходе развернувшейся кампании против медицинской интеллигенции. Аресты врачей шли не только в Москве, но и других городах и продолжались несколько месяцев – с конца 1952 г. до марта 1953 г. Эти массовые репрессии против медиков были направлены, по мнению вождя народов, на раскрытие «заговора» с разветвленной сетью «заговорщиков и тайных агентов». Сталинские карательные органы не только лишали свободы тех, кто подвергался аресту, но допрашивали их и истязали, выбивая признания «во вредительской и шпионской деятельности». Только после смерти И. В. Сталина, в апреле 1953 г., во всех газетах было опубликовано сообщение о полной реабилитации всех обвиняемых «дела врачей» 1953 года в связи с несостоятельностью «обвинений».

В конце июня 1953 г. С. С. Юдин «с оказией» посылает письмо Б. В. Петровскому, известному советскому хирургу и общественному деятелю:«… второй год работал на 17 койках в областной больнице Новосибирска. Оперировал и в других учреждениях (гастроли). Научная работа совершенно не возможна, да ее мне фактически не разрешают. Лишь бы кто-нибудь из товарищей, особенно хирургов, проявил хоть какую-нибудь инициативу… помогите мне, пожалуйста, вернуться к активной научной работе в Москве с прежним коллективом! Одно Ваше доброе слово в данный момент решит мою участь…»

Б. В. Петровский, по его утверждению, сразу же связался с Н. А. Булганиным и поручился за С. С. Юдина и только благодаря его заботам обвинение с С. С. Юдина было снято. В сентябре 1953 г. хирург возвратился в Москву. Решением Особого Совещания при министре Внутренних дел СССР от 29.07.53 С. С. Юдин был полностью реабилитирован.

Он вернулся в Москву не имея угла, без работы, и сам изменился настолько, что его с трудом узнавали. Одним из первых С. С. Юдин посетил в больнице А. Н. Бакулева, который не только обрадовался ему, но и помог с жильем и работой. Его полностью восстановили в правах, но многие московские «светила» встретили С. С. Юдина с опаской, сторонились, обходили стороной. Ленинградские же и провинциальные хирурги сами с радостью приходили к нему. С. С. Юдин, вернувшись в институт Склифосовского, буквально набросился на работу: ежедневно производил четыре больших операции на желудке и одну на пищеводе. Многое хотел успеть бывший опальный хирург С. С. Юдин и многого не успел… После реабилитации он прожил всего 11 месяцев. Ему так хотелось доделать «самое главное». Своим сотрудникам говорил о своих трех желаниях: еще прожить хоть три года, умереть на работе и быть похороненным на Новодевичьем кладбище. В июне 1954 г. он поехал в Киев на VIII Всеукраинский съезд, где выступил с анализом перспектив развития хирургии в стране, указал пути преодоления основных трудностей. Почувствовав боль в груди, сказал, что не будет ждать конца съезда и поедет домой. Перед отлетом попросил отвезти его посмотреть неоконченную фреску Врубеля в старой психиатрической больнице. Хотя сердечные боли усилились в самолете, домой в Москву прилетел бодрый, сказал, что приедет домой, отдохнет, а потом можно и в клинику – осматривать больных. Он лег в своем кабинете – и вечный покой и отдых стали его новой жизнью. Сбылось заветное желание С. С. Юдина – его похоронили на Новодевичьем кладбище. «Бури жизни миновали, страдания земные окончены, бессильны враги с их злобою, но сильна любовь, которую он дарил людям». С. С. Юдина всегда будут помнить не только как замечательного хирурга, научного исследователя, но и редкого по своим качествам, душевной красоте человека.

 

«Голоса времен» (Н. М. Амосов)

Николай Михайлович Амосов (1913–2002) был из первого поколения, не знавшего самодержавия и целиком воспитанного в советский период истории. Родился в деревне Ольхово Череповецкого уезда на севере Архангельской области. В своей автобиографической книге «Голоса времен» он подробно рассказывает о себе и своем времени.

«Удивительно, как мало у нас интереса к прошлому Наверное, это идет от плебейства: не привили родители фамильной гордости. Нечего хранить и нечем кичиться. Почитаешь биографии дворян – знают о предках, да чуть ли не с крещения Руси. Я слыхал только о прадеде. По крайней мере, два поколения Амосовых, до моего отца, были полукрестьяне-полурабочие. Будто бы когда-то предки выкупились у барина. Летом они занимались хозяйством, а зимой глава семьи со старшими сыновьями уезжал работать на железоделательный завод. Отец – мастером, сыновья – работниками. Я видел чугунную плиту на его могиле: «Мастеру Амосову Ивану…» Впрочем, сыновья рано разлетелись из отцовского дома, так что дед на завод ездил уже один.

