По дороге – сначала по 35-й улице, потом налево на 31-ю авеню – Эндрю рассказал мне историю Элли. Девочка училась в седьмом классе и за последние два года несколько раз попадала в сиротскую систему. Отец неизвестен, мать неоднократно арестовывалась за торговлю наркотиками. Недавно мать прошла реабилитацию и сейчас дважды в неделю навещает Элли по программе восстановления семьи.

– Значит, Элли скоро вернется домой? – уточнила я.

– Если все пойдет по плану, однако это может случиться не так скоро, – вздохнул Эндрю, пряча руки в карманы. – По-моему, в большинстве случаев самый лучший вариант для ребенка – снова оказаться с родителями, правда? Если мать или отец сколько-нибудь приличные, это дает чувство стабильности, что для ребенка очень важно. Однако я еще не знаком с матерью Элли и плохо знаю ситуацию. Беспокоит меня эта девочка.

– Вы о каждом ребенке беспокоитесь, – тихо заметила я.

Он склонил голову на плечо и глянул на меня.

– Наверное, для меня это не слишком полезно, ведь я далеко не все могу уладить. Ну да, беспокоюсь. О многих. А сейчас, пожалуй, больше всего нервничаю из-за Элли.

– Вы говорили, у нее в последнее время проблемы? Плохое поведение?

Эндрю кивнул.

– Думаете, это связано с предстоящим возвращением домой?

– Возможно, – ответил Эндрю. – Но пока не удается понять: она переживает из-за того, что дома ее ждут проблемы, о которых нам следует знать? Или боится, что мать возьмет ее, а потом снова будет ограничена в правах? Она хочет вернуться к матери или как раз не хочет? Порой так трудно добиться, чтобы ребенок открылся. Пока что мы видим, что оценки у Элли снизились, за последние два месяца она трижды влезала в драку, и ни с кем из нас она не желает ничего обсуждать. Я очень надеюсь, что с вами она будет вести себя по-другому.

– Почему?

Эндрю улыбнулся:

– Потому что вы говорите на ее языке.

Через пару минут мы оказались перед скромного вида многоквартирным зданием на 42-й улице. Приемная семья жила на четвертом этаже без лифта. Мы поднялись по лестнице, и Эндрю, похлопав меня по спине, пожелал удачи. Мне это показалось тревожным знаком, словно грозовая туча в ясный день. Сжав кулак, Эндрю постучал в квартиру № 304.

Открыл рыжеволосый мужчина с густыми усами и козлиной бородкой. При виде Эндрю он расплылся в улыбке.

– Минута в минуту, – сказал он. – Заходите.

Эндрю представил мне мужчину: Родни Грегор, глава временной приемной семьи Элли. Мы пожали друг другу руки, и Родни пояснил, что вместе с женой Сальмой предоставляет приют детям из Святой Анны, которым, предположительно, предстоит воссоединиться с биологическими родителями.

– Обычно мы ищем для детей приемную семью, которая могла бы стать постоянной, – пояснил Эндрю. – Родни и Сальма берут детей только на ограниченный срок, и очень нас этим выручают. Они любят детей и заботятся о них, но обе стороны изначально понимают, что устройство временное. Приемные дети не рассчитывают на усыновление и не страдают от обманутых надежд.

– Мы просто стараемся хорошо устроить детишек на то время, что они пробудут у нас, – пояснил Родни, провожая нас в кухню. – Сальма отлучилась, с ней вы сможете познакомиться в следующий раз. Вы готовы к встрече с Элли, Кейт? Я провожу вас к ней в комнату.

– Готова.

Родни чуть помедлил, взвешивая мой ответ. Потом кивнул и вышел в узкий коридор.

– Пойдем! – пригласил он, оглянувшись через плечо.

Дверь в комнату в конце коридора была распахнута, но Родни все равно легонько постучал и подозвал меня. Дыхание перехватило, когда я оказалась в затемненной комнате, похожей на комнату Ханны: на стенах постеры, в том числе тот же постер One Direction, и если Ханна вешала на стену свои рисунки, то Элли – записки от руки. Я придвинулась вплотную и прочла листок, висевший ближе к двери.

– Она пишет стихи, – пояснил Родни, проследив за моим взглядом. – Я в этом мало разбираюсь, но некоторые, на мой вкус, очень неплохи.

– Это печальное, – пробормотала я.

– Я вас слышу, не забывайте, – донесся голос из темного угла в глубине комнаты, и я чуть не подскочила от испуга. Шторы были задернуты, а свет девочка не включала, так что я и не заметила ее в комнате. Даже сейчас, когда она заговорила и повернулась к нам, а мои глаза немного привыкли к темноте, я различала только смутный силуэт.

