МНЕ НРАВИЛОСЬ ИМЕТЬ цель в жизни, нравилось быть нужной. Я заметила, что забота об отце и братьях заставляет меня любить их еще сильнее, а любовь к ним помогает смириться с потерей. Я и раньше была серьезным ребенком, предпочитая уединение играм с ровесниками, а смерть матери лишь усилила эту черту. Чем более самостоятельной я становилась, тем сложнее мне было соответствовать своему возрасту. Я не залезала на колени к отцу, не требовала, чтобы меня обнимали и целовали, не закатывала истерик из-за недостатка внимания. Наверное, я вела себя как очень маленький взрослый. Одиночество меня не смущало. Наоборот, без груза чужого сочувствия становилось легче.

Временами, особенно в первый год после смерти мамы, тоска накрывала наш дом плотным одеялом, под которым трудно было дышать. Тяжесть нашего общего горя давила со всех сторон, поэтому я предпочитала грустить где-нибудь подальше от дома. Когда у меня выдавался перерыв, я садилась на свой синий велосипед и изо всех сил крутила педали. Примерно на расстоянии мили от дома, у Окраинного холма, находилось небольшое кладбище. Я садилась возле маминой могилы и молча плакала, пока не становилось легче дышать. Я брала с собой что-нибудь и читала, прислонившись к ее надгробию. Книги были моими друзьями. Я жадно поглощала все, что удавалось раздобыть, и искренне восхищалась любимыми персонажами. Аня из Зеленых мезонинов стала моей лучшей подругой, Маленькая принцесса и Хайди – образцами для подражания, у которых я училась мужеству. Меня радовало, что у детей в этих книгах, несмотря на пережитые беды, все заканчивалось хорошо. Я начала понимать, что не бывает историй без трудностей, и мысль об этом утешала. Меня вдохновила жертва, которую принес главный герой в книге «Обезьянье лето» Уилсона Роулза. Прочитав его же роман «Где растет красный папоротник», я посадила на маминой могиле это растение в честь Дэна и Энн.

В один из таких дней, примерно через год после смерти мамы, я сидела на кладбище с книгой и вдруг увидела длинный белый кадиллак, который медленно двигался по проселочной дороге вдоль западной ограды кладбища. В Леване ни у кого не было белых кадиллаков, да и вообще никаких: ни белых, ни цветных. Я следила за приближением машины, забыв об открытой книге – «Лев, Колдунья и платяной шкаф», – которую я читала уже в третий раз. Из-под колес поднимались клубы пыли. Кадиллак проехал мимо и, урча мотором, пополз на Окраинный холм, где располагались коттеджи Брокбэнков. Наверное, приехало новое семейство. Внезапно мне ужасно захотелось узнать, к какому дому направляется кадиллак. Я решила, что смогу незаметно проследить за ним. Если что, всегда успею спрятаться за зарослями полыни. Холм был крутой, поэтому, остановив велосипед на вершине, я поняла, что успела покрыться пóтом и пылью.

На Окраинном холме стояло три красивых коттеджа. Все они принадлежали богатому семейству Брокбэнков. Судя по всему, их сыновья, которые интересовались строительным и арендным бизнесом, вообразили, что холм будет отличным местом для отдыха, и возвели там внушительный архитектурный комплекс. Сами Брокбэнки со взрослыми детьми несколько раз приезжали пожить в одном из коттеджей, но уже несколько лет дома пустовали. Именно это семейство дало холму название «Окраинный», но в итоге он, похоже, оказался слишком… окраинным, потому что надолго туда никто не приезжал.

Гараж самого крупного из коттеджей был открыт. Внутри уже стоял белый кадиллак. Больше ничего интересного не было: ни коробок со скарбом, ни грузовика с мебелью, ни детских игрушек, разбросанных по дорожкам.

Я не осмелилась постучаться в дверь, а заглядывать в окна обитаемого дома означало для меня пойти против собственной осторожной натуры. Я повернулась было, чтобы уйти, как вдруг резкий шум заставил меня вздрогнуть, уронить велосипед и вскрикнуть от неожиданности. Потом до меня дошло, что в доме кто-то с большим воодушевлением играет на фортепиано. Музыка была мне незнакома, и никакого изящества в ней не было. Грохочущие, напряженные звуки напоминали музыкальное сопровождение какого-нибудь страшного фильма – например, такого, в котором маленькую девочку, забравшуюся на чужой участок, убивает сумасшедший хозяин дома. Всерьез перепугавшись, я подхватила велосипед, но обнаружила, что от удара с него свалилась цепь. Пришлось сесть на корточки, чтобы прицепить ее обратно на промасленные зубцы шестеренки. Со мной такое уже случалось, так что я знала, что делать.