О дедушке мама и бабушка рассказывали по-разному. Мама: «Чудный человек, добрейшей души… кабы только не пил. Но и пьяный был хороший». Бабушка отзывалась сдержанно: «Дурной… Бывало, в престольный праздник наготовлю всего – пива, пирогов, а он выпьет, затем выходит за ворота и зазывает всех подряд: «Заходите, у Амосовых хлеба-соли хватит».

Зато бабушка, Марья Сергеевна, была из другого теста. Властная женщина, всё хозяйство держалось на ней». (Амосов Н. М. Голоса времен. – М., 1999. – С. 17)

Отец Николая Амосова был на Первой мировой войне, попал в плен, прислал свои дневники, сам в семью не вернулся, ушел к другой женщине. Поэтому воспитывала его мама и бабушка. Его мама, Елизавета Кирилловна, проучилась три года в Петербурге и стала акушеркой. Жила очень бедно, зарабатывала на жизнь дежурствами в клинике при богатых пациентах, но все равно вспоминала свою учебу как праздник и рассказывала о своих студенческих годах своему любимому сыну Николаю, о том, как она бегала по лекциям, собраниям, ходила в театры на галерку, читала, спорила с подругами. Потом земство предоставило ей место акушерки в селе Ольхово, на фельдшерском пункте. В округе маму Николая Амосова все звали «Кирилловной».

«Главная работа акушерки – ездить к роженицам. В год она принимала от ста до ста шестидести родов. Две трети из них – в других деревнях, иногда за восемь – десять километров»

«Помню такие сцены, – вспоминал Николай Михайлович Амосов, – мама встает, зажигает лампу, накидывает платье, открывает дверь в сени. Слышу:

– Кирилловна! Марья родит. Поедем, Бога ради…»

«У мамы за двадцать четыре года работы на три с лишком тысячи родов умерла одна роженица. Примерно пятерых она возила в Череповец, там им делали операции, и, кажется, все остались живы…

Мы постоянно жили при чьих-то родах. Каждый третий-четвертый день мама уезжала или уходила со своим ящиком. По осени как эпидемия – в самую распутицу, в грязь, в темные ночи. Иногда с одних родов приходилось добираться прямо на другие, потом – на третьи. По неделям дома не бывала. А мы с бабушкой жили в постоянной тревоге.

Ходило в интеллигентской среде слово «бессребреник», тот, кто не «берет». Акушерки всюду принимали (и теперь грешат!) подношения – «на счастье дитя». Так вот, моя мама – не «брала». По крайней бедности, во все времена, никогда! Не о деньгах разговор – о десятке яиц, курице, кринке сметаны… Запомнилось, как она швырнула с крыльца корзиночку с яйцами, которую ей насильно попыталась запихнуть одна «нахалка», как кричала мама ей вслед. Яйца катились, бились, оставляя желтые потеки на ступеньках». (Амосов Н. М. Голоса времен. – М., 1999. – С. 11–13)

Это запомнилось Николаю Михайловичу Амосову на всю жизнь. Будучи уже известным хирургом, никогда не брал подарков. Так, в институте сердечно-сосудистой хирургии, который он возглавлял, в клинике «в вестибюле, куда приходят больные, висело объявление: «Родственников и больных прошу не делать подарки персоналу, кроме цветов. Амосов». «Не думаю, что строго выполняли приказ, приносили конфеты и коньяки, но – с опаской и нечасто. Мне лично – никогда, – пишет Н. М. Амосов в своем дневнике 3 февраля 1985 г. – В Киеве таким порядком никто не подражал: подарки процветали. И деньги тоже брали, и за своих я головой не поручусь, но если это было, так очень редко. За все время одного только уличили – предложил ему убраться».