– Кейт, это Элли, – представил ее Эндрю. – Элли, это Кейт Уэйтмен, музыкальный терапевт. Я тебе говорил.

– Привет, Элли, – сказала я.

Девочка встала и шагнула вперед, в блеклый круг света, падавшего из коридора.

С минуту мы разглядывали друг друга. Элли была красивая девочка, с большими темными глазами, темными прямыми волосами чуть ниже плеч и мелкими и тонкими, точно птичьими, чертами лица.

– Музыкальный терапевт? – Она не только глотала окончания, как Ханна в моих снах: интонация тоже была нарушена – ровная, ни подъема, ни спадов. Интересно, давно ли ей поставили импланты? – Вы?

– Да, – подтвердила я. – Рада с тобой познакомиться.

Ее глаза сузились, она резко фыркнула:

– Вранье! – отвернулась и скрылась в своем темном углу. Зрение уже настолько адаптировалось к сумраку, что я различала ее там: руки скрещены на груди, спина напряженно выпрямлена, лицом к стене.

Я оглянулась на Эндрю, тот лишь головой покачал.

– Элли, – заговорил Эндрю, и она гневно обернулась, глаза полыхали огнем. И принялась что-то объяснять на пальцах, очень быстро, я не успевала разобрать. Эндрю ответил также на языке жестов; девочка сердито запыхтела, закатила нетерпеливо глаза.

– Что она сказала? – спросила я, заслужив очередной презрительный смешок.

– Сказала, что в психиатре не нуждается, – пояснил он. – Я пытался ее убедить, что вы не психиатр, что вы будете работать над речью. Похоже, она не верит.

Я повернулась к девочке.

– Элли, – сказала я, – мы будем заниматься музыкой. Играть.

– Я не стану рассусоливать про свои чувства, – рыкнула она.

Я пожала плечами:

– Мне этого и не надо.

Эндрю вроде бы собрался что-то добавить, но я не стала дожидаться, что он скажет и как Элли на это отреагирует. Я подошла к синтезатору, пристроенному в дальнем левом углу комнаты на шаткой подставке. Включила, присела на маленький стул перед ним – тот протестующе скрипнул – и опустила пальцы на клавиши.

Я не думала заранее, что буду играть, но пальцы сами собой заиграли How to Save a Life группы The Fray. Не успела я и первую строку сыграть, как получила реакцию.

– Эй! – воскликнула Элли и шагнула к синтезатору, все так же свирепо глядя на меня. – Он мой!

Я посмотрела на нее и продолжала играть, не сбиваясь с ритма.

«Он мой, – повторила она на языке жестов, с перекошенным лицом. – Мой!» И снова повторила вслух:

– Мой!

– Так садись играть сама, – ответила я, не останавливаясь. Уже пошел рефрен, а она все таращилась на меня приоткрыв рот.

– Как это? – переспросила она наконец. Я перестала играть и посмотрела на нее.

– Раз синтезатор твой, так садись играть, – сказала я. – Или на нем буду играть я. Потому что музыкальные инструменты для того и предназначены.

– Но я же говорю: он мой, – сказала она уже не так уверенно, скорее растерянно.

Я пожала плечами:

– Инструмент не твой, если ты на нем не играешь. Правило музыкантов!

Элли злобно уставилась на меня. С минуту мы играли в гляделки. Я уж испугалась, что блеф не сработает, когда Элли наконец, закатив глаза, велела мне: «Подвиньтесь», – и я поспешно освободила ей стул перед синтезатором.

Она помедлила, собираясь с мыслями, и через мгновение комната взорвалась: яростные, протестующие аккорды, которые удивительным образом сплетались в чудесную, плавную мелодию. Девочка прикрыла глаза, вся отдавшись музыке. Мы с Эндрю переглянулись. Я увидела, как Родни, прислонившись к стене, потрясенно уставился на свою воспитанницу.

Через несколько мгновений песня оборвалась, и Элли обернулась ко мне.

– Ясно? – бросила она.

Я постаралась не выдать своего изумления.

– Что это за песня?

Левый глаз девочки слегка дернулся.

– «Оставь свой след».

Я вспомнила прикнопленное к стене стихотворение, девчачий наклонный почерк.

– Ты сама ее сочинила, – догадалась я.

Снова этот продолжительный взгляд.

– И что?

– То, что ты – настоящий талант, – сказала я. – Я рада, что мы будем играть вместе.

И, не дожидаясь ответа, я повернулась, вышла из комнаты и вернулась в кухню. За мной последовали Эндрю и Родни. Родни озадаченно скреб затылок.

– И все? – спросил он. – Занятие на сегодня закончилось?