Пока я возилась с цепью, музыка продолжала литься. Внезапно ее характер изменился. Она звучала все так же мощно, но теперь каждая нота была наполнена ликованием. Музыка переполнила мое сердце, и по щекам покатились слезы. Я в изумлении принялась утирать их, не думая о том, что размазываю грязь по лицу.

Музыка еще никогда не вызывала у меня слез. Да и плакала я не от грусти. Я чувствовала себя примерно так же, как в церкви, когда пела псалмы о Господе или Сыне Божьем. Только этой мелодии не нужно было слов, чтобы вызвать такие чувства. Я любила слова, но теперь с изумлением обнаружила, что музыка может говорить со мной на совсем ином языке. Я стояла и слушала, но, когда мелодия взмыла ввысь, явно приближаясь к финальным нотам, я подняла велосипед и поспешила прочь от коттеджа, крутя педали в такт музыке, звучавшей у меня в голове.

* * *

– Это доктор на пенсии и его жена, – сообщил мне отец, когда вечером за ужином я рассказала ему про белый кадиллак. – По фамилии Гримвальд или что-то в этом роде.

– Гримальди, – поправил Джейкоб, запихнув в рот ложку картофельного пюре. – Рейчел с мамой помогали прибирать коттедж к их приезду.

Рейчел была девушкой Джейкоба. Ее мама возглавляла женскую организацию в церкви, так что у нее всегда была куча хлопот. От нее можно было узнать самые свежие городские новости, хотя она никогда не злоупотребляла своим положением.

– Рейчел сказала, что жена дока уговаривала их взять деньги за уборку, – продолжил Джейкоб. – Они отказались – она продолжала настаивать. Но мама Рейчел только говорила, что они рады бескорыстно помочь. В итоге жена дока уступила, но предложила Рейчел приходить к ней убираться раз в неделю за небольшую плату. – Довольно рыгнув, братец откинулся на спинку стула.

– А с чего они вдруг переехали в Леван? – спросила я. – У них тут родственники?

К югу от нас в трех часах пути находился городок Сент-Джордж. Именно туда обычно ехали обеспеченные пенсионеры за летним солнышком и мягкой зимой.

– Рейчел говорит, старик пишет книгу, так что ему нужна тишина и покой, – будничным тоном объяснил Джейкоб. – Вроде как они старые друзья Брокбэнков, а Леван по описанию им как раз подходил.

Я подумала о грохочущей, страстной музыке, которую слышала в тот день. Тишина и покой, ничего не скажешь. Я решила, что упрошу Рейчел взять меня с собой, когда она пойдет убираться. Так мне и выпал шанс познакомиться с Соней Гримальди.

* * *

Рейчел, хорошенькая, миниатюрная и рыжеволосая, отличалась добродушием и трудолюбием и никогда не сидела без дела. Она сыпала словами вроде «чудесная штучка» и «прелесть»; сколько бы ни ела, все равно не набирала ни грамма лишнего веса, работала так же быстро, как болтала, и как будто совершенно не знала усталости. Я ее любила, хотя после дня в ее обществе мне неизменно хотелось забиться в укромный уголок и с головой погрузиться в книгу. Рейчел отлично дополняла моего старшего брата, который всегда медленно говорил и имел самый невозмутимый вид, поэтому мне было приятно, что однажды она, возможно, присоединится к семейству Дженсен и станет моей сестрой.

В следующую субботу Рейчел с радостью согласилась взять меня с собой к Гримальди, и я, в надежде, что неведомый пианист снова сядет за инструмент, с нетерпением ждала возможности еще раз послушать музыку. Когда мы вошли в дом, его обитателей нигде не было, но Рейчел это не остановило. Она сразу же принялась за работу. Я хотела помочь, но от меня только отмахнулись. «Нечего отбирать у меня хлеб», – в шутку сказала Рейчел. Тогда я на цыпочках прошла через кухню и прокралась в комнату, где, по моим расчетам, должно было стоять фортепиано. Оказалось, что это рояль – огромный, черный, блестящий, с высоко поднятой крышкой и длинной гладкой скамьей такого же цвета. Мне ужасно захотелось сесть за инструмент и пробежаться пальцами по клавиатуре, что я, собственно, и сделала. Опустившись на скамью, я осторожно коснулась блестящих белых клавиш и начала тихонько нажимать их по очереди, наслаждаясь чистыми звуками.