Для его мамы, Елизаветы Кирилловны, работа была главным смыслом жизни. Она не только вела приемы, принимала роды, но успевала вести еще и профилактические беседы с женщинами по гигиене, уходу за детьми. Она участвовала и в организации летних яслей. По словам Н. М. Амосова, «жила жизнью деревни», и в этом было ее счастье. О себе ученый пишет, что не причинял ей неприятностей, «хороший был, по-честному. Да и как быть плохим у такой матери? Никогда не видел лжи, хитрости, всегда только доброжелательность и доверие к людям… Все о ней так говорили». И ее сын, Николай Михайлович Амосов, был таким же. Окончив с отличием в 1939 г. Архангельский медицинский институт, продолжал учебу в аспирантуре, параллельно учился в заочном индустриальном институте и в 1940 г. получил диплом инженера с отличием. При этом уже с 13 лет он жил вдалеке от мамы – «счастливое детство кончилось и началась довольно грустная жизнь в Череповце, куда он уехал, чтобы учиться в школе второй ступени». «Горько плакал, когда один вернулся в свою комнатку (мама посещала его у своей подруги, учительницы А. Н. Доброхотовой) в Череповце. До пятнадцати лет меня охватывала лютая тоска», когда возвращался после каникул из Ольхова в Череповец. «В одиночестве, со скупыми слезами. При том, что на слезы был крепок…»

«Невесело жил… Но не скучал. Только сильно тосковал по маме и по дому. Каждые две-три недели непременно ездил в Ольхово. Осенью и весной – на пароходе (дешевые были билеты – 30 копеек за четыре часа путешествия на «Кассире»!).

Зимой ходил пешком. Чаще всего – один, иногда – с попутчиками. Много раз я вымерял эту дорогу – 25 километров, знал каждый поворот, поля, перелески, редкие деревушки.

Одно путешествие хорошо помню: шестой класс, декабрь, холодина. Под вечер прибежал Ленка:

– Коля! Корь! Карантин! На неделю распустили… Ура!

Тут же собрался, не хотел терять ни одного дня.

Шел один, ночью, дрожал, боялся, мерз. Ветер сбивал с ног. Так устал, что ложился около дороги отдохнуть. Немного не дошел, выбился из сил. Глухая ночь, деревни спят… Нашелся дом с огоньком, постучал, откликнулись:

– Чей ты, парень?

– Акушерки Елизаветы Кирилловны…

Пустили, поохали, уложили. До чего было приятно на русской печке! Рано утром хозяйка даже овсяными блинами накормила. Утром легко добежал до дома. Мама в ужас пришла, когда я заявился веселый…» – вспоминал о своей юности Н. М. Амосов.

Он экономил на всем, потому что за деньгами приходилось идти к отцу и очень унизительными и тягостными были эти походы. Ученый говорит о себе, что был педантом с детства: вставал в семь, ложился в десять. За четыре года в Череповце ни разу не пропустил школу. Обшивала его мама: две одинаковые серые ситцевые рубашки да суконная куртка на холода – вот и весь гардероб. Спал на матрасе, набитом соломой, которая к весне становилась трухой…

Учиться юному Николаю Амосов нравилось: когда он жил еще в Ольхово, мама звала его «книжным червем». Там в школе посадили вместе два класса: первый и третий. Он быстро научился читать и уже через три месяца его самостоятельно прочитанной книгой стал «Робинзон Крузо». Много читал, особенно ему запомнилась «Французская революция» Карлейла.

В Череповце брал книги сразу из трех библиотек: детской, городской и школьной, а в чулане учительницы, у которой жил, «хранились приложения к «Ниве» за несколько лет, собрания Горького, Куприна, Андреева, Бунина, Сервантеса, Гарина-Михайловского. Н. М. Амосов считал, что его врожденным качеством было стремление быть впереди, хотя и в меру, а также принцип «сначала – дело, а только через него – место».

Ему очень хотелось учиться. И Николай Михайлович Амосов добивается своего – весной 1934 г. он становится студентом-заочником Индустриального института, за один семестр прошел весь курс высшей математики – всю математику за один раз: «сдавал восемь часов. Вышел вечером, шатался от усталости и счастья»

Но заочный институт его не устраивал, быть главным механиком он не хотел. «Нужно учиться по-настояще-му, чтоб для науки… только университет». Он выдержал экзамены на пятерки в Архангельский медицинский. В этом весь Н. М. Амосов – ставить перед собой задачи и добиваться их решения, чтобы потом служить людям. Этому его научила его любимая мама всей своей жизнью, своим примером.

