Я РЕШИЛА, ЧТО НАШЕМУ маленькому книжному клубу явно не хватает словаря Вебстера, и начала таскать гигантский том с собой в школу. Когда я вытащила словарь из набитой учебниками сумки, Сэмюэль только закатил глаза. Каждый раз, когда он, забывшись, восклицал: «Да что это значит?!», я кивком указывала на зеленую книгу, лежащую между нами. Сэмюэль вздыхал и принимался искать незнакомое слово, которое я диктовала ему по буквам. Иногда я и сама встречала непонятную фразу и тогда тоже просила его посмотреть в словаре. Впрочем, я подозревала, что если уж я не знала какое-то слово, то Сэмюэль и подавно.

Прошла неделя. Я читала каждое утро и вечер, а он молча слушал. Однажды я увлеклась развитием событий и забыла, что нужно читать вслух. Длинные смуглые пальцы Сэмюэля легли на страницу, которая приковала к себе мое внимание, и только тогда я осознала, что уже несколько секунд читаю про себя.

– Ой! – хихикнула я. – Прости.

Он протянул руку и забрал у меня книгу.

– Моя очередь, – недовольно заявил Сэмюэль. Он нашел место, на котором воображение сбило меня с толку. Зазвучал его глубокий баритон. Раньше читала только я, поэтому меня застало врасплох его внезапное желание перехватить эстафету.

Он отлично говорил по-английски, только ритм речи у него был непривычный, почти музыкальный, и тон ровный, без голосовых колебаний, которыми рассказчик обычно передает эмоции. Мое внимание, которое совсем недавно было сосредоточено на повествовании, теперь полностью переключилось на голос Сэмюэля.

– Джози? Ты посмотришь слово?

Я резко очнулась. Мне не хотелось признаваться, что я понятия не имею, какое слово искать в словаре.

– Как пишется? – уклончиво спросила я, стремясь скрыть свою невнимательность.

– Что с тобой сегодня? – произнес Сэмюэль. – Ты как будто где-то не здесь.

– Я слушала твой голос и заслушалась, – призналась я, проклиная румянец, который мгновенно выдавал мое смущение.

– Ничего ты не слушала. Ни слова не слышала из того, что я прочитал, – мягко упрекнул Сэмюэль.

– Я слушала голос, – настойчиво повторила я. Он непонимающе нахмурился.

Я попыталась объяснить, что его интонация не похожа на мою. Сэмюэль не ответил, и я забеспокоилась, что снова его обидела. Он остро реагировал на все, что подчеркивало его отличия от окружающих. Сэмюэль носил мокасины и не стриг волосы, словно хвастаясь своим происхождением, но злился, стоило кому-то обратить на это внимание. Однако сейчас он просто задумался, а потом заговорил, осторожно подбирая слова, будто пришел к какому-то новому для себя выводу:

– Язык навахо – один из самых сложных на свете. Он веками оставался без письменности. Если ты не выучил его с детства, овладеть им практически невозможно. У каждого слога свое особое значение. Есть четыре тона: высокий, низкий, восходящий и нисходящий. Если произнести слово с другим тоном, значение может полностью измениться. Например, слова «рот» и «лекарство» состоят из одних и тех же звуков, только тон разный. Вроде бы одинаковые слова… а на самом деле нет. Понимаешь? Поэтому, наверное, когда навахо говорят на английском, они произносят все слоги с одинаковой интонацией – у них же нет постоянного тона.

Он ненадолго замолк, словно размышляя о сказанном. А потом спросил с таким выражением, будто боялся ответа:

– По-твоему, я разговариваю странно?

Это проявление уязвимости заставило мое сердце сжаться. Я помотала головой.

– Разницы почти не слышно… Думаю, большинство людей не заметило бы. Просто у меня музыкальный слух, а ритм твоей речи напомнил мне музыку, вот и все.

Я улыбнулась, и Сэмюэль впервые ответил мне тем же.

* * *

После уроков на просторном поле между зданиями средней и старшей школы собралась большая толпа. Я не обратила особого внимания на взволнованные крики, доносившиеся с лужайки, и зевак, которые продолжали стекаться, чтобы узнать, что происходит. Но автобус еще не подошел, так что я нашла местечко неподалеку, положила рюкзак на жухлую траву и села сверху, чтобы пятая точка не замерзла и не промокла. За несколько дней оттепели ранний снег растаял, и между островками льда торчали пучки травы. Было промозгло. В устье каньона, где находилась школа, всегда дул сильный ветер. Погода в штате Юта ужасно непредсказуемая и непоследовательная. Фермеры жалуются, что здесь не знаешь, когда сеять зерновые: поздние заморозки вполне могут погубить урожай. Бывало, в июне идет снег, а в декабре его не дождешься.

Сейчас на дворе был ноябрь. Мать-природа подразнила нас снегом в октябре, но теперь погода стояла сухая и ясная. Ледяные ветра трепали осыпавшиеся деревья под лучами обманчивого ноябрьского солнца.

Лезть в толпу мне не хотелось, поэтому я, дрожа от холода, сидела и мечтала, чтобы автобус поскорее подошел. А вот Тара полезла в самую гущу, благодаря чему стала свидетельницей драки.

– Мистер Брекен идет! – разнесся над полем испуганный вопль.