– Ты умеешь играть? – раздался голос у меня за спиной.

Мое сердце провалилось в пятки, и я замерла, так и не убрав руки с клавиатуры.

– Ты с таким благоговением касаешься клавиш. Я подумала, ты пианистка, – продолжил голос.

Сердце вернулось на место, громким стуком напоминая, что я все еще жива. Пришлось встать. Я обернулась с виноватым видом. У меня за спиной стояла похожая на птичку женщина чуть выше меня ростом. Ее седые волосы были убраны в высокую прическу, как у Джейн Сеймур в фильме «Где-то во времени». Длинный нос украшали черные очки в роговой оправе, а пурпурный комбинезон сочетался с такого же цвета камнями – гранатами, как я узнала позже, – в ушах, на руках и на шее.

– Меня зовут Джози, – выдавила я. – Джози Дженсен. Я пришла с Рейчел. Играть я не умею… но очень хотела бы.

Женщина с царственным видом проплыла мимо меня и опустилась на черную скамью, которую я только что освободила.

– Кто твой любимый композитор?

Очки сползли ближе к кончику носа, когда она наклонила голову, глядя на меня поверх оправы.

– Я не знаю ни одного, – стыдливо призналась я. – В основном я слышу музыку либо в церкви, либо по радио. Но я очень люблю гимны, которые играют на органе. – Недавние мысли о прическе Джейн Сеймур подали мне идею. – А еще помню музыку из одного фильма. Моя мама его обожала и каждый раз плакала в конце. Он называется «Где-то во времени». Знаете его? – Она не ответила, и я торопливо добавила: – Там все время играла такая песня…

– Ах да, – выдохнула женщина. – Это одно из произведений Рахманинова. Кажется, вот это?

Она начала играть романтическую мелодию – ту самую, которую я помнила. Я опустилась на ближайший стул, с замиранием сердца слушая эти волнующие ноты. Чувства переполняли мою душу, на глазах снова выступили слезы.

Доиграв, женщина повернулась ко мне и, должно быть, поняла по выражению моего лица, насколько меня тронула эта музыка.

– Сколько тебе лет, малышка? – тихо спросила она.

– Первого сентября, во вторник, мне будет десять, – смущенно ответила я.

Зная, что выгляжу старше своего возраста, я стеснялась его называть.

– Что ты чувствуешь, слушая музыку?

– Чувствую, что живу, – не думая, выпалила я и тут же покраснела.

Как ни странно, собеседницу мой ответ устроил.

– Хочешь научиться играть?

– Очень хочу! – восторженно воскликнула я. – Только надо спросить у папы… но он точно разрешит.

В это мгновение новая мысль остудила мой пыл.

– А сколько это стоит? – забеспокоилась я.

– За уроки я не прошу ничего, кроме твоего присутствия и обещания очень усердно заниматься. – Она строго пригрозила мне пальцем. – Если ребенок не хочет трудиться, мои занятия для него заканчиваются очень быстро.

– Я буду заниматься усерднее всех на свете! – искренне пообещала я.

– Школа уже началась?

– Да, мэм, на прошлой неделе.

– Тогда приходи в понедельник после школы, Джози.

Ее худые пальцы мягко пожали мне руку, скрепляя договор. Это был лучший подарок на день рождения.

Соня Гримальди тридцать лет преподавала музыку. Своего мужа Лео, которого также называли «док», она встретила в довольно зрелом возрасте, и общих детей они так и не завели, хотя у дока был сын от первого брака. В Леван их привела цепочка случайностей и странных совпадений. Док дружил со старшим Брокбэнком со школьной скамьи и после окончания медицинского университета стал личным врачом всего семейства. И Соне, и ее мужу уже перевалило за семьдесят, но оба были полны сил и надежд. Док всегда мечтал написать книгу, но раньше практическая медицина совсем не оставляла на это времени. Соня, в свою очередь, хотела воспользоваться возможностью наконец написать музыку. Коттедж на Окраинном холме показался им идеальным убежищем для писателей.

Несколько недель я прочесывала объявления в «Скряге», пока не нашла человека, продающего пианино. Инструмент оказался старым и некрасивым, но у него был глубокий густой звук. Я взяла деньги, которые мне удалось накопить, продавая куриные яйца на фермерском рынке по выходным, и заплатила всю сумму. Отец немного поворчал, когда за вызов настройщика в Леван пришлось выложить целых семьдесят пять долларов, но деньги все же дал, предупредив, что теперь я обязана как следует заниматься.