«Чтобы сделать человека умным, необходимо его с ранних лет интересно и много учить. Мораль – через пример, и опять же – через книги. Родители – все время под прицелом. Ни слова лишнего. Все, что есть плохого, – храни от детей. Пусть не знают до тех пор, пока не сформируются. Потом сами решат, как судить о родителях», – напишет будучи уже зрелым человеком в своей книге «Здоровье и счастье ребенка» Н. М. Амосов. В той среде, в которой воспитывался и вырос будущий известный ученый, «у маленьких интеллигентов того времени» основными принципами были: живи по совести, «никому не делай того, чего не желаешь себе», честность, в меру сопереживание страждущим и доброта, а шкалой ценности – труд на пользу людям, совесть, общение, культура, семья». Николай Михайлович Амосов шел этим путем.

После окончания Архангельского мединститута он начал работать в Череповецкой межрайонной больнице хирургом, его первым учителем-практиком был Борис Дмитриевич Стасов, со стажем работы в хирургии около 40 лет, хирург на Русско-японской войне в Маньчжурии. Скромный, интеллигентный человек, любивший музыку, литературу, знавший французский, кроме того, учивший Н. М. Амосова оперировать…

И вот на дворе 1941-й, июнь – Германия объявила войну СССР. Николая Михайловича Амосова назначают ведущим хирургом полевого подвижного госпиталя № 2266 (ППГ) от начала до конца войны. Он оказывался на самых ответственных участках фронта. Сотни тяжело раненных бойцов стали поступать в ППГ-2266 во время наступления под Москвой, и не всех удавалось спасти. Заражения, ранения суставов, переломы бедра…

«Законы военной хирургии: объем помощи – от обстановки. Так, чтобы максимум общей пользы. Это значит: если много раненых – не делать сложных и длительных операций. Помогать тем, кому помощь возможна и эффективна… Жесткие законы. А как иначе? Еще несколько живых, шоковых, несколько уже умерших…» (Амосов Н. М. Голоса времен… С. 121)

Не было современных обезболивающих, ни средств лечения, помогающих остановить смертельное течение ранений.

Обо всей работе врачей, медиков на войне Н. М. Амосов напишет в своей повести «ППГ-2266, или Записки военного врача». Напишет, ничего не приукрашивая, обо всем – событиях, людях, раненых. За время войны он прооперирует 4000 раненых, разработает собственные методы операций, позволяющие снизить смертность раненых.

Н. М. Амосов вместе со своим госпиталем дошел до Германии, затем участвовал в войне с Японией. За свою самоотверженную героическую деятельность награжден четырьмя орденами. Сумел собрать огромный материал для первой диссертации и приобрел большой опыт врача-хирурга. На Дальнем Востоке написал несколько научных работ и вторую диссертацию.

В книге «Голоса времен» он пишет: «Многие фронтовики теперь говорят, что на войне было очень тяжело. Да, было. Но после войны мне было не легче, а может быть, и тяжелее с моей грудной и сердечной хирургией. Операции стали намного сложнее, потерь от них не меньше, а переживаний и того больше. Смерть уже на войну не спишешь.

Поэтому война для меня так и не закончилась, пока я оперировал и руководил клиникой». (Амосов Н. М. Голоса времен. – М., 1999. С. 103)

Его жизнь всегда была наполнена до краев. В институте Склифосовского он заведует операционным блоком, приводит в порядок технику, вспоминает свою инженерную специальность и пишет свою третью диссертацию «Первичная обработка ран коленного сустава». В 1947 г. работает в Брянске главным хирургом, оперирует желудки, пищеводы, занимается вопросами резекции легких, и этому посвящена его докторская. Его приглашают в Киев заведовать клиникой в Туберкулезном институте. Конференции, съезды, командировки, доклады. «Но превыше всего были операции, они никогда не откладывались (150–200 в год)». Еще была семья, любимая дочка Катя. С 1956 г. Николай Михайлович начал делать операции на сердце. На Международном хирургическом конгрессе в Мексике он посетил Государственный кардиологический институт и увидел аппарат искусственного кровообращения (АЙК), который позволял делать сложные операции на сердце. Н. М. Амосов загорелся сделать такой же для своей клиники в Киеве.