Я кивнула, неуверенно оглянулась на Эндрю. К моему облегчению, он улыбнулся и сказал Родни:

– Главное произошло. Кейт вынудила Элли вступить в диалог.

Недоверие исчезло с лица Родни, сменившись уважением.

– Вы были правы, – сказала я Эндрю, чувствуя, как все тело вибрирует от прилива сил. – Нужно было заговорить на ее языке.

* * *

– Может быть, перекусим вместе, а потом уж я домой? – словно со стороны услышала я свой голос по пути в Святую Анну.

Эндрю глянул на меня вопросительно:

– А жених не обидится?

– Он сегодня вечером в баре со своим другом Стивеном. Вернется поздно. – Тут я спохватилась, что вроде бы заигрываю с Эндрю, и поспешила добавить: – Просто можно было бы обсудить, как продвигаются дела у детей. Если у вас есть время, конечно.

Беда в том, что я не смогу заговорить с Дэном об Элли, он даже не поймет, как много для меня значило это занятие. А Эндрю поймет. Мне хотелось поделиться моим пузырьком счастья.

– При условии, что угощаю я, – ухмыльнулся Эндрю. Я строго глянула на него, и он поднял руки, словно защищаясь: – Нет, я не сексист, но мне здорово понравилось, как вы в тот раз впились зубами в бургер. Мне хочется снова увидеть на вашем лице такое выражение, и я как раз знаю подходящее местечко.

– Тоже бургеры? – уточнила я и не смогла сдержать улыбку предвкушения: очень уж вкусные, что правда, то правда.

– Обижаете, – сказал он. – У меня в запасе разнообразное меню. Вы что-нибудь слышали о карибской кухне?

Мы зашли в узкую – просто щель в стене – дверь в десяти кварталах от дома Элли и оказались в ямайском кафе. С десяток столиков, стены размалеваны черным, зеленым и желтым.

– Доверьтесь мне, – сказал Эндрю, угадав мои сомнения. – Выглядит убого, но еда просто невероятная. Верите?

– Вам – верю, – улыбнулась я. Было отчего-то очень приятно произнести эти слова.

– Отлично. – Он слегка подтолкнул меня локтем. – В чем, в чем, а в еде я разбираюсь, женщина!

Он заказал соленую треску и аки – национальное ямайское блюдо, пояснил он мне, – а также плоды хлебного дерева и жареные овощные бананы.

– Плоды хлебного дерева? – переспросила я, когда официантка отошла принести нам «Ред страйпс».

– Это фрукт, – с улыбкой пояснил он, – который на ощупь и на вкус похож на хлеб. На Ямайке его жарят целиком, а потом режут. Хорошо идет к аки и треске.

– Мне уже страшно спрашивать, что такое аки.

Он ухмыльнулся во весь рот.

– Аки – такой придурочный фрукт, пока растет, он больше всего смахивает на желтые клешни краба. Но когда его сварят в кипятке, становится похож на омлет. На Ямайке его подают с соленой треской, овощами и специями. Непривычно, однако попробовать стоит.

– Фрукт со вкусом хлеба, – задумчиво повторила я, – и фрукт, похожий на омлет. А что, нормально.

Он расхохотался:

– Вы же обещали довериться мне!

Вернулась официантка с «Ред страйпс», и к тому времени, как прибыло основное блюдо, мы уже болтали и смеялись, как старые друзья. Что-то в Эндрю напоминало мне Патрика, хотя между ними мало общего. Очень трудно их сравнивать, но дело в этом странном ощущении, что с Эндрю я могу быть собой. Если и ляпну что-то глупое, он ответит такой же чепухой, и мне не придется краснеть. И он вовсе не старается предстать идеальным.

А вот и еда. Как и предупреждал Эндрю, на вид похоже на омлет с помидорами, перцами и луком. Я набрала немного на вилку, попробовала. Нос невольно сморщился от непривычных вкусовых сочетаний: очень солено, сильно отдает рыбой.

– Не понравилось? – огорчился Эндрю.

– Ничего так. – Я еще раз попробовала. – Если честно, я к такому не была готова, но это вкусно.

Он успокоился.

– А плод хлебного дерева?

Я откусила кусочек, кивнула одобрительно:

– Точно, вкус хлеба. Но хорошего хлеба.

– Так что, одобряете? – На все сто, Хенсон.

Он вскинул кулаки.

– Победа! – приглушенно крикнул он, и я рассмеялась. – Так что, – продолжал он, отправив полную вилку в рот, – ваш жених тоже оценил бы такое блюдо?

Я рассмеялась еще громче:

– В рот бы не взял. Он избегает пищи с высоким содержанием соли, а тут ее явно немало.

– Гипертоник? – посочувствовал Эндрю.

– Нет. Просто пунктик насчет правильного питания.