Мистер Брекен, директор старшей школы, был весьма добродушным и приятным малым, однако все понимали, что, поймав драчунов, он исключит их без промедления. Толпа тут же кинулась врассыпную и устремилась к автобусной остановке – никому не хотелось подвергнуться допросу и получить выговор. Автобус как раз подошел, и школьники торопливо выстроились в очередь, толкаясь и споря, кто раньше встал. Я была недостаточно напористой, чтобы бороться с кем-нибудь за право первой пройти в дверь, и предпочитала подождать, пока очередь рассосется.

В этот момент Тара подскочила ко мне, придерживая лямки рюкзака, который болтался у нее за плечами.

– Боже мой! – принялась восклицать она, не успев даже добежать до меня. – Этот индеец подрался с тремя мальчишками. Джоби Дженкинс и пара его дружков обозвали новенького полукровкой, и он взбесился. Те двое пытались его удержать за руки, но он их всех раскидал! Одному он отколол кусок зуба, а Джоби разбил нос! Индеец, похоже, врезал первому прямо кулаком по зубам – у него вся рука была в крови!

Тара сыпала местоимениями с такой частотой, что я не совсем поняла, кто кому что разбил, но при упоминании «индейца» у меня внутри все сжалось. Это мог быть только Сэмюэль.

– А сейчас они где? – Я окинула взглядом поле, где только что стояла толпа, но не увидела там ни Сэмюэля, ни Джоби, ни даже мистера Брекена.

– Когда кто-то закричал, что идет директор, Джоби с дружками удрали к средней школе, а индеец поднял рюкзак и пошел вместе со всеми к автобусу. Не знаю, куда он делся. – Тара осмотрелась, подпрыгивая, чтобы увидеть что-нибудь поверх голов. – Сомневаюсь, что там действительно был мистер Брекен. Наверное, кто-то просто хотел прекратить драку.

– То есть ты сама директора не видела?

Я очень надеялась, что Сэмюэля не отчислят. Слухи о драках расползались быстро. Завтра об этом будут говорить в каждом коридоре. Но, если Сэмюэль не попадется сегодня, директор, возможно, не скоро узнает обо всем, и отчисления удастся избежать.

Пассажиры быстро заполнили автобус, и мы с Тарой тоже взобрались по ступенькам. Кузина продолжала болтать.

– Столько крови было! Этот индеец…

– Сэмюэль, – перебила я. – Его зовут Сэмюэль.

– Да какая разница! – нетерпеливо отмахнулась Тара.

Поднявшись в автобус, я сразу посмотрела в конец салона, где располагались наши места. Сэмюэль сидел там, уставившись в окно. Наверное, беспокоился о том, удастся ли благополучно уехать домой. Тара все еще щебетала, но я уже не слушала. Интересно, как же Сэмюэль проскочил мимо водителя? Я неровными шагами преодолела проход и плюхнулась на сиденье. Тяжелый рюкзак соскользнул на пол.

– Ты как? – выдохнула я.

У Сэмюэля на брюках были пятна крови, а потом я попыталась заглянуть ему в лицо и поняла, что у него разбита губа.

– Все в порядке, – выдавил он, не глядя на меня.

– Если не остановить кровь, все заметят, и ты попадешься, – не отставала я.

Сэмюэль раздраженно вздохнул и расстегнул джинсовую куртку одной рукой. Вторая, как выяснилось, была обернута краем футболки, из-под которой виднелся край подтянутого смуглого живота. Светло-голубой хлопок совсем пропитался кровью.

– Боже мой! – пискнула я, прямо как Тара. Что поделать, вырвалось. Похоже, он в кровь разбил костяшки пальцев. – Сейчас вернусь.

Я вскочила и зашагала по проходу. Автобус уже тронулся, и мистер Уокер рявкнул на меня. Но я, не обращая внимания, продолжила путь, держась за спинки сидений.

– Мистер Уокер, у мальчика, который сидит со мной, пошла кровь из носа. У вас есть аптечка или салфетки?

– А с чего это у него пошла кровь? – Водитель покосился на меня с подозрением.

– Не знаю. Просто полилась, – с непринужденным видом ответила я, опасаясь, что вру неубедительно.

Я этого совсем не умела. Карьера актрисы мне точно не светила. Мистер Уокер хмыкнул, но указал на жестяную коробку с красным крестом, которая висела на липучках над лобовым стеклом.

Я сняла аптечку и вернулась к Сэмюэлю. Он снова спрятал окровавленную руку под куртку, чтобы не привлекать внимания любопытных на соседних сиденьях. Если кто-то заметит кровь, водителю тут же сообщат и Сэмюэль может попрощаться с аттестатом.

Я села рядом, открыла аптечку, покопалась в ее содержимом и обнаружила несколько повязок подходящего размера и катушку белого лейкопластыря, антибактериальные салфетки, а также марлю. Я поставила рюкзак на сиденье у себя за спиной, а сама села на самый край и повернулась боком, заслоняя Сэмюэля от любопытных взглядов. Его рюкзак я приткнула поверх своего, и получилась небольшая стена. Разумеется, все это было бы бесполезно, если бы кто-то впереди или сзади решил привстать и посмотреть через спинку сиденья. Но я сделала все, что могла.

– Покажи руку, – тихо попросила я.