Конструкция АИК показалась ему не очень сложной, но необходимых деталей для нее в России не найдешь. Поэтому все деньги, которые у него были в наличии – целых 15 долларов – идут на покупку трубок и нужных лекарств, восстанавливающих свертываемость крови. Все это он приобрел в мексиканском магазине медицинских средств. Коллеги смотрели на Н. М. Амосова с удивлением: чтобы личные деньги так потратить…

Вернувшись в Киев, дипломированный инженер Н. М. Амосов засел за расчеты, сделал чертеж, аппарат изготовил за два месяца. Он же купил краткий справочник по анестезиологии и перевел все самое важное, прочитал врачам курс лекций по этой дисциплине. В общем, «первая удачная операция была в тот день, когда полетел в космос Юрий Гагарин. Тем и запомнилась», – вспоминал Н. М. Амосов. В 1962 г. он прочитал своим друзьям «свой… Что свой?.. Рассказ, опус, труд? Все не подходит. Наверное, свое сердце, свою боль» – это была книга «Мысли и сердце». Она имела большой успех, ее перевели почти на все европейские языки. Потом прозу сменила фантастика, воспоминания, публицистика – «Записки из будущего», «Книга о счастье и несчастьях», «Голоса времен», «Разум, человек, общество, будущее», «Эксперимент», «Раздумья о здоровье».

Когда в 40 лет начала сильно болеть спина, то оказалось, что деформируются позвонки, они срастаются. Старый профессор-ортопед предупредил, что если не ездить на грязи каждый год, возможны печальные последствия: «Будешь на карачках ползать!» – предупредил Н. М. Амосова доктор. И тогда Н. М. Амосов разработал гимнастику – каждый день по 1000 движений за 30 мин и ещё бег, гантели. С тех пор неуклонно этому следовал, даже и после операции на сердце – ему вшили искусственный клапан. Дух его был не сломлен, он продолжил эксперимент над собой, чтобы установить пределы компенсаторных возможностей человеческого организма. Снова легкая гимнастика, потом нагрузка увеличилась и стала прежней – 1000 движений.

В возрасте 75 лет решил, что пришла пора «скинуть ношу ответственности за чужие жизни». Н. М. Амосов еще оперировал два-три раза в неделю, значит, физические силы есть, только не было больше сил переносить людские страдания и смерти.

6 декабря 1988 года. «Все сотрудники собрались в конференц-зале, обычный отчет, но на столе стояла ваза, полная гвоздик. Это был его юбилей. Он подумал – только бы не расплакаться, и еще – хорошо, что нет поздравлений. Так Н. М. Амосов описывал свой последний день в институте на посту директора – в своем дневнике. «Ну что же, ребята, пришло время нам прощаться. Сегодня последний день моего директорства… Жалко с вами расставаться, прямо до слез. Тридцать шесть лет – большой срок. Но… больше нет моих сил переносить людские страдания и смерти. Душевных сил нет… Семьдесят пять лет – это возраст. Я очень вам всем благодарен. Бывал груб, несправедлив. Небось нет ни одного, кому бы не попадало подчас… Одно скажу: никогда не примешивались личные отношения. Ругался только за дело, только за больных. Но каюсь: всегда избегал близкой дружбы с вами. Страдал от этого – хорошие люди…», но «чтобы быть руководителем в большой хирургии, чтобы требовать дело – дружить нельзя… Поработали мы все, в общем, не так уж плохо… И еще одно, мы сохранили честь. Смею думать, что не ошибаюсь. Удержались от этой заразы – подарков и взяток, что захлестывают медицину… Еще раз спасибо вам всем, товарищи. Простите, если кого обидел понапрасну…» (Амосов Н. М. Голоса времен. – М., 1999. С. 372–373).

Человеку стоит жить на свете не всем, а только тем, что осмысливает и освещает его жизнь и самую смерть… Жить предметно – значит связывать себя (свое сердце, свою волю, свой разум, свое воображение, свое творчество, свою борьбу) с такой ценностью, которая придаст… жизни высший последний смысл. Именно предметность, по словам русского философа XIX века Ивана Александровича Ильина, т. е. то, во имя чего живет человек, «придает ему особый дух – дух искания, ответственности и служения». Эти слова можно в полной мере отнести к Н. М. Амосову.

Уже в конце своей жизни известный русский ученый в области медицины и биокибернетики, хирург-кардиолог, академик, профессор Николай Михайлович Амосов, подытоживая свою жизнь, писал: «Все, что мог отдать, – отдал. Взамен ничего не хочу… В общем, со счастьем все в порядке… Удовольствий мало, но и больших неприятностей пока нет…

Так что? Осталась серенькая растительная жизнь? Ни в коем случае! Мое счастье со мной – оно в мышлении и в поиске истины. Правда, без надежды найти ее, но это не главное: важно искать». (Амосов Н. М. Голоса времен. – М., 1999. С. 409)