Пусть грубость и сквернословие останутся уделом тех, кто к ним в той или иной степени привык, свыкся, и для кого нет других авторитетов, кроме своего собственного. Это их дело. Не мне их упрекать, не мне осуждать, не мне читать нравоучения. Я ни за что не пойду к таким людям, потому что они бездушны; ни единожды за всю свою долгую жизнь не смогут понять по глазам ближних их огорчения, тяготы, тревоги. В самом деле, какой человек поверит известию о том, что он сам, живя, как ему кажется, счастливо, постоянно борется — борется бессмысленно, тупо и по животному с теми, кто его любит, оберегает, боготворит? Эта борьба незаметна со стороны, её корни уходят вглубь порочной души, и излечиться от такой болезни, я думаю, невозможно.

Я родился в 1573 году неподалёку от этих мест в местечке с диковинным названием «Кладезь света». Клянусь жизнью, я не виноват в гибели своей матери, отца, брата, жены и сына, равно как и в смерти всех остальных. Надо мной небо, подо мной земля. Других свидетелей не осталось (море не в счёт — ему нельзя верить).

Кто мог подумать, что всё так обернётся тогда, когда я, счастливый и окрылённый ждущими меня перспективами, ехал на поезде в свой любимый край, на свою родину. Я выглядывал из окна вагона, наслаждаясь знакомыми дорогими сердцу местами. Напротив меня полулежал-полусидел Альфред Гриз — весёлый попутчик и великолепный собеседник. Помнится, когда я открывал окно, край отлетевшей занавески больно хлестнул его по щеке. Гриз в это время как раз перечитывал один из фантастических романов Парма Курие. Увлекательнейшая, к слову сказать, вещь. Так вот. Из-за неприятности с занавеской книга в момент захлопнулась, и Альфред потерял страницу. Он сразу повернулся ко мне и заявил, улыбаясь:

— Пора бы перекусить, а не то нас с тобой в скором времени сдует ветром как бабушкину простыню.

Я не возражал. Отступившись от окна, уселся, устроившись поудобнее. Правда, есть совсем не хотелось. В то же время, не хотелось и отказываться. На всякий случай я спросил:

— Ты что, серьёзно?

Гриз кивнул, расстегнул свой небольшой саквояж, извлекая из него пару роскошных сэндвичей.

— Ну ладно, уговорил, — смеясь, согласился я.

— Ты знаешь, — сказал Альфред, — я, честно говоря, не совсем понимаю, зачем ты едешь в этот край. Я не в плане родства, разумеется.

Он помолчал, надкусывая сэндвич. Затем продолжил с лёгким укором в озорных глазах.

— Помяни моё слово, тебе будет скучно. В двадцать лет в такое захолустье!

— О, ты ошибаешься! — воскликнул я.

— Подожди, — поспешил продолжить Альфред. — Я ещё не договорил.

Я только улыбнулся в ответ и приготовился слушать, твёрдо решив начать возражать сразу после того, как всё будет сказано.

— Ты сам знаешь, — сказал Альфред, показывая за окно вагона, — мы как раз проезжали липовую рощу. — Это же райская жизнь, притом абсолютно не заразная. — Гриз сдул воображаемую пыль со своих ладоней. — Держу пари, когда вагонная пыль стряхнётся с моих рук, на мне не будет ни одного микроба. А ты ведь врач, как-никак. Посуди сам, два простудных заболевания за месяц в населённом пункте, насчитывающем 15000 человек. Каково, а? Нет, тебе решительно незачем убивать здесь время. Хочешь работы, ищи другое место: отправляйся к экватору — там болезней пруд пруди, на побережье; да что у нас мест мало! Ты же деловой парень. Бьюсь о заклад, что не позднее, чем через три недели сам рад будешь приобрести обратный билет на этот поезд. Я не на-вязываю своё мнение, только советую по-дружески. Решать тебе. Или я не прав?

Мне нечего было ответить. Возражения разлетались, как тополиный пух. Голос Альфреда вторил моим мыслям, и я, соглашаясь, кивнул.

По сути дела наш совместный путь был недолог. В моём воображении он напоминал возвращение блудного сына в родительскую обитель. Рельсы монотонно убегали вдаль. Ярко светило солнце.

Я успел привязаться к Альфреду, и, когда пришла пора расставанья, то несколько раз признался в своём горячем желании когда-нибудь свидеться.

— Неважно где, когда и как; безразлично, при каких обстоятельствах, но мы непременно должны встретиться, — воодушевляясь, повторял я, стоя на подножке.

Альфред отвечал примерно то же самое. И когда поезд тронулся, увозя меня к родным пенатам, я ещё долго провожал взглядом фигуру нового друга. Она уменьшалась в размерах по мере того, как поезд прибавлял ход.