Сэмюэль размотал запачканный край футболки. Свежая кровь тут же выступила на костяшках и потекла по пальцам. Я поспешила зажать рану марлей, придавив посильнее, чтобы остановить кровотечение.

– Держи крепко! – велела я Сэмюэлю, а сама схватила несколько пластырей-бабочек.

Однажды я видела, как Джонни заклеивал ими разбитую на тренировке переносицу. Я сняла защитный слой и, когда Сэмюэль по моей команде убрал марлю, быстро стянула пластырем края раны, а потом налепила еще один. Теперь кровь лилась уже не так сильно. Я снова закрыла порез марлевой повязкой и попросила Сэмюэля подержать.

– Что случилось? – поинтересовалась я, приматывая марлю эластичным бинтом.

– Рожа Джоби Дженкинса просила кулака, – ответил Сэмюэль.

– Почему? – Я на секунду встретилась с ним взглядом.

– Достали эти шутки про полукровку. – Его красивые губы сжались в тонкую линию. – Почему некоторым людям не живется спокойно?

Я оторвала зубами кусок лейкопластыря и начала закреплять повязку. Получилось не очень аккуратно, но по крайней мере теперь Сэмюэль не рисковал залить всю свою одежду кровью.

– В смысле?

– Некоторые люди просто не в состоянии заткнуться. У Джоби рот не закрывается.

Сэмюэль уставился на свою замотанную бинтами кисть, а я тем временем стерла кровь с его пальцев. Я была с ним полностью согласна.

– Джоби всегда выискивает жертву среди тех, кто, по его мнению, слабее, – рассеянно ответила я, продолжая оттирать кровь.

– Если он считает меня слабым, зачем тогда дружков привел? – возмутился Сэмюэль, по-своему понимая мои слова. – Почему не захотел драться один на один?

– Слабым не в физическом смысле, – попыталась объяснить я. – Ты просто другой, поэтому уязвим. Остальные ребята тебя не знают, так что Джоби может просто наговорить гадостей и настроить всех против тебя. Ты же спихнул его с сиденья. Унизил. Думаю, он просто ждал подходящего момента, чтобы отомстить.

– Возможно. Я расквасил ему нос. Меня выгонят из школы. Все то же самое, что в резервации. Там меня тоже обзывали полукровкой, только для тех задир я был слишком белым.

В его голосе слышалась горечь. Уголки губ были опущены.

– А разве одноклассники в резервации не знали тебя с детства?

Он кивнул.

– Но почему тогда… В смысле, разве после стольких лет они обращали внимание на цвет твоей кожи?

– Большинство не обращали, – признал он с неохотой. – У меня были друзья, девушка. – Его взгляд скользнул по мне.

– Мне кажется, многие не так уж предвзяты, если позволить им узнать тебя поближе, – предположила я.

– Если они не знают или недолюбливают меня, это не мои проблемы, – гордо заявил Сэмюэль.

– Глупости какие, – фыркнула я.

Сэмюэль сверкнул глазами и сжал зубы.

– Меня, знаешь ли, тоже общительной не назовешь, – добавила я. – Мне больше нравится быть одной, но я же не жду, что все узнают и полюбят меня, если я намеренно держусь от всех в стороне. – Каменное лицо Сэмюэля не дрогнуло, и я на секунду умолкла, но потом продолжила: – Миссис Гримальди говорит: раз уж построил вокруг себя стену, не злись, если никто не захочет через нее лезть.

– Легко тебе говорить, – огрызнулся Сэмюэль, окинув гневным взглядом мои светлые волосы и голубые глаза.

– Да брось, Сэмюэль! – возразила я. – То, что я белая, не значит, что я не отличаюсь от большинства. И не притворяйся, что не заметил.

Он презрительно встряхнул головой и высвободил руку. Но я в любом случае уже закончила. Оставалось только собрать окровавленные салфетки и завернуть их во что-нибудь.

– И со многими ты разговаривал с тех пор, как приехал? – тихо спросила я. – Если не считать меня.

Сэмюэль промолчал, да я и не ждала ответа.

– Везде есть придурки. Джоби – просто отморозок и, пожалуй, заслужил получить по морде, – примирительно сказала я. – Но не надо думать, что с тобой не дружат исключительно из-за внешности. Мне, например, нравится, как ты выглядишь.

Мои щеки ярко покраснели. Я схватила аптечку и выскочила в проход, чтобы вернуть ее на место и заодно выкинуть окровавленные салфетки.

– Все в порядке? – спросил водитель, когда я закрепила жестяную коробочку на липучках.

– А?

– Кровь остановилась? – уточнил мистер Уокер.

– А, да. Я все сделала. Больше не течет, – промямлила я.

Когда я вернулась на место, Сэмюэль уже продел руку в рукав и застегнул куртку, чтобы спрятать окровавленную футболку. На коленях у него лежал «Грозовой перевал». Я села, и Сэмюэль без лишних слов приступил к чтению. Разговор явно был окончен. Мне оставалось лишь достать из рюкзака большой зеленый словарь.

* * *

– Что это вообще за имя – Хитклифф? – проворчал Сэмюэль, продираясь через очередную порцию текста.

Оставалось меньше пяти страниц. Книга далась нам нелегко.

– По-моему, имя еще ничего, в отличие от его характера, – честно призналась я. – По крайней мере, не скукота какая-нибудь типа Эд или Гарри. Романтическое имя.