Эндрю явно растерялся.

– Но вы же говорили, ему бы понравился тот бургер, пару недель назад. А уж бургеры точно входят в список десяти самых вредных блюд Нью-Йорка и окрестностей.

Я уставилась в тарелку, аппетит пропал.

– Не так. Я сказала: бургер понравился бы моему мужу.

– Мужу? – Эндрю все еще смотрел озадаченно, однако по его глазам я поняла, что он уже догадался, о чем я. Он тоже потерял близкого человека и такие намеки улавливает с полуслова.

– Его звали Патрик, – сказала я.

– А! – негромко откликнулся Эндрю. Теперь он окончательно понял.

– Он умер двенадцать лет назад, – глухо продолжала я. – Вернее, двенадцать лет будет восемнадцатого сентября. Патрику бы тут понравилось. И бургер ему бы понравился тоже.

Эндрю смотрел на меня, а я ждала обычных слов сочувствия, привычную вариацию на одну и ту же тему, то, что я получаю всякий раз, когда называю себя вдовой. Но он подался вперед и крепко сжал мою руку.

– Значит, когда вы сказали, что знаете, каково потерять близкого, это были не просто слова.

– Да, – кивнула я.

Он еще помолчал.

– И это он посоветовал вам следовать за своей мечтой?

– Именно, – улыбнулась я.

Эндрю кивнул:

– Значит, в еде он разбирался. И давал отличные советы. Что еще? Расскажите мне о нем.

– Вы правда этого хотите? – удивилась я. Обычно собеседник выражает сочувствие по поводу моей утраты и меняет тему, избегая неловкости. А Эндрю, кажется, и в самом деле хочет знать, каким был Патрик.

– Например, он болел за «Метс» или за «Янкиз»? – подсказал мне Эндрю.

– За «Янкиз», – тихо ответила я.

– Какое облегчение. Что еще?

Я сделала глубокий вдох – и стала рассказывать. Как Патрик любил готовить и как любил возиться с деревом, что на работе считался незаменимым, потому что искренне заботился о клиентах и помогал им принимать верные решения. Я рассказала даже о том, как иногда посреди ночи у Патрика громко урчало в животе и что он мечтал кататься на роликах, но стеснялся, считая, что это занятие для девчонок. И о тех записках, что он оставлял у меня под подушкой, напоминая о своей любви, и даже о серебряных долларах.

В ответ Эндрю рассказал мне о брате, и к тому времени, как мы расплатились по счету и вышли, мы проговорили почти час, делясь воспоминаниями. С моих плеч словно свалилась давняя тяжесть. Я уж и сообразить не могла, когда мне в последний раз доводилось говорить о Патрике с улыбкой, со смехом: разговор о нем прежде был окутан печалью и чувством утраты. А как приятно рассказывать новому другу о человеке, который так много значил для меня.

– Тебе брат когда-нибудь снится? – спросила я Эндрю по дороге к метро. Я и не заметила, как мы перешли на «ты».

– К сожалению, нет, – ответил он. – Он погиб, когда мы оба были детьми, и с тех прошло много времени. Иногда я пугаюсь, не стираются ли воспоминания о нем. – После паузы он тоже задал вопрос: – А тебе снится Патрик?

– Да, – сказала я. – Особенно в последнее время. И эти сны очень похожи на настоящую жизнь.

Он кивнул:

– Думаешь, подсознание пытается тебе что-то сообщить?

– Что, например?

– Не знаю. Мне яркие сны снятся, только когда я пытаюсь в чем-то разобраться. – Он поглядел на меня: – Тебе нужно в чем-то разобраться?

– Кажется, да, – шепнула я.

Мы молча шагали дальше.

– Знаешь, мне кажется, горюя по брату, важно еще и признавать, что эта утрата сделала меня тем, кем я стал.

– В смысле?

– Пережитая трагедия меняет человека. Не могу себе представить, что я был бы сегодня здесь, шел бы с тобой по этой улице, работал с детьми, у которых снижен слух, если бы не Кевин. После его смерти в моей жизни образовалась дырка, пустота, а такая пустота, мне кажется, заполняется чем-то новым, не тем, что было в тебе раньше. Жизнь полностью меняется.

Я кивнула:

– Да, утрата меняет все.

– И все же я стал лучше благодаря утрате, благодаря тому, что мне довелось понять. – После паузы он спросил: – Как ты думаешь: смерть Патрика изменила тебя?

– Пожалуй. – Подняв взгляд к небесам, я уточнила: – Только я не уверена, что процесс закончился.

Лишь намного позднее, когда мы расстались, обнявшись на прощание, в метро по пути на Манхэттен, я спохватилась: про детей из Святой Анны не было сказано ни слова.