С занятиями у меня проблем не было: я не могла оторваться от клавиш. Соня оказалась незаурядным учителем, а я – талантливой ученицей. Вместо уроков раз в неделю, как у большинства юных музыкантов, у меня были занятия каждый вечер. С базой я справилась очень быстро, на лету схватывая музыкальные термины и теорию. Уже через месяц я начала учить пьесы и песни для учеников среднего уровня. На время я даже отложила книги, забыв обо всем, кроме музыки. Каждую свободную минуту я посвящала занятиям. К счастью, отец и братья не так много времени проводили в доме, поэтому моя новая страсть редко кому-то мешала. Соня сказала, что я очень одаренная, хоть и не вундеркинд. Я любила музыку, играла вдумчиво и быстро усваивала то, чему меня учили.

Вскоре я узнала, что музыка, напугавшая меня в тот самый первый раз, когда я проследила за белым кадиллаком, – это произведение Вагнера. Моя учительница произносила это имя на немецкий лад. Мне этот композитор не очень нравился, но Соня говорила, что от его музыки у нее закипает кровь. Этот грохот помогал ей выпустить «внутреннего зверя». Она сказала об этом с улыбкой, и я улыбнулась в ответ. Я не видела в ней ничего зверского, но Соня заверила меня, что у каждого из нас глубоко внутри спрятан зверь.

Если Вагнер давал выход зверю, то Бетховен был голосом красоты. Девятая симфония стала для меня источником жизненной силы. Каждый день в конце занятия я просила Соню сыграть ее – и каждый раз уходила, полная надежды. Зверь был побежден.

* * *

Несправедливо, что десятилетней девочке без матери пришлось самой справляться с ранним взрослением, но так уж вышло. Вскоре после знакомства с Соней Гримальди у меня впервые начались месячные. Обнаружив кровь на нижнем белье, я решила, что смертельно больна, и в ужасе рассказала об этом своей учительнице. Она играла «Лунную сонату» Бетховена. Меланхоличная красота этой музыки вызвала у меня острый приступ жалости к себе.

– Мне кажется, я умираю, миссис Гримальди, – заплакала я.

И тогда эта сухонькая женщина, обняв меня, попросила объяснить, что случилось. Когда она наконец поняла, о чем речь, то вздохнула и отстранилась. У нее на глазах блестели слезы.

– Джози! Это не смерть, это новое рождение! – воскликнула Соня.

Я нахмурилась и непонимающе уставилась на нее.

– На самом деле я даже не удивлена. Ты во всем опережаешь свой возраст. Вот и этот новый жизненный этап у тебя начался раньше, чем у других девочек. Джози, женственность – удивительный дар! Сам Господь наградил нас ею. Это особая сила, и тебя она посетила первой из всех твоих сверстниц. Господь отметил тебя. Это нужно отпраздновать! – Она хлопнула в ладоши и поднялась, шурша подолом длинного красного кимоно.

И мы отпраздновали. Зажгли свечи, выпили игристого сидра из хрустальных кубков. Соня с чувством прочитала мне про царицу Эсфирь, чьи красота, благородство и смелость спасли целый народ. Эта женщина держала в своих руках судьбы целых стран. Еще Соня прочитала мне отрывок из Нового Завета о Деве Марии, которая была немногим старше меня, когда стала матерью Спасителя.

Через несколько дней Соня отвезла меня в город, купила мне новые трусики, бюстгальтеры красивых пастельных тонов и майки, которые я могла бы носить, пока в бюстгальтерах нет нужды. Мы обе сделали маникюр и накупили многолетний запас необходимых каждой женщине предметов гигиены. В тот день мне показалось, что мама снова рядом, и я решила, что это она помогла мне встретиться с Соней Гримальди. В конце концов, я ведь сидела на ее могиле, когда впервые увидела белый кадиллак, верно? Я уже не сомневалась, что Господь любит меня, и больше не проклинала свое раннее взросление.

* * *

Однажды ранней весной я пришла на урок и обнаружила, что Соня дремлет на диване, уронив книгу на грудь.

– Соня? – прошептала я.

Мне не хотелось будить ее, но в то же время страшно было уйти, не узнав, все ли в порядке. Ее вид меня испугал: такая маленькая, усталая и бледная, она напомнила мне маму перед смертью.

– Соня? – позвала я снова дрожащим голосом, коснувшись ее руки.