– Но у него даже фамилии нет! Просто Хитклифф. Как Мадонна или Шер.

Я удивилась, что он вообще знает, кто такие Мадонна и Шер. Сэмюэль не был похож на человека, который слушает такую музыку. Впрочем, я понятия не имела, что он на самом деле слушает.

– По-моему, то, что у него нет фамилии, лишь подчеркивает его одиночество, – задумалась я. – Все вокруг носили длинные пафосные имена, а Хитклифф нет. Он просто цыганский мальчишка – без корней, без семьи, даже без фамилии.

– Да, наверное, – кивнул Сэмюэль. – Для навахо имя имеет большое значение. Каждому ребенку при рождении дают тайное имя на нашем языке. Его знают только родные, сам ребенок и Бог. Его нельзя никому говорить.

– Правда? – восхищенно спросила я. – А какое у тебя?

Сэмюэль бросил на меня недовольный взгляд.

– Его. Нельзя. Никому. Говорить, – насмешливо повторил он.

Я покраснела и опустила взгляд.

– А почему?

– Бабушка говорит, что, если скажешь, у тебя онемеют ноги… но мне кажется, это такой способ поддержания традиций, единства семьи или вроде того. Мама говорила, что это священное имя.

– Ого. Вот было бы здорово, если бы у меня тоже было тайное имя. Мне никогда особенно не нравилось быть Джози Джо. Звучит как-то глупо и по-детски, – тоскливо вздохнула я.

– А какое имя бы ты хотела? – вдруг спросил Сэмюэль с неподдельным интересом.

– Ну… Мама очень хотела, чтобы у нас у всех были имена на «джей». Наверное, таким образом она пыталась объединить нас, прямо как у вас в семьях. Может, лучше будет просто притвориться, что я Джозефина, а Джози – это сокращение. «Джозефина» звучит намного романтичнее.

– Договорились. Отныне я буду называть тебя леди Джозефина, – объявил Сэмюэль, едва заметно улыбнувшись.

– Нет. Лучше пусть это будет мое тайное имя, как у навахо, и знать его будем только мы с тобой, – заговорщическим тоном предложила я.

– Да ты же ни капли не похожа на навахо, – усмехнулся он.

– Ну а если, допустим, в младенчестве меня удочерила прекрасная женщина из навахо? Она бы дала мне тайное имя, несмотря на светлые волосы и голубые глаза?

Сэмюэль помолчал с минуту, внимательно глядя на меня.

– Честно говоря, не знаю, – признался он. – Никогда не слышал, чтобы навахо брали белых приемных детей. Белее меня, по-моему, в резервации никого не встретишь. – Сэмюэль помрачнел. – К счастью, принадлежность к клану у нас определяется по матери, и неважно, кем был отец.

– А ты вообще знал своего отца? – тихо спросила я.

Мне было бы неприятно, если бы он разозлился, однако я этого уже не боялась.

– Мне было шесть, когда он умер. Я помню его смутно. Он звал меня Сэм-Сэм, был высокий и какой-то очень спокойный. Я помню, как жил до его смерти и как все изменилось, когда мы уехали в резервацию. До этого я там никогда не жил. Все было не так, как в нашей привычной квартирке. Я знал язык навахо, потому что мама говорила со мной только на нем. И английский знал, так что в школе мне поначалу было проще. Мама никогда не упоминала отца после его смерти.

– Может, ей было грустно говорить о нем? – предположила я, думая о том, как мой собственный отец после маминой смерти долго не мог даже произнести ее имя.

– Возможно. Но скорее это была верность обычаям. Навахо верят, что, когда человек умирает, от его духа остается лишь плохое. Эта злая часть называется чúúдии. Говоря об умерших, ты призываешь чúúдии. Поэтому… мы почти не говорили о папе, хотя я знаю, что мама любила его и скучала. Когда я был совсем маленьким, она читала мне отрывки из Библии, которую он ей подарил. Наверное, для нее это был единственный способ почувствовать себя ближе к нему, не упоминая его имени. Когда мама вышла за папу, то приняла крещение. Но примерно через год после его смерти она отреклась от христианства. Гнев и горечь переполнили ее. Мама не умела жить одна вне резервации, поэтому вернулась и снова вышла замуж. Больше она уезжать не хочет.

– Не знаю, что бы я делала, если бы мне нельзя было говорить о маме, – прошептала я. – Это помогает мне помнить. Я говорю о ней – и чувствую, будто она где-то рядом.

– У тебя умерла мама? – Сэмюэль повысил голос в изумлении.

– Да. – Меня удивило, что он не знал. Я почему-то думала, что ему известно все то же, что и его бабушке с дедушкой. – Она умерла летом после моего второго класса. Мне было почти девять. – Я пожала плечами. – Наверное, мне повезло, что мама была со мной столько лет. Я многое о ней помню. Как от нее пахло, как она смеялась, прикрывая рот ладонью, как катала меня на качелях, приговаривая забавные считалочки.

– Что хорошего в том, что она была с тобой всего девять лет? Вовсе тебе не повезло. Она умерла, и у тебя больше нет мамы.

Лицо Сэмюэля выражало смятение. Поджав губы, он ждал моего ответа.