— Мы обязательно встретимся, — прощально прошептал я в момент, когда фигура Альфреда окончательно растаяла вдали.

Откуда мне было знать тогда, что слова мои окажутся пророческими.

Наконец, впереди показалась долгожданная станция — конечная. Я получил свои вещи. Впрочем, это слишком сильно сказано, — какие вещи может иметь двадцатилетний молодой паренёк, едва прошедший стажировку. Ни много, ни мало, а целый дорожный чемодан. С багажом в руках я шагнул на перрон.

Людей было непривычно мало. Сразу за платформами на верхушках развесистых деревьев в гнёздах галдели птицы, по всей видимости, обсуждая свежие городские сплетни. Поначалу мне не улыбалась мысль остаться один на один с природой, — после толчеи большого города тянуло к чему-то привыч-ному: домам, людям, вывескам, машинам. Тишина пугала, отсутствие громких голосов настораживало. Правда, налицо было одно преимущество. В городе, бывает, беспричинно отнесёшь на свой счёт второпях оброненную за спиной шутку или смех, — захочешь поскорее убедиться, всё ли в порядке с внешностью — и первое, что приходит на ум: посмотреть на себя в зеркало. В глубинке, где нет зеркал на каждом повороте, становятся спокойнее даже самые нервные люди. Когда отсутствует возможность проверки, волей-неволей приходится выкинуть из головы и причину тревог, причём чаще всего надуманную.

Размышляя подобным образом, я миновал привокзальную площадь и сел в маршрутный автобус. Свободных мест было сколько угодно. Вскоре автобус тронулся. Покачиваясь в мягком откидном кресле, я с интересом наблюдал за тем, как мимо проплывают сады и виноградники, уютные коттеджи и игровые площадки. Со стороны эти картины выглядели красочными и непривычно естественными. Оставалось неясно, почему, рождённый в этом земном раю с его тихой, размеренной жизнью, я не остался в нём до скончания дней своих; решился уехать в шумный, постоянно вибрирующий, грозящий стрессами и болезнями город, не засыпающий даже самой тёмной ночью, — прочь от родных берегов, будто щепка — вплавь по течению.

Воистину ничто с полной уверенностью нельзя предугадать заранее. И оттого уходят люди в свой новый день с надеждой. Даже в случае неудачи каждый вправе сказать себе: «Всё не так плохо, как могло бы быть». Всегда (или почти всегда) есть альтернатива, выбор, а значит, и надежда. Быть может, даже хорошо, что львиная доля предсказаний не сбывается. Не всякий человек с лёгкостью воспримет прогноз о дате своей гибели или крупной неудаче. Уж лучше пусть существует его величество Случай, приносящий нам радостные минуты и неожиданные свидания.

Слава Богу, поездка моя завершилась, не то бы я ещё не один раз успел поразмышлять над закономерностями в развитии человеческого общества. На самом деле, это утомляет, хотя в то же время даёт пищу для ума.

Выйдя из автобуса, я оцепенел. Передо мной было море; не со страниц рекламных туристских буклетов с видами диковинных побережий и не из детс-ких грёз, а нечто совсем иное, более величественное, грандиозное, необозримое. Трудно было проверить, что стоит пройти какие-нибудь 700 метров, как я смогу прикоснуться к нему рукой, войти в него, став его частью. Это было невероятно. Разом я забыл обо всём на свете: про затянувшееся ожидание в родительском доме, про назначенную встречу с друзьями-приятелями, про чемодан и про всё остальное. Я направился к морю с такой поспешностью, будто боялся, что оно может от меня убежать. Может быть, это могло показаться странным, но, по правде говоря, я действительно боялся.

И вот, наконец, оно у моих ног, там, где длинные узкие языки волн лижут прогретый камень волнореза. В голове возникла странная ассоциация. Когда доблестные армии брали приступом города и страны, те оказывались у их ног побеждённые и сдавшиеся. Но даже тех, кого ничто не могло удержать, море останавливало. Его нельзя переплыть, нельзя покорить никогда и никоим образом, с ним невозможно дружить, ему нельзя доверять, и оно никогда не сдастся. Так и будут в веках человек и море по очереди держать друг друга у своих ног, но никто никого не поставит на колени.

Вода казалась такой тёплой, что, отбросив кроссовки и подвернув джинсы, я тут же вошёл в неё, ощутил лёгкое нежное прикосновение.

Море. Оно всегда было, есть, будет. И точно так же, как корабли, настранствовавшись вволю, в конце пути возвращаются к родным берегам, к родной земле, все мы, перепробовав сотни дорог, и, в конечном счёте, устав, будто те корабли, идём к морю как на поклон. Что-то нас зовёт, тянет к нему. А что? Нет однозначного ответа.