Сонно моргая, она открыла свои карие глаза, которые казались огромными под толстыми выпуклыми линзами роговых очков.

– Ой, Джози! Уже пора? Я прилегла почитать, но в последнее время глаза так быстро устают! Боюсь, придется мне отказаться от книг, – печально закончила она.

Сколько я ее знала, Соня Гримальди никогда раньше не поддавалась грусти. Я посмотрела на книгу у нее в руках.

– «Грозовой перевал», – произнесла я. – А давайте я почитаю вслух, чтобы вам не напрягать глаза? Я хорошо читаю.

Я сказала это с таким серьезным видом, что Соня заулыбалась и протянула мне роман.

– Ну ладно, почитай немного, а потом начнем урок.

«Грозовой перевал» мне ужасно не понравился. Каждый день я приходила на уроки музыки и полчаса читала для Сони, прежде чем сесть за инструмент. Через неделю таких чтений я в гневе отбросила эту гадкую книжку. Несмотря на юный возраст, я была чувствительной и вдумчивой натурой, а Соня объясняла мне незнакомые слова и выражения, так что я поняла большую часть прочитанного.

– Какие ужасные люди! Ненавижу их! Не могу больше это читать!

Я сама не ожидала, что так глупо разрыдаюсь. Всхлипывая, я попыталась справиться с собой.

– Да, верно, – тихо согласилась Соня. – В этой книге многовато уродливого для такой нежной души. Может, однажды ты взглянешь на все это иными глазами… а может, и нет. Хватит с нас Хитклиффа на сегодня. Ну-ка, живо за инструмент! – бодро велела она, и я смиренно последовала за ней, утирая слезы и радуясь, что больше мне не придется бродить по вересковым пустошам с привидениями.

На следующий день меня ждала новая книга. Я заметила фамилию автора – Бронте – и едва не поморщилась. Но Джейн Эйр оказалась совсем не похожа на Кэтрин Эрншо-Линтон. Этот роман мне безумно понравился, и я попросила Соню позволить мне взять книгу домой. Она великодушно разрешила, но заставила меня дать обещание выписать все незнакомые слова и посмотреть их значение. Узнав, что у меня нет своего словаря, она дала мне словарь Вебстера 1828 года. По ее словам, это была вторая по важности книга на английском языке после Библии.

Я сдержала обещание и, читая до позднего вечера, записывала слова, значения которых не знала, прямо на стене, возле которой стояла кровать. На следующий день я открывала тяжелый словарь и смотрела значение всех выписанных слов. С каждой новой книгой моя Стена слов разрасталась, как и желание расширить свой словарный запас. Спустя много месяцев отец забрался на чердак, где была моя комната. Он редко поднимался туда – только если искал что-то. Я же в это время возилась с новым рецептом на кухне. Услышав, как отец громко зовет меня по имени, я уронила миску, в которой смешивала ингредиенты.

Я помчалась наверх, боясь, что с ним что-нибудь случилось, но обнаружила, что он стоит возле Стены слов и прожигает ее гневным взглядом.

– Джози Джо Дженсен! Это еще что такое? – Отец указал на стену рядом с кроватью, где теперь красовались ряды слов.

– Это моя Стена слов, пап, – робко объяснила я. Он грозно посмотрел на меня и скрестил руки на груди, и я решила, что лучше рассказать поподробнее.

– Понимаешь, когда я читаю по вечерам, мне не хочется прерываться, чтобы посмотреть незнакомые слова… поэтому я записываю их на стене, а утром ищу в словаре. Это очень познавательно! – заявила я, улыбнувшись и глядя на него с надеждой.

Отец покачал головой, но я заметила, что по его губам тоже скользнула улыбка. Он подошел поближе к стене и прочитал несколько слов.

– «Воспрещать»? – с сомнением произнес он. – Что-то я такого не слышал.

– Это то же самое, что «запрещать». Ты же не станешь воспрещать мне расширять словарный запас? – ухмыльнулась я, осмелев.

Отец расхохотался.

– Да уж, тебе воспретишь. – Он покачал головой и с нежностью посмотрел на меня. Его гнев словно улетучился. – Ладно, Джози Джо. Пиши свои слова. Но только тут, договорились? Не хочу, чтобы ты еще и кухню разукрасила, когда место закончится.

– Наверное, нужно писать помельче, – задумалась я, обеспокоенная конечностью отведенного мне пространства.

Отец, который уже спускался по узкой лесенке, снова рассмеялся.