– Но все-таки она была со мной. Девять лет – не так уж мало. Мама любила меня, а я – ее. Вспомни Хитклиффа. У него-то не было ни мамы, ни папы.

– Да. Пожалуй, его поведение оправданно.

– Ну, оно объяснимо, особенно поначалу. Но не могу сказать, что это оправдывает его в моих глазах. Он все время злился и всех ненавидел. Когда я впервые читала эту книгу, я все ждала, когда же он изменится, разовьет положительные стороны характера… но этого так и не случилось. За это я его возненавидела. Я так хотела, чтобы он стал хотя бы чуточку лучше. Тогда он бы мог мне понравиться.

– Но его не любили из-за смуглой кожи, из-за того, что он выглядел не как все! – снова разозлился Сэмюэль.

– Может, до какого-то момента так и было – но только вначале. Ведь отец семьи, мистер Эрншо, очень даже любил его… больше, чем родных детей. Но Хитклифф просто не замечал. Кэтрин тоже его любила, и что? Что он сделал с этой любовью?

– Он уехал, поступил на службу, что-то в этом роде, разве нет? Добился чего-то в жизни, стал прилично одеваться и выглядеть! – Сэмюэль заступался за Хитклиффа, будто за себя самого.

– Но другим человеком-то он не стал! – пылко воскликнула я. – Мне хотелось, чтобы он вдохновлял меня! А в итоге мне просто было его жаль. Его жизнь была прожита зря.

– Да как он мог стать другим человеком?! – Сэмюэль сжал руки в кулаки, его лицо было напряжено.

– Сэмюэль, я имею в виду – измениться внутренне! Тем, кто любил его, было все равно, цыган он или нет! Как ты не понимаешь?

– Кэтрин любила его безо всяких внутренних изменений! – продолжил упираться он.

– И эта любовь обрекла их обоих на гибель! Они были несчастны, потому что так и не поняли, что такое истинная любовь!

– Что ж, леди Джозефина, расскажите мне, что такое истинная любовь, раз уж вы так мудры в свои тринадцать лет! – насмешливо бросил Сэмюэль, скрестив руки на груди.

Я залилась краской и начала свою тираду, наставив на него указательный палец:

– Истинная любовь долготерпит, милосердствует, истинная любовь не завидует, истинная любовь не превозносится, не гордится, не бесчинствует, не ищет своего, не раздражается, не мыслит зла, не радуется неправде, а сорадуется истине; все покрывает, всему верит, всего надеется, все переносит! – Я сделала паузу, чтобы вдохнуть, и напоследок ткнула Сэмюэля пальцем в грудь. – Первое послание к коринфянам, глава тринадцатая. Почитай, полезно.

С этими словами я схватила свой тяжелый зеленый словарь и набитый книжками рюкзак и поспешила вперед по проходу. Автобус еще не доехал до моей остановки, но мне хотелось выйти как можно скорее.

* * *

На следующее утро после этого бурного обсуждения Сэмюэль молчал почти всю дорогу. Я спросила, не хочет ли он дочитать последние пять страниц. Сэмюэль ответил, что уже дочитал, и больше ничего не добавил. Он уставился в окно, а я сидела, страдая от неловкости. Мне даже почитать было нечего. В итоге я достала учебник по математике и сделала задания на следующий урок. На обратном пути ситуация повторилась. К счастью, это была пятница.

В понедельник я зашла в автобус раньше Сэмюэля. Я не взяла с собой словарь – нужды в нем больше не было. Вскоре к сиденью подошел и Сэмюэль. Увидев меня, он сказал: «Подвинься». Я скользнула к окну, Сэмюэль сел рядом и снова молчал всю дорогу до Нефи. На этот раз я подготовилась и поспешила уткнуться в «Джейн Эйр». Этот роман всегда служил для меня утешением, в котором я так нуждалась сейчас, чувствуя себя отвергнутой.

После школы я вошла в автобус, обреченно готовясь к тому, что мне придется провести еще полчаса в молчании рядом с Сэмюэлем. Я скучала по совместному чтению и обсуждениям. Пожалуй, мне немного не хватало Сэмюэля.

Он уже сидел на месте и смотрел на меня, пока я шла по салону. Выражение его лица показалось мне странным. Его глаза светились каким-то непонятным торжеством. Я села, и Сэмюэль протянул мне тоненькую папку.

– Похоже, ты и впрямь кое-что понимаешь в истинной любви. По крайней мере, так считает мисс Уитмер, – заявил он.

Я быстро пробежала взглядом по титульному листу. Это было сочинение по «Грозовому перевалу». Заголовок гласил: «Истинная любовь или одержимость?» Рядом мисс Уитмер написала красной ручкой: «Блестяще!» Я торопливо открыла первую страницу и пробежалась по ней взглядом. Сэмюэль взял отрывок из Послания к коринфянам, подставив, как я, прилагательное «истинная» к слову «любовь», и написал эссе о разнице между любовью и одержимостью, приводя примеры из романа. Завершающее предложение было великолепным, и его Сэмюэль написал сам: «В то время как истинная любовь принесла бы им искупление, одержимость обрекла их на гибель».

Я издала торжествующий возглас, чем привлекла внимание сидевших поблизости школьников.

– Сэмюэль! Как здорово! Она что-нибудь сказала? – Я так широко улыбалась, что заболели щеки. Но я ничего не могла с собой поделать.