Однако стало холодать.

Мои душевные излияния временно прекратились, и я вспомнил о своих прямых обязанностях. Обувшись, я вернулся к автобусной остановке, откуда, прихватив чемодан, направился к дому, в котором прошло моё детство; пошёл не по мостовой, а по старой знакомой тропинкой, петляющей между травой и кустарником, огибающей деревья и невысокие заборы, пошёл прямо, никуда с неё не сворачивая.

Но как точно я ни следовал тропинкой своих мальчишеских лет, впереди меня ждало разочарование. Тропинка загнула куда-то в лес и неожиданно оборвалась на середине незнакомой поляны.

Это было так странно — потеряться в моём лесу, в моей маленькой рощице, в том заповедном месте, где в детские годы я ориентировался с завязанными глазами, да ещё умудрялся совершенно непонятным для соседских мальчишек образом не понаставить себе шишек. Кажется, игра называлась жмурки.

Однако пора было возвращаться. Я поднял свой изрядно поднадоевший чемодан — ведь не бросишь — и пошёл обратной дорогой. Я совсем было расслабился, даже принялся насвистывать пришедшую на ум мелодию, как вдруг заметил, как справа между деревьев мелькнуло что-то розовое. Я сразу остановился, всмотрелся. Никого. Показалось, наверное. Но идти пока не решался. Было как-то необычно и странно. Я почему-то был уверен: показаться мне не могло. Никогда не казалось, а здесь, вот тебе раз, галлюцинации, притом зрительные. Так что же: игра света, обман зрения или случайный отблеск? Но сколько я не оглядывался по сторонам, ни одной живой души видно не было.

— Приду домой — выпью успокоительное, — сказал я себе и зашагал прочь от странного места.

Заветной калитки я так и не обнаружил. Поэтому пришлось вернуться к мостовой, оставленной столь опрометчиво.

В моём настроении что-то развинтилось и, едва завидев свой дом, я решил на время попридержать при себе философские теории и напыщенные речи. Я просто подошёл к открытым воротам, поцеловал мать, обнял отца и похлопал по плечу младшего брата.

Я снова был дома. Но куда девались мои беззаботные побуждения? Как рукой сняло. Я будто проснулся после тяжёлого сна или разомлел от усталости. Одолеваемый вопросами, я испросил разрешения передохнуть часок-другой после дороги, на что родня без промедления согласилась. Все и так заметили, что я был сам не свой. Про успокоительное я, как это бывает, и думать забыл.

Просто лёг отдохнуть и набраться сил.

Не знаю, чем могли закончиться мои размышления, если бы я сразу не уснул. Приятная истома разлилась по телу, успокоилось дыхание, замедлился пульс. Я крепко спал.

Мама за это время пару раз заглядывала в комнату, но, находя в ней отдыхающего сына, осторожно затворяла стеклянную дверь и опускала шторку.

В итоге за праздничный стол уставшие от ожидания родные сели без меня. На этажерку в моей комнате были принесены фрукты и бокал с виноградным соком. Апельсины и яблоки, отражая гладкой кожурой свет от зависшей над лесом луны, сами стали его маленькими источниками. В старом доме тушили огни.

Я пробудился от какой-то странной мысли. Было около двух часов ночи. По крайней мере, так показывали настенные часы. Я прислушался. Где-то в глубине лесной чащи пел соловей. И это его пение было таким грациозным и громким, что истинные его причины оставались загадкой. Странно, думал я. Соловьи поют утром, встречая рассвет, вечером, любуясь золотым закатом и провожая уходящий день; их голоса звенят и переливаются обычно в самые знойные часы, но никак не в ночную пору.

Я огляделся, уловил краем глаза розовеющий отсвет спелого яблока, лежащего на медном подносе, и мигом вскочил.

— Вот оно! — громко воскликнул я, не замечая, что говорю вслух. — Вот оно! — Я наспех надел на себя одежду, схватил подвернувшееся под руку злополучное яблоко и через какое-то мгновение был уже в саду. Пение соловья вдали, казалось, ещё усилилось. Повторение в его трелях приходилось только на шестой-седьмой раз. Он словно перечислял всё, о чём помнил, во что верил, чем дорожил. И я тоже кое-что знал. В этом райском лесу НИКОГДА раньше соловьи не пели по ночам.

Чтобы попасть в лес, нужно было миновать забор, так как выходить через калитку я не решался, помня недавнюю лесную эпопею. Когда я подошёл к осиновому частоколу, соловей неожиданно замолчал, оборвав на середине одно из своих лучших творений. Я немного постоял. Тихо. Только деревья шумят в темноте, да где-то вдали глухо звонит колокол.