Моя радость оказалась заразительной, потому что Сэмюэль ответил мне улыбкой, на мгновение сверкнув зубами.

– Сказала. Ей так понравилось, что она обещала не просто аттестовать меня, но еще и поставить «хорошо».

Я снова радостно взвизгнула, вскинув в воздух руки, сжатые в кулаки. Теперь на меня обернулась добрая половина автобуса. Даже Тара замолкла на полуслове, глядя на меня ошалелыми глазами. Я спряталась за спинкой сиденья и хихикнула. Сэмюэль закатил глаза и покачал головой, но тоже не сдержал смеха.

– Леди Джозефина, вы нечто, – мягко произнес он, взяв меня за руку.

Его ладонь была большой и теплой, золотисто-коричневая кожа оттеняла мои бледные пальцы, такие маленькие в сравнении с его. Сердце у меня в груди затрепетало, будто птичка колибри. Секунда – и Сэмюэль осторожно выпустил мою руку.

* * *

Зима сковала долину. Темнело теперь рано. По снегу стало труднее добираться к дому Гримальди на холме, но я никогда не жаловалась. Даже когда Соня беспокоилась из-за погоды и темноты, я неизменно уверяла ее, что все в порядке. Моя учительница, похоже, видела, как сильно я боюсь пропустить урок, и никогда не предлагала отложить занятия до весны. Я перестала ездить на велосипеде в гору: на обледеневшей дороге шины скользили. Я просто добиралась до основания холма, а потом тащилась вверх пешком по сугробам вдоль дороги, чтобы не поскользнуться.

Соня начала учить меня дирижерскому искусству. Она включала запись оркестра, ставила передо мной ноты, и я дирижировала, размахивая руками в такт, указывая воображаемым инструментам, когда вступить, и подчеркивая акценты, как будто это зависело от меня.

В тот день я вышла с урока переполненная музыкой. Соня была в хорошем настроении, так что я спускалась с холма под звуки оркестра. На занятии она включила для меня «Болеро» Равеля, и я восторженно дирижировала. Это была удивительно настойчивая мелодия с повторяющимся рисунком. Она отлично подходила для дирижера-новичка, который только учится «вводить» инструменты, добавляя их по одному с каждой новой частью.

В такие моменты музыка казалась мне живой пульсирующей силой, заключенной внутри меня. Спускаясь по склону холма, я почти парила, едва касаясь земли ногами, раскинув руки и кружась. Я бежала быстро, смеясь от переполнявших меня чувств и дирижируя своим внутренним оркестром.

Увы, на самом деле я вовсе не парила и быстро начала спотыкаться. Тяжелые ботинки увязли в снегу, и я взмахнула руками, ловя равновесие. Туман музыкальной эйфории рассеялся. Я кубарем покатилась с холма и, преодолев таким образом две трети пути, упала в сугроб. Я так редко вела себя как ребенок, и вот жестокая ирония: стоило мне на минуту забыться детским восторгом, как я тут же за это поплатилась. Я была совсем одна. Нога мучительно ныла. Я всхлипнула, охваченная тошнотворным страхом, и поползла на четвереньках, словно пытаясь убежать от боли.

Книжки с нотами рассыпались по склону, отмечая траекторию моего падения. Бросить их в снегу я не могла. Я начала карабкаться вверх по холму и только тогда заметила, что потеряла перчатки и очки. Обычно меня спасали подошвы ботинок, и без опоры на них я постоянно сползала вниз. Я изо всех сил сдерживала слезы, ругая себя за глупое поведение и с трудом сгребая ближайшие книги. За те, что лежали дальше, оставалось только помолиться. О том, чтобы снова забраться на холм и дойти до дома Сони, не могло быть и речи. В итоге я скатилась по склону, прижимая к себе стопку нот и притормаживая здоровой ногой.

Добравшись до основания холма, я столкнулась с новой проблемой. Как мне попасть домой? Сесть на велосипед я не могла: на поврежденную ногу было невозможно наступить. С равновесием у меня всегда были проблемы, так что доскакать на одной ноге, толкая перед собой велосипед, я тоже не смогла бы. Поэтому я закинула сумку с книжками за спину и отправилась домой на четвереньках. На улице стремительно темнело, и я поняла, что дело плохо. Проползти две мили я просто не смогу. При мысли о том, что родные найдут мое окоченевшее тело на обочине, меня охватила острая жалость к себе. На глазах выступили слезы. Будет ли Сэмюэль скучать по мне? Вот бы увидеть его еще разок перед смертью! Может, он порежет себе руку, как делали индейцы команчи, когда у них кто-нибудь умирал. Шрамы на руках показывали, скольких близких потерял человек.

Я еще спросила у него, откуда он знает о традициях команчей, если сам из навахо. Сэмюэль ответил, что многие легенды и сказания известны не одному племени, а нескольким. Бабушка объяснила ему, что таким образом команчи хранят память об умерших, не называя их имен.

От этих невеселых размышлений меня отвлекло блеяние овцы, раздавшееся где-то слева от меня. Животное, похоже, разделяло мои чувства. Овца издала еще один печальный крик, и я наконец разглядела черный нос и ножки. Бедняга прижималась к низенькой живой изгороди из кустов можжевельника. Я поползла к ней в надежде погреться. Шерсть ведь теплая, правильно?

Овца моего энтузиазма не разделяла. На мое приближение животное отреагировало новым жалобным стоном, запрокинув голову и словно предупреждая, чтобы я не подходила. «НЕ-Е-Е-ЕТ!» – казалось, кричала овца. Я хихикнула и тут же всхлипнула. Происходящее поражало бессмысленностью и абсурдом. «НЕ-Е-Е-ЕТ!» – опять проблеяло животное.

Где-то вдалеке залаяла собака. Овца ответила на зов. Снова лай. Может, кто-нибудь ищет овцу. Я не слишком-то надеялась, что ищут меня. Отец и братья любили меня, но они вряд ли заметили бы мое отсутствие раньше, чем через несколько часов. Собака лаяла все ближе. Овца отвечала ей, и я с надеждой ждала своего лохматого спасителя. Мне было холодно и немного мокро, а руки болели почти так же сильно, как нога. Я нахохлилась, кутаясь в свое красивое фиолетово-голубое пальто, и принялась молиться.

Было уже темно, когда черно-белый пес подбежал к потерявшейся овце. Это был Гус, помесь колли, собака Дона Йейтса. Следом за ним, чуть отставая, шел Сэмюэль в черной лыжной шапке и стеганой куртке. Вместо мокасин на нем были шнурованные ботинки. Я радостно вскрикнула, и Сэмюэль в изумлении остановился.

– Джози?

– Сэмюэль! Я подвернула ногу и не могу добраться домой на велосипеде. Пыталась ползти, – пробормотала я, стуча зубами, – но без перчаток холодно, а до дома так далеко!

Сэмюэль опустился на корточки, стянул шапку с головы и надел ее на меня. Мне вдруг стало тепло. Я была так рада видеть своего внезапного спасителя, что слезы, которые я старалась сдержать, потекли у меня по щекам. Сэмюэль сжал мои руки в своих и принялся растирать.

– Что ты здесь забыла?

В его голосе слышался гнев, а пальцы, словно в подкрепление резких слов, еще сильнее стиснули мои руки. Слезы у меня полились ручьем.

– Я каждый вечер хожу на уроки фортепиано к миссис Гримальди. Она живет на Окраинном холме. – Я решила не рассказывать о том, как отвлеклась на музыку и скатилась со склона.

– А как вышло, что ты, полузамерзшая, ползешь на четвереньках? – рявкнул Сэмюэль, будто не веря своим глазам.

– Я поскользнулась, – с вызовом ответила я, высвобождая руки, чтобы утереть слезы с замерзших щек.

Сэмюэль снял перчатки и натянул их на меня. Потом встал, протянул мне руку и помог подняться.

– Если обопрешься на меня, сможешь идти?

Теперь его голос звучал уже не так резко. Я попыталась сделать шаг и тут же почувствовала острую боль в лодыжке, словно в нее вонзили ледоруб. Я рухнула к ногам Сэмюэля. К горлу подкатила тошнота, вызванная болью. Меня вырвало прямо на месте, так что я едва не запачкала ботинки своего спасителя. К счастью, пообедала я всего лишь яблоком и половинкой сэндвича, и было это несколько часов назад, так что приступ тошноты долго не продлился. Но то, что это произошло при свидетелях, было намного хуже любой боли. Я застонала от унижения, когда Сэмюэль присыпал остатки моего обеда снегом и снова сел на корточки рядом со мной. Он протянул мне пригоршню снега, чтобы прополоскать рот, что я и сделала. Руки у меня дрожали.

– Мне показалось, или ты говорила, что приехала на велосипеде? – мягко спросил Сэмюэль.

– Да. Он остался у подножия холма. – Мой голос задрожал, и я резко замолчала, не желая еще больше опозориться.

Сэмюэль встал и направился в ту сторону, откуда я приползла. Через несколько минут он снова возник рядом, только теперь с ним был мой велосипед.

– Я помогу тебе взобраться…

– Я не смогу крутить педали, Сэмюэль! – перебила я. Горло снова сжалось от подступивших слез.

– Я знаю, – спокойно отозвался он. – Но сиденье-то длинное. Я сяду сзади тебя и буду крутить педали.

Для меня велосипед был как раз, но если на него сядет почти двухметровый Сэмюэль… интересный получится вид. Сэмюэль заставил меня подняться, придерживая велосипед одной рукой. Потом подкатил его поближе ко мне, перекинул ногу через седло и помог мне сесть впереди.

– Можешь положить ноги перед собой?

Рама велосипеда образовывала удобный изгиб, куда можно было поставить ноги, если не крутишь педали. Сэмюэль помог мне поднять ушибленную ногу, а я подвинулась на самый краешек сиденья. Он взялся за руль, оттолкнулся, и велосипед, поскрипывая и покачиваясь, заскользил вперед. Переднее колесо опасно завихляло по гравию и снегу. Я крепко зажмурилась и сцепила зубы, сдерживая рвущийся наружу крик испуга. Сэмюэль проехал несколько метров, отталкиваясь от земли обеими ногами, пока мы не разогнались, и только тогда начал крутить педали.

– А как же овца? – вдруг воскликнула я, вспомнив о своем товарище по несчастью.

– Гус отведет ее домой. Такими темпами они доберутся раньше нас.

Я осторожно обернулась и выглянула из-за плеча Сэмюэля, стараясь не нарушить шаткое равновесие. И действительно, овца тащилась за нами по дороге. Гус подгонял ее, покусывая за задние ноги.

Я постаралась расслабиться, откинув голову на плечо Сэмюэля. Его руки и ноги придерживали меня с обеих сторон, не давая упасть. Браться за руль в таком положении мне было неудобно, поэтому я схватилась за руки Сэмюэля повыше локтя. В голову пришла дурацкая песенка про один велосипед на двоих. «На карету денег нет, свадьба будет без карет…»

Когда проселочная дорога наконец сменилась асфальтовой, Сэмюэль слегка расслабился. Ехать стало намного легче. Впрочем, я была уверена, что ему все еще неудобно сидеть. Странно, наверное, мы смотрелись на пустой дороге, освещенной луной. Как чудовище с восемью лапами и двумя головами. Я хихикнула, ненадолго забыв о пережитом унизительном приключении.

Сэмюэль в ответ тоже издал смешок, и я удивленно обернулась. Я еще никогда не слышала, чтобы он смеялся.

– Не дергайся! – воскликнул Сэмюэль, с трудом выправив велосипед: я забыла о том, что нужно двигаться осторожно.

– Прости! – пискнула я, вцепившись в его руки.

– Не дергайся, – твердым голосом повторил Сэмюэль.

Несколько минут мы молчали. Потом я подумала, что пора перейти к благодарностям.

– Ты спас меня, – сказала я. – Не знаю, что бы я делала, если бы не ты. Похоже, я обязана тебе жизнью. Папа и братья не скоро бы заметили, что меня нет. Они не слишком-то следят за тем, где я и что делаю.

– Не уверен, что хочу быть ответственным за твое спасение.

– Почему? Я тебе что, не нравлюсь? – Мой голос выдавал обиду.

Сэмюэль вздохнул.

– Я не это имел в виду. Очень даже нравишься. – Ему как будто неловко было это признавать. – Просто многие коренные народы Америки верят, что ты до конца жизни отвечаешь за того, кого однажды спас. Ты как бы становишься его хранителем.

Я не поняла, что в этом плохого. Мне даже понравилась эта мысль: Сэмюэль – мой ангел-хранитель!

– Пожалуй, я была бы рада, если бы ты меня оберегал, – призналась я. В темноте проще было говорить правду. Но я все равно напряглась, ожидая его ответа.

Ответа не последовало. Оставшуюся часть пути мы провели в молчании. Промелькнули соседские дома, и наконец Сэмюэль притормозил у нашего крыльца. Старина Браун – пикап, на котором ездил Джонни, – был кое-как припаркован перед домом, а папин рабочий грузовик стоял на подъездной дорожке. Сэмюэль помог мне спуститься, положил велосипед на землю и поднял меня на закорки. Я бы предпочла, чтобы он нес меня на руках, как невесту. Навалившись ему на спину, я чувствовала себя тяжелой и неуклюжей. Пришлось вцепиться в его плечи и задержать дыхание, пока он поднимался по ступенькам. На крыльце Сэмюэль выпустил меня и постучал.

– Это же мой дом! Просто заходи.

Я протянула руку и толкнула дверь. Нас встретили звуки телевизора – шел баскетбол, играл «Джаз» – и тепло натопленной печи. Сэмюэль снова подхватил меня, донес до дивана, усадил и быстро попятился, словно ему нельзя было ко мне прикасаться.

Отец, сидевший в кресле, ошалело уставился на нас и пришел в себя лишь через минуту. На тумбочке под телевизором стояли две пустые пивные банки, еще одна была у него в руке. Я едва удержалась от печального вздоха. От выпивки отец добрел. Некоторые становятся агрессивными, ругаются, а папа просто делался сонным и веселым. Он спасался от одиночества с помощью ежевечернего ритуала, состоявшего из «Будвайзера» и спорта по телевизору: футбола, баскетбола, бейсбола – не принципиально. Пока мама была жива, отец вообще не пил. Мы, мормоны, – не большие сторонники выпивки. По-хорошему, наша вера вообще запрещает пить, но мы не слишком-то следуем традициям. Возможно, именно поэтому отец редко бывает в церкви и не следит за тем, чтобы его дети посещали богослужения. Маме бы это точно не понравилось.

– Что случилось?

Папа говорил отчетливо. Вечер только начинался.

Я вкратце пересказала свои злоключения, упомянув встречу с овцой, Гусом и Сэмюэлем.

– Все, больше никаких уроков музыки! – прорычал отец. – Небезопасно это. Так и знал, что с тобой беда. Как раз собирался идти тебя искать.

– Нет, папа! – торопливо воскликнула я, тут же выпрямившись и спустив здоровую ногу на пол. – Я буду осторожнее! Я готовлю рождественскую программу! Уроки пропускать нельзя. И потом, Соня… в смысле миссис Гримальди… хочет, чтобы в ближайшие несколько недель я занималась в церкви. Она научит меня играть на органе.

Я не поверила, что отец заметил мое отсутствие, не говоря уж о том, чтобы отправиться на поиски. Но ему явно было стыдно, что я попала в беду, а он даже не знал об этом.

Сэмюэль пожал папе руку и спешно удалился. Ему якобы нужно было проверить, что Гус благополучно довел заблудшую овцу до дома.